1
B сумрачном тесном коридоре все дребезжало и громыхало, как в старой консервной банке с остатками какого-то барахла. Несло горелым маслом и пылью. Сомкнутый ряд стульчиков слева с обшарканными, истертыми и исцарапанными на углах металлическими сиденьями, на которых, надо думать, в другое время смирно восседал дрессированный прайд тяжеловооруженных рослых гоплитов, уставившись в одну точку и в ожидании работы пережевывая про себя одну-две своих нехитрых мыслей, занимал сейчас обрез пыльного шланга над оборванной проводкой, здесь же тускло желтела оброненная горсть стреляных автоматных гильз. Все это выглядело давно забытым, лежалым, глаз, скучая, находил тут повод к продолжительным логическим экскурсиям на тему куда катится этот мир. Прямо перед сиденьями громоздил один свой неподъемный сустав на другой масляно поблескивавший агрегат, напоминавший опорную установку крупнокалиберного пулемета. Пулемет нависал тут, должно быть, черный, уверенно отсвечивающий, невероятно тяжелый и неповоротливый, с полным боекомплектом увесистых округлозубых патронов, с удобной грифленой рукоятью, его с большим трудом втиснутый в отсек ствол все время упирался ребристым бубликом дульного тормоза в створки бортового люка, предназначенного с натугой распахивать и строчить на полном скаку. С тем же успехом, впрочем, это могло быть опорной установкой телескопа для ближайшей обсерватории.
Пыльный клепаный пол то и дело куда-то проваливался, сердце, обрываясь, проваливалось вслед за ним, и в животе сразу же начинало знакомо и противно сквозить. На каждой встречной яме плоское и до икоты холодное гладкое седалище чувствительно било по заду, перед носом, нагнетая атмосферу, беспокойно прыгал ремень карабина. Карабин вздрагивал под потолком на стальном тросике, и в такт ему вздрагивал весь коридор. За стоявшим в ушах одним и тем же нескончаемым ревущим монотонным гулом все время казалось, что кто-то рядом, еще неразличимый, срывая голос, дергаясь лицом и теряя последние остатки выдержки, пытается докричаться, а где-то совсем неподалеку тянет и тянет жилы надрывная, нестерпимо трагическая и непонятная многоголосая симфоническая партия. Из-за спинки узкого кресла впереди дальше в приоткрытую дверцу высунулся незнакомый шеф и показал растопыренную пятерню. Ноги отяжелели как-то сразу, от пяток до поясницы. Полусонно помигивавший до того всю дорогу, Гонгора напрягся, сделав хороший вдох, опасливо поднялся и осторожно, придерживаясь рукой за выступающие ребра ближайшей стенки, прошел по качающемуся из стороны в сторону узорчато клепаному полу к люку. Тяжелый люк с натугой ушел, оставляя после себя ничем не прикрытую пустоту, и в провонявший химией сумрак ворвался ослепительный поток света и ледяного воздуха.
Едва прикрытый снегом, мимо в промозглой серости медленно проплывал широкий отвес черного скалистого выступа. Под ногами, на самом дне бездны, далеко-далеко внизу за легкой дымкой пробегали неровные тревожные тени, минуя завалы и башни камней, легко проскальзывая сквозь горные трещины, исчезая дальше в подшерстке леса. Безмолвное видение опасного дикого зверя, настигнутого накануне грохочущей тенью, стывшее перед глазами, исчезло, задернутое завесой слепящих небес и камней, в последний раз дрогнув, тускнея неясным силуэтом бесполезного сожаления, чужой закоченевшей боли. Наверное, он тоже был в чем-то жесток, жесток по-своему и умен. Наверное, в нем тоже жили свои представления о том, что будет после него, – о том холодном, диком, живом, что теперь покидало его, неуловимо, не оглядываясь, уходило вперед без него и которое ему никогда уже не догнать. Он тоже, наверное, остро и по-своему, очень по-своему понимал добро, этот умный и дикий зверь, которого здесь никто никогда не сможет понять до конца. Возможно даже, что ничего этого не было, ничего он там не старался понимать, а просто действовал так, потому что жил, но помимо непереносимой боли – у него была возможность это почувствовать с большей или меньшей определенностью – его касалось кое-что еще, нечто, с чем он не смог бы совместить себя и свое представление о том, что будет после него, ни при каких обстоятельствах. Смертельно раненному волку оставалось только молча стоять и смотреть, как весь сияющий снег вокруг неторопливо накрывает собой огромная тень. Он больше не делал попыток спрятаться, укрыться от нее на ровном, почти бесконечном уже белом пространстве, вспарывая собой гребни девственно чистых барханов, скачками по прямой уходя по синим сугробам к далекому остывшему пятнышку восходящего солнца, роняя на снег черные капли и все чаще заваливаясь на один и тот же бок, запрокидывая голову и пытаясь дотянуться, клыками достать залитое кровью бедро, но сил на это и ни на что другое уже не было… День для охотников выдался удачный, пилоты немного повеселели. Удовольствие, правда, несколько омрачилось тем, что застреленного волка – или не застреленного, может, раненного только – так и не нашли, трещины, наверное, попались снова. На плоских вершинах этой стороны взгорья имелось множество прикрытых снегом глубоких трещин.
Вот это будило воображение. Гонгора хорошо помнил, какое впечатление производил на новичков этот вид иссеченной порогами и трещинами затуманенной пропасти прямо под ногами. Некогда, в памятные не слишком ласковые времена, на парашютных прыжках приходилось не раз замыкать группу по расстановке «корабля», и сзади было прекрасно видно, что делало это казавшееся отсюда беспредельным пространство со здоровыми и наглыми парнями у рампы, такими уверенными в себе внизу и суетливыми и мертвецки бледными здесь. Рассказывали, на сборах особо восприимчивый новичок под непосильным грузом новых впечатлений так и свистел до самой земли, забыв и свое имя, и про кольцо запасного парашюта и вообще про существование «запаски», когда по какой-то причине не раскрылся основной купол. Уложили неверно, и он завис колбасой. Замок, случалось, песчинкой заклинивало. Или вот, тоже где-то было, карабин вовремя не пристегнули к тросу. (…Гонгора выпрямился, стал ровнее, упираясь рукой в косяк, глянул под темный низкий потолок и еще раз подергал за ремешок пристегнутого над головой карабина.) Пытаясь так вот однажды распечатать у себя на животе парашют, некий молодец смог даже каким-то образом голыми руками в воздухе разорвать запечатанный корпус, так и не вспомнив, что все приспособление простым движением руки высвобождается при помощи кольца. С учетом прочности корпуса, это производило впечатление. Точнее сказать, никто не понимал, как это у него получилось, парень был далеко не штангист. Вот только свой «конверт» он распечатал слишком поздно, совсем немного не успел. Вообще, если послушать, что рассказывали там и зачитывали, можно было подумать, что сборы устраивали исключительно в целях сокращения численного состава боеспособных сил. Причем было непонятно, развлекалось ли таким образом руководство просто так либо с тайным умыслом. Чего болтают, чего болтают, удивлялся Гонгора, тыкая вилкой в разобранный на «столе» пучок строп и принимая к сведению официальную информацию. Прыжок при повышенном ветре, приземление выполнено более или менее удачно, подняться на ноги прыгавший не успел – повело в сторону, надутый как парус купол бульдозером потащил к заливчику с камышом и болотцем, случившемуся по несчастью рядом у поля. Парень, понятно, упирался изо всех сил, проскакал чуть не через все поле на четырех ногах, но парашют не угас, все равно втащил в камыши. Говорили про погодные условия, про утерянную бдительность, про стечение обстоятельств, про широкие лямки крепления купола за спиной, которые не давали поднять голову, держали затылок – он так и захлебнулся там в тине, а купол, не угасая, все скакал и скакал в камышах…
Гонгора качнул, попробовал носком железку, валявшуюся под ногами, попытался затолкать под ближайшее сиденье – не получилось; он еще раз обследовал рукой лямку грузового ранца у себя на заднице, неудобно болтающегося под парашютом, затем контейнер на груди, стандартные замки, к которым обычно крепились зажимы «запаски», пригнулся ниже, уперся ладонями в обшарпанные ледяные края люка и, заранее прищурившись, осторожно выглянул за порог.
…не слишком, нужно сказать, помогало присутствие уверенных в себе, очень спокойных немногословных девушек-спортсменок, которых глубокомысленное руководство с довольно прозрачными намерениями подсаживало к новичкам, девушек-неулыбашек, располагавшихся с видимой непринужденностью на краю люка и беспечно покачивавших стройными ножками в парализующей воображение пустоте. Все равно эта братия со скупыми мужественными улыбками на серых лицах норовила уже в салоне выдернуть кольцо и мешком вывалиться за порог, хотя инструкциями настоятельно рекомендовалось непременно сильное отталкивание ногой от порога во избежание опасности за что-нибудь выступающее у транспорта зацепиться. Ноги просто подкашивались, и завоеватель летел к земле с одной гвоздем засевшей в голове мыслью о кольце, с которым нужно было что-то сделать. У спецов, рассказывали, так даже мочились от переизбытка впечатлений. В воздухе, понятно, не расстегиваясь. Та же операция, производимая вручную, но расстегиваясь, проходила уже по категории мастерских, присуждалась грантом «гражданский авторский» и допускалась лишь как заключительный аккорд под занавес службы. Уже в первый свой прыжок Гонгора едва не расшибся, дух великого экспериментатора и здесь не покинул его, проснувшись в самый неподходящий момент. Гонгора тогда впервые уложил купол собственноручно и не допускал мысли вернуться на землю в самолете, сохранив инструмент за спиной в неприкосновенности, не выяснив для себя, как эта штука работает. Oн стоял и смотрел, как топтался у порога с прекрасным видом на голубую пропасть его сосед, отчего-то все время неловко приседая, не в силах установить ногу на краю люка, и как ветер рвал одежду с рукава инструктора, и как сосед все же рухнул с подкошенными ногами навстречу новым ощущениям, подгоняемый нетерпеливым инструктором, с утра озлобленным, стремившимся побыстрей вытолкать всех за дверь, тряся расстегнутыми замками спортивного «рюкзачка», небрежно накинутого на плечи; он видел себя, собственное положение, ничем не блистающее, может быть, даже такое же эпически бестолковое.
И он решил подойти к делу иначе, Гонгора отступил, ушел от люка в самый конец салона, преодолевая общее недомогание, стараясь не терять координации движений, и это было непросто. Прыжок тогда вышел, правда, не слишком удачным, использовав дополнительные метры дистанции, раскачиваясь и слегка заносясь на убегавшем из-под ног полу, грузно разбежавшись, он ушел за порог, набрав достаточную для успешного отделения скорость, успев при этом задеть плечом косяк люка.
Как выдернул кольцо – не помнил вообще, но после страшного рывка обнаружил себя в крайне неудобной позе мухи, запутавшейся в паутине, – видимо, в момент раскрытия оказался спиной к потоку воздуха. Приземление в таком виде могло гарантировать не только многосторонние переломы и ушибы. Так что если бы в конце концов не удалось – уже у самой земли, совсем близко от выгоревшей под солнцем добела дикой травы – освободиться от паутины строп, тот прыжок, скорее всего, и был бы последним.
Из-за спинки кресла вновь выплыли наушники и скучающее гладко выбритое лицо. Пилот не спеша, как бы не очень охотно ткнул большим пальцем куда-то мимо соседнего кресла, показывая направление ветра («От солнца», – сказал про себя Гонгора.), окинул его, разглядывая, с ног до головы ничего не выражающим скучающим взглядом и спрятался снова. Сердце медленно бухало где-то на уровне ключиц. Давай, мой хороший. Будет славная охота, сказал он себе. Давай, это первый случай в практике нашей стаи… Вот это стена… Он с запоздалой озабоченностью подумал, разглядывая совсем близко проплывавший мимо скалистый уступ, что камней слишком много и это может быть опасно. Слишком опасно. Щурясь в яростно свистящем воздушном потоке, Гонгора в десятый раз бросил взгляд на левый локоть, где горели красные бусинки высотного цайгера, на лямки парашюта с подвешенным контейнером, на прижимной механизм зажимов давно уже устаревшей системы, проверил, как сидела на бедре тяжелая текстолитовая рукоять ножа, старой реликвии-подарка (рукоять на всякий случай прижата к ножнам мягким кольцом), резко выдохнул и обеими руками выбросил себя за порог, уже задохнувшийся, уже раздавленный, оглушенный ударом о мокрую стену беснующегося воздушного потока.
Он не переставал думать над тем, что чем выше забираешься, тем больше шансов остаться там навсегда. Но человек словно другого не ищет. Рассказывали, наибольший бум заявок на право восхождения на Эверест, весьма дорогостоящих самих по себе (что-то около восьми-девяти грандов), устойчиво приходился как раз на сообщения о гибели на его склонах других альпинистов. Здесь было над чем задуматься, сидя у костра с горячей кружкой в руках.
Но вот вам вересковое поле, то есть взгорье, трагическое соцветие закономерностей, веер разноцветных брызг диких созвучий, случайностей, делающих черный, черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы.
Сошедшее с нарезки воображение рисовало один сюжет исхода за другим. Оно мало было приспособлено к переходам подобного рода из одной реальности в другую, и теперь рисовало трагедию за трагедией. Предстояло, промахнувшись много дальше и мимо берега, то ли погрузиться в чудовищно глубокие холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, в намокшей отяжелевшей одежде из паутины купола, гигантским блеклым мегатойтисом стремительно уходящего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустынного скалистого берега, по дороге все же очень удачно утопив грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко слоняясь меж рыжих космических сосен. Но все равно по-настоящему проголодаться тут не дадут, его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а потом утомительно долго искать подходящее дерево…
Неземной красоты темная глазница крутобокой синей ложбины с чистым тенистым озерком на дне, сдавленная с одного края зубьями дремучих скал, изрезанных глубокими трещинами, с другого зажатая стеной высокоствольных деревьев, была втиснута в скалистую лощину дикой зеленой тучей кедрового нагорья. С высоты птичьего полета все это выглядело нарисованным. Безжизненное чистенькое озерко тихо играло изумрудными бликами, на зеркале воды лежали облака. Красок было слишком много, здесь всего было слишком много, пространства и бездонных пропастей, – неприступное злое ущелье было совсем близко. Неровный излом полупрозрачных пятен далеких горных хребтов ушел за горизонт.
Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро надвигалось с нарастающей скоростью. Что-то, похоже, не все в порядке было тут с воздухом, озеро не могло быть таким нереально ультрамариновым. Тянуло крепким сквозняком, определенно снося все ближе к пустому гранитному отвесу.
Не без усилий разминувшись с лысым иззубренным утесом, некстати возникшим вдруг совсем рядом, Гонгора поддернул стропу неповоротливого купола и направил свои сомкнутые стопы к песчаной озерной отмели. До ее оборванной у сосняка извилистой косы оставалось уже совсем немного.
Поправив пальцем край затянутого на голове капюшона ветровки, чтоб не заслонял, он посмотрел вниз прямо под собой, постукал пару раз краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам. Просочились в игольное ушко, подумал он, выжидая еще и резко поддергивая стропы в ожидании удара, смягчая посадку наклоном купола. Если бы не пилот, не подгадай он так хорошо время и ветер, неизвестно где бы сейчас висел. Торчал бы в гордом одиночестве где-нибудь на отвесной стене или макушке стометровой пихты.
Хотя попробовал бы он ошибиться, за такую мзду можно было организовать не просто добросовестную доставку – проводы можно было организовать, с теплой речью, с застольем и сопровождающими его лицами. Гонгора шепотом выругался, минуя торчавшие из шапки листьев иссохшие пальцы сучьев и непроизвольно напрягаясь всем телом. Едва не задев за лохматые шишкастые ветви старого растения, широко раскинувшегося над отмелью, Гонгора сорвался дальше вниз, провалился мокасинами в податливую серую крупу слежавшегося песка, тут и там поросшего стрелками травинок, с некоторым усилием походил по бережку у воды, гася норовивший попрыгать на ветерке надутый парусом купол. Потом разоблачился, скинул штормовку, олимпийку и отсыревшую футболку, поозиравшись в некотором недоумении по сторонам – было не совсем понятно, откуда могли взяться плоские клепаные части, кое-где проглядывавшие из травы оплавленными краями, то ли обломки вертолета, то ли не до конца сгоревшие в слоях атмосферы детали орбитальных модулей, – разложил все аккуратно на нагретом песке просохнуть и так, голый по пояс и счастливый, взмокший от пережитого напряжения, подтянув штаны и пояс, собрав по длине стропы косицей, затолкал как попало все хозяйство в отдельный чехол и огляделся еще раз. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже сумел устоять на ногах.
Пахло здесь просто удивительно хорошо.
Пахло хвойным лесом. Далекое гуканье чего-то монотонного, хищно-неторопливого и, вероятно, с крыльями перемежалось беспечным треньканьем птичек. Стена соснового леса нависала над неподвижной озерной водой. Сразу за отмелью голубели мелкие цветочки и зеленели на тесных лужайках посыпанные яркими ягодами листья, воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Мух еще не было, но угадывалось присутствие шмелей. Множество тяжелых откормленных шмелей, гудящими неспешными геликоптерами перемещавшихся от цветка к цветку в обществе изнывавших от безделья, слонявшихся по полянкам без определенной цели носорогатых жучков и мотыльков.
Над головой было утро лета, под ногами лежала заповедная живая земля. И лес, сказал Гонгора. И вода – в полнеба. Огня, по всей видимости, все это не знало. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов, оно никак не хотело успокоиться. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется сейчас, вот с этой минуты, с его приходом, славное или бестолковое, высокое или беспутное, случайное или давно ожидаемое, мимолетное, преходящее рано или поздно или же долгое, на эпохи, мало от него зависящее и тоже преходящее в конце концов. Выбор был сделан. Здесь пахло смолой и сумеречной лесной сыростью. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.
Было необыкновенно уютно еще и oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и забулькает в котелке вода для утреннего чая, такое дело надо отметить. Следов огня не будет, сказал он лесу, настороженно притихшему. После меня не остается следов. К лесу с детства испытывалась большая приязнь, и поступать иначе он не умел. Все-таки мне удалось вырваться, подумал он. Задрав голову, Гонгора окинул взглядом макушки скал высоко над лесом. Дальше за ними пара снежных вершин, как бы совсем близких, подчеркивали небесную синеву утра. Заповедник теней радовал глаз.
Расшнуровав, он выгреб из контейнера плотно упакованный новенький рюкзак из прочного легкого авизента, из рюкзака достал цветастый мягкий мешок с туго спелёнатым спальником, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Чехол спального мешка выглядел до предела поношенным, сам застиранный спальник смотрелся не лучше, его самодельные стеганные авизентовые недра были аккуратно и со знанием дела выложены густой теплой собачьей шерстью, чесаной с кавказской овчарки не один сезон, прострочены и перехвачены в местах стыков шелковой нитью: он неоднократно уже проходил испытания в неблагоприятных условиях горного климата, давал при случае возможность спать под открытым небом, не сырел, не сбивался, легко перестраивался при большой необходимости системой лямок и зажимов в еще один вместительный рюкзак и вообще служил предметом гордости. Подтащив ближе к рюкзаку валявшуюся неподалеку сухую разлапистую ветвь и расположившись, Гонгора достал с бедра нож, извлек на свет чуть подкопченный на дне алюминиевый котелок, кружку с деревянной ложкой, банку рисовой каши без мяса, банку отличной голландской тушенки, сгущенку, бумажный пакет сухариков, полиэтиленовый пакет шоколадных конфет, распечатав, положил одну в рот, ухватил удобнее в руке нож и, не теряя времени, принялся за работу.
Все же это особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался.
Не покидало смутное, не очень внятное неприятное ощущение.
На картине любимого живописца по-прежнему имели место и пиршество красок, и законченность общей композиции, не до конца осознанное еще неудовольствие вызывал лишь небольшой дискомфорт. Некий элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, как взгляд другого мира, совсем неслышно, тихо, возможно, она была здесь всегда. Словно что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё как будто оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то вроде бы уже не хватало. Словно злая усмешка жестокого художника оставила натюрморт без имени и без тени сиротливо жаться к свету там, где тень, конечно, необходима; вот уже здесь тень смотрела в совсем ненужную ей сторону, и то, что трепетно воспринималось как полный мягкого изящества наклон беззащитной девичьей шейки на неувядающем фоне вечера, в действительности оказывалось крупным профилем безгубого рта восьмидесятилетней старухи. Сознание еще задумчиво топталось на краю покоя, но спина давно уже тихо ныла, словно чувствуя забытую не запертую дверь.
Гонгора поплевал на кончики пальцев, вернул свой острый блистающий светом кукри на бедро, бросил взгляд вверх, желая по верхушкам деревьев определить изменение ветра, снял, осторожно подцепив на сучок, закипевший котелок и прислушался. Птицы молчали.
Ветра не было вовсе.
Полускрытый во влажной тени высокой травы, за пустой каменистой отмелью под прикрытием леса уже неопределенное время неслышно присутствовал – пушистый серебристый хвост в землю – сильный лохматый зверь, седой кербер, могучий и угрюмый, с потемнелой пепельной шкурой, развитой грудью, плотно сомкнутыми губами, сосредоточенной угольно-черной мордой и налипшими к пушистой хищной щеке опилками. Холодно уставившись сквозь листву мертвенно горящими зелеными зрачками, он наблюдал берег и на нем еле дышащий костер. Широко расставленные мощные с тяжелой поступью лапы, заросшие до локтя курчавой жесткой шерстью, прошедшие испытания не на одной горной тропе, выдавали спокойное ожидание и, по всему, всегда были готовы к эффективной атаке. Зверь чем-то напоминал полутемный профиль танка на отдыхе. Наверное, скучающим спокойствием и знанием того, что если задача имеет решение, то тогда беспокоиться не о чем.
Он не отреагировал никак, наблюдая за сидевшей у огня полуголой фигурой, когда, вынырнув из зарослей папоротника, на голых камнях озерного берега показались две другие в подпоясанных походных комбинезонах грязно-болотного цвета.
Один, тот, что пониже и постарше, сухощавый, весьма, чувствовалось, выносливый еще и подвижный мужчина, привычный к законам леса и любым его поворотам, обладатель обветренного лица, чуть скуластых заросших редкой щетиной коричневых щек и повадок вынужденно тренированного человека, вышагивал, держась самой воды, звучно гремя прибрежной галькой, не поднимая лица; он собирал морщинки в уголках глумливых глаз и особенно не спешил.
За ним, поотстав, шагал, размахивая свободной рукой, интеллигентного вида парень, мрачный и взмокший, с мужественной свежей бородкой, старательно подправленной на манер скандинавских морских волков, – не хватало только потертой курительной трубки в зубах. На прямом носу сидели какие-то особенно тонкие дорогие благородные очки явно не местного производства в металлической оправе и которые сидели, видимо, там у него на переносице не так, чтобы очень охотно, так что время от времени он с размаху хватал их большим и указательным пальцами за грань прямоугольной линзы и возвращал на место. Этот выглядел гораздо менее свежим и гораздо более встрепанным, от него разве только дым не валил. Глядел парень большей частью куда-то за озеро.
– А чего на этой стороне? – спросил, поглядывая по сторонам, пожилой мужчина.
Шагов за десять еще стало слышно, как его настигает, надрывается тоненьким голоском и плещет железками некий блюзовый мотив. Фон был каким-то неуместным. Он ступал в его ареоле, как Сальвадор Дали у врат своих снов.
– А чего не там?
Мужчина шел, выбирая дорогу в обход вылезшей наполовину из камней и песка коряги, его спутник откровенно отплевывался, расстегиваясь и дыша, как загнанная лошадь. Гонгора сидел, обернувшись, морщась на сносимый к нему дымок от костра.
– Я же говорю, не мытьем, так зачесом, – сказал пожилой мужчина, бросив взгляд на перекошенный чехол авиаконтейнера, покоящегося на траве вдали от огня. – Зачесал их как – верблюдом?
– О да, – ответил Гонгора. – Насмерть.
– Вот кровопийца. И какой чесун сказал бы «нет»?
– Старый, – ответил вместо Гонгоры сильно небритый парень еще издали. – Старый.
– Твое бы упрямство и на мирные цели. Мы по дыму увидели.
С большим удовольствием глядя на деда, улыбаясь в ответ, Гонгора крепко стиснул, вернее, попытался крепко стиснуть сухую тяжелую каменную ладонь. Его всегда удивляло, как местные ковбои коренного населения, делавшие все голыми руками, умудрялись еще со вкусом щипать струны гитары и при этом ничего не ломать. Напарник еще на подходе покачал в воздухе рукой и прочел наставительно одну из своих ценных выдержек. Он не мог без этого.
– Это верный знак в начале всех дорог: распятый по ошибке Дьявол и пустой мешок. – Парень показал большим пальцем на деревья у себя за спиной. – Видел там в сосняке – крест?
Гонгора ответил ему сразу. Он тоже сидел здесь не зря.
– И я вижу степень моих побед: в полнеба лес и сгоревший мост. Что-то рано вы. А бандит где?
– Да чего там, думаю, заповедник же, – сказал дед. – Надо идти и забирать рюкзаки оттуда к чертовой матери. Пока не съели.
– Ну, и как успехи? – спросил парень, сжимая ладонь Гонгоры и пристально всматриваясь ему в глаза, словно видя за ними базальтовые обломки, за которыми скрывался превосходящий числом противник. Это тоже была его привычка.
– Хороший пилот.
Парень кивнул.
– Так про что я тебе и говорю.
– УЛИ-ИСС!.. – заорал неожиданно дед так, что у обоих заложило в ухе. – Тебя все уже видели, беги к хозяину!
После некоторой задержки совсем рядом – из-за кустов за спиной и совсем не оттуда, куда глядел дед – скучая выбралась, махнув пару раз для вежливости пушистым хвостом, здоровенная матерая особь кавказской овчарки, чересчур крупных размеров даже для этих зверовидных созданий. Серый Зверь остановился, мощно встряхнулся, гремя железом зубастых ошейников, разъезжаясь лапами в стороны, и неторопливо направился, раскачивая загривок, к людям.
– Не слушает ни Черта, – сообщил Гонгоре дед. – Помнит, но ни Черта не слушает.
Какое-то время все с одинаковым выражением смотрели на зверя, потом начали говорить о погоде. Присаживаясь ближе к воде и полоща руки, дед вспомнил все распотрошенные «Лисенком» соломенные плетеные циновки у себя дома, в сторожке лесника, затем названия книг из своей по-настоящему роскошной библиотеки, до которых тот тоже успел добраться и до которой добраться давно мечтал Гонгора. Дед при этом наводил справки и давал ценные рекомендация. Болтун дед был тоже хороший. Подумав, решили небольшой привал сделать здесь.
Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым мохнатым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги Гонгоры слева, обойдя кругом, но, посидев, послушав сетования деда, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам, в тень. Лицо Гонгоры вытянулось.
– Как же это, Улисс, – поджав губы, с преувеличенной потерянностью произнес Гонгора рассевшемуся в тени псу, вывалившему устало большущий красный язык меж клыков и размеренно болтавшему им в такт дыханию. – Что я слышу?
Улисс нехотя шевельнул остатком уха, нехотя убрал язык, сомкнул страшные челюсти и так затих, словно бы обеспокоившись мыслью, что же это, в самом деле. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.
Встряхнувшись, внезапно озаботившись, Гонгора принял соответствующее моменту выражение лица. Предупредительно подавшись вперед корпусом, он гостеприимным жестом умыл руки, отвел по-хозяйски ладонь в направлении огня и, всматриваясь в размягченные утренним солнечным светом лица, пригласительно произнес: «Прошу к столу?..»
– Я чего хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня на спальнике Гонгоры, когда напарник направился к озеру мыть руки. – Все забываю. Я имя его хотел спросить. Как-то неловко, все время из головы вылетает, я уже два раза спрашивал.
– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги в клеточку ломоть отварного мяса, расшнуровав, вынимает из холщового мешочка пару жестяных кружек, ложки, дикий лук, конфеты, аккуратно разливает по всем кружкам из котелка кипяток и погружает в них на ниточках крохотные белоснежные пакетики из чайной пачки Гонгоры. – Зовите его так. Кажется, он это любит.
Дед кивнул.
– Эстонец, что ли? Или немец? Дятел он хороший, еще настырнее даже, чем я, насмерть заговорит. Что же это, говорю, симпатичный ты наш, с таким маникюром за грибами собрался? Что же это вы меня, говорит, обижаете, я, говорит, через год заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной банки голландской тушенки.
– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Он гитарист и скрипач. Хороший скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.
– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.
– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он неожиданно представил себе, как бы все это могло выглядеть. Он покачал головой.
Дед цыкнул зубом, что-то там доставая.
– Проблем-то, проблем… Найти, за что дернуть. – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Крутите вы что-то, племяши, вола вертите. Его-то как сюда пустили? С такими-то персями? Ну, это ладно, ты, стало быть, там, по воздуху, а он – как все нормальные люди, пешком?
– Не знаю, – ответил Гонгора. Он все никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал. – Дались вам его перси. Он, между прочим, и в шахматах молодец, и на задницу при случае может посадить. Если хорошо попросить.
– На чью задницу? – не понял дед.
– Ладно, – сказал Гонгора. – У него везде связи. Он все время мне об этом повторяет.
– Это здесь, что ли? – недоверчиво улыбаясь, спросил дед.
– Ну, может, у господа бога. Достаньте вон там конфеты. Хлеб не забыли?
Штиис на корточках сидел неподалеку на чистеньком песчаном пляжике, по локоть закатав рукава штормовки, шарил в прозрачной голубоватой водице пальцами, к чему-то прислушивался, погружался обеими ладонями на дно, к округлым блестящим камушкам и рассеянно озирался по сторонам со взором задумчивым и оценивающим. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему.
Согнав деда со своего спальника и сунув ему для сидения пакет с палаткой, Гонгора согнулся над расшнурованным рюкзаком.
– Опять к роси, – произнес дед непонятно, пожевав губами. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным над ней Штиисом и не видел его.
– Опять.
– А он что же?
– И он.
Дед положил в рот большую шоколадную конфету, жуя, подсыпал себе в чай еще сухих сливок и принялся медленно размешивать.
– Он чего, заснул там, что ли?
В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.
– Большая часть расходов на его горбу, – подал голос Гонгора, оставляя кружку в траве. – И вообще мне бы без него не найти пилота.
Дед положил в рот новую конфету и пригубил.
– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением пробормотал он, глядя поверх своей кружки.
Подле возник отлучившийся куда-то было Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени, когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживаться все время, перестать чувствовать, как подминают под себя, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается. Когда можно, просто лежа под звездным небом, совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги пространства, что вокруг, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть, хотя с другой стороны, где же их еще надевать, впервые за столько дней надел. И еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери самоконтроля, всякой связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже умер, – поутру выползать из спального мешка на свежий лесной холод и проваливаться в нирвану, снова обоняя благоухания изнемогших целебными соками диких нетоптаных трав, постоянно чувствуя спиной оставленную не запертой дверь и тяжелое, нечеловеческое, древнее внимание огромного дикого леса в ней… И вот только тогда – тогда можно уже не замечать крадущихся шагов ночи. Тени, все ближе подбирающейся к длинному рвущемуся огоньку, но время ее будет недолгим – коротки еще ночи, – и, хорошо зная это, она будет молча стоять рядом, стоять над душой, не давая спать, тихо переливаться россыпью звездных морей, и это хорошо, так правильно, потому что на многие километры и километры вокруг не найти ни одного лицедея в дорогом костюме и нумизмата с широким затылком. Они рождаются в бетонных коробках, говорит дед. Жить и умирать они тоже предпочитают в бетонных коробках, время вне их – лишь переход от одной коробки в другую, словно в этом их предназначение. И по всему, так оно и есть.
– Люди, – очень серьезно сказал подошедший Штиис, снимая очки и пальцами сбивая с подбородка капли воды. Говорил он, размышляя сейчас о чем-то своем, насущном. – Показалось, может… Вот на той скале, по-моему, кто-то есть.
Работающий челюстями дед, ухватив было, снова вернул горячую кружку в траву и всмотрелся в ближайший утес, куда показывали. Утес по крайней мере наполовину скрывался за коричнево-рыжими искривленными стволами деревьев. Деревья цеплялись за растрескавшиеся отвесные склоны и не падали. Страшно было подумать зависнуть там без страховки.
– Ну, это, брат, тебе в самом деле показалось, – убежденно сказал дед, единым взглядом окинув нависшие над головой камни и нахмурившись. – Никого тут быть не может.
Штиис, прочтя надпись на картинке, аккуратно развернул конфету.
– А правда, что здесь чужаков не любят? – спросил он, откусывая шоколадный кончик и передвигая по песку кружку. Он зачарованно следил за тем, как опаленные доисторическим огнем борта кружки все глубже, подобно ножу бульдозера, зарываются в завалы зернистого крошева.
Чуть пригубив и решив не торопиться, дед выбрал еще шоколадку.
– А где их любят, – пробормотал он. – Чужаки разные бывают. Коммерсантов вот не любят, верно – просто на дух не выносят. Археологов, эти все норовят последние могильники распотрошить, себе взять – с целью, значит, чтобы там на все это могло полюбоваться человечество, не спится им, понимаешь, пока есть еще хоть где-нибудь не тронутые могильники. Приезжают, копаются в пещерах как у себя в огороде, достают палец человека. Человек оказывается доисторический. Тогда что они делают: называют пещеру своим именем, а доисторического предка местных называют именем пещеры. Как выясняется, новый вид разумных. Все аплодируют. В мире шум. То, что у той самой пещеры тысячу лет уже свое имя и имя то коренного населения – ни слова. Потому что дано неприоритетным населением.
– Да, – кивнул Штиис, – слышали. Хомо Аю-Ташиус. Так это должно быть. Человек из Камня Медведя. Но ходили слухи, кто-то из научного центра за границей предлагал объявить бойкот навязанным коренному населению приоритетам.
Дед вздохнул.
– Спрашивается, как к ним нужно относиться. Очень хороший вопрос, на мешок еды. Лавочников не любят очень, новиков, до помутнения рассудка – да они и не суются сюда особенно, чухари, чухарь он и есть чухарь. Попоносов, если не босый и без ножа, моджахедов-гопников, своих хватает, местами алояров еще опасаются стригунов. На прошлой неделе вот только нашел за Больным ручьем кабаргу без пупков, двадцать четыре штуки, подгнившие уже. Тоже откуда, спрашивается?
– А волк, – подал голос Штиис. – Волк что же – не тронул?
– Нy вот, – сказал Гонгора. – Теперь вы на конфеты сели. Коробка конфет.
Дед поспешно вернул свой лоснящийся брезентовый зад на прежнее место и с тревогой заглянул в недра расстегнутого желто-голубого авизентового мешка. Ни Черта там, похоже, было толком не видать.
– Ах, мать. Ничего как будто, предупреждать надо в таких случаях, – добавил он строго. – Так вот. Слушай, нет чего помягче? Сидеть же невозможно.
– Не капризничайте, – ответил Гонгора. – Кому-то надо преодолевать трудности.
– Но к интеллигенции спокойны, хорошо относятся к интеллигенции, и обсушить, если надо, и напоить до поросячьего визга, сам видел. Студентов тоже вроде не трогают, лишь бы не был коммерсантом. Здесь это первый вопрос: что везешь?
Дед поднял глаза на Штииса, задумчиво помешивающего ложечкой, ткнул в него испачканным в земле коричневым пальцем и вознес кружку на уровень глаз.
– И не моргнув глазом должно ответствовать тебе: турист я, дяденьки, студент-скалолаз, вырвался на каникулы свежим воздухом подышать да на большие горы посмотреть – мешок сухарей да коробка спичек в рюкзаке моем, чего ж еще везти мне? Посмеются тогда дяденьки, пошутят и отпустят с миром.
Гонгора, стряхивая дремоту, заворочался, устраиваясь на спальнике удобнее. Лис рядом с безразличным видом наблюдал за полыхавшими ветвями.
Штиис спросил:
– Я что – похож на студента?
Дед приложился к кружке, качнул подбородком, ощутимо удивляясь качеству напитка.
– Это, конечно, если тебе повезет, и ты не нарвешься на трезвых дягов. Вот тогда будет полный сердечный «Хэллоу».
Дед снова пригубил, бережно пристроил кружку у костра, ухватил с салфетки мясной розовый кус побольше, переложил его парой ломтиков ржаного хлеба и мощно откусил.
– Есть тут у них свои апачи, – произнес он не очень внятно.
Помолчали. Помолчав, отдались трапезе, и некоторое время все были так заняты, что едва не прозевали ключевой момент с переходом Улисса к решительным действиям, у которого уже иссякло терпение смотреть и которому надоело, что вокруг его банки тушенки собралась масса встречающих. В общем-то, это было еще далеко не его время, но это не мешало ему с крайне неприязненным выражением следить за метаморфозами расходного материала. Насилу усадили. Уложив его по другую руку, Гонгора принялся рассказывать какой-то душещипательный исторический анекдот про анамнез, в котором понимал не больше Улисса, и время, которое преобразуемое в энергию, и у какового он помнил только начало, а суть соблазнился было по привычке заменить поучительными деталями, но вскоре утерял нить, что-то там присовокупил не оттуда, вывел такую неожиданную концовку, что даже у самого отнялись ноги, Штиис, приготовившись было послушать, соскучился, пролил на себя чай, и на какое-то время всем стало не до застолья; у зверей свое, нечеловеческое представление о счастье, утверждал дед. Пока живы, по большей части много счастливее людей – это в любом случае. Догнал, скажем к примеру, барс косулю – счастлив своей силой и одиночеством счастлив и горд. Перехитрила косуля барса – и тоже в прекрасном самочувствии. Всем, словом, хорошо и все счастливы. Огорчен барс? О, поверьте, это не надолго. Вы это что же хотите, всех под закон джунглей? – зло обронил Штиис, растирая штаны платком. Ты притчу понимать умеешь, спрашивал дед, нет, ты ответь как на духу, чтобы скакать барсом, у человека мозгов слишком мало, или, точнее, слишком много. А косулей? – спросил Гонгора. А тут вообще мозгов не надо, снова встрял Штиис. Тут нужно особое строение задних резцов. Вся соль в том, что остаются жить только счастливые, гнул свое дед. Вот возьмем к примеру, сказал Штиис, стройненького, без капли жиру и лишней складочки лесного кабанчика, организм которого даже понятия не имеет, что такое представляет собой лекарства, и домашнюю свинью… И взять, к примеру, сказал дед, ваших городских баб. Каких баб, спросил Штиис. Тут все холостяки. Улисс так вообще, по-моему, девственник. Вот я про это и рассказываю, сообщил дед. В общем, так, сейчас всё, закругляемся. Нельзя здесь задерживаться, фон великоват… Да ты пей, пей, здоровее будешь, успокоил он Штииса, совсем протянувшего уже было губы трубочкой к обжигающему краю кружки, но едва не облившегося при последнем замечании снова. Пей, говорю, повторил дед, жуя и усмехаясь, тут не водопроводная вода, можно пить, стоять только здесь долго нельзя, говорят. Штиис, не меняя угла наклона головы, повернул ее к деду, определяя, шутит ли, потом к растянувшемуся на спальнике Гонгоре – Гонгора подпирал кулаками щеки и играл с торчавшей у носа травинкой, щурясь на ее острый кончик как сквозь прорезь прицела.
Вконец осоловевшего Улисса совсем развезло, он протянул свои загребущие ступалища еще дальше вперед и, не просыпаясь, мягко и грузно опрокинулся на бок.
Звери пьют и птицы пьют, сказал дед, и ничего. Хорошая вода, не пугайся.
Люди пьют, пробормотал Штиис, нелюдыо зовут. Откуда вы знаете, может, тут у вас диплодоки водятся в озере. А мы тут чай пьем.
Не водятся, сказал дед. Тут не водятся. Я бы знал.
Там вообще ничего не водится, заметил Штиис.
Так о чем и разговор, ответил дед.
Я слушаю и потихоньку фигею, честно признался Гонгора.
Здесь напрашивается одно естественное объяснение: если тут ничего нет, то кто-то же все это съел?
С ума сойти, сказал Гонгора. Если в озере нет диплодока, то значит это кому-то же нужно.
Говорят, это вулкан раньше был. Здесь гранитный разлом. Трещина в магматической породе, страшно глубокая и пустая, как цистерна.
Я еще как подошли, сразу подумал, что мне тут как-то не по себе. Знаешь второй закон взаимоподвижных плоскостей? – спросил Штиис у Гонгоры. Гонгора, прикончив остатки мяса и допив чай, перевернулся, протягивая руку, подтащил к себе рюкзак ближе и принялся изучать состояние верхнего «бардачка». Нет, покачал он головой. Не помню. Ищущий приключения на свою задницу всегда их найдет. Фундаментальнее слышал когда-нибудь?
Гениально, согласился Гонгора. Это не про нас. А первый?
Там неприлично, застеснялся Штиис. Про геморрой.
Внимание, произнес Гонгора сухим казарменным тоном, аптечка первой помощи пострадавшим при укусе диплодока. Просьба не скапливаться.
Кстати, подал голос дед, допивая, выплескивая остатки в костер и ставя кружку в траву, у вас из аптечки с собой есть что-нибудь? Серьезно?
Диплодоки не кусаются, сказал Штиис. Я бы знал.
Остряк, похвалил дед. Откуда ты это мог бы знать?
Длительное пребывание на свежем воздухе обостряет чувство юмора, ответил Штиис.
Десять минут на сборы, сказал дед. То есть пятнадцать минут на сборы. Готовьте, в общем, рюкзаки, я пойду своего мерина соберу.
А я готов, произнес Штиис, делая большие глаза. Полон чистой юношеской энергии и скромного мужества. Сохранивший здесь беспечность и ироничность…
С обостренным чувством юмора, сказал Гонгора, не поднимая головы.
Некоторое время Штиис, не мигая, смотрел на него без всякого сочувствия, дергая на груди скрепки «молний» и заправляясь. Потом до него дошло.
Да, объявил он потом, да, в таком вот виде. Мне так хочется. Ты ничего не понимаешь. Есть в этом что-то такое, реликтовое, чуточку интимное и, вместе с тем, глубоко устойчивое, как тень придорожной гермы…
Предупреждаю, предупредил Гонгора, требовательно всматриваясь в небритые скабрезные лица, от которых пряталось утреннее солнце и глядя на которые брало тихое отчаяние. Шоколадок здесь больше нет, нет здесь больше шоколадок. Не надо тут копаться.
Он похлопал рукой по упругому брюшку холщового мешочка.
А что там есть? – спросил Штиис.
Чай, кажется. Гонгора подумал. Кашка. Суп есть.
Как управитесь, сказал дед, мой мешок не забудьте. На первое время должно хватить, если, то есть, еще с рыбкой, сурками, то, сё…
В самом деле, пора отсюда смываться.
Рыбка, с сомнением произнес Штиис. Здесь рыбка, что ли, бывает?
Отряхивая штанины ладонями, дед поднялся и ушел по берегу к деревьям, где из кустов время от времени возникала лошадиная гнедая жующая морда с темным чубчиком, опасливо стрелявшая глазом во все стороны. Гонгора достал пару пакетиков, наглухо запаянных в полиэтилен, бросил один Штиису, второй опустил в задний карман своих донельзя выцветших летных штанов, извлек на свет из другого набедренного кармана сложенный вчетверо клеенчатый листок и углубился в изучение. Пакетик предназначался к вскрытию в экстренном случае и содержал помимо пары таблеток марганцовки, коробки лакированных спичек, двух бенгальских спичек, иголки с шелковой нитью и капсулы с антибиотиком три пары кубиков пищевого концентрата, предполагалось, что на неделю голодного существования без снижения работоспособности этого должно было хватить. Ерунда, конечно, но однажды такая предусмотрительность Гонгору здорово выручила, и с тех пор без этого он в горы не уходил. Он затянул тесемки на контейнере и поднял глаза к глыбам скального навеса, где синело небо и висели щетки одиноких елок. Его Лунная Тропа всегда начиналась ранним, летним, пронзительно свежим утром.
Аккуратно собрав не догоревшие угли и побросав остальной мусор в костер, Штиис, принеся воды, залил пепелище и укрыл ранее вынутыми здесь же полосами сырого дерна. Ему, быстро и ловко, помогал Гонгора, с той же тщательностью уничтожая все следы человеческого присутствия.
Лис, мучительно отзевавшись, преодолел себя, поднялся, шумно встряхнулся и решительным шагом отправился вслед за дедом. Взгромоздив контейнер на плечо, Гонгора посмотрел наверх, где не было ничего, кроме отвесных стен, и пошел за Штиисом к деду. Весь заплечный балласт должны были сюда доставить Штиис с дедом, Гонгора, как всегда, предпочел перестраховаться и взял кое-что с собой. Дальше, в диких предгорьях Огамы брала начало западная и самая глухая оконечность Больших озер, по меньшей мере два из которых, холодных, высокогорных и мало приспособленных к пешим экскурсиям, предстояло пройти пешком. Здесь, как и раньше, в силу естественных особенностей местного ландшафта единственным полезным транспортом оставались лодка и вертолет, солярка и бензин стоили тут сумасшедших денег. У Гонгоры с собой было только самое необходимое – в самом наиоблегченном варианте. У Штииса тоже было только самое необходимое плюс основной запас продуктов. Гонгора разгрузил рюкзак деда, уравновесил рюкзак свой и Штииса и прикинул, на сколько всего этого могло хватить. На первое время хватит, решил он. С рыбкой и сурками. Он, удивляясь тишине и природному покою, еще раз бросил взгляд вокруг и наверх, на застрявший в синеве небес дырявый ломоть прозрачной больной луны, прижал мягким колечком рукоять ножа на поясе и щелчком сбил с плеча согнувшегося рядом Штииса крошку клеща, целенаправленно лезшего к воротнику. Штиис поинтересовался, втискиваясь в широкие плотно подбитые толстенными поролоновыми прокладками лямки рюкзака, поправляя подвязки и настраивая все зажимчики:
– А интересно, место это как-нибудь называется?
– Называется, – откликнулся дед эхом. – Кют Яип. По крайней мере, язычники зовут это так.
Штиис попытался сделать глубокий вдох, тяжело попрыгал, проверяя, достаточно ли хорошо рюкзак сидит, одобрительно похлопал ладонью по мускулистому гнедому крупу мерина, с хрустом щиплющего травку, периодически дергая мохнатыми длинными ушами, и стал помогать деду закреплять у седла контейнер.
– А это как-нибудь переводится?
Дед словно не слышал. Дед, возясь с подпругой, вознес осоловело брови на новую высоту, помедлил и ответил:
– Что-то вроде того, что «тихое, пустое место, где можно, расстелив задницу на мягких лезвиях травы, наблюдать закат солнца, вспоминая свежую тропу луны».
Штиис посмотрел на Гонгору, который с отекшим лицом проверял крепления у пояса на своем рюкзаке.
– Как, – тихо изумился он, – именно так и называется?
– Значит так, – озабоченно сказал дед, упираясь коленкой в старый заезженный ремень под необъятным животом мерина. – Рекомендации такие. Сейчас по берегу и до конца, до лысой скалы, там еще такие большие камни будут с левой руки, не ошибетесь, увидите, если не унесли. Потом возьмете чуть севернее, за болотце, под горелый моховушник. Кончатся сосны – еще севернее будет холмик такой крутой с урочищем, под темный камушек, горка – горка на горке в общем, пройдете все, выйдете на лужок, там хамлит будет, выселки, старики холерой называют, Клопий Мед, или не выселки даже, ни хрена там нет уже, зовется так просто, надо же как-то звать. Если дорогу не знаете, не спрашивайте и не показывайте пальцем. Ничего не снимайте, нигде не засиживайтесь, что дают – пейте, не разглядывая, сильно обидите, что просят, лучше подарить, отдадите в подарок футболку – сделаете людям приятное, большой сувенир, денег никогда не предлагайте и ни в коем случае не торгуйтесь, сделаете себе врагов, большое кощунство, увидите на деревьях что-то висит – руками не трогайте, ни с кем не спорьте, ни у кого в долг не берите, без последнего останетесь, поменьше вообще болтайте, поменьше слушайте, кто что вам тут начнет рассказывать, пьете чай – обязательно пригласите, кружку наливайте только до половины, не больше, можете оскорбить, и не надо кричать с каждой сосны, что без оружия, здоровее будете, а в разговоре, как бы к слову, лучше упомяните калибр побольше, это – хорошо, народ это любит, но в разумных пределах, конечно. И никогда не говорите название полностью, как в карте, – говорите сокращая, только чужак станет говорить название полностью, у язычников это всегда зовется по-другому. И еще. Злые духи – запретная тема. Говорите о погоде. В общем, ковбои, ушами не хлопайте – разденут, ощиплют и выпотрошат, искать никто не будет, даже не дернутся. За выселками будет гиблое место, старая гарь. Так вам надобно его, понятно, обогнуть, через день-два выйдете, дадут боги, к ущелью. Гнилое урочище дальше. Вопросы есть? Вопросов нет…
– Ничего себе, – неприятно удивился Штиис. – Так хорошо все было… А нельзя нам ущелье это… тоже обогнуть? И что это за гиблое место? Мы вообще куда идем?
Вот, подумал Гонгора. Сейчас получишь. И с боку, и снизу. Дед поддел контейнер, желая ощутить вес ладонью, попробовал покачать, стряхнул себе на ноги еловые иголки и спрятал под ремешок торчавшую тесемку крепления.
– Расскажу, – с готовностью согласился дед. – Зачем не рассказать. Вам в первую очередь надо рассказать. Есть проклятое поселение, говорю вам, и там нечего делать ни с разведкой, ни без. Проклятье на том поселении, – пояснил дед со значением. Он смотрел, словно вспоминая, что хотел сказать.
Он оставил возню с контейнером, на секунду замер и вдруг со всего маху опустил пятерню на крутой лошадиный круп, что-то там аккуратно смахивая пальцами и снова берясь за подпругу. Гнедой дородный мерин дернулся, снимая диким глазом окружающую обстановку, вскидывая мордой и не прекращая жевать, но, не найдя в ней ничего криминального и достойного внимания, снова вернулся к траве. Дед совсем помрачнел.
– Село там одно, так оно, есть такая информация, вымирает. Обычное дело. Вымерло уж, должно быть, как раз по пути получится, за выселками, и не за выселками даже, какие там выселки с одной охотничьей избой, никого там уже не ждут, смотреть там тоже ничего не нужно, нечего там смотреть, а нужно, значит, держаться от тех мест как можно дальше, нехорошие эти места, босые. Их так и зовут: Босые, значит, места. Босяк, рассказывают, какой-то – не то монах на Тропе, не то еще кто-то, – в общем, бежал кто-то к лесу из лесу, не добежал, споткнулся на околице, сел и сидит. Бабка мимо шла, он и спрашивает ее, бабку, ответь, старая, какая вот самая голубая мечта у местного населения. Ну, старая возьми сдуру и ляпни, в смысле, обрыдло все, охренело до невозможности, жизни нет, престо словами не рассказать, как все охренело, но народ тут терпеливый, молодец народ, веры в чудо не теряет. Только какое чудо бабка имела в виду, уточнить забыла. И все. Как подменили тихую деревеньку. Невозможно там стало жить, как проклятье какое-то. То вода у всех в чайниках по весне на огне мерзнет – то есть, как знающие люди объясняли, выходило так, что чтобы огонь грел, горел и не гас, окружавшее пространство то и дело норовило забрать столько тепла, что то, что сверху, просто на ходу мерзло, – то вдруг бани неделями не простывают. Рaз, понятно, натопят, хорошо натопят – и моются неделями. Чего только, говорят, с ними не делали, с банями: и сквозняк устроят, и печь вынесут, и гуся зарежут – нет, не стынет баня, не стынет и без воды потеет. Народ уж засомневался было, не конец ли света, но нет, кесарь всех собрал, успокоил, объяснил населению в доступной форме, что такое флюктуации поля, народ погудел, почесался и начал потихоньку пользоваться, тем более что много ума тут было не нужно. Но какие-то сомнения тогда оставались весьма глубокие. Само собой возникло сомнение. И даже больше: мнение, что то сам Нечистый снимает пробу: проверяет, значит, достаточно ли народ в этих местах крепок в вере. Или вот, скажем, дрова.
Начинают рубить – а они не кончаются. То есть не то чтобы совсем, но если вот, скажем, с утра начать, то к ночи, случалось, управлялись. Значит, берет это мужик нормальную сосновую чурку, рубит. Рубит еще, пополам, глядит – половина сосновой дровни в руках, ну, треть – самое большее, причем никто не понимает, как это получается, какой-то дефект глаз. Ладно. Рубит он, в общем, дальше – никакого толку, половина двора у него уже завалено дровами, а он рубит, ругается, а рубит, поскольку не рубить никак нельзя, пахнуть они тогда начинают, если не рубить, совсем нехорошо, дышать, рассказывают, совершенно невозможно – так пахнут. Проходил мимо какой-то спелеолог – образованный, понятно, ум. Народ думал, он что-то умное скажет, вселит какую-то надежду. Тот постоял и говорит: мозг видит только то, к чему готов разум. Так прямо и сказал. Научно объяснил, значит. Его прямо пинками погнали оттуда и стали думать, как с этим жить дальше.
Но это бы еще туда-сюда, это бы ладно. Только малорубленные дровни смолой исходить начинают. И странной какой-то смолой, не сосновой; испаряется это она то есть на солнышке, пахнет – и становится тогда человек от нее дремотный, нехороший. Начинает он видеть будущее в натуре. И ладно бы там будущее соседа или там, скажем, соседки, нет: лицезреет он свое будущее. Без подробностей, а так, в общем, с философским подтекстом – и с нехорошим, надо сказать, подтекстом. На баб вот, говорят, не действует, ни хрена они там не видят, в будущем то есть, их, я так понимаю, спасает тут природное отсутствие всякого воображения, а вот мужику этого лучше бы и не видеть. Бросает он тогда это занятие, перестает рубить и молча идет собирать дрова, складывать штабелями. Народ, рассказывают, первый раз как присутствовал, так потом полдеревни по лесу собирали. Ну кто ж такое долго выдержит. Только толку от них, от дров, никакого, не горят они. Пробовали даже ими печи выкладывать, ничего, работают печи, рассыхаются, правда, быстро… Огнеупорные дрова. Но и это бы еще ладно, это бы еще туда-сюда. Может, и в самом деле спелеолог тот не такую уж кощунственную вещь сказал. Видим то, что видеть хотим, а чего не видим, того для разума нет. Но были еще тени и стаи каких-то молчащих попугаев, сам видел. Последствия глобальных изменений климата. Из теплых стран, говорят. Прилетят и молчат, мать их, да страшно так молчат, с подтекстом – до жути… Ну ладно, я говорю, занесло тебя, со всяким случается, ошибся адресом, с магнитным полем перебои, бывает. Ну не молчи ты, скажи пару слов – нет, как воды в рот набрали. Ладно там одни попугаи. В погребах простокваша сама собой в сливки сгущалась – это уже после меня было, мне только сливки приносили, без простокваши, так что сам не видел. И вот ведь какое дело, как радио туда в тайгу провели, так народ сразу о смысле жизни задумался. Теперь только в таком русле. Что самое интересное: какой-то остряк называется Магистр-Дьяволом и делает обзор международной жизни. Рассказывает, значит, по приемнику как надо жить. И где такое случается, там всё – прекращает свое историческое развитие прошлое и настает оно, то самое будущее. Вот только никто там уже не живет. Не могут.
Ухватившись за мохнатую лошадиную ноздрю, дед одним движением вставил истертые железки коню в огромные желтые зубы, обернулся, прищурившись на солнце, и сказал:
– Провожу до ручья.
Гонгора, безотрадно почесывая неизвестно где уже покусанные крапивой руки, натягивал Улиссу на уши зубастый ошейник. Улисс терпеливо жмурился и нюхал воздух. Гонгору иногда коробила некоторая скабрезность литературных оборотов. Ошейников на Улиссе болталось два, один был обычным вручную широко плетенным на два строгих зуба каленым проводом, – он еще при необходимости без труда выворачивался наизнанку, второй представлял собой нейлоновый фрагмент высотного крепления монтажников, сцепленный с краев болтами и имевший два ряда недлинных заточенных винтов, устрашающе торчавших наружу и также удерживавшихся болтами. Лис был не дурак подраться, и за его широкой спиной можно было спать, не опасаясь.
Лес наполнился новыми шорохами. Где-то вдалеке ухнула птица.
– Бани банями, – сказал Штиис, – но это похоже на правду. Я про женское начало и философскую концепцию будущего. Я в самом деле ни разу не встречал ни одной натуральной, то есть некрашеной красавицы, хоть на каплю сочувствующей серьезной научной фантастике, у всех одно и то же. Или даже не серьезной. Не просто так тут что-то. А что, – беспечно поинтересовался он, – они действительно там ничего не видят, в будущем? – Тема явно показалась ему актуальной.
Дед вполголоса посоветовал Гонгоре ближе к Пустоши взять Лиса на поводок.
– Все так, – ответил он. – Глубокая мысль природы. Здоровее будем.
– Здесь ведь вопрос как стоит, – заметил Штиис, вытягивая перед собой ладонь и собираясь объяснить все в доступном для всех виде. – Либо ты, значит, красавица, либо…
– Бани, – подсказал Гонгора, задирая подбородок кверху и поправляя вылезший ворот штормовки.
Штиис перестал улыбаться.
– Какие бани? – осведомился он холодно. – Причем здесь бани?
Поддерживая ладонью у себя на заду основание рюкзака, Гонгора покрутил шеей, с мучительным вниманием прислушиваясь к новым ощущениям, так что всем было видно, как ему сейчас нелегко. Верхний край рюкзака на целую голову возвышался над его макушкой.
– Ну не знаю, – произнес он легкомысленно. – Откуда я знаю… Сами же говорите. Любимая тема холостяков. Ляпнулось и ляпнулось. Ну, застрели теперь меня…
– Кислое озеро, – напомнил дед Гонгоре негромко, – не забудь. Три ручья, самая западная точка.
Став гуще, лес пошел тенистой влажной низиной. Здесь оказалось прохладнее. Затем посветлел вновь.
Улисс чуть впереди развязной, грузной трусцой волочился за какой-то пичужкой, держа нос по ветру и высунув от усердия язык. Так по просторам родных лесов, наверное, перемещается молодой волк, вынюхивая неприятности и радуясь лету. Гонгора пристроился вслед Штиису и только вежливо дул уголком рта на папиросный дым, когда его сносило от деда к нему. Дед молча шагал рядом, пару раз лишь отпустив замечания относительно неожиданно хорошей погоды. Лесной воздух превосходил чистотой все похвалы, утреннее солнце прижаривало. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь разрывы в листве, раздвигая тени и холод, нагретыми косыми желтыми столбами упирались в слежавшиеся пласты огромного папоротника, терялись в траве, в них изредка поблескивала серебристая паутинка и медленно плавала пыльца. Свежесть и чистота чувств. Голова легка и свободна от всего. Мускулистые, привыкшие к длительным перегрузкам тренированные ноги сегодня были готовы преодолевать леса и горные хребты, шагать без отдыха столько, сколько нужно и при необходимости еще столько же, а под правым локтем, как обычно, изредка соприкасаясь со стальным содержанием текстолитовой ребристой рукояти ножа, привычно напевало свою тихую легкую песенку, тоненько позвякивало колечко. Колечко было сварным и в него можно было продеть трос. Сегодня все складывалось как нельзя лучше. Вопреки предчувствиям. Шагавший рядом Штиис с головой ушел в листья черного папоротника, потом провалился во что-то и показался снова, хрустя прелым сучьем и шурша травой. Впереди был только лес. Небо синело в просветах, отражая самую суть раннего летнего утра. День обещал быть новым.
День дому твоему – Млечный Путь.
Да, подумал он. Ради этого стоит жить.
Ну вот, сказал он, уложил… Полиэтиленовый сложенный пакет в правом переднем набедренном кармане с записной книжкой, деньгами и кое-какими бумагами вдруг пришел в движение, на каждом шагу хлопая по ноге. Пришлось доставать и распределять по карманам на ходу. Слушай, сказал он Штиису. У тебя там про крусификс что-то было и пустой мешок в сосняке. А мешок, случаем, был не спальный?