А где-то была война
На четвертый месяц Пашкиного пятнадцатилетия началась война, и отголоски ее докатились до маленького сибирского городка. Все призывное население отправилось на фронт, а в городке остались только бабы, инвалиды, старики и дети.
Пашка тоже попытался сбежать на фронт, но военные дяди записали его в разряд детей и посоветовали выбросить из головы невыполнимое желание. Знали бы эти дяди, в какого мужичка превратиться через некоторое время паренек по имени Пашка.
Оставшиеся в городке верили в скорую победу Красной армии над врагом, но наступила осень, а война все не кончалась и не кончалась. На табуретной фабрике стали выпускать ящики для снарядов, а сердобольные женщины, предчувствуя затяжной характер войны, вязали для фронтовиков носки с варежками и отправляли их в сторону фронта.
Авдотья с Ольгой занимались домашним хозяйством, посылали Петру Акимовичу нехитрые посылки и с нетерпением ждали от него хоть какой-нибудь весточки. Двадцатилетняя Наталья с утра до вечера работала на лесозаготовках и уставала так, что, дотащившись до дому, с трудом забиралась на полати и проваливалась в глубокий сон. Утром, наспех перекусив картошки с хлебом и салом, Наталья вновь уезжала в тайгу, чтобы вечером ни живой, ни мертвой вернуться назад.
Первое время Пашка, как мог, помогал матери по хозяйству. Авдотья делегировала ему обязанности по заготовке на зиму дров, и он с рвением приступил к выполнению этой непростой задачи. Благо деревьев в тайге было видимо—невидимо.
Договорившись с хромым стариком Никодимом, у которого была худосочная лошадь, он каждое утро отправлялся в тайгу, а к вечеру тот забирал Пашку вместе с дровами.
Так у Пашки с Никодимом образовался своеобразный кооператив по заготовке дров. Заготовив дрова для себя, они свои услуги стали предлагать окружающим. А спрос на их услуги был большой. Во—первых, потому, что не у каждого хватало времени и сил, чтобы возиться с деревьями, а, во—вторых, лошадей в городке было по пальцам пересчитать.
За их услуги люди расплачивались по—разному: кто деньгами, кто продуктами, а кто и натурой.
Что касалось Никодима, то натура ему была вовсе не нужна в силу его возраста, поэтому всю причитающуюся натуру Пашка стал брать себе. И это ему все больше и больше нравилось.
Удовлетворенные женщины были благодарны Пашке вдвойне. Вот малец, так малец, и дровами обеспечил, и кой—чему не дал зарасти. А некоторые из них так приросли к Пашке, что времени на всех у Пашки не стало хватать.
Правда, были и курьезные случаи, когда Пашка не справлялся со своими натуральными обязанностями, отчего настроение его резко портилось и, чтобы его поправить, он стал пропускать во внутрь стаканчик, другой.
На нескольких курьезных случаях стоит остановиться отдельно.
Под самый конец осени заготовили наши кооператоры дровишки для тридцатилетней медсестры Анфисы. Прожив свои тридцать лет, она до войны так замуж и не вышла и теперь жила одна в маленькой комнатушке недалеко от больницы, в которой работала.
Вот к ней-то и пришел Пашка после заготовки дров.
Маленький столик был накрыт Анфисой по случаю встречи совсем даже неплохо. На столике дымилась картошка в мундире, стояли тарелка с солеными огурцами и помидорами, открытая банка шпрот и бутылка медицинского спирта, все-таки Анфиса работала не где-нибудь, а в медицинском учреждении.
Как ранее отмечалось, Пашка уже пробовал на зубок некоторые виды спиртного, но вот чистого спирту еще никогда не пил. Это обстоятельство и сыграло с Пашкой злую шутку.
Выпив за знакомство по одной, причем Анфиса при этом только пригубила из стакана, они выпили по второй. А после второй голова у Пашки стала медленно кружиться. Он попытался привстать, чтобы обнять Анфису, но вместо этого завалился на кушетку и провалился в глубокий сон.
Утром он проснулся с тяжелой головой, пересохшим горлом и расстегнутой ширинкой.
В комнате не было никого, а на столике стоял стакан с молоком, и лежала записка, написанная карандашом. В записке Анфиса просила его хорошенько закрыть за собой дверь, а ключ положить под коврик. И больше ничего.
Во время чтения записки по Пашке пробежала такая волна стыда, что он быстро протрезвел и, даже не попробовав молока, выскочил на улицу. Только глотнув свежего воздуха, он полностью пришел в себя и быстрым шагом направился в сторону своего дома.
С этого момента он стал стороной обходить дом, в котором жила Анфиса, но с Анфисой ему в дальнейшем пришлось встретиться еще не один раз.
В другой раз Пашка пришел в гости к сорокапятилетней учительнице местной школы Альбине Витальевне. Помня о том, как он совсем недавно оконфузился у Анфисы, Пашка слегка пригубил ежевичной настойки и, закусив ее сладким пирожком, испеченным по этому случаю Альбиной Витальевной, приступил к своим любовным приставаниям.
Когда он стал снимать с Альбины Витальевны белую блузочку, она захотела выключить свет, но Пашка уговорил ее этого не делать и продолжил раздевание при свете. В процессе раздевания он так возбудился, что готов был вонзить свой торчок даже в прорезь грудей, но, сорвав с нее лифчик, на одной из грудей увидел большущее родимое пятно, усеянное густым волосяным покровом. При виде пятна его возбуждение как ветром сдуло. Уж, как только ни пыталась Альбина Витальевна поднять Пашкин торчок, тот никак не хотел возбуждаться. Так, промучившись с торчком часа два, Альбина Витальевна оставила тщетную попытку возбудить Пашку и не совсем вежливо попросила его убираться домой.
А следующий курьезный случай произошел с ним в декабре, когда сибирские морозы накрыли маленький городок, и люди прятались от него в многообразии теплых одежд.
Провожал он тогда домой озорную и симпатичную Верку, которой отроду было около двадцати пяти лет. До войны выйти замуж она не смогла, потому что была слишком разборчива, а уж во время войны выйти замуж и вовсе не представлялось возможным.
Но молодая кровь будоражила Веркино тело, и в один из таких моментов на глаза ей попался свеженький Пашка.
Так как жила Верка с мамой и сестрами, то пригласить домой Пашку она не могла, поэтому тискаться они решили в сарае. И если до Пашкиного хозяйства добраться было попроще, то до Веркиных прелестей нужно было добираться через несколько преград, и основной преградой были зимние рейтузы с начесом, да еще и на резинках.
В общем, пока Пашка добирался до Веркиных прелестей, вся охота у него пропала, что ужасно расстроило Верку, и ее острый язычок прошелся язвительно по Пашкиному самолюбию.
Такого обхождения Пашка стерпеть не смог и, обозвав Верку нехорошим словом на букву б.., ретировался из сарая. Правда, после этого он еще долго жалел, что испортил отношения с такой симпатичной девчонкой. Иногда ему даже хотелось подойти к ней и, извинившись, вновь затащить ее в сарай, но, зная Веркин характер, Пашка так и не решился сделать такой шаг. Он даже в мыслях предположить не мог, что Верка дожидалась в тайне его нового приглашения.
После того случая Пашка решил не допускать эмоциональных всплесков, которые могли бы обидеть представительниц прекрасного пола.
«Я должен быть внимательным и нежным, я должен видеть в женщине только достоинства и не замечать недостатков», – сказал он сам себе.
Еще один случай стоит вспомнить потому, что в Пашкиной памяти этот случай оставил неизгладимый след.
Зимой, когда жители городка уже запаслись дровами, Пашка присмотрел для себя новое дело, а так как Никодим совсем не хотел заниматься этим делом, то за определенные проценты выпросил у него лошадь с санями. По утрам он стал выезжать на санях в сторону рынка и там поджидал озабоченного клиента, которому требовалось подвезти до дома крупногабаритный товар.
Одной из таких клиенток оказалась жена местного снабженца Анастасия Гавриловна. Было Анастасии Гавриловне лет тридцать – тридцать пять и отличалась она от затраханных работой и проблемами женщин своими пышными формами и непривычной ухоженностью. В этот день Анастасия Гавриловна приобрела в местном лабазе какую-то резную тумбочку, и обходительный Пашка согласился довести Анастасию Гавриловну вместе с тумбочкой до ее дома.
Внеся тумбочку в трехкомнатную квартиру, Пашка, как вкопанный, застыл в проеме двери гостиной и, раскрыв рот, стал рассматривать невиданную доселе обстановку. Больше всего его поразил аквариум, который стоял возле окна, и в нем плавали разноцветные рыбки. Таких рыбок он сроду не видел, как не видел никогда и аквариума.
Заметив Пашкино оцепенение, Анастасия Гавриловна посоветовала:
– Да ты поставь тумбочку-то, а потом уж рот разевай.
Пашка на автомате выполнил ее совет и, поставив тумбочку в угол, подошел к аквариуму.
Пока Пашка любовался рыбками, Анастасия Гавриловна разделась и, подойдя к нему, обдала его такой приятной волной каких-то заморских духов, что у того дух перехватило.
Справившись с собой, Пашка показал на одну из рыбок и спросил:
– А как зовут эту рыбку?
– Эту? – переспросила Анастасия Гавриловна, задев Пашку своей пышной грудью, – это гуппи.
– А эту? – показал Пашка на другую рыбку.
– А эту, – Анастасия Гавриловна втиснула свою грудь в Пашкину спину, – это меченосец.
– Меченосец, – повторил Пашка, – какое красивое имя.
– А хочешь, я расскажу тебе об этой рыбке? – предложила Анастасия Гавриловна.
Пашке, конечно же, захотелось выслушать рассказ о меченосце. Он снял фуфайку, сел на стул и приготовился слушать, но Анастасия Гавриловна согласилась рассказать о рыбке только в спальне.
А в спальне она не только рассказала ему о меченосце, но и показала, как эти рыбки совокупляются. Целых три часа продолжались практические занятия по совокуплению, и эти занятия Пашка запомнил на всю оставшуюся жизнь. Во—первых, потому, что еще никогда не видел такого красивого женского белья, во—вторых, потому, что Анастасия Гавриловна научила его таким способам совокупления, которых Пашка и представить себе не мог и, в—третьих, потому, что после практических занятий Анастасия Гавриловна одарила его не только большими деньгами, но и пузырьком одеколона. Здесь можно бы было и продолжить: и в—четвертых, и в—пятых и т.п., но первые три позиции были наиболее запоминаемы.
С этого дня одеколон для Пашки стал одним из основных атрибутов, который помогал ему успешно завлекать представительниц прекрасного пола. От его «Красной Москвы» впадали в беспамятство как девственницы, так и зрелые женщины сибирского городка.
Кроме того, после встречи с Анастасией Гавриловной он к месту и не к месту стал вспоминать про меченосца, за что от сверстников получил кликуху Пашка—меченосец.
Со временем от этой кликухи осталась только вторая часть, и Пашка стал Меченосцем.