Один мальчик как-то сочинил такой стишок:
Отворю на шее алый родничок.
Будет он размером с медный пятачок.
Пусть его журчанье принесет покой.
Что с того, что вечный?
Мне бы хоть какой…
Перечитав написанное, маленький автор испугался своего творения. Он вовсе не собирался прокалывать яремную вену, да и вообще мысли о суициде не принимали в его голове столь явный физиологический оборот. Шли годы, и мальчик почти забыл об этом странном стишке. В его жизни появились первые романтические свидания, и для поэтических претензий он нашел совсем другие темы. В лучших традициях трубадуров XX века мальчик кропал неумелые сонеты, посвященные предметам его обожаний, которые в большинстве своем только посмеивались над самозваным поэтом.
В жизни мальчика происходили различные бури, катаклизмы и затишья. Он грезил, влюблялся, ссорился и грустил так же, как и миллионы других подростков. И, подобно большинству своих сверстников, он тешил себя надеждой, что у него все происходит не так, как у других. Когда-нибудь наконец он встретит девушку, которая станет для него самым близким существом на земле.
И что самое интересное, спустя много лет эта встреча действительно состоялась. А потом забытый стишок сыграл со своим автором злую шутку. Лимфатический узел на шее неожиданно расцвел отвратительной раковой орхидеей, в центре которой образовалась мерзкая гематома размером с медный пятак. И отравленная больными клетками кровь ядовито захихикала тихим журчащим смехом. Впереди мальчика ждал вечный покой.
«Любовь – это искусство медлить», – заметил Милан Кундера. «Мало доверяю я той любви, которая зарождается медленно», – запоздало усмехнулся в ответ Ортега-и-Гассет. Я впервые решился поцеловать Лупетту лишь через месяц после первого свидания. Впрочем, инициатива принадлежала не мне.
Святилищем для этой мистерии послужила облезлая арка ее грязно-красного дома на улице Марата. К тому времени я уже думал, что окончательно избавился от оков физиологии, разделяющих отношения между разнополыми существами на неизбежные «до» и «после». Мне было бесконечно хорошо с Лупеттой и так. Я сделал удивительное открытие, осознав, что менестрели средневековья вовсе не страдали от физической недоступности прекрасных дам – напротив, эта недоступность была залогом истинности их чувства, не опороченного причинно-следственными связями. Так я стал черным монахом любви, практически утратив ощущение пола. Прожженный мартовский котяра ударился причинным местом оземь и обернулся полоумным голубем, воспарившим со своей возлюбленной к каким-то немыслимым высотам. Но пора было возвращаться на землю.
Когда я в очередной раз проводил Лупетту до арки и хотел было, как всегда, отметить расставание братским поцелуем, ее нежный язычок настойчиво проник в мой рот, суровым ластиком стирая в памяти следы прошлых лобзаний. Малыш оказался настолько ревнив, что не мог снести даже намека на конкуренцию. И оказался настолько силен, что сумел заново вылепить из пропитанной спермой глины – девственника, не знавшего вкуса женской слюны. Я превратился в табула раса, на которой хозяйка моего сердца могла писать все, что ей в голову взбредет. От нежных признаний до грязных ругательств.
Ответил ли я на ее поцелуй? Разумеется да, – но настолько робко для тридцатилетнего циника с замусоленным донжуанским списком в заднем кармане брюк, что даже удивился, когда почувствовал, как она затрепетала.