Доски
Если уж говорить об этом, то стоит начать с запаха досок на веранде – переживших дождливую осень, морозную зиму, ветреную весну, пыльных серых досок, когда лежишь на них лицом вниз и чувствуешь запах пыли, давнего ненастья, талого снега, и чувствуешь тепло первого майского утра, внезапное, ненадежное.
Проблема в том, что я не хочу говорить ни о ком другом, ни о чем другом, кроме тебя.
А ты не любишь, чтобы о тебе говорили в твое отсутствие. Да и кто любит?
Но у меня выхода нет: ты отсутствуешь.
А не говорить я не могу. И говорить могу только о тебе. Поэтому придется тебе меня простить. Или не прощать, уж как получится, как решишь. Знал, с кем связался.
Я пытался. Говорить о чем-нибудь другом – пытался. Но не выходит. Не то чтоб слов не могу подобрать или придумать сюжет. Просто это настолько безнадежно скучно, что внутри не загорается ни одна звезда, нет света, нет волшебства. А стоит подумать о тебе, как я весь пылаю, весь сияю, лучусь неземным светом, и это даже снаружи хорошо видно, а уж изнутри…
Потому, прости, я снова о тебе.
Причем здесь доски, спросишь ты. Маленький деревянный дом в лесу, куда меня привез друг, чтобы я мог отдохнуть. Хотя больше всего я устал от отсутствия тебя, и отдохнуть смог бы, только обняв тебя. Но также есть то, от чего я устал не больше всего, и от этого тоже стоит отдыхать. От работы, городской суеты, шума, пыли, посторонних людей на улицах. И раз уж нельзя отдохнуть от самой большой усталости, имеет смысл отдохнуть от не самой большой. В целом станет легче.
Сегодня утром я бегал, потом сделал небольшую зарядку и постоял в планке сколько-то десятков секунд: два или три, не знаю, поленился подниматься наверх за часами по узкой деревянной лесенке, а в точности счета я не уверен. И вот после планки я лег носом в пол веранды и неожиданно почувствовал запах пыли с примесью талого снега, палой листвы, ливней и зимних ветров.
Если бы ты по-прежнему присутствовал здесь, я притащил бы тебя на веранду и предложил бы лечь на пол и слушать эти серые доски, слушать их пыльный глуховатый голос, тихую речь. Что бы услышал ты?
Еще я хотел бы тебе сказать, что теперь, когда я осознал тот непростой факт, что я пережил собственную смерть, мне очень трудно поверить в смерть. В необратимость смерти. Для этого пришлось бы выкинуть самого себя из собственной картины мира. Я знаю, человеческая психика способна на многое, лишь бы не встречаться с такими вещами. Не понимаю, зачем это так устроено. Разве не проще было бы прощаться с дорогими усопшими на время, махать вслед рукой: где-то встретимся… Зачем эта безнадежность, это отчаяние?
Хотя я и сам не могу не плакать от тоски и бессилия, когда понимаю, что здесь и сейчас тебя уже нет. Что если мы встретимся снова, то не здесь, не сейчас. Что эту жизнь, сколько бы ее ни было, мне придется доживать без тебя. А для новой встречи придется пройти все тяготы и хлопоты смерти, рождения, детства, отрочества, юности…
Но я не могу избавиться от надежды, что встречу тебя еще в этой жизни.
Подруга однажды сказала, что было бы здорово, если бы была возможность меняться жизнями, судьбами, телами и душами. Чтобы тот, кто умер, не израсходовав запас жизненных сил, заступал бы на вахту вместо того, кто жив, здоров, но источен неисцелимой тоской, хочет избавиться от каторги бесцельного и безрадостного существования.
Так бы опа – и поменялись местами: один пришел, другой ушел, принял на себя неисполненные обязательства в качестве оплаты за проживание в этом теле, а по исполнении стал бы жить свою собственную жизнь, уже не оглядываясь на прежнего владельца. Правда, непонятно, как дальше с тем, кто сдал пост. Не станут ли его считать дезертиром неведомые вышние силы? Не понесет ли он за свой уход какую-нибудь особо жестокую кару? Мне кажется, это было бы действительно жестоко и несправедливо.
Ведь я могу заболеть и попросить друга доделать какую-то работу за меня. Конечно, я не получу этот опыт, если сам не сделаю эту работу. Но я смогу ее сделать после выздоровления, когда буду сильнее и разумнее.
Почему бы и душам не выручать друг друга?
Сам удивляюсь, как я дошел до таких мыслей, и дурацких, и нелепых. Очень многое устроено в мире не так, как хотелось бы мне. Этот мир приходится принимать таким, какой он есть. Хотя… подожди-ка, этот мир полон историй о тех, кто не соглашался примириться с той или иной данностью этого мира – и вдруг она оказывалась не такой уж незыблемой. Хотя конечность и неопределенность остаются непоколебимыми. Что ж, против неопределенности я ничего не имею, к ней можно привыкнуть, она таит не только злые, но добрые шутки.
Я только задаюсь вопросом: так ли уж незыблема определенность конечности в этом мире неопределенности? Почему неопределенность делает исключение только для нее? Всего две вещи назначены определенными: мы когда-то родились и мы когда-то умрем. Но мы могли и не родиться… Можем ли мы не умереть?
Вот о чем я думаю, глядя на молодые березы, пронзительно сияющие на фоне ельника. Вчера они были словно обрызганы редкими каплями зелени, сегодня клубятся зелеными облаками, нежными, полупрозрачными, ослепительными.
Друг привез меня сюда отдыхать. А я все больше погружаюсь в отсутствие тебя. Вся красота, которую я вижу – как жаль ее! Словно она пропадает зря, если я не могу предъявить ее тебе, как те доски. Она и радует, и пробуждает нежность, и насыщает сердце живой силой. Но эта сила как будто течет через край, если я не могу разделить ее с твоим сердцем. И жаль этого излишка, который мог бы быть не лишним.
Вот человек, вот я во всем своем эгоцентризме. Можно подумать, что вся природа лишь для того и существует, чтобы я мог накормить свое прожорливое сердце. Нет, эта красота, эта сила, эта жизнь отдельны. Они живут и бьются и там, где меня нет, и там, где я их не вижу. Но там, где вижу – хочу разделить с тобой.
Друг говорит, что ты сейчас можешь видеть все звезды без всякого телескопа, без технических ухищрений и вспомогательных средств. Спорим, ты там думаешь: вот бы показать это моему ненаглядному, вот бы смотреть на это вместе, разделяя потрясение и восторг?
Мне хочется в это верить. И у меня есть основания: сколько ссылок ты мне переслал, сколько раз приходил поделиться интересным, вряд ли это прошло после смерти. Такие, как ты – постоянны и упорны в своих предпочтениях, в отличие от ветреных таких, как я.
Видишь, твое отсутствие не мешает мне наслаждаться отдыхом, майским теплом, зеленым светом весны, обществом друга, сном, едой и прогулками. Мы ходили на речку. По дороге я передразнивал неуклюжую походку скворцов. Скворцы обиделись и улетели. Мы нашли в лесу неподалеку зимнюю столовую клестов – несколько деревьев, в развилки ветвей которого они вставляют сосновые и еловые шишки, чтобы добывать из них семена. Земля вокруг стволов плотно засыпана распотрошенными шишками. Я про такое читал в детстве в книжке и только сейчас увидел собственными глазами. Мы нашли цветущие лесные фиалки и кислицу, ветреницу и медуницу, мать-и-мачеху и хвощи. Я видел сойку сегодня рано утром, когда вышел на пробежку. Здесь летают дятлы и вороны. Я играл на укулеле, вспоминал песни, которые пел тебе прошлым летом, потом, конечно, плакал. Теперь опять пою их и больше не плачу.
Друг строит из досок вторую лестницу на веранде, а я сижу и пишу. Я сижу и пишу, думаю о тебе, хочу тебя обнять, хочу показать тебе то, что вижу сейчас, то, что понравилось бы тебе, я уверен. Мы могли бы устроить себе здесь летний дом, посадить шиповник и виноград. Тебе нравилось возиться в земле, ухаживать за растениями, делать что-то руками – медленно, основательно, надежно. Тебе понравилось бы здесь.
Учитывая все обстоятельства, может быть, я построю здесь домик, посажу шиповник и оставлю место для винограда. Может быть, я отсалютую неопределенности и брошу вызов конечности. Может быть, я стану ждать тебя и растить сад, чтобы привести тебя когда-нибудь сюда, показать тебе все это и рассказать, как я ждал тебя здесь, среди берез и елей, среди хвощей, медуницы, фиалок, распотрошенных клестами шишек, мать-и-мачехи и кислицы; как лежал на досках веранды и чувствовал запах пыли и времени. Расскажу, как я хотел, чтобы ты лег рядом со мной и слушал тихий голос мертвых деревьев. Я выучу к тому времени много новых песен, но прежде всего я спою тебе те, которые пел прошлым летом. И сначала я буду плакать, а потом не буду. Я попрошу тебя лечь со мной на пол лицом вниз и вдохнуть пыльный запах серых досок. Ты посмотришь на меня странно: может быть, за столько времени ты уже отвык от моих дурацких идей. Но ты всегда соглашался, если я очень просил. Ну, почти всегда.
Очень прошу тебя. Приходи нюхать доски. Ничего более дурацкого я не могу тебе предложить пока. Но я еще что-нибудь придумаю. Честное слово.