III
Битва под Харьковом
Бои в районе Громовой Балки обозначили последнее значительное военное действие Советов в Донбассе зимой 1941—1942 годов.
Наш легион находился в Благодати в резерве, готовый вступить в бой при первой тревоге. Но на фронте не было серьезных потрясений.
Ночью лишь злобно трещали пулеметы. С порога наших изб мы смотрели на огни, что вспыхивали и перекрещивались в степи. Но 28 февраля большевики на этом участке получили свой добивающий, последний удар. Их зимнее наступление было остановлено окончательно.
Оставалось только ждать весны. Благодать еще была завалена толстым слоем снегов. Снегопады чередовались с морозами. Можно было подумать, что зима будет здесь всегда. Вот уже полгода мы были в снегах. От этого мы чувствовали какую-то завороженность этой белизной. Белая степь, белые крыши домов, белое небо, пылавшее над нашими головами…
Деревня, измученная боями, находилась в крайне бедственном положении. Мы спали на нескольких досках или на соломе, прямо на земляном полу соломенных хижин. Жалобные крики и визг бледнолицей детворы бил нам в уши. Эти несчастные люди жили только на сырой картошке с солью. Коровы были убиты. Убитые лошади были брошены населением вповалку с пятьюстами трупами советских солдат в глубокий карьер, откуда торчали людские головы и копыта лошадей.
Мы пили воду из деревенского колодца. Однажды ведро упало и потонуло. Один солдат спустил толстую веревку с крюком и поскреб им дно. Крюк за что-то зацепился. Мы думали, что это ведро. Но это было что-то намного тяжелее, и трудно было поднимать. Потребовалась помощь нескольких солдат. Наконец, из колодца показался ужасный мохнатоногий монгол, наполовину сгнивший, зацепленный за ремень. Вот так мы пили этого монгола несколько недель.
Избы представляли собой гнезда вшей. В нашей хате был запас зерна для посевной, и это зерно постоянно шевелилось от такого количества паразитов.
Многие из нас страдали от какой-то похожей на малярийную лихорадки. Она приводила нас в состояние оцепенения. По вечерам температура поднималась у нас до тридцати девяти. Но утром она падала до тридцати пяти – тридцати пяти с половиной, не выше. Мы едва ели без всякого аппетита и неуклонно слабели. Все плыло, кружилось у нас перед глазами. Мы не могли ни выходить на улицу, ни работать.
Этот кризис в самой обостренной форме длился три-четыре недели, в конце которых мы могли уже болезненно подниматься, с головами как у несчастных, старых меланхолических кляч.
Редко удавалось вылечиться за один раз. Вшивая лихорадка вновь появлялась время от времени, как малярия. Наши врачи не располагали никаким лекарством, чтобы бороться с этой местной хворью, кроме вечного аспирина, единственного лекарства всех армий мира.
Мы пытались вернуться к нормальным привычкам личной гигиены. Мы брали на час квашню из дома, представлявшую собой плоское корыто, вырубленное топором из ствола дерева. Мы растапливали в ней полкубометра снега, затем садились в эту крошечную и смешную лодчонку. При первом неосторожном движении мы опрокидывались вместе с бадьей.
Русские не мыли тело всю зиму. У них был живописный способ умывать лицо: они наполняли рот водой, брызгали из него четыре-пять раз на ладони и проводили руками по щекам. Так же они обрызгивали лица своих плачущих малышей.
Сцены убиения вшей были настоящей церемонией.
Приходила соседка. Она становилась на корточки, распускала свои волосы на колени своей подружки. Та в течение одного-двух часов вытаскивала сотни маленьких насекомых с помощью большого деревянного гребня. Потом была ее очередь сесть на пол, а та, другая, возвращала ей долг.
Летом эти операции происходили на пороге двери. Это было забавно видеть. Вшей убивали сообща друг у друга. Это был какой-то честный, простой коммунизм.
По мере того, как восстанавливались наши легко раненные, мы переформировали наши роты, но уже с личным составом, уменьшенным наполовину.
Капрал во время контрнаступления, в разгар боев у Громовой Балки я был произведен в унтер-офицеры. Я контролировал демонтаж пулеметов и качество стряпни с таким же прилежанием, как если бы руководил объединением в пятьдесят тысяч членов партии. Я любил солдатскую жизнь, прямую как палка, свободную от светской жеманности, амбиций и выгоды.
Вот уже несколько месяцев у меня не было ни малейшего известия о перипетиях Форума. Меня тошнило от гадючьего кишения политических противников, самолюбивых и беспечных игроков на политических аренах. Я предпочитал дворцам министров мою мрачную избу, мою изношенную военную гимнастерку – душному комфорту посредственной буржуазии. Я смотрел в чистые глаза моих солдат, омытые страданием. Я чувствовал, как во мне всходил здоровый дух их идеала. В свою очередь, я отдавал им все, что жгло мое сердце.
Часто к нам приходили немецкие товарищи, или мы ходили в их расположение. Часами спорили мы о послевоенных проблемах.
Что последует за смертями?
Лишь наполовину интересовали нас вопросы границ и вопросы материального порядка. Живя беспрерывно перед лицом смерти, мы самым острым чутьем поняли важность духовных сил. Фронт держался только потому, что на нем были души, которые верили, которые излучали веру и таяли как свечи.
Победы были завоеваны не только оружием, но и добродетелями, душевными ценностями.
Послевоенная проблема будет у всех одна.
Экономических побед будет мало. Политических реорганизаций будет мало. Нужно будет великое моральное искупление, оно смоет грязь нашего времени, вернет душам жажду свежего воздуха и безусловного, бескорыстного служения.
Национальная революция – да, социальная революция – да, европейская революция – да! Но прежде всего – революция душ, в тысячу раз более нужная, чем внешний порядок, чем внешняя справедливость, чем братство на словах.
Миру, вышедшему из бойни и ненависти войны, прежде всего будут нужны чистые сердца, верящие в свое предназначение, миссию, отдающие этому все силы, те, которым верят толпы, идущие за ними.
Наши споры вспыхивали как огонь. Маленькая керосиновая лампочка высвечивала черты лиц. Эти лица светились. Мы принесли эту зиму страданий на очищение наших мечтаний. Никогда мы не чувствовали в наших сердцах столько силы, столько ясности и легкости, вдохновения.
Раньше у нас могла быть банальная жизнь, испачканная всякими отречениями банальных необходимостей. Фронт дал нам страсть и вкус к внутренней встряске, очищению. Нам были чужды любая ненависть или порочная страсть. Мы обуздали наши тела, убили наши амбиции, очистили и напрягли наши природные способности. Сама смерть уже не страшила нас.
Снег держался долго. В Святой (Чистый) четверг он еще несколько часов падал огромными снежинками. Потом воздух смягчился.
Мы смотрели на белую степь, где черные палки подсолнухов становились все выше. На холмах появились серые проблески конца зимы. Проступала земля.
В соломе сходили с ума воробьи. Каждый день солнце припекало в долине. Потекли ручьи. Крестьяне топорами, заступами и тяпками разбивали окружавший избушки лед в тридцать-сорок сантиметров толщиной. Через несколько дней этого освобождения ото льда поселок превратился в огромную клоаку. Поля были жирные, как таявший сироп. Из одного конца деревни в другой мы могли передвигаться только верхом, далеко в обход через гребни.
Некоторые, более шустрые, настроили аквапланы; они передвигались по Благодати в шайках, запряженных мулами. От избы к избе мы положили переходные мостики, брошенные на полуметровую толщу грязи. Вода, подпитываемая тысячью ручейков, стекала с холмов настоящими реками шириной в сорок или в пятьдесят метров, образовывая гигантские водопады. Первая же повозка крестьянина, что хотела проехать, была унесена потоком; женщина, правившая лошадью, исчезла, закрученная течением. После двух недель солнца мы смогли добраться до стогов на вершине гребня. Мы весело расположились там с голыми торсами, открыв наши тела жаркой весенней жизни.
Лед на прудах исчез: крупные мерзлые карпы сотнями плавали вблизи плотин.
Однажды я поехал верхом далеко на запад. Река поворачивала. Я заметил вдали маленький лесок. Он начинал зеленеть нежно-желтоватой зеленью. Я привстал на стременах, вдохнул полной грудью эту новую весну, она так хорошо пахла!
Солнце победило зиму!
Дороги подсыхали. Ветряная мельница махала крыльями в голубое небо.
Наступил месяц май. Десятого числа мы получили секретный пакет. Мы переходили на другой участок фронта, выступать надо было той же ночью. Назревали крупные военные события. Шатаясь от счастья, мы покинули наши избы с песнями о войне, славе и жаркой весне, созвучной нашим сердцам.
На крик кукушки
Никогда в течение всей ужасной зимы 1941—1942 годов сомнение не касалось духа ни одного немецкого солдата и ни одного европейского добровольца Восточного фронта.
Страдания были неслыханные. Но мы знали, что воющий холодный ветер, мороз под сорок два градуса ниже нуля, нехватка экипировки были единственной причиной наших неудач. Сталин тут был ни при чем. Теперь железнодорожные сообщения были восстановлены, и железнодорожные перевозки были бесперебойными; восстановлены мосты; почту доставляли быстро. Была даже роздана меховая одежда, мягкие женские меха или старые шкуры от баварских пастухов. Мы получили их в самый разгар оттепели. Мы как раз успели им немного обрадоваться и вернули обратно.
Никакое тревожное известие не потревожило весны. Америка, официально вступившая в Мировую войну в декабре 1941 года, в течение зимы только терпела неудачи. Англичане, до этого неоспоримые чемпионы по погрузке судов во всех странах, эвакуировались из Гонконга и Сингапура, после того как побили рекорд скорости пантер и других кошачьих, убегая из джунглей Бирмы.
Армия на Восточном фронте твердо верила, что англичане и американцы, крепко получившие отпор в Азии, не представляли больше опасности для рейха. Пока они продолжали свои бездарные военные операции в последних владениях в Полинезии, Германия могла бы спокойно добить СССР.
Сталин ответил? Он отвоевал свои позиции за зиму? Это было правдой. Но армии рейха прошлой осенью пробились на восток сломя голову. Кое-где они вообще достигли незащищенных участков. Были, конечно, критические моменты. Но именно несмотря на нерегулярность прорывов, несмотря на мороз, несмотря на препятствия, той же зимой с неимоверной мощью ситуация была выровнена.
В 1941 году русские понесли огромные потери. Их зимнее наступление провалилось. Бесспорно провалилось.
Теперь нам предстояло броситься на них в последнем раунде. Для всех бойцов из Европы на Восточном фронте исход был предрешен заранее. Никогда германская армия не была так красива в своей силе.
Рейх совершил неимоверные усилия, чтобы залечить раны, полученные зимой, и привести все свои войска в боевой порядок. Все части были полностью укомплектованы личным составом. Кроме того, дивизии получили резервные батальоны, до пятнадцати тысяч солдат каждая, для того, чтобы пополнять потери во время наступления.
В каждой части было изобилие экипировки и совершенного вооружения. Питание было отличным. Это было настоящее удовольствие – видеть эти дивизии, составленные из пятнадцати – семнадцати тысяч чудесных парней, прямых и сильных, как деревья, в обрамлении офицеров и унтер-офицеров как ни у какой другой армии в мире.
Зима была забыта. О ней говорили только смеха ради. Чем больше страдаешь в какой-то момент жизни, тем слаще и сильнее страсть рассказывать затем про несчастья прошлого. О том, у кого сильнее всех был обморожен нос, о самой мрачной избе, о самом заплесневелом хлебе, о самых людоедских вшах. Это становилось чем-то вроде смакования. И эти разговоры, если начинались, были бесконечными.
Однажды разразился настоящий военный спектакль, давший возможность немецкому командованию лишний раз показать свое военное превосходство.
Стратегия высших немецких офицеров отличалась несравнимой взвешенностью и спокойствием. Их генералы устраивались перед штабными картами как шахматисты перед своими фигурами. Они не спешили и реагировали только наверняка.
10 и 11 мая 1942 года германское командование перегруппировало все свои части в Донбассе, чтобы атаковать в восточном направлении. В самый разгар этой перегруппировки советский маршал Тимошенко в сильнейшем порыве сам бросился в наступление на северном участке нашего фронта. Он вышел под Харьков и бросил многие сотни тысяч солдат в сторону Полтавы и Днепра.
Брешь, которую он открыл, была глубокой. Сталин опубликовал сводки о блестящих победах. Радио Лондона и Москвы сообщило о неминуемом прорыве русских к Днепру. Эти мрачные слухи распространяли и перебежчики, доходившие до нас.
Худо-бедно, но Советы опередили германское командование. Оно же восприняло сложившуюся ситуацию без лишних слов и дерганья. И, что особо следует отметить, не отказалось от своего плана наступления. Все военные приготовления невозмутимо шли своим ходом, как и было предусмотрено. Русские бежали вперед? Им позволили это сделать в течение пяти суток и образовать огромное скопление, центром которого была Полтава. В течение этого времени каждый немецкий батальон занимал свои позиции в самом полном спокойствии. Ни одна военная операция не была ускорена даже на час.
Наш легион не получил еще новое подкрепление. Однако мы заняли довольно широкий участок как раз у самого узкого прохода фронта Донбасса.
Блиндажи и траншеи были в отличном состоянии. Они шли до вершины больших склонов, спускавшихся в долину, к реке и населенному пункту под названием Жаблинская.
Жаблинская закрывала этот проход по долине. Русские сделали здесь крепкий заслон, их артиллерия контролировала всю долину. Их снаряды как бильярдные шары летели к нашим позициям.
Ночью добровольцы из нашего легиона проходили, проворные, как куницы, через минные поля нашего сектора. Они ходили в расположение русских на разведку. В их задачу входило замаскироваться в расположении врага и целый день тщательно вести наблюдение за перемещениями русских, расположением их пулеметных гнезд и артиллерии.
На рассвете мы наблюдали в бинокль за выступами русских позиций. Из-за какого-нибудь стога сена высовывалась и махала чья-то рука, показываясь на мгновение, иногда с платком. Это были места, где укрывались наши люди. Наши пулеметы держали под прицелом окрестности, чтобы в случае заварушки прикрыть наших сорвиголов.
Каждый вечер по два человека отправлялись в такие рейды. Следующей ночью мы улавливали легкий шум в условленном месте прохода: тогда мы ползли по краю наших минных полей, чтобы принять разведчиков. Они возвращались живые и невредимые с точными сведениями и рассказывали друзьям всяческие смешные свои приключения.
16 мая был получен приказ к наступлению. Мы знали, к чему приведет нас атака. Как и должно было, цели определялись только на первый день. В армии не следует напрасно ломать голову, стараясь увидеть дальше настоящего момента. Для нас 16 мая 1942 года это была в основном горловина под Жаблинской.
В два часа пятьдесят пять минут утра наступление началось. На нашем левом фланге по северо-восточному склону реки массированно атаковала немецкая бронетехника, прошла Жаблинскую и устремилась в долину.
Нам надо было бросить в бой лишь часть наших волонтеров. Они должны были выкинуть русских из Жаблинской, провоцируя фронтальной атакой. Но наша атака должна была быть лишь маневром, уловкой. В то время как советские части будут таким образом рассеяны нами, немецкие танки на северо-восточном направлении нанесут главный удар. Остальная часть наших сил должна была продержаться какое-то время на боевых позициях на гребне, ожидая развития событий.
Ночь с 16 на 17 мая как по капле протекла в полной и необычной тишине.
В половине третьего утра обозначились первые предрассветные волнения. Тысячи людей, готовых к атаке, затаили дыхание. Ни один выстрел не нарушил покоя рождавшегося дня.
На вершине гребней медленно высветились зеленые и серебристые отблески. Затем возникло неожиданное, радостное и страстное пение кукушки. Ку-ку! Ку-ку! Кукушка куковала для самой себя над этой долиной, где через мгновение должен был грянуть гром, где появится смерть!
Ку-ку! Ку-ку!
Затем крик прекратился. Лязг танковых гусениц поднялся до края неба. 17 мая 1942 года. Без пяти три утра. Наступление на участке Донецк – Харьков началось.
Жаблинская
Начало любого наступления сразу резко бросает в ступор тысячи людей, как если бы на них обрушился ураган. Утром 17 мая 1942 года в три часа советские войска, дислоцированные в Донецком бассейне, видимо, ничего не ожидали. Они все были в радости от своего наступления в направлении Харьков – Полтава и не могли вообразить, что чем больше их дивизии продвигались на запад, тем быстрее они устремлялись к своей погибели.
От станицы Жаблинской в глубине долины в течение длительного времени не раздалось ни одного выстрела. Это было обычное окончание ночи, похожее на другие.
Но, как только послышался шум немецких танков, мы увидели, как зашевелились цепи круглых спин в окопах и укреплениях врага.
Мощный рокот танков прокатился по полям плоскогорья. В течение десятка минут в занимающейся свежей утренней заре оранжевого и зеленого отлива был слышен лишь полный драматизма грохот железных лап. Затем загромыхала артиллерия из сотен стволов сразу.
С наших позиций на склоне мы были изумленными свидетелями разрывов снарядов. Советская деревня была взрыта, перевернута и раздавлена, как будто бы некий гигант огромным заступом обрушился на нее. В этот момент наши люди бросились в долину.
Склоны были крутыми и голыми. В глубине во фланг врагу текла река, проходя вдоль полей, усеянных старыми брошенными стогами. Горловина для прохода, этот котел, была узкой, затем поля расширялись вдоль реки на полтора километра до первых домов Жаблинской, стоявших на отроге.
По утвержденному плану, наши волонтеры должны были только не давать передышки врагу, сдерживать его силы, пока танки проутюжат плато. Но наши ребята были неудержимы. Как только они бросились в долину, вместо того чтобы вовремя остановиться, закрепиться в окопах и рвах, откуда на расстоянии обстреливать русских, они продолжили наступление ускоренным шагом, одним махом преодолев более километра.
Мы были поражены их смелостью, но, зная важность позиции врага, чувствовали неизбежность катастрофы.
И она не замедлила случиться. Маленькая равнина, по которой бежали наши люди, в одно мгновение вздыбилась от разрывов снарядов. Несчастные едва замедлили атаку. Они запутались в колючей проволоке, продолжая тем не менее рваться к Жаблинской. Мы увидели тот момент, когда горстка их вот-вот должна была достигнуть первых домов.
Тогда разрывы вокруг них стали просто невероятными, как при галлюцинациях. Повсюду толстыми снопами взлетала земля. Наши люди падали во все стороны. Мы посчитали их уничтоженными. Почти все тела лежали неподвижно. Только несколько раненых шевелились и двигались. В бинокль мы видели, как они сжались за небольшой складкой местности, стараясь раскрутить бинты.
Идти им на помощь было невозможно. Вход в этот котел преграждал шквал снарядов такой интенсивности, что броситься туда было бы непростительной ошибкой.
Наши солдаты сами собирались выбраться на месте и с честью.
Мы не сразу поняли их замысел. Наши бинокли шарили по долине от одного стожка сена к другому. Нам казалось, что некоторые из них не были на своем месте, когда наши глаза снова встречали их. Мы присмотрелись к одному стогу. Бесспорно, стог двигался: почти незаметно, но он перемещался.
Некоторое количество наших людей в этом железном потопе бросилось в эти стога сена. Они пролезли под них и, похожие на черепах, продвигались к врагу мелкими перемещениями.
Это было и смешное, и увлекательное зрелище. Русские не могли беспрестанно обстреливать долину. При каждой паузе стожки продвигались на несколько метров. Это перемещение было настолько скрытным, что мы могли судить о его результате, лишь фиксируя определенные ориентиры.
Наши солдаты-черепахи определенно подзывали вполголоса товарищей, что притворялись убитыми на открытой местности. Некоторые из них в течение часа сохраняли неподвижность каменной глыбы. Но когда стог приближался, легкое скольжение уводило предполагаемый «труп» под сено к товарищам!
Стогов было много: русским было практически невозможно разгадать, какие среди них скрывали и защищали наших хитрых парней. По истечении двух часов этот маневр успешно завершился. Большинство наших товарищей смогли под этим удачным камуфляжем достигнуть подножия маленьких высоток в ста метрах от врага. Их пулеметы начали косить русские позиции.
Таким образом, в течение всего утра они смогли выполнить свою задачу сверх всяких ожиданий, беспрестанно обстреливая русских, заставляя их держать свои силы у этой горловины, в то время как вдоль склона наши танки продвинулись уже на многие километры.
За танками следовала пехота рейха. Мы видели, как она прошла по северо-восточному склону с восхитительной осторожностью немецких частей, так отличавшейся от буйной неудержимости наших валлонцев, резвых и непредсказуемых, как козлята.
Но через несколько часов зеленые цепи вермахта раскрутились в глубину. Положение русских при Жаблинской было отчаянным.
Они, впрочем, защищались с необыкновенным мужеством. Наши пулеметы обстреливали их брустверы. Немецкая артиллерия сыпала на них сотни снарядов, с невероятной точностью попадая прямо в укрепления врага. Видно было, как эти укрепления взлетали на воздух, рушились избы. Но русские беспрерывно возвращались, бросались на руины, перестраивались. Советские конные повозки с пушками спешно подтягивались из деревни за три километра. Немецкая артиллерия вычислила эти пушки и повозки с боеприпасами и начала крушить их на пути следования. Но, несмотря на эти разрушения, подкрепление поступало бесперебойно.
Тогда в дело вступили немецкие пикирующие бомбардировщики – «Юнкерсы».
Во время зимних боев авиация рейха довольно редко помогала нам, вступая лишь в крайних ситуациях, и самолетов было немного.
На этот раз, сверкая в небе, более шестидесяти «Юнкерсов» кружили над нашими головами. Шестьдесят четыре, если точно, на одном только нашем участке! Это было грандиозно. Все небо воспевало мощь людей. Самолеты скользили один за другим, затем бросались вниз, как свинцовая масса, с воем своих сирен. В последнюю секунду они выпрямлялись из пике, в то время как на десять метров высоты взмывал потрясающий сноп из земли, людей, разломанных крыш. Самолеты возвращались так же в безупречном строю, прекрасно выполняли вираж и снова ныряли вниз.
С героическим упорством русские выбирались из руин сразу же, как только «Юнкеры» взмывали в небо. Согнув спины, они прыгали в новую яму и опять начинали стрелять.
Это невероятное сопротивление закончилось в три часа дня.
Танки, за которыми шла пехота, спустились со склонов за населенным пунктом Жаблинская. Наши солдаты выпрыгнули тогда из своих стогов, не желая никому оставлять честь первыми войти в горящую станицу. Они бросились через реку, преодолели небольшой подъем и бросились на передовые позиции русских.
Одна из наших рот, одновременно бросившись из своих окопов, овладела деревней напротив Жаблинской, с другой стороны реки.
Долина была открыта.
Побежденному врагу не следовало оставлять передышку.
Судьба Жаблинской должна была посеять ужас в советских тылах. Германское командование рассчитывало немедленно воспользоваться ситуацией, и в восемь часов вечера началась вторая атака, второй рывок вперед.
Горящие стога сена освещали холмы. Мы проскользнули через минные поля русских. Тысячи людей двигались именно таким образом, большей частью ползком, так как иллюминация вырисовывала каждый силуэт. Время от времени какой-то солдат «ловил» мину и взлетал, разорванный на куски. В долине конная тяга артиллерии взлетала по четыре или по шесть лошадей вместе с пушками. Но надо было идти вперед, до рассвета достигнуть новой линии высот в восьми километрах к востоку.
В четыре часа утра мы смогли это сделать. Нас поразила и очаровала одна неожиданность, один сюрприз. Накануне жара подскочила до сорока градусов: за одну ночь на плодородных склонах долины расцвели сотни вишневых садов.
И через это чудесное море белых и свежих цветов мы многими тысячами бросились навстречу врагу.
Пятьдесят градусов
Сражение под Жаблинской было одним из эпизодов битвы за Харьков. Но во всем донецком мешке советские части были смяты и раздавлены точно так же, как и на нашем участке. Повсюду линия фронта, выровненная с начала марта, была сломана танками и «Юнкерсами». Советские укрепления с этого времени были преодолены волнами атак. Где и как, за что теперь было закрепиться Советам? Вообще, они были в тотальном отступлении на всем Донецком бассейне.
18 мая 1942 года во время нашей утренней атаки в долине мы смяли лишь остатки арьергарда и некоторых замешкавшихся, опоздавших. Надо было преследовать противника по пятам. Нас стремительным аллюром бросили в пыльную степь.
Встало палящее солнце, еще более жаркое, чем накануне. Мы весело шагали в облаке пыли высотой в три или четыре метра. Мы обгоняли сотни беженцев, женщин и детей, крестьянок в синих или красных косынках, босоногих ребятишек, коров с телятами, крепко связанных цугом, чтобы они не резвились по дороге. Эти люди свалили на повозки свои скудные пожитки, одну-две меры муки, тесто в деревянных кадках, ярко-красные перины, ведро для воды. Мы бросали взгляды на красивых девушек. Толпа сразу понимала, что мы не людоеды, и останавливалась. Мы возвращали их обратно в завоеванные деревни, и маленькие телята смешно взбрыкивали, привязанные к хвостам своих матерей…
Так мы преодолели походным маршем двадцать километров, покрытые пылью, облизывая губы, которые поблескивали розоватым цветом на наших смуглых, как у негров, лицах.
По дороге поднялось сильное облако выше нашего. Это была кавалерия! Как в былые давние времена! У Советов было много частей великолепных казаков. Германская кавалерия галопом обогнала нас, преследуя врага!
Это были трепетные весенние дни. Мы останавливались в пропитанных весенним запахом деревнях. Полковой священник раздавал причастие под миллионами цветов черешни, сверкавших под проникающими лучами солнца. Жара стояла до пятидесяти пяти градусов выше нуля. Мы познали сорок два градуса ниже нуля в феврале в том же Донбассе. Около ста градусов разницы! И на нас была точно такая же униформа!
Крестьянские подворья поблескивали под рождавшейся листвой. Все было красиво: солома, серая и желтая, ставни голубые, зеленые, красные со своими резными деревянными наличниками в виде голубей или полевых цветов. В пыли резвились черные и розовые свиньи. У женщин были счастливые глаза, счастливые от того, что не было больше страха, счастливые видеть столько молодых мужчин…
По прибытии в деревни мы оставили на себе лишь белые тонкие майки, открывая солнцу наши бледные тела. Вода в речках была ледяная, но мы бросались в нее от удовольствия почувствовать нашу жизнь более сильной, чем побежденная зима! Потом мы ложились на землю на спину, раскинув руки и ноги, впитывая жару, разогревая наши тела, напоенные новой жизненной силой! Почти голые, мы скакали на наших лошадях, пьяные от рассекаемого воздуха, от молодости, силы, со страстными, жаркими взорами над жаркой степью!
В низинах и многочисленных овражках степи еще оставались белые кучки снега. Но солнце жарило в синеве. Кружили крылья ветряных мельниц. Щебетали славки. Мы жевали лепестки вишен. И враг по-прежнему отступал.
Мы достигли линии лесов. На нашем пути в большом количестве гнили трупы красных. На подходе к этим лесам в полосе сильной обороны бои были суровые. Трупы монголов и татар валялись на земле, из всех отверстий разлагавшейся плоти вылезали желтоватые черви. Мы продвинулись еще и попали в брошенный советский лагерь. Этот лагерь, замаскированный под деревьями, был прекрасно оборудован, разделен на аллеи круглых и островерхих бараков, как в Лапландии. Вход в эти убежища был очень маленький. Красные спали там на кучах сухих опавших листьев. Зима здесь, возможно, переносилась по-другому, чем в наших разрушенных снарядами избах без оконных рам. Конюшни были оборудованы просто и изобретательно. Это был настоящий лагерь сибиряков. Но эта первобытная орда лучше, чем мы, знала, как успешно сопротивляться смертельной зиме.
Война в России была войной варвара и цивилизованного.
Варвар ютился где попало и ел что попало. Цивилизованный человек был во власти своих привычек, желания комфорта, своих зависимостей и своего незнания природы. Татарину, самоеду или монголу достаточно было кучи листьев, а мы не могли обойтись без зубных щеток, которые доходили до нас по два месяца!
Сложное оборудование, багаж всякой обслуги, всякая дребедень цивилизации непременно были обречены на поражение. И человек на груде листьев после тысячи километров, без всякой потребности, выиграв битву дикого с культурным, закончит тем, что, веселый и мохнатый, пройдет парадным маршем под славной квадригой улицы Унтерден-Линден.
Мы поставили наши пестрые палатки в той части леса, где было меньше трупов.
Погода стала прохладной и дождливой. Мы дрожали в наших промокших палатках. Из-за войны лес стал похож на джунгли. Много лошадей, изгнанных превратностями войны, обратилось в первобытное существование. Они жили вдали от людей, вдали от жилья, в тенистых чащах как придется.
Мы выслеживали их по берегам черных прудов у водопоя. Наши парни превратились в ковбоев, научились успешно бросать лассо и с триумфом приводили коней, которые били копытами, сверкая гордыми и полными ярости глазами.
Иногда они ловили кобылицу, и из наших палаток сквозь листву мы видели маленькую дрожащую мордочку. Это был красивый жеребенок, иногда восьми дней от роду, искавший свою мать и дрожавший на своих длинных ногах.
Мы многих из них взяли с собой. Их иногда не надо было привязывать, они рысили и в меру резвились вдоль колонны, нервно дергая головами, с нежными и строптивыми взглядами. На привале они тянули свои тонкие длинные шеи под живот своих матерей, долго сосали молоко, потом хитро смотрели на нас, облизывались, как бы говоря: «Это чертовски вкусно!»
Но это ковбойское ремесло было опасным. Наш лошадиный лес был начинен советскими солдатами, прятавшимися в чащах. Они видели, что мы делали, и приходили охотиться на нас у прудов. Много людей было ранено или убито, и мы должны были отказаться от нашего зарождавшегося призвания укротителей диких коней.
Нам нужно было укротить Советы.
Ночью мы опять были на марше, в походе по меловым дорогам, белым и мокрым. Тиски сжимались. Дивизии большевиков, зажатые под Полтавой, откатились к востоку, отбиваясь, безуспешно пытаясь сломить железную стену вермахта.
Немецкое командование опасалось возможной отчаянной попытки прорыва в направлении Изюма, расположенного на реке Донец. Нас выставили как плотину. Мы получили грузовики, чтобы иметь возможность быстрого передвижения по всему участку.
Но советские части были крепко заперты в мешок. Только несколько человек попытались прорваться и были уничтожены. Дивизии маршала Тимошенко, сломленные, сдались одна за другой.
Перед нами находились две русские кавалерийские части. Казаки любят своих коней, малорослых, резвых, с быстрым взглядом, полудиких, ноздри которых всегда ловят запахи сухой степи. Казаки не захотели, чтобы их кони стали добычей победителя. Тысячами они загнали их в долину, где каждый застрелил своего боевого спутника: более двенадцати тысяч лошадиных трупов лежали один на другом в страшных кучах.
Только после этого казаки сдались.
Зловоние от этой двенадцатитысячной падали стало скоро таким, что нельзя было приблизиться к этой живодерне ближе, чем на три километра окрест.
Сражение закончилось. Крестьянки вернулись на поля, красивые, совсем теплые, черноземные поля. Они сажали кукурузу, всаживая в землю зерно за зерном. Иногда они останавливались и пели хором страстные и грустные песни.
Наши новобранцы прибыли из Бельгии, сотни совсем молодых ребят, которые любопытными и веселыми глазами смотрели на эти залитые солнцем деревни, эти избы, раскрашенные в яркие цвета, этих крепких и простых женщин с детскими голосами.
Вся грязь России была закрашена весной. Мы завершили прочесывание последних березняков, где скрывались беглые солдаты, и затем вечером под проливным дождем поднялись на лесистые берега Донца.
Берега реки Донец
В русских грозах есть что-то апокалипсическое.
Майские и июньские дни пылают жаром. Вся земля наслаждается теплом. Но дня через три все небо трескается, раскрывается и на четыре часа превращает поля и дороги в пруды и черные болота.
В такое время нельзя предпринимать наступление. В июле, августе и сентябре грозы менее часты, между ними перерывы в три недели. Тогда можно атаковать, мгновенно останавливаясь в случае грозы.
Сражение за Харьков в мае 1942 года было дано кстати: враг был отброшен к долине Донца, от Харькова до Изюма. Надо было дождаться сухих месяцев на этой линии фронта.
Мы подошли к самой реке в конце мая. Половину ночи мы провели, выбираясь из грязи дороги, что вела до холмов правого берега. Подразделение терялось, путалось в этих лесах, заполненных водой. Ни одна повозка с имуществом не могла проехать: ноги лошадей оставались в иле, как в мастике. К часу ночи мы добрались до вершины холмов. Оттуда нам следовало опять спуститься к берегам Донца.
Чтобы достигнуть своих позиций, каждая рота должна была следовать по маленькой лесной тропе, что спускалась и поднималась зигзагами на отрезке в три километра. Никто ничего не видел: мы держали путь по телефонному кабелю, настоящей нити Ариадны, бежавшей в темноте, за которую каждый бережно держался рукой.
Наши позиции простирались на семь километров вниз от Изюма, его блестящие купола мы видели у подножия высоких беловатых скал.
Левое крыло нашего участка было замаскировано лесистыми холмами, довольно крутыми, прерывавшимися просеками и противопожарными полосами шириной в пятьдесят метров. Пересечь эти голые участки, обстреливаемые русскими, было почти невозможно в течение дня.
Мы бросались в серо-зеленую реку, беззаботно текущую между белых песчаных берегов. Лес и берег, ведущие к ней, были усеяны перевернутыми автомобилями, пропагандистским материалом и мешками с почтой. Письма, свернутые треугольником, нескладно написанные химическим карандашом, почти все заканчивались набожными советами и призывами к божьей защите.
Эта военная почта показывала нам – все в европейской России говорило об этом, – что если крестьянство и пострадало от коммунизма, то идейно оно не было завоевано им ни в какой мере. Эти простодушные и бесхитростные земледельцы писали в точности те же письма, что и во времена попов и царей, благословляя свою семью, говоря о своей деревне, о своем доме. Ни один из авторов писем не упоминал имени Сталина.
Эти несчастные, подталкиваемые вперед политруками, не знали даже, почему они воюют, и ждали лишь возможности вернуться домой. Только неуемное господство полицейской мафии и звериный террор, который практиковали ее наперсники на фронте, удержали мужиков в строю, утопив их в волнах полудиких азиатов, многими миллионами бросив на смерть, одурманив и политически отравив выживших.
Но в 1942 году русские крестьяне были еще крестьянами 1912 года.
Прибрежный песок был усеян трупами людей и лошадей, разлагавшимися на солнце. Зияли натянутые сероватые ребра лошадей. Влезая в животы убитых солдат, ползали вонючие грызуны. Почерневшие тела иногда колыхались, как живые. Ночью все эти твари устраивали мрачную круговерть.
Русские были начеку на расстоянии полета стрелы арбалета от нас, с другой стороны реки. Левый берег Донца был плоским, но заросшим пышным лесом. Головы русских появлялись и исчезали. Малейшая неосторожность с их или с нашей стороны могла стоить жизни. Залп бросал свое длинное пламя через зеленую листву: человек падал носом в землю. Ему расстегивали гимнастерку, но было слишком поздно.
Река величественно катила свои воды между ветвями, свисавшими с деревьев по обоим берегам: вода переливалась, искрилась, это было восхитительное, светлое и торжественное течение жизни.
Лес гудел от прожорливых насекомых. Мы получили маленькие москитные сетки, которые закрывали лицо. Но, несмотря ни на что, насекомые кусали с дрожащей жадностью. Каждое утро мы просыпались с десятками следов укусов.
Миллионы белых красивых цветов дикой земляники украшали подлесок. В высоких травах на опушках дремали многочисленные бабочки очень нежной голубизны. Так весна сеяла свою любовь и поэзию, в то время как у наших ног жадные лесные мыши шныряли в гнилых трупах советских солдат.
У нас были взбалмошные соседи – румыны. Их офицеры иногда приходили к нам в касках, похожих на торты. Они почти все говорили на певучем и сюсюкающем французском языке.
Их солдаты вели адскую пальбу. Их было около двадцати тысяч на нашем левом крыле, и они беспрестанно палили. Но мы ведь были в стороне. Эта непрерывная пальба раздражала нас и дергала русских, вызывая бесполезную возню. За одну только ночь румыны расходовали столько патронов, сколько весь остальной наш сектор за две недели. Это была уже не война, это была ночная шумиха.
Европейские легионы, должно быть, состояли исключительно из добровольцев. Они, будь то норвежцы, шведы, датчане, голландцы, швейцарцы, фламандцы, валлонцы, французы или испанцы, – дрались превосходно до последнего дня. Напротив, те кто воевал по призыву, терпели довольно чувствительные поражения.
Тысячи румынских солдат были заражены коммунистической пропагандой. Это мы хорошо видели под Сталинградом. Это на них и на итальянцев (те тоже пришли воевать без энтузиазма) Сталин очень умело направил свое наступление в ноябре 1942 года. Он их разбил играючи.
Бесспорно, румынские солдаты совершили много подвигов с июня 1941 года. Они освободили Бессарабию, захватили Одессу, они геройски сражались в Крыму и в Донбассе. Но они были дикарями по своей природе, расстреливали пленных, навлекая этим ответные репрессии, от которых страдали все.
Эти расправы над пленными были не только дикостью, но и глупостью. Многие русские только и ждали, чтобы сдаться, не вынося коммунизма и будучи деморализованными годом поражений. Ночью из наших малых постов-засад мы слышали, как они раздвигают ветки на другом берегу Донца. Мы слушали, затаив дыхание. Мы улавливали шум тела, погруженного в воду. Человек подплывал. Мы вполголоса говорили ему: «Сюда, сюда! Вот здесь!» Русский выходил из воды почти голый. Мы вели его погреться, давали ему сигарету. Его глаза светились счастьем славного успокоенного животного. Час спустя он точно рассказывал нам, что происходило на той стороне. Его отправляли в тыл с пайком, он был рад закончить войну и покончить с большевизмом.
Однажды ночью мы выловили одного молодого парня. Чтобы было легче добраться до нас, он разделся до трусов. В зубах у него был один из тех пропусков, которые немецкая авиация во множестве бросала на советский участок фронта. Эти маленькие пропуски гарантировали жизнь перебежчику, притягивая мужиков и провоцируя дезертирство тысяч.
У дезертира той ночью было живое лицо и горящие глаза, но мы не могли понять его и добиться его понимания. Каждый из нас пользовался четырьмя русскими словами, которые знал. Ничего не поделаешь. В конце концов один из нас, потеряв терпение, бросил крепкое ругательство.
– Так вы французы?! – удивленно воскликнул русский с бесподобным парижским акцентом.
Он был переводчик агентства «Интурист», в течение многих лет жил на Монмартре. Наш возглас сразу поверг его в состояние эйфории, его восхищение было безграничным. Он был сыт по горло советской нищетой. Он рассказал нам много смачных историй о наших противниках. Мы дали ему рубашку и пару башмаков. Насвистывая, он пошел в свою очередь в сторону штаба с пустыми кухонными бидонами.
К сожалению, несмотря на наши просьбы, румыны продолжали расправы над всеми русскими, что доходили и попадали на их посты. Бедняг, которые барахтались в воде с поднятыми руками, расстреливали до того, как они ступали на берег, или если им удавалось избежать пули, то их расстреливали утром среди всеобщего хохота. Дунайские палачи опять сбрасывали в воду пробитые пулями тела, мрачно плывшие по течению Донца.
Русские, засев в прибрежных кустах, видели эти мрачные плавучие караваны. Через несколько дней у них совсем пропало желание пересекать реку. Они стали злыми, желчными, жаждущими мести. Нам предстояло провести неспокойные недели.
Кровь и засады
Наши боевые позиции в лесу, занимаемые нами в июне 1942 года, были относительно хорошо замаскированы. С условием соблюдения осторожности можно было передвигаться под прикрытием деревьев. И все же случайные пули свистели, впиваясь в дуб или пробивая поясницу какому-нибудь несчастному солдату, присевшему отдохнуть у дерева.
Зато чем больше наши позиции приближались к городу Изюму, тем более оголенной становилась местность. Фронт расширялся в километр, переходя через болота, растрескавшиеся на солнце. Только снопы грязного тростника и чахлый орешник населяли эти печальные места.
Наш взвод саперов расположился в центре этой затерянной лагуны, образуя линию огневых точек, из них наши пулеметы держали течение Донца под огнем. Эти парни, испачканные грязью, прожаренные жарой, стали черными как кроты. Мириады мошкары пожирали их.
Днем было невозможно подойти к их укреплениям. Мне удалось это однажды в обед, только бросившись сломя голову под носом у русских. Я это сделал только для того, чтобы придать уверенности нашим связным. Но огонь был таким адским, что больше никто не пытался рисковать.
Надо было ограничить связь ночным временем. Тогда несколько добровольцев, нагруженных мешками с хлебом, отваживались пробираться к этим болотным позициям. Местность каждое мгновение освещалась осветительными ракетами и обстреливалась.
Люди падали на колени. Часто сухой хлеб был мокрым от крови какого-нибудь носильщика, которого приводили обратно, желтого, с растерянными глазами, держащегося за живот…
Южнее этой полосы болот, тростника и орешника находились ненужные пастбища, затем обработанные поля деревни.
Ночью наши патрули доходили до опушки рощи, до самого течения реки. Незадолго до восхода солнца они отступали, иначе им в течение пятнадцати часов приходилось бы притворяться мертвыми. Пройти двадцать метров от одной избы до другой неизбежно означало рисковать головой. К этой деревне спускался большой холм, совершенно голый.
Несмотря на бои, крестьяне продолжали обрабатывать землю. Между Донцом и поселком, то есть между врагом и нами, простиралась двухсотметровая полоса жирной, исключительно плодородной земли. Украинки не хотели потерять свой урожай. Мы позволили им ходить на свои поля и сенокосы. Русские, как и мы, не мешали этому простому деревенскому труду.
Между двумя линиями пулеметных точек пятьдесят женщин бродили на черноземных полях или ворошили сено. Это было развлечением для нас. Когда красивая, высокая девушка наклоняется и распрямляется, – это всегда очаровательное зрелище. Мы следили за игрой этих бедер, мы слышали эти певучие голоса, мы были внутренне рады, но пальцы держали на спусковых крючках.
Вечером темень спускалась около девяти часов. Но надо было остерегаться последних лучей, что вырисовывали силуэты на склоне. В десять часов наши бойцы пробирались к передовым постам у реки. Ходы сообщения проходили под сараями, извивались среди жирных земель.
Русские использовали различные приемы, чтобы осветить местность. Они пускали в небо ракеты. Это был красивый фейерверк. Но они не могли пускать ракеты каждые тридцать секунд на всем секторе. Тогда они применили намного более простую систему. Они стреляли зажигательными пулями в одну-две избы, пока они не вспыхивали. Тогда до самого утра деревня сверкала, как зеркало на солнце.
Эти факелы полностью освещали теплые и светлые ночи. Чтобы продвигаться, мы должны были медленно ползти вдоль изгородей, в то время как над нашими головами пули расщепляли доски или бросали нам в лица комья земли.
Наши солдаты располагались рядом с плотиной по два-три человека в ста метрах от иллюминации. Они все зависели от нашей помощи, и иногда им приходилось туго. Я пробирался к ним от окопа к окопу, чтобы поддержать их дух. Затем я проползал до воды, прислушиваясь к малейшему шуму с той стороны, с другого берега. Я часто слышал русских, переговаривавшихся вполголоса, в двадцати метрах и не подозревавших, что, лежа на песке, за ними следил человек…
Однажды вечером на командный пункт пришел полковой священник, чтобы отслужить молебен.
Это было здорово. Телефонисты, повара и связисты были счастливы. Но не они нуждались больше всех в духовном заряде. Я предложил славному кюре проследовать за мной на передовую.
Он провел ночь, ползая по траншеям. Пули, которые щелкали вокруг нас, произвели на него ужасное впечатление. Он прятался в окопе, и мне приходилось возвращаться за ним.
– Господин священник, вы верите в рай или нет?
– Да…
– Тогда почему вас так пугают пути туда?
Добрый малый говорил, что не особенно увлекается небесными путешествиями, и опять принимался ползти за мной по пятам.
Разрывы плясали вокруг нас. Надо было буквально сливаться с землей. Пули взрывали землю. Наконец мы дошли до маленьких укрытий наблюдателей. Я взял пулемет у друзей, которые исповедовались и причащались за моей спиной. Я старался ничего не слышать, когда открывались тяжкие грехи. Затем мы опять отправлялись в путь к другому гнезду, к другому окопу, к какой-нибудь грязной голове, преображенной и закамуфлированной белой крапивой в нескольких десятках метрах от большевиков.
Несчастный священник был на исходе сил от усталости и волнения. Раз десять нас чуть было не убили. В два часа ночи я опять отвел его на вершину холма. И как раз вовремя. Уже светало. Капеллан был весь в мыле, изливая небу свои чувства и благодарности: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!» – неустанно повторял он.
Наверное, святые, дежурившие в ту ночь, улыбались там, наверху, на наблюдательных постах рая.
Два раза патрули добровольцев покидали наши окопы ночью, форсировали Донец и, нагруженные взрывчаткой, шли на многие километры за русской обороной, минировали железную дорогу, по которой им подвозили боеприпасы.
Мы догадывались, что русские тоже совершали в нашем расположении подобные рейды. Напрасно наши посты старались их выследить. Они были слишком удалены друг от друга, и между ними можно было легко проскользнуть. Однажды ночью я убедился в этом.
Я был назначен офицером-адъютантом и должен был следить за связью. Был час ночи. С одним из моих людей я пытался добраться до южной точки нашего сектора.
Надо было пересечь около двух километров раскорчеванного участка и голых холмов, разделенных маленькой балкой и рощицей. Русские без перерыва стреляли осветительными ракетами. Когда одна из них догорела, я сказал своему спутнику:
– Жди здесь. Я побегу к деревьям. Если это получится, ты последуешь за мной походным аллюром.
Я бросился вперед и как вихрь влетел на опушку леса.
Там я не мог сдержать крика. Метров тридцать я катился до подножия другого холма. Я физически ощущал присутствие людей там, где начиналась темная листва. Я уверенно отреагировал, когда был в десяти-двадцати сантиметрах от многих тел. Я чувствовал их каждой частицей своего тела. Как пружина я выскочил вперед в сумасшедшем прыжке.
После длинного обхода я вернулся к своему товарищу. Я рассказал об этом случае в штабе, но мне не поверили. Тем не менее я был уверен, всеми наэлектризованными клетками я чувствовал этих людей в засаде, более уверенно, чем если бы я их видел или дотронулся до них. Через два дня я трагическим образом убедился в своей правоте.
В ту ночь дозор из четырех солдат первой роты провел такой же рейд, но в другом направлении. Наши парни неизбежно должны были пройти через край той рощицы.
В тот момент, когда они дошли до него, с десяток русских набросились на них с одеялами, накидками или плащ-палатками. Одному из наших солдат, которого русские схватили за волосы, удалось вырваться из западни, но он с такой силой рванулся из схвативших его рук, что был ужасно скальпирован. Как бешеный он примчался к нам и рухнул без сил возле одного из наших постов с окровавленным черепом и лицом. Напрасно другие, попавшие в западню, старались сопротивляться. Русские уволокли их к Донцу.
Мы слышали их крики. В воде они старались освободиться и громко вопили. Но большевиков было в три-четыре раза больше, и они добрались до другого берега.
В плену на той стороне реки наши несчастные по-прежнему кричали. Должно быть, их сильно били, но они не прекращали звать на помощь. Потом голоса удалились, стихли…
Маленькая трагедия среди тысяч других в одну фронтовую ночь… Уже тихий Донец опять спокойно катил свои на мгновение потревоженные, поблескивающие лунным светом воды…
И белая ракета, богиня смерти, взвилась в черное гладкое небо…
В сторону Азии
В мае 1942 года развернулось сражение на линии Донец – Харьков, и уничтожение сил Тимошенко завершилось.
В июне 1942 года был нанесен второй мощный удар, который должен был рассечь русский фронт надвое: немецкие армии двинулись на Воронеж и, овладев городом, форсировали Дон и оборудовали плацдарм на левом берегу реки. Ближе к нам также был форсирован Донец, и войска достигли Купянска. Наш фронт определился с другой стороны реки. Пробиваясь через густые огненные пески, мы за два дня окружили Изюм. Таким образом, была подготовлена база для общего наступления.
Дивизии, которые должны были быть брошены в степи, были отведены в тыл на несколько дней отдыха (единственная неделя передышки, которую мы когда-либо имели на Восточном фронте). В два перехода мы добрались до нашей деревни, места нашего отпуска, наших каникул, в тридцати километрах к северо-западу от Славянска.
Это была полная разрядка.
У нас была только одна официальная церемония вручения Железных крестов героям битвы за Донбасс. Сам генерал Рупп прибыл, чтобы наколоть драгоценные награды. Он командовал знаменитой дивизией егерей, составленной из тирольцев, 97-й дивизией, где мы должны были провести незабываемые месяцы.
Нам был выдан замечательный и обильный паек. Дивизионный оркестр сыграл нам свои серенады. Каждый день великолепные автобусы увозили наших бойцов в кино.
Деревня была богатой. Мирные крестьяне, золотое небо. Степь лучилась радостными красками. Чуть свет женщины раскладывали сжатый хлеб. В воздухе звенела трудовая песнь миллионов пчел. Над полями овса пели млеющие жаворонки.
Мы содрогались при мысли о грядущем наступлении. Мы нюхали, втягивали носом запах степи, словно казачьи кони. Мне достался огромный коричневый с белым конь, почти неприступный. Уверенный в будущем, я назвал его Кавказ. Он будет храбро биться рядом со мной и погибнет, сраженный двадцатью пулями в бою под Джержаковом.
Военные новости вконец наэлектризовали нас.
Маршал Роммель поймал в ловушку двадцать тысяч англичан в африканском порту Тобрук. Его танки пропахали берега Ливии, достигли Египта и подошли к Эль-Аламейну. Прильнув к радиоприемникам, мы ждали специального коммюнике, которое сообщило бы о взятии Александрии.
Рядом с нами германское наступление душило Севастополь. Тяжелая артиллерия и авиация рейха одну за другой уничтожали мощные фортификации последнего советского порта в Крыму.
Наконец, город пал. В тот же вечер небо осветилось сотнями вспышек, в то время как вся округа содрогалась от рева моторов: славный воздушный флот, возвращаясь из Севастополя, садился в нашем расположении. Там были «Юнкерсы» Геринга. Атака наземных сил больше не задержится.
Секретные приказы командования проинформировали нас, что наступление начнется 9 июля.
Но нам не пришлось дожидаться этого дня, так как одна неожиданность должна была ускорить наши действия. В ночь с 6 на 7 июля немецкие дозоры сектора, который был под Славянском, ползая вблизи советских позиций, были удивлены воцарившимся там затишьем.
Они не рискнули двинуться вперед. Повсюду была странная тишина. Один из наших пробрался в блиндаж: он был пуст.
Вся линия укреплений была пуста. Русские без малейшего барабанного боя улизнули, исчезли. Надо было любой ценой преследовать врага, помешать ему скрыться, принудить его к бою, измотать его живую силу и технику. В противном случае была опасность попасть в ловушку.
Сразу же приказ о наступлении был дан всем подразделениям. Вечером 7 июля 1942 года легион «Валлония» со всей армией Юго-Восточного фронта выступил на противника. Остановились мы только на пороге Азии, рядом с Эльбрусом.