Глава11 Партийное собрание
Тем временем жена Степана защитила диплом юриста в Харьковском институте и готовилась в отпуск. Павлюков, проработавший в бассейне одиннадцать месяцев, тоже приобрел право на отдых. Они решили уехать из Коммунарска в любой город, где требуются молодые специалисты: юрист и тренер по плаванию, надеясь получить квартиру по льготной очереди. Найти новые места работы, потом ехать на море в Коктебель. Оставалась неделя до отпусков, и они по энциклопедии просматривали справки о городах, в которых были бассейны и ДЮСШ! 5 июня 1976 года в спорткомплексе состоялось открытое партийное собрание с участием всех работников комплекса и приглашенных спортсменов. В президиуме с каменными лицами сидели: председатель теркома Коммунарскстрой Осипов, директор спорткомплекса Колюжный и Стас Михайлов – секретарь парткома спорткомплекса. Павлюков с удивлением наблюдал за оживленными спорами между работниками на тему: как лучше организовать работу предприятия. Можно было подумать, что здесь действительно собрался коллектив, связанный одной общей задачей укрепления здоровья подрастающих поколений и трудящихся треста.
На трибуну вышел Стас. Когда он заговорил, Павлюкову стало совершенно ясно, что он ошибался, считая Михайлова лентяем и пьяницей. Это был тренер-энтузиаст, которому не давали работать. Перед этим директор его упрекал, что за десять лет работы тот не подготовил ни одного спортсмена первого разряда и выше.
– -Товарищи! Тут было сказано, что мы работаем десять лет. Точнее сказать, что мы не работаем десять лет!
Наступила томительная пауза, было видно, что народ струсил, а директор и завуч окаменели полностью. Оратор продолжал.
– Первого сентября для всех школьников праздник, но не для наших юных пловцов… Приходим мы в бассейн первого сентября, а нам говорят: «Бассейн на ремонте!» Приходим первого октября… Нет воды в душе. А десятого ноября ломается хлораторная установка. А двадцатого декабря отказывает отопление. А когда все нормально, все работает, то набирается столько абонементных групп, что спортивная группа вынуждена плавать на одной дорожке. Подумайте! 20человек плавают на одной дорожке. О каких индивидуальных заданиях можно в этом случае говорить?! —
Студент КГМИ Ануфьриев, мастер спорта по плаванию, сидевший рядом с Павлюковым и метивший на его место, пришел в восторг: «Степан! Стас молодец! Все понимает! Он понимает, что этой городошной кодле плевать на развитие плавания!» Тем временем Остапа, (то есть Стаса), понесло, и он продолжал ораторствовать в том же духе, доказывая бесчисленными фактами-аргументами, что «крокодил не ловится, не цветет кокос», спортивное плавание в загоне и все по вине руководства треста и спорткомплекса.
Недавно вернувшийся из армии Павлюков, слушал это выступление с замиранием сердца, оно казалось ему слишком смелым и самоубийственным для Стаса Михайлова. Он ждал грозы и с опаской поглядывал на круглое лицо с играющими желваками председателя теркома. Стас закончил речь в полной тишине, никто не аплодировал. Писк комара можно было бы услышать, пока к трибуне катился маленький, коротко постриженный, кряжистый с огромными кулаками и пролетарским лицом с плакатов 20хгодов Осипов. Он стоял и твердо смотрел в зал, потом положил пудовые кулаки на трибуну и начал говорить неожиданно вкрадчивым и мягким голосом.
– -Товарищи! Вы все знаете, что партия положительно относится к критике и самокритике, поэтому от ее лица благодарю вас за высказанные замечания и предложения по улучшению нашей с вами деятельности на благо нашей советской Родины. Но к демагогии мы относимся отрицательно, а здесь ее было, к моему большому сожалению, очень много. Товарищ Михайлов, вам захотелось прославиться, хотите готовить олимпийских чемпионов в нашем спорткомплексе? Ради ваших амбиций предлагаете сократить оздоровительную работу среди наших трудящихся?
Голос оратора постепенно приобретал железобетонный тембр.
– -Не выйдет!!! Говорят: от значка ГТО к олимпийской медали… А вы, товарищ Михайлов, подготовили значкиста ГТО?!!
Значкистов, конечно, Стас подготовил вагон и маленькую тележку, но кто его на самом деле спрашивал? Вопрос был риторический и звучал так, что всем было ясно: демагог Стас Михайлов не подготовил ни одного значкиста ГТО, но требует, чтобы ему создали условия для подготовки олимпийских чемпионов. И точка!!! Забив этот гвоздь, Осипов продолжал.
– К сожалению, товарищи, я много был вынужден здесь услышать подобной демагогии: «Кому-то не доплатили, кому-то переплатили, кого-то, понимаешь, обидели, кто-то переработался и т.д.! Не нравится? Бери шинель, иди домой!»
Сделав тут длинную паузу, сжав огромные кулаки, председатель медленно оглядел весь зал, успев посмотреть каждому в глаза.
– — Да, бери шинель иди домой! Хватит об этом! Это не главное товарищи! А что для нас главное?!
Лицо его смягчилось и стало интимно ласковым, голос вновь стал мягким и проникновенным. И он продолжил почти шепотом.
– Главное, товарищи, что есть решения 23 съезда КПСС, которые мы все одобряем.
Зорким взглядом, оглядев сидящих в зале, словно желая убедиться в правоте своих слов, Осипов мягко закончил.
– И мы их выполним! Чего бы это нам не стоило!
Зал грохнул аплодисментами. А сентиментальный Степан Павлюков даже прослезился при этом!
Как мог мой герой так эмоционально реагировать на эту откровенную чепуху с трибуны? Все дело в том, что он хорошо учился и в школе, и институте, в котором недоучился. Вся система советского образования была нацелена на воспитание марксистско-ленинского «мировоззрения» и «научного» атеизма. Он рос в гарнизонах морской авиации, был сначала октябренком, потом пионером, потом комсомольцем и не мог не приобщиться к богоборческой псевдо религии, заменившей Святую Троицу коммунистическими вождями. Маркс, Энгельс и Ленин заменили полностью Бога Отца, Сына и Святого Духа! Такая операция на духе не могла не отразиться негативно на духовном здоровье тех, кто полудобровольно ей подвергался своим усердием в изучении гуманитарных советских школьных предметов. С одной стороны – русская классика, которую он обожал, и родители, которых он любил, сформировали в нем стремление жить по совести и развивали его духовно, а с другой стороны коммунистическая партия учила всякой казуистике, например, тезису, что нравственно и морально все, что служит делу строительства коммунизма. С другой стороны Ленин говорил, что только освоив все культурное наследие человечества, можно стать коммунистом. Степан осваивал, но читая русскую и зарубежную литературу, иногда впадал в ступор, а мозг его перегревался, так как было порой необычайно трудно, сохраняя «научно-коммунистическое» мировоззрение, понимать тексты мастеров мировой литературы. Того же Достоевского как понять атеисту? Раскольников правильно сделал, с точки зрения строительства светлого будущего, поэтому его мучения оказались непонятны юному комсомольцу Степану Павлюкову. Когда становилось невмоготу после чтения той или иной книги, Степан прочитывал рецензию в начале или в конце тома, а там все раскладывалось по полочкам, и душа успокаивалась. Старушку бы он не убил, конечно, так как был равнодушен к деньгам и вещам и наполнен с юных лет родителями и школой презрением к мещанам. Так называли, в то время, людей, зацикленных на материальных ценностях. Во-вторых, он имел врожденное отвращение к насилию, на грани толстовства. Но теоретически защищал Раскольникова и даже написал сочинение, в котором выступил адвокатом Раскольникова, пользуясь статьей уголовного кодекса под названием «Крайняя необходимость»! Все упиралось в антихристову идею построения светлого будущего – рая на земле усилиями богоборческой партии и ведомого ей народа. Степан верил в эту идею, поэтому демагогическое заявление председателя теркома вызвало у него слезы умиления. Партия – наш рулевой!
Коммунистическое воспитание повлияло отрицательно и на половую мораль Павлюкова, которую к двадцати годам он выдавил из себя по капле, по-чеховски. Его мама, Татьяна Степановна, в девичестве Кравцова, родилась и выросла в крымской деревне в потомственной крестьянской семье, поэтому пыталась добиться от него девственности до брака, обладая необычайным природным даром внушения. Его аномально сильная половая конституция, сделавшая мальчика в одиннадцать лет похожим на взрослого мужчину, мощно сопротивлялась навязанной стыдливости. В душе жило категорическое неприятие эротического аскетизма. Как за соломинку юный женолюб и страдалец ухватился за цитату Антона Павловича, что нужно по капле выдавливать из себя раба, не забывая и фразу Ленина, что нравственно все, что не мешает строительству коммунизма. Его любовь к женскому телу явно не мешала строить коммунизм, поэтому он строил его успешно и в качестве эротомана. Крайность требований матери, привела к другой крайности, которую можно было бы выразить словами: все женщины должны стать моими. Делу строительства коммунизма это никак не мешало. И он еще не догадывался и не задумывался никогда, как его эротический фундаментализм корежит его личную судьбу. Например, почему он не стал полковником, как остальные его сокурсники по Военному институту?
Глава 12. Одна из романтических историй, круто изменившая судьбу Степана Борисовича Павлюкова.
Курсант третьего курса Военного института физической культуры Степан Павлюков был выписан из военного госпиталя имени Соловьева за нарушение режима. Нарушение состояло в том, что не осталось ни одной медсестры в госпитале, с которой бы у него и его друга-красавца, курсанта артиллериста, Сергея Лазарева, не было бы интимной связи. Эти два выздоравливающих альфа самца шныряли по огромному зданию госпиталя и приставали к женщинам: в кинотеатре, библиотеке, бассейне, в процедурных кабинетах и в больничном парке. Два жгучих усатых брюнета, для одного пусть даже и большого госпиталя, было слишком много, поэтому полковник медицинской службы Махов решил: одного самого наглого удалить. Им оказался Павлюков, который после снятия гипса оказался активнее и динамичнее Сергея Лазарева, еще продолжающего передвигаться на костылях, с аппаратом Елизарова на простреленной ноге. Кроме того Сергей похожий как значительно улучшенная копия на своего однофамильца артиста Лазарева, не имел никаких комплексов и в своей красоте был абсолютно уверен. Это делало его немного ленивее в донжуанстве чем Павлюков, который переживал из-за едва заметной плеши на затылке. Друзья прощались в процедурном кабинете, запивая горе медицинским спиртом, которым их щедро оделила медсестра Марина. После первого тоста за курсантскую дружбу, они вдруг выяснили, что Марина является их общей боевой интимной подругой, это почему-то расстроило только Степана, который для ловеласа был слишком влюбчив. Выпили по второй, и раздосадованный Павлюков пожаловался другу, что ему надоели медсестры, ткачихи, водительницы трамваев и секретарши генералов, что сердце просит романов с обладательницами дипломов о высшем образовании, которые не посещают почему-то танцзалы Дома Офицеров. Артиллерист тут же дал наводку.
– Ищи в Эрмитаже! Особенно в Роденовском зале. «Вечная весна» и все такое! – Немного опьяневший физкультурник вылупил глаза на чудака-друга.
– Мне живые девушки нужны, а не каменные или написанные маслом! И откуда ты знаешь, что у них есть дипломы?
– Я тебе больше не налью! А пока слушай внимательно! Стоит девушка перед картиной Рубенса, к ней подходит красивый интеллигентный курсант, с одухотворенным лицом… Ты умеешь делать одухотворенное лицо или только губки бантиком складываешь?
– Ты что не помнишь, как к нам в палату зашел генерал медицинской службы и сказал обо мне: «Какое экспрессивное лицо! Настоящий Печорин!»
– Экспрессивное еще не значит одухотворенное. Ну ладно сойдет, подходит к ней курсант с экспрессивным лицом, смотрит проницательными глазами на картину и говорит: «Какая мощь! Какая… Ну, например, экспрессия! Какая кисть!» И у вас завязывается разговор, со всеми вытекающими последствиями!
Лицо Степана приняло мечтательное выражение, он видел видеоленту предполагаемой встречи с красавицей-интеллектуалкой, как на экране широкоформатного кинотеатра. Если бы он мог представить себе, как эта встреча изменит его судьбу!
Мокрым снегом кидался в лицо март, когда Павлюков зачастил в культурную эрмитажную самоволку. Его легендарная фигура после ранения и года госпиталя была так значительно подпорчена, что он однажды, моясь в институтском душе, подслушал, как один его сокурсник говорил другому курсанту, первокурснику: «Ты знаешь, какая фигура у него была до ранения!? Мы все завидовали!» Первокурсник отвечал: «Боже мой! Как можно искалечить человека. Правая рука высохла и стала как у ребенка, а бока покрылись жиром!» Шум воды не дал возможность услышать продолжения этой беседы. Степан начал героическую борьбу за восстановление статуса Дорифора, но, к сожалению, арсенал средств еще был весьма ограничен: зарядка, пробежки и резиновые амортизаторы, намотанные на кисть правой руки, так как даже двухкилограммовую гантель, пальцы, из-за травмы лучевого нерва, пока не держали. Он, правда, посещал еще и бассейн, но пока удавалось, теряя сознание от боли, проплывать не более 200метров за занятие. А пока он поехал на Невский к лучшему портному Ленинграда и подогнал шинель и китель так, что в форме выглядел как настоящий дореволюционный гвардеец. Его другу артиллеристу, увлекающемуся живописью, легко было советовать заводить знакомства в Эрмитаже, изображая из себя незаурядного ценителя художественных гениев. Павлюков разбирался в живописи и скульптуре, если не так как свинья в апельсинах, принимая во внимание его прошлое натурщика в Академии художеств, но все-таки достаточно поверхностно, поэтому он дал себе время на специальную подготовку. Он приходил в Эрмитаж, пристраивался к небольшим группкам художников, которых приводили преподаватели художественных учебных заведений, и бродил по залам вместе с ними, мотая на ус все услышанное. Художники сначала косились на чужеродное тело в военной форме, но потом привыкли к чудаку-любителю.
Однажды произошло следующее. Седой худощавый профессор в очках с золотой оправой помогал своим студентам лучше увидеть одну из роденовских скульптур. Вдруг он замолк и пристально посмотрел на курсанта.
– Степан! Вы здесь? Какими судьбами?
– Откуда Вы меня знаете?
– Разве я могу забыть такую натуру? Вы в Ленинграде учитесь? Почему не приходите к нам позировать? Товарищи, вы помните, я вам рассказывал, как выращивали натурщиков задолго до революции. Брали у крепостных хорошо сложенных детей, помещали их в специальном пансионате, где их растили атлетами: они бросали камни, бегали, занимались на трапециях, гребли, прыгали, делали специальную гимнастику. И приобретали внешний вид античных героев. А потом становились богатыми. А вот Степан Павлюков, выросший в военном гарнизоне на Крайнем Севере, пришел к нам в Академию подработать, и мы были поражены: такой натуры не было даже сто лет назад!
Все принялись разглядывать курсанта, раздевая его профессиональным взглядом.
– Боюсь, что все осталось в прошлом. После тяжелого огнестрельного ранения я потерял свою былую спортивную форму!
Степана смущали любопытные взгляды художников. Профессор понимающе улыбнулся.
– Не сомневаюсь, что вы восстановитесь и придете нас порадовать! Эх. Если бы у меня была такая внешность, я бы не стал профессором!
Павлюкову эта фраза показалась загадочной, хотелось спросить, кем бы стал профессор, но он постеснялся и поспешил попрощаться с этой группой, тем более, что его отсутствие в роте уже могли заметить.
Март кончался, но кидать мокрый снег в лицо и за воротник шинели продолжал. Павлюков шел в Эрмитаж свободно, без готовности рвать когти от патруля, с увольнительной на сутки в кармане. Он шел по Невскому проспекту пешком, прохожим дарил улыбки, а офицерам отдавал честь и весь был наполнен радостным предчувствием весенней встречи с прекрасной незнакомкой. Вспомнилась почему-то фраза Льва Толстого: «Счастья на свете нет, но есть его зарницы!» Зарница уже пришла! Ему двадцать лет, телу после ранения возвращается сила и красота, впереди сказочные 24часа молодой яркой жизни, шинель подогнана, офицерская шапка украшает кудрявую голову, в кармане 50 рублей, присланные отцом. Слева Казанский собор, немного позже справа Аничков мост с похожими на Степана нагими юношами, укрощающими диких коней, колонны, арки, улыбающиеся львы, автомобили, нарядные по воскресному люди, все, все и вся, казалось, смотрят на спортивного курсанта с красными погонами на широченных плечах и… Догадываются, что ему хорошо и что впереди у него счастливая встреча в стенах Эрмитажа. Все его понимают и любят, а он никого не понимает, но любит всех и это хорошо! Через двадцать минут он уже бродит по залам Эрмитажа с притворной сдержанностью постоянного посетителя- знатока.
Встреча с незнакомкой Галиной из Даугавпилса в роденовском зале Эрмитажа произошла, и все пошло как по маслу, но… Подробно останавливаться на деталях знакомства рядовой влюбленности двадцатилетней пары, по духовной незрелости воспринимающей, прежде всего, внешние эффекты нет никакого смысла. Так встречаются миллионы молодых бестолковых пар во все времена, вынужденных потом тянуть лямку супружеского долга и с удивлением вспоминать, что были счастливые часы влюбленности. Находясь в стадии розовой влюбленности, девушка говорит матери: «Мама, ты знаешь он такой, он в деревне родился, и его из института выгнали, а он…!» Проходит время и оказывается, что он деревенщина и лентяй, которого даже из института выперли. Нечто подобное происходит и с ним. А когда знакомятся, они, естественно, что-то говорят друг другу и даже получают наслаждение от этих банальных бесед, смысл которых можно выразить двумя словами: «Я тебе нравлюсь?» И: «Я тебя люблю, потому что тебе нравлюсь, а ты такой красивый!» Шопенгауэр все это называл ловушкой природы, для привлечения самца и самки к выполнению репродуктивной функции. Цицерон, когда видел радостные лица брачующихся, восклицал: «Бедные люди, чему радуются? Один брак из ста бывает счастливым. А эти, почему не плачут?» Висело на стене ружье, потом выстрелило. Приехала Галина из Даугавпилса, пошла в Эрмитаж, подошла к «Вечной весне», возле которой ее поджидал коварный с яркой внешностью военный, который интересно, как знаток, рассказал о Родене и его творчестве и сбежал в другой зал. «Случайно» оказался рядом на выходе возле вешалки и попросил застегнуть верхний крючок на шинели, так как после ранения у него плохо сгибалась правая рука. Они стояли напротив друг друга почти вплотную, их глаза, его зеленые и ее черные, встретились и заискрились, а щеки запылали. Кто-то проходил мимо и проронил: «Какая красивая пара!» Этого хватило! Через полчаса они сидели в «лягушатнике» на Аничковом мосту в уютном кафе с зелеными диванами и пили Кагор. Щебетали, квакали, болтали, смеялись по пустякам, а она учила его основам латышского языка: «Эстеви милю, я вас люблю, не сопрот, не понимаю, кадз дарба тада алга и т.д». Не заметили, как выпили целую бутылку Кагора, и воспылали друг к другу плотской страстью! Она не была латышкой, не была блондинкой, а была малоросского происхождения: чернобровая, статная и стройная, но с большим торчащим бюстом, полными губами и черными глазами, с черным пушком едва заметных усиков, брюнетка. Выскочили из кафе, шли быстро, почти бежали, швейцару три рубля, адрес, метро, квартира за 10рублей, с интимной обстановкой, раздетые по пояс остановились и застыли, потрясенные великолепием формы и размерами грудных клеток друг друга. Степан даже потерял дар речи: таких великолепных стоящих торчком, с набухшими рельефными сосками, трепещущих и манящих грудей он никогда не видел и не держал в руках. Он никак не мог от них оторваться: гладил, мял, целовал, зарывался головой между ними и ликовал.
Так же поступала и она с его мощной мускулистой выпуклой грудью. Потом остатки одежды показались издевательской помехой для праздника ликующей плоти и торжествующих в радости соития душ и тел. Они смотрели друг на друга как Адам и Ева до встречи с дьяволом, который своими дурацкими наставлениями научил прародителей стыдиться наготы. Тот самый лукавый научил потомков Адама называть невинные части тела, дарующие небесное блаженство соития, бранными срамными словами, а эротическую божественную энергию заменять похотью потребления, превращенного в вещь минутного партнера-человека. Они не лежали на раскладной кушетке в свете настольной лампы, а плыли на облаке, лобзаниями, ощупыванием и поглаживанием разгоряченных тел друг друга постепенно усиливая блаженство, хотя в каждое мгновение казалось, что сильнее наслаждения нет, и не может быть, что это предел, за которым смерть. Но этот последний рубеж, хоть и казался чрезмерным и даже пугал своей убийственной остротой, властно звал к себе, лишая малейшей возможности его избежать. На эротическом облаке было уютно, тепло, сладко и близко к земле, а последний рубеж манил в космический полет, грозил судорогой и безумием. Когда все-таки слились в одно целое и забились в содроганиях, пронизанных электрическим током страсти тел, он вдруг с изумлением обнаружил, что у нее это в первый раз в жизни.
Потом вокзал, слезы, эстеви милю, последний жадный поцелуй, письма. Курсанта Степана Павлюкова после выстрела этого ружья не стало! Его каждые две недели осматривал травматолог полковник, который, однажды, увидев лицо курсанта чернее тучи, спросил, в чем дело.
– -Что влюбился?! Даугавпилс? Я там бывал – это маленький Париж! Хочешь, уволю тебя из ВС, за 24 часа и поедешь в свой Париж!!?
– Хочу! – доктор долго смотрел ему в глаза, пытаясь понять серьезность намерения испортить себе военную карьеру.
– Ты, курсант, понимаешь, на что идешь? Ваш институт приравнен к Военной Академии, 80челоек на место, после него почти все дослуживаются до полковника. В сорок лет солидная пенсия и льготы…
– Степан представил себе двадцать лет служебной лямки в военных гарнизонах. Ему это было легко сделать, он вырос в этих гарнизонах, тосковал и мечтал жить в городе, на свободе.
– Какие 40лет?! Где я и где сорок лет?! Это когда будет? Это старость! А я хочу жить в молодости!
Полковник покачал головой и вдруг психанул.
– Старость!? Ну ну… Пишу бумагу, приедешь в Даугавпилс, не забудь оформить инвалидность, иначе тяжело будет тебе на воле!
И посмотрел на Павлюкова как на обреченного.
А тот полетел на крыльях любви в Даугавпилс, где ничего не получилось. Романтическая влюбленность разбилась о реальность быта. Бывший бравый курсант престижного военного учебного заведения стал нервным инвалидом без профессии и образования. Влюбленность не превратилась в любовь. За неделю до свадьбы они с Галиной поссорились, и он был выдворен к родителям на Донбасс. Павлюков кусал локти, жалел, что ушел на гражданку, бросив военный институт, но поезд ушел. Полковника с седыми висками из него не получилось….
Глава13. В отпуск не пускают!
На следующий день после партийного собрания Степан принес директору заявление на отпуск.
– Я занят, завтра зайди! – сказал Колюжный сухо.
– На завтра у меня билеты в Крым, сегодня нужно подписать!
– А старший тренер тебя отпускает?!
– Какой старший тренер, Петр Иванович? Не смешите. Он пьяный и ему до лампочки.
– Без подписи старшего тренера и завуча я не могу подписать. Так что билеты придется сдать. Колюжный уже не скрывал издевки в своем голосе.
– Так и завуч пьяный. Хорошо пойду, подпишу!
– Подпиши, подпиши! – директор ехидно улыбался, а Степан его не понимал.
Павлюкову почти повезло, так как он застал Стаса в кабинете завуча. Правда, они допивали уже вторую бутылку «Московской» и на предложение, подписать заявление на отпуск, ответили категорическим отказом. Они были заняты и предложили прийти завтра! Павлюков в таких случаях имел привычку ходить вверх по восходящей начальственной линии и, как правило, всегда своего добивался. Чем выше начальник, тем легче он находил с ним общий язык. Поэтому, посмотрев несколько минут на пьяных бюрократов испепеляющим взглядом, Павлюков сел в троллейбус и поехал в профком треста. Павел Петрович Осипов сидел в своем кабинете, положив пудовые кулаки на стол, и сходство с плакатом «Вперед к победе коммунизма» бросилось в глаза Степану сразу, и он несколько оробел.
– Здравствуйте, Павел Петрович! В отпуск хочу, билеты взял на завтра! – Осипов протянул руку.
– Давай подпишу. Неужели одиннадцать месяцев уже работаешь?
– Да, одиннадцать месяцев и десять дней! – Павлюков хотел улыбнуться, но не смог, так председатель смотрел на заявление с раздраженным удивлением.
– Почему нет подписи директора спорткомплекса?!
– -Он сказал, что нужны подписи старшего тренера и завуча, а они… – Степан запнулся, – а они сказали, что не обязаны подписывать!
– Правильно сказали! Мне нужна только подпись директора!
– А вы завтра утром будете не месте?
До десяти утра буду, поспеши!
Время поджимало, поэтому пришлось потратить рубль пятьдесят на такси. Сдерживая гнев, Павлюков залетел в кабинет директора.
– Подпишите заявление, других подписей не требуется. Павел Петрович сказал! – Колюжный засобирался покинуть кабинет.
– Мне нужно срочно к директору метзавода, мы заказали решетки на окна бассейна. Приходи завтра!
– Но вам только подписать. Одна секунда! – Павлюкову остро захотелось ударить кулаком в его пеликаний кадык.
– Мне нужно с тобой вместе изменить расписание занятий.
– Так спорткомплекс на ремонте, занятий нет!
– А если ты задержишься из отпуска по уважительной причине. Заболеешь или билетов на поезд не достанешь?
После этого он сбежал, остановить уже было его невозможно без мордобоя.
На следующий день с ним так же сыграли в футбол. И Остапа понесло. Отец часто называл его дедом Гришкой, за редкие, но буйные приступы гнева и постоянную готовность воевать за свою свободу. Григорий Павлюков, кавалерист, из села Кандеевка Пензенской области, воевал в первую мировую, потом в коннице Буденного, потом пропал без вести под Ленинградом. Когда кто-то как-то пытался его притеснить, от его приступов гнева пряталась вся деревня. Он не был особенным силачом, но в драках всегда выходил победителем, так как не останавливался ни перед чем. Когда Степан Павлюков понял, что над ним издеваются и что его не пускают в отпуск, что эти самодуры посягают на его свободу, он не только заорал на начальство, но и высказал все, что о них думает. Не забыл упомянуть, что знает о том, как его вынуждали работать вместо них. Колюжный вылупил на него глаза: «Слишком рано ты службу понял!»
– Да пошли вы… – Степан выскочил из директорского кабинета, хлопнув дверью.
Чтобы немного остыть перед разговором с Людмилой, он пошел пешком. Это было его ошибкой! Когда человек переполнен гневом, ненавистью и тоской вокруг него образуется энергетическое поле, притягивающее всякую дрянь. Была жара, в июль катилось лето, возле пивной бочки стояла длинная очередь, Павлюков вдруг ясно ощутил, что если он срочно не выпьет кружку прохладного пива, то сойдет с ума. Но он сойдет с ума и если выстоит бесконечную как в мавзолей Ленина очередь! Степан внезапно принимает опрометчивое решение, подходит прямо к бочке и показывает удостоверение инвалида войны с требованием налить ему кружку пива без очереди. Продавщица так быстро среагировала на его просьбу, протянула ему налитую для первого в очереди кружку пива, что публика не успела ее остановить. Павлюков уже сделал несколько спасительных глотков, как началось. Сначала, с ним хотели разобраться по закону, стоявший третьим старичок в соломенной шляпе ехидно спросил: «Сколько лет тебе, инвалид войны?!» Павлюков воевал в одной из африканских стран, в которой официально советских войск не было, но спецназ там был, а курсанта Павлюкова посылали туда в командировку-ссылку. Рассказывать об этом было нельзя, поэтому он соврал: «Семьдесят два!»
Очередь превратилась вдруг в одно разозленное многоголовое чудище, которое завопило разными голосами.
– Издевается гад! Не за хлебом стоим, чтобы книжки вытаскивать! Украл ксиву у ветерана! Милицию звать надо! Морду бить нужно!
На последний призыв откликнулись трое: худой узкоплечий неопределенного возраста мужик с фиксой и татуировками по всему телу, рабочего вида рослый плечистый гиревик и с перебитым носом среднего роста и полусреднего веса солдат- боксер. Павлюков, окинувший агрессоров опытным взглядом, понял, что ему будет не сладко… Года два назад, до ранения, когда кроме рукопашного опыта было на пять килограмм больше мышц, а силы хватало на рывок штанги в сто тридцать килограмм, он бы разделался с ними как с котятами. А сейчас, правая рука еще не выносила резких движений, силы в мышцах у одного гиревика и то было больше, а боксер мог лягнуть так, что сбить с копыт сразу еще не окрепшего после госпиталя Степана.
– Поговорить хотите, ребята? Давайте отойдем чуть-чуть вот туда к садику. Там и расскажите мне все что знаете!
Павлюков расслабил все тело и быстро засеменил к садику, увлекая за собой противников на более выгодное для себя место. Вот он уже стоит спиной к столетнему дереву, сзади никто не зайдет, а боксер оказался возле небольшой ямки. Это уже обещало большие льготы Степану. Худой держал руку в кармане, стоял в двух метрах и не двигался, играя желваками, а гиревик и боксер шли на сближение. Что делать? Вед самый опасный худой, в кармане у него нож, пока Павлюков будет возиться с его дружками, он будет его резать, ведь по озверевшему лицу видно, что это псих. Боец русского стиля, в начале драки, похож больше на Ивана-дурачка добродушным выражением лица и как бы беспорядочными похожими на отмахивание от пчел движениями рук. Фиксатый засмеялся: «Что махаешь, дурило, сейчас вавка будет!»
– От тебя что ли? Ты же забздел, за спинами прячешься, иди сюда, недоносок!
Сработало, фиксатый кинулся на него с финкой в руках и… полетел лбом на дерево, набрав солидную скорость от одновременно произведенных затрещины левой руки по затылку и мощнейшего пинка в зад правой ноги Павлюкова. Боксера он просто толкнул в ямку, тот потерял равновесие и упал на четвереньки, Степана в это время гиревик поймал на удушающий прием, и ему ничего не оставалось, как упасть вместе с прилипшим к нему гиревиком на боксера. Только на долю секунды руки гиревика ослабили захват, этого Павлюкову хватило, чтобы вырваться из его объятий и оказаться лицом к лицу, с фиксатым, который уже наносил ему удар финкой под ребра. Молниеносный поворот на девяносто градусов гибкого тела Степана и прямой левый в кадык урке дал возможность Павлюкову поднять легкое нокаутированное тело как мешок над головой и бросить на двух его приятелей. Павлюков, торжествуя победу, подошел к очереди и сказал: « У кого, товарищи, еще есть жалобы или претензии к спецназу?» Но ему на руки милиция уже одевала наручники.
Дело в том, что шел 1976год, афганцев еще не было, и кто-то из бдительных товарищей в очереди позвонил в милицию с сообщением, что некий субъект ходит с поддельным удостоверением инвалида войны. Тем временем жертвы драки успели спрятаться в кустах, что позволило Павлюкову вообще отрицать факт драки, а свидетели дружно промолчали. В отделении милиции от него требовали, чтобы сказал, где воевал, он молчал, его повели к полковнику, который угрожал арестом, но Павлюков потребовал позвонить в военкомат или КГБ и получить нужный ответ от них. Ответ без лишних подробностей начальнику милиции был дан, Павлюкова отпустили, и он вернулся домой, где жена, теща и тесть уже начали обзванивать больницы.
Когда зять, наконец, объявился, у тестя появился повод выпить, а Степан, вопреки обыкновению, не отказался, понимая, что из своего взвинченного состояния, после досадных событий дня, нужно как-то выходить. Пока Людмила с тещей накрывали на стол во дворе в тени огромного орехового дерева, к воротам подкатил сверкающий на солнце Москвич412, цвета липы, за рулем которого сидел Борис Григорьевич Павлюков с женой Татьяной Степановной и семилетним братом Степана Кириллом. Когда Степан рассказал, что его издевательским образом не пускают в отпуск, поднялся шум, как в цыганском таборе, предела возмущению, казалось, не будет, так все распсиховались и даже почему-то кричали друг на друга. Но обстановку разрядил семилетний Кирилл, который сказал: «Степа, а ты им по морде дай. А Люда- аблакат, она тебя защитит!» Все засмеялись и немного успокоились, а совместная трапеза, с замечательным тещиным самогоном и домашним вином под прохладой могучего тенистого ореха, сняла напряжение окончательно. Хотя ради справедливости следует заметить, что родители Степана полностью расслабиться не могли. Борис Григорьевич, по причине сухого водительского закона, был вынужден прибегнуть к серьезной мобилизации силы воли, чтобы не прикоснуться к рюмке. А Татьяна Степановна, находясь в оппозиции к кулинарным достоинствам свахиной стряпни, хвалила каждое блюдо с разной степенью искренности. И если к свежим огурцам, помидорам и зелени с грядки, к солениям, чаче и домашнему вину она не имела никаких претензий, то домашняя колбаса, свежая свинина и даже караси, пойманные Иваном Николаевичем сегодняшним утром, были немного пережарены или недосолены, или приготовлены с недопустимыми, на ее взгляд, кулинарными огрехами.
Культура пития была у каждого своя. Кирилл пил лимонад, водитель Москвича терпел, Людмила принимала участие в первом тосте, выпивая столовую ложку чачи, ее похорошевшее необыкновенно кроткое лицо с огромными, добрыми темно коричневыми глазами, покрывалась румянцем, голова наклонялась набок, на губах возникала по-детски лукавая улыбка. Такое быстрое действия мизерной доли алкоголя на нее всех сотрапезников умиляло, все над ней любовно подшучивали, называли почему-то Штирлицем, а она присоединялась к Кириллу, наливая себя в рюмку лимонад. Надежда Петровна – Людина мама, бодро выпивала три рюмки, оставалась прежней, но переворачивала рюмку вверх дном, после этого никто не мог ее уговорить выпить четвертую, какой бы хитрый тост не предлагался, ответ бы прост: «Всэ!» Степан пил до состояния легкого опьянения, признаком которого было примирение со всем миром и влюбленность во всех собутыльников, в среднем на это уходило четыре рюмки по сорок граммов водки или чачи. Но через двадцать минут после этого, он становился совершено трезвым, чтобы вернуть блаженное состояние любви ко всему живому требовалось еще три стопки по 40грамм. Через 40минут он становился вновь как стеклышко, а что такое похмелье не знал, так как никогда в жизни его не испытывал. Татьяна Степановна выпивала первые 40грамм залпом, а потом лишь после каждого тоста делала по маленькому глотку. Иван Петрович же меры не знал, становился все остроумней, артистичней и забавней пока не заканчивал положением лицом в салат. Военной задачей его супруги всегда было не прозевать критический момент, чтобы до кондиции клиент не успел дойти, вынудив мужа сделать свой традиционный последний тост чуть раньше.
Последний тост у Ивана Петровича Крамаренко всегда был следующим: «Выпьем за то, чтобы такой стол у нас был бы и через пятнадцать-двадцать лет!» Татьяна Степановна после этого тоста всегда иронически улыбалась, мысленно представляя стол, который она накрывала на праздники, на котором, на красивой посуде, стояли икра черная и красная, семга, соленые грузди, нежные тающие во рту отбивные из молодой телятины с маслинами, паровые котлеты по-киевски… И спрашивала, смеясь: «Что, сват, стол будет еще лучше через пятнадцать лет?!» Иван Петрович, как артист, держал паузу, делал грустные глаза, жалостливо морщил губы и отвечал: «Нет, сваха! Будешь ты вспоминать нашу скатерть-самобранку как счастливый сон! Посадят нас на черный хлеб и воду! А страна к тому времени развалится и будет большая беда!» На этот раз теща рассказала анекдот: «Стоит длинная очередь за сухой колбасой. Рядом стоят социализм, коммунизм и капитализм. Капитализм и коммунизм спрашивают у социализма, что происходит? Социализм отвечает, что это очередь за сухой колбасой. Капитализм спрашивает: «А что такое очередь?» А коммунизм: «А что такое сухая колбаса?» Тесть каждый день перечитывал все газеты и как-то между строк там прочитывал, что все идет к развалу, хотя все заголовки советских газет звали вперед к новым успехам. Никто не верил в его мрачные прогнозы, а он стоял на своем: «Посмотрите, один другой проворовались коммунисты, что их в тюрьму сажают? Сажают на новую работу!»
Глава 14. Прыжок в счастливое будущее!
Напрасно кто-то мог подумать, что мои герои организовали сводное семейное застолье без повода. Повод собраться всем вместе был очень солидный: молодые решились уехать и начать новую самостоятельную жизнь молодых специалистов в другом городе. В любом, где есть бассейн и нужен тренер по плаванию и юрист. После долгих поисков и раздумий остановились на городе Ровеньки, который находился в ста километрах от Коммунарска. Людмиле там предлагали должность юристконсульта на Шахте имени «Космонавтов», Степан по телефону договорился о собеседовании с директором вновь построенного спорткомплекса «Юбилейный». Несколько дней назад Павлюков случайно столкнулся на улице со своим коллегой из другого бассейна и тот рассказал, что его умоляли приехать туда работать старшим тренером, сулили квартиру через три месяца. Он рассказывал: «Приезжаю, деревня! А спорткомплекс отгрохала шахта»Космонавтов» -настоящий дворец, бассейн – игрушка.. Сидят, лупают глазами, не знают где взять тренеров по плаванию!»
Рано утром Борис Григорьевич на Москвиче подбросил молодых к электричке. Они сидели в стареньком полупустом вагоне, в окно которого пробивался золотистый луч только что выкатившегося малиновым огромным шаром из-за горизонта и внезапно забившего снопами веселых лучей солнца. Павлюков до сих пор удивлялся чудесной метаморфозе, произошедшей с его женой Людмилой. Сюжет сказки о царевне-лягушке полностью повторился в истории его женитьбы. Невеста была хорошим человеком, но со скромной внешностью, слишком худой и с длинным носом, а женой оказалась статная рафаэлевская мадонна с огромными чистыми глазами и отмеченным знаком небесной кроткой красоты лицом. Несколько лет спустя произошла фантастическая история. Павлюковы по летней привычке отдыхали в Коктебеле, а к ним в квартиру пробрался вор Витек, с которым год спустя Степана познакомил друг на киевском пляже. В прихожей стоял большой увеличенный портрет Людмилы. Витек был непростой вор, а психолог и валютчик, крал и менял только рубли и доллары, вещей никогда не брал. Лишь мельком взглянув на портрет, понял, что хозяйка, чистая наивная душа, пошел в ванну, подошел к стиральной машинке увидел чехол с потайным карманом и вытащил оттуда двести рублей! Год спустя он рассказывал уже самому Степану: «Смотрю на портрет, высокопорядочная женщина, значит, деньги прячет в стиральной машине! Взял я эти деньги, уже положил в карман, а потом черт меня заставил опять посмотреть на портрет твоей жены… А она смотрит, как Богородица, прямо мне в глаза, грустно так, но не с ненавистью или брезгливостью, а как любящая сестра! У меня слезы выступили на глазах, пошел обратно в ванну и сунул деньги на место, в стиральную машинку. И думаю так о ней как о сестре, это же ей целый месяц нужно за эти деньги вкалывать!»
А пока Павлюков любовался ею в свете утренних лучей и слышал торжественную музыку с участием тысячи скрипок, предсказывающих молодоженам двадцать светлых ярких лет семейной жизни и блестящей профессиональной карьеры. Она тоже слышала эту же музыку и украдкой бросала на него восхищенные, но тревожные взгляды. Неужели этот похожий на дореволюционного гвардейского офицера Вронского, каким она себе его представляла, от черных усиков над чувственными полными губами, до крепкой ладной мускулистой фигуры с выпуклой грудью и узкими бедрами, до небольшой чуть просвечивающей плеши на затылке, ее муж и… Она покраснела… И любовник! До встречи с ним у нее был жених, офицер, воспитанный и порядочный настолько, что ему и в голову не пришло бы требовать, а даже просить близости до свадьбы. Но ей и в голову не приходило, что это возможно, что это нужно, и она оставалась по детски холодна, ничего женского в ней не просыпалось, может быть по этой причине она и выглядела тускловато и одевалась как синий чулок. Но по непонятной причине, эту двадцатидвухлетнюю не пробужденную к женской доле деву, благородный и уважающий ее безмерно человек время от времени раздражал и вызывал тоску. А этот! Переполненный до краев своей мужской силой, считающий себя неотразимым, уже в день первого свидания так целовал, такую волю давал рукам, что это можно было бы воспринимать как наглость, если бы не его безмятежная уверенность в своем праве на это. Он ее разбудил как женщину, но и насторожил: «Сколько женщин у него было? Каким он будет в семейной жизни?» Но скрипки пели, солнце за окнами вагона радостно смеялось, а поезд вез их в новую жизнь.
И привез на станцию Ровеньки. Первое впечатление оказалось неприятным. Пошли в вокзальный туалет, типа сортир, который оказался в таком изгаженном состоянии, что потом снился им обоим много лет в кошмарных снах. Много лет спустя, если кто-то из них заболевал, то его другой спрашивал: « Ровеньковский вокзальный туалет не снился?» Нет? Значит, пошел на поправку! Но потом они пошли пешком через Гремучий лес по тропинкам. В тени столетних дубов, сосен и тополей журчали прозрачные ручьи, бьющие из артезианских колодцев, пели птахи небесные, стучали дятлы, а кукушка насчитала им бесконечно долгую жизнь. Через десять минут лес плавно перешел в парк культуры и отдыха имени Героев Великой Отечественной войны и, пройдя триста, четыреста шагов, они уже стояли на крыльце сказочного вновь выстроенного спорткомплекса «Юбилейный». Внутри все сверкало и немного пахло краской, а дежурный администратор, приветливо улыбаясь, провела их в кабинет директора. Степан во все глаза смотрел на человека, от которого будет зависеть его тренерская карьера: невысокий, лет сорока, очень за собой следящий, с черными, как смоль, напомаженными волосами, зачесанными назад, похожий немного на японца и лицом, и улыбкой, он явно выигрывал по сравнению с грубым брутальным и огромным Колюжным.. А когда Константин Дмитриевич Павлюченко (почти однофамилец Павлюкова) провел его по всему дворцу, показал ванну бассейна, сухой зал, большой спортзал, тренерскую, методкабинет, душевые и раздевалки и сообщил, что главной задачей ставит подготовку спортсменов высокого класса, что шахта денег для этого не пожалеет никаких, что через три месяца старший тренер получит двухкомнатную новую квартиру, Павлюков просто влюбился в нового директора и свою новую жизнь. Но радостный шум в его голове Павленко остановил вопросом о документах. Павлюкову, кроме трудовой книжки с записью тренер по плаванию, со стажем 1 год и классификационной книжки пловца второго разряда, предъявить было нечего! Согласитесь, не густо?! Почему директор решил его все-таки взять на должность старшего тренера? Что сыграло главную роль в его решении? Тот факт, что у него уже работали три тренера: два дипломированных легкоатлета, едва умеющие плавать, и один студент- заочник Луганского пединститута, плавающий хуже третьего разряда, а других найти пока не получалось? Или пламенный рассказ Павлюкова о себе, о Ленинграде и военном институте физкультуры, где он недоучился, о своем желании стать мастером спорта по плаванию и готовить мастеров как тренер? Или все вместе? Сам Константин Дмитриевич потом объяснял возмущенному завучу: « Да, бумаг мало у него. Но ты бы видел его честолюбивую и яркую физиономию, порвет всех! Я ему, кстати, поставил условие: к 1 сентября он должен представить справку о том, что является студентом-заочником по специализации «плавание» Киевского института физической культуры! Иначе, до свидания!
Павлюков человек вспыльчивый, холерический, еле сдержался, чтобы не назвать Павленко бюрократом, так как считал, что институт ему не нужен, что у него свои университеты, да и восстанавливать документы из военного института, не было времени. Поступить же на первый курс киевского института ему было необычайно трудно по двум причинам: во-первых, он со школьной скамьи совсем не занимался химией и биологией, которые нужно сдавать на вступительных экзаменах. Во-вторых, изуродованная ранением правая рука еще не была достаточно восстановлена, чтобы сдать экзамены по гимнастике и метанию гранаты. Например, нужно было подтянуться на перекладине 15раз, а он, преодолевая боль в правом плече, мог это сделать (весьма коряво) лишь четыре раза. Не говоря уже о специальном программном комплексе упражнений на кольцах, где требовалось напряжение в плечевых суставах, ему недоступное. Людмила тут же предложила пожертвовать медовым месяцем в Коктебеле, сидеть дома и готовиться, тем более, что в отпуск его не пускают. Но наш холерик завелся с пол оборота: «Меня кто-то может не пустить? Кто-то смеет посягать на мою свободу? Есть такая сила, которая меня остановит? Едем без разрешения этих клоунов! Право на отдых есть священное право!»
Можно только представить себе, как трудна была служба ангела-хранителя Степана Борисовича Павлюкова, который имел одну почти несовместимую с жизнью черту характера: делал всегда, что хотел. Это у него, в то время, советского атеиста, была главная почти религиозная догма, из-за которой он в армии чуть не потерял жизнь.
Глава15 Как Павлюков чуть не потерял жизнь.
Дело было так. Когда он поступал в 1974 году, будучи младшим сержантом спецназа, на Военный факультет Ленинградского института имени Лесгафта, то главным побудительным мотивом для него была не военная карьера, а «гусарская» слава факультета. Военные студенты- физкультурники, хоть и носили военную форму и получали высшее военное академическое образование, обладали полной свободой гражданских студентов в сочетании с образом жизни и кодексом чести дореволюционных кадетов. Суть этого явления выражалась в песне, которую выпускники пели на мотив песни «Давным- давно!» из гусарской баллады: «Пять лет гулял, стрелял и пил, красивых девушек любил, шампанским досуг веселил… Трампампа, тарпамам (много слов в песне) и на военном факультете образованье получил!» Первый курс так и прошел весело и свободно, с балами в Доме Офицеров и брызгами шампанского. Но вдруг дунул холодный ветер, факультет преобразовали в отдельный Военный институт физической культуры, прислали пехотных генералов в руководство, и началась муштра и закручивание гаек. Военные студенты стали настоящими курсантами и разбились на два лагеря: буйных и покорных. Степан стал лидером буйных. Буйные продолжали чтить гусарский кодекс, ходить в самоволки и вести по возможности прежнюю жизнь. Во времена Факультета существовало золотое правило: патрулю живым в руки не даваться! Курсанта, которого поймал патруль в городе, ставили перед строем и начальник курса говорил: «Курсант имярек, был взят патрулем на Невском проспекте! Он курсант Военного Факультета института физической культуры, не смог убежать от патруля, а потом не смог отбиться от четырех патрульных. Он опозорил звание военного атлета, поэтому будет отчислен, с правом перевода в любое военное училище Ленинграда!»
Почему генералы и пехотные офицеры не смогли сразу быстро подавить буйных курсантов? Дело не только в том, что их оказалось более половины от всего списочного состава, но и в том, что это была лучшая половина, это были отличники учебы, боевой и политической подготовки, яркие талантливые личности с привлекательной внешностью и гренадерскими фигурами. Отчислить хотя бы четвертую часть буйных, означило бы ухудшить все показатели, по которым оценивалась работа военного института и одновременно потерять красоту и мощь строевых фаланг на парадах. В один хмурый апрельский день, Павлюков провел прекрасно время в самовольной отлучке. Постоял час в Академии Художеств в позе Геракла, где ему, как лучшему натурщику с античным рельефом гармонично развитых мышц, платили тройную ставку за час, целых восемнадцать рублей. Потом пообедал с шампанским в ресторане на Невском проспекте со знакомой балериной, потом посетил Русский музей. В кармане еще оставалось 4рубля 20копеек, он стоял возле Московского вокзала и думал как лучше их потратить. Вдруг, лицом к лицу, столкнулся с патрулем. Морской офицер и два курсанта моряка смотрели на него в упор и ехидно улыбались, так как физкультурные курсанты краснопогонники были их давними недругами. Павлюков пустился наутек, те бодро рванули за ним. Шансы убежать от преследователей были минимальны по двум причинам: во-первых, Степан был в то время мастером спорта по штанге, поэтому сто метров бегал резво, а вот на длинные дистанции бегать тогда не любил, нормативы по кроссу сдавал еле- еле; во-вторых, он был не в парадной форме, а в повседневной, то есть в тяжелых армейских сапогах на ногах, а моряки летели за ним в азарте погони в легких ботиночках. Тем не менее, двести метров до улицы Жуковского, с дворами – колодцами, описанными Достоевским, Степан промчался с рекордной скоростью и оторвался от преследователей значительно, прохожие перед ним расступались, а патрулю мешали. Павлюков поставил себе оперативную задачу: пробежать метров четыреста по улице до пересечения с Лиговским проспектом и вскочить в уходящий трамвай. Легко задумать, трудно выполнить, ноги, обутые в кирзовые сапоги, стали тяжелыми, воздуху не хватало, а оставалось бежать еще метров двести пятьдесят, он не тратил доли секунд на оглядывание назад, просто бил по асфальту подковами тяжелых сапог и верил в удачу. Вдруг неожиданно заорали две девчонки – школьницы с комсомольскими значками на груди: «Ай, ай, догоняют, догоняют!» Павлюков резко повернулся и увидел в сантиметрах от себя тянущиеся к его ремню офицерские руки в белых перчатках, а матросики заходили с флангов. Пришло ли второе дыхание со страху или что другое, но он с бешеным усилием сделал спринтерский рывок, оторвался метров на двадцать от неугомонных преследователей и заскочил в колодец двора ближайшего дома.
Заскочил в подъезд и толкнул первую попавшуюся дверь, которая чудом оказалась открытой, так как туда только что вошла хозяйка, статная русоволосая женщина лет тридцати. Пока он собирался открыть рот, чтобы объяснить свое вторжение, она его опередила, положила, вдруг, ему руки на плечи и, улыбаясь, сказала: «Здравствуй, Степан! Ты почему такой взмыленный? Два года бежал без остановки, чтобы увидеться со мной?!»
Павлюков вежливо и растерянно скривил губы в подобие улыбки, он не узнавал дамы.
– Да, я летел к тебе на крыльях любви, а потом свалился на асфальт возле Московского вокзала, после чего пришлось бежать по тротуарам от патруля, который хотел лишить меня свидания с тобой, милая, и вспотел!
При этом он с опаской думал, не сумасшедшая ли перед ним. Ее серые глаза теперь смотрели недоверчиво и строго.
– Иди, прими душ, повесь форму на вешалку и заходи в комнату. Плавки разрешаю надеть, я знаю, что ты не любишь красоваться перед чужими людьми без плавок! Я ведь чужая тебе?
Ошарашенный загадочным поведением хозяйки квартиры он уже не сомневался, что она сумасшедшая.
– Откуда ты знаешь, что я не люблю без плавок? И вообще, откуда меня знаешь?
Он смущенный, пытался понять, куда она клонит. А она вдруг рассмеялась, небольшая щербинка и гордо вскинутый подбородок показались ему очень знакомыми.
Ты же знаменитость, чемпион Ленинграда по тяжелой атлетике в среднем весе Степан Павлюков. Я была на соревнованиях и громче всех орала «вставай», когда ты подымался из низкого седа с весом сто семьдесят килограммов, и прыгала от радости, когда ты все-таки встал и поднял штангу над головой. И ты мне послал, потом воздушный поцелуй!
– Поцелуй? Я теперь должен жениться на тебе?!
Ситуация ему казалась все более странной. Она поняла, что заигралась и решила ему помочь.
– Ты меня не узнал? Меня зовут Ольга, я скульптор… Вспоминаешь?!
Павлюков лихорадочно листал ленту памяти: «Ольга, скульптор, плавки…» И внезапно расхохотался.
– Ольга! Разве можно так пугать, уже испуганного патрулем курсанта. Я подумал ты сумасшедшая!
– А ты, по-прежнему, говорят, позируешь в академии в плавках?
– Ты оказалась плохой провидицей, плавки я не снимаю!
Два года назад, когда Ольга была еще студенткой художественной академии, плавки натурщика Павлюкова мешали ей увидеть в нем античного героя, как требовал от нее профессор. Тот самый, что говорил, что если бы у него была такая внешность как у Павлюкова, то он бы не стал профессором. Женщины-натурщицы обычно работали полностью обнаженными, а мужчинам одевали на члены что-то вроде фигового листка похожего на увеличенный презерватив, который воспринимался Степаном как вершина непристойности. А Ольга постоянно просила его не упрямиться. А в ответ на его возмущение говорила: «Ничего через полгода привыкнешь, и будешь позировать как все!»
– Зачем ты ходила на соревнования? Влюбилась в меня?
– Еще не знаю, но ты очень много значишь. Ты для меня… Иди мойся, сейчас поймешь, что ты для меня!
Опять интрига, опять что-то двусмысленное в ее словах и взоре. Он решил подчиниться и пошел в душ.
Комната, в которую он потом вошел, оказалась мастерской скульптора. Ольга стояла возле статуи могучего сурового атлета неопределенного возраста, с глубоко посаженными огромными глазами, бросающего копье. Рядом стояла копия Поликлетовского Дорифора, а на стене за спиной атлетов висел огромный рисунок карандашом, на котором в полный рост был изображен третий атлет, полностью обнаженный, как две капли воды похожий на Степана Павлюкова.
– А это кто стоит рядом с тобой?
– Ты!!!Ты через пятьдесят лет!
– Через пятьдесят лет я буду дряхлым стариком, а этому мощному копьеметателю никто столько не даст!
– Ну да! Еще спроси как Бендер: « Кто это мощный старик?!“ А я отвечу: „Это древнегреческий Дорифор, который попал в страну строителей коммунизма и всерьез поверил в миф о новом человеке, воплощающем в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство. Разве может такой человек стать дряхлым и поглупевшим стариком, за какие-то полвека?
– А я тут причем?
– Так от тебя зависит, будешь ли именно ты, этим Дорифором 21века! Я верю, что будешь! Когда ты ушел в армию, профессор Петров принес нам вековой давности фотографии натурщиков. В то время академия отбирала хорошо сложенных крепостных мальчиков, выкупала их и растила. Они бегали, прыгали, кидали камни, занимались гимнастикой, боролись и вырастали античными атлетами с прекрасными телами. Как натурщикам им платили приличные деньги, и они со временем становились богатыми и выкупали свои семьи. Андрей… Ты помнишь коренастого бородатого скульптора, который больше всех тобой восхищался? Он был моим мужем в то время. Так вот Андрей сказал: «А ведь Степан был даже лучше, чем эти ребята. А как мы его уродовали своими рисунками и скульптурами!» Меня это задело, что-то щелкнуло в голове, и я задумала бросить вызов Поликлету, сделать Дорифора 21века, но не юношу двадцатилетнего, а не- сгибаемого семидесятилетнего бунтаря-атлета и мыслителя, не умеющего безропотно подчиняться времени.
– В кого кидает копье твой гладиатор?
Ему хотелось перевести все на шутку, потому что о старости, а ему казалось, что она наступает уже где-то после сорока лет, думать нелепо: она так далеко, что ее вроде как бы и не будет совсем.
– -Не в кого, а во что! Во все, что мешает религии, что создает проблемы для общения с Богом: пьянство, чревоугодие, трупоедение, богоборчество, сребролюбие, эгоцентризм и все виды идолопоклонства!
Павлюков нахмурился, разговор принимал неожиданный оборот.
– Ты вегетарианка и веришь в бога? Но его же нет!
– Почему ты так решил, что нет? Зачем есть трупы животных?
– Все знают, что бога нет! Все едят мясо. Без него я бы не стал атлетом!
Она засмеялась.
– -Какой ты еще маленький и не самостоятельный, с кашей в голове. А похож на мыслителя и взрослого настоящего мужчину! Не созрел еще, не стал мужчиной?!
Она посмотрела на него с вызовом и скинула себя халат. Павлюков хотел обидеться, хотел спорить, но не успел! Перед ним стояла голая женщина, живое воплощение вечного зова Эроса.
Голая!! Не обнаженная как следовало бы сказать в мастерской художницы, а самая, что ни на есть голая. Такая голая, что… Дух захватило, и он остолбенел. На обнаженную женщину можно смотреть, можно даже ее хотеть, постепенно распаляясь страстью, а такое бесстыдное голое женское естество погружало в море страсти сразу, рождало такое вожделение, что кажется, что сильнее блаженства на свете нет, как только смотреть, а если подойти, обнять, погладить круглые волнующие, зовущие руки ягодицы, прижаться возбужденной упругой плотью к жаркому покрытому черным мыском волос лобку, поцеловать мягкие влажные губы, соприкасаясь языками, то умрешь от счастья и наслаждения.
– Ты снимешь эти дурацкие плавки и подойдешь ко мне?!
Он покорно и поспешно освободился от лишнего в этот момент куска материи на бедрах. Подошел к Ольге и стал умирать от блаженства, совершая именно то, что секунду назад казалось вершиной дерзости. На время он даже забыл и думать, что бывает продолжение, что есть еще другие совсем уже интимные и безумные ласки. Они целовали, целовали и гладили друг друга стоя, потом он отнес ее на диван, но они не ложились, а долго целовались сидя. Роден изваял таких тонущих друг в друге любовников в своей композиции «Поцелуй». Потом они томились лежа, пораженные силою ощущений, добытых только нежными ласками, без лихорадочных содроганий соития.
– Это сумасшествие, мы умрем оба, если дойдем до конца! – прошептала Ольга и… Вдруг оказалась сверху на нем и… Словно током ударило их, казалось вот-вот они заискрятся и затрясутся так, как это бывает с теми, кто сует палец в розетку.
– Ты же сказала, что мы так можем умереть! – возразил Степан, уверенный, что так и будет.
– -А мы будем медленно и печально, чтобы как можно дольше не умирать! – отвечала она, удерживая себя от желания биться об него в судорогах страсти.
Ее медленные движения бедрами и продолжающиеся взаимные ласки на какое-то время сохранили им возможность плавать в неге горящей нежности, но затем они стали периодически прерываться вспышками неукротимой страсти со стонами, криками, с ускорениями ритма движений до лихорадочных содроганий очередного ее оргазма. Они умирали и воскресали, менялись местами как непримиримые борцы в драке на смерть, а не на жизнь, то один вверху, то другой, то продолжали поединок на боку, то лицом друг к другу, а время от времени он разворачивал ее спиной к себе… Несколько раз, через каждые несколько минут, она билась в оргазме, а он испытывал при этом практически тоже самое, каждый раз, ощущая хлопок очередного бьющего током выстрела ее лона, оставаясь заряженным семенем на последнюю финальную схватку. Кричали, стонали, потом немного успокаивались и плыли в волнах эротического восторга и наконец… Казалось что сильнее наслаждения уже испытать невозможно, что это предел, вершина, стратосфера с разряженным воздухом, где можно задохнуться от хмельной радости, но пришел момент и Ольга сказала смущенно: «Все пора кончать. Мне нужно развернуться!» Она повернулась к нему спиной и стала на четвереньки, подняв как можно выше обворожительной формы белеющие, на фоне загорелого остального тела, ягодицы. Степана это немного смутило, в его юной душе еще было масса предрассудков, но ее смущение и беззащитная невинность доверчивости к его целомудрию, вера в его понимание интимных особенностей ее женского организма, его тронули. Он вошел в нее с неистовостью последнего взрыва страсти и через несколько десятков секунд они оба взорвались в бурном последнем одновременном оргазме, бурные спазмы, выталкивающие большие порции его семени, продолжались так долго, что ему показалось, что он весь сейчас выльется в нее, весь без остатка. Потом они лежали без сил, упиваясь блаженством освобожденных от лихой чувственной бури, но сохраняющих сладкую истому до кончиков пальцев тел.
– -А ты говорил, что Бога нет! Кто еще мог так наградить нас?! Чей дар это, как не Божий! А как ты сюда попал? Патруль гнал тебя в мою квартиру по чьей воле?
– Ну, я случайно забежал к тебе, никто меня сюда не гнал, – неуверенно возражал Степан.
– Такая случайность тебе кажется убедительней, чем то, что я просила Бога, чтобы он меня свел с тобой, и Он надо мной сжалился?
У него не было никаких аргументов, чтобы опровергнуть справедливость ее слов. Он подумал: «Наверное, Ольга права. Бог есть!»
Потом он отбросил эту «глупую» мысль как человек, имеющий отличные оценки по «научному атеизму» и «диалектическому материализму». Бога нет, потому, что нет, это знает все прогрессивное человечество, а мировая буржуазия использует эту сказку для малообразованных людей, для эксплуатации трудящихся! «Образованный» человек внезапно вспомнил, что опаздывает на поверку и кинулся торопливо одеваться. Бросился в глаза большой шрам на правой руке пожилого каменного атлета, размахивающего копьем.
– Ольга! А шрам у меня, откуда на руке?
– Не знаю. Так мне привидилось почему-то. Жизнь полна борьбы и страданий, а копьеносец от ее бурь не прячется. Не так ли? Впрочем, шрам я уберу, не хочу, чтобы ты так сильно страдал!
Она нежно его поцеловала. А он засуетился, заспешил, если бы он мог знать, что через полчаса ее зарежет сосед-мясник, когда она вступится за избиваемую им до полусмерти жену! Ничего она не успеет, ни стать его женой, ни рассказать, почему верит в Бога, ни убедить, что человеку, чтобы жить, не обязательно резать и забивать братьев меньших и поедать их останки, ни даже шрам убрать с руки сурового атлета… Если бы он знал, он бы плюнул на поверку, на военную службу, учебу и остался бы с ней навсегда, ограничившись бы карьерой ее натурщика, а она бы стала мировой знаменитостью, ваявшей нового человека, превзойдя древнего Поликлета! А он бы поверил в Бога на двадцать лет раньше и перестал поедать убоину во вред душе, телу и духу.
– Пока! Скоро увидимся!
Помахал ей рукой и побежал навстречу своим неприятностям. Разве мог он предположить, что патруль сидит терпеливо в засаде около двух часов? Ждали! Потому что достали морячков краснопогонные гиревики. Курсантов Военного института физической культуры называли гиревиками, потому что нормативы по общефизической подготовке для будущих начфизов требовали обязательного выполнения норматива первого разряда по гиревому спорту. Гиревики ходили в самоволку, сколько хотели, патрулям в руки не давались, а по выходным в ЦПКО имени Кирова выходили постоянными победителями в драках: стенка на стенку с курсантами всех других военных учебных заведений. Моряки, которые иногда били даже артиллеристов, с физкультурниками поделать ничего не могли, те их кидали как мешки с песком, украшая физиономии приличными фонарями. А самыми грозными громилами среди гиревиков были не боксеры или самбисты, а штангисты, боевая слава которых превосходила славу профессиональных единоборцев. Богатырская сила, умноженная на небывалую резкость необходимую для подъема рекордных тяжестей, делала штангистов грозными бойцами в коротких динамичных схватках. Чемпион Лениграда среди юниоров в рывке двумя руками, Степан Павлюков, однажды закинул высокого статного лейтенантика Сергея Петрова на клумбу с колючими розами как мешок с легким пухом. Было не так больно, как унизительно оказаться совершенно беспомощным в руках не такого уж крупного и могучего на вид курсанта. Желание отомстить придало терпение начальнику патруля. Зная его дурацкую привычку раскидывать людей по сторонам как кульки с сахаром, он держал пистолет в руках, одному морячку дал в руки наручники, а второго научил зайти сзади и защелкнуть морским ремнем ноги строптивого силача.
– Руки вверх! – заорал лейтенант, как только увидел выходящего из арки двора колодца Павлюкова. Тот, расслабленный и заласканный Ольгой, опешил, вздрогнул и инстинктивно поднял руки. Но когда увидел зловещее дуло Макарова направленное на него, сразу рассвирепел: «Меня убить, застрелить. Меня, которого любит Ольга! Меня, который должен стать чемпионом мира и Дорифором21 века?! Была, не была, успею, не успею?» Сейчас он заученным молниеносным точным ударом носка левой ноги выбьет эту чертову железяку из рук патрульного фраера… Но ноги, пристегнутые плотно ремнем, не слушались… Через несколько секунд Петров скрутил ему одну руку, а второй матрос повис на другой тоже скрученной…
– -Что поймали, скрутили? – вдруг засмеялся Степан. Почему он смеялся в такой невеселого рода ситуации? Дело в том, что еще в десятом классе, это была его любимая игра: дать скрутить себе руки четырем одноклассникам, тем, что поздоровее, по два на каждую руку, а потом резким движением гармонично натренированных мышц стряхнуть с себя их и надавать пинков под зады. Приобрел он эту способность упорными регулярными занятиями гантельной гимнастикой с семи лет, потом гирями, борьбой, лыжами, штангой, боксом, спортивной гимнастикой. Ежедневная зарядка с семи лет стала для него как утренняя молитва для монаха, ее он не пропускал никогда, как его любимый герой гражданский войны Григорий Котовский. Каждая мышца его, каждое сухожилие и связка были развиты до предела возможного, что позволяло развлекать школьную аудиторию, а потом армейскую самыми экзотическими силовыми трюками. А в данный момент его смешило, что моряки верят, что его поймали, и радовало, что эта наивная уверенность не позволила им проявить такую предосторожность как надевание наручников на его запястья. Он скинул их со своих рук как котят, дал каждому по сильной затрещине по затылку, чтобы лишь оглушить и не оставлять никаких следов на их поглупевших от удивления лицах. Затрещины были настолько сильны, что все трое на несколько секунд потеряли сознание, а Степан взял пистолет, вытащил из него обойму с патронами, рассыпал патроны вокруг небольшой клумбы, бросил его под окном Ольги и был таков. Но когда, выйдя из такси, Павлюков попытался войти на территорию института в наглую через КПП, не желая терять драгоценного времени для обхода вокруг забора в место, где можно было через него перемахнуть, его встретил другой патруль в компании с начальником курса капитаном Муравьевым.
Спустя пять минут Павлюков стоял лицом к лицу с полковником Скачко, начальником особого отдела института, огромным сановито толстым с усиками и выпученными глазами как у Петра1, зычным голосом орущего.
– Молчать! Никаких оправданий. Слишком много свободы дали таким соплякам как ты, собрать бы тройку по-быстрому и на десять лет каторги, чтобы другим мерзавцам и негодяям неповадно было гусаров из себя строить!
Степан почувствовал всей кожей, как повеяло кладбищенским холодом махрового сталинизма, словно машина времени забросила его на четверть века назад. Хамства он не переносил, поэтому кинулся отвечать, превышая пределы необходимой самообороны. Он тоже заорал на полковника.
– Кто дал вам право, полковник, мне тыкать и обзывать сопляком и негодяем? Жаль действительно, что теперь иные времена. Иначе бы я вызвал вас на дуэль и загнал бы пулю прямо в рот, позволяющий себе изрыгать оскорбления на будущего офицера!
Наступила тягостная тишина. Полковник покраснел, глаза вылезли из орбит, он жадно ловил воздух открытым ртом и вдруг замахнулся на Степана для удара кулаком в лицо и… Был брошен на землю броском через спину!
Начальник курса и патрульные скрутили не сопротивляющегося уже Павлюкова и доставили на гауптвахту.
Спустя пять дней, после долгих прений с подчиненными, начальник Военного института физической культуры генерал Парамонов принял решение не давать делу огласку, но особист был непоколебим и требовал жесточайшего наказания. Павлюков был отправлен в горячую точку в одну из небольших стран Африки, где, провоевав около года, получил тяжелое огнестрельное ранение правой руки, с переломом плеча со смещением и повреждением лучевого нерва. Живой он остался чудом. Потребовалось даже три чуда, чтобы сохранить ему жизнь! Наемник, стреляющий в него в рукопашной схватке в упор, не умел пользоваться трофейным автоматом Калашникова (неправильно переключив его на одиночную стрельбу вместо автоматической) и, пытаясь разрезать напополам автоматной очередью могучее тело советского юнкера, попал лишь одиночным выстрелом в правую руку. Второе чудо состояло в том, что истекающего кровью Павлюкова в медпункте узнал командир военно-транспортного АН12 майор Булатов, отец его одноклассника, который и доставил раненого в Ленинград, где в военном госпитале имени Соловьева не только спасли ему жизнь, но и чудом спасли руку от ампутации!
Потом он стоял возле Ольгиной могилы, плакал и думал: «Где она? Просто исчезла? Нет бессмертной души? Нет бога? Почему она утверждала что есть? Плохо образована, хуже меня? В чем смысл жизни, если смерть прекращает все? В строительстве светлого будущего для будущих поколений? Зачем мне эти поколения, если Ольги нет, и меня когда-нибудь не будет, и уже бы не было, если бы наемник умел пользоваться калашом? Мы что навоз для будущих поколений? А будущие поколения, что не будут умирать?» Павлюков представил, что проходят тысячелетия за тысячелетиями, а он все живет и не умирает, стало противно и страшно. «Лучше умереть все-таки через шестьдесят лет или семьдесят лет! Может быть, есть бог? Может быть, одному Ему все известно? Может быть, Ольга что-то знала, что мне пока недоступно? Почему она считала, что нельзя есть мясо? Нет, она говорила не так, говорила, что нельзя есть братьев меньших! Братьев?!» Вспомнился, вдруг, эпизод из раннего детства.
Хорошо было у бабушки. Три дня Степа бегал к бычку, они общались и вместе смотрели на облака, плывущие по небу, меняющие очертания в калейдоскопе сказочных сюжетов. Но, однажды, вдруг, мальчик не застал друга на месте. Его сердце забилось в нехорошем предчувствии: «Куда делся друг Борька?! Не волки же его съели?» Волков в крымской деревне степного Крыма не было, просто бычок был не нужен в хозяйстве и дедушка Степан его зарезал, чтобы угостить дорогих гостей молодой телятиной. Мальчик, названный в честь деда Степаном, не мог предположить, что его друга зарезал дед Степан, а не съели злые волки. Но у него оставалась надежда, что теленок убежал, поэтому он кинулся его искать в ближайших лесополках. Он кричал благим матом: «Борька! Борька!» А слезы капали из глаз. Чем дольше он мотался по лесополкам и лугам, тем острее ощущал, что случилась беда, что друга кто-то злодейски погубил. Может это злые разбойники или баба Яга, или другие чудища, спустившиеся с небес, на которых они часами глазели с Борькой, в виде проплывающих мимо облаков? Он бы долго так носился по окрестностям деревни, если бы не наткнулся на играющих в дурачка, в тени старой акации, деревенских мальчишек. Предводителем у «картежников» оказался дядя Степа, младший брат мамы, который был только на три года старше Степки. По какой-то странной причуде, мама и ее сестры стали все называть своих первенцев Степанами в честь уважаемого всеми хозяйственного трудолюбивого деда, притом, что бабушка назвала так своего самого младшего сына. Когда женщины выходили искать своих загулявшихся сыновей, они кричали: « Степа большой, Степа средний, Степа маленький!» Большой Степан смотрел на среднего Степку с чувством превосходства, как на городского дешевого фраера, называющего коровье масло сливочным. Пару месяцев назад он гостил в Каче у своей старшей сестры Тани и был отправлен в магазин за маслом. Когда продавщицы спросили его какое ему нужно масло, он удивился их глупости, пригладил свои соломенные волосы, кашлянул солидно как дед Павлюк и с досадой сказал: «Какое, какое! Коровье масло дайте!» Ему, маленькому человеку, своими руками много раз сбивающего масло в деревянной маслобойке с ручкой не приходило в голову, что можно как-то иначе называть масло, а продавщицы, жены оторвавшихся от земли летчиков, почему-то засмеялись над ним, разозлив мальчика еще сильней: «Что вы ржете? Не знаете, что масло коровье?» Те от смеха чуть не попадали, потом дали ему пачку сливочного масла, а он ушел раздосадованный, хлопнув дверью. Но мы отвлеклись от поисков друга.
Степан большой спросил своего племянника: « Что орешь как резанный, почему ревешь?» Борьку ищу, – ответил тот, вытирая слезы.
– Борька на столе в кухне…
Обрадованный мальчик кинулся бежать сломя голову к дому. Но, потом резко остановился: «Как это на столе?» В это время мама позвала Степанов обедать. Во дворе пахло жареным луком и мясом. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце мальчугана: «Борька на столе?» Да!!! Куски тела друга были аккуратно порезаны, поджарены с луком на большой сковородке и разложены по тарелкам! Он оцепенел, когда все понял, потом, вдруг, ему стало совершенно ясно, что злые волшебники украли бабушку, дедушку, папу и маму и, притворившись ими, пытаются его накормить телом друга. Разве мог бы настоящий отец несколько дней назад, рискуя своей жизнью, спасавший котенка, с улыбкой звать сына за стол, чтобы есть зарезанного и поджаренного теленка?! Бежать! Бежать отсюда, пока и его не превратили в чудовище! Он убежал и спрятался в кустах…