Я ухожу
Повсюду успокаивающий звук взрывающегося керосина. Гренландия – серая. Сколько же апельсинового сока помещается в «Эрбас-А310»? Привлекательность бортпроводниц связана, скорее всего, с высотой, на которой они работают. С вытесненной близостью к смерти. Пластмассовый воздух, пластмассовый смех.
Когда мы прощались, из туннеля подул теплый ветер. Снимаю пленку с пластмассовой курицы. Все будет хорошо, сказала она. И что-то еще, но я только видел, как открылся ее рот, позади нее на станцию с грохотом въехал поезд, а потом ее рот закрылся. Распахнулись двери, мимо нас хлынул людской поток, и я понял, что она не повторит сказанного. Когда самолет вырулил на взлетную полосу, я задумался, почему я ухожу. И продолжал думать об этом, когда взвыли турбины, когда меня вдавило в кресло и пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не думать об огненном шаре, обугленных трупах и спасателях, глядящих в черные безносые лица с обнаженными черными зубами – молча, в снегу. Я знаю точно, почему ухожу. Темнеет. Хорошо бы пивка.
Возможно, когда-нибудь они выяснят, что означает быть, быть этим и чувствовать вот это. Что означает быть «Я». Они откроют определенный нейронный паттерн, сложность и частота которого окажутся столь уникальны, столь божественны, столь прекрасны, что описание его структуры одновременно сделает понятным и его содержание. Тогда они скажут: «Мы знаем, что есть сознание». И смогут его синтезировать. Так они наконец-то смогут контролировать «Я». Тогда я пойду к ним и скажу: «Мне нельзя перестать ее любить, никогда. Вы можете с этим что-нибудь сделать?»
Горячее полотенце на лице почти совсем остыло. Я поднимаю откидной столик, привожу спинку кресла в вертикальное положение, начинаю снижение к Нью-Йорку. Притворное спокойствие во время управляемого падения. Я знаю, что в реактивном двигателе вообще-то ничего не взрывается. Потом огни в иллюминаторах, у которых я не сажусь, и ждать и падать и ждать и падать и громкий спасительный удар. Я совсем не боюсь летать, думаю я, пока мы катимся по посадочной полосе. Я не расстегиваю ремень безопасности до полной остановки самолета. За иллюминатором хорошо освещенное пустое асфальтовое поле. Может быть, я зря улетел. Но другого-то мозга у меня нет.
И вот я иду. Я двигаюсь к выходу из здания аэропорта, несу сумку, сумка тяжелая, с черного неба падают белые точки. Передо мной вереница такси, позади меня зал прилета, в нем влажно блестящие искусственные полы светлых оттенков серого, на них люди, чемоданы, автоматы с напитками красного, желтого, черного или коричневого цвета и железные, обитые искусственной кожей сиденья, раздвижные стеклянные двери, автоматические раздвижные стеклянные двери, прилетевшие, встречающие, таможенный контроль, багажная лента, много багажных лент, паспортный контроль, очередь на паспортный контроль, переходы, флаги, указатели и запрещающие знаки, эскалаторы, переходы, флаги, указатели и запрещающие знаки, эскалаторы, лестница, переход, переход в рукаве между аэропортом и самолетом, в рукаве, который называют пальцем, самолет, Атлантический океан и она.
Я падаю на мягкое заднее сиденье такси, говорю адрес, стараюсь не замечать, что у таксиста не такой цвет кожи, как у меня, стараюсь, достав условленные шестьдесят долларов, не прятать кошелек в карман как можно быстрее, только из-за того что у таксиста не такой цвет кожи, как у меня. По радио английская речь и музыка – знакомая, но звучит она, как чужая, именно здесь, именно сейчас. Белые точки, падающие с черного неба, становятся больше, и их становится больше, огни – желтее и беспорядочнее, асфальт в лучах фар светлеет и расширяется и быстрее уносится под меня. Он поднимается, опускается, поднимается, эстакады, въезды, съезды, линии желтые и прерывистые, колеса стучат на швах между бетонными плитами, и вдруг черноту неба перекрывает какая-то другая чернота, тени, хотя солнца нет, от зданий, которые больше и которых больше, чем я когда-либо видел в своей жизни, а потом мы врываемся на один из этих знаменитых мостов и в мешанину из стали, света и машин, и огни теперь красные, синие и зеленые, и я думаю, что вообще-то я ведь должен быть потрясен этими невероятными первыми впечатлениями в этом невероятном городе, и я думаю, наверное, вот так себя и чувствуешь, когда потрясен этими невероятными первыми впечатлениями в этом невероятном городе, поэтому я достаю из кармана телефон и пишу ей сообщение: «невероятно».
Я подъезжаю к старому промышленному зданию, это тот самый адрес, что я назвал таксисту, отдаю ему деньги, выхожу, под ковриком у порога лежит ключ, в лифте пахнет гидравлическим маслом, на шестом этаже я выхожу. Квартирка маленькая и неотапливаемая, я ставлю сумку, ищу в ней теплые вещи, которые можно надеть поверх той одежды, что уже на мне, и выхожу из квартиры, из лифта, из дома, иду по широким тротуарам, мимо темных заброшенных складов, мимо темных зарешеченных витрин, но одна витрина на углу улицы освещена, и я пролезаю под полуопущенную решетку, протискиваюсь между близко стоящими стеллажами с объемистыми упаковками, беру хлеб, чипсы, пиво и газету. Расплачиваюсь и выхожу из магазина, который все еще не закрывается, оставляю за спиной громкие крики у кассы, продавец и двое покупателей ругаются, кроют то ли друг друга, то ли весь свет, поставщиков, финансистов или жен – кажется, по-польски.
Я возвращаюсь в бывшее промышленное здание, ложусь на короткую кровать под тонкие одеяла, сверху накрываюсь одеждой, которая немногим толще, ем хлеб и чипсы, пью пиво, смотрю на буквы в газете – и еще долго лежу, не засыпая, возможно, потому что там, где я проснулся сегодня утром, уже опять светло. Не знаю, отчего не могу уснуть: то ли оттого, что сейчас так рано, то ли от холода, но точно еще не от света, время от времени я смотрю в маленькое окошко поверх плоских крыш между домом и рекой на светящиеся башни на другом берегу – куда-то туда я завтра поеду и увижу, где мое рабочее место; я лежу и не сплю и не сплю и не сплю, и это меня не мучает, не раздражает, ни еще там чего, у меня нет никакого отношения к тому, что «я-не-могу-уснуть», и я спрашиваю себя, а не должно ли у меня быть какое-то отношение к этому или если уж не к этому, то, может, у меня должно быть какое-то отношение к чему-то другому, и если так, то к чему, и тогда я спрашиваю себя, а что бы она сделала в такой ситуации, и, конечно, лучше от этого не становится, поэтому я стараюсь не думать о ней и оттого, конечно, думаю о ней только больше, вот черт, а потом, слава Богу, наступает хоть и не день, но небо светлеет, я покидаю кровать, комнату, дом, глухо, словно по брезенту, иду сквозь пар своего дыхания к станции подземки. Автомобили покрыты инеем.
Я сижу за письменным столом. Такой же письменный стол, как и другие. Вокруг меня другие люди за другими письменными столами, и всем нам поручены задачи, за выполнение которых нам дают то, что мы можем обменять на еду, одежду и жилье. Моя задача – находить решения проблем. Та же задача у всех. Наши задачи различаются только проблемами, которые надо решить. Передо мной стоит компьютер. Рядом со мной сидят люди, перед которыми тоже стоят компьютеры. Время от времени мы пишем, время от времени читаем, потом опять пишем, мы не разговариваем. То, что мы пишем, зависит от того, что мы читаем. То, что мы читаем, написали люди, у которых или больше власти и авторитета, чем у нас, или меньше. Если что-то написано более важными людьми, это заслуживает внимания. Если нет, то нет. То, что мы пишем, прочитают люди, у которых или больше власти и авторитета, чем у нас, или меньше. Важные люди могут заставить нас все переписать наново. Неважные нам безразличны. Мы пишем в основном то, чего от нас ожидают.
Я сижу за письменным столом, передо мной стена из стекла. За нею улица, снегопад, быстрые люди и медленные машины, передо мной чистый белый лист в текстовом редакторе. Потом буквы, слова, предложение на белом листе в текстовом редакторе, и это предложение как-то связано с проблемой, которой я занимаюсь. Я внимательно смотрю на него. Слово за словом, знак за знаком. Затем нажимаю клавишу, и предложение исчезает, растворяется в белизне листа. Я знаю, что сегодня вторник и скоро мне выступать с докладом о проблемах, которыми я занимаюсь, и в этом докладе я должен наметить решения, которые представляются мне перспективными. Еще я знаю, что важно описать проблемы так, как их могу описать только я, важно наметить те решения, которые могу наметить только я, иначе то, что делаю я, мог бы делать и кто-то другой. Я все это знаю, но ничего не делаю. Смотрю в монитор и не делаю ничего. Курсор на белом листе в текстовом редакторе мигает равномерно медленно и тонко.
Иногда я оглядываюсь. Я вижу, что через два ряда позади меня сидит женщина с темными волосами и одной серебряной серьгой и она замечает, что я смотрю на нее, и тоже на меня смотрит, потом мы отводим глаза. Я еще какое-то время гляжу в монитор и в окно, вижу стену, улицу, снег, машины, снова смотрю на нее, а она на меня. Любопытно, она просто реагирует на присутствие особи противоположного пола в ее поле зрения, как это заложено в нее эволюцией? Заинтересована ли она после подробного изучения моих фенотипических признаков в принятии от меня наследственного материала, или же она что-то нашла во мне – нечто обаятельное, красивое, особенное или нечто отталкивающее, злое, печальное, нечто такое, чего она не может выразить словами и чему у нее нет доказательств, но она убеждена, что оно есть, и хотя ей кажется неприятным каждый раз смотреть на меня, когда я смотрю на нее, и хотя по спине у нее пробегает холодок от возбуждения или отвращения, она просто не может отвести взгляд, потому что я именно такой, какой есть.
Я смотрю в монитор и думаю, что вообще-то прекрасно понимаю: все, что я думаю, это чушь, – и спрашиваю себя, почему я это думаю. И тогда я думаю: когда-то ведь должно было дойти до того, что вот теперь я опять думаю, означает ли тот факт, что я думаю о первой попавшейся женщине, да еще на работе, что у нас с ней не осталось больше никаких шансов, что на самом деле я ее больше не хочу, сам того не понимая, или больше не могу хотеть, или не желаю мочь хотеть, и мне приходит в голову, что желание – это нечто, на что нельзя повлиять, как бы ты этого ни желал, и я не знаю, есть ли какое-то лекарство от размывания уровней смысла, и еще я не знаю, в этом ли моя проблема – размывание уровней смысла, то есть не та проблема, которую мне поручили тут на работе, нет, моя личная проблема, но, если бы существовало лекарство от этой проблемы, в чем бы она ни состояла, я бы его с удовольствием принял.
Я захожу в офис начальницы отдела кадров, ее зовут Рита, и она примет меня через несколько минут, сажусь в кресло из искусственной кожи, втиснутое между коричневыми перегородками, за которыми сидят женщины разных весовых категорий и рас, кладу ногу на ногу, и тут она меня приглашает.
– Hello.
– Hello.
– There is a problem with your insurance[1].
Не знаю, что это может быть за проблема, знаю только, что страховка у меня есть, поэтому я молчу и только смотрю на нее, выпучив глаза, но выпучив не слишком сильно: не хочу показаться невежливым, или скептичным, или высокомерным.
– There is nothing in the contract about who pays for the cost of shipping your body to Germany.
– I don’t understand.
– If – god forbid – you died over here[2].
Я знаю, что в моем страховом полисе написано, что страховка покрывает все расходы, поэтому так и говорю:
– But it says in my certificate that one hundred percent costs are covered.
– Yes, I saw that. But it doesn’t say who will pay for the shipping of your remains to Germany.
– But isn’t that included in one hundred percent?
– It doesn’t say so.
Конец ознакомительного фрагмента.