Эпидемия
– Все мертвы.
Эти слова, прозвучавшие в полной тишине тёмного отсека, как удары, гулко и тяжело разнеслись по всему кораблю. Эхо ещё дробилось в далёких лабиринтах железного чрева, когда тусклый свет иллюминатора осветил мужскую фигуру, плавно проплывшую мимо женщины. Женщина оттолкнулась и, паря словно птица, в тягучей воздушной невесомости, приблизилась к нему.
– Все мертвы, – шёпотом повторил он, всматриваясь в её глаза, пытаясь найти тот робкий огонёк надежды, что тлел ещё, когда он оставил её в этом крыле ждать. – Мы – последние.
Проговорив это, точно вынося вердикт, окончательный и необратимый, он в отчаянии ударил в стену отсека. От удара его закружило вокруг своей оси, и чтобы остановиться, ему пришлось ухватиться за руку женщины…
– Вот, – сказал он, когда немного успокоился и пришёл в себя, – Вот. С этим мы протянем ещё два-три дня…
Он вынул из нагрудного кармана комбинезона ампулу с прозрачной жидкостью.
– …без этого два-три часа.
Она кончиками пальцев аккуратно взяла сосуд с продлевающим жизнь составом и выпустила его. Ампула зависла на месте, радужно переливаясь в холодном, голубом свете и слегка поворачиваясь, словно рекламируя содержимое. Какое-то странное чувство испытывали сейчас он и она, глядя на эту стекляшку. В этой призме, размером с пистолетную пулю, заключены были два-три дня их жизни, так же как и в пуле заключена чья-то смерть. Женщина лёгким щелчком пальцев стукнула ампулу, и та беззвучно устремилась в темноту, куда-то вглубь переходов через круглую амбразуру двери. Мужчина испуганно вздрогнул всем телом, но затем, поняв всё то, что хотела сказать она, не стал ни в чем упрекать, только грустно выдохнул и отвернулся к свету.
– Ты, как всегда, права, – резюмировал он и углубился в размышления. Они оба долго молчали, заставляя себя думать о чём угодно, только не о предстоящем…
Сумбурных ход их мыслей нарушила всё та же ампула. Каким-то невообразимым образом она вернулась и, тихо ударившись о стекло иллюминатора, напомнила о себе.
– Ах, ты, маленькая, – разговаривая словно с одушевлённым существом, он взял стекляшку и поглядел через неё на женщину, – неужто ты обладаешь интеллектом и не хочешь, чтобы мы оставили тебя в одиночестве?
Игривый тон мужчины рассмешил женщину, и она засмеялась, словно заплаканная девочка, забывшая недавнюю обиду, когда ей подарили красивую куклу. Но смех быстро переродился в беззвучное рыданье, и панический ужас, который женщина пыталась сдерживать до сих пор, вдруг могучей волной охватил её, и она что есть сил закричала. Мужчина поспешил обнять её. Чувствуя, что вот-вот сорвётся, он стиснул зубы и сжал в пальцах ампулу. Множество капелек бисером покрыло ладонь, прозрачных, сверкающих, как алмазная крошка, и тёмно-алых, точно горные рубины. Осколки стекла разлетелись и растаяли в сумраке пространства. Сотни сверкающих бусинок удивительно правильной шарообразной формы, касаясь кожи пальцев, качались в такт движениям руки; а из пореза появлялись всё новые и новые бусинки, похожие на ягоды смородины, и, толкая друг друга, гроздились у края раны.
– Необходимо промыть и заклеить пластырем, – сказала женщина, испугано разглядывая порез; приступ истерики прошёл, как всегда бывает, когда надо сосредоточится и помочь близкому. – Может быть заражение.
Заражение? Глупо бояться заражения, когда и так осталось… Но он не сказал этого вслух, наоборот попытался приободрить её, банально пошутив:
– Ничего. Заживёт как на собаке.
– Нет. И не спорь.
Она достала из карманчика на плече всё необходимое, чтобы обработать рану.
– Красиво, – похвалил он её, – ты всегда это делала красиво.
– Скажешь тоже. Как все.
Тишина. В такие минуты она невыносима. Кажется, если бы атом случайно ударился об обшивку корабля, то слух уловил бы этот звук. Тишина. Она больно бьётся в висках аритмией сердца. И чудится, что чувствуешь горьковатый вкус биения и замечаешь, что внутри тебя, в груди, постоянно пульсирует поизношенная машина, заставляя кровь двигаться и двигаться. И ты вдруг осознаёшь, что когда-нибудь наступит предел износа и двигатель, выработав свой рабочий ресурс, встанет. Не потому ли тишина так пугает нас и заставляет тревожно нарушать её покой. Нужно было говорить, говорить, чтобы прогнать эту тишину. Но что-то им мешало: только отдельные, ничего не значащие фразы выплёскивались, точно тяжёлый выдох изнутри. Разговор, так необходимый в эти минуты, не клеился. Они могли бы многое сказать и хотели многое сказать… Но дрожащий голос, готовый сорваться в рыдание, смущал мужчину, решившего, во что бы то ни стало, держаться мужественно и морально поддержать уставшую, измотанную женщину. Она же думала, что женщина по природе своей сильнее мужчины и показать свою слабость именно сейчас, когда она так нужна этому человеку, было бы просто предательством. Она крепилась. Встречая его мрачный взгляд, пыталась улыбнуться, сказать что-то нежное, доброе. И всё-таки. Даже когда знаешь, что что-то важное, что-то главное, что сдерживал в себе, быть может, всю жизнь, нужно сказать, пока ещё есть для этого время, пока не поздно, – не получается. Находятся какие-то нейтральные темы, мелочные, о которых тут же забываешь.
– А почему так темно? – нарушила она долгое молчание.
– Когда штурман бился в конвульсиях перед смертью, – отвечал он, словно читая заученную наизусть лекцию, в слова которой уже не вдумываешься, а автоматически выдаешь длинными порциями, – он ударил ногой по клавиатуре серверного компьютера, и система заблокировалась. Я пытался перезагрузить её – без толку, она не воспринимает ни единой команды. Свет, внутренняя связь, перекачка и выработка кислорода и… черт его знает что ещё – не работает. Нет, что-то всё-таки работает, – он задумался на мгновение, – но что?.. В общем, мы в корабле-призраке: капитан и все матросы мертвы, а судно без курса и управления несётся неведомо куда. Ты в детстве читала о корабле-призраке? И я в детстве читал о корабле-призраке, и уж никак не представлял себе, что когда-нибудь окажусь на нём. Хм, даже есть в этом что-то романтичное, черт возьми. Не хватает только пиратов. Хотя какие, к дьяволу, пираты в космосе?
– Воздух? Ты сказал, воздух не вырабатывается больше, – нервно вздрогнув, насторожилась она.
– Не беспокойся, на наш век хватит, – грустно сострил он.
– Не будь так жесток!
– Прости. Всё-всё. Прости, – прижав её к себе, быстро зашептал он.
«Нужно о чём-то говорить», – стучало назойливо в голове маленьким, но тяжёлым молоточком, какие бываю у психиатров, которыми они так больно бьют по переносице, за что ненавидишь их всем своим сердцем, но поделать ничего не можешь – врач есть врач.
– Можно тебя спросить? – наконец нашел, что сказать он. – Эта… экспедиция… что она для тебя значила, – с трудом подбирая нужные слова, он растягивал слоги и запинался, точно старался ничем не обидеть, зная интимность вопроса, – для чего ты… полетела?
Видя удивление на её лице, он как-то виновато тут же себя перебил:
– Ах, да. Муж. А… он?
Он старался как можно тактичнее задать этот вопрос, выбрать тон помягче, и всё же почувствовал холодок обиды в её молчании и в резком жесте, когда она отвернулась к иллюминатору.
– А ты? – вдруг спросила она, развеяв этим вопросом ошибочные догадки и ненужные угрызения совести мужчины.
Он хотел бы тут же, не откладывая вновь и вновь признаться, зачем он «подписался» на эту научно-исследовательскую авантюру, путешествие сквозь всю галактику с сомнительными и нелепыми, на его взгляд, опытами, опасное, долгое и неинтересное предприятие. С начала полёта он лелеял мечты, что когда-нибудь признается ей и откроет всё, что копилось в его одинокой душе. Сила под названием осознание того, что она не свободна и никогда не будет его, сдерживала всякий раз на полуслове, когда он готов был, встречаясь с ней по рабочим надобностям один на один, выплеснуть, обнажиться, освободиться от недомолвок. Не потому ли он больше всех вымотался за то время, проведённое вдали от земли, не потому ли больше всех ненавидел эту консервную космическую банку? Видеть человека, которого хочешь ежесекундно, с которым жгуче желаешь быть не только в дружески-профессиональных отношениях, постоянно, бок о бок работать, и мириться, что он сегодня не с тобой в убогой каюте, а с другим человеком. И, главное, знать, чем они заняты. В такие минуты проклинаешь всё, включая собственное рождение. «А ты?» – такой простой вопрос и так просто на него ответить. Что же не даёт сделать это сейчас, когда её муж, капитан корабля, так же, как и все остальные, – мертв, и остаётся всего-то ничего времени, чтобы признаться…
Вместо ответа он перевернулся к верху ногами… Невесомость навязывает свои условности. Условен потолок, обшитый белым пластиком. Стены, которые немного темнее «потолка». Условен и пол, выкрашенный в темный цвет. По сути, ни стен, ни потолка, ни пола – одно сплошное, эллиптическое помещение отсека. Внутренность какого-то гигантского яйца. Лишь человеческое психологическое восприятие, не желающее мириться с абсолютной космической относительностью, привыкшее, что вверху всегда – небо, а под ногами – земля, делает из этой условной белиберды вполне осмысленную закономерность… Он перевернулся к верху ногами и стал гримасничать, показывая, что, мол, свалял дурака.
– А всё-таки? – настаивала она.
– Довольно крупная сумма за контракт, – замялся он.
– Деньги? – усмехнулась женщина, – Ты же знал, что эта поездка в один конец – на той планете мы должны были остаться до конца жизни…
– Ну, знал, – ответил он, словно его спрашивают о пустяках, с искусно подделанной ленцой, – так что ж из того?..
И снова – тишина, которая на сей раз не только грызла нервы пугающим грядущим, но и добавила изощрённую пытку совестью – почему не сказал, был ведь шанс, была возможность. Больше откладывать нельзя – скажи.
– Оставил на счетах у родных, – язык точно не подчинялся ему: думая одно, он говорил другое, а в душе ненавидел свою нерешительность. Да ещё зачем-то солгал: ни родных, ни близких у него не было.
– Что оставил? – не поняла она: с момента последнего их диалога прошло довольно много времени, но он этого как-то не заметил, погружённый в томительные терзания, решение наболевшего вопроса.
– Деньги, – он пытался сохранять в своем тоне непосредственность, однако это не очень-то удавалось и выходило фальшиво. Он сгорал от злобы к самому себе.
– Какие деньги, не поняла?
– Ладно. Проехали, – махнул он рукой, в том числе и на признание, разглядывая парящую женщину, у которой в уголках глаз появлялись водяные шарики слёз и качались на тонких ресницах. Она молча плакала. Несколько капелек оторвалось от ресничек и летало свободно вокруг красивого молодого лица. Он посмотрел на неё, как никогда ещё не смотрел, – открыто, прямо, не исподтишка, не украдкой. Она была действительно очень молода и очень красива. Уставшее, измождённое, напуганное лицо делало её ещё привлекательнее, утончённее. Глядя на неё, любой мужчина не мог не влюбиться; хотелось непременно защитить это хрупкое, нежное существо, защитить от любой напасти. Он смотрел на неё и любовался. Он забыл всё на свете: и про злосчастный корабль, и про всё, что приключилось на этом корабле, – он смотрел и восхищался. Вспомнилось, как он случайно, нет – нарочно прикоснулся губами к ее руке. Она давала какие-то указания работающему бортмеханику, указывая рукой на какой-то предмет, и её рука скользнула по его щеке. Он уловил это мимолётное прикосновение и поцеловал. Она тогда удивлённо бросила взгляд, а он смущенно отвернулся. Ничего более эротичного не было в его воспоминаниях. Он испытал такую эйфорию и возбуждение, что не мог спать несколько дней, бесконечно прокручивая мысленно, как кинопленку, ту волшебную секунду. Он помнил аромат её духов, холодок на губах от её прохладной кожи. Он улыбался, купаясь в этих воспоминаниях. Но почему она плачет, внезапно подумалось ему, когда он согнал пелену дремотных грёз. Мозг, околдованный иллюзиями, долго не мог вернуться в действительность, реальную грубую действительность. И он, как одурманенный, ждал, что вот-вот появится ее муж и рассерженно спросит, кто обидел его жену.
Но вдруг он вспомнил всё, что произошло, и чуть не лишился чувств. Ему было очень скверно: начало тошнить и морозить, и ещё сильно болели и ныли суставы, будто кто-то пробовал их на излом; он задрожал всем телом. Понимая, что это начались приступы болезни, он попытался расслабиться и сосредоточиться на чём-то. Женщине было ещё хуже, она не просто дрожала – её била такая дрожь, что руки и ноги ходили ходуном. Приглядевшись, однако, он сообразил, что это не лихорадка – ею овладела страшная истерика. Не понятно, как ещё до этого она могла сдерживаться…
Стоило неимоверных усилий как-то успокоить её. Она рыдала в голос, умоляла о чём-то, просила прекратить пытку, прервать мучительный остаток жизни. В слабой, изящной, хрупкой женщине вдруг появилась такая зверская, неодолимая сила, что мужчина, не справляясь с нею, боролся во всю свою физическую мощь, на которую был способен. Отброшенный ею, он несколько раз летел и больно ударялся о стену отсека. В порыве заставшего её необычайного безумия и отчаянья, ломая до крови ногти, она пыталась выломать иллюминатор. И он готов был поклясться в тот момент, что она сумеет сделать это, несмотря на титановый сплав и сверхбронированное стекло. Она рвалась прочь из этого корабля на свободу, где бы кончился этот кошмар, вся эта жуткая мистерия с близким и неотвратимым финалом. Ей так хотелось жить! За что же приговорили её?.. Только несколько пощёчин, жёстких, хлёстких сумели привести её в чувство.
Она смотрела на него непонимающим, удивлённым взглядом, озираясь вокруг, словно ища потерянную вещь. До этого напряженная и натянутая, как струна, она обмякла в его объятиях и тихо, облегченно заплакала.
– Как хочется ещё раз хоть два шажка сделать по земле, – шептала она горячими губами, и он, слыша неизмеримую тоску в её голосе, представил асфальт, залитый теплым осенним солнцем. Ветерок кружит опавшую листву. В выбоинах и трещинах дороги робко пробивается сорная трава. Асфальт ещё сырой после вчерашнего проливного дождя, и под яркими лучами испаряет свежесть. Шаги легки и быстры, и каждый их звук разносится широко-широко в прозрачном осеннем воздухе. Так спокойно и свободно, что невольно переходишь на бег: без усилия отталкиваешься от огромного земного шара, чтобы через мгновение, как только приблизится он, снова оттолкнуться.
– Земля! – выдохнул он. – Ты знаешь, мне сейчас кажется, что её никогда не было в моей жизни, что я рождён летающим в этом баллоне с кислородом, – он обвёл глазами отсек. – Если бы ты знала, как я ненавижу этот корабль, это пластик, напичканный электроникой, эту сублимированную еду без вкуса и запаха, эту не настоящую воду, отдающую порой плохо переработанной мочой… Земля! А какое там сейчас время года, не знаешь?
– Не знаю, – тихо ответила женщина; ровный, негромкий голос мужчины с медленными, протяжными интонациями, точно колыбельная песенка, действовал на неё успокаивающе, и она, прижавшись щекой к его плечу, погружалась в какую-то полудрёму. – Наверное, весна.
– Весна! – протянул он. – Как же давно я не видел женщин в коротких платьях, с голыми ногами, в туфельках на каблуках! С развевающимися волосами… спешащих куда-то… или сидящих в парках на скамеечках, а ветерок нет-нет, да и подымет краешек юбки, показывая белоснежные трусики…
– Хулиган, – пожурила она его, но как-то безучастно, с каким-то равнодушием.
В отсек влетела чья-то перчатка. Мужчина даже слегка вздрогнул, когда увидел из темноты как будто бы протянутую руку. От малейших колебаний воздуха перчатка медленно переворачивалась, и создавалось впечатление, что пальцы шевелятся. Жутковато было взирать на плывущую и зовущую к себе перчатку. Ребристая, с истёртой, потрескавшейся кожей, с кровью на кончиках пальцев, она точно просила помощи. Ему пришла в голову мысль, от которой внутри всё похолодело: это призраки умерших протягивают руку и зовут их присоединиться. Ему даже показалось, что он услышал голос – кто-то прошептал «идём». Он понимал, что голосом был всего лишь шорох кожаной пришелицы, задевшей кусок кабеля, летавшего тут же в полутьме. Но от этого шороха он испытал такой животный ужас, что всё тело одеревенело и покрылось морозящей коростой. Никогда в своей жизни ещё он так не боялся, как сейчас: ему хотелось кричать или зарыться глубоко-глубоко во что-нибудь тёплое и глухое. Грудь рвалась от беспощадных ударов изнутри. Чудилось, воздух вокруг него вовсе исчез: что-то не давало вздохнуть, будто горло сдавила тугая бечевка. Перед глазами проплыли лица всех, кто был в команде корабля. Улыбающиеся, говорящие что-то, подмигивающие, словно намекающие на что-то, только им и ему известное. Они приближались, глядя на него пустыми, стеклянными глазами, такими же, какие он видел у вахтенного, когда поворачивал его к себе лицом. Он чувствовал их холодное, отрывистое дыхание даже сквозь комбинезон. Только сейчас понимание того, что ему предстоит, с полнотой и ясностью пришло к нему. Густой комок тошноты подступил к горлу, виски налились горячим свинцом, пульсирующим громко и гулко, а сознание заволокло туманом…
– Ты уснул, – нежно ответила женщина на его вопрос: что произошло.
– Да – а? – протянул он настороженно, оглядываясь вокруг. Он всё ещё обнимал её, и они плавно парили по отсеку, слегка задевая стены и касаясь незримых в темноте каких-то мелких предметов. Взволнованно ища глазами призраков, виденных им до обморока, он всё ещё прибывал в возбуждении, но волна горького отчаянья отхлынула, и ему даже стало стыдно. Он ответственен перед нею, ибо он – последний, и потому не может позволить себе такую слабость, как страх. Так он решил, и как подтверждение собственных мыслей, покрепче прижал женщину к себе.
– Ты что-то ищешь? – поинтересовалась она, видя, как он нервно оглядывается.
– Нет-нет, нет, – поспешил он заверить её, а затем, помедлив, добавил: – Слушай, давай переберёмся куда-нибудь из этого отсека?
Стало почему-то темней. Он взглянул на иллюминатор: та же перчатка, что некоторое время назад выплыла будто из ада, прислонилась к стеклу, словно чья-то незримая рука пытается выдавить его наружу. Определённо, было в этой перчатке что-то недоступное человеческому пониманию, что-то живое, осмысленное.
– Зачем? – пожала плечами она. – Ведь все отсеки одинаковы, а здесь нет…
Она хотела сказать «…мертвецов», но голос дрогнул, когда она мысленно добралась до этого слова в предложении.
– Земля! – воскликнул он, будто увидел землю из корзины на вершине мачты, а потом зачастил: – Мы ведь говорили о земле, да-да, я помню. Вот куда мы сейчас отправимся. (Она вопросительно взглянула на него: не бредит ли он). Вот что нам сейчас нужно, да-да, просто необходимо, да-да. Как же я сразу не подумал! Как мне надоела эта невесомость! Ну, полетели! Быстрее! Быстрее!
– Каким образом ты собираешься попасть на землю, если даже радиосигнал SOS будет три года добираться? – прикрикнула на него женщина.
– Ты не поняла? – засмеялся мужчина. Он преобразился, когда к нему пришла идея, которой он обрадовался, словно утопающий спасательному кругу. Он приободрился, повеселел и сделался в глазах женщины похожим на сумасшедшего. – Ты ничего не поняла? – с издёвкой повторил он. – А на что нам имитатор?
– Какой ещё имитатор? – она попыталась оттолкнуть его, освободиться от его объятий. – Причем тут имитатор?
– Как причем? Гравитационный имитатор!
– Постой, – задумчиво произнесла женщина, перестав бороться и сделав паузу. Словно человек, который хочет внезапно пришедшею догадку облечь в логическую формулу, она стала рассуждать, не спеша, вслух: – Постой. Ты хочешь сказать, что… что имитатор в рабочем состоянии… Ты же сказал… что всё заблокировано?
– А чёрт его знает! – довольный тем, что нашёл предлог убраться отсюда, где его посещали призраки, он дал волю эмоциям: кричал и смеялся. – Ведь можно проверить!
***
…Они, держась за руки, летели по рукаву перехода между отсеками, прозванному пылесосным шлангом за гибкость и схожесть конструкций. Здесь не было иллюминаторов, но благодаря ребристым полупрозрачным стенам света хватало. Сквозь стены виднелись расплывчатые, синеватые пятна звёзд, тусклых, еле различимых, словно далёкие фонари, проглядывающие сквозь промерзлое зимнее окно. И так же, как и от зимнего стекла, от стен веяло холодом и одиночеством. Она пыталась ни о чём не думать. А он собирался с мыслями и уверял самого себя, что в имитаторе наконец-то наберётся мужества и признается ей. Он летел и подбирал нужные слова. Когда под ногами будет твёрдая опора, думал он, в голосе тоже будет твёрдость, и сказать станет проще. Только бы имитатор был в рабочем состоянии! Имитатор… Специальный отсек, вернее, даже не отсек, а самая, что ни наесть, натуральная, обыкновенная небольшая комната. Потолок, пол, стены – всё как на земле… Мощный генератор создаёт гравитационное поле с обычной для земных условий силой тяжести. А виртуальный симулятор модулирует земные пейзажи, запахи и шумы, создавая иллюзию, что находишься не в космосе, а дома. Каждому члену команды разрешалось всего лишь час в неделю проводить в имитаторе. Ограничение, вынужденное большим потреблением энергии. Но и этого считалось достаточным, чтобы не сойти с ума от невесомости. И сейчас он молил бога, чтобы машина самообмана работала. Самые разные мысли мелькали в голове. Вдруг подумалось, что всё-таки странная штука – человеческая психика. «Наверное, надо биться в истерике, ожидая необратимого, – думал он, – а я радуюсь при мысли, что снова ощущу пятками пол и буду делать это столько, сколько позволит судьба. И плевать на все ограничения. Только бы он работал». Он, действительно, отринул от себя все трагичные мысли и отдался тому юношескому возбуждению и трепету, как перед первым свиданием. Было ещё какое-то чувство стыда: не подумает ли она, рассуждал он, что я пользуюсь моментом, смертью её мужа, и тем самым совершаю некое вероломство. Может ведь сложиться впечатление, что меня движут не искренние побуждения, а соблазн сложившейся ситуации…
Тоннель перехода заканчивался чёрным пятном входа в центральный блок. Царившая там кромешная темнота остановила их. Он знал, что там, во тьме, в жутких позах, застывшие в предсмертных конвульсиях, летают их товарищи. Он видел, как болезнь выворачивала их суставы, сковывая напряжённые до предела мускулы так, что кости рук и ног ломались от этих судорог. Видел страшные гримасы вместо лиц от адской боли. Видел, как из носа, ушей и глаз били багровые фонтаны крови, а изо рта шла розовая пена. Помнилось, как капитан, хватаясь за поручни, взялся за трубу довольно большого диаметра и сжал её так, что пальцы утонули в металле, хотя сам он не отличался физической силой. А та омерзительная, ни с чем не сравнимая улыбка, с какой он сжимал трубу, всё ещё стояла перед глазами мужчины. Он запомнил, как у него на глазах трескались и ломались белые зубы капитана, а осколки впивались в потрескавшиеся губы. Без музыки, без боя барабанов люди извивались в страшном, первобытном ритуальном танце, ритмической агонии боли. С выкрученными руками, согнутыми в неестественную сторону спинами, свернутыми шеями они внезапно застывали, точно чьей-то непостижимой волей проигрыватель жизни переходил в режим стоп кадра. Всё происходило так, словно банку, переполненную червями, извивающимися, переплетёнными в затейливый клубок, мгновенно заморозили жидким азотом.
И теперь им предстояло влететь в этот жуткий некрополь. Нет, не безобразного вида смерти боялся он, и не того, что во мгле придётся сталкиваться и прикасаться к трупам, он боялся, что спутница, не видевшая до сих пор этот театр смерти, не выдержит чудовищного зрелища. Но там… было темно. И зачем ей знать что там? Он решительно взял её за руку, другой рукой взялся за обод круглой двери и сильным рывком втянул себя и её туда.
Он решил пробираться вдоль стены, образующей правильное, замкнутое кольцо, с круглыми амбразурами выходов через каждые три метра, от которых тянулись такие же рукава переходов, как тот, по которому они летели сюда. Выходы светились серебряным, еле заметным светом, не нарушавшим, однако, мрак центрального отсека, освещавшим лишь ободок двери. «Если я правильно думаю, – рассуждал он, – то нужно пропустить четыре выхода, пятый будет как раз путём в имитатор». Он приказал женщине, чтобы она взялась сзади за его пояс и держалась, не отпуская его ни на мгновение, пока он, перебирая руками, поведёт их куда нужно.
Не так-то просто, как казалось ему вначале, было пробираться в кромешной темноте. Видения, что посетили мужчину накануне их совместного путешествия, вновь начали преследовать его. Ему чудилось, что за ним следят десятки глаз пребывающих здесь мертвецов. Он гнал от себя этот бред, и всё же чувствовал, что его тела кто-то изредка касается, точно проверяет, жив ли он ещё, или же мёртв, как они. Усилием воли он заставлял себя двигаться вперед, хотя руки и отказывались слушаться, костенея и теряя чувствительность. В невесомости, где все движения легки и не требуют почти никакого труда, он прилагал такие усилия, будто взбирался по вертикальной лестнице на одних руках с непомерным грузом, пристёгнутым ремнями к талии. Мышцы рук рвались от напряжения. Он тяжело дышал. От пота тело под комбинезоном стало мокрым и липким. Тем не менее, ему было холодно. Жуткий озноб пробирал его до мозга костей.
– А чем тут пахнет? – спросила женщина. Он тоже слышал тонкий, почти неуловимый аромат – запах тления, настолько слабый, что если бы не знал, что находится здесь, ни за что бы не определил, что испускает этот сладковатый дух. Вопрос женщины встряхнул его и заставил вспомнить, что он здесь делает и для чего ползёт. Мужчина откашлялся, чтобы появилась уверенность в голосе, и ответил:
– Не знаю. Должно быть, проводка горела.
Он оглянулся вокруг, но кроме темноты, ничего не увидел, даже женщину, которую для надёжности обхватывал ногами.
– Ты как там? – не прекращая перебирать руками, поинтересовался он.
– Ничего.
– Ты там держись, не отпускайся.
– Хорошо.
Всё ещё мерещилось, что вокруг него двигаются, заглядывая в лицо, покойники, норовят ухватить и привлечь к себе. Но короткий диалог с женщиной укрепил его, сделал бесстрашнее. «Нужно сосредоточиться на ней и только на ней. Не думать ни о чём, кроме нее. Господи, если бы не она, если бы её не было, давно бы сошёл с ума».
Он твердил себе, что не имеет права бояться, и полз, полз. Работа пошла живее и гораздо быстрее.
Они достигли первого выхода. Такой же «пылесосный шланг», какой они оставили позади, изгибаясь, тянулся куда-то. Слабый свет звёзд, струившейся сквозь полупрозрачные стены, после угольной темноты казался небывало ярким и больно резал глаза. Нагретый этим светом, воздух сквозил, устремляясь к центру гробницы. Он, прикрыв веки, глотал, как ему казалось, этот свежий, без привкуса тления воздух. Отдышавшись, он опять нырнул во тьму, и уже быстрым темпом дополз до второго выхода. Дрожа и от холода, и от усталости, пересиливая боль в пальцах и приступы тошноты, боясь обернуться и увидеть острый, пронизывающий взгляд покойника, он всё же смеялся. Беззвучно, робко, но смеялся. Ликуя, праздновал победу.
– Ты как там?
– Держусь.
– Держись, не отпускайся.
– Хорошо.
Какая-то энергия мощным, адреналиновым потоком хлынула из глубины его тела, когда он услышал её голос ещё раз. Какая-то злость, побуждающая преодолеть всё и вся на пути, появилась и вселила уверенность. Он вздохнул полной грудью и рывком направился к третьему выходу. Но путь преградило что-то. Он сделал над собой невероятно колоссальное усилие, чтобы не закричать от ужаса, чтобы не потерять самообладание, догадавшись, что это. Это что-то точно не хотело его отпускать, заключив в свои объятья, как бы он ни отталкивал, ни боролся, оно цеплялось за одежду чем-то кривым, похожим на крючья. Когда эти крючья касались лица, а он знал, что эти крючья ни что иное, как ледяные окостеневшие пальцы, он лишался сознания, но тут же заставлял приходить себя в чувство и продолжал бороться. И даже в эти минуты, которые показались часами, он не мог позволить себе выдать величайшую тайну – кем или чем наполнена эта комната. Он старался не проронить ни единого слова, ни единого звука, только хрипел, отбиваясь и атакуя невидимое существо.
Всю свою ненависть, всё своё презрение вложил он в толчок, что сам под действием этого мощного импульса устремился назад и больно ударился спиной об обод второй двери.
– Что произошло? – спросила женщина. До этого она весь пройденный путь молчала, решив не мешать своему проводнику. Она слышала, что в темноте что-то происходит, что он, тяжело дыша, усиленно рвётся или пробивается куда-то. Вздрагивания и резкие толчки передавались и её телу, как бы ни старался он, чтобы она этого не замечала. Понимая, однако, что расспросы не могут ничем ему помочь, а напротив даже отвлекут, она только крепче обнимала его и слушала, прильнув щекой к его спине, как бьётся его сердце. – Что произошло?
– Ничего, – коротко ответил он. – Ты как? Не ушиблась?
– Немножко. А ты?
– Нормально. Жив ещё, – пересиливая жгучую резь в спине, он старался говорить спокойно. – Сейчас отдышусь – продолжим.
– А что там было, с чем ты там боролся?
– Кабель. Шлейф какого-то кабеля. Запутался, – солгал мужчина.
– Тебе не тяжело? Может, я сама за тобой полечу?
– Нет! – испугано вскрикнул он. – Делай, как я сказал.
– Хорошо-хорошо, ты только не злись.
– Я не злюсь. Только делай, как я сказал, – более мягко попросил он.
– Ладно.
– Ты будешь делать, как я сказал? – настаивал мужчина, которому последний ответ женщины не показался убедительным.
– Да, – громко ответила она тоном капризной девочки, которая не смогла выпросить подарок.
– Тогда поплыли.
Нужно теперь подольше держаться стены, мысленно давал он себе указания, «мертвечина», должно быть, полетел к центру. Добравшись до третьей двери, он облегченно вздохнул: неужели препятствия кончились? Как пересохло горло; воды бы сейчас. Он вспомнил, что вторая дверь, которую миновали, по его представлению, час назад, хотя прошло не более десяти минут, как раз вела к блоку с запасами воды. Возвращаться? Ну, уж нет, необходимо двигаться к выбранной цели. Во что бы то ни стало, он будет там, где хоть на мгновенье почувствует себя на земле. И главное – даст ей это почувствовать. Мысль о воде, так некстати пришедшая, опалила рот и губы пустынным зноем. Путник, оказавшийся в раскалённых песках, не испытывал, наверняка, такой жажды, какую испытывал сейчас он. Дилемма: повернуть назад или продолжить путь к имитатору – встала перед ним более непреодолимым препятствием, чем оживший мертвец в темноте. Оставалось не так много времени. Нужно было спешить. А крюк за водой займет довольно много этого драгоценного богатства. Может… плевать на имитатор – напиться бы воды напоследок, ну, их, к черту, эти мечты о притяжении… Нет! Он приучил себя добиваться намеченной цели, как бы ни была длина дорога. Он отказывал себе во всём. Он поступил в то же учебное заведение, что и она, и окончил его на «отлично», несмотря на то, что это стоило ему неимоверных усилий. Изучать то, что не по душе, что никогда не нравилось и никогда не понравится – науки, при мысли о которых срабатывает устойчивый рвотный рефлекс. И всё же он постиг их, и был одним из лучших на факультете. Он из жил рвался, чтобы попасть в эту экспедицию, потому что в ней участвовала она. Он обрёк себя на бесконечное ожидание, лелея несбыточную надежду. И он понимал, шансы его изначально были равны нулю. И всё же он ждал, надеясь на что-то. И вот теперь, когда он вёл её туда, где дал себе клятву открыться ей, всё перечеркнуть ради какого-то глотка воды? Нет!
Он собрал всю волю в кулак, прикусил кончик языка, чтобы вызвать выделение слюны – хоть как-то утолить жажду, – и продолжил. На сей раз, он не делал остановок, чтобы отдышаться и спросить у неё, как она там, держится ли. Он твердил только одно – скорее, скорее, и работал, как неугомонный. И вскоре пулей влетел в заветный пятый выход.
– Ну, как ты? – спросил он, держась за одно из рёбер полупрозрачной стены перехода.
Ответа не последовало. Обернувшись, он с ужасом обнаружил, что её нет рядом. Он потерял её в лабиринте некрополя. Не раздумывая ни секунды, он рванулся обратно, презирая себя за то, что не следил, следует ли она его инструкциям. Он просто обязан был почувствовать, когда её пальцы разжались, и она отпустила его ремень. Ведь в какой-то момент стало легче лететь, но он решил, что это у него открылись дополнительные силы, так называемое «второе дыханье». Пока мелочные мысли о самом себе, о мучительной жажде и о том, как он страдает от неё, поглощали всего его, она, отцепившись, оказалась в полнейшей темноте среди трупов. Это – непростительно. Она же с ума сойдет, когда поймет, кто её окружает, от боли утрат, страха и одиночества.
Тщетно напрягая глаза до жуткой рези, хватаясь во тьме за всё без разбору, но, натыкаясь вместо мягкого, теплого тела спутницы на жёсткие, окостенелые тела усопших, он искал её. Вскоре он потерял ощущение пространства и никак не мог сориентироваться, где он и в каком направлении прибирается сквозь дебри каких-то предметов, какой-то электронной техники, аппаратуры. Запутавшись в паутине кабелей или проводов, он в отчаянье звал её, кричал, умолял, чтобы она отозвалась.
Рыдая в голос и проклиная всё на свете, мужчина разрывал на себе путы и старался оттолкнуться от чего-нибудь, найти какую-нибудь опору. Но, выпутавшись, он столкнулся с тем, что до этого никогда в жизни не испытывал. Руки и ноги долго не находили ничего твёрдого, и психика начала выдавать странные иллюзии. Ему начало казаться, что он тонет, и ему необходимо выплыть на поверхность воды. Воздуха в лёгких остаётся не так много, а подъём ещё долог. Он видит мерцание неспокойной глади высоко над собой. Гребёт усердно, разводя руками от себя и по кругу вниз. Бьёт ногами. Только бы добраться, пока не кончился воздух в лёгких. Всё ближе и ближе пятно раздробленного водой света, но так медленно он приближается к нему! И, вот странность, он совсем не помнил, как упал в море, и не помнил, как и зачем оказался на яхте. И яхта ли это была… Может быть, он упал с причала, но почему же так глубоко, ведь у причала не бывает такой глубины. А что было до этого: до того, как он утонул? Почему его никто не спасает? Неужели всем наплевать на утопающего? Зачем он пошёл купаться один и туда, где нет ни единой души? Но он неплохо плавает, и даже когда-то был КМС-ом по плаванью, и он должен доплыть, чтобы сделать что-то. Что-то. А что именно – он не помнил. Кого-то разыскать и помочь, ведь этот человек нуждается в помощи. Он забыл, кто – этот человек, кажется, это какая-то женщина. Неуловимый, почти неузнаваемый образ промелькнул перед глазами: волосы, плавный овал лица, губы.… Остальные черты, словно в тумане, в густой голубоватой дымке. Он плыл к поверхности, и в то же время всматривался в лицо этой женщины, пытаясь узнать её. Вот она сидит напротив, на краешке шезлонга и пьет из соломинки безалкогольный коктейль. Вытянутые вперёд, слегка согнутые в коленях ноги почти не прикрывает короткая юбка. Капельки пота блестят на ярком летнем солнце, и он всё время ловит себя на мысли, что нескромно разглядывать ноги чужой жены, но ничего поделать с собой не может. Он каждый раз смущённо отводит глаза, когда взгляд нечаянно устремляется на белоснежные, немного влажные от долгой игры трусики. Она замечает его смущение и лукаво улыбается. Нет, она никогда не давала повода усомниться в её супружеской верности, но сейчас, уставшая от игры в теннис, она решила поиграть с его чувствами. Он знает, что эта игра не разовьется ни во что обещающее, и всё же поглощён этим невинным стриптизом. Вот она поставила высокий полупустой фужер на столик и согнула одну ножку, чтобы поправить шнуровку на теннисных тапочках. И – в груди у него больно сжалось сердце, когда он увидел, как из-под сбившейся шёлковой тесьмы выглянул озорной тёмный пушок.… Только бы хватило воздуха. Ещё немного, и он вынырнет.
Колодец или цистерна, подумал он, когда почти доплыл и увидел круглую амбразуру над собой. Ещё немного, и он достанет руками кромку люка без крышки и, подтянувшись, наконец-то сможет вдохнуть. Вдох. Грудь приятно и спокойно расширяется. Он смог, он это сделал.
Голова ещё была туманная, тяжёлая; в ушах по-прежнему стоял шум воды; всё тело знобило, и хотелось поскорее выбраться на сушу. Он оглянулся, и там, наверху, где должен быть зенит, вдруг заметил парящую женщину без признаков жизни. Словно пораженный электрическим разрядом, он мгновенно вышел из полусна и вернулся к реальности. Она, безжизненная и недвижимая, влетела в один из переходов и застыла здесь в позе спящего младенца. Он был в космосе, на мёртвом корабле и искал её, потерянную в темноте центрального отсека. Всё стало простым и понятным: долгий подъём из глубины – всего лишь бред, галлюцинация; а поверхность моря, до которой он добирался, задержав дыхание, – овальная дверь выхода. Летя на свет, он интуитивно летел туда, где находилась она. Точно кто-то свыше вёл его к ней. Он нашел её.
Но, боже, неужели она мертва. Он поспешил к ней. Обнял и заплакал. Всё говорило о том.… Нет-нет, постой. Он приблизил своё ухо к её лицу; слабые струйки теплого воздуха защекотали по щеке. Она была жива, без сознания, но – жива. Он посмотрел на неё и улыбнулся.
– Как я испугался за тебя, – прошептал он и… поцеловал её в губы.
Он впервые сделал это. Будь она в сознании, он, вероятно, никогда бы не осмелился сделать этого. Он начал шептать ей то, что давно порывался сказать вслух, и, зная, что она не слышит, был откровенным. Он говорил и говорил, безудержно и горячо. Всё, что копилось, и было выстрадано годами, вкладывал в свои признания. Со всей нежностью, на какую способен мужчина, он обнимал её и касался губами её лица.
– Я, кажется, уснула, – тихо сказала она, открыв глаза.
Он молча кивнул.
– А где мы?
Он огляделся и, заметив номер над ободом двери, ответил:
– В шланге, ведущем в энергоблок.
– А как мы сюда попали? А что там?..
Действительно, не дальше двадцати метров от них, ближе к середине перехода что-то сверкало, точно в воздухе летала россыпь алмазов. Преломляя матовый, не яркий свет, загадочные стеклянные шары величиною с яблоко и поменьше гроздями облепили какой-то предмет. Мужчина и женщина, заворожённые неожиданным зрелищем, поплыли к интригующему предмету.
– Интересно, как могло её так разорвать? – задумчиво произнёс он.
– Как ты думаешь, что это за жидкость? – спросила она.
– Давай попробуем.
– Ты думаешь, это – вода?
– Кто знает.
– А если нет?
– Не всё ли равно… – Он всё ещё удивлённо разглядывал разорванную пополам пластиковую канистру, на стенках которой качались шарики воды. Как такое могло произойти: не разрезанная, не лопнувшая, не смятая, а именно разорванная тара. Он раньше видел последствия компрессии, когда развороченные максимальным давлением ёмкости выставляют свои изуродованные рваные раны. Но то было совсем не так, иначе. А здесь явно чувствовались человеческие руки, но обладающие нечеловеческой силой.
– Мне ужасно хочется пить, – пожаловалась она; глядя на него, она никак не могла решиться попробовать эту жидкость.
– Ну, так пей. И я попью. Меня давно мучает жажда.
– А вдруг это что-то ядовитое, – дернула она его за рукав.
– И что из того?
– Как, «и что»? Ты хочешь умереть в муках? Я – нет.
– Уверяю тебя, это – вода. В таких канистрах не хранят ядохимикаты, – замечая за собой, что начинает злиться, он говорил как можно сдержанней.
– Откуда ты знаешь?
– Мне ли не знать. Я, всё-таки, как никак, не грузчик в доке.
– И всё же, – не унималась женщина, недоверчиво рассматривая водяную конструкцию.
– Вон видишь, маркировка, – ткнул он рукой, – она указывает, что содержимое канистры – чистая вода без каких-либо примесей. Ты и сама должна была это знать…
– Я это отлично знаю, – оборвала она его на полуслове, – и даже лучше тебя. Но могли же перелить туда какую-нибудь гадость. Ты же в этом не можешь быть уверен, не так ли?
– Кому нужно делать такую подлость?
– Как, «кому»? Мало ли?..
– Ну, назови кого-нибудь из нашей команды, кто на такое способен.
– Почему сразу – из команды?
– А кто ещё? – засмеялся он. Понимая всю нелепость этого диалога, он больше злился на себя, чем на неё, за то, что не в силах убедить её.
– Там, на Земле. Кто-то из обслуживающего персонала.
– Я тебя умоляю, зачем им нас травить?
– Ведь произошло… то, что произошло. Ведь кто-то же это подстроил.
– А почему ты исключаешь случайность?
Он засмеялся.
– Почему ты смеешься?
– Вся эта авантюра мне кажется случайностью.
– Что ты имеешь в виду, говоря «авантюра». – В её словах слышалась обида.
– А разве не авантюра везти на какую-то богом забытую планету несколько тысяч земных вирусов, начиная с гриппа и кончая чумой, чтобы в один прекрасный момент, на полпути вся эта жуть расползлась по всему кораблю?
– Эта была случайность, – Она и не заметила, как стала противоречить себе. – Ты же знаешь, как этот эксперимент был необходим для науки.
– Для учёных, – поправил он, – для учёных, а не для науки – по-моему, это два различных понятия.
– Что ты хочешь этим сказать?
У него было ощущение, что назревает научный диспут, каких он досыта хлебнул на различных конференциях и какие ненавидел всей душой. Он догадывался, вернее, видел по лицу женщины, что говорит она всё это как-то не до конца осознанно. Её раздражительность, агрессивность – следствие болезни. Он дотронулся до её лба.
– Ты вся горишь.
– Нет, ты не уходи от ответа. Что ты хочешь этим сказать?
– Чем? – вполголоса произнёс он, и чтобы она успокоилась, привлёк её к себе.
– А о чём мы говорили? – спросила она, испуганно смотря ему прямо в глаза. Она уже забыла, о чём они спорили секунду назад, и это её сильно напугало.
Мужчине стало стыдно: не так давно, когда она была без сознания, он говорил ей самые нежные, самые ласковые слова, и тут же готов был наговорить массу обидного только потому, что женщина от стресса бредит.
– Мы говорили, что надо попить.
– Попить? А что? – Она всё ещё смотрела в его глаза
– Вот вода.
– Вода? – сказала она так, точно впервые увидела разорванную канистру с водяными шариками, напоминающими ёлочные новогодние игрушки. – А что, если она отравленная?
– Нет, она чистая. Я уже пробовал, – солгал он.
Он пальцем дотронулся к одному из шариков. Тот, словно намагниченный, мгновенно приклеился. И поднёс к губам женщины. Она приоткрыла рот, и прозрачный шар стал становиться всё меньше и меньше, пока и вовсе не исчез, оставляя маленькие сверкающие бусинки на её бледных губах. Потом и он пил эту безвкусную жидкость, втягивая в себя, прикрыв от наслаждения глаза и не спеша проглотить её. Влага приятно обволакивала до боли сухое горло, и казалось, что нет больше наслаждения, чем просто попить воды.
– Ух! – вздрогнула от неожиданности женщина и часто задышала, когда он, держа на ладони дрожащий водяной клубочек, омыл ей лицо.
– Как ты? – заботливо поинтересовался он.
– Уже получше. Ты знаешь, со мной что-то не так.
– Не так? – словно эхо, повторил он её слова.
– Да, не так. Я вижу сны, но не так… чтобы я спала.… Нет, я не сплю, но я вижу их. Это странно – не спать и видеть сны. Вот и сейчас я вижу за твоей спиной ветку сирени. Я же знаю, что её не существует, но я… её вижу.… И так отчётливо. Так отчётливо я не вижу тебя, как её…
– Тебя лихорадит.
– Я знаю. Это уже давно. Но это – не то, совсем не то. Она колышется на ветру.
– Не думай о ней.
– Ты знаешь, я чувствую её запах, запах сирени. Как такое может быть? Я же знаю, что её не существует. И её лепестки вздрагивают.
– Тебе нужно успокоиться.
– А ещё я видела какие-то манекены, уродливые и страшные. Они летали в темноте и сталкивались со мной. Это, конечно же, был сон, но я так явственно чувствовала их холод, их холодные прикосновения ко мне.
Она вся задрожала, и в уголках её глаз собрались слёзы.
– Тихо, тихо, – прижал он её к себе. – Тебе они только привиделись. Тебе необходимо успокоиться. Дыши ровно, спокойно, как нас учили при экстренных ситуациях. Так, да. Хорошо. Хорошо…
– Ты знаешь, в одном из манекенов я узнала мужа… – говорила она уже как-то отрешённо. – Такого ведь не может быть: он – и вдруг манекен, – она тихо засмеялась. – Его же здесь, на корабле нет. Мы здесь ведь одни. С самого начала мы здесь одни, не так ли?
– Да, – ответил он. Голос его дрогнул, и она, заметив это, переспросила:
– Или мы здесь не одни?
– Одни. Абсолютно одни, – успокаивал он.
– Да, я помню, – не слушая его, рассуждала она вслух, – я вспомнила. Вспомнила всё-всё…
Он думал, что она разрыдается, что будет биться в припадке и что будет очень трудно успокоить её, и приготовился к худшему, напрягая все свои оставшиеся душевные силы. Напротив, она даже преувеличено спокойно посмотрела на него и без малейшей тени эмоций произнесла:
– И что мы будем дальше делать?
Он поразился её мужеству, если, конечно, это было мужество, а ни что-то иное. Даже он, когда мысленно касался произошедшего, еле сдерживался от приступа паники и помешательства.
– Что же мы будем делать дальше? – повторила она. – Ведь нас ждёт та же участь, что и остальных…
Он не переставал удивляться, слушая её – эти слова произнесены были ею как-то невзначай, будто она строила планы на далёкое будущее: нужно сделать то-то и то-то. «А не поехать ли нам в следующем году к морю?» или «Ни завести ли нам детей?». Так просто было сказано ею «ведь нас ждёт та же участь…»! Он не нашёлся, что ответить на её вопрос, и только пробурчал:
– Нужно лететь в имитатор.
***
– Кажется, в рабочем состоянии, – сказал мужчина, смотря на голографическое изображение, возникшее перед ним, как только он приблизился пульту управления имитатором. Касаясь объёмных фигур и текстовых блоков, выплывающих из незримой точки и окружавших его ярким, красочным полукругом, он проверял режимы настройки имитатора. – Где бы ты хотела оказаться?
– Мне всё равно, – безразлично ответила женщина. Эта комната, представляющая собой правильный куб, всегда напоминала ей бокс для буйно помешанных: все стены, пол и потолок были оббиты поролоном и обтянуты дерматином. Пока не загрузится виртуальный мир иллюзий, здесь было жутковато находиться, и её обычно всегда охватывало чувство, присущее обитателям этих боксов. Раньше она зажмуривалась и крепче прижималась к мужу…
– Как насчёт побережья океана в Африке?
– Мне всё ровно, – повторила она.
– Так. Возьмись за поручень. Давай развернёмся по указательной стрелке, чтобы не удариться головами о землю.– Он говорил с каким-то мальчишеским азартом, точно увлечённый новой компьютерной игрой. Его приподнятое настроение, появившееся внезапно, как только они добрались сюда, настораживало её. Он и не пытался скрыть того возбуждения, которое вырывалось наружу, когда он думал, что уже скоро признается ей. – Так. Пусть будет полдень. Жарко. Лёгкий ветерок. Безоблачное небо. Солнце в зените.… Хочешь, кусты сирени вместо пальм?
– Нет, – нервно закричала она, вздрогнув. – Только не сирень. Умоляю тебя, только не сирень.
– Хорошо-хорошо. Успокойся, пожалуйста. Пусть будут пальмы. Так, пошла загрузка. Через сто секунд мы будем на земле. Закрой глаза.
Они закрыли глаза. Они ещё парили, держась за поручни, в космической невесомости, но уже слышали шум прибоя, чувствовали ароматы тропических цветов, теплоту солнечных лучей и ветерок, путающийся в локонах волос. Мелодичный женский голос вёл обратный отсчёт: «До загрузки имитации девяносто секунд…». Они чувствовали лёгкое, приятное покалывание биотоков по всему телу, похожие на озноб, ощущаемый, когда выходишь из бассейна. Но вместе с тем, чувствовалась и усталость, накопившаяся за часы напряжения и минуты отчаяния. Словно к концу тяжёлого трудового дня спадает маска энтузиаста и обнажается лицо усталого, отрешённого от всего, с унылым, отсутствующим взглядом человека. «До загрузки имитации семьдесят секунд…». Все мысли, все тревоги канули; какое-то опустошение души пришло на смену им. Существует ли смирение с участью в том совершенном виде, когда готов принять безнадежность безбоязненно, открыто, без горечи сожаления? Нет, скорее всего, нет. Но они переживали такое смирение в эти полторы минуты создания симуляции. «До загрузки имитации пятьдесят секунд…». И ещё болели и ныли суставы, и появилось небольшое головокружение. В прошлые разы никогда такого не было, видимо, давало о себе знать заражение. Сердца их учащёно бились, и от этого в груди было больно; звук их ударов отдавался в ушах, переплетаясь со звуками океана. Она впала в состояние какого-то полного безразличия. Что произошло, что происходит и что произойдёт – сейчас для неё было лишь пустыми словами, не значащими ничего. Прошлое безвозвратно кануло, будущее становилось таким недолгим, ничтожно недолгим, как длина вдоха. Осталось только настоящее, длина между этими уже несуществующими величинами. «До загрузки имитации сорок секунд…». Он же, напротив, испытывал необъяснимую эйфорию. Его сознание, обманывая его, рисовало мгновения близости с этой женщиной. Он представлял её счастливое лицо после того, как он скажет всё, о чём хотел сказать. Всегда хотел. Но не мог… Он сгорал от стыда, но всё же мысленно видел её обнаженной и припадал к её телу, трепеща от вожделения и восторга. «До загрузки имитации осталось тридцать секунд…». Почему-то он был убеждён, что она должна была обрадоваться его признанию, ведь в этом виделось ему спасение для неё. Странно, наивно, глупо, но в эти секунды казалось, именно так, не иначе. Вопрос о том, какие слова, какие фразы будет подбирать он для объяснения, чудилось ему, должен решиться как-то сам собой. В воображении его этот вопрос уже был решён, и ему оставалось только наслаждаться присутствием женщины, которой он обладает… «До загрузки имитации осталось десять секунд. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Две. Одна…».
Он ощутил удар о чуть согнутые в коленях ноги, словно от прыжка с метровой высоты. Горячая волна побежала вверх от ступней. Он открыл глаза. Он стоял, немного шатаясь и, интуитивно расставив в стороны руки, искал опоры. Залитый ослепительным светом мир ещё не давался привыкшему к темноте взгляду. Но минуту спустя он увидел над собой высокое голубое небо со слегка обозначенными перистыми облаками, небо, как в детстве, большое-пребольшое. И такой же невероятно огромный океан. Волны грузно накатывали на песчаный берег и лениво откатывали с пенистым шлейфом и шелестом, оставляя нити водорослей и ракообразных морских обитателей во влажном, просоленном иле. Коса побережья уходила вдаль за горизонт, где растворялась и дрожала в нагретом воздухе. А напротив океанской громадины лежали бесконечные жаркие пески пустыни с барханами, над которыми пыльным дымком подымались и опадали крупицы. Реденькие кустарники, опалённые африканским солнцем, какая-то колючая, невзрачная трава, появлявшаяся по мере приближения к воде, сдуваемый шар перекати-поле, и…небо. Он сделал неловкий шаг. Мягкий, рыхлый песок зашуршал под ногой. Он оглянулся, ища глазами женщину.
Женщина стояла на коленях, лицо и руки у неё были в крови. Она беззвучно плакала, глядя на мужчину умоляющим взором. Мужчина подбежал к ней, задыхаясь от волнения, и, присев на корточки, взял за плечи. Кровь струйками шла носом, и заливала ладони. Она пыталась сдержать кровотечение, но у неё не получалось.
– Что произошло? Стой, не говори, кажется, знаю. – Он достал из карманчика на плече индивидуальную аптечку. Смочил маленький тампон, который тут же увеличился в десятки раз, в растворе раздавленной им стеклянной капсулы, и приложил к носу женщины. – От удара кровеносные сосуды разорвало, – констатировал он, – вероятно, они ослаблены… – Он хотел сказать, что они ослаблены болезнью, но вовремя спохватился. – Не тошнит?
– Немножко, – прошептала она, дрожа. – Холодно.
Он обнял её, думая: тошнит – как бы не было сотрясения мозга, болезнь ослабила её.
– Как ты думаешь, – еле слышно сказала она, – чем мы больны?
– Не знаю, – честно ответил он, – симптоматика мне не понятна: слишком всё вялотекущее и не явно выраженное.
– Но… смертельное?
– Ты боишься?
– Нет, – твёрдо сказала она, – а остальные… от чего они… умерли?
Он тревожно взглянул на неё, но она была спокойна и даже перестала дрожать.
– Я не в силах систематизировать, – решив, что ответ менее повредит сейчас ей, чем умалчивание, произнёс он. – Слишком много видов и подвидов вирусов. Вряд ли кто-то был бы в состоянии был определить.
– Они мучались?
– Давай не будем об этом.
– Ты не ответил, – не уступала она.
Он минуту молчал, затем сказал шёпотом:
– Им уже не больно.
Она вздохнула и потянулась, как будто после пробуждения.
– Да, им уже хорошо, – произнесла она сквозь зевоту, и, резко отодвинувшись от него, вдруг ласково улыбнулась и, смеясь, спросила: – А ты что такой грустный, невесёлый?
И, вскочив на ноги, побежала к океану, размахивая руками, подпрыгивая и крича:
– Мы же пришли отдыхать, к морю, а ты грустишь!
Пораженный столь неожиданной переменной, он, как окаменелый, стоя на одном колене, не мог вымолвить ни слова, и только изумлено глядел, как она кружит, танцует и смеётся. Она бегала по кромки океана, и её пронзительный визг, когда ноги окатывала волна, оглашал этот мир. Неописуемым образом, на бегу, она развязала шнуровку на своих ботинках, и они полетели прочь в разные стороны. И только, когда она расстегнула «молнию» своего комбинезона, босая, подойдя к нему, он промычал что-то нечленораздельное, что и сам не понял. Он никак не мог отойти от шока.
– Мы же пришли на пляж. А на пляже не ходят одетыми, – отвечала она. – Извини, что я сегодня без купальника, как-то по-домашнему. Я же не думала, что мы пойдём на пляж.
Удивительно всё-таки умение раздеваться красиво у женщин, подумалось почему-то ему, когда она точно вышла из комбинезона. Особенно колени – одна ножка изящно гладит другую, затем перешагивает край юбки или пояс брюк, и также изящно другая ножка скользит по первой и становится рядышком на носок…. Она была в простом, скромном белом бюстгальтере с небольшим кружевом по краю бретелек и незамысловатым рисунком в виде бесцветного выпуклого орнамента на чашечках. В белых с розовым оттенком трусиках, немного прозрачных, дававших увидеть туманное очертание того, что они должны скрывать. Чуть выцветшая неброская фиалка на бело-розово-туманном завершала эту женскую композицию. Он расхохотался, воодушевлённый её смелостью, и стал стягивать свою спецодежду.
– Чёрт возьми! – прокричал он. – Если бы кто знал, как я ненавижу эту спецовку. Просто-таки до мозга костей, каждой своей клеточкой, каждым ядром клеточки. Эти безвкусные нашивки с эмблемами, эти функциональные карманчики. Господи, как же я соскучился по нормальной одежде, как давно не видел элегантных людей, не в мешковидном, однообразном тряпье, а в платьях и костюмах…
Она хихикала над тем, как он неуклюже возится со своим комбинезоном и так забавно ворчит.
– В платьях? – переспросила она.– А такие заношенные трусики тебя не смущают? – Она кончиком пальца немного оттянула в сторону резинку, от чего в груди мужчины забилось быстрей.
– О! Нисколько. Я не видел элегантнее наряда. – Наконец, покончив с процедурой разоблачения, он скомкал ненавистную спецовку и отбросил подальше от себя.
Она улыбалась. Её волосы развевал ветерок. А бледное, давно не знавшее жарких ультрафиолетовых лучей тело таким по-детски нежным казалось под тропическим солнцем.
– Вот я выгляжу нелепо, это точно, – оправдывая своё смущение, пробурчал он, – в этих чёрных, просторных трусах. Какой-то идиотский контраст!
– Брось ты, что за вздор, – снова захихикала она. – Обычная униформа, утверждённая…
– Вот именно, – согласился он, – униформа.
– А где же пальмы? – оглянулась она.
– Действительно. Тоже ищу, ищу и не нахожу. Видимо, не доложили в комплект.
И они засмеялись и долго смеялись над его шуткой, глядя друг другу прямо в глаза. Она протянула ему руку, предлагая взяться за руки, и они побрели вдоль кромки океана, омывающей их ноги прохладной волной. Какие тонкие и хрупкие пальцы у неё; чудится, сожми их чуточку сильнее…. Он мог бы бесконечно чувствовать в своей ладони ладонь этой женщины. Всё в нём ликовало и трепетало при одной только мысли, что их пальцы переплелись. Он ждал этого всю свою сознательную жизнь, и смерть в эти минуты не казалась ему чем-то горестным и трагичным, а чем-то вроде платы за то, что он идёт навстречу горизонту и боится сжать ладонь чуточку сильнее…
Такой странный этот мир имитации, никогда не мог понять, как после загрузки небольшая комнатка становится таких колоссальных размеров. Они молчали и шли, шли и шли. О чём думал каждый, быть может, ни о чём.
– Знаешь, – произнесла она, – в далёком детстве я уже была здесь.
Он вопросительно посмотрел на неё.
– Да, – продолжала она. – Мы жили вон там, – она указала рукой и пояснила: – в нескольких километрах отсюда. Вот также одиноко было здесь, когда я приходила сюда каждый день до полудня. Тогда у меня не было друзей. Здесь вообще на сотни миль никого не было, кроме учённых. Вон там (чтобы увидеть её необходимо проехать час на джипе) обсерватория, где работал мой отец. Из детей я была одна на всей базе. И в часы скуки я приходила сюда. Сколько мне было тогда? Кажется, не более четырнадцати.
Он внимательно взглянул на неё: не бредет ли она, ведь имитатор не может создавать таких точных копий земных пейзажей, которые можно было бы узнать как реальные. Правда и он часто обманывался реалистичности создаваемых иллюзий.
– Потом, через год мы переехали на другую базу, где я и познакомилась с тобой.
Услышав воспоминания о себя, он вздрогнул, и у него неожиданно взор затуманился слезой…
– Ты помнишь?
Да, он помнил всё в мельчайших подробностях: их встречу, когда родители знакомили их…
– Ты мне полюбился тогда сразу, и стал мне братом. А здесь мне было так одиноко, как может быть одиноко только девочке, которой нет ещё и четырнадцати лет. Только это место давало мне отвлечься от скуки. Не знаю, но в этом месте есть какая-то магия: здесь никогда печальные мысли не обуревали меня. Я рисовала здесь, играла со щенком. Из взрослых со мной никто не играл. И здесь я была всегда одна, совершенно одна. Я часто здесь ходила голышом, совсем-совсем без ничего, зная, что никто и никогда меня не увидит.
Он шёл и только слушал, не в силах вымолвить ни слова, справиться с волнением. Накатившие воспоминания рвали его душу, и он готов был заплакать. Ведь с той самой встречи тогда на той самой исследовательской базе, когда он впервые увидел её, эта женщина была не безразлична ему. И сейчас, спустя много-много лет, он шёл рядом и… молчал.
– Бегала и плавала. Ах, как сейчас хочется в то время, также бегать голышом и плавать. Побежали со мной, – закричала она и побежала вдоль берега.
Он помчался вслед. С непривычки бежать было тяжело, ноги не подчинялись с той лёгкостью, как когда-то на земле, и казались восковой подделкой. Задохнувшись, он остановился и сел на песок.
– Ай-я-яй! – донеслось издалека, – как не стыдно, ты же у нас спортсмен. – Она возвращалась, и звонкий смех разливался и летел вслед за нею. – Пошли, пошли купаться, – тянула она его за руку. – Не ленись. Я знаю, ты всегда был лентяем…
Давно забытый восторг – с разбегу вбежать в воду, ворваться, словно обдаваемый взрывом брызг, в тугую плоть океана и плыть, плыть, плыть… Она играла, безумствовала в воде, ныряя и наскакивая на него, заливаясь безудержным смехом. От каждого прикосновения её тела он испытывал небывалое возбуждение, казалось, каждый дюйм его самого стал настолько чувствительным, что мог переживать восхищение близости независимо. Он никогда ещё не был так близок, и не верил своему счастью.
– Обними меня, мне холодно, – сказала она, когда они вышли и сели рядышком.
Он обнял её одной рукой и прижал к себе. Они оба дрожали, но ему не было холодно: его била нервная дрожь. Он верил и не верил, что вот так просто может обнимать её и ощущать, что может быть с нею.
– А я тебя люблю с тех пор. – От такого внезапного признания он вздрогнул, и кровь зашумела в его голове, – как брата, – пояснила она. У меня никогда не было братьев, и ты сразу стал моим любимым братиком. Ты всегда был такой заботливый. А я неблагодарная. Нет-нет, не спорь, я неблагодарная. Я даже не поинтересовалась, как ты жил после того, как мы расстались. Сколько нам было тогда?
– Шестнадцать лет, – тихо ответил мужчина; эмоциональный всплеск сменился грустным разочарованием, когда она произнесла «как брата», и он, уныло отвернувшись, скрыл от неё скатившуюся по щеке слезу.
А она, словно издеваясь над ним, говорила с каким-то безразличием. Ели же он принимал усталость её за безразличие.
– Но никогда не поздно, ведь так? Как ты всё-таки жил после…
– Нормально, – нехотя произнёс он.
– А у тебя были женщины?
– Были, – пробурчал он.
– Много?
– Достаточно, – солгал мужчина, ему почему-то стало необъяснимо стыдно. Как признаться в том, что у него не было ни одной женщины? Он был верен ей, и пронёс эту верность сквозь всю жизнь. Единственной женщиной для него была она, недоступная и всегда желанная. Другие меркли, и изменить своей мечте он ни на мгновение не мог и счел бы возможность измены за святотатство, за вероломное осквернение храма, за надругательством над божеством.
– А у меня был только один мужчина – мой муж.
– И ты его любишь? – Легкий океанский бриз, солоноватый и освежающий, быстро сушил скупые слёзы и приносил в мужскую душу спокойную отрешенность. Но всё же что-то на глубине её, ёрзающие и тревожное, не умолкало и твердило о надежде…
– Любила, – поправила она.
– Сильнее меня? – сорвалось с его губ.
– Разве можно сравнивать? – Прикрыв глаза и положив голову на плечо мужчины, сквозь зевоту сказала она. – Разве можно сравнивать брата и мужчину, которому ты принадлежишь…
Последние слова больно резанули по сердцу, ему захотелось встать и бежать, бежать сломя голову, всё равно куда, лишь бы…
– Почему мне так хочется спать? – продолжала она тихим сонным голосом. – Скажи мне, почему мне так хочется спать? Слушай, а Он есть?..
– Кто он? – по-прежнему не глядя на женщину, ответил он.
– Ну, Он, – ослабевшим шепотом пояснила она: – Он – Бог.
– Не знаю. Есть, наверное.
– Хорошо. Я хотела бы, чтобы Он был, мне нужно.
***
…Тяжёлые волны лениво наползали на мокрый песок. Вдалеке появился белоснежный призрак трёхмачтового парусника, скользящего по натянутой нити горизонта. Тишина шуршала, рыская пугливым ветерком в гривах барханов, и путалась в сорной траве побережья. Мужчина сидел, обняв женщину. Он думал, нет, он заставлял себя думать, что она просто-напросто заснула на его плече, что она спит. Он подбирал самые нежные, самые ласковые слова, чтобы признаться ей, когда она проснётся. Сказать ей, чем жил он все эти годы. Она проснётся, обязательно проснётся, и он скажет…