Глава 2
Несравненная моя!
Ну, зачем, Господи, зачем вновь и вновь пытаюсь воскресить в твоей памяти то, что для тебя лишь очередной эпизод; то, что никак не тронуло и не могло тронуть твое сердце?! Это же так, да? Согласись, тебе наплевать на все, что хоть как-то связано со мной, а тем более – с моими чувствами; тебе наплевать на все, что касается наших с тобой отношений.
Знаю же, знаю: не помнишь, не можешь помнить ни первой, ни последней нашей встречи! Дубовая дверь твоей души для меня ни разу не приоткрылась. Она всегда (была и есть) наглухо заколочена, к тому же заперта на мощные и многочисленные засовы. Пытаюсь, безумствуя, пробиться к тем дверям, отделяющим намертво тебя от меня, – не получается. В отчаянии цепляюсь за маломальскую возможность. Цепляюсь, как утопающий цепляется за соломинку. В безрассудстве совершаю глуповатые поступки, никак не возвышающие меня в твоих глазах. Скорее, даже наоборот. Но поделать ничего с собой не могу.
А ты то и дело поддразниваешь…
Где мои хваленые твердость, уравновешенность, рассудочность, самоуважение, где тот самый характер и та самая сила воли? Где то самое чувство собственного достоинства, которым так гордился и которое всегда отстаивал?
…Накануне Нового года ты приехала. И оказалась рядом. После работы (так было принято) – «компашка». С твоим, разумеется, участием.
Я – счастлив!
Я вижу и слышу тебя!
Я любуюсь тобой!
Я могу даже, протянув лишь руку, дотронуться до тебя!
Да, могу! Но не буду! Слишком много глаз следит за мной и тобой. Несмотря на большой загул и хмельной угар, наши общие знакомые по-прежнему наблюдательны.
Я почти не пью. Потому что забываю о рюмке. Потому что и без хмельного кружится голова, кружится от еле уловимого, но уже мне знакомого, запаха, исходящего от твоей шеи и груди, выглядывающей из выреза платья; от запаха, который ощущаю всегда, даже во сне.
Ты – веселишься, но также не пьешь. Правда, по другой причине. Ты не можешь себе позволить расслабиться, даже на миг потерять контроль над собой. Экая, право, железная леди!
Пытаюсь отыскать любой предлог, чтобы пораньше покинуть «компашку», остаться наедине с тобой.
Ты же, наоборот, тянешь время, веселишься (искренне ли?), напропалую любезничаешь с коллегами, искоса поглядывая на меня: как, мол, я себя чувствую.
Чувствую себя нормально: игра есть игра. И она мне не опасна.
Неожиданно, как бы невзначай, ты бросаешь взгляд на часы, изумляешься:
«Друзья, мой поезд!»
Притворщица! Все рассчитала: действительно, до отхода поезда остается десять минут, ровно столько, сколько нужно, чтобы рысью добежать до вокзала и заскочить в поезд – ни секунды больше. Ты хватаешь свою обычную огромную сумку-спутницу, накидываешь на плечи шубку и выскакиваешь на улицу.
Я – следом. Предлог: надо, мол, проводить даму. Кто-то загадочно ухмыляется в ответ: мы, мол, также могли бы, однако ж, не кидаемся сломя голову. Они, да, никуда не кидаются, потому что не всё выпито и оставлять этакое добро им совсем не по душе.
Мы, запыхавшиеся, на перроне, у вагона. Дверь тамбура уже закрыта. Горит «зеленый» и поезд вот-вот тронется с места. Я сильно барабаню в дверь. Дверь отворяется. В проеме – злое лицо неопрятной проводницы. Она шлет на нас проклятия. Ты мигом заскакиваешь в тамбур и, несмотря на злобствующую проводницу, оборачиваешься ко мне. Глаза твои (наверное, показалось) приглашают последовать за тобой. Секунда и я также в тамбуре, рядом.
Проводница орет: «Куда?! Билет есть? А, ну, слезай!»
Ты успокаиваешь орущую проводницу: «Есть, у него всё есть».
Ты знаешь, что это именно так. Откуда? С чего? Ты уверена, что на всякий случай, оформляя тебе билет (это входило в мои обязанности), я также оформил и себе.
Поезд, лихорадочно подергиваясь, отходит от перрона…
Утро, 31 декабря. Мы прибыли в твой город. Мороз под тридцать, метет поземка. Ты идешь и поеживаешься на студеном ветру. Ты молчишь. Я иду рядом, гляжу на тебя и с ужасом ловлю себя на мысли: опять, как тот самый дворовый песик, которого нечаянно погладили, плетусь, опустив виновато хвост, за своей хозяйкой, чья верность кажется ей уже занудливой и порядком поднадоевшей.
Ты остаешься верной себе. Ты приглашаешь к себе, домой, в гости, говоришь, что встретим вместе Новый год, что все будет просто здорово. И муж, мол, будет очень рад.
Тебя выдает голос. Он звучит вяло, неуверенно, то есть именно так, когда приглашение делается из вежливости. Ты абсолютно ничего уже не хочешь. Ты получила все, что хотела. Ты захотела, чтобы я по первой твоей прихоти, совершил турне в четыреста километров, слегка поманила – и, пожалуйста. Уловив, что в голосе боязнь, как бы я, в самом деле, не согласился, поблагодарив, отказываюсь. Тогда ты говоришь, что обязательно заглянешь в мой гостиничный номер и найдешь способ поздравить меня с Новым годом. Я не верю и потому вновь отказываюсь.
Ты не можешь скрыть своей радости. И торопишься поскорее устроить меня в гостинице, чтобы отвязаться от меня.
Ты с легким сердцем уходишь. И больше я тебя не увижу. И не услышу.
Телефон в номере молчит.
Ближе к ночи иду на вокзал, оформляю проездные документы на ближайший поезд. И уезжаю. Возвращаюсь домой. Возвращаюсь из ниоткуда! В десятом вагоне – я один. Проводница, как только тронулся поезд, ушла в соседний вагон, к подружкам (очевидно, встречать Новый год) и я увидел ее только утром, когда поезд подходил к перрону Свердловского вокзала.
Дома достаю из портфеля приготовленное «Советское шампанское», редкие по тем временам конфеты «птичье молоко» и тихо сам с собою встречаю еще один год, год, который не будет ни лучше и не хуже предыдущего; год, который по-прежнему будет безжалостен ко мне, прежде всего, в смысле того, что не убавит страданий сердечных, не прибавит с твоей стороны тепла и участия. А так хочется верить, что будет лучше, что наступит перелом, что появятся ответные чувства.
Ну, как тут опять не вспомнить Вольтера: любимым быть – вот счастье мудреца.
Мудреца, скажу я, но не идиота!