Денис Бушлатов
Хранитель Бездны
На стеклах нарастает лед,
Часы твердят: «Не трусь!»
Услышать, что ко мне идет,
И мертвой я боюсь.
Когда дом жизни остается открытым и заброшенным, в него может войти то, чему мы не знаем имени.
Пролог
Утонувшие в тумане дома казались сотканными из облаков. Воздух был сырым и по-утреннему холодным. Пахло травой и хвоей.
Под ногами хрустело. Он опустил голову, но плотные клубы тумана полностью укрыли тропинку – будто там, под молочной завесой, ничего нет и он ступает по хрустящей пустоте.
Перед ним, на расстоянии вытянутой руки, материализовался забор из черной мокрой древесины. Он прикоснулся к разбухшему дереву: ощутил его шершавую рельефную поверхность, пробежался пальцами по трещинам и, поежившись от внезапно возникших мурашек, побрел дальше.
Звуки в тумане распространяются странно: порой далекое уханье совы слышно так, словно прямо над головой пронеслось неведомое чудовище. Он слышал, как хлопает калитка, но не мог понять – ни в каком направлении идти, ни насколько далеко расположен вход во двор.
Впрочем, оказалось, он шел верно. Пройдя лишь несколько шагов, он почти наткнулся на рассохшуюся кривобокую калитку, скрипящую на ветру. Прямо на досках была прибита табличка, однако надпись на ней расплылась со временем и превратилась в гротескную кляксу, внушающую беспокойство и легкий страх.
Не медля и не задумываясь, он дерзко толкнул калитку и под скрип ржавых петель вошел во двор. Все так же хрустело под ногами. Казалось, туман вытянул жизнь из звуков – хруст был глухим и плоским, нарисованным.
Он невольно усмехнулся своим мыслям: «Можно ли нарисовать звук? Можно ли услышать цвет? Увидеть… увидеть то, что находится за пеленой тумана?»
Ветер в ответ подхватил марево и разорвал его на длинные тягучие полосы. В образовавшейся бреши показались ступени, такие же черные и прогнившие, как и забор. Стараясь не обращать внимания на растущий страх и давящее, распирающее ощущение в животе, он поднялся по лестнице на веранду, в абсолютной темноте нащупав для опоры перила рукой, и тотчас же, содрогнувшись от отвращения, отдернул ее от мокрой и скользкой поверхности.
Хруст под ногами сменился столь же глухим и безжизненным скрипом гнилых досок. Стоя на террасе, он не мог видеть весь фасад дома, все еще полустертый туманом, однако явственно различал оконный проем, накрест забитый досками, возле которого под низким навесом находилась входная дверь, грубо и наспех слепленная из разномастной древесины. Дверь была плотно закрыта, однако время и влажность сделали свое дело – щели между досками были настолько широки, что стоило ему присмотреться, и он увидел бы внутреннее убранство дома. Однако мысль о том, что для этого придется прижаться щекой к блестящей и разбухшей от гнили поверхности, вызвала сильный приступ тошноты.
Замерев в нерешительности, он все же протянул руку и коснулся дверной ручки. Дернул… и чуть не растянулся, поскользнувшись на мокрой террасе, а дверь, неожиданно легко поддавшись, с каким-то почти чавканьем приоткрылась на несколько сантиметров и застряла, будто что-то в темной прихожей потянуло ее обратно.
Он застыл, не выпуская ручку, борясь с нарастающим желанием повернуться и бежать, бежать прочь из этого жуткого места. Как только он представил себе, что уходит, нет – улепетывает со всех ног, по колено проваливаясь в густой рассветный туман, что-то внутри него отозвалось болезненным толчком, и он услышал, или ему показалось, что он услышал, тихий настойчивый шепот:
«Хорошо-о… – протяжно шептало нечто внутри, – хорошо-о-о…»
Он зажмурился и, решительно отогнав морок, опять потянул за ручку – дверь поддалась неохотно, со скрежетом, и скрежет этот почти заглушил разочарованный вздох в его голове.
Тьма за дверью была непроглядной. Ступить в этот мрак – попасть в топь.
Он не хотел. Все его естество противилось самой мысли о том, что ему придется находиться внутри этого гнилого черного дома. Но каким бы сильным не был страх, он чувствовал что стоит ему развернуться и побежать, как нечто внутри него возликует и… Что тогда? Почему-то, он знал, что последствия такого решения будут необратимы не только для него, но и…
– Что со мной? – он застонал и, с опаской опершись на дверной косяк, притаился в нерешительности, нелепо прижав руку к горячему лбу. Зажмурившись от острой боли в висках, пересилил себя и, подобно человеку, шагающему с крыши многоэтажки задержав дыхание, на ватных, подкашивающихся ногах ввалился всем телом в мрак прихожей.
В ушах его возмущенно визжало существо, запертое внутри.
Уже не удивляясь и не вздрагивая, ни на миг не прекращая движения, он решительно развернулся к двери лицом и с силой потянул ее на себя, отрезая путь к отступлению.
Дверь захлопнулась с тем же влажным гнилым чавканьем, и он остался наедине с непроглядной тьмой.
– Будем жить здесь, – прошептал он, – здесь и поживем.
И улыбнулся темноте, ощущая, как чужая ненависть переполняет его.
Часть 1
Возвращение Каина
Память о солнце в сердце слабеет. Что это? Тьма? Может быть! За ночь прийти успеет Зима.
Глава 1
– …задача, не нам помочь, а нас же и уничтожить. Нашими руками.
Пьяный голос, с трудом продираясь сквозь винные пары и табачно-дымовую завесу, вырвал его из пучин тьмы. Преодолевая сопротивление век, он с усилием разлепил глаза и тотчас же поморщился от пульсирующей тупой боли в висках. С трудом соображая, повертел головой, стараясь собраться с мыслями и сфокусировать расплывающийся взгляд (прищуриваясь и отчаянно кривляясь), – и в полном недоумении уставился на своего собеседника.
Пожилой. Морщинистое пропитое лицо. Налитые кровью глаза, утонувшие в темных набрякших подглазинах; щеки, испещренные алыми молниями лопнувших сосудов; дряблые мокрые губы, растянутые в пьяненькой полуулыбке, обнажающие желто-черные, кое-где сгнившие до пеньков зубы.
– Уроды! – оживился собеседник, заметив удивленный взгляд и приняв его как знак внимания, – я еще при коммунистах говорил… – он на миг потерял нить беседы и с тупой ненавистью уставился на полупустой грязный стакан с прозрачной жидкостью, что стоял прямо перед ним на почерневшей от времени барной стойке, – говорил… что не к добру все это. Весь этот… – он помахал рукой в воздухе, – Горбачев, тля фашистская, путч этот. Они уже тогда все поделили, сечешь, Кирюха?
– Я – кожник… – он икнул, – не, так неправильно. Кожевник. Во. Работаю по коже. Хошь по поросячьей, а хошь по человечьей. Могу… Могу такие рисунки забабахать, шо держись!
«Меня зовут Кирилл, – имя повертелось у него на языке как подозреваемый на очной ставке и показалось знакомым, но непривычно звучащим, – а может, и не Кирилл…» Впрочем, за неимением лучшего, и это подойдет.
Память, в полном замешательстве, как маленький не вовремя разбуженный несмышленыш, не выдавая ничего вразумительного, яростно отстреливалась слепящими сполохами желтого света, вызывающими еще большую боль в висках, и услужливо подкидывала отдельные фрагменты недавнего кошмара, в котором он брел навстречу неведомой тьме посреди туманной пустоты.
Кивнув автоматически в ответ на очередную бредовую реплику собеседника, он огляделся украдкой, все еще пытаясь сфокусировать взгляд. К удивлению своему, он понял, что пьян, ну или по крайней мере явно нетрезв. Во рту ощущался омерзительный привкус плохой водки и… определенно табака. Странно, ведь он не курит… А почему бы ему в самом деле и не курить, да и откуда ему знать? Он ухватился было за мелькнувшее воспоминание, но оно растворилось в глубине его опустошенной памяти без следа.
Он находился… предположительно, в баре, причем в баре самого низкого пошиба – скорее в наливайке, с соответствующим контингентом. Небольшое задымленное помещение с двумя маленькими наглухо закрытыми окнами под грязными и ветхими занавесками; несколько тусклых допотопного вида ламп на желтом с черными подпалинами потолке; пять-шесть столов, забранных клетчатыми скатертями – даже в сигаретном чаду он автоматически отметил, что скатерти не мыли, пожалуй, никогда. Длинная, некогда полированная барная стойка, вдоль которой стояли барные стулья с разлезшейся от ветхости обшивкой и бесстыдно вылезшей ватой. Вздувшийся линолеум под ногами, рисунок на котором, быть может когда-то, изображал паркет, но влага и грязь превратили его в нечто совершенно потустороннее.
Под стать заведению были и посетители. От его собеседника, беспощадно орущего прямо ему в лицо, жутко воняло застарелым потом, водкой и едкими дешевыми папиросами, одну из которых он крепко сжимал черными от въевшейся грязи пальцами. Кроме них был здесь еще один посетитель – на барном стуле сидела женщина в длинном красном платье и серой синтепоновой куртке с эмблемой олимпиады на спине. Она то и дело механически подносила ко рту пивной бокал с ядовито-пенящимся содержимым и, сделав глоток, тотчас же затягивалась сигаретой, выпуская сизый дым в потолок. Лицо ее, изможденное и старое – лицо умирающей от непосильных трудов лошади, было испещрено глубокими морщинами. Тени и помада были наложены столь грубо, что создавалось впечатление, будто кто-то смеха ради разукрасил ее клоуном.
Ее волосы, когда-то покрашенные в оскорбительно-рыжий цвет, торчали в разные стороны, как у пугала. С омерзением он отметил блестящие жирные проплешины. Почувствовав его взгляд, она подняла руку, ту, в которой была зажата сигарета, и он подумал было, что она собирается прикрыть лысину, но вместо этого она принялась чесаться, глубоко вонзая ногти в розовую кожу.
Напротив нее одутловатой необъятной горой, рядом с которой вся мебель выглядела игрушечной, грозно нависал бармен – мужчина в когда-то белом, по всей видимости поварском, халате. Он тяжело дышал – многочисленные подбородки колыхались студнем; жирные губы то и дело вытягивались в трубочку, жадно всасывая в себя воздух. Бармен опирался руками-лапами с огромными жирными пальцами на барную стойку и, понурив голову, исподлобья наблюдал за посетителями сквозь прорези век.
Кроме них в баре находились еще несколько человек, занявших один из свободных столиков в углу. Над ними висело облако тяжелого дыма. Посетители переговаривались низкими гортанными голосами. То и дело их беседа взрывалась коротким лающим смехом.
– Что, Киря, заскучал? Водка не в то горло пошла?
Он уставился на соседа. Надо было что-то сказать. Или, быть может, выдать себя и спросить напрямую: что здесь происходит? Где он, черт подери, находится? Впрочем, последняя мысль показалась ему не самой удачной. Он пьян, …должно быть, сильно пьян. Алкогольный… «палимпсест» – слово услужливо выскочило из темного омута памяти, и даже не вполне уверенный в правильности термина он успокоился. Ведь если он с такой легкостью вспомнил столь сложное слово, то и все прочее всплывет.
Он закашлялся, с омерзением ощущая все тот же привкус табака во рту. Встал… вернее, сполз с высокого стула.
– Я… – еле ворочая языком, как будто он давно не использовал речевой аппарат. – Мне нужно в туалет…
Сосед заулыбался, обнажая жуткие зубы.
– Ну конечно, конечно. С тобой, Киря, не попьешь. То одно, то другое. Ну, иди. Я тут… – он неожиданно раскатисто и влажно рыгнул, – посижу.
– Антоха! – в сторону гиппопотамьей туши бармена. – Плесни в стакан, а то ты мне пустой принес, – и рассмеялся в восторге от собственной шутки.
Оббитая растрескавшейся фанерой дверь с наискось приклеенным пластмассовым трафаретом, изображающим писающего мальчика, находилась слева от барной стойки. Осторожно ступая по липкому линолеуму, он подошел к туалету и, немного помедлив, потянул за ручку: всматриваясь в непроглядный мрак перед собой, он почувствовал себя на пороге давешнего сна. В нос шибануло вонью.
Он отступил на шаг и только через несколько невероятно долгих секунд сообразил, что следует включить свет. Нашарив выключатель, нажал на него и еле удержался от крика, прикрыв ладонью рот.
В неверном свете лампочки без абажура, уныло свисающей с растрескавшегося потолка, помещение выглядело куда ужаснее. Прямо перед ним, на небольшой ступеньке, находился унитаз – желтовато-белый и на удивление чистый. На треснувшем бачке сидела жирная облезлая крыса и сверлила его красными бусинками глаз. Лениво и как-то неловко она повернулась к нему спиной и, боком соскользнув с бачка, плюхнулась на заплеванный и залитый мочой кафельный пол. Столь же медленно и неуклюже поплелась прочь, то и дело отряхивая лапки.
Справа от унитаза находился умывальник с капающим ржавым краном. Кто-то ради хохмы написал прямо на чаше умывальника неприличное слово и указал стрелкой на отверстие слива. Судя по запаху, посетителям эта шутка пришлась весьма по вкусу.
Над умывальником когда-то, в лучшие времена, висело зеркало – о нем теперь напоминало пятно относительно незагаженной плитки.
Преодолев отвращение, он повернулся спиной к унитазу и попробовал было прикрыть дверь, но замок был разболтан и дверь закрывалась не полностью.
– А и черт с тобой! – выругался он.
Подошел к умывальнику и после недолгих раздумий открыл кран рукавом куртки, стараясь ни к чему не притрагиваться голыми руками.
Трубы издали низкий протяжный звук, и кран изверг из себя тонкую струйку ржавой вонючей воды.
– Да что же это… – он содрогнулся от омерзения, разглядев в струе ком седых волос, который приклеился к внутренней поверхности крана и вот теперь нашел время, чтобы шлепнуться в умывальник жирной омерзительной водорослью.
Нет, нельзя на это смотреть. Какого дьявола он здесь делает? Нужно… нужно позвонить. В такси, а там домой, к черту на кулички, но… Где его дом? Куда идти? Пожалуй, стоит вызвать «скорую», а то и… другую «скорую» – у него явно галлюцинации.
Боль в висках становилась положительно нестерпимой. Он застонал и сжал голову в ладонях. И неожиданно почувствовал ломоту в костяшках пальцев на левой руке, словно мигрень каким-то образом перетекла в кости ладони. Он отнял руку от виска и недоуменно уставился на нее. На мгновение, ему показалось, что костяшки сбиты до мяса, но присмотревшись, он понял, что неверный свет сыграл с ним злую шутку-кожа была абсолютно целой, желтушной под лучами слабенькой лампочки. Чепуха… Сейчас не до того…
Должна же быть какая-то зацепка?! Ключи от квартиры быть может, или визитки. Опустив руку в карман куртки (автоматически отметив добротную кожу), он из него не выловил ничего, кроме нескольких мятых купюр. В другом кармане было пусто.
Однако удача не полностью отвернулась от него: в заднем кармане джинсов вместо ключей обнаружилось портмоне – мягкое, дорогое, судя по виду, и плотно набитое. Дрожащими руками открыв его, он тотчас же с тревогой бросил взгляд на полуоткрытую дверь, но за нею никого не было.
Кошелек был полон денег. Были там и доллары – в основном сотенные купюры – и евро. Кредитные карточки и… сердце зачастило – вот оно! Под тонким прозрачным пластиком – водительское удостоверение!
Он вытащил прямоугольную карточку и замер.
Нет, конечно же, его звали не Кирилл. Не Кирюха и даже не Киря.
Судя по документу, выданному центром обслуживания ГАИ ГУМВС в Ташлинской области, он – Сухарев Андрей Евгеньевич, 12 апреля 1978 года рождения.
Сбоку, там где полагалось быть фото, зиял оплавленный черный овал.
«Сухарев»… «Сухарев – Сухарев», Сухарев… К ужасу своему, он понял, что и это имя ему совершенно ни о чем не говорит – не вызывает ни ассоциаций, ни ощущения причастности. Нет, определенно, у него проблемы куда более серьезные, нежели клятый палимпсест. Быть может, ему подмешали клофелин в водку, но тогда почему злоумышленники не забрали кошелек, ограничившись порчей прав? Да и что он забыл в этом ужасном месте – недешевая одежда и приличная наличность не совсем соответствовали завсегдатаю таких заведений…
Что же… Стало быть, Сухарев. Андрей Евгеньевич. Не такой уж и старый и, судя по всему, не такой уж и бедный.
Он снова порылся в кошельке и после недолгих поисков выудил регистрационный талон на … ого… положительно, не такой уж и бедный… AUDI A6. Осознание того, что машина новая и довольно дорогая, пришло автоматически. Видимо, он разбирался в автомобилях. Впрочем, как он не напрягался, но вызвать в памяти образ собственной машины (цвет черный, регистрационный номер ВН0019ТИ) не удавалось. Волна нетерпения, заставившая его непослушными руками обхлопать карманы в поисках ключа от машины или мобильного телефона, схлынула, сменившись полным штилем разочарования, когда не обнаружилось ровным счетом ничего.
Быть Сухаревым определенно лучше, чем алкоголиком Кирей. Рано или поздно память вернется.
Словно в подтверждение в углу кабинки раздался негромкий писк. Он, вздрогнув, повернулся и встретился взглядом с уже знакомой крысой. Та ощерилась, еще раз воинственно пискнула и скрылась в черной дыре в стене.
Кое-как пригладив волосы, он вышел из туалета, мстительно погасив свет – пусть крыса помается в темноте.
У него не было ни малейшего желания оставаться в задымленном баре. Быстрым шагом он приблизился к барной стойке, за которой понурившись сидел его давешний собутыльник и, казалось, спал. Впрочем, стоило ему подойти, как мужчина приоткрыл заплывшие глаза и довольно буркнул:
– Чта… с облегченьецем? Я тут без тебя дерз-знул, и заказал…еще, вот, по пятьдесят. И все. На сегодня, во всяком случае, верно, Киряндр?
– Меня зовут Андрей, – произнес он, с какой-то злостью смакуя незнакомое имя, – Андрей Евгеньевич Сухарев, а вот вашего имени, уважаемый, я не припоминаю.
Мужчина уставился на него как на душевнобольного.
– Что-то ты Кирюхин, совсем сдал, – наконец произнес он на удивление трезвым голосом, – ты бы, старик, печень проверил…
Он неторопливо достал папиросу из смятой пачки и с некоторым усилием прикурил ее от зажигалки с полустершейся неприличной аппликацией.
Не реагируя на выпад, Андрей сделал знак бармену, но тот мимоходом глянул, слегка повернув в его сторону огромную голову и хрюкнув, отвернулся к полупустым полкам.
Андрей подошел к толстяку и уселся на высокий стул – прямо напротив. Бармен и ухом не повел, сосредоточенно протирая заскорузлой тряпкой засиженную мухами полку, на которой одиноко ютилась пустая бутылка из-под водки с отбитым горлышком.
– Послушайте, милейший, – стараясь говорить твердо и трезво, начал Андрей, – сколько там я вам задолжал? Счет… можно счет, пожалуйста?
Рыжеволосая карга слева от него залилась низким скрипящим смехом. Он в изумлении уставился на женщину. Та повернулась к нему, закинув ногу на ногу и широко ухмыльнувшись, облизала густо накрашенные губы.
Конец ознакомительного фрагмента.