Глава 3
Мы ездили в Лоуни на Пасху несколько лет подряд, и тот год стал для нас последним.
После того вечера, когда отец Уилфрид за ужином читал нам наставления в отношении Билли Таппера, он как-то странно и необъяснимо изменился. Мы отнесли это на счет его возраста, в конце концов, поездка из Лондона была долгой, да еще такая нагрузка – утешать прихожан во время напряженной недели молитв и раздумий. Этого хватило бы, чтобы утомить и человека вдвое моложе его. Он устал. Вот и все.
Однако тот самый исключительный нюх на истинную суть вещей подсказывал мне, что дело здесь намного серьезнее. Что-то явно было не так.
После того как тема, связанная с Билли, полностью была исчерпана и все перебрались в гостиную, он ушел пройтись по берегу, а когда вернулся, это был совсем другой человек. Отрешенный. Как будто чем-то сраженный. Он довольно неубедительно пожаловался на расстройство желудка и пошел прилечь. Запирая за собой дверь, священник как-то очень громко щелкнул запором. Через некоторое время из его комнаты послышались звуки. Это были рыдания. Я никогда прежде не слышал, чтобы мужчина рыдал, за исключением одного случая, но то был один из опустившихся на дно работяг, что раз в две недели приходили мастерить поделки с Матерью и другими дамами. А сейчас в этих звуках, доносившихся из-за закрытой двери, слышались страх и отчаяние.
На следующее утро, когда отец Уилфрид наконец встал, взлохмаченный и все такой же взвинченный, он пробормотал что-то насчет моря и ушел, прихватив с собой камеру, прежде чем кто-то успел спросить, в чем дело. Такая поспешность была совсем не в духе священника. И спать так долго он не привык. Отец Уилфрид был сам не свой.
Все долго смотрели, как священник идет по дороге, и решили, что лучше всего будет поскорее уехать отсюда. Без сомнения, оказавшись снова в Сент-Джуд, он быстро придет в себя.
Но и дома раздражение отца Уилфрида едва ли прошло. В проповедях он, казалось, старался более, чем обычно, делать упор на вездесущем зле, а при упоминании о паломничестве лицо его темнело и он впадал в состояние тревоги. Через какое-то время все перестали заговаривать о поездке в Лоуни. Когда-то мы туда ездили, вот и все.
Заботы захлестнули нас, и мы забыли о Лоуни вплоть до 1976 года, когда отец Уилфрид внезапно умер на Новый год. На его место в Сент-Джуд перевели отца Бернарда МакГилла, священника одного из неблагополучных приходов в Нью-Кросс.
После мессы по случаю вступления в должность отца Бернарда, во время которой епископ представил его пастве, на лужайке рядом с будущим домом было устроено чаепитие с пирожными, во время которого новый священник мог пообщаться с прихожанами в менее формальной обстановке.
Он сразу же расположил к себе людей и, как казалось, чувствовал себя непринужденно. Было в новом священнике какое-то обаяние, он умел расположить к себе людей, и тогда старички вокруг смеются, а женщины начинают прихорашиваются, не отдавая себе в том отчета.
Пока отец Бернард переходил от одной группы людей к другой, к нам с Матерью приблизился епископ, поглощенный попытками съесть большой кусок кекса с изюмом максимально приличным образом. Без своего облачения, в сливового цвета сутане, он сильно выделялся на фоне мирской публики, одетой в черное и коричневое.
– Он, кажется, приятный человек, ваша милость, – сказала Мать.
– Вполне, – отозвался епископ.
Его шотландский акцент почему-то напомнил мне промокший мох. Епископ смотрел, как в ответ на какие-то слова отца Бернарда мистер Белдербосс закатился смехом.
– В своем последнем приходе он чудеса творил, – улыбнулся епископ.
– Неужели? – отозвалась Мать.
– Он очень хорошо умеет убеждать молодых людей посещать церковь, – сказал, епископ, глядя на меня с обманчиво доброжелательной улыбкой учителя, который желает одновременно наказать и помочь и в результате не делает ни того, ни другого.
– Ну, мой-то парень прислуживает в алтаре, ваша милость, – объявила Мать.
– В самом деле? – отозвался епископ. – Великолепно! Отец Бернард прекрасно общается с подростками, как, впрочем, и с более зрелыми прихожанами.
– Раз он прибыл по вашему представлению, ваша милость, он уж точно справится, – сказала Мать.
– О, без сомнения, – ответил епископ, стряхивая крошки с живота тыльной стороной руки. – Он поведет вас по мирным водам, избегая скал и мелей, так сказать. На самом деле моя морская аналогия вполне уместна, – продолжал он, вглядываясь в то, что происходит на втором плане, и вознаграждая себя улыбкой. – Видите ли, я очень заинтересован в том, чтобы отец Бернард обратил вас к внешнему миру. Не знаю, как вы, а я придерживаюсь мнения, что вера, запертая в стенах привычного, загнивает.
– Ну, если вы так думаете, ваша милость… – начала Мать.
Епископ повернул к ней голову и снова улыбнулся с некоторым самодовольством:
– Правильно ли я улавливаю, что эта мысль вызывает у вас некоторое сопротивление, миссис…
– Смит, – сообщила Мать и затем, видя, что епископ ожидает ответа, продолжала: – Вполне возможно, ваша милость. Прихожане постарше не очень хотят, чтобы здесь что-то менялось.
– И не должны хотеть, миссис Смит, не должны, – согласился епископ. – Уверяю вас, я бы предпочел, чтобы назначение нового священнослужителя стало частью органичного процесса, если хотите, молодым побегом старой лозы, плавным переходом, а не революционным взрывом. И в любом случае, я не предлагаю, чтобы вы отправились на край земли. Я подумал о том, что отец Бернард мог бы отправиться с группой прихожан в уединенное место на Пасху. Я знаю, что сердцу отца Уилфрида была дорога эта традиция, и сам я всегда считал ее очень достойной… Так вы сохраните память о своем старом священнике и получите шанс заглянуть в будущее. Это будет плавный переход, миссис Смит, как я говорил.
Гул голосов в саду перекрыло звяканье ножа о стеклянный стакан.
– Надеюсь, вы извините меня, – сказал епископ, прикасаясь к губам, чтобы стряхнуть крошки. – Долг призывает.
Он направился в сторону большого складного стола, установленного рядом с кустами роз; сутана хлопала его по лодыжкам, намокая в траве.
Когда епископ ушел, к матери сбоку приблизилась миссис Белдербосс.
– Вы так долго беседовали с епископом, – сказала она, игриво подталкивая Мать под локоть. – О чем же вы говорили?
Мать улыбнулась.
– У меня отличная новость, – объявила она.
Несколько недель спустя Мать организовала собрание заинтересованных сторон. Следовало ковать железо, пока горячо: епископ имел обыкновение менять свои взгляды. Мать предложила, чтобы члены прихода пришли к нам домой обсудить, куда поехать, хотя сама она имела в виду одно-единственное место.
В отведенный вечер все пришли – шел мелкий дождь, – благоухая сыростью и съеденными обедами: мистер и миссис Белдербосс и мисс Банс, помощница священника по хозяйству, с женихом, Дэвидом Хоббсом. Они повесили пальто в тамбуре с потрескавшейся плиткой, где стоял неистребимый запах ног, и собрались в нашей гостиной, с беспокойством поглядывая на каминные часы. И хотя все было приготовлено для чая, пришедшие не могли расслабиться до тех пор, пока не прибыл отец Бернард.
Наконец звякнул колокольчик, и все поднялись, а Мать открыла дверь. На крыльце стоял ссутулившись отец Бернард.
– Заходите, заходите, – пригласила его Мать.
– Спасибо, миссис Смит, – отозвался священник.
– Все в порядке, преподобный отец? – забеспокоилась Мать. – Надеюсь, вы не слишком промокли?
– Нет, нет, миссис Смит, – улыбнулся отец Бернард, хлюпая водой в башмаках. – Я люблю дождь.
Улыбка Матери не скрыла ее сомнений: она подозревала, что отец Бернард иронизирует. Мать никогда не сталкивалась с такой чертой у священников. Отец Уилфрид всегда был исключительно серьезен.
– Хорошо для цветов, – все, что она могла произнести в ответ.
– Точно, – согласился отец Бернард. И обернулся на свою машину. – Скажите, миссис Смит, вы не против, если я приведу Монро? Он не любит оставаться один, а когда дождь стучит по крыше машины, он может малость чокнуться, понимаете?
– Монро? – переспросила Мать, глядя через плечо священника.
– Назвал в честь Мэтта.
– Мэтта?
– Мэтта Монро, – улыбнулся отец Бернард. – Монро – моя единственная слабость, я вам точно говорю, миссис Смит. Я долго совещался с Господом по его поводу, но, по-моему, Он махнул на меня рукой как на пропащего.
– Извините, – ничего не могла понять Мать, – о ком вы говорите?
– Да вот тот дурень, видите, маячит в окне.
– Ваша собака?
– Точно.
– Думаю, все будет в порядке. Он же не будет, ну, вы понимаете, правда?
– О, не беспокойтесь, миссис Смит, он приучен. Просто подремлет немного.
– Все будет в порядке, Эстер, – вмешался в разговор Родитель.
Отец Бернард пошел к машине и вернулся с черным лабрадором, который чихнул на половик, отряхнулся и растянулся перед камином так, будто всю жизнь жил в нашем доме.
Мать предоставила отцу Бернарду единственное кресло рядом с телевизором, старое и потрепанное, зеленовато-бежевого цвета, которое она украшала салфеточкой с кружевной каймой, ровно раскладывая ее при помощи Родителева спиртового уровня, когда думала, что ее никто не видит.
Отец Бернард поблагодарил ее, вытер лоб носовым платком и опустился в кресло. Тогда и остальные последовали его примеру.
Мать щелкнула пальцами и бросила на меня взгляд, смысл которого был равносилен пинку под зад. Как и всегда во время любых мероприятий у нас в доме, моей работой было организовывать чаепитие и предлагать гостям пирожные. Поэтому я опустился на колени рядом со столом, налил отцу Бернарду чаю и поставил чашку сверху на телевизор, накрытый крахмальной тканью, так же как были накрыты все распятия и статуи в церкви. Ведь теперь был период поста.
– Спасибо, Тонто, – сказал отец Бернард, улыбаясь мне с заговорщическим видом.
Прозвище он мне придумал, когда прибыл в Сент-Джуд. Он был Одинокий Ковбой, а я – Тонто. Знаю, это детская игра, но, наверно, мне нравилось, что мы вдвоем с ним сражаемся бок о бок, как боевые товарищи в комиксах «Диверсант». Правда, я не знал с кем. С дьяволом, может быть, или с язычниками, чревоугодниками, расточителями… С теми людьми, которых отец Уилфрид научил нас презирать.
Слушая, как натужно скрипит под отцом Бернардом кресло, когда он устраивался поудобнее, я в очередной раз поразился его громадным размерам. Сын фермера из Антрима, лет тридцати, не больше, хотя и казался человеком средних лет – годы тяжелой работы не прошли даром. У отца Бернарда было тяжелое, мясистое лицо с расплюснутым носом, массивная шея, собираясь в складки, находила на воротник. Он был всегда аккуратно причесан, волосы тщательно смазаны маслом и производили впечатление прочной каски на голове. Но какое же ощущение неуместности вызывали его руки, когда он брал чашу для причастия или дароносицу! Крупные, красные, задубелые от работы в детстве на строительстве каменных стен и при отлавливании бычков, когда надо было сделать им насечки на ушах. Если бы не воротник его священнической одежды и мягкий, как кашемир, голос, то отца Бернарда можно было бы принять за привратника или грабителя с большой дороги.
Но, как я говорил, в Сент-Джуд все сразу его полюбили. Такой он был человек. Прямой, честный, доступный для общения. Мужчина с другими мужчинами, по-отечески внимательный с женщинами вдвое старше его. Но я чувствовал, что Мать оставалась при своем мнении. Она, конечно, выражала ему уважение, потому что он был священник, но только до тех пор, пока он в той или иной степени повторял отца Уилфрида. Но стоило ему допустить оплошность, Мать со сладкой улыбкой прикасалась к его руке.
– Отец Уилфрид обычно читал Символ веры на латыни, преподобный отец, но это не так важно, – высказалась она после первой, отслуженной отцом Бернардом мессы в Сент-Джуд.
Или:
– Отец Уилфрид обычно сам читал Благодарение. – Это когда отец Бернард предложил мне прочитать молитву перед воскресным ланчем, Мать, похоже, хотела подловить его на мелочах.
Мы, мальчишки-прислужники, считали, что с отцом Бернардом было здорово – он нам всем дал прозвища, а после мессы частенько приглашал нас к себе домой. Отец Уилфрид нас, конечно, никогда к себе не приглашал, и даже для большинства взрослых нашего прихода его дом был местом, исполненным тайны, почти таким же священным, как молельня. А отец Бернард, казалось, всегда был рад компании, так что, после того как серебро было вычищено и убрано на место, а ризы повешены в шкафчик, он забирал нас к себе, рассаживал вокруг стола и угощал чаем с бисквитами, а мы рассказывали друг другу истории под звуки Мэтта Монро[1]. Правда, сам я не рассказывал. Я оставлял рассказы другим, предпочитая слушать. Или делал вид, что слушаю, в то время как мой взгляд скользил по комнате – я пытался представить себе жизнь отца Бернарда, что он делал, оставаясь один, когда никто не интересовался им как священником. Я не знал, бывают ли у священников минуты отдыха. Я имею в виду, например, что Родитель никогда не проводил свободное время, проверяя раствор на печной трубе или устанавливая теодолит в глубине сада. Поэтому мне представлялось несправедливым, что священник должен все время быть святым. Но, возможно, в этом случае все было по-другому. Возможно, быть священником – это как быть рыбой, то есть пребывать в состоянии пожизненного погружения.
Теперь, когда отцу Бернарду был налит чай, можно было обслужить остальных. Я разливал обжигающий напиток по чашкам – закончив один чайник, я брал другой – до тех пор, пока не осталась последняя чашка. Чашка Хэнни. Та, у которой на стенке нарисован лондонский автобус. Для него всегда была поставлена чашка, даже если он оставался в Пайн-лендс.
– Как Эндрю? – спросил отец Бернард, глядя на меня.
– Прекрасно, пресвятой отец, – сказала Мать.
Отец Бернард кивнул и изобразил улыбку на лице, означавшую, что он понял, что стоит за ее словами.
– Он ведь приедет на Пасху? – спросил отец Бернард.
– Да, – ответила Мать.
– Для вас, конечно, будет радостью видеть его дома, – улыбнулся отец Бернард.
– Да, – согласилась Мать. – Большой радостью.
Последовала неловкая пауза. Отец Бернард понял, что вторгся в пространство частной жизни, и, меняя тему, поднял чашку.
– Прекрасно заварено, миссис Смит, – похвалил он, и Мать улыбнулась.
Не то чтобы Мать не хотела видеть Хэнни дома – она любила его так сильно, что временами мы с Родителем ощущали себя просто ее знакомыми.
Просто он напоминал ей об испытании, которое она все еще не прошла. И хотя Мать восторгалась каждым его маленьким достижением – скажем, он смог написать первую букву своего имени или завязать шнурок на ботинке, – она отчетливо осознавала, что предстоит очень долгий путь.
– Впереди долгий путь, – сказал ей однажды отец Уилфрид. – И он полон разочарований и препятствий. Но вам следует утешиться мыслью, что Бог предназначил вам идти по этому пути, что Он послал вам Эндрю одновременно и как испытание, и как наставника вашей души. Он будет напоминать вам о вашей немоте перед Богом. А когда он наконец заговорит, то и вы сможете заговорить и попросить Господа о том, чего желаете. Не каждому дается такой шанс, миссис Смит. Не забывайте об этом.
Чай, который мы налили для Хэнни и который остыл, образовав на поверхности сморщенную молочную пленку, служил доказательством того, что Мать ничего не забыла. Странным образом он был своего рода молитвой.
– Так что же, – заговорил отец Бернард, опуская наполовину опустевшую чашку и отклоняя попытку Матери налить ему еще чаю, – есть у кого-нибудь предложения, куда можно поехать на Пасху?
– Вот, – начала мисс Банс, взглянув на Дэвида, который ободряюще кивнул ей, – есть одно местечко под названием Гласфинид.
– Где это? – спросила Мать, оглядывая всех со скептическим видом.
Мистер и миссис Белдербосс в ответ усмехнулись. Они никогда не слышали об этом месте. Просто мисс Банс решила отличиться. Она молодая, и это не ее вина.
– Гласфинид. Это такое тихое, уединенное место на границе Брекон-Биконс, – пояснила мисс Банс. – Там очень красиво. Я была там много раз. Там есть церковь под открытым небом. Все сидят на бревнах.
Никто не откликнулся, кроме Дэвида, который улыбнулся:
– Звучит неплохо. – И отхлебнул чаю.
– Хорошо, – сказал отец Бернард после секундной паузы. – Есть одна идея. Как насчет других?
– Но это очевидно, – вступила в разговор Мать. – Мы должны снова отправиться в «Якорь» и посетить обитель. – И, вдохновляемая взволнованным шепотом Белдербоссов, помнивших это место, добавила: – Мы знаем, как туда попасть и где что там находится. Там тихо и спокойно. Мы можем поехать туда на Страстную неделю, взять Эндрю в обитель и остаться там до Вознесения. Как мы всегда делали. Это было бы так мило. Старые друзья снова вместе.
– А вот я никогда там не была, – заявила мисс Банс. – И Дэвид тоже.
– Ну, вы понимаете, о чем я говорю, – сказала Мать.
Отец Бернард оглядел комнату.
– Есть еще предложения? – спросил он и в ожидании ответа взял пирожное с кремом и откусил половину.
Все молчали.
– Раз так, – улыбнулся он, – думаю, нам следует быть демократами. Кто за то, чтобы поехать в Южный Уэльс?
Мисс Банс и ее жених подняли руки.
– Кто за то, чтобы снова поехать в «Якорь»?
Все остальные отозвались с заметно большим воодушевлением.
– Решено, – объявил отец Бернард. – Едем в «Якорь».
– Но вы сами не голосовали, преподобный отец, – заметила мисс Банс.
Отец Бернард улыбнулся:
– Оставляю за собой право воздержаться на этот раз, мисс Банс. Я буду рад пойти туда, куда меня поведут.
Он снова насмешливо улыбнулся и доел оставшееся пирожное.
Разочарованная, мисс Банс бросала взгляды на Дэвида, ожидая от него сочувствия. Но он только пожал плечами и направился к столу за чаем. Мать с нескрываемым удовольствием подала ему полную чашку – она предвкушала возвращение в Лоуни.
Мистер и миссис Белдербосс принялись описывать Лоуни в подробностях отцу Бернарду, который, кивая головой, принялся за следующее пирожное на своей тарелке.
– А обитель, преподобный отец, – говорила миссис Белдербосс, – как она прекрасна, правда, Рег?
– О, да, – отвечал мистер Белдербосс, – это настоящий маленький рай.
– Такое множество цветов, – поддержала супруга миссис Белдербосс.
– И такая чистая вода, – продолжал мистер Белдербосс. – Правда, Эстер?
– Как хрусталь, – подтвердила Мать, проходя мимо дивана.
Она улыбнулась отцу Бернарду и прошла вперед, чтобы предложить мисс Банс печенье. Та сухо поблагодарила. Мать кивнула и пошла дальше. Она знала, что, находясь в «Якоре», на своей, так сказать, территории, она положит мисс Банс с ее Гласфинидом на обе лопатки.
Мать выросла на северо-западном побережье, в двух шагах от Лоуни, и до сих пор, хотя она давно уже покинула эти места и больше двадцати лет прожила в Лондоне, в ее речи сохранились тамошние словечки. Она по-прежнему называла синиц старчиками, мотыльков – мятлышками и, когда мы были маленькими, пела нам песенки, известные только в ее родной деревне.
Она заставляла нас есть тушеное мясо с картошкой и салаты с рубцом, разыскивала обожаемые ею с детства пирожки с творогом и не боялась закупорить себе сосуды холестерином, поедая сдобу, выпеченную на жирном молоке отелившейся коровы.
Казалось, в родных местах Матери праздники в честь разных святых случались чуть ли не через день. И хотя даже самые рьяные прихожане в Сент-Джуд вряд ли о них помнили, Мать не забыла ни одного, помнила все полагающиеся к ним ритуалы и настаивала на соблюдении их у нас дома.
На день святого Иоанна сквозь пламя свечи три раза проносили металлический крест, что призвано было символизировать Божественное покровительство, оказанное святому, когда он вошел в горящий дом с целью спасти остававшихся там прокаженных и калек.
В октябре на праздник святого Франциска Ассизского мы ходили в парк подбирать опавшие листья и веточки, чтобы делать из них кресты для украшения алтаря в церкви Сент-Джуд.
А в первое воскресенье мая, подобно жителям деревни, откуда Мать родом, делавших это с незапамятных времен, мы выходили в сад перед мессой и умывались росой.
Но Лоуни был чем-то совершенно особенным. Для Матери обитель Святой Анны была почти то же самое, что Лурд[2]. Прогулка длиной в две мили из «Якоря» через поля представлялась ей Путем святого Иакова. Она была совершенно убеждена в том, что там, и только там у Хэнни есть шанс излечиться.