Лоуренс Аравийский. Т.Э. Лоуренс. Восстание в пустыне (Томас Эдвард Лоуренс)

Прибытие в Джидду

Когда мы, наконец, встали на якорь во внешней гавани Джидды, над нами под пламенеющим небом повис белый город, отражения которого пробегали и скользили миражем по обширной лагуне. Зной Аравии словно обнажил свой меч и лишил нас, обессиливая, дара речи. Был октябрьский полдень 1916 г. Полуденное солнце, подобно лунному свету, обесцветило все краски. Мы видели лишь свет и тени, белые дома и черные провалы улиц. Впереди, во внутренней гавани, бледный, мерцающий блеск тумана, а дальше на многие мили ослепительная яркость безбрежных песков, бегущих к гряде низких гор, слабо намечающихся в далеком мареве зноя,

Как раз на север от Джидды была расположена вторая группа черно-белых зданий. Они дрожали в зное, словно от толчков поршня, когда судно качается на якоре, и перемежающийся ветер вздымает горячие волны.

Полковник Вильсон, британский представитель при новом арабском государстве, выслал за нами свой баркас, и мы отправились на берег. По дороге в консульство мы прошли мимо белокаменной кладки еще строящегося входа через тесные ряды рынка. В воздухе роились мухи, перелетая от людей к финикам, от фиников к мясу. Они плясали, точно частицы пыли в полосах солнечного света, пронизывающих самые темные закоулки хижин через скважины в настиле, в холщовых занавесах. Воздух был горяч, как в бане.

Мы добрались до консульства. В затененной комнате, с открытой решеткой позади него, сидел Вильсон, готовый приветствовать морской бриз, запаздывавший вот уже несколько дней. Он сообщил нам, что ишан[1] Абдулла, второй сын Хуссейна, великого ишана Мекки,[2] только что вступил в город.

И я и Рональд Сторрс[3] пересекли от Каира Красное море, чтобы встретиться с Абдуллой. Наше одновременное с ним прибытие было большой удачей, и казалось благоприятным предзнаменованием, ибо Мекка, столица ишана, была не доступна для христиан, а трудную задачу Сторрса не мог бы разрешить телефонный разговор.

Мою поездку следовало рассматривать как увеселительную. Но Сторрс, секретарь по восточным делам резиденции в Каире, являлся доверенным лицом сэра Генри Мак-Магона[4] во всех щекотливых переговорах с ишаном Мекки. Счастливое сочетание его знания местных условий с опытностью и проницательностью сэра Генри, а также с обаятельностью генерала Клейтона[5] производили такое впечатление на ишана, что этот крайне недоверчивый человек принимал их сдержанное вмешательство как достаточную гарантию для того, чтобы начать восстание против Турции. Он сохранял веру в британский авторитет в течение всей войны, которая изобиловала сомнительными и рискованными положениями. Сэр Генри являлся правой рукой Англии на Среднем Востоке до тех пор, пока восстание арабов не стало фактом. Сэр Марк Сайкс был ее левой рукой. И если Форин-Офис поддерживал бы взаимный обмен информации со своими доверенными лицами, то наша репутация в смысле честности не пострадала бы так, как это случилось.

Абдулла, верхом на белой кобыле, окруженный стражей из великолепно вооруженных пеших рабов, медленно подъехал к нам при безмолвных, почтительных приветствиях всего населения города. Он был упоен и счастлив своим успехом при Таифе.[6] Я видел его впервые, между тем как Сторрс, его старый друг, был с ним в наилучших отношениях.

Вскоре, когда они заговорили друг с другом, я понял, что Абдулле была свойственна постоянная веселость. В его глазах таилось лукавство, и, несмотря на свои тридцать пять лет, он уже толстел. Последнее, возможно, происходило от того, что он много смеялся. Он самым непринужденным образом шутил со своими спутниками.

Однако, когда мы приступили к серьезной беседе, с него как бы спала маска веселости, он тщательно подбирал слова и приводил всякие доводы. Разумеется, он спорил со Сторрсом, который предъявлял к своему оппоненту очень высокие требования.

Мятеж ишана шел неуспешно в течение нескольких последних месяцев (он стоял на мертвой точке, что при нерегулярной войне является прелюдией к поражению). Я подозревал, что причиной этого было отсутствие руководства – не в смысле ума, осмотрительности или политической мудрости: здесь не было разжигания энтузиазма, которым могли бы воспламенить пустыню. Мой приезд и должен был, главным образом, найти все еще неизвестную главную пружину всего дела, а также определить способность Абдуллы довести восстание до той цели, которую я наметил.

Чем дольше продолжалась наша беседа, тем все больше и больше я убеждался, что Абдулла слишком уравновешен, холоден и современен, чтобы быть пророком, в особенности, вооруженным пророком, которые, если верить истории, преуспевают в революциях. Его можно было бы в достаточной мере оценить в мирное время после победы.

Сторрс втянул меня в разговор, спросив у Абдуллы его мнение о положении кампании. Тот сразу сделался серьезным и сказал, что он считает необходимым настаивать на немедленном и действенном участии Британии в борьбе. Он кратко изложил состояние кампании следующим образом:

Благодаря тому, что мы не позаботились перерезать Хиджазскую железную дорогу, турки оказались в состоянии наладить транспорт и посылку снабжения для подкрепления Медины.[7]

Фейсала[8] оттеснили от города, и враг подготовляет летучую колонну из всех видов оружия для наступления на Рабег.[9]

Арабы, жившие в горах, которые пересекали путь, были вследствие нашей нерадивости слишком слабо снабжены припасами, пулеметами и артиллерией, чтобы долго обороняться.

Хуссейн Мабейриг, старшина рабегского племени гарб, примкнул к туркам. Если мединская колонна двинется вперед, племя присоединится к ней.

Отцу Абдуллы останется лишь встать самому во главе своего народа в Мекке и умереть, сражаясь перед Святым городом.

В эту минуту зазвонил телефон: великий ишан хотел говорить с Абдуллой. Тот рассказал отцу о сути нашей беседы, и последний немедленно подтвердил, что в крайности он поступит именно таким образом: турки вступят в Мекку лишь через его труп.

Закончив телефонный разговор, Абдулла, слегка улыбаясь, попросил, в целях предотвращения подобного бедствия, чтобы британская бригада, – если возможно, из мусульманских войск, – была наготове в Суэце, для того, чтобы можно было стремительно перебросить ее в Рабег, как только турки ринутся из Медины в атаку. Что мы думаем о его предложении?

Я заявил, что передам в Египте его мнение, но британское командование с величайшей неохотой снимает военные силы с жизненно необходимой обороны Египта (хотя Абдулла и не должен был знать, что Суэцкому каналу угрожала какая-либо опасность со стороны турок[10]), тем более, что надо послать христиан на защиту населения Святого города от врага.

Я прибавил, что некоторые мусульманские круги в Индии, считавшие, что турецкое правительство имеет неотъемлемые права на святые места, ложно истолковали бы наши побуждения и поступки. Быть может, я мог бы поддерживать его предложение более активно, если бы я был в состоянии осветить вопрос о Рабеге, лично ознакомившись с положением и местными настроениями. Мне также хотелось бы встретиться с эмиром Фейсалом и обсудить с ним его нужды и перспективы на более длительную защиту его гор населением, если бы мы усилили им материальную помощь. Мне хотелось бы проехать от Рабега дорогой султанов по направлению к Медине вплоть до лагеря Фейсала.

Тут в разговор вступил Сторрс и горячо поддержал меня, настаивая на жизненной важности для британского командования в Египте иметь исчерпывающую и своевременную информацию от опытного наблюдателя.

Абдулла подошел к телефону и попытался получить от своего отца согласие на мою поездку по стране. Ишан отнесся к предложению с большим недоверием. Абдулла приводил доводы в пользу своего предложения. Кое-чего добившись, он передал трубку Сторрсу, который пустил в ход все свои дипломатические таланты. Слушать Сторрса было наслаждением, а также уроком для любого англичанина, как надо вести себя с недоверчивыми или нерасположенными к чему-либо туземцами восточных стран. Почти невозможно было противиться ему дольше двух-трех минут, и в данном случае он также добился полного успеха.

Ишан опять попросил к телефону Абдуллу и уполномочил его написать эмиру Али,[11] предложив ему, если он сочтет удобным и возможным, разрешить мне посетить Фейсала.

Под влиянием Сторрса Абдулла превратил это осторожное поручение в точную письменную инструкцию для Али – отправить меня с елико возможной быстротой и под надежным конвоем в лагерь Фейсала. Это было все, чего я добивался, но лишь часть того, чего добивался Сторрс.

Мы прервали наш разговор, чтобы позавтракать.

После завтрака, когда жара немного спала, и солнце уж не стояло так высоко, мы отправились побродить и полюбоваться достопримечательностями Джедды под руководством полковника Юнга, помощника Вильсона, человека, который одобрительно относится ко всем старинным вещам и не слишком одобрительно к современным.

Джидда в самом деле оказалась замечательным городом. Улицы представляли собой узкие аллеи с деревянной крышей над главным базаром. На остальные улицы небо глядело в узкую щель между крышами величавых белых домов. Это были четырех– или пятиэтажные здания, сложенные из коралловых и сланцевых плит, скрепленных четырехугольными балками, и украшенные от самой земли до крыши широкими овальными окнами с серыми деревянными рамами. Оконных стекол не было, их заменяли изящные решетки. Двери представляли собой тяжелые двустворчатые плиты из тикового дерева с глубокой резьбой и часто с пробитыми в них калитками. Они висели на великолепных петлях и были снабжены кольцами из кованого железа.

Город казался вымершим. Его закоулки и улицы были усыпаны сырым, затвердевшим от времени песком, заглушавшим шаги, как ковер. Решетки и изгибы стен притупляли звуки голоса. На улицах не было никаких экипажей, да улицы и не были достаточно широки для них. Не слышно было стука подков, всюду стояла тишина. Двери домов плавно закрывались, когда мы проходили мимо. На улицах было мало прохожих, и те немногие, кого мы встречали, – все худые, словно истощенные болезнью, с изрубцованными лицами, лишенными растительности, с прищуренными глазами, – быстро и осторожно проскальзывали мимо, не глядя на нас. Их бедные белые одежды, капюшоны на бритых головах, красные хлопчатобумажные шали на плечах и босые ноги были у всех так одинаковы, что казались почти присвоенной им формой. На базаре мы не нашли ничего, что стоило бы купить.

Вечером позвонил телефон. Ишан позвал к аппарату Сторрса. Он спрашивал его, не угодно ли ему будет послушать его оркестр. Сторрс с удивлением переспросил: «Какой оркестр?» – и поздравил его святейшество с успехами в светской жизни. Ишан объяснил ему, что в главном штабе в Хиджазе при турках имелся духовой оркестр, который играл каждый вечер у генерал-губернатора; когда же генерал-губернатор был в Таифе взят в плен Абдуллой, его оркестр был захвачен вместе с ним. Остальных пленных отправили в Египет для интернирования, но оркестр оставался в Мекке для увеселения победителей.

Ишан Хуссейн положил трубку на стол в своей приемной и мы поочередно, торжественно приглашаемые к телефону, слушали игру оркестра во дворце в Мекке, на расстоянии сорока пяти миль. И когда Сторрс выразил ишану общую благодарность, тот с величайшей любезностью ответил, что оркестр будет отправлен форсированным маршем в Джедду с тем, чтобы играть в нашем дворе.

– А вы доставите мне удовольствие и позвоните от себя по телефону, – сказал он, – чтобы и я мог принять участие в вашем развлечении.

На следующий день Сторрс посетил Абдуллу в его ставке возле могилы Евы,[12] они вместе осмотрели госпиталь, бараки, учреждения города, а также использовали гостеприимство городского головы и губернатора. В промежутках они беседовали о деньгах, о титуле ишана, о его взаимоотношениях с остальными эмирами Аравии и об общем ходе войны, и обо всех тех общих местах, которые должны обсуждать посланцы двух правительств. Беседа была скучной, и по большей части я держался в стороне, так как уж пришел к выводу, что Абдулла не может быть тем вождем, который нам нужен.

Общество ишана Шакира, двоюродного брата Абдуллы и его лучшего друга, оказалось более интересным. Шакир, вельможа из Таифа, с детства был товарищем сыновей ишана.

Никогда еще я не встречал такого переменчивого человека, мгновенно переходящего от ледяного величия к вихрю радостного оживления, – резкого, сильного, могучего, великолепного. Его лицо, рябое и безволосое от оспы, как зеркало, отражало все его переживания.

Абдулла командовал осадой Таифа, но не кто иной как Шакир повел войска в опрометчивом натиске, разрушившем благодаря чрезвычайной опасности все его замыслы. Арабы не рискнули поддержать его, и Шакир принужден был вернуться один, проклиная своих людей, высмеивая их и яростно глумясь над расстроенными рядами врага. Последний отомстил ему, облив керосином его большой дом, который сгорел вместе со знаменитой библиотекой арабских рукописей.

В этот же вечер Абдулла пришел к обеду с полковником Вильсоном. Мы встретили его во дворце, на ступеньках лестницы. Его сопровождала блестящая свита слуг и рабов, а за ними толпились бледные, худые, бородатые люди, с изнуренными лицами, в истрепанной военной форме, с музыкальными инструментами из тусклой меди. Сделав жест рукой по направлению к ним, Абдулла сказал восхищенно:

– Это мой оркестр.

Мы усадили музыкантов на скамейки на переднем дворе, и Вильсон выслал им папирос, а мы направились в столовую, где дверь на балкон была широко открыта, и мы жадно ловили дуновение морского бриза. Когда мы уселись, оркестр под охраной ружей и сабель свиты Абдуллы начал, кто в лес, кто по дрова, наигрывать надрывающие душу турецкие мелодии. Мы испытывали боль в ушах от невыносимой музыки, но Абдулла сиял. Наконец мы устали от турецкой музыки, и попросили немецкой. Один из адъютантов вышел на балкон и крикнул оркестрантам по-турецки, чтобы они сыграли, что-нибудь иностранное. Оркестр грянул «Deutschland uber Alles» как раз в ту минуту, когда ишан в Мекке подошел к телефону, чтобы послушать нашу музыку. Мы попросили подбавить еще чего-нибудь немецкого, и они сыграли «Einfeste Burg», но в середине мелодия перешла в нестройные звуки барабана. Кожа на барабанах обмякла в сыром воздухе Джедды. Музыканты попросили огня. Слуги Вильсона с телохранителем Абдуллы принесли им несколько охапок соломы и упаковочных ящиков. Они стали согревать барабаны, поворачивая их перед огнем, а потом грянули то, что они называли «Гимном ненависти», хотя никто бы не смог признать в нем ничего европейского. Кто-то сказал, обращаясь к Абдулле:

– Это марш смерти.

Абдулла широко открыл глаза, но Сторрс, поспешивший прийти на выручку, обратил все это в шутку. Мы послали вознаграждение вместе с остатками нашего ужина несчастным музыкантам, которые возвращение домой предпочли бы нашим похвалам.

Поездка к Фейсалу

На следующее утро я уехал морем из Джидды в Рабег, где находилась главная квартира ишана Али, старшего брата Абдуллы. Когда Али прочел «приказ» своего отца немедленно препроводить меня к Фейсалу, он пришел в замешательство, но не мог ничего поделать. Итак, он предоставил мне своего великолепного верхового верблюда, оседлав его своим собственным седлом и покрыв роскошным чепраком и подушками из недждской разноцветной кожи, украшенной заплетенной бахромой и сеткой из вышитой парчи.

Как верного человека, который бы проводил меня в лагерь Фейсала, он выбрал Тафаса, из племени хавазим-гарб. С ним шел его сын.

Али не позволил мне двинуться в путь до захода солнца, чтобы никто из его свиты не увидал, что я покидаю лагерь. Он сохранял мое путешествие в тайне даже от своих рабов и дал мне арабский плащ и головное покрывало,[13] чтобы я, закутавшись» в них и скрыв свой мундир, казался во мраке лишь силуэтом араба на верблюде.

Я не взял с собою ничего съестного. Али велел Тафасу накормить меня в Бир-эль-Шейхе, ближайшем селении, в шестидесяти милях от Рабега, и самым строгим образом велел ему ограждать меня в пути от вопросов любопытных и избегать всяких лагерей и случайных встреч.

Мы миновали пальмовые рощи, которые словно опоясывали разбросанные дома селения Рабег, и поехали вдоль Тихамы, песчаной и лишенной четких очертаний полосы пустыни, окаймляющей западный берег Аравии на сотни уныло-однообразных миль, между морским побережьем и прибрежными холмами.

Днем равнина нестерпимо раскалилась, после чего вечерняя прохлада казалась приятной. Тафас молча вел нас вперед. Верблюды беззвучно шагали по мягким, ровным пескам.

Мы ехали по дороге, которая была дорогой паломников. По ней шли бесчисленные поколения народов Севера, чтобы посетить Святой город, неся с собой дары. И мне казалось, что восстание арабов, может быть, является в известном смысле обратным паломничеством, возвращением на север, к Сирии, заменой одного идеала другим – прошлой веры в откровение верой в свободу. Около полуночи мы сделали привал. Я плотно закутался в свой плащ, нашел в песке впадину, соответствующую моему росту, и прекрасно проспал в ней почти до зари.

Как только Тафас почувствовал, что воздух похолодел, он поднялся, и две минуты спустя, мы, раскачиваясь, опять двинулись вперед. Через час уже совсем рассвело, когда мы стали взбираться на низкую гряду лавы, которую ветер почти занес песком.

За гребнем дорога спускалась к широкой, открытой местности равнины Мастура.

Мой верблюд был отрадой для меня, – я еще никогда не ездил на подобном животном. В Египте не было хороших верблюдов, а выносливые и сильные верблюды Синайской пустыни не имеют прямой, мягкой и быстрой поступи великолепных верховых животных арабских эмиров.

У самого северного края Мастура мы нашли колодец. Возле него высились обветшавшие стены когда-то стоявшей здесь хижины, а против них было небольшое прикрытие из пальмовых листьев и ветвей, под которым сидело несколько бедуинов. Мы не поздоровались с ними. Тафас повернул к разрушенным стенам, и мы спешились. Я сел в их тени, пока он со своим сыном поил животных водой из колодца.

Колодец имел около двадцати футов в глубину, а для удобства путешественников, у кого не было веревки, как у нас, в колодце был приспособлен спуск с выступами в углах для рук и для ног, чтобы можно было добраться к воде и наполнить мех.

Ленивые руки набросали столько камней в колодец, что его дно наполовину было завалено, и воды было немного. Абдулла закинул свои развевающиеся рукава за плечи, подоткнул платье за пояс для патронов и начал проворно лазать вверх и вниз, принося каждый раз четыре-пять галлонов воды, которые выливал для наших верблюдов в каменное корыто, находившееся позади колодца. Верблюды выпили каждый около пяти галлонов воды, так как только накануне их поили в Рабеге. Затем мы их пустили немного попастись, пока отдыхали сами, наслаждаясь легким ветерком с моря. Абдулла курил папиросу, полученную в награду за свои труды. К колодцу подошли люди племени гарб, гоня перед собой большое стадо молодых верблюдов, и начали их поить, послав одного из своих слуг вниз в колодец, с большим кожаным ведром, которое другие принимали, передавали из рук в руки под ритм громкого, отрывистого пения.

Пока мы наблюдали их, к нам подъехали с севера быстро, легкой рысью, два всадника на чистокровных верблюдах. Оба были молоды. Один из них был одет в пышное кашемировое платье, на голове у него была чалма, богато расшитая шелками. Другой был одет скромнее – в белое бумажное платье, с красным бумажным головным покрывалом. Они спешились за колодцем. Тот, который был богаче одет, легко спрыгнул на землю, не заставив верблюда опуститься на колени, и, протянув своему спутнику веревку, сказал небрежно:

– Напои их, а я пройду наверх, чтобы отдохнуть.

Он сел под нашей стеной, покосившись на нас с напускным равнодушием. Затем он предложил нам папиросу, которую только что свернул, лизнув языком, и спросил:

– Вы едете из Сирии?

В свою очередь я деликатно осведомился, не из Мекки ли он, на что он также не дал прямого ответа. Мы поговорили немного о войне и о худобе арабских верблюдиц.

Между тем другой всадник стоял около нас, держа веревку и, вероятно, ожидая, пока гарб кончит поить свое стадо, чтобы занять свою очередь. Но тут наш молодой собеседник крикнул:

– В чем дело, Мустафа? Напои их сейчас же.

Слуга подошел и сказал угрюмо:

– Они меня не пустят.

– Черт подери, – закричал в раздражении хозяин, вскочив на ноги, и три или четыре раза ударил несчастного Мустафу хлыстом по голове и по плечам. – Пойди, попроси их!

Мустафа взглянул на него с обидой, удивлением и таким гневом, как будто готов был ударить в ответ, но сдержался и побежал к колодцу. Гарбы, пораженные этой ценой, уступили ему место у колодца и позволили ему поить своих верблюдов из наполненного ими корыта. Затем они стали перешептываться:

– Кто это?

Мустафа ответил:

– Двоюродный брат нашего господина из Мекки.

Тотчас же два гарба побежали, развязали тюк у одного из своих седел и, вынув оттуда корм, разложили перед обоими верблюдами господина из Мекки зеленые листья и почки терна.

Молодой ишан с удовлетворением смотрел на них. Когда его верблюд насытился, он медленно, но ловко сел в седло, уселся поудобнее и на прощанье приветствовал нас, призывая милости неба на арабов. Мы пожелали ему доброго пути, и он направился к югу, в то время как Абдулла вывел наших верблюдов и мы двинулись к северу. Через десять минут я услыхал кряхтение старого Тафаса и увидел насмешливые морщинки на его лице.

– Что с вами, Тафас? – спросил я.

– Господин, вы видели этих двух всадников у колодца?

– Ишана и его слугу?

– Да, но это был ишан Али-ибн-эль-Хуссейн из Модига и его двоюродный брат, ишан Мохсин, вожди клана харита, кровные враги рода масрух. Они боялись задержаться или совсем не получить воды, если их узнают арабы. Поэтому они выдавали себя за хозяина и слугу из Мекки. Видели ли вы, в какую ярость пришел Мохсин, когда Али ударил его? Али – дьявол. Еще одиннадцати лет он бежал из родительского дома к своему дяде, обкрадывавшему богомольцев на продуктах. Он прожил у дяди подручным в течение многих месяцев, пока отец не нашел его. Он участвовал вместе с нашим ишаном Фейсалом с первых же дней в сражении под Мединой и вел атейбу в равнины, окружающие Аар и Бир-Дервиш. Это было сражение на верблюдах. Али не взял бы с собой человека, который не умел бы делать того, что умел делать он – бежать за верблюдом, держась одной рукой за седло, а в другой неся ружье. Дети харита – дети войны.

Впервые старик был так многоречив.

Мы ехали до захода солнца, когда перед нами открылся вид на поселок Бир-эль-Шейх. Мы въехали на его широкую, просторную улицу и сделали привал.

После нескольких слов, сказанных шепотом, и длительного молчания Тафас купил муку, из которой он замесил тесто и сделал из него лепешку. Он закопал ее в горячую золу, которую раздобыл у женщины, по-видимому, его знакомой. Когда лепешка испеклась, он вынул ее из огня и похлопал, чтобы стряхнуть золу. Потом мы разделили ее между собой, тогда как Абдулла пошел промышлять для себя табак.

Мне сказали, что у подножья южного откоса имелось два обложенных камнем колодца, но я не был расположен пойти взглянуть на них, так как длительная езда в течение целого дня утомила меня, а зной равнины меня измучил. Моя кожа покрылась волдырями, а глаза болели от ослепительного блеска серебреных песков и сияющих булыжников пустыни.

Последние два года я провел в Каире, сидя целые дни за конторкой, с трудом сосредоточиваясь в маленькой, переполненной народом комнате, отвечая на сотни вопросов, и был лишен всякого физического упражнения, кроме ежедневной прогулки от конторы до гостиницы. Поэтому новизна положения была для меня очень тяжела, так как я не имел возможности постепенно привыкнуть к палящему зною арабского солнца и к монотонному шагу верблюдов. А ведь предстоял еще переход в этот вечер и долгий путь на следующий день, чтобы достигнуть лагеря Фейсала. Поэтому я почувствовал сожаление, когда наш двухчасовой отдых закончился, и мы, снова сев на верблюдов, поехали в кромешной тьме, спускаясь в долины и вновь подымаясь из них.

В замкнутых ложбинах воздух был знойный, но на открытых местах свежий и возбуждающий. Под нами, должно быть, была ровная песчаная почва, так как мы беззвучно продвигались вперед, и я все время засыпал в седле, чтобы через несколько секунд внезапно и тревожно проснуться и хвататься инстинктивно за седло, восстанавливая этим равновесие, нарушенное каким-нибудь неверным шагом верблюда.

Стоял густой мрак, и глаз не мог уловить неясных очертаний местности. Наконец, спустя много времени после полуночи, мы остановились для отдыха. Я завернулся в свой плащ и заснул в очень уютном песчаном ложе, перед которым Тафас привязал моего верблюда, поставив его на колени.

А через три часа мы опять двинулись в путь, освещаемый уже последними лучами месяца. Когда мы выступили из теснин на широкий простор, над которым кружился резкий ветер, начало, наконец, светать.

В окрестностях Бир-ибн-Гасани у нас была замечательная встреча.

Мы переехали обширную равнину. Из-за каких-то строений вышел старик, оказавшийся болтливым погонщиком верблюдов, и тяжелым шагом приблизился к нам. Он себя назвал Халлафом и был преувеличенно любезен. Его приветствие выразилось в потоках надоедливой болтовни; после нашего ответа на приветствие, он попытался вовлечь нас в разговор. Однако Тафас старался от него отделаться и ограничивался короткими ответами. Халлаф не унимался и в конце концов, желая улучшить свою позицию, нагнулся, стал рыться в своей седельной сумке и вытащил маленький эмалированный горшочек, который занимал добрую половину этого складочного места всех путешествующих по Хиджазу, и достал оттуда нечто. Это была старая пресная лепешка, пропитанная маслом, когда она была еще теплая. Разломить ее можно было только с большим трудом. Перед едой лепешка посыпается кристаллическим сахаром и разминается пальцами. Я чуть дотронулся до нее. Тафас и Абдулла уделили ей большое внимание.

Теперь мы были друзьями, и болтовня началась снова. Халлаф рассказал нам о последней битве и про несчастье, случившееся с Фейсалом накануне. По-видимому, он был выбит из головного участка Вади-Сафра и сейчас находился в Хамре, недалеко от нас; по крайней мере, Халлаф считал, что он там; мы могли узнать об этом с достоверностью в ближайшей деревушке по нашей дороге. Сражение не было кровопролитным, но все несчастные случаи пришлись на соплеменников Тафаса и Халлафа: он назвал нам все имена и рассказал о ранении каждого.

Впоследствии выяснилось, что Халлаф был на жаловании у турок и часто им доносил о том, что происходило за Бир-ибн-Гассани.

В усилившемся дневном свете мы увидали как раз направо от нас селение. Маленькие домишки, коричневые и белые, теснящиеся ради безопасности друг возле друга, казались кукольными. Они выглядели еще более одинокими, чем сама пустыня. Пока мы созерцали их, надеясь увидеть там какое-нибудь проявление жизни, солнце быстро взошло.

Повернув направо, мы спускались на протяжении нескольких миль с горы к высоким утесам. Мы объехали их и внезапно очутились в долине Вади-Сафра, у цели нашей поездки, в середине Васты – ее самой крупной деревни. Дома Васты казались гнездами, лепящимися к склонам гор.

Наконец, мы добрались до долины. Посредине ее, между двумя пальмовыми рощами, протекал прозрачный ручей, среди густой травы и цветов. Мы задержались здесь на минуту, чтобы дать верблюдам напиться. Вид травы принес быстрое облегчение нашим глазам после того, как мы целый день созерцали лишь резкий блеск булыжников. Я даже невольно взглянул вверх, чтобы посмотреть, не закрыли ли облака солнечного лика.

Мы проехали через поток к саду, из которого он, искрясь, выбегал в каменистое ложе, а затем свернули вдоль обмазанной глиной стены сада под сень его пальм, направляясь к другим, стоящим отдельно, хижинам.

Мы поехали по небольшой улочке. Дома были такие низкие, что мы из седла видели сверху их глиняные крыши. Тафас остановился у одного дома побольше и постучал в ворота его не огороженного двора. Нам открыл раб и мы спешились в молчании. Тафас привязал верблюдов, распустил им подпруги и насыпал перед ними свежее сено, набрав его из душистого стога позади ворот. Затем он повел меня в парадную комнату дома, темную и чистую, с глиняными стенами. Мы уселись на циновку из пальмовых листьев, лежавшую под балдахином. Дневной зной в душной долине все усиливался. Мы легли. Жужжание пчел в садах и мух, носящихся возле наших защищенных покрывалами лиц, усыпило нас.

Когда мы проснулись, обитатели дома уже приготовили для нас хлеб и финики. Закусив, мы опять сели на верблюдов и поехали вдоль прозрачной, тихой речки, пока она не скрылась в пальмовых садах, за их низкими, из иссушенной солнцем глины стенами.

Между корнями деревьев были проложены небольшие каналы в один-два фута глубиной, расположенные таким образом, чтобы вода, направляемая из каменного русла, могла орошать каждое дерево по очереди. Источник воды находился в общинном владении и распределялся между владельцами по минутам или часам, по дням или неделям, смотря по обычаю. Вода была немного солоновата, что и требовалось для лучших сортов пальм, но в то же время она была достаточно пресной в колодцах частных владельцев в небольших рощах. Эти колодцы попадались очень часто, и вода в них была на расстоянии трех-четырех футов от поверхности земли. Дорога привела нас к центру деревни и базару. Лавки были убоги и все кругом казалось пришедшим в упадок. В прошлом Васта была многолюдна и, говорят, состояла из тысячи домов, но однажды огромная стена воды, обрушившаяся на деревню с Вади-Сафра, смыла насыпи вокруг многих пальмовых садов и унесла пальмы. Некоторые из островков, на которых веками стояли дома, были затоплены, и стены домов, размягчившись, обратились в глину и погребли под собой несчастных рабов. Все могло бы быть восстановлено, если бы осталась почва. Но сады были устроены на земле, оставляемой ежегодным разливом реки, а эта волна воды – вышиной в восемь футов, не ослабевавшая в своем натиске в течение трех дней, – превратила все пространство земли в голые камни.

Сейчас мы уже видели отряды солдат Фейсала и пасущиеся табуны их верховых верблюдов. К тому моменту, когда мы достигли Гамры, каждый закоулок в скалах или заросль деревьев представляли собой бивуак.

Гамра, открывшаяся нашим глазам слева, состояла, приблизительно, из сотни домов, скрытых садами между насыпями земли, вышиной до двадцати футов. Мы перешли вброд небольшой ручей и поднялись по обнесенной стенами дороге между деревьями на вершину одной из этих насыпей, где мы оставили наших опустившихся на колени верблюдов возле ворот двора длинного и низкого дома.

Тафас сказал что-то арабу, который стоял там, держа в руке меч с серебряным эфесом. Тот ввел меня во внутренний двор, в дальнем углу которого, выделяясь в черном просвете дверей, стояла белая фигура, напряженно ожидая меня. При первом же взгляде я почувствовал, что это был тот человек, ради которого я приехал в Аравию – вождь, который доведет восстание арабов до полной победы. Эмир Фейсал казался очень высоким и стройным в своей длинной белой шелковой одежде, с коричневым головным покрывалом, завязанным блестящим ало-золотым шнурком. Его веки были опущены и бледное лицо с черной бородой походило на маску. Он стоял, скрестив руки на кинжале.

Я обратился к нему с приветствием. Он ввел меня в комнату и сел на ковер возле дверей. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел, что в маленькой комнате находилось много безмолвных фигур, в упор смотревших на меня и на Фейсала. Он сидел неподвижно, опустив глаза на руки; его пальцы медленно играли кинжалом. Наконец, он тихо спросил меня, как я перенес путешествие. Я заговорил о зное, и он, узнав, как давно я выехал из Рабега, заметил, что я ехал быстро для этого времени года.

– А нравится ли вам здесь, в Вади-Сафра?

– Конечно. Но ведь отсюда далеко до Дамаска.

Мои слова упали, подобно мечу, и среди присутствовавших прошел легкий трепет. А затем все застыли и на минуту затаили дыхание. Наступило молчание. Фейсал, наконец, открыл глаза, улыбнулся мне и сказал:

– Хвала Аллаху, но ведь турки к нам ближе.

Мы все улыбнулись.

Я встал, и наше первое свидание на этом окончилось.

Фейсал и его отряды

На мягком лугу, под высокими сводами пальм с переплетенными ветвями, я нашел опрятно содержимый лагерь солдат египетской армии[14] (под начальством египетского майора Нафи-бея), недавно присланных из Судана сэром Реджинальдом Уингэйтом[15] в помощь арабскому восстанию. Они имели при себе батарею горной артиллерии и несколько пулеметов. Сам Нафи был гостеприимным и любезным человеком.

Возвестили о приходе Фейсала и Мавлюда эль-Мухлюса, арабского фанатика из Текрита,[16] который благодаря своему неудержимому национализму уже был дважды разжалован в турецкой армии и провел в изгнании в Недежде два года как секретарь эмира Ибн-Рашида. Он командовал турецкой кавалерией при Шайбе[17] и там был захвачен нами. Как только он услышал о восстании ишана, он добровольно поступил к нему на службу и был первым кадровым офицером, присоединившимся к Фейсалу. Сейчас он являлся номинально его адъютантом.

Он с горечью жаловался, что они во всех отношениях скверно экипированы. Это и являлось главной причиной их настоящего опасного положения. Они получали от ишана ежемесячно тридцать тысяч фунтов стерлингов, но мало муки и риса, мало ячменя, мало винтовок, недостаточно боевых припасов и совершенно не получали пулеметов, горных орудий, технической помощи и информации.

Тут я остановил Мавлюда и сказал ему, что мой приезд именно и должен выяснить, в чем они испытывают недостаток – чтобы составить доклад об этом – и что я смогу работать с ними лишь в том случае, если они объяснят мне свое общее положение. Фейсал согласился со мной и рассказал мне историю своего восстания с самого его начала.

Первый натиск на Медину[18] оказался безнадежным делом. Арабы были плохо вооружены и нуждались в боевых припасах, турки же были снабжены великолепно.

В самый критический момент клан бен-али дрогнул, и арабы были отброшены от стен. Затем турки открыли огонь по ним, чем устрашили арабов, непривычных к артиллерийскому огню. Племена аджейль и атейба отступили на безопасное место и отказались вновь выступить.

Часть соплеменников бен-али объявила турецкому командованию, что они сдадутся, если их деревни будут пощажены. Фахри[19] заигрывал с ними и, усыпив их бдительность, обложил своими войсками предместье Ауали, приказав штурмовать его и перебить всех, кого найдут в его стенах. Сотни жителей были ограблены и заколоты, а дома их сожжены. В огонь одинаково бросали и оставшихся в живых и трупы. Фахри и его люди учились искусству убивать, уничтожая армян на севере,

Это печальное знакомство с турецкой манерой войны потрясло и возмутило всю Аравию, ибо первым правилом войны у арабов является неприкосновенность женщин, вторым – пощада жизни и чести детей, еще неспособных сражаться с мужчинами, и третьим – имущество, которое невозможно унести с собой, должно быть оставлено нетронутым.

Арабы и Фейсал поняли, что они наткнулись на новые обычаи и отступили, чтобы выиграть время и привести в порядок свои ряды. Не могло быть и речи о сдаче: разграбление Ауали посеяло неискоренимую вражду к туркам и возложило на арабов долг сражаться до последней капли крови. Но уже им стало ясно, что борьба будет длительной, и едва ли они могут ожидать победы, имея единственным оружием заряжающиеся с дула ружья.

Поэтому они отступили от равнин вокруг Медины в горы, где отдыхали, пока Али и Фейсал слали гонца за гонцом в Рабег, где находилась их морская база, чтобы узнать, когда можно ждать присылки свежих войск, припасов и новых денег.

Восстание началось в свое время внезапно, согласно точному приказу их отца. Но старик, слишком независимый, чтобы посвящать во все своих сыновей, не разработал с ними никаких планов на случай, если борьба затянется. Поэтому в ответ они получили лишь немного провианта. Позднее им доставили несколько японских винтовок – в большинстве испорченных. Те стволы, которые все же казались целыми, были настолько непрочны, что разрывались при первом испытании их слишком пылкими арабами. Денег совершенно не было прислано, но взамен их Фейсал наполнил камнями ящик изрядных размеров, запер его, заботливо обвязал веревкой и, поручив его охранять при каждом дневном переходе своим собственным арабам, каждый вечер заботливо вносил его в свой шатер. Подобными театральными эффектами братья пытались удержать свои тающие отряды.

Наконец, Али отправился в Рабег, чтобы разузнать, что там случилось. Он выяснил, что шейх Хуссейн Мабейриг, старшина местного племени, пришел к твердому выводу, что победу одержат турки (он уже дважды пытался вступать с ними в переговоры, но оба раза терпел полную неудачу). и в соответствии с этим решил, что лучше всего примкнуть к ним. Так как англичане выгрузили на берег различные припасы для ишана, то он решил присвоить их и тайком перенес их в свои собственные склады. Али устроил демонстрацию, послав настоятельное требование к своему сводному брату Зейду,[20] чтобы тот присоединился к нему с подкреплениями из Джидды. Хуссейн в страхе улизнул в горы и был объявлен вне закона. Оба ишана овладели его деревнями, и нашли там большие запасы оружия и провианта для своих войск на целый месяц. Соблазн отдыха оказался для них слишком силен: они обосновались в Рабеге.

Тем самым они оставили Фейсала в одиночестве, и он скоро оказался изолированным, в ложном положении, в полной зависимости от местных запасов. Он терпел это в течение некоторого времени, но в августе воспользовался приездом полковника Вильсона в недавно покоренный Янбу, явился к нему и полностью изложил свои неотложные нужды. Он и его рассказ произвели большое впечатление на Вильсона, и тот тут же пообещал ему батарею горных орудий и несколько «максимов», причем ими должны были управлять солдаты и офицеры из египетской армии, стоящей в Судане. Этим и объяснялось присутствие Нафи-бея и его военных частей в лагере Фейсала.

По их прибытии арабы ободрились и решили, что они стали равны по силе туркам. Но четыре пушки оказались крупповского производства двадцатилетней давности, с дальнобойностью лишь в три тысячи ярдов, а прислуга при них не была достаточно увлечена и воодушевлена для нерегулярной войны. Все же они двинулись вперед всей массой и оттеснили турецкие аванпосты, а вслед за ними и первые резервы боевой линии, пока Фахри серьезно не встревожился. Он отправился сам осмотреть фронт и немедленно прислал подкрепление в три тысячи человек к Бир-Аббасу, где была опасность прорыва. У турок были полевые орудия и гаубицы, а их преимуществом еще являлось расположение на высокой местности, что способствовало наблюдению над врагом. Они начали тревожить арабов беглой стрельбой, и один снаряд чуть не угодил в палатку Фейсала, когда в ней собрались все старшины. От египетских артиллеристов потребовали, чтобы они открыли ответный огонь и сбили вражеские пушки. Но они вынуждены были заявить, что их орудия бесполезны, так как они не могут бить на десять тысяч ярдов. Их подняли на смех, и арабы вновь вернулись обратно в ущелья.

Фейсал был сильно обескуражен. Его люди устали. Он понес большие потери. Его единственная действенная тактика против неприятеля заключалась во внезапных стремительных нападениях на его тыл, но при этих атаках множество верблюдов было убито, ранено и изувечено. Он не решался взять на себя ведение всей войны в то время, как Абдулла задерживался в Мекке, а Али и Зейд – в Рабеге. Наконец, он отступил со своими главными силами, оставив племена гарб поддерживать натиск на турецкий обоз и его службу связи путем ряда набегов, подобных тем, которые он сам признавал невозможным продолжать.

И все же он не боялся, что турки опять внезапно бросятся на него. Его неудача в попытках хоть как-нибудь воздействовать на турок не внушала ему ни малейшего уважения к ним. Его позднейшее отступление к Гамре не было вынужденным: оно являлось жестом отвращения к своему явному бессилию, из-за чего он и решил хотя бы на короткое время вернуть себе достоинство в отдыхе.

Я спросил Фейсала, каковы сейчас его планы. Он ответил, что до падения Медины они неизбежно связаны с Хиджазом, и арабы должны плясать под дудку Фахри. По его мнению, турки домогаются обратного захвата Мекки. Их главная сила сейчас заключается в летучей колонне, которую они могут двинуть на Рабег, избрав любую дорогу, что держит арабов в постоянной тревоге. Пассивная оборона гор Джебель-Субха[21] уже показала, что арабы не способны к этому роду ведения войны. Они должны быть нападающей стороной.

Мавлюд, который в течение нашей продолжительной беседы беспокойно ерзал на своем месте, не смог дольше сдерживаться и крикнул:

– Не пишите о нас историй. Единственное, что необходимо, это сражаться и еще раз сражаться, убивая турок. Дайте мне батарею шнейдеровских горных орудий и пулеметы, и я все мигом закончу. Мы все болтаем да болтаем, но ничего не делаем.

Я с жаром возразил ему, и Мавлюд, великолепный боец, считавший выигранную победу поражением, если он не мог показать хоть одной раны в доказательство своего участия в бою, вступил со мной в горячий спор. Мы спорили, пока Фейсал сидел рядом и довольно улыбался, глядя на нас.

Для него подобный разговор являлся праздником. Его воодушевила даже такая безделица, как мой приезд, так как он был человек настроения, колеблющийся между воодушевлением и отчаянием, а сейчас, вдобавок, еще смертельно уставший. Он выглядел намного старше своего тридцати одного года. Его темные, привлекательные глаза, слегка раскосые, были налиты кровью, а впалые щеки изборождены глубокими складками. Его природа противилась размышлениям, так как они нарушали быстроту его действий. По внешности он был высок, грациозен и силен, с величественной поступью и царственной посадкой головы. Движения его были порывисты. Он обнаруживал большой темперамент, порой даже безрассудство, и был резок в переходах. Физическая слабость сочеталась в нем с мужеством. Его личное обаяние, храбрость и некоторая хрупкость – единственная слабость этого гордого характера – делали Фейсала кумиром его сторонников. Позднее он доказал, что может платить доверием за доверие, подозрением за подозрение. В нем было больше сарказма, чем юмора.

Пройденная им школа в качестве одного из приближенных Абдул Гамида сделала из него большого дипломата. Военная служба у турок дала ему знание тактики. Жизнь в Константинополе и знакомство с турецким парламентом приблизили его к пониманию европейской жизни и манер.

Он был наблюдателен и умел оценивать людей. Если бы у него хватило сил осуществить свои мечты, он пошел бы очень далеко, ибо всецело погружался в свою работу и жил только ею. Но следовало опасаться, что он может истощить себя, пытаясь сделать что-либо чрезмерное, метя всегда несколько выше реальности, либо умереть от переутомления. Его люди рассказали мне, как после долгого сражения, в котором приходилось и защищаться самому, и руководить нападением, и воодушевлять войска, он так физически изнемог, что его в бессознательном состоянии унесли с выступившей у рта пеной с места его победы.

Между тем казалось, что в его лице, если мы только окажемся достаточно сильными, чтобы удержать его, мы имели пророка, который мог воплотить в непреодолимый образ идею восстания арабов. Это было больше того, на что мы раньше надеялись, гораздо больше, чем заслуживало наше нерешительное поведение. Цель моей поездки казалась достигнутой.

Я должен был тотчас кратчайшим путем направиться с известиями в Египет.

Сумерки сгустились в ночь. Вереница рабов с лампами пробралась к нам по извилистым тропам между пальмовыми стволами, и мы с Фейсалом и Мавлюдом вернулись через сад обратно к домику, еще полному ожидающим людей. Мы вошли в душную комнату, где собрались ближайшие друзья Фейсала, и все вместе сели за дымящиеся чаши риса и мяса, поставленные рабами на ковры.

На следующее утро я встал рано и бродил между войсками Фейсала со стороны Хейфа, пытаясь в течение одной минуты определить их настроение. Я всемерно стремился беречь время, так как в течение десяти дней необходимо было собрать впечатления, которые в обычных условиях могли бы явиться при моей черепашьей медлительности лишь плодом недельных наблюдений.

Действительно, здесь необходимо требовалось личное донесение. В этой бескрасочной войне малейшая своеобразность вызывала всеобщее ликование и сильнейшим приемом Мак-Магона являлось использование еще не проснувшегося воображения Генерального штаба.

Я верил в арабское движение и всегда был уверен, еще задолго до своего приезда, что оно стремится расчленить Турцию. Но командованию в Египте не хватало веры, и там привыкли к мысли, что на поле битвы от арабов не приходится ждать ничего путного. Подчеркнув, как сильно стремление этих романтиков гор к их святыням, я мог бы привлечь к ним симпатии в Каире для оказания им необходимой помощи.

Люди радостно встречали меня. Под каждой большой скалой или кустом они валялись врастяжку, как ленивые скорпионы, отдыхая от зноя и освежая свои смуглые тела прикосновениями к прохладным под утренней сенью камням. Сначала из-за моего хаки они принимали меня за турецкого офицера, дезертировавшего к ним, и высказывали добродушные, но жуткие предположения о том, как они со мной расправятся.

Они были в диком возбуждении, крича, что война может продолжаться хоть десять лет. Сейчас было самое сытое время, какое когда-либо знавали здесь в горах. Ишан кормил не только воинов, но и их семьи, и платил каждому пешему по два фунта в месяц и по четыре за верблюда. Ничто другое не могло бы сделать такого чуда, как сохранение под ружьем в течение пяти месяцев армии, состоящей из различных племен.

Действующий состав ее рядов постоянно менялся, подчиняясь велениям плоти. Семья владела одной винтовкой, и сыновья служили по очереди, каждый в течение нескольких дней. Женатые мужчины делили время между лагерем и женой, а иногда целый клан, уставши от скучных обязанностей, предавался отдыху. Из восьми тысяч людей Фейсала одна тысяча составляла десять верблюжьих корпусов, а остальные были горцами. Они служили лишь под началом шейхов своего племени, сами налаживая для себя питание и средства передвижения.

Кровавые распри внешне были улажены и в действительности прекратились в районе влияния ишана: племена билли и джухейна, атейба и аджейль жили и сражались рука об руку в армии Фейсала. Но в то же время одно племя подозрительно относилось к другому, и в пределах каждого племени никто вполне не доверял своему соседу. Каждый мог всем сердцем ненавидеть турок и обычно ненавидел их, но в то же время не вполне отказывался от мысли свести на поле брани расчеты по застарелой семейной вражде с семейным врагом.

Свойственная им беспечность делала их падкими на добычу, отнятую у неприятеля, и подстрекала разбирать железнодорожное полотно, грабить караваны и красть верблюдов. Но они были слишком свободолюбивы, чтобы повиноваться приказам или сражаться в рядах. Человек, который прекрасно сражается в одиночку, по большей части оказывается скверным солдатом, и эти бойцы казались мне неподходящим материалом для военной муштровки. Но если бы мы вооружили их легкими автоматическими ружьями типа «Льюис», они могли бы удержать свои горы.

Хиджазская война была борьбой скалистой, гористой, бесплодной страны, дикой орды горцев против врага, настолько избалованного, благодаря помощи немцев, снаряжением, что он почти потерял способность к ведению войны в диких условиях. Холмистая местность была раем для лазутчиков. Долины, служившие единственными удобопроходимыми дорогами, на целые мили являлись не столько долинами, сколько безднами и ущельями, иногда с поперечником в двести ярдов, а иногда лишь в двадцать, с частыми поворотами и изгибами, глубиной от одной до четырех тысяч футов, лишенные всякого прикрытия, защищенные с обеих сторон гранитом, базальтом и порфиром. Это не были гладкие скаты, но зазубренные, раздробленные глыбы, громоздящиеся тысячами зубчатых груд обломков, твердых, как металл, и почти столь же острых.

Мне, как свежему человеку, казалось невозможным, чтобы турки могли рискнуть здесь пробиться, если только они не используют предательства каких-либо горных племен.

Единственным тревожным вопросом казался огромный успех турок в устрашении арабов артиллерией. Звук пушечного выстрела заставлял всех скрываться за прикрытия на всем расстоянии, куда он долетал. Арабы соизмеряли разрушительную силу оружия в соответствии с производимым им шумом. Они не боялись пуль и в действительности чересчур пренебрегали смертью: лишь смерть от пушечного снаряда была для них невыносимой. Мне казалось, что их уверенное настроение восстановится лишь в том случае, если они получат пушки, безразлично в каком состоянии, но производящие грохот. Начиная от великолепного Фейсала и кончая последним оборванным юнцом, единственной темой разговоров в армии была – артиллерия, артиллерия и артиллерия.

При ближайшем знакомстве меня поразила сила восстания. Эта густонаселенная область внезапно изменила свой характер, превратившись из случайного сборища бродячих воришек в войска повстанцев против Турции, сражавшиеся, разумеется, не нашими способами, но по-своему, достаточно ожесточенно – вопреки религии, которая должна была бы объединить Восток в священной войне против нас.[22] В военной зоне среди племен наблюдался нервный подъем, свойственный, по моему мнению, национальным восстаниям, но поражающий уроженца страны, так давно завоевавшей свою свободу, что она утратила для него всякий вкус, подобно воде.

Позднее я вновь встретился с Фейсалом и обещал ему сделать все, что окажется в моих силах: мое начальство устроит базу в Янбу, где исключительно для него сложат на берегу в складах разнообразнейшие припасы, в которых он нуждается. Мы попытаемся доставить ему офицеров-добровольцев из среды военнопленных, захваченных в Месопотамии или у Суэцкого канала.[23] Мы сформируем пушечные и пулеметные команды из солдат, содержащихся в концентрационных лагерях, и снабдим их горными орудиями и легкими пулеметами, какие только можно будет добыть в Египте. Наконец, я посоветую, чтобы сюда послали в качестве советников офицеров британской армии, специалистов, и с ними офицеров для связи во время походов.

В этот раз наша беседа носила приятнейший характер и закончилась изъявлениями Фейсалом его горячей благодарности и пожеланием моего возвращения, как только это окажется возможным. Я объяснил, что мои служебные обязанности в Каире[24] исключают походную работу, но, быть может, мое начальство разрешит мне позднее посетить его вторично, когда его нынешние нужды будут удовлетворены и его продвижение вперед разовьется успешно. Пока же я прошу его облегчить мне возвращение на берег, чтобы отправиться в Египет.

Благодаря Фейсалу я получил эскорт из местных ишанов, который доставил меня в Янбу через многие мили высоких бесплодных холмов, рассеченных, словно волосы пробором, орошенными долинами. Янбу, незначительное поселение, гостеприимно встретило меня. Его правитель, яванец из Мекки, приютил меня до тех пор, пока «Сува» под командой кэптэна Бойля не вошла в гавань и не приняла меня милостиво к себе на борт. «Милостиво», так как я пребывал в ужасном виде после многих дней верховой езды. Голова моя была повязана туземным покрывалом, а для королевского флота все туземцы были просто пьяницами.

Бойль, как старший морской офицер на Красном море, должен был бы служить образцом для остальных, но он восседал на тенистой стороне своего мостика, настолько поглощенный чтением «Американской конституции» Брайса, что в течение дня уделял мне не больше десятка слов.

В Джедде я застал «Юриалис» с адмиралом сэром Росслином Уэмиссом на борту, направлявшимся в порт Судан, откуда он собирался навестить в Хартуме сэра Реджинальда Уингэйта. Сэр Реджинальд, как сирдар египетской армии,[25] был назначен начальником британских военных сил, участвовавших в арабском движении. Мне было необходимо сообщить ему свои впечатления. Поэтому я попросил адмирала перевезти меня через море и предоставить мне место в его поезде при поездке в Хартум. После перекрестного допроса он с готовностью на это согласился. Активный ум и интеллигентность Уэмисса способствовали тому, что он заинтересовался арабским восстанием с момента его возникновения. На своем флагманском корабле он неоднократно подоспевал в критические минуты, чтобы протянуть руку помощи, и много раз изменял свой маршрут, дабы оказать помощь береговым операциям, что, собственно, являлось делом не флота, а армии. Он давал арабам пушки и пулеметы, высаживал на берег десанты и оказывал техническую помощь безграничными транспортными средствами и содействием флота. Он получал истинное удовольствие, удовлетворял просьбы и выполнял их даже в большей мере, чем от него ждали.

В Хартуме к Аравии относились равнодушно, что особенно побудило меня ознакомить сэра Реджинальда Уингэйта с моими длинными отчетами, в которых я указывал на то, что положение является многообещающим. Главная нужда заключалась в умелой поддержке, и кампания безусловно развернулась бы успешно, если бы к арабским вождям прикомандировали в качестве технических советников нескольких кадровых британских офицеров, компетентных в своем деле и говорящих по-арабски, чтобы поддерживать связь с нами.

Уингейт был рад услышать такую положительную оценку вещей. Арабское восстание уже многие годы являлось его мечтой.

По прошествии двух или трех дней, проведенных мной в Хартуме, я выехал в Каир, зная, что одно ответственное лицо уже согласилось во всем со мной. Поездка по Нилу показалась мне праздником.

Неудачи у Янбу

После того, как я пробыл несколько дней в Каире, мой начальник генерал Клейтон велел мне вернуться в Аравию к Фейсалу. Так как мне это было совершенно не по нутру, я настаивал на своей полной непригодности для подобного поручения. Я заявлял, что ненавижу ответственность (ясно, что при добросовестной работе пост советника являлся ответственным) и что в течение всей жизни я с бОльшим удовольствием имел дело с предметами, чем с людьми, и с отвлеченными мыслями, чем с предметами. Я не похож на солдата и ненавижу солдатчину, а между тем сирдар мог бы телеграфировать в Лондон о присылке нескольких кадровых офицеров, достаточно компетентных, чтобы руководить войной арабов.

Клейтон ответил мне, что до их приезда могут пройти месяцы, в то время как Фейсал должен быть связан с нами, и Египет должен быстро узнавать его нужды. Значит, я должен был уехать. Оставить «Арабский бюллетень», основанный мной,[26] географические карты, которые я хотел составить, всю свою работу, деятельность, которую я так любил, в которой мне помогало полученное мной образование, и взять на себя роль, к которой я не чувствовал никакой склонности!

Мой путь лежал через Янбу, ныне специальную базу армии Фейсала. Когда я отправился оттуда в глубь страны, чтобы опять попасть к Фейсалу, пришли известия о поражении турок. Разведочный отряд их кавалерии на верблюдах продвинулся слишком далеко в горы, арабы настигли и рассеяли его.

Итак, начало моего пути прошло при счастливых предзнаменованиях. Ответственность за мое путешествие была возложена на ишана Абд эль-Керима[27] Его сопровождало трое или четверо из его людей, все верхом. Наше передвижение совершалось очень быстро, так как Абд эль-Керим славился как великолепный ездок, гордящийся тем, что он ездит втрое быстрее среднего ездока. Верблюд был не мой; погода была холодная и облачная. Поэтому я не возражал. Мы ехали легкой рысью, без перерыва, в течение трех часов.

Мы снова тронулись в путь и, после часовой бешеной скачки, в темноте достигли подножия невысокой цепи гор. Мы пересекли ее по узкой песчаной долине, в которой дул сильный ветер. Так как за несколько дней перед тем здесь несся поток, почва стала твердой для наших выбившихся из сил верблюдов, но подъем был крут, и нам пришлось брать его шагом. Мне это было приятно, но Абд эль-Керим был так этим раздражен, что когда мы, по прошествии часа, достигли вершины, он пустил своего верблюда вскачь, проделав спуск со стремительной быстротой в какие-нибудь полчаса, уже на исходе ночи. Затем равнина снова развернулась перед нами, и мы достигли расположенных за нею плантаций Нахль-Мобарека, с обширными финиковыми садами.

Приблизившись, мы увидели меж стволами пальм дым и пламя многих костров, услыхали рев тысяч возбужденных верблюдов, залпы и крики отставших во мраке людей, разыскивавших в толпе своих друзей. Так как в Янбу мы слышали, что Нахль покинут, то подобная сумятица обозначала нечто странное, быть может, даже враждебное.

Мы тихо подкрались к концу рощи, пробираясь вдоль узкой улицы между глиняными стенами, вышиной в человеческий рост, к группе молчаливых домов. Абд эль-Керим силой открыл ворота одного из дворов, ввел туда верблюдов и стреножил их у стены так, что они оставались невидимыми. Затем он зарядил винтовку и пополз по улице по направлению к шуму, чтобы выяснить, что случилось. Мы ждали его в холодном мраке. Наша пропотевшая одежда медленно просыхала.

Он вернулся через полчаса и рассказал, что это уже прибыл Фейсал со своими отрядами, и мы должны присоединиться к нему. Мы вывели верблюдов, сели на них и поехали по другому переулку. В конце его была плотная толпа громко кричавших арабов и верблюдов, перемешанных в диком беспорядке. Мы пробились сквозь них и, спустившись по склону, внезапно оказались в ложбине – Вади-Янбу, которая представляла собой широкое, открытое пространство.

Мы успели лишь заметить массу солдат Фейсала, заполнявших всю долину. Горели сотни костров, и вокруг них расположились арабы, которые ели, приготовляли кофе или спали, закутанные, как мертвецы, в свои плащи и лежа вповалку между верблюдами. Вокруг расхаживали патрули.

Мы с трудом проложили себе путь через это столпотворение и на островке спокойствия, в самом центре ложбины, нашли ишана Фейсала. Мы остановили наших верблюдов. Фейсал сидел на ковре, разложенном на голых камнях, между своим двоюродным братом ишаном Шарафом, губернатором Имарета и Тайфа, и Мавлюдом – этим суровым, покрытым шрамами, старым месопотамским патриотом, сейчас выполнявшим обязанности адъютанта Фейсала. Перед ним на коленях стоял секретарь, составляя приказ, а позади – второй, читающий вслух донесения при свете посеребренной лампы, которую держал раб.

Фейсал, спокойный, как всегда, приветствовал меня улыбкой, пока заканчивал диктовать. Затем он извинился, что принимает меня в подобной сумятице, и сделал знак рабам, чтобы они оставили нас вдвоем. Когда они удалились, он объяснил мне, какие неожиданные события случились на фронте за последние двадцать четыре часа,

Турки незаметно обошли по боковой дороге в горах передовые заставы арабских отрядов в Вади-Сафра и отрезали им отступление. Люди племени гарб в панике разбежались по оврагам и едва спаслись, разбившись на группы по двое, по трое. Турецкая конница устремилась в опустевшую долину и через ущелье Дифран пробралась к бир Сайду, где эмир Зейд, юный сводный брат Фейсала, расположился лагерем со своими войсками из племени гарб. Турки застигли Зейда врасплох и привели его в замешательство. Его отряд превратился в беспорядочное скопище беглецов, дико кинувшихся во мраке ночи к Янбу.

Вследствие этого дорога на Янбу оказалась открытой для турок, и Фейсал лишь за час до нашего приезда примчался сюда с пятью тысячами людей, чтобы защитить свою базу, пока не удастся наладить надлежащую оборону. Положение являлось серьезным, но присутствие Фейсала здесь могло привлечь неприятелей и заставить их потерять несколько дней на попытки захватить его, а мы тем временем укрепили бы Янбу.

До половины пятого утра Фейсал выслушивал свежие известия, просьбы и жалобы. Мы очень продрогли, так как сырость просочилась через ковер и пропитала одежду. Лагерь постепенно затих, усталые люди один за другим укладывались спать. Над лагерем мягко спустился белый туман, в котором от костров подымались ленивые колонны дыма. Фейсал, наконец, закончил всю неотложную работу. Мы съели полдюжины фиников и свернулись в клубок на влажном ковре.

Через час, при начинающемся рассвете, мы встали, окоченелые, и рабы развели огонь из пальмовых поленьев, чтобы обогреть нас. Гонцы все еще прибывали со всех сторон, передавая зловещие слухи об атаке, и в лагере почти царила паника. Поэтому Фейсал решил передвинуться на другую позицию, отчасти потому, что нас могло бы затопить тут, если бы где-нибудь в горах прошел дождь, а отчасти – чтобы занять чем-нибудь людей.

Когда забили барабаны, верблюдов стали поспешно нагружать. После второго сигнала все вскочили в седла и тронулись за Фейсалом, ехавшим на своей кобыле. На шаг позади него ехал Шараф, а дальше, как попало, все сборище ишанов, шейхов и рабов и я между ними. В это утро личная охрана Фейсала состояла из восьмисот человек.

Следующие два дня я провел в обществе Фейсала и ближе узнал методы его командования, что было особенно интересно, потому что его люди были морально подавлены поражением северного племени гарб. Фейсал, желая поддержать их бодрость, достигал этого, ободряя и выслушивая каждого, кого мог. Он был доступен всем, кто толпился возле его палатки, ожидая внимания. Он никогда резко не обрывал просителей и неизменно выслушивал каждого, а если сам не мог разобрать дела, то звал Шарафа или Фаиза аль-Хуссейна. Его бесконечная терпеливость показала мне воочию, что значит в Аравии верховная власть.

Его самообладание казалось огромным. Когда Мирзук эль-Тихейми, его доверенное лицо по приему гостей, приехал от имени Зейда, чтобы разъяснить постыдную историю их поражения, Фейсал лишь посмеялся над ним при всех и отослал его в сторону, чтобы тот обождал, пока он переговорит с шейхами племени гарб и аджейль, чья беззаботность была главной причиной несчастья. Он мягко подшучивал над ними, насмехаясь над теми или иными их поступками, вызвавшими такие тяжелые потери. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил полы палатки, подчеркивая, что их разговор являлся частным делом. Я вспомнил смысл имени Фейсала (меч, сверкнувший при взмахе) и боялся тяжелой сцены, но он освободил на своем ковре место для Мирзука и сказал:

– Садись! Расскажи нам еще о том, как вы проводили ночи, и о чудесах битвы. Позабавь нас!

Голос Фейсала был очень музыкален, и он умел им пользоваться в сношениях со своими людьми. С ними он говорил на языке своего племени, но говорил он как-то странно, задумчиво, мучительно запинаясь и как бы подыскивая нужное слово. Его мысли, вероятно, забегали вперед, так как эти с трудом подобранные фразы были просты и трогали своей искренностью. Завеса слов была так тонка, что через нее, казалось, светилась честная и прямая душа.

Наша жизнь в лагере отличалась простотою. Перед самым рассветом наш мулла обыкновенно выкрикивал свой призыв к молитве. Как только он заканчивал, начинал мягко и мелодично выкрикивать позади палатки мулла Фейсала. Сейчас же один из его пяти рабов являлся со сладким кофе. Приятна была сладость этой первой чашки в холодном рассвете.

Приблизительно час спустя полы спальной палатки Фейсала откидывались назад: это было знаком для приближенных. Их бывало, обычно, четверо или пятеро. После обмена утренними новостями вносился поднос с завтраком. Он состоял обыкновенно из фиников, но иногда телохранитель Хеджрис давал нам затейливые бисквиты и хлеб собственного произведения. После завтрака мы попеременно пили горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал занимался своей корреспонденцией, диктуя своим секретарям. Один из них был отважный Фаиз, другой – Имам, человек с печальным лицом, известный в армии тем, что у его седельной луки висел полотняный зонтик.

Иногда в это время давалась аудиенция частным лицам, но это случалось редко; спальная палатка предназначалась исключительно для личного пользования ишана. Это была обычного типа палатка с походной кроватью, хорошим курдским одеялом, плохеньким ширазским и чудесным старым белуджским ковром, на котором Фейсал совершал свои молитвы. Приблизительно в 8 часов утра Фейсал опоясывался своим праздничным кинжалом и следовал в палатку, предназначенную для приемов. Он садился лицом к входу в палатку, а мы, спиной к стене, располагались полукругом вокруг него. Рабы составляли арьергард и группировались вокруг открытой стороны палатки, чтобы не терять из виду осаждающих просителей, которые лежали на песке у входа в палатку или позади ее, ожидая своей очереди. По возможности, работа заканчивалась к полудню, когда эмир обычно поднимался.

Тогда мы, домашние и несколько человек гостей, собирались в жилой палатке: Хеджрис и Салем вносили поднос с завтраком, на котором было столько блюд, сколько допускали обстоятельства. Фейсал был необыкновенный курильщик, но весьма посредственный едок, и он обычно лишь, слегка притрагивался пальцами или ложкой к бобам, чечевице, шпинату, рису и сладостям. Когда он считал, что с нас довольно, по его знаку поднос исчезал, и другие рабы вносили воду для омовения рук. Тучные люди, вроде Мохаммеда ибн-Шефиа, приходили в комичную ярость от легкого и быстрого угощения эмира и вознаграждали себя дома собственной пищей. После завтрака мы еще немного беседовали за чашкой кофе и наслаждались двумя стаканами сиропообразного, зеленого чая. Затем до двух часов пополудни занавес жилой палатки опускался. Это доказывало, что Фейсал отдыхает или читает, или вообще занят личными делами. Затем мы опять сидели в приемной палатке, пока он не заканчивал беседу со всеми, кто имел к нему дело. Я никогда не видел араба, который ушел бы от него неудовлетворенным или обиженным, что объяснялось его тактом и памятью; он никогда не забывал ни одного факта и ни одного знакомства.

Если оставалось свободное время после второй аудиенции, он совершал прогулку со своими друзьями. Между шестью и семью часами вносился ужин, к которому рабы приглашали всех, находящихся в главном штабе. Ужин походил на завтрак.

Фейсал очень поздно ложился спать и никогда не обнаруживал желания ускорить наш уход из его палатки. По вечерам он развлекался, как только мог, и избегал работы, которой можно было безболезненно избежать. В шахматы он играл очень редко, но когда играл, то с безрассудной прямолинейностью бойца и блестяще… Иногда – может быть, в моих интересах – он рассказывал о том, что он видел в Сирии, кое-что из тайн турецкой истории и о семейных делах. Из его уст я многое узнал о людях и партиях Хиджаза.

Однажды Фейсал внезапно спросил меня, не хочу ли я носить арабскую одежду, такую же, как у него, пока я нахожусь в лагере. Я сам должен был признать это более удобным при том «арабском» образе жизни, который мы должны были вести. Кроме того, туземцы знали бы тогда, за кого меня принимать. Для них единственными людьми, носившими хаки, были турецкие офицеры, которых они инстинктивно сторонились. Если бы я носил арабскую одежду, они вели бы себя по отношению ко мне, как если бы я действительно был одним из их вождей, и я мог бы ходить и выходить из палатки Фейсала, не производя сенсации.

Я немедленно и с радостью согласился. Переодевшись, я пошел побродить по пальмовым садам, чтобы приучить себя к новой одежде.

Стоянка Фейсала в Нахль-Мобареке могла быть по неизбежному ходу вещей лишь передышкой, и я чувствовал, что мне было бы лучше вернуться в Янбу, чтобы серьезно обсудить совместную оборону этого порта, пользуясь всемерно обещанной помощью флота. Мы решили, что мне следует посовещаться с Зейдом и действовать с ним, как мы найдем нужным.

Мы пошли новой дорогой Вади-Мессарих через холмы Аджиды из опасения встретиться с турецкими патрулями на прямом пути. Бедр ибн-Шефиа был со мной, и мы спокойно проделали путь в шесть часов, приехав в Янбу до сумерек. Чувствуя себя усталым после утомительных дней и бессонных ночей, полных тревоги и волнений, я направился прямо к пустому дому Гарланда (он жил на борту корабля в гавани) и заснул на скамейке. Немного погодя, меня опять вызвали, сообщив, что ишан Зейд приехал, и я направился к укреплениям, чтобы увидеть въезд побежденных войск.

Их было около восьмисот человек, они казались спокойными и равнодушными к своему позору. Зейд сам казался совершенно безучастным. Войдя в город, он повернулся и крикнул правителю Абд эль-Кадеру, который ехал за ним:

«Как, ваш город разрушен? Я должен телеграфировать отцу, чтобы он прислал сорок каменщиков для починки общественных зданий».

И он действительно сделал это.

Я телеграфировал Бойлю (британскому старшему морскому офицеру на Красном море), что Янбу подвергается серьезной угрозе, и Бойль немедленно ответил, что флот своевременно прибудет сюда. Эта готовность была весьма кстати: весь следующий день получались все худшие и худшие вести. Турки, бросив сильный отряд вперед от Бир-Сайда против Нахль-Мобарека, напали на войска Фейсала, когда те еще не успели оправиться. После короткого боя Фейсал в беспорядке отступил, сдал позиции и укрылся сюда, в Янбу. Наступал, казалось, последний акт войны. С Фейсалом было около двух тысяч человек, но ни одного из племени джухейна. Последнее обстоятельство походило на предательство и подлинное отступничество племен, т. е. на то, что мы оба считали совершенно невозможным.

Я немедленно зашел к Фейсалу, и он рассказал мне о случившемся.

Турки подошли с тремя батальонами пехоты, посаженной на мулов и верблюдов. При первом же приступе они пересекли Вади-Янбу, угрожая сообщению арабов с Янбу. Они также могли свободно обстрелять Нахль-Мобарек из своих семи пушек. Однако Фейсал нисколько не испугался и бросил племя джухейна на левый фланг, чтобы оно действовало в долине. Центр и правый фланг он сосредоточил у Нахль-Мобарека и послал египетскую артиллерию отрезать туркам дорогу на Янбу. Затем он открыл огонь из двух собственных пятнадцатифунтовок.

Расим, сирийский офицер, в прошлом командир батареи в турецкой армии, управлял этими пушками и превратил их выстрелы во внушительную демонстрацию. Пушки прислали в подарок из Египта, где полагали, что для диких арабов пригодна всякая старая дрянь. У Расима не было ни прицельных приспособлений, ни дальномеров, ни таблиц стрельбы, ни разрывных снарядов. Он мог бы брать прицел до шести тысяч ярдов, но взрывные трубки его шрапнелей являлись древностями еще времен бурской войны, совершенно заплесневевшими, и если они даже разрывались, то иногда еще в воздухе, а часто даже при прикосновении. Однако, если бы дела приняли дурной оборот, он не мог бы увезти все снаряжение, и потому брал все быстротой и натиском, покатываясь от смеха над таким способом ведения войны, а арабы, видя веселость командира, сами воодушевлялись.

– Хвала Аллаху, – сказал один из них, – это настоящие пушки. Важно, чтобы они шумели!

Расим клялся, что турки погибали кучами, и ободренные его словами арабы с жаром бросились в атаку.

Дела шли хорошо, и у Фейсала появилась надежда на решительный успех, когда внезапно левый фланг заколебался и остановился в нерешительности. Под конец он показал спину неприятелю и беспорядочно отступил к лагерю. Фейсал, находившийся в центре, галопом примчался к Расиму и крикнул тому, что племя джухейна разбито и что он должен спасать пушки. Расим запряг их и пустился рысью прочь. За ним устремились войска. Фейсал и его челядь составляли тыл, они осмотрительно двинулись к Янбу, оставив на поле битвы племя джухейна под начальством его вождя, ишана Абд эль-Керима, моего прежнего проводника.

Когда я дослушивал этот печальный конец и вместе с Фейсалом проклинал измену братьев Бейдави, у дверей поднялась суматоха, и Абд эль-Керим пробился сквозь толпу рабов, кинулся к балдахину, поцеловал в знак приветствия шнуры головного покрывала Фейсала и сел возле нас. Фейсал, затаив дыхание, взглянул на него и спросил:

– Ну, как?

Абд эль-Керим рассказал про смущение, возникшее при внезапном бегстве Фейсала, и про то, как он с братом и доблестными соплеменниками всю ночь сражались с турками, одни, без артиллерии, пока не стало невозможным удерживать пальмовую рощу, и им также пришлось отступить. Его брат, с половиной всех мужчин племени, как раз входит сейчас в ворота города. Остальные рассеялись вверх по Вади-Янбу в поисках воды.

– А зачем ты отступил к лагерю в тылу нас во время битвы? – спросил Фейсал.

– Только для того, чтобы приготовить себе чашку кофе, – сказал Абд эль-Керим. – Мы сражались от восхода солнца до сумерек, очень устали и очень хотели пить.

Мы с Фейсалом покатились со смеху. Затем мы пошли посмотреть, что можно было предпринять для спасения города.

Янбу на вершине гладкого кораллового рифа возвышался приблизительно на двадцать футов над морем и с двух сторон омывался водой. Другие две стороны смотрели на ровные пространства песков, лишенных на многие мили всякого прикрытия и совершенно безводных. При дневном свете, защищаемое артиллерийским и пулеметным огнем, это место должно было быть неприступным.

Артиллерия прибывала каждую минуту. Бойль, как и обычно, сделал больше, чем обещал, и менее чем в двадцать четыре часа сосредоточил возле нас пять военных судов.

Арабы шумно радовались, видя большое количество судов в гавани. Они обнадежили нас, что в дальнейшем паника не повторится, но чтобы быть вполне спокойным, им нужно возвести нечто в роде валов средневекового образца для защиты. Поэтому мы возле рассыпающейся городской стены воздвигли вторую, промежуток между ними заполнили землей и стали их укреплять, пока наши бастионы XVI века не стали неуязвимы для ружейных пуль и, возможно, для турецких горных орудий. Перед бастионами мы протянули колючую проволоку.

Впоследствии мы слышали, что турки упали духом при виде огней кораблей, заполнявших всю гавань и шаривших сверкающими прожекторами по местности, которую туркам предстояло пересечь. Итак, они повернули назад, и в ту ночь, я считаю, они проиграли войну.

Фейсал устремляется на север

Полковник Вильсон приехал в Янбу, чтобы убедить нас в необходимости немедленно напасть на Ваджх, ближайший от Янбу порт на севере, откуда турки угрожали тылу Фейсала. Если бы мы внезапно повернули туда, инициатива перешла бы к нам.

Фейсал, если он с чем-нибудь соглашался, брался за осуществление плана со всем, свойственным ему, пылом. Он поклялся, что выступит немедленно, и в день Нового года мы с ним совместно обсудили значение предстоящего передвижения для нас и для турок.

Фейсал намеревался взять с собой почти всех людей племени джухейна, а также достаточное количество людей племени гарб, билли, атейба и аджейль, чтобы придать войску разноплеменный характер. Нам нужен был этот поход, как своего рода заключительный акт войны в Северном Хиджазе, чтобы о нем пошел слух вдоль и поперек всей Западной Аравии.

Фейсал нервничал из-за того, что ему приходилось покинуть Янбу, необходимый ему до сих пор как база и второй морской порт Хиджаза. Когда мы обдумывали дальнейшие способы его защиты от турок, мы вдруг вспомнили об эмире Абдулле. У него было около пяти тысяч нерегулярных войск и несколько пушек и пулеметов. Фейсал предложил, чтобы тот двинулся к Вади-Аис, исторической долине источников, лежавшей лишь на сто километров северней Медины и представлявшей собой непосредственную угрозу железнодорожной связи Фахри с Дамаском.

Предложение являлось плодом вдохновения, и мы немедленно послали гонца к Абдулле. Мы настолько были уверены в его согласии, что настояли, чтобы Фейсал отправился в путь из Янбу на север к Ваджху, не ожидая ответа. Он согласился, и 3 января 1917 г. мы выступили по верхней широкой дороге через Вади-Мессарих к Оваису – группе колодцев приблизительно в пятнадцати милях на север от Янбу.

Раздавшийся сигнал к отправлению относился только к Фейсалу и племени аджейль. Остальные племена, стоя возле растянувшихся рядов верблюдов, молчаливо приветствовали Фейсала, когда он проезжал мимо. Он весело крикнул: «Мир вам!», – и каждый из шейхов ответил ему теми же словами. Когда мы миновали их, они все сели на верблюдов, следуя знаку своих начальников, и вскоре за нами на всем пути по сухому руслу в направлении горного хребта вытянулись, подобно текущему ручью, ряды людей и верблюдов, насколько их только мог охватить глаз.

Приветствия Фейсала были единственными звуками, пока мы добрались до вершины подъема, откуда открывалась долина и начинался отлогий спуск по песчаной дороге, вымощенной кремнем и булыжником. Здесь Иби Дахиль, храбрый шейх из Русс, который сформировал два года тому назад, на помощь Турции, отряды аджейля и передал их ишану в полной сохранности в начале восстания, сделал шага два назад, построил наших спутников в широкую колонну правильными рядами и приказал бить в барабаны. Все громко запели песнь в честь эмира Фейсала и его семейства.

Наше шествие было варварски великолепно. Впереди ехал Фейсал в белом, справа от него следовал Шараф в красном головном покрывале и окрашенной хной тунике и бурнусе, а я – по левую сторону, в белом и красном, за нами три знамени из пунцового шелка с золочеными древками; сзади них барабанщики, играющие марш, а за ними опять дикая орда из 1200 качающихся верблюдов телохранителей, навьюченных так, что они еле-еле двигались; люди – в самых разнообразных одеждах и верблюды, столь же великолепные в своих уборах.

Мы заполнили всю долину нашим сверкающим потоком. Опасность для Янбу, пока мы стремились в Ваджху, была велика, и было бы благоразумнее вывезти оттуда склады. Бойль дал мне эту возможность, сообщив мне, что «Гардинг» будет выделен для перевозки грузов. Это был индийский военный корабль, и в его нижней палубе были большие четырехугольные люки, вровень с поверхностью воды. Капитан Линберри открыл их для нас, и мы спрятали там 8000 ружей, 3 миллиона комплектов амуниции, тысячи снарядов, большие запасы риса и муки, 2 тонны взрывчатых веществ и весь наш керосин, все вперемешку, как письма в почтовом ящике. Никогда еще это судно не имело на борту и 1000 тонн груза.

Бойль явился, горя нетерпением узнать новости. Он обещал, что «Гардинг» будет служить во все время военных действий, чтобы сгружать воду и продовольствие в случае надобности; это разрешало наше главное затруднение. Флот уже стягивался, налицо уже была половина флота Красного моря. Ждали прибытия адмирала, и на каждом судне шла подготовка.

Но я надеялся втайне, что сражение не состоится. У Фейсала было приблизительно 10 000 человек, – достаточное количество, чтобы заполнить всю область билли вооруженными отрядами. Можно было с уверенностью сказать, что мы возьмем Ваджх; опасались только, чтобы войска не умерли от голода или жажды в пути.

Однако область Ум-Ледж, лежавшая на полпути, была нам дружественна. До этого пункта не могло случиться ничего трагического, поэтому Фейсал выехал в тот же день, когда получил одобрение Абдуллы.

Абдулла приветствовал план о продвижении к Аису. В тот же день пришли известия, принесшие мне успокоение. Ньюкомб, полковник регулярных войск, назначенный в Хиджаз в качестве начальника нашей военной миссии, прибыл уже в Египет, а двое его штабных офицеров – майоры Кокс и Виккери – уже находились в пути через Красное море, чтобы присоединиться к экспедиции.

Бойль взял меня с собой на «Сува» в Ум-Ледж, и мы сошли на берег узнать новости. Шейх сказал нам, что Фейсал должен приехать в тот же день в Бир-эль-Вахейди в четырех милях от моря, где имелась вода. Мы послали ему известие и прошли к крепости, которую бомбардировали с «Фокса» несколько месяцев тому назад. Это была груда щебня, и Бойль, посмотрев на развалины, сказал: «Мне прямо стыдно, что я снес с лица земли эту гончарню». Это был настоящий офицер, деловитый, работящий и исполнительный, иногда несколько нетерпимый к неудачникам.

Пока мы стояли около развалин, четверо седых, оборванных деревенских старшин подошли к нам и попросили разрешения говорить. Они сказали, что несколько месяцев тому назад неожиданно подошло двухтрубное судно и разрушило их форт. От них теперь требовали отстроить его заново для полиции арабского правительства. Не смогут ли они попросить у великодушного капитана этого мирного, однотрубного судна немного бревен или какого-нибудь другого материала для постройки? Бойль нетерпеливо слушал их длинную речь и огрызнулся на меня:

– В чем дело, чего им надо?

Я сказал:

– Ничего, они описывают ужасные результаты бомбардировки с «Фокса».

Бойль посмотрел вокруг себя и мрачно усмехнулся:

– Это было хорошее дело.

На следующий день прибыл Виккери. Он был артиллеристом и в течение своей десятилетней службы в Судане настолько хорошо изучил арабский язык как литературный, так и разговорный, что избавил нас от всякой нужды в переводчике.

Мы уговорились отправиться вместе с Бойлем в лагерь Фейсала, чтобы составить расписание для наступления, и после завтрака англичане и арабы приступили к работе, обсуждая остающуюся часть похода к Ваджху.

Мы решили разбить армию на отряды, которые независимо друг от друга должны были подвинуться к месту нашего сосредоточения у Абу-Зерейбата в Гамде, последнем пункте перед Ваджхом, где можно было найти воду.

Бойль согласился, чтобы «Гардинг» на одну ночь сделал остановку в Шерм-Хаббане и выгрузил для нас на берег двадцать бочек воды. Так и решили.

Для атаки на Ваджх мы предложили Бойлю высадить десант из нескольких сот людей племен гарб и джухейна к северу от города, где у турок не было постов, чтобы помешать высадке, и откуда лучше всего было обойти Ваджх и его гавань.

У Бойля было, по крайней мере, шесть судов с пятьюдесятью орудиями, чтобы отвлечь внимание турок, и один гидроаэроплан, чтобы управлять артиллерией. Мы предполагали прибыть к Абу Зерейбату 20 января, к Хаббану 22-го, чтобы запастись водой, доставленной туда «Гардингом», а на рассвете 23-го десант должен был быть высажен на берег, и к этому же времени наши кавалерийские отряды отрезали бы все пути к бегству из города.

Известия из Рабега были утешительны, а турки не делали никаких попыток воспользоваться незащищенностью Янбу. Тут были наши уязвимые места, и когда радио Бойля успокоило нас относительно них, мы чрезвычайно воспряли духом. Абдулла уж почти достиг Аиса, мы были на полпути к Ваджху – инициатива уже перешла к арабам. Я настолько обрадовался, что на минуту потерял самообладание, с торжеством заявив, что через год мы будем стучаться в ворота Дамаска. Но собеседники умерили мои восторги, и моя вера угасла – хотя это не было несбыточной мечтой уже потому, что пять месяцев спустя я был в Дамаске, а через год я де-факто являлся его правителем.

Армия в Бир-эль-Вахейда исчислялась в пять тысяч сто верховых на верблюдах и пять тысяч триста пехотинцев, с четырьмя крупповскими горными пушками и десятью пулеметами, а для транспорта у нас было триста восемьдесят вьючных верблюдов.

Наше выступление было назначено на 18 января после полудня, и пунктуально в этот час работа Фейсала была закончена. После завтрака палатка была сложена. Литаврщик ударил несколько раз в литавры, и все замерло. Мы наблюдали за Фейсалом. Он поднялся с ковра, на котором давал последние указания Абд эль-Кериму, взялся за седло и громко сказал:

– Уповайте на Аллаха!

Затем он сел на своего верблюда.

Когда он двинулся вперед, мы вскочили на верблюдов, и все скопище одновременно пришло в движение.

Наш путь в этот день был легок, так как он шел через крепкие песчаные скаты и длинные, отлого подымающиеся валы дюн. Когда мы выехали на широкую равнину, слева легким галопом подъехали двое всадников, чтобы приветствовать Фейсала. Я узнал одного. Это был грязный, старый, с гноящимися глазами, ишан Мохаммед-Али эль-Бейдави, эмир племени джухейна. Второй казался мне незнакомым. Когда он приблизился, я заметил, что на нем – мундир цвета хаки, поверх которого накинут плащ, чтобы скрыть его. Он поднял голову, и я увидал красное шелушащееся лицо Ньюкомба, с зоркими глазами и энергичным ртом. Он прибыл в тот же день утром и, услыхав, что мы только что выступили в путь, захватил лучшего коня и поскакал за нами. Я предложил ему своего запасного верблюда и поспешил представить его Фейсалу, с которым он поздоровался, как со старым школьным товарищем, и они тут же занялись оживленным разговором о событиях.

Утром мы двинулись к Абу-Зерейбату через обширную покатость обнаженного, темного гравия. Около двух часов пополудни, когда мы пересекли базальтовую жилу, мы увидали вдали русло Вади-Гамд, выбегающее из гор. Для наших глаз, пресыщенных однообразием местности, этот конец пересекшей реки казался прекрасным зрелищем. Он представлял собой самую большую долину Аравии.

Прежде чем мы достигли ее отдаленных склонов, почва внезапно перешла в глиняную впадину, в которой находился глубокий темный пруд. Это и были источники Абу-Зерейбата – цель нашей поездки, которые Фейсал назначил местом для лагеря. Там мы остановили верблюдов, рабы разгрузили их и разбили палатки.

Без всякого предупреждения и пышности в палатку Фейсала вошел ишан Медины Насир. Фейсал вскочил, обнял его и повел к нам. Насир производил великолепное впечатление. Он являлся предвестником дела Фейсала, человеком, чей выстрел в Медине прозвучал первым и чей выстрел у Муслимие возле Алеппо оказался последним в тот день, когда турки попросили перемирия, – и за все это время о нем нельзя было сказать ни единого дурного слова.

Тогда ему было около двадцати семи лет.

На следующий день мы встали поздно, желая отдохнуть, перед необходимым долгим разговором. Фейсал вынес его почти весь на своих плечах. Насир поддержал его, как второй по чину, а братья Бейдави сели рядом, чтобы помочь советом.

Мы запаздывали уже на два дня против срока, обещанного флоту, и Ньюкомб решил этой ночью выступить вперед к Хаббану. Там он встретился бы с Бойлем и объяснил бы ему, что мы не поспеем к назначенной встрече с «Гардингом», но хотели бы, чтобы последний вернулся туда же к 24 января, когда и мы должны прибыть и будем испытывать острую нужду в воде. Он бы также увидал, не следовало ли отложить морскую атаку до 25 января, чтобы сохранить выработанный план.

Ранним утром мы выступили в путь к Вади-Гамд. Был холодный день, суровый северный ветер дул нам в лицо. Во время нашего пути мы слышали перемежающуюся тяжелую стрельбу со стороны Ваджха и боялись, что флот, потеряв терпение, открыл действия без нас.

Прибыв к Хаббану, мы, к нашей радости, нашли там, как было условлено, «Гардинга», выгружавшего воду на берег.

Я отправился на борт и узнал, что морская атака была выполнена, как если бы уж прибыли сухопутные войска, так как Бойль опасался, что в случае его дальнейшего ожидания турки могли скрыться.

Несомненным фактом являлось, что в тот день, когда мы достигли Абу – Зерейбата, турецкий губернатор Ахмед Тефик-бей привел в готовность гарнизон, заявив, что он станет защищать Ваджх до последней капли крови. В сумерках же он сел на своего верблюда и ускакал к железной дороге с немногими верховыми людьми, приготовленными им для бегства. Оставшиеся двести человек пехоты решили продолжать брошенные им действия против десанта, но на каждого из них приходилось по три противника, а морская канонада была слишком сильна, чтобы они могли использовать свои удобные позиции. По имевшимся на «Гардинге» сведениям, сражение еще не закончилось, но город Ваджх уже был занят моряками и арабами.

Эти благоприятные слухи воодушевили армию, устремившуюся вскоре после полуночи к северу. К рассвету мы привели ряды в порядок, встречая разбитые отряды турок, один из которых оказал некоторое сопротивление.

Было приятно смотреть на наших ловких, смуглых людей в залитой солнцем песчаной долине, с бирюзовыми пятнами соленой воды посредине в виде фона, на котором выделялись малиновые знамена в руках двух знаменосцев. Они шли впереди в мертвом молчании упругим, широким шагом, делая в час почти по шести миль, и без единого выстрела достигли и взобрались на горный кряж. И мы узнали, что все уж закончено до нас силами флота и высаженных им десантов.

Тактика и политика

В Каире разгоряченные власти обещали нам золото, винтовки, мулов, много пулеметов и горных орудий, но последних, разумеется, мы никогда не получили. Вопрос об орудиях являлся вечным мучением, так как турецкая артиллерия превосходила нас намного.

Мы получили большое подкрепление в лице Джафара-паши, багдадского офицера из турецкой армии.

Прослужив с отличиями в германской и турецкой армиях, он был послан Энвер-пашой, чтобы организовать войска шейха Сенусси. Он прибыл туда на подводной лодке, превратил диких людей во внушительную силу и проявил тактические способности в двух битвах против англичан. Затем его взяли в плен и заключили в Каирскую цитадель с прочими военнопленными офицерами.

Однажды ночью он бежал оттуда, пользуясь веревкой, сделанной из разорванного на полосы одеяла, но веревка оборвалась под тяжестью его тела, и при падении он повредил себе лодыжку. Его вновь захватили в беспомощном состоянии. В больнице он дал честное слово, что не убежит, и был выпущен на свободу после того, как заплатил за изодранное одеяло.

Но однажды он прочел в какой-то арабской газете о восстании ишана и о казни турками многих выдающихся арабских националистов – его друзей – и понял, что он все время сочувствовал неправому делу. Фейсал, разумеется, уже слышал о нем и решил назначить его главнокомандующим своими регулярными войсками, усовершенствование которых являлось сейчас нашей главной задачей.

В Каире находились Хогарт, Ллойд-Джордж,[28] Сторрс-Дидс и множество наших старых друзей. Круг доброжелателей арабского дела в их среде поразительно расширился. Сэр Арчибальд Мэррей внезапно понял, что против арабов сражается больше турецких войск, чем с ним самим, и начали припоминать, что он всегда относился благосклонно к восстанию арабов. Адмирал Уэмисс был исполнен такой же готовности оказать помощь, как в наши тяжелые дни возле Рабега. Сэр Реджинальд Уингэйт, верховный комиссар в Египте, был счастлив успехом дела, которое он поддерживал уже в течение многих лет. Я считал несправедливым это счастье, так как Мак-Магон, действительно рискнувший первым приступить к этому делу, был разбит как раз перед тем, как оно начало преуспевать.[29]

Я вернулся в Ваджх в интересное время. Мы приводили наш лагерь в порядок. Так как согласно обычаю лагерь раскидывался на большом пространстве, моя жизнь протекала в постоянном движении взад и вперед; в палатку Фейсала, в английские палатки, к палаткам египтян, в город, в порт, на радиостанцию. Я целый день, без устали, ходил по этим тропинкам в сандалиях или босиком, закаляя свои ноги, медленно привыкая ходить без особого труда по острому и горячему грунту и готовя свое уже закаленное тело к более трудным испытаниям.

Арабы недоумевали, почему у меня не было лошади, и я заставлял их ломать себе голову непонятными рассказами о закалке моего тела или убеждал их, что я охотнее хожу пешком, чем езжу верхом из сострадания к животным: и то, и другое соответствовало истине. Что-то оскорбительное, неприятное для моей гордости поднималось во мне при виде этих низших форм жизни. Их существование набрасывало тень рабства на человеческий род, даже на отношение Бога к нам, и пользоваться этим, быть вынужденным лгать им казалось мне позорным. То же испытывал я при виде негров, которые игрой на тамтамах доводили себя до исступления. Их лица, сильно отличаясь от наших, были еще терпимы, но непереносимо было то, что они совершенно походили на нас своим телосложением.

Между тем, Фейсал день и ночь был занят политикой, – область, в которой никто из нас не мог ему помочь. С другой стороны, население развлекало нас парадами, состязаниями в стрельбе и триумфальными шествиями. При этом бывали приключения. Одна партия, играя за нашей палаткой, однажды наткнулась на бомбу, сброшенную с гидроплана, – память о взятии города Бойлем. Взрыв разорвал их, разбросав их члены по лагерю, покрыв парусину багровыми брызгами, которые скоро стали буро-коричневыми, затем вовсе выцвели. Фейсал приказал заменить палатки новыми, а окровавленные уничтожить – бережливые рабы выстирали их. В другой раз загорелась палатка, и трое из наших гостей получили ожоги. Весь лагерь сбежался и со смехом смотрел на потухающий огонь, а затем мы со стыдом стали лечить их ожоги. Еще через день шальной пулей была ранена лошадь, и многие палатки оказались пробитыми насквозь.

Однажды вечером племя аджейль взбунтовалось против своего командира Ибн Дахиля за то, что он часто штрафовал их и слишком сурово сек. С воем и выстрелами они напали на его палатку, вытащили из нее вещи и избили его слуг. Но это не утишило их ярости. Они вспомнили Янбу и пошли резать клан атейбы. С нашего холма Фейсал увидел их факелы, побежал к ним босиком и уложил палашом четырех человек. Его ярость задержала их, а в это время рабы и всадники, взывая о помощи, скатывались вниз с холма с проклятиями, стреляя и нанося удары кинжалами. Один из них дал Фейсалу лошадь, с которой тот уложил нескольких зачинщиков, а мы стрельбой разогнали остальное скопище. Всего было убито двое и ранено тридцать человек. Ибн Дахиль на следующий день подал в отставку.

Фахри-паша своими операциями все еще играл нам на руку. Он занимал укрепленную линию вокруг Медины лишь на таком расстоянии, чтобы сделать для арабов невозможным обстреливать город (подобная попытка никогда не предпринималась и даже не замышлялась). Остальные турецкие войска были расположены вдоль железной дороги сильными гарнизонами, на всех станциях, между Мединой и Тебуком, где имелась вода, и незначительными постами в промежутках между этими гарнизонами, чтобы ежедневные патрули могли обеспечить безопасность пути. Короче говоря, он прибегал к самым глупым способам обороны железнодорожной линии, какие только можно себе представить. Гарланд уж выступил на юго-восток от Ваджха, а Ньюкомб – на северо-восток, чтобы сильновзрывчатыми веществами пробить бреши в линии. Они разбирали рельсы и мосты и подкладывали автоматические мины под проходящие поезда.

Арабы уже перешли от сомнений к неистовому оптимизму и обещали образцово справляться со своим делом. Фейсал завербовал большую часть племени билли, что сделало его владыкой Аравии от железной дороги до моря. Людей племени джухейна он послал к Абдулле в Вади-Аис. Он мог бы сейчас подготовиться к расправе с Хиджазской железной дорогой, но я попросил его сперва задержаться в Ваджхе и вызвать сильное движение между остальными племенами, чтобы в будущем наше восстание могло расшириться и угрожать железной дороге от Табука, (нынешней границы нашего влияния) до Маана.

Со своими северными соседями, племенем хавейтат, обитавшим у прибережья, он уже в свое время начал переговоры. Сейчас же мы послали гонца к племени бени Атийе, сильному народу, живущему на северо-востоке. Глава его, шейх Аси ибн-Атийе, прибыл к нам и присягнул в верности. Он предоставил нам свободу в передвижении по территории, занятой его племенем.

Дальше жили различные племена, покорные великому эмиру клана руаллы Нури Шаалану, который после ишанов Ибн-Сауда и Ибн-Рашида являлся четвертым из непрочных князей пустыни.

Нури был стариком и уж в течение тридцати лет управлял своим племенем анейзе. Его линия являлась старшей из руалла, но у Нури не было никакого превосходства перед другими сородичами ни по рождению, ни по любви к нему племени. Отважным бойцом он также не был. Свое главенство он приобрел только силой своего характера. Чтобы добиться его, он убил двоих из своих братьев. Позднее он присоединил к своим сторонникам племя шерараг и другие, и для всех них его слово являлось абсолютным законом. Он совершенно не применял льстивой дипломатии рядовых шейхов – его слово клало конец всякому несогласию с ним. Все боялись его и безропотно подчинялись ему. Чтобы использовать дороги, идущие через его владения, мы должны были добиться его благоволения.

К счастью, это не представило трудностей. Фейсал обеспечил себе его согласие много лет назад и упрочил его беспрерывными дарами из Медины и Янбу. Сейчас Фаиз эль-Хуссейн поехал из Ваджха к Нури и в пути столкнулся с Ибн-Дагми, одним из старшин руалла, направлявшимся к нам с приятным даром из нескольких сотен хороших вьючных верблюдов.

Нури, конечно, еще поддерживал дружеские отношения с турками. Он зависел от рынков Дамаска и Багдада, и они, если бы возникло против него подозрение, могли бы в течение трех месяцев уморить с голоду его племя. Мы знали, что, когда наступит нужный момент, он окажет нам вооруженную помощь, но до тех пор он готов на все, исключая разрыв с турками.

Его благосклонность открывала для нас Сирхан, знаменитую столбовую дорогу, места для стоянок и цепь водных скважин, которые простирались от Джофа, столицы Нури на юго-востоке, на север к Азраку и вплоть до гор Джебель Друз в Сирии. Нам необходима была свобода передвижения по Сирхану, чтобы достигнуть палаток племен восточного хавейтата, знаменитого клана абу-тайи, главой которого был шейх Ауда, величайший боец в северной Аравии. Только при посредстве Ауды мы могли бы склонить племена от Маана до Акабы в нашу пользу настолько, чтобы они помогли нам захватить у турецких гарнизонов Акабу и ее горы. Только при его активной поддержке могли бы мы рискнуть выступить из Ваджха в долгий путь к Маану. После дней, проведенных нами в Янбу, мы усиленно пытались привлечь его к нашему делу.

В этом отношении мы сделали большой шаг вперед в Ваджхе: Ибн-Заал, двоюродный брат Ауды и военный руководитель клана абу-тайи прибыл туда 17 февраля, которое во всех отношениях оказалось для нас счастливым днем.

На рассвете прибыло пять старшин шерарата из пустыни на восток от Тебука и привезли в подарок яйца аравийских страусов. За ними рабы ввели Даиф-Аллаха из клана абу-тайи, двоюродного брата Хамда Ибн Джази, верховного властелина племени центрального хавейтат плоскогория Маана. Они были многочисленным и мощным племенем великолепных бойцов, но кровными врагами своих родичей, кочевого племени абу-тайи, на почве старинных споров между Аудой и Хамдом. Мы с горделивым чувством видели, как они приветствуют нас, хотя все еще недовольные, так как они были хуже снаряжены для нашего намеченного наступления на Акабу, чем племя абу-тайи.

Следом за ними прибыл родич Наввафа, старшего сына Нури Шаалана, с кобылой, присланной в дар Наввафом Фейсалу. Люди племен шаалан и джази, находясь во вражде, смотрели друг на друга злыми глазами. Поэтому мы отделили их друг от друга и наспех устроили для гостей лагерь. После руаллы возвестили о прибытии старшины племени абу-тагейга, оседлого клана хавейтата с прибрежья. Он передал изъявления покорности от имени своего племени и привел военную добычу из Дабы и Мовейлле, двух последних турецких выходов к Красному морю. Ему освободили место на ковре Фейсала и выразили горячую благодарность за деятельность его племени, благодаря которой мы пришли к границам Акабы путями, непригодными для открытых военных операций, но удобными для проповеди восстания и еще более удобными для получения вестей.

В полдень прибыл Ибн-Заал с десятью другими главными последователями Ауды. Он дважды поцеловал руку Фейсала – один раз за Ауду, другой раз за самого себя, и, сев позади, объявил, что он послан от Ауды, чтобы приветствовать Фейсала и получить от него новые приказы. Фейсал политично сдержал внешние проявления радости и степенно представил Ибн-Заала его кровным врагам из племени джази-хавейтат. Ибн-Заал сухо поздоровался с ними.

Позднее мы с ним долго беседовали наедине и отпустили его с богатыми дарами, еще более богатыми обещаниями и личным посланием Фейсала к Ауде, где он говорил, что его душа не успокоится, пока он не увидится с Аудой лицом к лицу в Ваджхе. У Ауды была большая военная слава, но для нас он являлся неизвестной величиной, а в таком жизненном вопросе как Акаба, мы не могли позволить себе допустить промаха. Он должен был приехать, чтобы мы могли оценить его и построить планы будущего обязательно в его присутствии и при его помощи.

Когда солнце опускалось за море и повеяла вечерняя прохлада, от горных хребтов, скрывающих Абу-Зерейбат, отделилась большая кавалькада и направилась к нам. Впереди нее ехал ишан Шакир, столь поразивший меня в Джедде, приехавший со свитой, чтобы навестить Фейсала, из лагеря ишана Абдуллы в Вади-Аис, вблизи Медины.

Шакир был принцем крови в глазах многочисленного племени, у которого его езда верхом (он был подобен кентавру, когда сидел на лошади), его стрельба, смелость, легкомыслие, богатство – все в одинаковой мере вызывало удивление.

В свою очередь Шакир разыгрывал из себя бедуина.

Его простая одежда, простой образ жизни, его манеры – все в нем было как у кочевника, даже его внешность – от мозолистых ног до заплетенных волос. Его волосы были настоящими волосами бедуина, с густым «населением».

– Только скряга может претендовать на всю свою голову, – шутил Шакир.

За исключением столь счастливых событий, в остальном этот день не отличался существенно от обычного дня. Мой дневник распух от потока новостей. Дороги к Ваджху кишели гонцами, добровольцами и великими шейхами, направлявшимися сюда, чтобы присягнуть в верности.

Фейсал торжественно приводил новых приверженцев к присяге на Коране:

«Ждать, если он ждет, идти вперед, если он идет вперед, не проявлять покорности ни одному турку, быть благожелательными ко всем, кто говорит по-арабски, и ставить независимость выше жизни, семьи и всего имущества».

Он также начал сзывать их одновременно и в своем присутствии улаживать распри между родовыми врагами. В течение двух лет Фейсал стремился собрать воедино и бесчисленные крошечные единицы, составлявшие арабский народ, втягивая их в свой единственный замысел – начать войну против турок. Всюду, где он проезжал, он не оставлял ни одной кровавой распри неулаженной, и он стал высшей судебной инстанцией, окончательной и бесповоротной для западных арабов.

Он выказал себя достойным этой миссии. Он никогда не проявлял лицеприятия, точно так же, как не принимал шагов, которые могли бы вызвать замешательство. Никогда ни один араб не оспаривал его мнения, но все прибегали к его мудрости и компетенции в делах племен. Благодаря умению терпеливо разбираться в том, кто прав, кто виноват, благодаря своему такту и своей замечательной памяти, он пользовался авторитетом у всех кочевников от Медины до Дамаска и даже за их пределами. Он был признан силой, выходящей за пределы своего племени, стоящей выше племенных вождей и всякого соревнования. Арабское движение стало национальным в лучшем значении этого слова, так как оно сплотило всех арабов и отвлекло их от узких частных интересов. В этом движении первое место, благодаря рвению и способностям, естественно, завоевал человек, который занимал его в течение немногих недель победы и долгих месяцев разочарования, наступившего после освобождения Дамаска.

Бедуины – странный народ. Англичанин может жить с ними только в том случае, если обладает безграничным и бездонным, как море, терпением. Это были настоящие рабы своих привычек, без всяких устоев, запоем пьющие кофе, молоко и воду, любители тушеного мяса и бесстыдные попрошайки табака. Они неделями мечтали о половых наслаждениях, а следующие за ними дни проводили, возбуждая себя и своих слушателей эротическими рассказами. При благоприятствующих условиях жизни они жили бы исключительно чувственной жизнью. Их сила была силой мужчин, огражденных от искушений в силу географических условий; бедность Аравии сделала их простыми, воздержанными и выносливыми. В условиях цивилизованной жизни они, как дикари, не устояли бы перед ее темными сторонами: скупостью, развратом, жестокостью, хитростью и обманом; и, как дикари, они сугубо страдали бы от этого, так как не имели бы противоядия. Как только они догадывались, что мы хотим управлять ими, они становились упрямыми или уходили прочь. Если же мы понимали их и предоставляли им возможность делать то, что им хотелось, они готовы были идти за нас в огонь и в воду. Трудно было бы сказать, окупались ли достигнутыми результатами положенные на них труды. Англичане, привыкшие к более крупным достижениям, не могли и, конечно, не стали бы тратить время, усилия и ловкость, которые каждый день расточали шейхи и эмиры на такое пустое дело. Арабов понять было легко, ум их был подчинен тем же законам логики, как и наш, и не было ни основания, ни оправдания, кроме нашей лени и невежества, считать их непонятными и трудно разгадываемыми и оставлять их неисследованными.

В военном отношении мы сейчас крепко укрепились в Ваджхе. Алленби[30] прислал нам два бронированных автомобиля «Роллс-Ройс», ветеранов похода генерала Сметса в Германскую Восточную Африку.

Янбу был очищен от последних солдат и складов. Рабег также оставался покинутым. Оттуда прилетели сюда аэропланы, которые были введены в состав нашей армии. Египетские войска на судах прибыли вслед за ними с полковником Джойсом, капитаном Гослеттом и штабом из Рабега, на которых ныне была возложена такая же работа в Ваджхе.

Полковник Ньюкомб и капитан Горнби находились впереди, разрушая круглые сутки железнодорожный путь почти собственными руками. Все, казалось, шло к лучшему, когда однажды в полдень Сулейман, доверенное лицо по приему гостей, вбежал в палатку и пошептался с Фейсалом, который повернулся ко мне с сияющими глазами, пытаясь сохранить спокойствие, и произнес:

– Ауда здесь.

– Ауда абу-Тайи? – воскликнул я, и в этот момент пола палатки поднялась, раздался глубокий голос, певуче произносивший приветствия нашему владыке, повелителю правоверных, и вошел высокий, сильный человек с жестоким лицом, – страстным и трагическим. Это был Ауда, а за ним следовал его сын Мухаммед, одиннадцати лет от роду, на вид еще ребенок.

Фейсал вскочил с ковра. Ауда схватил его руку и поцеловал ее. Глядя друг на друга, они отошли на шаг или на два в сторону – совершенно непохожие друг на друга, типичные для всего, что было лучшего в Аравии: Фейсал – пророк и Ауда – воин, являвшиеся каждый совершенством в своей области и сразу понявшие и понравившиеся друг другу.

Они сели. Фейсал представил нас одного за другим, и Ауда краткими словами, казалось, характеризовал каждого.

Мы уже слышали много об Ауде и твердо рассчитывали занять Акабу с его помощью. И через минуту, увидав силу и прямолинейность этого человека, я уже знал, что мы достигнем нашей цели.

Нас собралась веселая компания: Несиб, Фаиз, Мохаммед эль-Дейлан, хитрый родич Ауды, его племянник Заал и Ишан Насир, отдыхавший в Ваджхе в течение нескольких дней между двумя походами.

Я рассказывал Фейсалу необыкновенные истории о лагере Абдуллы. Внезапно Ауда вскочил на ноги с громким восклицанием: Да сохранит меня Аллах! – и бросился прочь из палатки. Мы уставились друг на друга. Снаружи раздался громкий стук. Я выбежал, чтобы узнать, что он означает, и нашел Ауду прислонившимся к скале и камнем разбивающим в куски свои искусственные зубы.

– Я забыл, – объяснил он, – что мне их дал Джемаль-паша.[31] Я ел хлеб своего Господа турецкими зубами.

К несчастью, своих зубов у него было мало, и с этих пор есть мясо, которое он очень любил, стало для него мучением. Он почти голодал, пока мы не взяли Акабу и сэр Реджинальд Уингэйт не прислал ему дантиста из Египта, чтобы тот сделал ему зубы из материала его союзников.

Ауда был одет очень просто и носил красное мосульское головное покрывало. Ему можно было дать свыше пятидесяти лет, и его черные волосы серебрились, но он все еще был силен и статен, гибок и сухощав, и деятелен, как молодой человек. Очертания его лица были великолепны. На этом лице лежала печать искреннего горя, омрачившего всю его жизнь и вызванного смертью в бою его любимого сына Аннада, разбившей его мечту передать будущим поколениям величие имени абу-тайи. У него были большие, выразительные, бархатные глаза.

Благодаря своему великодушию он никогда не мог разбогатеть, несмотря на добычу от сотен набегов. Он был женат двадцать восемь раз, был ранен тринадцать раз. Он собственноручно убил в бою семьдесят пять человек арабов, но ни одного вне поля сражения. О числе убитых им турок он не мог дать отчета: они не входили в его счет. Люди его племени сделались при нем первыми бойцами пустыни, полными отчаянной отваги и чувства превосходства над другими, но благодаря этим качествам число этих бойцов уменьшилось в течение тридцати лет: из тысячи двухсот человек осталось около пятисот.

Ауда предпринимал набеги при каждом представляющемся ему случае и совершенно не считался с расстоянием.

После своих разбойничьих подвигов он был настолько хладнокровен, насколько перед тем был горяч, и в самых безумных своих поступках он мог холодно взвешивать все возможности. В своей деятельности он проявлял чрезвычайное терпение и неизменно выслушивал советы, критику и оскорбления с очаровательной улыбкой. Когда он приходил в ярость, его лицо конвульсивно подергивалось, бешенство его стихало только тогда, когда он убивал кого-либо: в такие минуты это был бешеный зверь, и люди старались избегать его. Ничто в мире не могло заставить его изменить свое убеждение, подчиниться приказу или сделать что-нибудь, чего он не одобрял.

Его память хранила поэтические повествования о старых набегах и эпические рассказы о сражениях, и он расточал их перед любым слушателем. Если ему недоставало слушателей, он пел эти предания самому себе оглушительным голосом, низким и звучным. Он не мог обуздывать своего языка и постоянно вредил им своим собственным интересам, а также задевал своих друзей. Он говорил о себе в третьем лице и настолько был уверен в своей славе, что любил рассказывать истории, направленные против себя самого. И все же при всем том он был скромен, прост, как дитя, прямолинеен, честен, добросердечен и горячо любим даже теми, кого он чаще всего приводил в замешательство, – своими друзьями.

Долгая передышка после падения Ваджха имела для меня важное значение, так как я мог в одиночестве обдумать и рассмотреть нашу деятельность как бы со стороны.

Все наши усилия все еще были направлены против железной дороги. Ньюкомб и Гарланд с ишаном Шарафом и Мавлюдом находились вблизи Муаддама. С ними было много людей племени билли, посаженной на мулов пехоты, орудий и пулеметов. Они надеялись захватить там крепость и железнодорожный вокзал. Затем Ньюкомб намеревался двинуть вперед всех людей Фейсала к самому Медаин Салих[32] и, захватив и удерживая часть железнодорожной линии, отрезать Медину и вынудить ее к быстрой сдаче. Вильсон должен был приехать, чтобы помочь им в этой операции, а полковник Давенпорт должен был доставить столько солдат египетской армии, сколько он мог перевезти, чтобы подкрепить атаку арабов.

Всю эту программу я считал необходимой для дальнейшего развития арабского восстания, до того, как мы взяли Ваджх. Часть ее я сам составил и разработал. Но сейчас мне казалось, что не только в деталях, но и по существу план был неправилен. Таким образом моей задачей стало – разъяснить свое переменившееся мнение и, если возможно, убедить начальников согласиться с моим новым планом.

Арабская война была географической войной, а турецкая армия была скверно организована. Наша задача заключалась в том, чтобы найти слабейшее место неприятеля и упирать лишь в него, пока время не поколеблет врагов на всем их протяжении. Самые крупные наши силы, бедуины, не привыкли к правильным операциям, но их преимуществами были подвижность, гибкость, самоуверенность, знание местности и разумная отвага. Благодаря им раздробленность наших сил становилась нашей силой. Следовательно, мы должны до максимума расширить наш фронт и вынудить турок к пассивной обороне, что являлось для нас в высшей степени важным, так как она была самым дорогим видом войны.

Наш долг заключался в том, чтобы достигнуть цели с величайшей экономией жизни людей, так как жизнь для нас более драгоценна, чем деньги или время. Если бы мы были терпеливы и сверхчеловечески искусны, мы могли бы следовать примеру маршала Сакса и добиться победы без боя. К счастью, мы не были так слабы, чтобы требовать этого, мы были богаче турок транспортными средствами, пулеметами, автомобилями, взрывчатыми веществами. Мы могли бы составить очень подвижный, хорошо снаряженный ударный отряд самой незначительной численности и последовательно использовать его против различных участков турецкого фронта, чтобы заставить турок усилить посты выше оборонительного минимума в двадцать человек. Это было бы кратчайшим путем к успеху.

Мы не должны брать Медину. Турки там были безвредны. Если бы мы их захватили в плен и отвезли в Египет, нам бы много стоил их прокорм и охрана. Нам же нужно, чтобы их главные силы оставались в Медине и во всех других отдаленных местах. Нашим идеалом было бы, чтобы железная дорога работала еле-еле, но только еле-еле с максимумом потерь и неудобства. Вопрос о провианте заставит врага держаться железной дороги. Если бы турки стремились к слишком быстрой эвакуации, чтобы сконцентрироваться на небольшой площади, над которой их отряды могли бы действительно господствовать, – тогда мы должны были бы ослабить против них военные действие к тем вернуть им уверенность в их безопасности. Их глупость была нашим союзником, так как им хотелось сохранить или считать, что они сохранили, елико возможно больше из своих старых провинций. Эта гордость своим наследием от прежней империи удерживает их на их нынешних нелепых позициях – когда у них множество флангов и нет фронта.

Я обстоятельно критиковал принятый прежде план. Удерживать среднюю часть железной дороги обошлось бы нам дорого, так как нам угрожали бы с обеих сторон. Смешение египетских войск с арабскими племенами морально бы нас ослабило.

Однако ни мои общие доказательства, ни частные возражения не были приняты во внимание. План уже был разработан, и приготовления по нему зашли далеко. Все были слишком заняты своим собственным делом, чтобы у меня хватило влияния привлечь их к моему плану. Все, чего я достиг, это то, что меня выслушали и условно согласились, что мой план мог бы оказаться полезным. Я вырабатывал вместе с Аудой абу-Тайи проект похода с племенем хавейтат на их весенние пастбища в Сирийской пустыне. Оттуда мы могли бы двинуть летучие отряды с верблюдами и ринуться на Акабу с востока без всяких пушек и пулеметов.

Восточная сторона являлась незащищенной, линией наименьшего сопротивления, самой доступной для нас. Наш поход был исключительным примером обходного движения, так как требовал передвижения по пустыне на протяжении шестисот миль, чтобы овладеть окопом, находящимся в сфере влияния огня с наших судов.

Ауда считал, что всего можно достичь динамитом и деньгами и что незначительные племена около Акабы присоединятся к нам. Фейсал, который уже пришел в соприкосновение с ними, также верил, что они оказали бы нам помощь, если бы мы предварительно добились успеха у Маана, а затем действительно двинулись на порт. Пока мы размышляли, флот совершил набег на него, и захваченные при этом турки дали нам такие полезные сведения, что я сгорал от нетерпения немедленно уехать.

Поход в Сирию

Девятого мая 1917 г. все было готово, и в ослепительном сиянии дневного солнца мы покинули палатку Фейсала, провожаемые его наилучшими пожеланиями.

Нас сопровождали Ауда и его сородичи, а также ишан Насир, который вел нас, и Несиб эль-Бекри, дамасский политик, который должен был представлять Фейсала перед сирийскими поселянами. Несиб выбрал себе в товарищи сирийского офицера Зеки.

Нас эскортировали тридцать пять человек племени аджейль под начальством Абдуллы ибн-Дгеитира, замкнутого, рассеянного, самодовольного человека.

Фейсал дал нам на руки двадцать тысяч фунтов золотом – все, что он был в силах дать, и больше того, что мы просили – для расплаты с новыми людьми, которых мы надеялись завербовать, что побудило бы племя хавейтат к быстроте.

К моим аджейлям – Мухеймеру, Мерджану и Али – прибавился еще Мохаммет, загорелый, покорный крестьянский мальчик из какой-то деревни в Хауране, и Гасим из Маана, с крупными зубами на коричневом лице, преступник, объявленный вне закона, который убежал в пустыню, к племени хавейтат после того, как убил турецкое должностное лицо в споре из-за налога на скот. Преступления против сборщиков податей вызывали в нас симпатию, и это окружало Гасима некоторым ореолом, на который он на самом деле не имел никакого права.

Наш проводник Насир знал местность так же хорошо, как свою страну. Когда наступила лунная и звездная ночь, его охватили воспоминания о его родине. Он рассказал мне о выложенных камнями домах со сводчатыми крышами, о фруктовых обильных садах, по тенистым тропам которых можно было покойно разгуливать, не боясь солнца.

Насир, несмотря на веселый нрав, легко поддавался настроениям, и в этот вечер он сам удивлялся, как это он, эмир Медины, богатый и могущественный, спокойно живший во дворце, покинул все для того, чтобы стать бессильным вождем отчаянной авантюры в пустыне. Уже два года он был изгнанником, ведя войну перед фронтом армии Фейсала. То и дело его направляли в рискованные рейсы, в то время, как турки хозяйничали в его доме, уничтожали его плодовые деревья и срубали пальмы. Он говорил, что смолк даже его глубокий колодезь, скрип колеса которого неустанно раздавался в течение 600 лет, а сад, сожженный жарой, опустел, как те холмы, по которым мы ехали.

После четырехчасовой езды мы проспали два часа, но встали с солнцем. Вьючные верблюды, ослабевшие от проклятой чесотки, подвигались медленно.

Так мы плелись шесть часов, изнемогая от зноя. В одиннадцать часов утра, против желания Ауды, мы сделали привал, растянувшись под деревьями.

После трехчасового перерыва мы вновь двинулись в путь. Через несколько часов мы достигли зеленых садов Эль-Курра. Белые палатки выглядывали из-за пальм. Пока мы спешивались, к нам подошли с приветствиями Расим, Абдулла, врач Махмуд и даже старый кавалерист Мавлюд.

Они рассказали, что ишан Шараф, с которым мы хотели встретиться в Абу-Рага, месте нашей следующей остановки, уехал на несколько дней для набега на неприятеля. Таким образом, для нас становилась излишней всякая спешка, и мы устроили себе праздник, проведя две ночи в Эль-Курре.

Мы сократили вторую ночь отдыха в этом зеленом раю и в два часа ночи выехали в долину. Стоял густой мрак, который не могло рассеять слабое мерцание звезд.

Ауда был проводником, и, чтобы внушить доверие к себе, он стал упражнять голос в бесконечных «хо, хо, хо», напеве хавейтат, построенном на трех басовых нотах, высоких и низких, так однообразно повторявшихся, что нельзя было разобрать слов. Спустя некоторое время мы поблагодарили его за пение, когда тропинка свернула влево и наша длинная цепь последовала за эхом его голоса, разливавшегося в лунном свете по поросшим терновником холмам.

Прибыв в Абу-Рага, мы не нашли там Шарафа. Его ждали на следующий день, но он не приехал. Он прибыл лишь на третий день утром. Он захватил пленных на фронте и взорвал рельсовый путь и подземный сток для воды. Одна из его новостей заключалась в том, что в Вади– Дираа, на нашем пути, недавно прошел дождь, после которого остались лужи свежей дождевой воды. Таким образом, наш безводный путь до Феджра сокращался на пятьдесят миль.

На следующий день мы покинули Абу-Рага. Ауда ввел нас в смежную долину, вскоре расширившуюся в песчаную равнину Шегга.

Не было видно никаких следов, так как каждый порыв ветра, словно огромная щетка, подметал поверхность песка с выгравированными на нем отпечатками ног последних путешественников, пока к песку вновь не возвращалась его девственная волнистость. На нем валялись лишь комья верблюжьего навоза, круглого, как грецкие орехи, и светлее песка; свистящий ветер сносил их в кучи. Может быть, по ним так же, как и своим ни с чем несравнимым чувством дороги, Ауда верно определял путь.

В середине пути мы заметили пятерых или шестерых вадников, ехавших со стороны железной дороги. Я был впереди вместе с Аудой, и мы спрашивали себя: друзья это или враги? Но когда они приблизились, мы увидали, что они принадлежали к арабским силам.

Передний, нетвердо сидевший на неуклюжем верблюде, в неуклюжем деревянном седле, принятом в британских верблюжьих отрядах, был белокурым англичанином с щетинистой бородой и в изодранном мундире. Мы догадались, что это, должно быть, капитан Горнби, ученик Ньюкомба, свирепый инженер, соперничавший с ним в разорении железнодорожных путей.

После обмена приветствиями при этой нашей первой встрече он рассказал мне, что Ньюкомб недавно отправился в Ваджх, чтобы обсудить с Фейсалом свои затруднения и разработать новые планы.

К заходу солнца мы достигли северной границы разоренной каменистой местности, а к ночи – тихой долины с серым мягким, песчаным ложем, полным колючего кустарника, к несчастью, непригодного в пищу для верблюдов.

Ночью некоторые из наших верблюдов разбрелись, и нашим людям пришлось так долго разыскивать их, что было уже около восьми часов, когда мы, перекусив, снова двинулись в путь. Дорога лежала через обширное поле лавы.

Мы безостановочно ехали до полудня, а затем до трех часов расположились на отдых на голой почве. Мы считали необходимым сделать на этом неудобном месте привал, опасаясь, что приунывшие верблюды, привыкшие к песчаным путям прибрежной равнины, могли обжечь свои мягкие ноги о раскаленные солнцем камни и захромать.

Когда мы опять сели на верблюдов, дорога ухудшилась, и нам пришлось беспрестанно объезжать огромные пространства, заваленные глыбами базальта, или глубокие желтые водостоки.

И вновь мы восхищались уверенностью, с которой Ауда вел нас сквозь извилины меж скал.

Истинная пустыня

После ночного привала мы на заре сели в седла и вскоре добрались до Деръа, о котором Шараф рассказал нам, что там мы найдем воду. Мы оставались тут до полудня, так как находились очень близко от железной дороги, и должны были по горло напиться воды и наполнить ею наши меха, подготовляясь к долгому переходу к Феджру.

Во время привала Ауда позаботился, чтобы двое из наших людей натерли моего верблюда маслом для устранения нестерпимого зуда вследствие коросты, недавно покрывшей его морду. Сухие пастбища страны билли и зараженная почва Ваджха произвели опустошение между нашими животными. Среди всех верховых верблюдов Фейсала не было ни одного здорового. В нашем небольшом отряде верблюды слабели с каждым днем. Насир был полон беспокойства, что в предстоящем форсированном походе многие из них падут, оставив своих всадников в пустыне на произвол судьбы.

Без четверти четыре мы уже сидели в седле, спускаясь по Вади-Деръа меж отвесными и высокими склонами изменчивых песков. Немного погодя, трое или четверо из наших людей, опередив весь отряд, ползком вскарабкались на песчаную вершину, чтобы осмотреть железную дорогу. Она казалась безлюдной.

Наши усталые верблюды смогли спокойно пересечь долину, железнодорожное полотно и следовавшую дальше равнину и затем укрылись в песках и утесах, лежавших за железной дорогой.

Между тем некоторые из наших людей подложили пироксилин под рельсы и начали поджигать запалы, наполняя пустую долину отзвуками многократных взрывов.

Ауда впервые видел динамит и с ребяческим удовольствием разразился наспех придуманными стихами о его мощи и великолепии.

Мы перерезали три телеграфных провода и привязали их концы к седлам шести верховых верблюдов. Удивленные животные отбивались от звенящей, путающейся проволоки, волочащейся за ними. Наконец мы освободили их от нее и в наступивших сумерках, смеясь, двинулись дальше.

Утром, около четырех часов, мы уже подымались в гору, пока наконец не вскарабкались на плоскогорье, с которого открывался беспредельный вид на восток. Подымающееся солнце затопляло все ярким светом и отбрасывало длинные тени.

Совсем рассвело: потоки солнечного света, падавшего прямо в лицо двигающимся фигурам, пронизывали каждый камень в пустыне.

Бедуин Феджра, любящий давать прозвища, назвал свою равнину Эль-Хоуль[33] по причине ее запустения; в этот день мы продвигались вперед, не встречая на своем пути признаков жизни – ни следа газели, ни ящериц, ни крыс, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя покинутыми в ней, и наше быстрое продвижение в ее бесконечности казалось бесплодным усилием. Единственными звуками были глухое эхо, как будто бы каменный настил, по которому шли наши верблюды, был выстлан над пустым пространством, да тихий, но резкий шелест песка, медленно подгоняемого к западу по песчаной почве горячим ветром, обтачивающим соли песчаника, так, что камни своими выдающимися остриями напоминали изъеденную кору.

Дул ветер, как из огненной печи. Днем он был так сух, что наши пересохшие губы и кожа на лицах потрескались; гноящиеся веки, казалось, не могли защищать наших щурившихся глаз. Арабы надвинули свои головные покрывала на лицо, оставив узкую щель для глаз.

Весь день мы брели вперед, изнемогая от резкого ветра, пока не наступил спокойный, темный и звездный вечер. Покрыв около пятидесяти миль, мы сделали привал.

На следующий день мы пустились в путь еще до рассвета и как раз к полудню достигли колодца, к которому стремились. Он был около тридцати футов глубины, обложен камнем и, по-видимому, древний. Вода была слегка солоновата, но не противна на вкус. Здесь была организована наша ночевка.

Как обычно, мы встали до рассвета и как раз перед заходом солнца достигли Хабра Аджаджа после утомительной езды через угрюмую равнину.

Мы нашли там воду, годную для верблюдов, но почти не пригодную для питья. Мы раньше думали, что застанем здесь племя хавейтат, но трава вся была объедена, вода загажена их верблюдами, а сами они уже уехали дальше. Ауда пытался разыскать их следы, но не смог найти ни одного: порывы ветра совершенно замели их. Однако, если бы мы повернули на север, мы могли бы их догнать.

Наступил следующий день. Несмотря на то, что, казалось, прошло бесконечно много времени, был лишь четырнадцатый день, как мы покинули Ваджх, и взошедшее солнце опять застигло нас в пути через известняковые и песчаные равнины к отдаленному краю Великой пустыни Северной Аравии – Нефуду, знаменитые цепи песчаных дюн которой отрезали Джебель Шаммар от Сирийской пустыни.

Некоторые знаменитые путешественники пересекли ее, и я попросил Ауду немного отклониться от нашего пути, чтобы вступить в пустыню, но он проворчал, что в Нефуд идут лишь в случае необходимости, во время набегов, и что сын его отца не может ехать на шатающемся чесоточном верблюде. Нашей задачей же было достигнуть Арфаджи живыми.

Поэтому мы благоразумно двинулись дальше через однообразные, блестящие пески. Они ослепительно, как зеркало, отражали солнечные лучи, и наши слабые веки не могли защитить глаз от острых стрел света, пронизывавших их. Мы почти не разговаривали друг с другом, по временам едва не лишаясь чувств, но к шести часам мы почувствовали облегчение, сделав привал для ужина.

Мы тащились еще три часа в темноте и достигли вершины песчаной гряды. Там мы сладко заснули после тяжкого дня жгучих ветров, ураганов пыли и песчаных заносов, терзавших наши воспаленные лица, а по временам, при сильных порывах, застилавших дорогу и бросавших в разные стороны наших измученных верблюдов. Но Ауда беспокоился о завтрашнем дне, так как второй противный ветер задержал бы нас в пустыне, а у нас уж не оставалось воды. Он разбудил нас и, прежде чем наступил день, мы вступили на равнину Бисайты,[34] названную так в насмешку за ее огромные размеры и унылый вид. Ее поверхность, покрытая потемневшими от солнца голышами, оставалась темной и после восхода солнца, успокаивая наши усталые глаза, но нашим верблюдам, из которых некоторые уже хромали на израненные ноги, было жарко и трудно ступать по ней. Я и Ауда ехали впереди, выбирая удобный путь.

По дороге мы заметили вздымающуюся против ветра пыль. Ауда сказал, что там страусы. Один из его людей побежал и принес два огромных яйца цвета слоновой кости. Мы расположились позавтракать этим щедрым даром пустыни.

Насир и Несиб, заинтересованные восторгом европейцев, спешились, посмеиваясь над нами. Ауда вытащил свой кинжал с серебряной рукояткой и отбил верхушку одного из яиц, которые мы предварительно испекли. Мы почувствовали резкую вонь, словно от чумной заразы, и спаслись бегством на новое место, слабыми толчками перекатывая перед собой другое яйцо. Оно оказалось довольно свежим, но твердым, как камень. Мы выковыряли кинжалом его содержимое на гладкие камни, служившие нам тарелками, и съели его кусками, убедив даже Насира взять себе долю, хотя он никогда еще в своей жизни не падал так низко, чтобы есть яйца. Общий приговор гласил: жесткое и слишком крутое, но приемлемое для Бисайты.

Один из наших спутников заметил антилопу, подкрался к ней и убил ее. Впоследствии алчные люди хавейтат, замечая в отдалении множество антилоп, пускались в погоню за животными. Последних выдавало их белое сверкающее брюхо, делавшее заметным каждое их движение даже на большом расстоянии.

Я был слишком измучен, чтобы свернуть с пути даже ради самого редкостного в мире животного, и ехал сзади. Мой верблюд быстро нагонял караван, ускорив шаг. Наши люди боялись, что некоторые из верблюдов падут до вечера, если ветер усилится.

Среди людей племени аджейль я не мог различить одного из них – Гасима. Я поехал вперед, желая отыскать его верблюда, и наконец нашел его, но без всадника. Его вел один из людей хавейтат. Седельные сумки, винтовка и провиант были на верблюде, но сам Гасим исчез. Нам стало ясно, что несчастный отстал. Это было ужасным несчастьем, так как в туманном мареве караван не мог быть виден далее двух миль, а на земле, твердой, как железо, не оставалось никаких следов. Гасим никогда бы не смог нагнать нас пешком.

Все начали его искать, надеясь, что он находится где-нибудь в нашем растянувшемся караване, но его нигде не было.

Уже прошло много времени, и почти наступил полдень; было очевидно, что Гасим остался где-то позади, на расстоянии многих миль. Его навьюченный верблюд служил доказательством, что мы не забыли его спящим на нашем ночном привале.

Его товарищи рискнули предположить, что он задремал в седле и свалился, оглушенный или убившись при падении, или что кто-либо свел с ним старинные счеты. Во всяком случае, они ничего не знали. Он был злонравным чужаком, и они не слишком волновались.

Я нерешительно смотрел на них и на минуту задумался, могу ли я послать кого-либо из них назад на моем верблюде, чтобы спасти Гасима. Если бы я уклонился от этого долга, то это оправдали бы тем, что я иностранец. Но это было слабым доводом для человека, который намеревался помогать арабам в их восстании.

Во всяком случае, иностранцу было очень тяжело оказывать влияние на национальное движение другого народа, а особенно тяжело для христианина и оседлого человека управлять кочевниками-мусульманами. Я исключил бы для себя эту возможность, если бы пытался пользоваться одновременно привилегиями тех и других.

Вот почему, не сказав ни слова, я повернул моего упиравшегося верблюда и поехал обратно в пустыню. Настроение мое было далеко не героическим, так как меня взбесили остальные люди и то, что я изображал собою бедуина, а больше всего сам Гасим, ворчливый парень с редкими зубами, скверного нрава, подозрительный, грубый человек, от которого я дал себе слово избавиться при первой возможности. Казалось нелепым, что я должен был подвергнуть опасности свое участие в арабском восстании ради одного нестоящего человека.

Мой верблюд глухим ворчанием, казалось, выражал те же чувства.

В течение всех последних дней я замечал направление по своему компасу и надеялся с его помощью вернуться к месту нашего отправления в семнадцати милях позади.

Я скакал в течение полутора часов, когда внезапно заметил впереди себя что-то похожее на какую-то фигуру, большой куст, во всяком случае что-то черное. Изменчивое марево искажало размеры и расстояние, но этот предмет, казалось, двигался. Я наудачу повернул туда своего верблюда и через несколько минут разглядел, что это был Гасим. Когда я окликнул его, он нерешительно остановился. Я подъехал и увидел, что он почти ослеп и стоит с глупым видом, открыв рот и протягивая руки ко мне. Наши люди налили в мои меха нашу последнюю воду, и он судорожно расплескал ее по лицу и груди, спеша напиться. Затем он залепетал, изливая свои горести. Я посадил его на круп верблюда и повернул обратно.

Гасим трогательно сетовал на муку и ужас жажды. Я велел ему перестать, но он продолжал, все время съезжая с седла. При каждом шаге верблюда он шумно падал на его круп, пришпоривая его этим так же, как своим плачем. Мы легко могли надорвать верблюда. Я опять велел ему перестать, и как только он взвизгнул погромче, я ударил его, поклявшись, что при первом же звуке сброшу его прочь. Угроза подействовала. После нее он молчаливо и судорожно вцепился в седло.

Я не проехал и четырех миль, как опять увидал темную тень, подвигающуюся вперед, покачиваясь, и маячившую в мареве. Она раскололась натрое и увеличилась. Я подумал, что это враг. Минуту позднее туман рассеялся с внезапностью призрака, и я узнал Ауду с двумя из людей Насира, вернувшихся назад, чтобы отыскать меня. Я подтрунивал над ними, что они покинули друга в пустыне. Ауда дернул себя за бороду и проворчал, что если бы он присутствовал при этом, я бы никогда не поехал обратно.

Гасима с бранью перенесли на седельную подушку лучшего ездока, и мы медленно двинулись вперед.

Через час мы присоединились к Насиру и Несибу. Несиб сердился на меня за то, что я из прихоти подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную. Ему был ясен мой расчет, что они вернутся за мной. Насир же чувствовал стыд за свою недостаточную осторожность, над которой в дальнейшем Ауда подтрунивал, противопоставляя солидарность людей пустыни эгоизму горожанина.

Это маленькое приключение отняло у нас несколько часов, и остальная часть дня казалась не такой длинной, хотя зной и усилился. Мы ехали плоской и ровной дорогой до пяти часов дня, когда мы увидали впереди низкие валы и немного погодя очутились в сравнительно покойном убежище меж песчаных холмов, заросших скудным тамариском. Это были сирханские холмы Касима.

Кусты и дюна задерживали ветер, солнце заходило, и мягкий вечер опускался на нас, окрасив все в красный цвет. Поэтому я записал в своем дневнике, что Сирхан – прекрасное место.

Не имея ни глотка воды, мы, разумеется, ничего не ели, – нам предстояла ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра мы напьемся досыта, дала нам возможность легко уснуть, лежа на животе, чтобы он не пучился от голода.

На следующее утро мы пустились по откосам через целый ряд вершин, отстоящих в трех милях друг от друга. В восемь часов мы, наконец, спешились у колодцев Арфаджи. Повсюду вокруг нас сладко благоухали кусты. Колодцы без ограды имели глубину в восемнадцать футов. Вода из них была солоновата на вкус и с сильным душистым запахом. Мы нашли ее превосходной, и так как повсюду росла зелень, пригодная в пищу для верблюдов, мы решили остаться здесь на день.

Пиршества арабских племен

На следующее утро мы совершили быстрый пятичасовой переход (наши верблюды были полны сил после вчерашнего отдыха) к оазису из хилых пальм с разбросанной вокруг зеленью тамариска. Вода, имевшаяся в изобилии, казалась вкуснее, чем в Арфадже. Все же и она оказалась «сирханской водой», которая казалась сносной вначале, но после двухдневного сохранения в закрытом сосуде приобретала отвратительный запах и вкус, делавшие ее непригодной.

Нам действительно надоел Вади-Сирхан, хотя Несиб и Зеки все еще обдумывали планы улучшения и культивирования здешних мест для арабского правительства, когда последнее будет образовано. Подобное неумеренное воображение являлось типичным для сирийцев, легко убеждавших себя в осуществлении их планов и так же легко и охотно сваливавших свою ответственность за их невыполнение на других.

– Зеки, – сказал я однажды, – твой верблюд весь в чесотке.

– Да, – печально согласился он, – вечером, когда солнце сядет, мы смажем его кожу мазью.

В следующий наш переезд я опять упомянул про чесотку.

– Ага, – сказал Зеки, – вы подаете мне хорошую мысль. Представьте себе, что мы учредим в Сирии государственное министерство ветеринарии, когда Дамаск станет нашим. У нас будет целый штаб искусных ветеринаров и центральный госпиталь, или даже сеть госпиталей для верблюдов и лошадей, для ослов и рогатого скота и даже (почему бы и нет?) для овец и козлов. При них должны быть научные и бактериологические отделы, чтобы производить изыскания универсальных средств против болезней животных. А что вы скажете о библиотеке иностранных книг?.. И о разъездных инструкторах?

И при пылком участии Несиба он разделил Сирию на четыре инспектората и множество суб-инспекторатов.

Назавтра вновь зашла речь о чесотке. Они отложили работу и занялись дальнейшим развитием своего плана.

– Да, дорогой мой, он еще не совершенен, но нам не свойственно останавливаться на пути к совершенству. Нам грустно видеть, что вы готовы оппортунистически довольствоваться частностью. Таков уж недостаток англичан.

Я ответил им в тон.

– О Несиб, – сказал я, – о Зеки… Разве совершенство помешает этому миру прийти к концу? Разве мы созрели для этого? Когда я сержусь, я молю Бога, чтобы земной шар упал на огненное солнце, и наши потомки больше не страдали, но когда я доволен, мне хочется лишь вечно отдыхать в тени, пока я сам не стану тенью.

Сирийцы неловко перевели разговор на верблюдов, а на третий день несчастный верблюд издох. Весьма вероятно «оттого, – как разъяснил Зеки, – что мы не смазали его».

Ауда, Насир и остальные бедуины поддерживали хорошее состояние животных постоянными заботами.

С наветренной стороны к нам подъехал какой-то всадник. На мгновенье все насторожились, но затем люди хавейтат окликнули его. Он оказался одним из их пастухов, и они степенно обменялись приветствиями, как это было принято в пустыне. Он рассказал нам, что племя хавейтат расположилось лагерем впереди, от Исавии до Небка, нетерпеливо дожидаясь вестей от нас. У них все обстояло благополучно. Беспокойство Ауды миновало, и его рвение опять возгорелось. В течение часа мы быстро проскакали до Исавии и до палаток Али Абу-Фитна, начальника одного из кланов Ауды.

Старый Али, с рыжими, длинными волосами и слезящимися глазами, горячо приветствовал нас и настаивал, чтобы мы воспользовались гостеприимством в его палатке. Мы с извинениями отклонили его предложение, так как нас было слишком много, и расположились поблизости под низким кустарником, меж тем как он с остальными хозяевами палаток подготовляли для нас к вечеру пиршество.

Приготовление пищи отняло несколько часов, и уже давно наступила темнота, когда они позвали нас. Я проснулся, спотыкаясь, добрался до стола, поел, вернулся к нашим растянувшимся верблюдам и опять заснул.

Наш поход успешно закончился. Мы отыскали племя хавейтат, наши люди были в полном порядке, а наше золото и взрывчатые вещества остались нетронутыми. Поэтому утром мы собрались вместе на торжественный совет о дальнейших действиях. Мы сошлись на том, что прежде всего мы должны подарить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, благодаря снисхождению которого мы достигли Сирхана. Нам нужно было его позволение оставаться здесь, пока мы не окончим вербовку и подготовку наших бойцов, и мы хотели, чтобы он заботился об их семьях, палатках и стадах, когда мы уйдем.

Это были важные вопросы. Было решено, что послом к Нури должен отправиться сам Ауда, ибо они были друзьями. Тем временем мы, оставшись с Али Абу-Фитна, должны были медленно подвигаться с ним на север к Небку, куда Ауда приказал собраться всему племени абу-тайи. Он должен был вернуться от Нури раньше, чем мы присоединимся к ним.

Мы погрузили шесть мешков с золотом в седельные сумки Ауды, и он уехал. Затем к нам явились старшины племени и заявили, что они почтут за честь угощать нас дважды в день: утром и после захода солнца, пока мы остаемся с ними. Гостеприимство хавейтата не знало границ.

Каждое утро между восемью и десятью нам подавали нескольких чистокровных кобыл. Насир, Несиб, Зеки и я садились на них верхом и в сопровождении дюжины наших пеших людей торжественно пересекали долину по песчаным тропам меж кустарниками. Так мы достигали палатки, которая должна была служить нам на этот раз залом для пиршества. Все семьи по очереди домогались нашего посещения и жестоко оскорблялись, если наш руководитель Заал отдавал предпочтение одной из них, нарушая порядок.

Когда мы прибывали к избранной палатке, вокруг нее всегда собиралась толпа, и мы проходили на половину для гостей, расширенную ради данного случая и заботливо убранную стенными занавесами на солнечной стороне, чтобы мы могли сидеть в тени. Застенчивый хозяин бормотал что-то и опять исчезал из виду. Для нас приготовляли красные ковры из Бейрута, и мы садились на них.

Хозяин вновь появлялся, стоя у входа. Наши местные сотрапезники Мохаммед эль-Дейлан, Заал и остальные шейхи позволяли усадить себя на коврах между нами, разделяя с нами вьючные седла, обложенные толстыми войлочными коврами, на которые мы опирались.

Передняя часть палатки была очищена, и шумная ватага детей отгоняла собак, бегая по пустому пространству, таща за собой еще меньших детей. Сообразно их возрасту упрощался и их туалет, и были пухлее их тела. Самые маленькие дети своими черными глазами в упор смотрели на собравшихся, важно качаясь на расставленных ногах. Совершенно голые, они сосали свои большие пальцы, выставляя напоказ свои животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья пытались нарушить, показывая нам ручного сокола на жердочке, дворового петуха или борзую собаку. Однажды на удивление нам в палатку втащили прирученного каменного козла, а в другой раз – антилопу. Когда эти развлечения иссякали, наши хозяева заводили пустую болтовню, чтобы отвлечь нас от домашней суматохи и отдаваемых настойчивым шепотом кухонных распоряжений, доносившихся через занавеску вместе с сильным ароматом кипящего сала и клубами вкусного пара от мяса.

Помолчав, хозяин выступал вперед и спрашивал шепотом: «Черного или белого?» приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черного». И раб, следуя знаку, приносил в одной руке кофейник, а в другой три или четыре звенящие белые чашки. Он плескал несколько капель кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, вторую передавал мне, а третью Несибу. Следовала пауза, пока мы поворачивали чашки в руках и с видом знатоков осторожно втягивали кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли.

Как только они опорожнялись, он протягивал руку, с шумом вставляя их одну в другую и ловким движением перебрасывал их следующим по порядку гостям; так продолжалось, пока не напивались все. Тогда опять очередь доходила до Насира. Вторая чашка бывала вкуснее первой, отчасти оттого, что напиток настоялся, а отчасти оттого, что в нее вливали остатки из недопитых стаканов прежних гостей, а третья и четвертая чашка, если не сразу подавалось мясное блюдо, отличались удивительным ароматом.

Наконец двое людей приносили рис и мясо на луженом медном подносе пяти футов в поперечнике. У всего племени был лишь один поднос такого размера. По его краям шла вырезанная надпись цветистым арабским слогом: «Во славу Аллаха и с упованием на милость Его к Его бедному слуге Ауде Абу-Тайи». Затем хозяин приглашал нас приступить к еде.

Мы прикидывались, что не слышим его приглашений, как того требовали арабские приличия. Наконец мы удивленно глядели друг на друга, при чем каждый подталкивал своего соседа, чтобы тот подошел первым, наконец Насир скромно подымался, а за ним и все мы подходили и опускались на одно колено вокруг подноса. Мы засучивали до локтя правый рукав и со словами «Во имя всемогущего Аллаха»! одновременно окунали руки в варево.

В первый момент я погружал пальцы с большими предосторожностями, так как расплавленный жир обжигал мои непривычные пальцы, и вот, пока я перебрасывал в руках остывающий ломоть мяса, остальные опустошали все блюдо.

Наш хозяин стоял возле кольца гостей, поощряя их аппетит благочестивыми восклицаниями.

Когда все наедались досыта, Насир многозначительно прочищал себе горло, и мы все вместе поспешно подымались, шумно восклицая: «Аллах воздаст тебе за угощение, хозяин», – и покидали стол.

Затем нас еще раз потчевали кофе или чаем, похожим на сироп. Наконец, нам приводили лошадей, мы садились на них верхом и уезжали, призывая благословения на хозяина.

В первый день мы пировали один раз, а во второй и третий по два. Затем тридцатого мая мы оседлали наших верблюдов и легко сделали трехчасовый переход, достигнув долины, где нашли колодцы обычной солоноватой воды. Люди абу-тайи разбили лагерь вокруг нас.

Змеи, ставшие нашим бичом уже с первой минуты нашего вступления в Сирхан, сделали тот день памятным. Арабы говорили, что в обычное время змей здесь было немногим больше, чем повсюду, где в пустыне имелась вода. Но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми ехиднами, кобрами и другими различными породами. Ночью двигаться было опасно, и когда мы осторожно шагали босиком между кустов, то ударяли по ним палками.

У змей была странная повадка ночью заползать к нам под одеяло, вероятно, в поисках тепла. Узнав об этом, мы вставали с бесконечными предосторожностями, и первый поднявшийся шарил палкой по земле вокруг своих соседей.

Мы убивали ежедневно, может быть, по двадцати штук, и под конец наши нервы так развинтились, что даже самые смелые из нас боялись прикоснуться к земле. Я же лично чувствовал трепетный ужас перед всеми пресмыкающимися и страстно желал, чтобы наше пребывание в Сирхане поскорее кончилось.

Сирхан нам опротивел. Его пейзаж казался гораздо безнадежнее и печальнее, чем вид всей пустыни, которую мы пересекли. Пески, камни и голые утесы иногда возбуждали воображение и с известной точки зрения обладали угрюмой красотой бесплодной пустынности, но было нечто зловещее в этом обреченном змеям Сирхане, порождающем лишь соленую воду, бесплодные пальмы и кусты, которые не были пригодны ни для костров, ни для кормежки верблюдов.

Мы ехали так два дня, миновав Гатти с его почти пресным колодцем. Когда мы приблизились к Аджейле, то увидали вокруг нее множество палаток, и нам навстречу немедленно вышел отряд. Мы узнали Ауду Абу-Тайи, невредимо вернувшегося от Нури Шаалана, и одноглазого Дарзи ибн-Дагми, нашего старого гостя в Ваджхе. Его присутствие доказывало расположение Нури так же, как и сопровождавший их сильный эскорт из верховых людей племени руаллы – все с непокрытыми головами. Они с приветственными криками сопровождали нас до пустого дома Нури, размахивая пиками и беспорядочно стреляя из винтовок и револьверов.

Дела, казалось, шли благоприятно, и нам пришлось назначить трех слуг готовить кофе для посетителей, которые начали стекаться к Насиру, принося присягу Фейсалу и арабскому восстанию и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со всеми их отрядами. Кроме настоящих подарков, каждый из них ронял на наш ковер неприметный, побочный дар в виде вшей, и задолго до захода солнца мы с Насиром были в лихорадке от укусов последних. У Ауды одна рука не сгибалась, что являлось следствием старой раны в локтевом суставе, и поэтому он не мог свободно почесываться. Но печальный опыт научил его засовывать за спину палку, и, скребя ею ребра, он, казалось, успокаивал зуд быстрее, чем мы успевали достичь того же своими ногтями.

Кочевые племена и кочевая жизнь

Прошло уж пять недель со дня нашего отъезда из Ваджха, мы уже истратили почти все деньги, которые захватили с собой, дали возможность верблюдам отдохнуть или заменили их новыми. Отъезду ничто не препятствовало. Новизна ощущений заранее вознаграждала нас за все, а Ауда накануне нашего выступления дал прощальный пир в своей огромной палатке, на котором присутствовали сотни людей. Этот пир превосходил все предыдущие.

Во время пира Ауда, указывая на Мохаммеда, спросил нас:

– Не хотите ли вы, чтобы я рассказал вам, как в течение 15 дней Мохаммед не спал в своей палатке?

Все захихикали от восторга, и Ауда рассказал, как Мохаммед купил нитку жемчуга в Ваджхе и не дал его ни одной из своих жен. Все они перессорились, но сошлись на том, чтобы отвергнуть его.

Этот рассказ был, конечно, чистым вымыслом – лукавый юмор Ауды обострился вследствие восстания, и злополучный Мохаммед, который уже две недели гостил то у одного, то у другого соплеменника, призывал Аллаха и меня в свидетели, что Ауда лжет. Я торжественно откашлялся. Ауда призвал к спокойствию и просил меня подтвердить его слова. Я начал с традиционной фразы каждого рассказа:

– Во имя милосердного и человеколюбивого Аллаха. Нас было шестеро в Ваджхе. Это были: Ауда, Мохаммед и Заал, Гасим эль-Шимт, Муфадди и бедный человек (я сам); однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: «Пойдемте побродить по базару». И мы сказали: «В добрый час», – и пошли; Ауда в белой одежде и красном головном покрывале. Гасим в заплатанным сандалиях, Мохаммед в шелковой тунике «семи королей» и босиком, Заал… я забыл, как был одет Заал. Гасим был в бумажном платье, а Муфадди в голубом полосатом шелку с вышитым головным покрывалом. Ваш покорный слуга был одет, как теперь.

Я сделал паузу среди всеобщего изумления. Это была пародия на эпический стиль Ауды. Я также подражал его жестикуляции, его голосу и тем модуляциям, которые подчеркивали остроты или то, что он считал остротами в своих неостроумных рассказах. Хавейтаты сидели тихо и молчали, как убитые, жадно впиваясь глазами в Ауду; они все узнавали оригинал, а пародия была неведомым доселе ни ему, ни им искусством. Муфадди, слуга, беглец из Шаммара из-за убийства, сам характерный тип, забыл подбрасывать ветки терновника в костер, – так внимательно он слушал рассказ.

Дальше я рассказал, как мы вышли из палаток и пошли по направлению к деревне, причем описывал каждого верблюда и каждую лошадь, которую мы встречали, каждого прохожего и горы, лишенные пастбищ, так как эта страна была бесплодной.

– Иногда мы останавливались, чтобы выкурить папироску, и при малейшем шуме Ауда останавливался и говорил: «Друзья, я слышу что-то…» А Заал прибавлял: «Клянусь Аллахом, вы правы». И мы останавливались послушать, но ничего не слышали, и я говорил: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу». И Заал повторял: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу». И Мохаммед сказал: «Клянусь Аллахом, я ничего не слышу. И Ауда: «Клянусь Аллахом, вы правы».

И мы шли и шли, и страна была бесплодна, и мы ничего не слышали. Направо от нас появился негр, верхом на осле. Осел был серый с черными ушами и одной черной ногой, а на его плече было клеймо, и его хвост двигался и его ноги также. Ауда увидел это и сказал: «Клянусь Аллахом, вот осел и раб». И Мохаммед сказал: «Великий Аллах, это осел и раб». И мы пошли дальше. Дальше была гора, небольшая гора. И мы пошли к горе, и она была голая. Эта страна бесплодна, бесплодна, бесплодна. И мы шли дальше. Потянулись опять горы, и мы подошли к тем горам и поднялись на них, и там ничего не было, и вся страна выгорела, и мы поднялись на те горы и пошли до самого верха. Клянусь Аллахом, клянусь моим Аллахом, клянусь истинным Аллахом – над нами вставало солнце.

Так я закончил рассказ. Каждый из присутствовавших двадцать раз слышал рассказ Ауды о восходе солнца, с его бесподобным пафосом. Ауда часами тянул его. Тривиальность конца была подчеркнута мной, что делало рассказ похожим на рассказ Ауды. Все катались по полу от смеха.

Ауда смеялся больше и громче всех, так как он любил, когда над ним подшучивали, а бессмысленность моего повествования показала ему его собственное мастерство описания. Он обнял Мохаммеда и признался, что выдумал историю с ожерельем. В знак благодарности Мохаммед пригласил весь лагерь к завтраку. Нас угостили верблюжонком, сваренным в кислом молоке женами Мохаммеда.

Мы выступили 19 июня 1917 г. за час до полудня. Нас вел Насир, верхом на своем Газале, великолепном верблюде, похожем на античный корабль и возвышавшемся на добрый фут над остальными животными, но, тем не менее, восхитительно пропорциональном.

За Насиром следовали Ауда и я. Наш отряд, включивший представителей северных племен, сейчас насчитывал в целом более пятисот человек, и зрелище этой веселой толпы бесстрашных, самоуверенных северян, дико гоняющихся по пустыне за серной, мгновенно развеяло все наши опасения о печальном исходе всего нашего дела.

Все старшины племени абу-тайи пришли поужинать с нами. Мы сели на коврах вокруг горячей золы костров, дававших приятный жар в прохладе этой нагорной северной страны, и начали болтать, перескакивая с одного предмета на другой.

Насир улегся на спину с моим телескопом в руках и начал изучать звезды, громко называя одно созвездие за другим; он громко кричал от неожиданности, когда открывал маленькие светила, не видимые невооруженным глазом.

Ауда подсел к нам, чтобы побеседовать о больших телескопах, о том, как люди за 300 лет так далеко ушли вперед от первых попыток, что теперь строили тысячи неизвестных звезд. А звезды – что это такое? Мы перешли на тему о солнцах, превосходящих наше, о величинах и пространствах, непостижимых нашему разуму.

– Что будет теперь с этой наукой? – спросил Мохаммед.

– А мы возьмемся за нее, и ученые и умные люди, собравшись вместе, соорудят настолько более мощные телескопы, чем наши, насколько наши сильнее галилеевских. Сотни астрономов будут распознавать и вычислять тысячи доселе невиданных звезд, отмечать их на карте и давать каждой из них название. Когда мы их все увидим, не будет более ночи на небесах.

– Почему люди Запада всегда хотят захватить все? – лукаво спросил Ауда. – За нашими немногими звездами мы видим Аллаха, которого нет за вашими миллионами.

– Мы хотим знать, где кончается мир, Ауда.

– Но мир – создание Аллаха, – жалобно сказал Заал, начиная сердиться.

Мохаммед не хотел упускать интересовавшую его мысль.

– Живут ли люди в этих больших мирах? – спросил он.

– Аллах ведает.

– А имеет ли каждый из них Пророка, небо и ад?

Ауда набросился на него:

– Друзья, мы знаем наши округа, наших верблюдов и наших жен; бесконечность и слава принадлежит Аллаху. Если верх мудрости состоит в том, чтобы открывать новые звезды, то наша тупость нам приятна.

Потом он заговорил о деньгах и отвлек их мысль в другом направлении, так что они зажужжали все разом. Немного погодя он зашептал мне на ухо, что я должен достать ему богатый подарок от Фейсала, если он захватит Акабу.

Мы выступили на заре, и Ауда тут же заявил мне, что он едет вперед к Баиру, и спросил, не хочу ли я его сопровождать. Мы помчались и через два часа внезапно выехали к Баиру, лежащему у вершины холма. Ауда спешил вперед, чтобы посетить гробницу своего сына Аннада, которого из засады убили пятеро из его родичей в отмщение за Абтана, их лучшего бойца, убитого Аннадом на поединке. Ауда рассказал мне, как Аннад дрался с ними один против пятерых и умер славной смертью.

Однако, когда мы спускались к могилам, нас поразили клубы дыма, стелившегося по земле возле колодцев. Мы круто переменили направление и осторожно приблизились к развалинам. Казалось, что там было полное безлюдье, но всюду густо лежал навоз, а верхушка колодца была разбита вдребезги. Почва была разрыхлена и почернела, словно от взрыва, а когда мы заглянули в скважину колодца, мы увидали, что его подпоры сброшены и расколоты, а сам он наполовину завален грудой брошенных туда глыб. Я потянул носом воздух и почувствовал запах динамита.

Ауда подбежал к следующему колодцу, находившемуся под могилами в ложбине долины, но и тот был разрушен и завален камнями.

– Эта работа племени джази, – сказал он.

Мы пересекли долину, направляясь к третьему колодцу племени бени-сахр, – от него оставалось лишь отверстие. К нам подъехал Заал, ставший серьезным при виде случившегося бедствия. Мы исследовали разрушенный караван-сарай и нашли оставшиеся от прошлой ночи следы не менее сотни лошадей.

К северу от развалин, на открытой равнине, находился четвертый колодец, и мы в отчаянии направились туда, думая о том, что будет с нами, если весь Баир окажется уничтоженным. К нашей радости, он оказался невредимым.

Четвертый колодец принадлежал племени джази, и то, что он остался нетронутым, сильно подкрепляло предположение Ауды.

Нас смутило, что турки уже успели подготовиться, и мы начали опасаться, что, может быть, они совершили также набег на лежащий на восток от Маана оазис Эль-Джефер, вокруг колодцев которого мы рассчитывали сосредоточить все наши силы перед тем, как перейти в наступление. Их блокада действительно затруднила бы наш план.

Несмотря на это, наше положение, хотя и тяжелое, не являлось опасным, благодаря целости четвертого колодца. Все же содержавшихся в нем запасов воды не могло хватить для пятисот верблюдов, и поэтому стало настоятельной необходимостью отрыть наименее поврежденный из остальных колодцев, находившийся возле тлеющих развалин. Мы с Аудой и Насиром отправились еще раз поглядеть на него.

Один из людей племени аджейль принес нам пустую гильзу, очевидно, от того взрывчатого вещества, которым воспользовались турки.

Мы быстро расчистили второй колодец и решили остаться на неделю в Баире. К нашим заботам о пище и о настроениях племен между Мааном и Акабой прибавилась третья – разузнать, в каком состоянии находятся колодцы Эль-Джефера.

С этой целью мы послали туда человека. Мы приготовили небольшой караван из вьючных верблюдов и в сопровождении трех или четырех людей племени хавейтат, которых никогда бы не могли заподозрить в союзе с нами, отправили его за линию железной дороги в Тафила. Они должны были скупить всю муку, какая там имелась, и привезти ее к нам через пять или шесть дней.

Что же касается племен, обитавших вокруг дороги на Акабу, то мы нуждались в их активной помощи против турок, чтобы осуществить наш предварительный план, разработанный нами еще в Ваджхе. Он сводился к тому, что мы внезапно выступаем вперед из Эль-Джефера, пересекаем линию железной дороги и вступаем в великое ущелье Нагб эль-Штар, ниже которого дорога опускалась с плоскогорья Маана к красной равнине Гувейры.

Чтобы удержать это ущелье, нам следовало захватить Абу эль-Лиссан, мощный источник у его начала на расстоянии около шестнадцати миль от Маана. Гарнизон там был не очень велик, и мы надеялись обратить его в бегство при первом же натиске. Затем мы перекрыли бы дорогу, и сторожевым постам вдоль нее к концу недели пришлось бы сдаться от голода; однако вероятнее всего, что еще раньше горные племена, прослышав о нашем успешном начале, присоединились бы к нам, чтобы очистить ущелье от врага.

Трудностью нашего плана при нападении на Абу эль-Лиссан являлось не дать времени вооруженным силам, находившимся в Маане, сделать вылазку для оказания им помощи и прогнать нас из входа в Штар. Если бы, как и сейчас, у них был лишь один батальон, они вряд ли рискнули бы выступить, и допусти они падение Абу эль-Лиссана в ожидании прибытия подкрепления – Акаба также сдалась бы нам, и мы укрепились бы у моря, владея удобным ущельем, отделявшим нас от врага.

Итак, чтобы обеспечить себе успех, нам следовало бы не нарушать спокойствия Маана, не подозревавшего о присутствии врага по соседству.

Нам всегда было трудно сохранять в тайне наши передвижения, так как мы беспрестанно агитировали туземцев за восстание, и не согласные с нами доносили о нас туркам. Неприятель знал о нашем долгом походе через Вади– Сирхан, и даже самый тупоумный человек, далекий от военных дел, не мог бы не понять, что единственной нашей целью могла являться лишь Акаба. Разрушение Баира (а также и Джефера, ибо нам сообщили, что семь колодцев Джефера подверглись уничтожению) показывало, что турки достаточно настороже.

Могло случиться, что мы не сможем использовать Джефер, но в нас теплилась надежда, что презренные турки и там плохо справились со своей разрушительной работой.

Даиф-Аллах, вождь племени джази-хавейтат, приезжавший в Ваджх и принесший там присягу, находился в Джефере, когда Королевский колодец был взорван заложенным под него динамитом. Он тайно известил нас об этом из Маана. Он был убежден, что скважина колодца осталась нетронутой и что очистить ее было делом нескольких часов. Мы надеялись, что так оно и окажется, и для выяснения вопроса все выступили в порядке из Баира 28 июня.

Мы быстро пересекли чарующую равнину Джефера. На следующий день около полудня мы добрались до колодцев. Они оказались совершенно разрушенными, и у нас возникли опасения, что они могут быть для нас первым препятствием к нашему оперативному плану, – плану настолько тщательно разработанному, что первое же препятствие могло бы его расстроить целиком.

Все же мы отправились к колодцу, являвшемуся семейной собственностью Ауды.

Мы работали над его расчисткой двадцать четыре часа, не покладая рук, и к рассвету следующего дня колодец был восстановлен. Но воды в нем было не слишком много, и нам удалось напоить только часть наших верблюдов.

В Джефере мы приступили к действиям. Несколько всадников поехало вперед к палаткам клана даманийе, чтобы руководить нападением на блокгауз Фувейлы, прикрывавший вход в ущелье Абу эль-Лиссана. Наше нападение предполагалось за два дня до прибытия каравана из Маана, еженедельно пополнявшего запасы местных гарнизонов. Голод облегчил бы покорение этой отдаленной местности.

Тем временем мы сидели в Джефере, поджидая известий о счастливом исходе нападения. От его успеха или неудачи зависело направление нашего следующего похода. Наш роздых не был неприятным, ибо положение имело свою комическую сторону. Нас можно было видеть из Маана в те минуты, когда горизонт не застилался дневным маревом, и все же мы слонялись тут, восхищаясь нашим восстановленным колодцем, меж тем как турки считали, что здесь и в Баире невозможно раздобыть воды, и лелеяли приятную мысль, что мы сейчас отчаянно сражаемся с их кавалерией в Сирхане.

На заре следующего дня в наш лагерь приехал всадник с известием, что клан даманийе открыл стрельбу по посту Фувейла вчера днем, как только к ним прибыли наши люди. Однако нападение застигло турок не совсем врасплох, и они, бросив людей на свои каменные брустверы, отогнали врага. Упавшие духом арабы отступили, и неприятель, считая, что происходит лишь обычная стычка с каким-либо племенем, совершил кавалерийскую вылазку на его лагерь.

В лагере находились лишь один старик, шесть женщин и семеро детей. Не найдя действительного врага, турецкие кавалеристы в своем гневе разнесли лагерь и перерезали его беспомощных обитателей. Люди даманийе с вершин холмов услышали крики, когда было уже слишком поздно. Они бросились к дороге, по которой возвращались убийцы, и в своей ярости перебили их почти до последнего человека.

Чтобы завершить свою месть, они штурмовали уже несколько ослабленный форт и взяли его при первом же своем свирепом натиске, при чем пленных не брали.

Мы поспешно оседлали наших верблюдов, и не прошло и десяти минут, как мы навьючили их и выступили к Гадир эль-Хаджу, первой железнодорожной станции на юг от Маана, на нашем прямом пути к Абу эль-Лиссану.

Одновременно мы отделили небольшой отряд, чтобы он пересек железную дорогу как раз выше Маана, и тем отвлек бы внимание неприятеля в другую сторону.

Нашей задачей, главным образом, являлось создать угрозу крупным стадам верблюдов, пригнанных больными с палестинского фронта[35] которых турки пасли на выгонах равнин Шобеко, подготовляя их к дальнейшей работе до тех пор, пока они вновь не станут работоспособными.

Мы высчитали, что известие о поражении при Фувейле достигнет Маана не раньше утра, и они не смогут до наступления ночи пригнать этих верблюдов (если даже предположить, что нашему северному отряду не удастся захватить их) и снарядить вспомогательную экспедицию.

С этой надеждой мы безостановочно ехали сквозь марево до полудня, когда мы спустились к железнодорожному полотну и, освободив его на большом протяжении от вражеских дозоров и патрулей, занялись мостами захваченного участка. Маленький гарнизон Гадир Эль-Хаджа совершил вылазку против нас с мужеством неведения сил противника, но зной ослепил врага, и мы прогнали его с уроном.

Они бросились к телеграфу и известили Маан, в котором не мог не быть слышен гул от многократных взрывов. Наша цель заключалась в том, чтобы выманить противника ночью сюда, где он не нашел бы ни одного человека, но зато нашел бы множество уничтоженных мостов, так как мы действовали быстро и причинили большой ущерб. В течение шести минут мы успели взорвать десять мостов и полотно на большом протяжении.

После наступления сумерек, когда наше передвижение не могло быть видно, мы проехали на пять миль к западу от железной дороги. Тут к нам галопом подскакало трое всадников с донесением, что длинная колонна новых войск – пехоты и артиллерии – из Маана появилась у Абу эль-Лиссана. Людям даманийе, потерявшим боевую готовность после победы, пришлось покинуть свои позиции без боя. Они находились сейчас в Батре, поджидая нас.

Без единого выстрела мы потеряли Абу эль-Лиссан, блокгауз, ущелье и господство над дорогой к Акабе.

Мы пробиваемся к морю

Это известие побудило нас к немедленным действиям. Мы нагрузили наших верблюдов и пустились в путь через волнистые возвышенности этой части сирийского плоскогорья.

Мы ехали всю ночь. Когда наступил рассвет, мы спускались к гребню холмов между Батрой и Абу эль-Лиссаном. На западе перед нами открывался чудесный вид на зелено-золотую равнину Гувейры, а дальше – на красноватые горы, скрывающие от взоров Акабу и море.

Гасим Абу-Дамейк, глава клана даманийе, беспокойно поджидал нас, окруженный своими отважными соплеменниками. Кровавые следы вчерашнего сражения еще видны были на их серых напряженных лицах. Они с глубокой радостью встретили Ауду и Насира.

Мы наспех выработали план и приступили к его осуществлению, сознавая, что не сможем двинуться вперед к Акабе, пока ущелье занято врагом. Если только мы не выбьем его оттуда, наши двухмесячные усилия и риск окажутся напрасными, не принеся даже первых плодов.

К счастью, непредусмотрительность неприятеля дала нам неожиданное преимущество. Они заснули в долине, тогда как мы, оставшись незамеченными, окружили их широким кольцом в горах. Мы начали спокойно обстреливать турецкие позиции под склонами утесов, надеясь выманить их оттуда и спровоцировать нападение на нас. Между тем Заал с несколькими верховыми поехал и перерезал на равнине телеграфные и телефонные провода, ведущие в Маан.

Такое положение продолжалось весь день. Стояла ужасная жара, сильнее, чем я когда-либо испытывал в Аравии, а наше беспокойство и постоянное передвижение делали ее еще более непереносимой. Даже некоторые из крепких арабов валились с ног от беспощадных лучей солнца и либо отползали, либо их оттаскивали под утесы, чтобы они пришли в себя в тени.

Мы перебегали с места на место, чтобы подвижностью заменить нашу малочисленность. Дыхание перехватывало от отвесных склонов гор, которые были так круты, что мы задыхались, взбираясь на них, а травы во время нашего бега обвивались, словно руки, вокруг наших ног и мешали нам. Острые камни известняка ранили нам ноги, и еще задолго до вечера при каждом шаге мы оставляли на земле кровавые следы.

Наши винтовки так раскалились от солнца и стрельбы, что жгли нам руки, и каждый залп доставлял нам тяжелые страдания. Утесы, на которые мы бросались для прицела, обжигали нам грудь и руки, и вскоре кожа с них сползала лохмотьями. Жгучая боль вызывала жажду. Но вода у нас была редкостью. У нас не было людей для доставки ее в достаточных количествах из Батры.

Мы утешали себя сознанием, что в замкнутой долине неприятелю было еще жарче, нежели нам в открытых горах. Мы все время беспокоили турок, не давая им возможности ни двигаться, ни собираться в отряды, чтобы сделать против нас вылазку, с наименьшим для нас уроном. Быстро передвигаясь с места на место, мы не могли служить мишенями для их винтовок. Мы лишь смеялись над их маленькими горными орудиями, из которых они нас обстреливали. Снаряды пролетали над нашими головами, разрываясь в воздухе позади нас.

Как раз после полудня меня хватил солнечный удар, или, вернее, я притворился, что он меня хватил, ибо я смертельно устал от всего и перестал обо всем заботиться. Я заполз в какую-то впадину, где стояла мутная лужица грязной воды, и намочил в ней свое платье. Ко мне присоединился Насир, задыхавшийся, как загнанное животное. Его губы потрескались и кровоточили. За ним стремительным шагом появился и старый Ауда. Его глаза были налиты кровью и вытаращены, а возбужденное лицо его было все в желваках.

Он саркастически усмехнулся, увидав нас лежащими, растянулся в поисках прохлады под насыпью и грубо буркнул мне хриплым голосом:

– Ну, а что с племенем хавейтат? Все болтают, а никто ничего не делает?

– В самом деле, – грубо кинул я в ответ, так как я был сердит на весь мир и на самого себя: – Они часто стреляют, но редко попадают в цель.

Ауда, позеленев и задрожав от ярости, сорвал с себя головную повязку и швырнул ее на землю подле меня. Затем он помчался, как помешанный, обратно на гору, сзывая своих людей громоподобным голосом.

Они сбежались к нему и через минуту рассеялись по склону горы. Я боялся, что дело приняло дурной оборот, и добрался до того места, где Ауда одиноко стоял на вершине горы, глядя на неприятеля. Но все, что он мне сказал, сводилось к нескольким словам:

– Садись на верблюда, если хочешь увидеть, как действуют старики.

Насир потребовал верблюдов, и мы сели в седло. Арабы промчались перед нами в неглубокую впадину, переходящую в низкую гряду. Мы знали, что находящаяся дальше гора спускалась удобными склонами к главной долине Абу эль-Лиссана, несколько ниже источников. Все наши четыреста верховых людей с верблюдами теснились здесь, недоступные для глаз врага. Мы подъехали и спросили у Шимта, что это означает и куда девались всадники с лошадьми.

Он указал через гряду на соседнюю долину и сказал: «Там, с Аудой», – и, когда он произносил эти слова, оттуда внезапным потоком хлынули крики и выстрелы.

Мы неистово погнали наших верблюдов к ребру скалы и увидали наших пятьдесят всадников, стрелявших и полным галопом мчавшихся на закусивших удила лошадях по последнему склону в главную долину. Двое или трое из них упали, но остальные неслись вперед с удивительной быстротой. Турецкая пехота, столпившаяся под отлогим утесом и приготовившаяся с ранними сумерками отчаянно пробиться к Маану, заколебалась и, наконец, не устояв перед стремительным натиском Ауды, обратилась в бегство, смешавшись с его отрядом.

Насир визгливо крикнул мне окровавленным ртом: «Вперед!» – и мы, как сумасшедшие, погнали наших верблюдов через гору наперерез бегущему врагу. Склоны горы не были слишком отвесны, чтобы сделать невозможной езду по ним галопом, но достаточно отвесны, чтобы эта езда оказалась ужасной. Все же арабы смогли окружить врага, стреляя туркам в лоб. Яростное нападение Ауды с тыла вызвало в турках ужас, благодаря чему они не заметили нас, когда мы пересекали восточный склон горы. Таким образом мы также застигли их врасплох, и наша атака с фланга на верблюдах, несущихся со скоростью около тридцати миль в час, была для них неожиданна и оказалась непреодолимой.

Люди хавейтат были ожесточены избиением своих женщин, внезапно открывшим перед ними день тому назад новую и ужасную сторону способов ведения войны. Они взяли лишь сто шестьдесят пленников, многие из которых были изранены, а триста турок валялись в долинах мертвыми или умирающими.

Немного врагов избегнули той же участи, в их числе были артиллеристы и несколько верховых офицеров с их проводниками из племени джази. Шейх Мохаммед эль-Дейлан гнался за ними на протяжении трех миль, посылая им вдогонку проклятия. Распри Ауды со своими родичами никогда не втягивали в себя хитроумного Мохаммеда, проявлявшего дружбу ко всем людям своего племени, когда он оставался с ними наедине. Среди беглецов находился Даиф Аллах, оказавший нам большую услугу сообщением о королевском колодце в Джефере.

Ауда подошел к нам, покачиваясь. Его глаза сверкали от упоения битвой, и он быстро бормотал несвязные слова:

– Действуй, действуй, когда все говорят. Действуй. Пули! Абу-тайи…

Руками он придерживал свой разбитый вдребезги полевой бинокль, изодранную револьверную кобуру и кожаные ножны от сабли, изрезанные в клочья. Во время боя в него было сделано несколько залпов, один из которых убил под ним кобылу, но он остался невредим, хотя шесть пуль и пробили его одежду.

Позднее он рассказал мне под строгим секретом, что тринадцать лет тому назад он купил в качестве амулета Коран за сто двадцать фунтов, и с тех пор ни разу не был ранен. В самом деле, смерть словно щадила его и, кружась вокруг, убивала его братьев, сыновей и последователей. Книга была напечатана в Глазго и стоила не более восемнадцати пенсов, но постоянная невредимость Ауды не позволяла смеяться над его суеверием.

Он свирепо радовался происшедшему сражению, главным образом оттого, что пристыдил меня и показал, на что способно его племя. Мы потеряли лишь двоих убитыми. Разумеется, жаль было терять каждого из наших людей, но момент являлся настолько важным и настолько повелительна была необходимость господствовать над Мааном, чтобы заставить сдаться небольшие турецкие гарнизоны, преграждавшие нам доступ к морю, что я охотно согласился бы даже на гораздо большие потери, чем два человека. В подобных случаях смерть оправдывает себя.

Тем временем наши арабы уже ограбили турок, их обозы и лагерь, и вскоре после восхода луны к нам подошел Ауда и заявил, что мы должны двинуться в путь. Мы рассердились. Дул влажный западный ветер, и после зноя и жгучих страданий минувшего дня его сырая прохлада едко бередила наши раны и ушибы. Нас охватила реакция после победы и желание отдыха.

Но Ауда настаивал. Отчасти его побуждало к тому суеверие – он боялся оставаться на месте, где многие недавно нашли смерть, отчасти – нежелание, чтобы люди других кланов хавейтат видели нас обессиленными и спящими. Некоторые являлись его кровными врагами, и они могли, ссылаясь на то, что во мраке приняли нас за турок, наудачу открыть по нам стрельбу. Итак, мы поднялись и двинулись, подталкивая несчастных пленников.

Большинству из нас пришлось идти пешком. Около двадцати верблюдов пало или находилось при последнем издыхании от ран, полученных в бою, а другие слишком ослабели, чтобы вынести двойной груз. На остальных село по двое: араб и турок. Но некоторые из турецких раненых находились в таком тяжелом положении, что не могли сами держаться в седле.

В конце концов нам пришлось оставить около двадцати раненых на густой траве возле ручья, где по крайней мере они не умерли бы от жажды, хотя было мало надежды на то, что они выживут.

Насир отправился сам собирать одеяла для этих покинутых, полураздетых людей, и, пока арабы упаковывались, я спустился в долину, где происходило сражение, чтобы посмотреть, нет ли на мертвых какой-нибудь одежды, которую можно было бы использовать. Но бедуины предупредили меня и раздели их донага. Для них это был вопрос чести.

В значительной части триумф победы сводился для арабов к тому, что они надевали на себя одежду неприятеля, и на следующий день наш отряд почти целиком превратился в турецкий. Разбитый нами батальон был отлично экипирован.

Наконец наша небольшая армия была готова и медленно повернула вниз, в укрытую от ветра ложбину. Пока усталые люди спали там, мы продиктовали письма к шейхам прибрежных племен хавейтат, извещая их о победе и о том, чтобы они окружили ближайшие отряды турок и удерживали их, пока мы не подоспеем.

Мы ласково обошлись с одним из пленных офицеров, которого его товарищи презирали за то, что он являлся полицейским, и его-то мы тотчас убедили стать нашим турецким переводчиком и написать начальникам трех постов, лежавших между нами и Акабой, – Гувейры, Кесиры и Хадры, – что, если нас не доводят до ожесточения, мы берем пленных и что быстрая сдача обеспечила бы им хорошее обращение и доставку их в безопасности в Египет.

Когда наступил рассвет, Ауда выстроил нас в ряды, чтобы пуститься в путь, и вывел нас из долины.

Горные склоны Штарского ущелья расстилались перед нами на сотни и сотни футов. Их изгибы походили на бастионы, о которые разбивались облака летнего утра, а от подножия их начиналась новая земля равнины Гувейры. Круглые песчаники Абу эль-Лиссана покрывал зеленый вереск. А Гувейра предстала перед нами, как географическая карта из розовых песков, испещренная голубыми полосами ручьев и наряженная в зеленые покровы поросли. После долгих дней скитаний по плоскогорью в замкнутых долинах этот свободный край вознаградил нас своим видом.

Мы спустились по всем зигзагам ущелья Штар и сделали внизу привал. Расположившись на мягком ложе из песка, мы тотчас же заснули.

Нас разбудил Ауда. Мы защищали наше право на отдых, оправдываясь нашим состраданием к измученным пленным. Он возразил, что если мы пустимся в путь, то умрут от истощения только пленные, но если мы станем мешкать по пустякам, тогда можем умереть и мы и они; действительно, у нас почти не было воды и совершенно не было провианта. Все же мы не смогли удержаться, чтобы, пройдя лишь пятнадцать миль, не остановиться ночью для отдыха вблизи Гувейры.

В Гувейре имел пребывание шейх Ибн-Джад, колеблющийся в своей политике, чтобы примкнуть к сильнейшей стороне. Сегодня таковой являлись мы, и старая лиса была с нами.

Он встретил нас медоточивыми речами. Сто двадцать человек турецкого гарнизона являлись его пленниками. Мы сговорились с ним, что он доставит их в свободный момент в Акабу.

Было уже 4 июня. Положение не терпело отлагательств, ибо мы голодали, а Акаба все еще лежала далеко впереди за двумя крепостями. Ближайший пост Кесира упорно отказывался вступить в переговоры с нашими парламентерами. Его утесы господствовали над долиной, и захват его мог стоить больших потерь. Мы умышленно предоставили эту честь Ибн-Джаду и его неутомленным людям, советуя предпринять попытку с наступлением мрака. Он отказывался, придумывая затруднения, ссылаясь на полнолуние, но мы сурово отвергли его возражения и оправдания, обещая, что этой ночью месяц некоторое время не должен быть виден. Согласно моим записям, предстояло лунное затмение. Оно исправно произошло, и арабы без всяких потерь захватили пост, в то время как суеверные турецкие солдаты стреляли из винтовок и колотили в медные горшки, силясь выручить планету из беды.

Успокоенные, мы пересекли равнину, пустившись в дальнейший путь. Ниази-бей, командир турецкого батальона, являлся гостем Насира, что избавляло его от унижения подвергнуться оскорблениям со стороны бедуинов. Сейчас он ехал бок о бок со мной. Он начал жаловаться, что один из арабов оскорбил его грубым турецким словом. Я принес ему извинения, пояснив, что тот, должно быть, выучился этому от кого-либо из его турецких собратьев губернаторов. Но офицер не казался удовлетворенным.

По мере того, как мы углублялись в Вади– Итм, он становился все уже и запутанней. За Кесирой мы находили один турецкий пост за другим опустевшими. Солдаты отступили оттуда к Хадре, укрепленной позиции у входа в Итм, надежно прикрывавшей Акабу против десанта со стороны моря. К несчастью для себя, неприятель никогда не представлял себе возможности нападения со стороны суши, и из всех его огромных укреплений ни одна траншея или пост не преграждали доступа из внутренней части страны. Неожиданное направление нашего продвижения повергло турок в панику.

После полудня мы пришли в соприкосновение с этой главной турецкой позицией. От местных арабов мы узнали, что добавочные посты около Акабы были уже сняты, либо уменьшены в численности. Таким образом, лишь триста человек преграждали напоследок нам путь к морю.

Мы спешились, чтобы посовещаться, и узнали, что неприятель упорно сопротивляется, скрываясь в недоступных для бомб окопах с новым артезианским колодцем. Был слух, что у него мало провианта.

Но не больше было и у нас. Мы зашли в тупик. Наш военный совет обсудил все пути. Благоразумие спорило с отвагой. Всякое хладнокровие исчезало в этом раскаленном добела узком проходе, гранитные вершины которого отражали солнце мириадами мерцающих вспышек света, в то время как в глубины его извилистого ложа не мог проникнуть даже слабый ветерок, чтобы развеять медленно нагнетавшийся зной.

Наша численность уже удвоилась. Люди так теснились в узком пространстве и сгрудились вокруг нас, что мы два или три раза прерывали наш совет, – отчасти, чтобы они не подслушали наших шумных споров, а отчасти – оттого, что мы задыхались от жары в нашем заточении, а запах немытых тел одурманивал нас. Кровь билась в висках, как колокол.

Мы дважды послали туркам требования сдачи, в первый раз – парламентера с белым флагом, а во второй – нескольких турецких пленных, но неприятель оба раза открывал по ним стрельбу. Бедуины вспылили, и, пока мы все еще совещались, они ринулись внезапной волной на утес, извергая на врага град пуль. Насир босиком выбежал, чтобы остановить их, но, сделав несколько шагов по раскаленной земле, визгливо закричал, чтобы ему принесли сандалии.

Мы сделали третью попытку связаться с турками при посредстве какого-то юного новобранца, заявившего, что он знает, как этого достичь. Мы спустились с ним к самым окопам и велели позвать какого-нибудь офицера, чтобы переговорить с ним. После некоторого колебания турок мы добились своего и разъяснили, как обстоит положение, указав на наши подавляющие силы и невозможность сдерживать нрав арабов. Результатом наших переговоров явилось обещание турок сдаться с наступлением дневного света. Таким образом, мы могли еще раз поспать (событие достаточно редкое и поэтому достойное того, чтобы быть занесенным в летопись), несмотря на мучившую нас жажду.

На рассвете следующего дня сражение возобновилось по всей линии, так как ночью прибыло несколько сот новых горных арабов, опять удвоивших нашу численность, и они, не зная о достигнутом соглашении, открыли стрельбу по туркам, которые начали защищаться. Насир выступил с Абдуллой и его аджейлями, выстроенными по четыре в ряд, и спустился в долину.

Наши люди прекратили стрельбу, а вслед за ними замолкли и турки, так как их солдаты не решались больше сражаться, считая, что мы отлично всем снабжены. Итак, в конце концов, сдача врага произошла спокойно.

Когда арабы кинулись на турок, чтобы их ограбить, я заметил инженера в сером мундире, с рыжей бородой и растерянными голубыми глазами. Я заговорил с ним по-немецки. Он был специалистом по бурению колодцев и не владел турецким языком. Только что случившееся поразило его, и он попросил меня объяснить, что мы собой представляем. Я рассказал ему, что мы – арабы, восставшие против турок. Он не сразу меня понял. Он хотел знать, кто являлся нашим вождем. Я ответил, что ишан Мекки. Он предположил, что его отошлют в Мекку. Я возразил, что – скорее в Египет.

Потерю своих технических принадлежностей он принял философски, но очень сожалел о почти законченном им колодце, который послужил бы ему памятником. Он показал мне его местоположение и недостроенный насос. Мы набрали оттуда прекрасной, прозрачной воды и утолили жажду.

Затем мы взапуски устремились к Акабе, лежавшей в четырех милях дальше, и, пробившись сквозь песчаную бурю, 6 июля, ровно через два месяца после нашего выступления из Ваджха, подошли к морю.

Акаба, Суэц, Алленби

Мы сидели, наблюдая, как ряды наших людей потоком проходили мимо нас. Их разгоряченные лица казались безразличными и ничего не выражающими.

В течение многих месяцев Акаба являлась нашей желанной целью. У нас не было никаких иных помыслов, мы отвергли всякие мысли о чем-либо ином. Сейчас, захватив ее, мы были немного разочарованы.

Голод пробудил нас от нашего транса. У нас сейчас было семьсот пленных в добавление к нашим пятистам собственным людям и двум тысячам ожидающих нас союзников. У нас совершенно не было денег, а ели мы последний раз два дня назад. Наши верховые верблюды представляли собой запасы мяса, достаточные на шесть недель, но, используя их, мы оказались бы на жалкой и одновременно дорогой диете и были бы обречены в будущем на неподвижность, расплачиваясь за проявленную слабость характера.

Ужин доказал нам настоятельную необходимость послать британским властям в Суэц, через полтораста миль пустыни, просьбу о присылке судна в помощь. Я решил отправиться сам с отрядом из восьми человек, по преимуществу из людей хавейтат на лучших наших верблюдах – один из них был знаменитый Джедах, семилетний верблюд, за обладание которым в свое время воевали два племени. Объезжая залив, мы обсуждали, как нам совершить путешествие. Если мы поедем не спеша, щадя животных, они могут погибнуть от голода. Если мы поедем быстро, они могут в середине пустыни пасть от истощения или изранив ноги. При этом нужно было помнить, что человек и в особенности европеец в таких случаях изнемогает раньше верблюда.

Наконец, мы сговорились проводить в пути лишь столько часов в сутки, сколько нам позволяла наша выносливость, ни в коем случае не прельщаясь быстротой. При выдержке мы должны были достигнуть Суэца за пятьдесят ходовых часов, а чтобы сократить задержки в пути на изготовление пищи, мы захватили с собой вареного верблюжьего мяса и фиников.

Около полуночи мы добрались до Тамада, единственных колодцев на нашем пути, лежавших в изгибе долины возле покинутой караульни синайской полиции. Мы разнуздали наших верблюдов, напоили их и напились сами. Затем мы вновь двинулись вперед, с трудом пробираясь в ночном мраке.

Когда начало рассветать, мы все еще ехали. При восходе солнца мы уже были далеко на равнине и остановились, чтобы дать нашим верблюдам попастись несколько минут. Затем опять в седле до полудня и после полудня, когда из-за марева возникли одинокие развалины Нахля. Мы миновали их и при заходе солнца сделали привал на час.

Верблюды стояли сонные, и сами мы бесконечно устали, но Мотлог, одноглазый владелец моего верблюда, приглашал нас двигаться дальше. Мы вновь сели верхом и, двигаясь машинально, взобрались на горы Митла. Взошел месяц, и их снежные вершины засияли, словно хрусталь.

На заре мы проехали мимо поля, которое какой-то отважный араб засеял дынями в этой безлюдной области, расположенной между несколькими армиями. Мы сделали привал, теряя еще один из наших драгоценных часов, раскололи несколько незрелых дынь и освежились их сочной мякотью. И вновь мы двинулись вперед в зное нового дня, хотя он беспрестанно смягчался проникавшими сюда ветрами с Суэцкого залива.

К полудню мы пробрались через гряду дюн и выехали на гладкую равнину. Отсюда уже угадывалась близость Суэца.

Мы достигли длинных линий окопов, обвитых колючей проволокой, и разрушающегося полотна железной дороги. Нашей целью являлся пост Шатт, лежавший против Суэца на азиатском берегу канала, и мы добрались, наконец, до него около трех часов дня после сорокадевятичасового перехода.

Шатт находился в необычайном смятении, ни один часовой не остановил нас. Два или три дня назад тут появилась чума. Войска поспешно очистили старые лагери, оставив их на произвол судьбы, и встали бивуаком в открытой пустыне. Разумеется, мы ничего не знали об этом и расхаживали по опустевшим канцеляриям, пока не нашли телефона. Я позвонил в Суэц, в главную квартиру армии, и заявил, что мне нужно переехать через канал. Мне выразили сожаление, что это не входит в круг их обязанностей. Переправой через канал управлял отдел внутреннего водного транспорта, следуя притом своим собственным методам. Чувствовалось, что они не соответствовали методам Генерального штаба.

Я бесстрашно позвонил в контору водного управления и объяснил, что я только что прибыл в Шатт из пустыни с безотлагательными известиями для Главного командования. В водном управлении очень сожалели, но как раз сейчас у них не было свободных лодок. Они наверняка утром пошлют за мной первую же, чтобы она доставила меня в карантинное управление. Затем там дали отбой.

Я провел четыре месяца в Аравии, безостановочно передвигаясь с места на место. За последние четыре недели я сделал на верблюде тысячу четыреста миль, совершенно не щадя себя ради успешного хода войны. Но я отказывался провести даже одну лишнюю ночь с заедавшими меня насекомыми. Я жаждал ванны и какого-нибудь прохладительного напитка, я жаждал перемены своего платья, от грязи прилипавшего к моим натертым седлом ссадинам, какого-нибудь блюда потоньше, чем зеленые финики и верблюжьи сухожилия. Я опять сунулся в управление внутреннего водного транспорта и на этот раз говорил, как Златоуст. Не добившись никакого эффекта, я пришел в бешенство. Но тут они вторично дали отбой.

Моя ярость все увеличивалась, когда до меня донесся в трубку дружеский голос с северным акцентом, говоривший с военной центральной телефонной станции.

– Не стоит портить крови, сэр, ради разговора с этими глупыми водяными крысами.

Его слова выражали бесспорную истину, и телефонист соединил меня с управлением военных перевозок. Тут майор Литльтон, как он ни был занят, прибавил к своим бесчисленным обязанностям еще одну.

Как только он услышал, кто я и где я нахожусь, – все помехи сразу оказались устраненными. Его баркас готов, будет в Шатте через полчаса. Я могу прямо направиться в его учреждение, не объясняя причин, почему обыкновенный портовый баркас вошел в священный канал, не имея на то разрешения водного директората.

Все случилось, как он обещал. Своих людей и верблюдов я временно отослал на север к Кубри, где им дали пищу и приют.

Литльтон увидал, как я измучен, и немедленно отправил меня в гостиницу. Некогда она казалась мне жалкой, но сейчас я нашел ее великолепной.

После того, как первая враждебность, вызванная моим видом, была побеждена, я получил все, о чем мечтал: ванну, прохладительные напитки (целых шесть сортов), обед и постель. Услужливейший офицер Интеллидженс Сервис, предупрежденный шпионами о переодетом европейце в «Синай Отеле», сам принял на себя заботы о моих людях в Кубри, а на следующий день снабдил меня билетами и пропусками в Каир.

В Измаилии пассажирам на Каир приходилось пересаживаться в другой поезд, приходивший из Порт-Саида. В составе второго поезда сиял роскошный салон-вагон, из которого вылезли адмирал Уемисс, капитан Бурместер, Невилль и какой-то очень толстый и важный генерал. Все замерло на перроне, когда они, серьезно беседуя, расхаживали по нему взад и вперед. Офицеры отдали им честь один раз, другой, а они все еще расхаживали. Отдавать честь в третий раз было неудобно, и офицеры спаслись бегством.

Взгляд Бурместера упал на меня. Он пожелал узнать, кто я, так как я сильно загорел и после своих скитаний имел дикий вид. Я рассказал ему историю нашего набега на Акабу. Он взволновался. Я попросил его, чтобы адмирал немедленно выслал туда транспортное судно. Бурместер ответил, что судно «Дафферин», прибывающее сегодня, нагрузится провиантом в Суэце, направится прямо в Акабу и привезет пленных. (Великолепно!) Он сам отдаст приказ об этом, чтобы не прерывать беседы адмирала с Алленби.

– Алленби! Что он здесь делает? – воскликнул я.

– Ого, ведь он сейчас главнокомандующий.

– А Мэррей?

– Вернулся на родину.

Это были серьезнейшие новости, в значительной мере касающиеся меня. Я вошел обратно в вагон и предался размышлениям: походит ли этот грузный, краснолицый мужчина на прочих генералов и не придется ли нам мучиться шесть месяцев, поучая его? В свое время генералы Мэррей и Белинг так надоели нам, что в первые дни мы не столь стремились победить врага, сколь обуздать наших начальников. Лишь с течением времени мы уломали сэра Арчибальда и его начальника штаба, и в последние месяцы они в своих донесениях военному министерству восхваляли удачу арабов и в особенности заслуги Фейсала. Это их великодушие являлось нашим тайным триумфом, так как они были странной парой в одной запряжке.

В Каире я направил свои стопы вдоль мирных коридоров отеля «Савой» к генералу Клейтону.

Когда я вошел, он взглянул на меня и буркнул: «Муш фади» (англо-египетское выражение, означающее «я занят»).

Но, когда я заговорил, он с удивлением приветствовал меня. Прошлой ночью я в Суэце нацарапал краткий доклад, и, таким образом, нам пришлось говорить лишь о том, что надлежит дальше делать.

Менее чем через час по телефону позвонил адмирал и сказал, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса.

Клейтон вытащил шестнадцать тысяч фунтов золотом и вызвал конвой, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было крайне необходимо для того, чтобы Насир мог уплатить свои долги.

В Баире, Джефере и Гувейре мы выпустили денежные знаки, написанные карандашом на военных телеграфных бланках, с обещанием оплатить их стоимость подателю в Акабе. Это был прекрасный выход, но до сих пор еще никто не решался выпускать бумажные деньги, так как у бедуинов нет ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, куда они могли бы их прятать. Вследствие этого, против этих денег существовало непреодолимое предубеждение, и наше доброе имя обязывало нас как можно скорее выкупить их.

Позже в гостинице я пытался найти для себя одежду, которая бы менее привлекала всеобщее внимание, чем мой арабский маскарад. Но моль изъела весь мой прежний гардероб, и понадобилось три дня, прежде чем я был нормально одет, притом, как всегда, – скверно.

Незадолго до этого главнокомандующий из любопытства прислал за мной. В своем отчете я подчеркнул, вспоминая опыт Саладина и Абу-Обейды,[36] стратегическое значение восточных племен Сирии и правильное их использование как угрозу путям сообщения Иерусалима. Эта точка зрения соответствовала честолюбию Алленби, и он выразил желание обсудить ее со мной.

Он сидел в кресле и глядел на меня, но не прямо, по своей обычной привычке, а искоса, бросая на меня озадаченные взгляды.

Он лишь недавно покинул Францию, где в течение нескольких лет являлся одним из важнейших зубцов великой машины, перемалывающей врага. Его переполняли западные понятия о мощи и значении пушек – наихудший способ для нашей войны, – но как кавалерист он уже почти склонялся к тому, чтобы отбросить новые приемы в несходном с Европой мире, в Азии, и вступить наравне с полковником Доунеем и генералом Четвудом на старый путь тактических передвижений. Все же едва ли он ожидал встретить такую странную личность, как я, полy6ocoго человека в шелковом наряде, предлагающего покорить врага словом и проповедью, если только дадут продовольствие, орудия и двести тысяч соверенов, чтобы убедить и удержать новообращенных. Алленби не мог решить, в какой мере я был искусным актером, а в какой шарлатаном. Он не задавал много вопросов и немного говорил, но изучал карту, слушая мои разъяснения о Восточной Сирии и ее жителях.

Под конец он поднял голову и сказал прямо: «Ладно, я сделаю для вас все, что могу».

Беседа закончилась.

Я не был уверен, что он достаточно увлечен моим планом, но впоследствии мы узнали, что Алленби говорит то, что думает. А то, что генерал Алленби мог сделать, удовлетворило бы самого требовательного из его подчиненных.

Мы перестраиваем наши ряды

Я без утайки доверился Клейтону. Мне удалось добиться одобрения моего плана об Акабе, но я порядком помучился и изнервничался. Это превосходило мои способности и мои силы. По его мнению, я заслуживал право располагать самим собой.

Клейтон предложил назначить командующим в Акабу полковника Джойса – намерение, которое меня вполне устраивало. Джойс был человеком, на которого можно было целиком положиться: искренним, стойким и покладистым.

Подобрать остальных не представило труда.

Аэропланы еще не могли быть двинуты в путь, но бронированные автомобили были уже в полной готовности. Предоставление нам брандвахтенного судна зависело от великодушия адмирала. Мы позвонили по телефону сэру Росслину Уемиссу, проявившему большое великодушие: его флагманское судно «Юриалис» могло отправиться в Акабу на несколько первых недель.

Что же касается арабов, то я попросил, чтобы неудобный и требующий больших расходов порт Ваджх был закрыт и чтобы Фейсал перешел со всей своей армией в Акабу.

Я указал, что Акаба является правым флангом Алленби, будучи расположена лишь в ста милях от его центра и в восьмистах от Мекки. Поскольку арабы преуспевают, надлежит усилить работу в Палестине. Поэтому логика требовала, чтобы Фейсала перевели из района короля Хуссейна и назначили командующим одной из армий египетской союзной экспедиции, руководимой Алленби. Мое предложение встретило возражения:

– Согласится ли Фейсал?

Но ведь я уж несколько месяцев назад обсудил этот вопрос с ним в Ваджхе.

– А верховный комиссар?

Армия Фейсала является самой многочисленной и самой отличившейся из всех военных частей Хиджаза, и ее будущее обещает быть блестящим. Генерал Уингэйт в свое время принял на себя, рискуя своей репутацией, полную ответственность за восстание арабов в самый его безнадежный момент. Смеем ли мы требовать от него, чтобы он отказался от авангарда арабов сейчас, на самом пороге успеха?

Клейтон, очень хорошо знавший Уингэйта, не побоялся познакомить его с этим планом, и Уингэйт охотно заявил, что если Алленби сможет непосредственно и в достаточной мере использовать Фейсала, то для него, Уингэйта, является приятным долгом уступить последнего ради пользы дела.

Третьей помехой переброски мог явиться король Хуссейн, упрямый, тупоумный, подозрительный человек. Было мало вероятия, чтобы он пожертвовал своим тщеславием ради единства руководства. Его противодействие грозило бы всему плану.

Я предложил съездить к нему, чтобы убедить его, посетив по дороге Фейсала и получив от него такую аргументацию о необходимости переезда в Акабу, которая усилила бы впечатление от достаточно энергичных писем Уингэйта к королю.

Мое предложение приняли.

«Дафферин» по возвращении из Акабы должен был отвезти меня в Джедду с новой миссией.

Король прибыл туда из Мекки и побеседовал со мной. Благодаря Вильсону, король Хуссейн сразу согласился на переброску Фейсала в распоряжение Алленби, воспользовавшись удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою полную верность нашему союзу.

Пока мы вели наши занимательные переговоры, две неожиданных телеграммы из Египта вдребезги разнесли наше мирное настроение.

Первая сообщала, что племя хавейтат предательски вступило в сношения с Мааном. Вторая присоединяла к числу заговорщиков Ауду.

Мы пришли в уныние. В свое время Вильсон странствовал с Аудой и составил себе твердое убеждение в его полной искренности. Но Мохаммед эль-Дейлан казался способным на двойную игру, а Ибн-Джад и его друзья внушали некоторое сомнение.

Мы приготовились немедленно отправиться в Акабу. Предательство не принималось в расчет, когда я с Насиром вырабатывал наш план обороны города. К счастью, в гавани нас поджидал «Гардинг». На третий день мы прибыли в Акабу.

Насир не имел представления о том, что случилось нечто неладное. Я заявил ему лишь о своем желании встретиться с Аудой. Он доставил мне быстроходного верблюда и проводника, и на заре следующего дня мы застали в Гувейре Ауду, Мохаммеда и Заала в одной палатке. Они смутились, когда я явился, свалившись, словно снег на голову, но во всеуслышание заявили, что все идет гладко. Мы вместе пообедали, как друзья.

Вошли и другие люди хавейтат, и завязалась живая беседа относительно войны.

Я раздал подарки короля и сообщил к общему удовольствию, что Насир проведет свой месячный отпуск в Мекке. Мы сотни раз шутили над тем, что по взятии Акабы Насир получит отпуск, но он не верил этому до тех пор, пока я, за день до этого, не принес ему письма от Хуссейна. В порыве благодарности он продал мне Газалу, королевского верблюда, которого он получил от племени хавейтат. В качестве ее собственника я приобрел новый интерес для абу-тайи.

После завтрака, под предлогом сна, я избавился от посетителей и тут внезапно попросил Ауду и Мохаммеда пройтись со мной, чтобы осмотреть разрушенную крепость и водохранилище.

Когда мы остались наедине, я коснулся их переписки с турками. Ауда начал смеяться, Мохаммед же обиделся. Наконец они подробно объяснили, что Мохаммед взял печать Ауды и написал губернатору Маана, предлагая ему перейти на его сторону. Турки с радостью приняли его предложение, суля ему большую награду. Мохаммед потребовал в счет ее различных даров. Но тут об этом прослышал Ауда, он подстерег посланца с подарками, захватил его и обобрал до нитки, при чем отказался поделиться добычей с Мохаммедом.

Забавная история! Мы над ней вдосталь посмеялись, но лучшее было еще впереди.

Ауда и Мохаммед высказали недовольство, что до сих пор не прибыло ни пушек, ни войск им на поддержку и что им не дали никакой награды за взятие Акабы. Они жаждали узнать, откуда я проведал про их тайные сношения, и знаю ли я еще что-нибудь. Желая их напугать, я с притворной веселостью и беззаботным смехом процитировал им действительные фразы из отосланных ими писем, что возымело желанное действие.

Мимоходом я рассказал им, что сюда прибывает целиком армия Фейсала, а Алленби присылает в Акабу винтовки, пушки, взрывчатые вещества, провиант и деньги, Наконец, я намекнул, что Ауде много стоит его гостеприимство, но не облегчит ли его, если я предложу ему авансом кое-что из богатых даров, которые Фейсал по своем прибытии лично принесет ему. Ауда увидел, что в настоящий момент он находится в невыгодном положении, что из Фейсала он сможет извлечь большую пользу, а турки всегда будут в его распоряжении, когда иссякнут прочие источники. Поэтому он с большой охотой согласился принять от меня задаток.

Приближался заход солнца. Заал заколол овцу, и мы дружелюбно поужинали. Затем я вновь сел на верблюда, и мы провели ночь в пути, направляясь в Акабу. Когда первые лучи рассвета поползли по горным вершинам, я на покинутой лодке подплыл с берега к «Гардингу».

Прибыв в Каир, мы объявили, что положение в Гувейре обстоит прекрасно, и не приходится говорить о предательстве. Едва ли это было правдой, но, так как Египет поддерживал нас, урезывая себя во многом, мы должны были превратить жестокую правду в легенду, чтобы сохранить поддержку и нашу собственную уверенность. Ведь толпа всегда требует выдуманных героев.

Толпа жаждала трафаретных героев и не понимала, насколько человечен был старый Ауда, который после сражений и убийств скорбел о потерпевшем поражении противнике, убить или помиловать которого было теперь в его власти. Этим он был особенно привлекателен.

Мы тревожим врага

Дым от судов застилал залив Акабы. Фейсал высадился на берег, а с ним его штаб, Джафар и Джойс. Далее последовали бронированные автомобили, капитан Гослетт, египетские рабочие и тысячи солдат.

Турки сосредоточили в Маане шесть тысяч пехоты и полк кавалерии, устроили в нем огромные склады снаряжения и обнесли его окопами, укрепляя их, пока они не стали неприступными с точки зрения тактической войны. Ежедневно над ними летали аэропланы.

К настоящему времени приготовления турок уж закончились, и они приступили к военным действиям. Целью их являлась Гувейра, лучший путь к Акабе. Две тысячи пехоты прорвались в Абу эль-Лиссан и укрепились в нем. Кавалерия заняла окрестности, чтобы сдержать возможный контрудар арабов со стороны Вади– Муса.

Играя на их нервности, мы решили заманить их в Вади-Муса, где бы их встретили непреодолимые естественные препятствия.

Чтобы поймать их на удочку, действия начали племена прилегающей области Делаги. Турки, полные пыла, перешли в контратаку и понесли большие потери.

Мы могли бы также повергнуть турок в смятение, если бы генерал Салмонд[37] осуществил обещанный им воздушный набег на Маан. Так как последний представлял трудности, Салмонд избрал капитана Свента и нескольких испытанных летчиков. Они пролетали низко над Мааном и сбросили тридцать две бомбы. Две попали в бараки, убив тридцать пять человек и ранив пятьдесят. Восемь попали в паровозные мастерские, сильно повредив их. Одна бомба взорвала кухню турецкого генерала, положив конец его обеду. Четыре упали на аэродроме. Несмотря на неприятельскую шрапнель, летчики со своими аппаратами благополучно вернулись на свою временную посадочную площадку в Кунтилле, выше Акабы.

Они подготовили аэропланы и с наступлением мрака легли спать под их крыльями. С рассветом следующего дня они вторично вылетели. На этот раз трое из них направились к Абу эль-Лиссану. Они подвергли бомбардировке турецкую конницу, разогнав всех лошадей, и рассеяли турок, разрушив их палатки. Как и в предыдущий день, они летели низко, и множество вражеских пуль задело их, но ни одна не оказалась роковой. Задолго до полудня они уже вернулись в Кунтиллу.

Свент проверил оставшиеся бомбы и запасы бензина и нашел, что их хватит еще на один налет. Он дал указания всем летчикам нащупать батарею, обстреливавшую их утром.

Они вылетели при полуденном зное и их тяжелый груз не позволял им высоко подняться. Турки, всегда предававшиеся в полдень сну, были застигнуты врасплох. Летчики сбросили тридцать бомб: одна из них заставила замолкнуть батарею, другие убили десятки людей и животных. Облегченные машины взвились ввысь и помчались обратно. Арабы торжествовали. Турки же серьезно переполошились.

Третьим нашим средством, чтобы разбить их наступление, являлась помеха работе железной дороги. К середине сентября мы, в соответствии с нашим планом, произвели на ней значительные разрушения.

Я решил также воскресить старый план закладки мины под поезд. Британские саперы, а в особенности генерал Райт, главный инженер Египта, поощряли меня попробовать. Он прислал мне необходимые приборы: взрыватель и изоляционный кабель.

Взрыватель был заключен в запертый белый ящик, очень тяжелый и грозный. Мы вскрыли его, и я подробно ознакомился с его устройством. Когда я почувствовал, что отлично разбираюсь в нем, я приступил к разработке деталей.

Наиболее доступной и многообещающей мишенью казалась Мудаввара, железнодорожная станция с водой в восьмидесяти милях на юг от Маана. Взорванный там поезд привел бы врага в замешательство.

Пока мы работали над подготовкой набега, наши аппетиты возрастали. Мудаввара казалась уязвимой. Триста людей могли внезапным натиском занять ее. Это явилось бы крупной победой, ибо ее глубокие колодцы были единственными в безводной области ниже Маана.

Итак, 7 сентября 1917 г. мы двинулись вверх по Вади-Итм, чтобы в Гувейре забрать у Ауды наших людей хавейтат.

Сентябрь являлся скверным месяцем. Несколько дней тому назад в тени пальмовых садов побережья Акабы термометр показывал сто двадцать градусов.[38]

К полудню мы сделали привал под утесом, а вечером проехали лишь десять миль перед тем, как встать лагерем на ночь.

На следующий день с утренним зноем мы уже приближались к Гувейре. Мы безмятежно пересекали песчаную розоватую равнину, заросшую серо-зеленым кустарником, когда в воздухе внезапно раздалось гуденье. Мы быстро свернули наших верблюдов с открытой дороги в кустарник, где они оставались бы незаметными для неприятельских летчиков. Груз из гремучего студня, моего любимого и самого мощного взрывчатого вещества, и множество начиненных аммонилом снарядов был бы малоприятным соседом при бомбардировке нас с аэропланов.

Мы хладнокровно прождали в седле, пока аэропланы дважды покружились над утесами Гувейры против нас и сбросили три разорвавшихся с шумом бомбы.

Аэроплан являлся странным регулятором общественной жизни в Гувейре. Арабы, встававшие, как всегда, до рассвета, беспрестанно ждали его: шейх Мастур сажал раба на вершину утеса, чтобы тот подавал предупредительные сигналы. Когда приближался неизменный час, арабы устремлялись к скалам, болтая с показной беспечностью. Забравшись под скалы, каждый выискивал себе выступ по своему вкусу. За шейхом Мастуром карабкалась толпа его рабов, неся его кофе на подносе и ковер. Усевшись в тенистом уголке, он с Аудой заводил разговор, пока по кишащим людьми утесам не пробегала легкая дрожь возбуждения при первых звуках песни мотора над ущельем Штара.

Все прижимались к горным склонам и молчаливо ждали, между тем как враг тщетно кружился над малиновыми утесами, испещренными тысячами ярко одетых арабов, гнездящихся, как ибисы, в каждой щели.

Аэроплан сбрасывал от трех до пяти бомб, в зависимости от дня. Густой дым от их взрывов оседал на зеленой равнине плотными клубами черной пены, корчась в безветренном воздухе, прежде чем рассеяться. Когда резкие удары падающих бомб доносились до нас, заглушая шум машин, мы затаивали дыхание, хотя и знали, что они нам ничем не грозят.

Мы с радостью покинули шумную Гувейру. Как только мы отвязались от эскорта мух, мы сделали привал, так как спешить нам было некуда. Душный воздух облегал наши лица, словно железными масками.

Поздно днем мы отправились дальше. На ночь мы остановились под густой завесой тамарисковых деревьев. Наш лагерь казался прекрасным на фоне вздымающегося позади нас утеса, вышиной в четыреста футов, багряно-красного в солнечном закате. Под нашими ногами расстилалась светло-желтая глина, твердая, как мостовая, и ровная, как поверхность озера. С одной стороны на низком гребне росла роща тамарисков с бурыми стволами, увенчанными редкой и пыльной бахромой зелени, увядшей от засухи и солнечного жара.

Мы направлялись в Рамм, являвшийся северным источником племени бени-атийе. Даже несентиментальные люди хавейтат, подстрекая мое воображение, говорили мне, что там прекрасная местность.

Очень рано, когда звезды еще сияли в небе, меня разбудил Аид, сопровождавший нас смиренный ишан клана хариты. Он подкрался ко мне и прошептал придушенным голосом:

– Господин, я ослеп.

Я заставил его лечь возле себя, чувствуя, что он дрожит, словно в ознобе. Но все, что он мог мне рассказать, сводилось к тому, что ночью, проснувшись, он не мог ничего рассмотреть, испытывая лишь боль в глазах. Солнечные лучи выжгли его глаза.

Еще не рассвело, когда мы пустились в путь между двумя высокими известковыми вершинами к подножию длинного покатого откоса, устремляющегося вверх к горным куполам. Его покрывали тамариски. Он являлся началом долины Рамма. Мы взбирались по откосу, с треском прокладывали себе путь через ломкий кустарник. Чем дальше мы пробирались вперед, тем непроходимее становились заросли кустарника. Подъем сделался покатее, и мы наконец очутились на замкнутой, наклонной равнине. Горные склоны с обеих сторон стали выше и отвеснее. Они сближались друг с другом, пока лишь две мили разделяли их, и затем, постепенно вздымаясь до тысячи футов, устремлялись прямой аллеей на многие мили вперед.

С течением времени открывавшиеся нам виды становились все величественнее, все великолепнее, как вдруг расщелина в поверхности утесов справа от нас открыла новое чудо. Расщелина, в поперечнике до трехсот ярдов, вела к овальному неглубокому амфитеатру. Его стенами служили горные пропасти, подобные скалам Рамма, но они казались отвеснее и подавляли своей высотой.

Солнце уже опустилось за западным склоном, погрузив долину в тень. Но его угасающее сияние еще затопляло вход в нее тревожным красным блеском.

Под нашими ногами расстилался сырой песок, заросший темным кустарником.

Мохаммед повернул в последний закоулок амфитеатра слева. У дальнего его конца он изобретательно очистил удобное место под нависшим утесом, где мы разгрузили верблюдов и расположились на привал. Мрак быстро окутал нас в этом замкнутом углу. Мы разожгли костры и сварили рис, мясо и кофе.

Через несколько минут к нам присоединилось несколько новых кланов арабов, видевших, как мы вступили в ущелье.

Мы подкладываем мины под железную дорогу

На рассвете 16 сентября 1917 г. мы выступили из Рамма. Аид, ослепший ишан, настаивал на отправлении, несмотря на свое потерянное зрение, заявив, что если он и не может стрелять, то он все же может ехать.

Наш отряд рассыпался, как разорвавшееся ожерелье. Никто не ехал рядом и не разговаривал друг с другом. Я метался весь день, как ткацкий челнок, первый заговаривая то с тем, то с другим хмурым шейхом, стараясь объединить их перед предстоящими действиями. Мне казалось, что ни слова новоприбывших к нам арабов, ни их советы и винтовки не были вполне надежны.

Мы остановились на полуночный привал в плодородном месте, у которого был источник, сбегавший по песчаному откосу, покрытому густым газоном серебристой травы. Мягкая погода напоминала августовские дни в Англии, и мы, испытывая мирное довольство, медлили с отправлением. Но поздно днем нам пришлось опять пуститься в путь, свернувши с горы в узкую долину с отлогими склонами из песчаника. Перед закатом солнца мы выбрались на новую равнину из желтой глины и расположились лагерем у ее края вокруг ярких костров из потрескивающего, сверкающего тамариска.

Поздно ночью, когда все старшины насытились мясом газели и горячим хлебом, они собрались у моего нейтрального костра, и мы обстоятельно обсудили наши планы на завтрашний день.

Выяснилось, что к заходу солнца мы должны достичь колодцев Мудаввары, лежавших в защищенной долине на расстоянии двух или трех миль от станции. Затем ночью мы могли бы выступить вперед, чтобы обследовать станцию и решить, можем ли мы с нашими слабыми силами попытаться напасть на нее. Я сильно настаивал на этом, так как именно здесь находилось самое уязвимое место железной дороги. В конце концов мы достигли полного согласия и разбрелись, чтобы лечь спать.

Утром перед выступлением мы задержались, чтобы закусить. Нам предстоял всего лишь шестичасовый переход. Мы пересекли равнину из крепкого известняка, устланного коричневыми коврами из мелких стертых голышей. Ее сменили низкие холмы с отвесными склонами, возле которых вихри нанесли мягкие дюны песка.

Уже поздно днем мы подошли к колодцам. Стоячая вода имела малозаманчивый вид. Ее поверхность покрывал густой покров зеленой слизи.

Арабы объяснили, что турки бросили в колодец издохших верблюдов, чтобы сделать воду зловонной и непригодной к питью, но с тех пор прошло много времени, и трупный запах рассеялся.

Однако у нас не было выбора, пока Мудаввара была еще не в наших руках. Мы расположились, вокруг и наполнили наши меха для воды. Один из помогавших людей хавейтат поскользнулся и упал в воду. Ее зеленый маслянистый ковер сомкнулся над его головой, на мгновение скрыв его. Затем он вынырнул, широко раскрывая рот, чтобы отдышаться, и выкарабкался под наш смех, оставив черную скважину в пенистом покрове воды. Оттуда столбом поднялось зловоние от разложившегося мяса, до того густое, что его, казалось, можно было видеть, и повисло проклятием над всеми нами и долиной.

В сумерки мы с Заалом и двумя артиллерийскими сержантами, Вельсом и Бруком (прозванным по имени их любимого оружия «Стоксом» и «Льюисом»), которые сопровождали нас от Акабы для совершения предстоящих минных работ, а также с несколькими арабами бесшумно пробирались вперед.

В полчаса мы доползли до вырытых турками окопов и наблюдательного пункта с зубчатыми каменными стенами, пустовавшего в эту темную новолунную ночь нашего набега. Перед нами глубоко внизу лежала станция. Ее двери и окна ярко выделялись во мраке желтыми огнями. Нам казалось, что она очень близко от нас, но мортира Стокса имела дальнобойность лишь в триста ярдов. Мы подползли ближе. До нас доносился шум из неприятельского лагеря. Мы боялись, чтобы их лающие собаки не обнаружили нас. Сержант «Стокс» оглядывался направо и налево в поисках удобной позиции для пушки.

Тем временем мы с Заалом переползли последнюю прогалину. Мы могли уже сосчитать неосвещенные палатки, и до нас доносились людские голоса. Один из турок сделал несколько шагов в нашем направлении и нерешительно остановился. Он чиркнул спичкой, чтобы закурить, и резвый огонек осветил его лицо. Мы ясно разглядели молодого, болезненного вида турецкого офицера со впалыми щеками. Он присел на корточки по минутному делу и вернулся к своим людям, замолкнувшим, когда он проходил мимо.

Мы двинулись обратно к нашему холму и шепотом посовещались. Станция состояла из длинных каменных строений, настолько прочных, что они могли бы устоять против наших архаических снарядов. Гарнизон, по-видимому, насчитывал двести человек. Нас же было сто человек с шестнадцатью винтовками, притом не вполне спевшихся.

Единственное, что дало бы нам верный успех, заключалось в нападении врасплох.

Под конец я предложил сейчас отказаться от предприятия, отложив его на более удобное время, которое могло скоро представиться. В действительности одна случайность за другой спасала Мудаввару, и лишь в августе 1918 г. верблюжий корпус полковника Бэкстона,[39] наконец решил ее судьбу.

Бесшумно мы вернулись к верблюдам и легли спать. На следующее утро мы продолжали наш путь и, повернувши на юг, пересекли песчаную равнину. Нам попадались следы газелей, горных козлов и страусов, а в одном месте даже старые отпечатки лап леопарда.

Мы направлялись к низовому горному кряжу с намерением взорвать поезд. Заал рассказал, что там, где кряж подходил к железнодорожному пути, находится поворот, необходимый нам для подведения мин, а горные вершины, господствующие над ним, являются удобным местом для засады и обстрела из пулеметов.

В полумиле от железнодорожного пути мы остановились. Несколько человек спустилось вниз к полотну. В этом месте железнодорожный путь проходил по мосту с двумя пролетами, который был перекинут через лощину, промытую дождевой водой.

Выбранное нами место казалось идеальным для подготовки взрыва. Мы в первый раз применяли электрическое минирование и не имели никакого представления об его силе. Однако было вполне очевидным, что взрыв даст больший результат, если под взрывчатым веществом будет находиться арка. В этом случае, что бы ни случилось с паровозом, мост, несомненно, рухнет, и следующие за ним вагоны неизбежно сойдут с рельс.

Мы привели верблюдов и разгрузили их. Арабы снесли вниз к намеченному месту мортиру Стокса со снарядами, пулеметами Льюиса, гремучий студень с изоляционным кабелем, магнето и инструменты. Сержанты расставили свои игрушки на площадке, а мы спустились к мостику, выкопали яму между двумя стальными шпалами и поместили в ней пятьдесят фунтов гремучего студня.

Зарыть его оказалось нелегким делом. У меня ушло почти два часа, пока я закопал и прикрыл заряд. Затем наступил черед тяжелой работе по прокладке кабеля от детонатора в горы, откуда мы должны были зажечь запал мины. Верхний слой песка затвердел, как кора, и нам пришлось пробивать его, чтобы зарыть кабель. Упрямый кабель оставлял на поверхности песка, изборожденной ветром, длинные зигзаги, словно тут проползали неестественно узкие, тяжелые змеи.

Чтобы сгладить их, пришлось пустить в ход мешок с песком, а затем мой плащ, взмахи которого, подобно ветру, сравняли зыбкую поверхность. Вся работа отняла пять часов, но зато она была проделана на славу. Никто из нас не мог различить, где лежал заряд, или проследить под землей двухсотярдовый путь двойного кабеля к нашей засаде, где он выходил на поверхность.

Мы соединили его концы с электрическим детонатором. Место засады казалось идеально выбранным, исключая того, что человек, находившийся у детонатора, не мог с него видеть моста. Однако, это означало лишь, что ему придется нажать на рукоятку при сигнале с наблюдательного пункта в пятидесяти ядрах впереди, откуда одинаково хорошо были видны и мостик и детонатор. Салем, преданнейший из рабов Фейсала, попросил поручить ему эту почетную обязанность, и ему предоставили ее единогласно.

Остаток дня мы провели, показывая Салему (на выключенном детонаторе), что ему придется сделать. Наконец он усвоил в совершенстве свои обязанности: опускал рукоятку, лишь только я подымал руку, давая знак, что воображаемый поезд въехал на мост.

Мы вернулись в лагерь, оставив одного человека на часах у железнодорожного полотна. Но наш багаж оказался покинутым. Мы в замешательстве бросились искать оставленных тут арабов и внезапно увидали их сидящими на высокой гряде в золотом сиянии солнечного заката. Мы кричали им, чтобы они сошли или легли, но они безмятежно продолжали сидеть там на полном виду, как стая воронов на заборе.

Наконец, мы вбежали наверх и сбросили их оттуда. Но было уже слишком поздно. Турки из маленького поста в горах у Галлат-Аммара, в четырех милях к югу от нас, заметили их и открыли огонь по длинным теням, постепенно приближавшихся благодаря заходящему солнцу по склонам к турецкому посту. Бедуины являлись истинными мастерами в искусстве маскировки, но в своем неизменном презрении к тупости турок они совершенно не думали о том, что с последними придется бороться.

Гряда, на которой они сидели, была видима одновременно и из Мудаввары и из Галлат-Аммара, и они всполошили турок в обоих пунктах своим зловещим появлением.

Нас окутал мрак, и мы поняли, что должны терпеливо проспать ночь в надежде на завтрашний день. Может быть, турки подумают, что мы ушли, если утром они увидят гряду пустой.

Мы уютно устроились в глубокой ложбине, разожгли костры и испекли хлеб. Общие задачи объединили нас.

Бедуины прониклись стыдом по поводу своего безрассудного поведения на вершинах горы, и было единогласно решено, что Заал будет нами руководить.

Победа и грабеж

Мирно наступил день. В течение многих часов мы наблюдали пустынное железнодорожное полотно. Заал и его хромой родич Ховеймиль неустанно следили за тем, чтобы мы оставались за прикрытием. Это стоило им больших трудов в виду ненасытной неугомонности бедуинов, которые никак не могли высидеть на месте больше десяти минут, а должны были все время суетиться и болтать. Этот недостаток ставил их гораздо ниже хладнокровных англичан в условиях длительного докучливого напряжения, которого требует выжидательная война. Сегодня они приводили нас в бешенство.

В конце концов турки, вероятно, заметили нас. В девять часов около сорока человек выступили из Галлат-Аммара на юг и открыто двинулись вперед.

Если мы не тронем их, они в течение одного часа прогонят нас отсюда. Но если мы нападем с нашими преобладающими силами и оттесним их обратно, то нас заметят с железной дороги, и движение по ней приостановится.

Мы попытались, наконец, разрешить это затруднение, послав тридцать человек, чтобы они постепенно задерживали врага и, по возможности, отвлекали его в сторону гор. Тем самым наша глазная позиция могла бы остаться открытой, и турки уверились бы в нашей немногочисленности. Наши надежды оправдались Через несколько часов стрельба стала отрывочной и отдаленной. С юга показался неизменный патруль и уверенно прошел, ничего не заметив, мимо нас и нашей мины по направлению к Мудавваре. Он состоял из восьми солдат и дюжего ефрейтора. Когда он отошел от нас на одну или две мили, усталость от слишком долгого хождения пешком осилила его. Он повел свой отряд в тень от длинного водостока, под сводами которого слабо дул прохладный восточный ветерок, и там они удобно разлеглись на мягком песке, напились воды из фляжек, покурили и, наконец, заснули. Мы решили, что это являлось их полуденным отдыхом, который знойным аравийским летом все уравновешенные турки считали вопросом принципа.

То, что они позволили себе передышку, доказывало, по нашему мнению, что они не подозревают о нашем соседстве. Однако, мы ошибались.

Полдень принес новые заботы. Мы увидали в бинокль, что от станции Мудаввары отделилась сотня турецких солдат и напрямик направилась к нам через песчаную равнину. Люди подвигались очень медленно и, несомненно, с крайней неохотой, огорченные потерей своего любимого полуденного сна. Но даже в худшем случае, как бы медленно они ни шли, через два часа они все-таки достигнут нас.

Мы начали укладываться, приготовляясь уехать и решив оставить мину с ее проводами на месте на тот случай, если турки не заметят ее, и мы сможем вернуться и воспользоваться плодами тяжелой работы. Мы послали гонца к отряду, прикрывавшему нас с юга, чтобы договориться с ним о месте встречи у перерезанных стремнинами скал, служивших прикрытием для наших пасущихся верблюдов.

Как только он умчался, часовой закричал, что со стороны Галлат-Аммара видны клубы дыма. Мы с Заалом бросились к вершине горы и увидели по характеру дыма, что, действительно, у станции, должно быть, стоит поезд.

Пока мы пытались разглядеть его, он внезапно двинулся по направлению к нам. Мы крикнули арабам, чтобы они как можно быстрее заняли позиции. У скалы началась дикая суматоха. Сержанты «Стокс» и «Льюис», будучи в сапогах, не могли опередить остальных, но и они быстро взобрались наверх, позабыв о своих муках и дизентерии.

Люди, вооруженные винтовками, расположились длинной цепью позади горного отрога, спускавшегося от пушек и мимо детонатора ко входу в долину. Отсюда они бы могли открыть стрельбу непосредственно по сошедшим с рельс вагонам с расстояния меньше, чем полтораста футов, меж тем как дальнобойность наших орудий достигала около трехсот ярдов.

Один из арабов взобрался на возвышение возле орудий и кричал нам о движении поезда – необходимая предосторожность, так как если он вез войска, и они высадились бы у нашего кряжа, нам пришлось бы повернуться с быстротой молнии и отступить в долину, защищая свою жизнь. К счастью, поезд мчался вперед с огромной быстротой, которую ему придавали два паровоза.

Когда он приблизился к месту, где, по сведениям турок, мы скрывались, с поезда открыли бесцельную стрельбу по пустыне.

Я мог слышать его приближающийся грохот, сидя на холмике у моста, чтобы подать сигнал Салему, который танцевал вокруг детонатора, крича от возбуждения и настоятельно призывая Аллаха на помощь.

Стрельба турок звучала внушительно, и я размышлял, со сколькими врагами нам придется иметь дело, и сравняет ли мина своим действием их число с нашими восемьюдесятью людьми. Было бы лучше, если бы наш первый опыт с электричеством происходил в менее сложной обстановке. Но в этот момент оба паровоза, казавшиеся огромными, с пронзительными свистками вынырнули из-за поворота. За ними тянулись вагоны, из окон и дверей которых торчали ружейные дула. На крышах, позади ненадежных прикрытий из мешков с песком, обстреливая нас, притаились солдаты.

Я не предполагал, что будут два паровоза, и в одно мгновение решил взорвать мину под вторым, чтобы, в случае незначительного действия взрыва, неповрежденный паровоз не мог отцепиться и утащить вагоны назад.

Итак, когда второй паровоз въехал на мост, я поднял руку, подавая знак Салему. Раздался ужасный грохот, и железнодорожное полотно скрылось из виду позади поднявшегося столба черного дыма и пыли вышиной и шириной около ста футов. Из мрака доносился треск разбивающихся вагонов и продолжительный звучный металлический звон раздираемой стали. Целое колесо паровоза внезапно вихрем вылетело из черной тучи, затмившей небо, с музыкальным свистом пронеслось над нашими головами и медленно и тяжело упало позади нас в пустыне.

После этого полета наступила мертвая тишина. Ни один крик, ни один ружейный выстрел не раздался, пока ставший серым туман от взрыва медленно надвигался на нас от железнодорожного полотна и, миновав нас, растаял в горах.

Я в восторге бросился к сержантам. Салем схватил свою винтовку и разрядил ее во тьму. Не успел я вскарабкаться к орудиям, как ложбина оживилась выстрелами и темными фигурами бедуинов, устремившихся вперед, чтобы схватиться с врагом.

Я осмотрелся, желая увидать, что происходит. Неподвижный поезд стоял на пути, оторвавшиеся и рассеявшиеся вагоны вздрагивали от града пуль, изрешетивших их насквозь, а турки выскакивали из них, ища прикрытия за железнодорожной насыпью.

Пока я созерцал представшую передо мной картину, над моей головой затараторили наши пулеметы. Длинные ряды турок на вагонных крышах покатились и были сметены. словно тюки с хлопком, яростным потоком пуль, бушевавшим и брызгавшим тучей желтых щепок от деревянной обшивки вагонов. Господствующее над местностью расположение наших орудий явилось для нас большим преимуществом.

Когда я добрался до «Стокса» и «Льюиса», сражение уж приняло иной оборот. Уцелевшие турки скрылись за насыпь, имевшую здесь одиннадцать футов вышины, и за прикрытие вагонных колес и в упор открыли огонь по бедуинам. За изгибами железнодорожного полотна враг находился в безопасности от пулеметов, но «Стокс» выпустил из своей мортиры первый снаряд, и через несколько секунд раздался грохот от взрыва, происшедшего позади поезда в пустыне.

«Стокс» дотронулся до прицельного винта, и второй снаряд попал как раз в глубокую выемку под мостом, где турки нашли себе убежище. Он произвел там убийственное опустошение. Оставшиеся в живых в панике ринулись в пустыню, бросая на бегу винтовки и снаряжение.

Настал черед пулеметов Льюиса. «Льюис» свирепо опустошал одну ленту за другой, пока весь песок не был застлан мертвыми телами.

Арабы, увидав, что битва окончена, побросали оружие и начали, словно дикие звери, вскрывать вагоны и грабить их.

Я сбежал вниз к развалинам, чтобы посмотреть результат действия мины. Мост рухнул, и в его провал свалился передний вагон, переполненный больными. Все они, исключая трех или четырех, погибли при падении расколовшегося вдребезги вагона и образовали истекающую кровью груду тел. Один из них еще был жив и бредил в тифозной лихорадке.

Следующие вагоны сошли с рельс и разбились. Некоторые рамы совершенно испортились. Второй паровоз представлял собою дымящуюся кучу железа. Его задние колеса отлетели с частью огневой коробки. Паровозная рубка и тендер, превратившиеся в скрученные лоскуты железа, валялись меж громоздящимися камнями мостовых устоев. Передний паровоз отделался легче. Хотя и он сошел с рельс и полуопрокинулся, а его рубка взорвалась, все же он еще находился под парами, а движущий механизм остался невредимым.

Долина представляла собою дикое зрелище. Арабы метались полуголые, в бешеном исступлении, визжали, стреляли в воздух, дрались друг с другом, вскрывая сундуки и слоняясь с огромными тюками. Они распарывали их и разбрасывали, уничтожая все, что им было не нужно.

Всюду валялись десятки ковров, кучи матрацев и цветных одеял, груды мужской и женской одежды, часов, кухонных горшков, пищи, украшений и оружия. Возле стояли тридцать или сорок женщин без покрывал и истерически рвали на себе одежду и волосы, оглушая своими воплями самих себя. Арабы, не обращая на них внимания продолжали крушить домашнюю утварь и грабить вовсю. Верблюды стали общим достоянием. Каждый с яростью нагружал их сверх всякой меры.

Увидев, что я не принимаю в этом участия, женщины кинулись ко мне, хватаясь за мою одежду, взывая о пощаде. Я уверял их, что все кончится хорошо, но они не отставали, пока меня не избавили от них несколько человек из их мужей. Они пинками столкнули своих жен, хватая меня за ноги в припадке отчаяния и ужаса перед близкой смертью. Они представляли собой гнусное зрелище. Я оттолкнул их ногой и, наконец, освободился.

«Льюис» и «Стокс» спустились, чтобы оказать мне помощь. Я немного беспокоился за них, так как арабы, обезумев, могли напасть на друзей, как и на врагов. Уже трижды мне пришлось защищаться, когда они хватались за мои вещи, притворяясь, что не узнают меня.

Однако военный цвет хаки сержантов привлекал мало внимания. «Льюис» отправился вдоль железнодорожного полотна и подсчитал, что он убил тридцать человек. Кстати он пошарил в их ранцах, чтобы найти золото и трофеи. «Стокс» перебрался через разрушенный мост и, увидав двадцать турок, разорванных в куски его вторым снарядом, поспешно вернулся.

Я немедленно отослал Ахмеда за моим верблюдом и несколькими вьючными верблюдами, чтобы увезти орудия, ибо неприятельская стрельба была уж сейчас отчетливо слышна. Арабы, насытившись грабежом, убегали один за другим в горы, уводя с собой в безопасное место шатающихся от тяжести награбленного верблюдов. Оставлять орудия до последней минуты являлось скверной тактикой, но замешательство, вызванное первым, подавляюще удачным опытом, притупило нашу рассудительность.

Ахмед так и не вернулся с верблюдом. Мои люди, охваченные алчностью, рассеялись по всей местности вместе с бедуинами. Мы с сержантами остались одни у места крушения, сейчас странно безмолвного.

Мы начали опасаться, что нам придется покинуть орудия, но вдруг увидали двух верблюдов, мчавшихся обратно. Заал и Ховеймиль спохватились, что меня нет среди арабов, и вернулись, чтобы разыскать меня.

Мы свернули кабель. Заал соскочил со своего верблюда, настаивая, чтобы я сел верхом и уехал. Но вместо этого мы нагрузили верблюда кабелем и детонатором. У Заала нашлось время посмеяться над нашей странной добычей, в то время как поезд был набит золотом и серебром. Ховеймиль отчаянно хромал от старой раны в ноге и не мог ходить, но мы заставили его опустить верблюда на колени, связали пулеметы Льюиса прикладом к прикладу, словно ножницы, и поместили их за его седлом.

Оставались окопные мортиры. Но тут появился «Стокс», неловко ведя верблюда, которого он нашел заблудившимся. Мы поспешно сложили мортиры, посадили «Стокса» (еще не оправившегося от дизентерии) на седло Заала рядом с пулеметами Льюиса и отправили всех трех верблюдов под попечением Ховеймиля.

Тем временем «Льюис» и Заал в укрытой и невидимой впадине позади нашей старой позиции для орудий развели костер из патронных ящиков, облив их остатками бензина. Они обложили его пулеметными лентами и запасными припасами для ручного оружия, а на вершине осторожно водрузили несколько снарядов от мортиры Стокса. Затем мы отбежали.

Когда пламя достигло кордита и аммонала, раздался ужасный, раскатистый грохот. Взорвались тысячи патронов, словно одновременно стреляло множество пулеметов. Гром снарядов поднял густые столбы пыли и дыма.

Турки, обходившие нас с фланга, решили, что мы располагаем большими силами. Они замедлили свое продвижение, встали под прикрытием и начали осторожно оцеплять наши позиции, производя рекогносцировки, в то время как мы стремительно удалялись в убежище, скрытое между кряжами гор.

Казалось, дело окончилось счастливо. Мы радовались, что ускользнули, не понеся больших потерь, чем мой верблюд и багаж. Но провианта в Рамме было достаточно, а Заал полагал, что, может быть, наше имущество находится у арабов, ожидающих нас впереди. Действительно, мы нашли его. Мои люди, нагруженные добычей, увели с собой всех наших верблюдов. Мы сняли с их седел награбленное добро, приготовляясь сесть в седла. Я спросил, ранен ли кто-нибудь. Чей-то голос сказал, что сын Шимта, очень смелый мальчик, был убит при первом натиске на поезд. Произведенный без всяких инструкций первый натиск являлся ошибкой, так как наши орудия наверняка могли бы все закончить сами. Поэтому я не чувствовал себя виноватым в его смерти.

Конец ознакомительного фрагмента.