Завоеватель
1066 год
6 января в год от рождения Господа нашего 1066-й, в праздник Богоявления, знатнейшие лица англосаксонского королевства Англии собрались на островке Торни в непосредственной близости к порту Лондон для участия в чрезвычайных событиях. Явились все: Стиганд, саксонский архиепископ Кентерберийский, весь королевский совет – витенагемот, могущественные горожане Лондона. Они держали двухнедельный пост.
Тем холодным зимним утром не было ничего примечательнее, чем место, где они встретились.
На протяжении поколений островок возле старого брода был населен скромной монашеской общиной. Церковь, посвященная святому Петру, могла вместить только их и небольшой приход. Однако ныне на реке выросло новое святилище. Ничего подобного в Англии не бывало с римских времен. Возведенный на просторном, обнесенном стенами участке, с основанием в форме креста, этот храм из белого камня затмевал даже старый собор Святого Павла на ближнем городском холме. Поскольку монастырь Торни находился к западу от Лондона, он получил название Вест-Минстер,[13] и этой новой достопримечательности предстояло в дальнейшем именоваться Вестминстерским аббатством.
Всего за двенадцать дней до того, в рождественское утро, дряхлый белобородый король Эдуард, делом жизни которого было аббатство, гордо взирал на архиепископа, освящавшего новое здание. За этот праведный труд ему предстояло прославиться под именем Эдуарда Исповедника. Но бдение завершилось. Дело сделано, и он обрел свободу искать себе вечный покой. Этим утром короля Эдуарда погребли в аббатстве, и знатные люди, покидавшие церковь, знали, что к ним обращены взоры всего христианского мира.
О приближении смерти английского короля было известно от папского двора в Риме до скандинавских фьордов. И он не оставил сына. В тот самый миг плели интриги авантюристы Нормандии, Дании и Норвегии, и в каждом монаршем дворе северного мира звучал единственный вопрос: кто примет корону?
Человек, лицо которого скрывал капюшон, безмолвно и неприметно наблюдал за небольшой компанией.
Двое мужчин, закутанных в тяжелые одежды, стояли снаружи, отчасти оставаясь под покровом великого аббатства. Было сказано, что ничто не сокрушит их дружбы, но он в это не верил. Вражда упорна. Дружба не столь надежна. Особенно в подобные времена.
Посыпал снежок; в сотне ярдов от них члены витенагемота пересекали огороженное пространство, направляясь к вытянутому низкому строению на берегу реки, где находились покои усопшего короля и где теперь им предстояло выбрать нового. Река позади волновалась, но вяло, что указывало на скорое изменение течения. Меньше чем в паре миль над грязевыми проплешинами близ большого изгиба реки сквозь падавший снег проступали стены Лондона и длинная деревянная крыша саксонского собора Святого Павла.
Человеку слева было около сорока; он отличался хорошим сложением; волосы поредели, зато золотистая борода знатная. У него, как и у его предка Сердика, переправлявшего рабов с древнего торгового поста, именовавшегося ныне Олдвичем, была широкая грудная клетка; опять же широкое германское лицо с печатью бодрого, уверенного самообладания и острые синие глаза, за сто шагов примечавшие недомер и недовес. Он славился исключительной осторожностью, в которой иные видели достоинство, другие – недостаток. Но ни разу не случалось, чтобы он нарушил данное слово. Единственный его изъян – больная спина, поврежденная падением с лошади, но он гордился тем, что о его частых мучениях знал только самый близкий круг. То был Леофрик, лондонский купец.
Если Леофрик был дороден, то его спутник был настоящим великаном. Хротгар Датчанин нависал над своим саксонским товарищем. Голову покрывала пышная рыжая грива; такая же рыжая борода имела два фута в ширину и три – в длину. Сей громоздкий потомок викингов мог поднять взрослого человека одной рукой, любой на выбор. О его гневных вспышках, когда лицо наливалось краской под стать волосам, ходили легенды. От удара по столу его кулака бледнели могучие мужи; едва звучал его дикий рев, на улице спешно захлопывались двери. Тем не менее сей богатый и властный знатный муж пользовался любовью соседей. Это могло объясняться происхождением. Двумя веками ранее его прапрапрадед снискал репутацию свирепого воина-викинга, не выносившего убиения детей. Его команда «Bairn ni Kel» – «Детей не убивать», – предварявшая каждый набег, приобрела такую известность, что сделалась прозвищем. Пятью поколениями позже его потомков все еще называли семьей Бар-ни-кель. Поскольку он жил на восточном лондонском холме, а торговал с нижней пристани, имевшей название Биллингсгейт, его нарекли Барникелем Биллингсгейтским.
Зеленый плащ сакса был оторочен рыжим беличьим мехом, но синий плащ Барникеля – дорогим горностаевым из вотчины викингов, именуемой Русь: знак того, что тот и впрямь был богат. И если сакс задолжал состоятельному датчанину, то что за дело промеж друзей? Дочери Леофрика, его старшему чаду, предстояло в следующем году выйти замуж за сына норманна.
Мало что могло доставить Барникелю бо́льшую радость. При виде девушки его огромное лицо неизменно смягчалось и расплывалось в улыбке. «Свезло же тебе, что я выбрал ее для тебя», – говаривал он сыну удовлетворенно. Ей же, скромной, с милой улыбкой и мягким, задумчивым взором, было всего четырнадцать, но она отменно усвоила домоводство, умела читать, а ее отец признавал, что в делах его дочь разбиралась не хуже, чем он сам. Рыжебородый датчанин-гигант уже испытывал к ней отеческие чувства. Ему не терпелось увидеть ее за своим семейным столом. Он бодро приговаривал: «Уж там-то я присмотрю, чтобы сынок мой обращался с тобой подобающе». Супруге же признался: «Насчет же Леофрика – не сказывай ему, но долг я после свадьбы прощу».
Витенагемот открыл заседание, и двое мужчин ждали, переминаясь на холоде.
Человек в капюшоне задумчиво наблюдал за ними. Он знал, что обоим было чего нынче бояться, но полагал, что в большей опасности находился сакс. Это вполне устраивало его. На датчанина ему плевать, но сакс был совсем другое дело. Днем раньше он направил Леофрику послание. Сакс пока не ответил, но вскоре ему придется ответить. «И тогда, – пробормотал человек, – он будет в моих руках».
Сакс и датчанин. Однако спроси у Леофрика или Барникеля, где их дом, оба без колебаний назвали бы себя англичанами. Чтобы понять их, равно как уяснить выбор, стоявший перед витенагемотом тем судьбоносным январским утром 1066 года, не обойтись без рассмотрения важных перемен в северном мире.
На протяжении четырех столетий по завершении британской миссии святого Августина многочисленные англосаксонские королевства медленно, но верно сливались в единую Англию, хотя кельтские Шотландия и Уэльс оставались особняком. Однако в дальнейшем, два века назад, Англия была чуть ли не уничтожена при добром короле Альфреде.
Набеги ужасных викингов на северные земли длились несколько веков. Этих норманнов именовали купцами, первооткрывателями и пиратами. Они и являлись и тем, и другим, и третьим. Покинув свои фьорды и гавани, они бороздили в драккарах моря, заселяли Русь, Ирландию, Нормандию, Средиземноморье. Побывали даже в Америке. От Арктики до Италии они торговали мехами, драгоценностями и вообще всем, что прибирали к рукам. Сорвиголовы эти, с неистовыми синими очами, пылающими бородами, увесистыми мечами и грозными топорами, беспробудно пьянствовали, клялись друг другу в верности и носили скучные длинные громоздкие имена, вроде Рагнара Волосатого, Умертвителя Тостига Гордого, будто оставаясь героями нордических саг.
Викинги, растекшиеся по острову в девятом веке, были преимущественно данами. Они вступили в окруженный стенами торговый центр под названием Лондон и спалили его. Но если бы не героические сражения короля Альфреда, они захватили бы и весь остров; даже после побед Альфреда они продолжали удерживать обширные английские территории на севере Темзы.
Край, где они осели, стал известен как Денло. Его английскому населению пришлось жить по датским законам. Впрочем, это было не так уж плохо. Даны являлись северным народом, их язык был похож на англосаксонский. Они даже приняли христианство. И если на юге саксонскую бедноту постепенно закабаляли, то датские флибустьеры жили вольнее – крестьяне сохраняли независимость и никому не принадлежали. После того как потомки Альфреда восстановили контроль над Денло и объединили Англию, южане по-прежнему пожимали плечами: «С северянами не поспоришь. У них там вольница».
Но мир был редкостью на лихом севере, и вот даны, не успел наступить год тысячный, снова вторглись на изобильный остров.
B сей раз им повезло больше. Англией правил уже не Альфред, а его бездарный потомок Этельред, который, поскольку не имел обыкновения прислушиваться к добрым советам, прославился как Этельред Неразумный. Год за годом этот дурной король платил им дань – данегельд, пока англичане, уставшие от него, не сделали монархом датского короля. Дед Леофрика однажды обронил: «Раз уж плачу данегельд, так пусть хоть будет какой-то порядок».
Он не разочаровался. Правление короля Кнута, который быстро занял как датский, так и английский троны, было долгим и образцовым. Его могущество наводило страх, о его житейском здравом смысле слагали легенды. Датский род Барникелей нашел радушный прием при дворе, но того же удостоились дед Леофрика и многие подобные ему саксы. Справедливо владычествуя над Англией как английский король, Кнут привел землю к единству, миру и процветанию, и если бы сын его не скончался вскоре после наследования престола, тем самым вынудив английский витенагемот избрать из древнего саксонского рода благочестивого Эдуарда, Англия могла остаться англо-датским королевством.
Это слияние саксонской и датской культур нигде не происходило столь успешно, как в разраставшемся порту, ныне известном как Лондон. Он находился на старой границе между саксонской и датской Англией, а потому культуры объединились самым естественным образом. Хотя общегородской сход у старого креста возле собора Святого Павла, куда трижды в год сзывал большой колокол, оставался саксонским фольксмутом, собрание отцов города, управлявших торговлей, именовалось на датский манер: хастингс. И если некоторые деревянные церквушки посвящались саксонским святым, например Этельбурге, другие носили скандинавские имена, такие как Магнус или Улаф. А вдоль дороги на Вестминстер расположился сельский приход бывших викингов-колонистов, названный Сент-Клемент Дейнс.
Поэтому нынешним холодным зимним утром датчанина Барникеля и сакса Леофрика свело единое чаяние: им был желанен английский король.
Из благостного прозвища можно было бы заключить, что Эдуарда Исповедника почитали, но это не так. Он оказался не только проходной фигурой, но и чужаком. Хоть и саксонского происхождения, он вырос во французском монастыре, взял в жены француженку, а горожане и знать, давно привыкшие к купеческим французским и германским общинам в Лондоне, не были допущены ко двору и должностям. Аббатство Эдуарда говорило само за себя. Саксонские церкви обычно представляли собой скромные деревянные строения, изобиловавшие искусной резьбой. Даже немногочисленные каменные выглядели так, будто задумывались из дерева. Но массивные колонны и округлые арки аббатства были выдержаны в строгом романском материковом стиле. В них не было ничего английского.
Однако последний удар нанес Вильгельм Нормандский.
У витенагемота было три кандидатуры. Легитимной являлась только одна – племянник короля Эдуарда, но он был юн, воспитан матерью-иностранкой и не имел приверженцев в Англии.
– Не бывать ему королем, – заявил Леофрик.
Еще был Гарольд. Не королевского рода, но благородный англичанин, отличный полководец и любимый в народе.
И был нормандец.
Прошли поколения с тех пор, как предприимчивые викинги колонизировали эту западную прибрежную область Франции. Они смешались с местным населением и уже стали франкоязычными, но тяга к странствиям никуда не делась. Последний герцог Нормандский, не имевший законного преемника, передал бразды правления сыну-бастарду.
Безжалостный, честолюбивый, возможно подстегиваемый чувством собственной незаконнорожденности, Вильгельм Нормандский являлся серьезным противником. Заключив брак, благодаря которому породнился с женой Эдуарда Исповедника, он усмотрел подходящий случай наследовать бездетному монарху и стать королем. Он возглашал из-за Английского канала, что Эдуард посулил ему трон.
– Зная короля, скажу, что так оно, может статься, и было, – мрачно заметил Барникель.
Но оба тотчас умолкли. Витенагемот устремился на выход.
– Внемли же нашим робким молитвам и благослови слугу Твоего, которого мы в скромном рвении избрали быть королем англов и саксов…
Так говорилось при удерживании короны над главой нового монарха. Затем наступал черед коронационной клятвы, в которой тот обещал мир, порядок и милость. После же этого епископ взывал к Аврааму, Моисею, Иисусу Навину, царю Давиду и Соломону Премудрому, вновь испрашивая Божьего благословения, и помазывал короля миррой. И только затем водружал корону доброго короля Альфреда и вручал скипетр, как символ власти, и жезл, как символ правосудия.
Именно так, через считаные часы после похорон короля Эдуарда, в стенах Вестминстерского аббатства впервые состоялась традиционная английская коронация. Леофрик и Барникель зажглись надеждой при взгляде на ладно сложенного человека с каштановой бородой и ясными голубыми глазами, отважно взиравшего с трона. Саксонскому королю Гарольду предстояло славное будущее.
На выходе из аббатства по окончании службы Барникель Биллингсгейтский совершил большую ошибку.
Следивший за ними человек в капюшоне стоял у двери. Теперь он обнажил голову, отбросив капюшон на плечи.
То была странная личность. Вблизи массивной колонны сей тип мог быть принят за статую, темный каменистый нарост. Черный плащ сложен подобно птичьим крылам. При непокрытой голове стало видно чисто выбритое лицо и волосы, коротко остриженные по норманнской моде в кружок изрядно выше ушей. Однако поистине замечательной была другая особенность. Бледное овальное лицо с внушительнейшим носом. Тот был не столько широк, сколько длинен, не заострен, а скруглен на кончике, не красен, но отчасти блескуч. Нос до того особенный и нешуточный, что при склоненной голове упирался в складки плаща, словно клюв зловещего ворона.
Когда собрание потянулось к выходу, человек остался на месте, и теперь два друга увидели его. Он поклонился.
Леофрик ответил коротким поклоном.
«Сакс осторожен, – подумал тот. – Оно и к лучшему».
Но датчанин, красный от волнения, повернулся к нему и презрительно рыкнул:
– Благодарение Богу, у нас есть английский король! Поэтому не суйся своим французским носищем в наши дела.
Он выкатился прочь, тогда как Леофрик смутился.
Странный незнакомец промолчал. Он не любил, когда люди отзывались о его носе.
Леофрик посмотрел на девушку. Поморщился. Он простоял на холоде целый день, и спина разболелась невыносимо. Но он скривился не от боли.
До чего же она невинна! Он всегда считал себя человеком порядочным. Человеком слова. Хорошим отцом. Как же он мог столь низко предать ее?
Он восседал на прочной дубовой скамье. Перед ним на длинном столе коптила жировая лампа. Помещение было просторным. Деревянные стены грубо оштукатурены, на одной – гобелен с изображением оленьей охоты. Три оконца затянуты промасленной тканью. Пол покрыт камышом. В середине стояла большая жаровня, полная тлевших углей, дым от которых впитывался в соломенную крышу. Внизу – вместительный подвал, где складировались товары; снаружи – двор, окруженный служебными постройками, и маленький сад. По сути, то была улучшенная версия старой усадьбы в Олдвиче, где жил его предок Сердик.
Леофрик еще раз вспомнил послание, полученное накануне. Он не был уверен в его смысле, но думал, что догадался. И что, если он прав? Возможно, существовал какой-то выход, но купец не видел его. Ему придется совершить этот ужасный поступок.
– Хильда, – поманил он.
Та покорно приблизилась.
Снег перестал. Осталась лишь пелена облаков, под которыми мирно раскинулся город Лондон.
Хотя главной резиденцией саксонских королей оставался Винчестер, расположенный на западе, Лондон купца Леофрика был шумным местом. Ныне здесь обитало свыше десяти тысяч человек – торговцев, ремесленников и священнослужителей. Древний город постепенно оживал, подобный некоему огромному, обнесенному стенами и долго пробывшему в запустении саду. Король Альфред восстановил римские стены. На холмах-близнецах раскинулась грубая сетка улиц вкупе с парой саксонских селений, каждая с собственным рынком – англосаксы называли их чипами. Появились пристани и новый деревянный мост. Здесь же чеканили монету. Но в саксонском Лондоне с его бревенчатыми, соломой крытыми домами, амбарами, усадьбами, деревянными церквями и раскисшими улочками по-прежнему витал дух большого ярмарочного города.
Кое-что, впрочем, напоминало о римском прошлом. Отчасти уцелела нижняя из двух знаменитых дорог, тянувшихся через город. Вступая в западные ворота, теперь называвшиеся Ладгейт, он пересекал западный холм рядом с собором Святого Павла и заканчивался на речном склоне восточного, на саксонском рынке Ист-Чип. Верхняя римская магистраль сохранилась хуже. Начинаясь от западной стены возле ворот Ньюгейт и проходя севернее собора Святого Павла, она тянулась под протяженным, открытым пространством Уэст-Чипа, далее, однако, переходила на восточный холм и бесславно терялась среди коровников. Оттуда к вершине, названной Корнхилл из-за посевов зерновых, уходила теперь саксонская проселочная дорога.
От знаменитого форума не осталось и следа. Амфитеатр превратился в приземистые руины, над которыми высилось несколько саксонских построек да разрослись ясени. Однако то там, то здесь все еще можно было найти обрушенную арку или кусок мрамора – случалось, что первая подпирала соломенную крышу оживленной лавки, второй же скрывался под плетеной изгородью.
Единственной городской достопримечательностью являлось вытянутое, похожее на амбар саксонское здание собора Святого Павла с его высокой деревянной крышей. А самым колоритным местом – длинный отрезок Уэст-Чипа, отходивший от собора и неизменно забитый торговыми прилавками.
На полпути по Уэст-Чипу с его южной стороны, близ крохотной саксонской церкви Святой Марии, тропа спускалась к старому колодцу, возле которого высился красивый особняк, украшенный по причине, уже забытой, увесистой вывеской с нарисованным быком. И поскольку дом принадлежал богатому саксонскому купцу, того прозвали Леофрик, который живет под знаком Быка.
Хильда смиренно стояла перед ним, одетая в простую шерстяную рубаху. Что за славная девонька! Он улыбнулся. Сколько же ей? Тринадцать? Груди только-только обозначились. Чулки, обвязанные кожаными ремешками, обтягивали красивые икры. Немного тяжеловата в лодыжках, но это мелкий изъян. У нее был широкий чистый лоб, возможно, белокурые волосы чуть тонки, зато светло-голубые глаза очаровывали спокойной невинностью. Скрывался ли в ней огонь? Наверняка не узнаешь. Быть может, это не имело значения.
Проблемой же для обоих являлось то, что лежало на столе. Короткая, в девять дюймов длиной, палочка для подсчета долгов, испещренная зарубками неодинаковой ширины и глубины. Они показывали, что Леофрик на грани разорения.
Как его угораздило попасть в такую беду? Он, как и прочие крупные лондонские купцы, вел дела в двух направлениях. Через купца из нормандского города Кана он ввозил французские вина и товары, а английскую шерсть продавал на экспорт, отправляя ее в Нижние страны знаменитым портным Фландрии. Беда была в том, что в последнее время его деятельность чересчур разрослась. Мелкие колебания цен на вино и шерсть могли явиться критическими для его состояния. Затем груз шерсти сгинул в море. Барникель предоставил ссуду и помог уладить эту неприятность. «Но даже при этом, – признался Леофрик жене, – я остаюсь должен Бекету из Кана за последний корабль с вином, и придется ему подождать».
Его семейство издавна владело старым Боктонским имением в Кенте. Такие имения были у многих удачливых лондонских купцов. У Барникеля был крупный земельный надел в Эссексе. Леофрик же ныне держал свое дело на плаву лишь благодаря доходам от Боктона.
И в этом заключалась опасность.
«Если на Англию нападут, – рассуждал он, – и Гарольд проиграет, то победитель, верно, отберет многие поместья, в том числе и мое». Так или иначе, урожай мог пропасть. При финансах, висевших на волоске, это могло означать разорение.
Леофрик размышлял. Он глянул в угол, где сидели в потемках жена и сын. Вот было бы маленькому Эдварду не десять, а двадцать, чтобы удачно жениться и обеспечить себя! А еще бы не печься о приданом для дочери! И были бы поменьше его долги! Мальчонка уже здорово похож на отца. Как сохранить для него владения?
А теперь еще это письмо, странное и тревожное. Насколько осведомлен носатый нормандец в его делах? И почему он взялся помочь? Что же касалось его предложения…
Леофрик не привык к моральным дилеммам. Будучи саксом, он, как и его предки, различал лишь «плохо» и «хорошо», ничего сверх. Но это было нелегко. Он пристально посмотрел на Хильду и вздохнул. Ей уготована простая, даже безмятежная жизнь. Неужто он и впрямь пожертвует дочерью ради сыновних владений? Многие, конечно, так и поступили бы. В англосаксонском мире, как и везде в Европе, дочери становились разменной монетой во всех сословиях.
– Мне может понадобиться твоя помощь, – сказал он.
Какое-то время он говорил тихо, она же кротко внимала. Какого он ждал ответа? Хотел, чтобы она возразила? Он знал лишь, что выслушает ее с замиранием сердца.
– Отец, если ты нуждаешься в помощи, я сделаю все, что пожелаешь.
Леофрик уныло поблагодарил ее и жестом отослал.
Нет, решил он, этому не бывать. Должен найтись какой-то выход. Но почему же, поразился он, проклятый внутренний голос предостерег его, напомнив, что ничего не дано предугадать?
Именно в этот момент его мысли прервал сосед, позвавший снаружи:
– Леофрик! Иди сюда и взгляни!
Он задумчиво смотрел на шахматную доску, как будто фигуры могли стронуться сами собой. Длинный нос отбрасывал на нее тень в свете свечи.
На миг мысли унесли его к дневным событиям. Он рассчитал все действия, учел все случайности. Ему придется лишь немного подождать. Он мог позволить себе терпение, коль скоро прождал уже двадцать пять лет.
– Твой ход, – заметил он, и юноша напротив подался вперед.
Сыновья были похожи на отца. Оба угрюмые, оба отягощены фамильными носами. Однако Анри обладал отцовской смекалкой, которой не было у чуть более крупного и дородного Ральфа. Последний где-то шлялся. Наверное, пьянствовал. Анри сделал ход.
Никто не знал точно, когда шахматы добрались до Англии. Но король Кнут был уже с ними знаком. Родом с Востока, на Западе они претерпели известные метаморфозы. Восточный визирь превратился в королеву, а пара великолепных слонов с паланкинами – в фигуры, понятные европейцам, – в епископов, благо очертания паланкинов отдаленно напоминали митры.
Дом, где разворачивалась игра, был выстроен из камня, что редкость для саксонского Лондона, и находился рядом с собором Святого Павла на вершине крутого холма, спускавшегося к Темзе. Это был красивейший лондонский квартал, где жили священники и дворяне.
Четверть века прошло с тех пор, как он прибыл в Лондон из нормандского города Кана, где принадлежал к видной купеческой фамилии. В таком переезде не было ничего необычного. В устье ручья, сбегавшего между холмов-близнецов, расположились две закрытые пристани. На восточной стороне находился причал для германских купцов, на западной – для франкоязычных из нормандских городов Руана и Кана. Занимаясь в основном доходной виноторговлей, эти чужеземцы получили много привилегий, а некоторые обосновались в Лондоне навсегда.
Остался бы он здесь, не потеряй в Кане девушку? Наверное, нет. Он был убежден, что она принадлежала ему; любовь родилась еще в детстве. Но что он любил? Не курносый ли носик, столь разительно отличавшийся от его шнобеля? С течением лет то было единственное в ней, что помнилось наверняка. И все-таки в глубине души хранилось острое напоминание о былой боли. Оно и направляло его, подобно путеводной звезде.
Когда бы ни зародилась вражда этих купеческих семейств, она определенно существовала еще при его деде. Дело не только в промысле. Что-то особенное скрывалось в самой их натуре. Беда заключалась не в том, что они были расторопны и отличались живостью, смекалкой и обаянием, хотя и это достаточно скверно. Во всех них присутствовала напористая свирепость, глубоко сокрытое самомнение, которое раздражало многих и за которое их возненавидела его родня.
Девушка была его сокровищем. В пятнадцать лет он подслушал из-за угла их разговор с молодым Бекетом. Они потешались.
– Прелесть моя, но как же ты будешь с ним целоваться? Его носище – препятствие совершенно непреодолимое! Разве не видишь? Неприступная крепость! Конечно, он великолепен. Достоин восхищения, как горная вершина. Но знаешь ли ты, что со времен Потопа в этой семье никого не целовали?
Он отвернулся. Уже на следующий день она охладела к нему. Через год вышла замуж за юного Бекета. После этого родной дом стал ему ненавистен.
Годы правления Эдуарда Исповедника явились для него доброй порой. В Лондоне он женился и преуспел, завел важных друзей при космополитичном дворе Эдуарда и сделался ценным покровителем собора Святого Павла, видной фигурой.
Он также взял себе новое имя.
Это случилось в одно прекрасное утро, вскоре после женитьбы. Прохаживаясь по торговым рядам Уэст-Чипа, он задержался у длинного стола, за которым трудились серебряных дел мастера. Заинтересовавшись, он склонился через стол понаблюдать за ними и так какое-то время простоял. И уже уходил, когда до него донеслось: «Глянь-ка на богатея. Рукава сплошняком в серебре!»
Посеребренные рукава. Он задумался, прикинул так и сяк. Рукава в серебре. Поскольку прозвище не относилось к его носу и намекало на состоятельность, он решил сохранить его. Силверсливз – подходящее имя для богатого человека.
– Недалек час, когда я его заслужу, – пообещал он жене.
Сейчас, взирая на шахматную доску, Силверсливз позволил себе слабую улыбку. Шахматы нравились ему: властная игра, основанная на тайной гармонии. За годы торговли он приучился выискивать аналогичные партии в своих делах. И находил. Дела людские, порой незаметные, нередко жестокие, напоминали Силверсливзу хитроумную игру.
Он любил играть в шахматы с Анри. Хотя сыну недоставало отцовского стратегического мышления, он был блестящим тактиком и прекрасным импровизатором, когда приходилось принимать неожиданные решения. Силверсливз пробовал научить и младшего сына, но Ральф не мог усидеть и бесился, тогда как Анри взирал на него с легким презрением.
Но Силверсливз, если втайне и был разочарован в Ральфе, никогда этого не показывал. На самом деле он, подобно многим умным отцам, любовно заботился о сыне-тупице, всячески стараясь подружить братьев и уверяя их мать: «Они разделят мое наследство поровну».
Тем не менее перенять его дело предстояло именно Анри. Юноша уже отлично разбирался в тонкостях изготовления, перевозки и хранения вина. Он знал и заказчиков. В минуты же покоя, вроде нынешней, Силверсливз делился с ним и более глубокими соображениями, дабы тот лучше понимал, что к чему. Этим вечером, держа в уме многочисленные расчеты последних дней, он решил коснуться самого важного.
– У меня есть любопытная задача, – начал он. – Имеется должник. – Он многозначительно посмотрел на сына. – Кто чаще оказывается сильнее, Анри, человек с мошной или человек с долгами?
– С мошной.
– Допустим, он должен тебе и не может заплатить. Что тогда?
– Разорится, – хладнокровно ответил Анри.
– Но тогда ты лишишься того, что одолжил.
– Если не заберу в уплату все, что у него есть. Но если оно ничего не стоит, то плохи мои дела.
– Значит, коль скоро он должен тебе, ты его боишься? – Анри кивнул, и Силверсливз продолжил: – Однако подумай: как быть, если в действительности он в состоянии вернуть долг, но предпочитает не возвращать? Ты боишься его, потому что у него твои деньги, но он, поскольку может расплатиться, не боится тебя.
– Согласен.
– Отлично. Теперь предположим, Анри, что тебе отчаянно нужны эти деньги. Он предлагает меньше, чем задолжал. Возьмешь?
– Может быть, и придется.
– Да, это так. Теперь смотри: разве он не заработал на тебе? По той причине, что оказался сильнее, будучи должен?
– Зависит от того, хочет ли он и впредь вести со мной дела, – произнес Анри.
Силверсливз помотал головой:
– Нет. Это зависит от многих вещей. От времени, от вашей нужды друг в друге, от иных возможностей, от важных связей – у кого их больше. Это вопрос скрытой расстановки сил. Совсем как в шахматах. – Он выдержал паузу, подчеркивая сказанное. – Анри, никогда не забывай об этом. Люди торгуют ради прибыли. Ими движет алчность. Но долг сопряжен со страхом, а страх сильнее алчности. Долг – истинная власть, оружие, превосходящее всякое прочее. Глупцы охотятся за золотом. Мудрый изучает долги. Это ключ ко всему. – Он улыбнулся и вновь простер руку. – Шах и мат.
Но ум Силверсливза был занят игрой куда большей – игрой, где долг окажется оружием, в которую он тайно играл последние двадцать пять лет против Бекета, купца из Кана. И в этом поединке он изготовился нанести сокрушительный удар. Его намерениям должен был послужить человек весьма подходящий – Леофрик Сакс. Осталось лишь немного выждать. Еще был датчанин. Огромный рыжебородый хам, сегодня оскорбивший его. Барникель пребывал на периферии игры ничтожной пешкой, но можно было подключить и его. План отличался столь безупречной сокровенной симметрией, что позволял изящнейшим образом разобраться и с Барникелем.
Он все еще улыбался, когда Анри подошел к окну и взволнованно позвал:
– Посмотри, отец! Там что-то в небе!
За последний час облака разошлись, явив холодное и суровое зимнее небо, полное звезд. А посреди него нарисовалась в высшей степени необычная картина.
Нечто спокойно висело, распушив длинный хвост. По всей Европе, от Ирландии до Руси, от Шотландских островов до каменистых побережий Греции, люди в ужасе, не понимая, что сие значит, взирали на огромную бородатую звезду.
Явление кометы Галлея в начале 1066 года подробно описано в хрониках того времени. Все были едины в том, что это зловещее знамение, предвещавшее некую катастрофу, готовую поразить человечество. Особые причины бояться существовали в островной Англии, которой угрожали со всех сторон.
Мальчик с белой прядкой в светло-каштановых волосах завороженно смотрел на великую комету. Его звали Альфред, в честь славного короля. Ему было четырнадцать, и он только что принял решение, которое взбесило отца, а мать наполнило скорбью. Он ощутил ее тычок.
– Альфред, тебе не следует идти. В звезде знамение. Ты должен остаться.
Он усмехнулся, сверкнув голубыми глазами:
– Матушка, неужто ты думаешь, что Всемогущий Господь послал эту звезду, дабы предостеречь меня? По-твоему, Он возжелал, чтобы весь мир взглянул и сказал: «Ба, да это же Бог предупреждает юного Альфреда не ходить в Лондон»?
– Как знать…
Он поцеловал ее. Мать – простая, сердечная женщина, и он любил ее. Однако все уже решил.
– Вы с отцом прекрасно управитесь. У него уже есть сын, чтобы пособить в кузнице. Мне здесь нечего делать.
Яркий свет кометы Галлея выхватывал красивый пейзаж. Темза, несшая свои воды через низину, что раскинулась на двадцать миль к западу от Лондона, текла средь сочных лугов и плодородных полей. В одной-двух милях вверх по течению находилась деревня Виндзор, королевское поместье; неподалеку над потоком нависал, подобно сторожевой башне, холм – единственный силуэт в равнинном ландшафте. Семья проживала в этом пленительном окружении еще со времен славного короля Альфреда, когда покинула леса к северу от Лондона, спасаясь от грабителей-викингов. Они ни разу не пожалели об этом решении, ибо земля была богата и жилось им отменно.
Жизнь их скрашивало и другое. Отец неизменно напоминал мальчику: «За правосудием, Альфред, мы всегда можем отправиться к самому королю. Никогда не забывай, что мы вольные люди».
Это было исключительно важно. Англосаксонская деревня уже обустроилась вполне на манер прочей Северо-Восточной Европы. Территорию разбили на шайры – графства – с шерифом в каждом; тот собирал королевские налоги и осуществлял правосудие. Все шайры делились на округа, в каждом – множество земельных владений. Последние принадлежали танам и лендлордам помельче, которые, подобно владельцам материковых поместий, чинили собственный суд над своими крестьянами.
Но в отношении крестьянства англосаксонская Англия держалась особняком. Если европейские землепашцы были, как правило, либо вольными, либо сервами, то в Англии все оказалось куда сложнее. Сословий развелось видимо-невидимо. Одни крестьяне были рабами, обычными невольниками. Другие являлись крепостными – сервами, привязанными к земле и подчиненными владельцу. Третьи – вольными, платили лишь за аренду. Четвертые – наполовину свободными, но аренду оплачивали; пятые – свободными, но служили особую службу; имелось и много промежуточных разрядов. И положение, конечно, не давалось раз навсегда. Раб мог стать вольным; свободный человек, слишком бедный, чтобы платить налоги и за аренду, ввергался в рабство. Картина, как явствует из судебных отчетов, зачастую бывала ужасающе пестрой.
Впрочем, семья молодого Альфреда отлично понимала свой статус. Сей род всегда был свободен, если не брать в расчет недолгого и давно забытого периода, когда пращур Оффа пребывал в рабстве у купца Сердика. Правда, они были лишь скромными крестьянами-батраками, располагая наделом крохотным, как фартинг. Но отец Альфреда мог честно сказать: «Мы платим денежную ренту в серебряных пенни. Мы не трудимся на господина, как делают рабы».
А потому юный Альфред, как всякий вольный местный, гордо носил на поясе символ своего драгоценного статуса: изящный новенький кинжал.
Семья жила кузнечным ремеслом со времен деда. К семи годам Альфред умел подковать коня. К двенадцати махал кувалдой едва ли хуже брата, который был на два года старше. «Вам незачем быть большими и сильными, – внушал сыновьям отец. – Мастерство – вот что важно. Пусть за вас работают инструменты». И Альфред учился хорошо. Ему не мешали родовые перепонки между пальцев.
– Двум кузнецам в этой деревне делать нечего, – отметил он. – Я обошел все окрест – Виндзор, Итон, даже Хэмптон. Пусто. Поэтому, – изрек он горделиво, – я отправляюсь в Лондон.
Но что он знал о Лондоне? Немного, откровенно говоря. И уж конечно, ни разу в нем не бывал. Однако сызмальства усвоил семейное предание о золоте, зарытом в Лондоне, и город приобрел для него магическое значение.
– Там и вправду закопано золото? – донимал он родителей.
А потому неудивительно, что отец укоризненно бросил ему:
– Небось за кладом собрался!
Может быть, раздраженно подумал Альфред. А стоило матери робко осведомиться, когда же в путь, он неожиданно выпалил: «Завтра утром».
Наверное, диковинная звезда с ним все же поговорила.
К Пасхе 1066 года Английское королевство переполошилось. Саксонский флот спешно готовился патрулировать море. Король занялся этим лично.
Донесения поступали ежедневно. Бастард Вильгельм, герцог Нормандский, готовился к вторжению. К нему примыкали рыцари со всей Нормандии и прилегавших территорий.
– И хуже всего то, – уведомил Леофрик Барникеля, – что он, как сказывают, получил папское благословение.
Угроза исходила и от других авантюристов – норманнов. Вопрос заключался лишь в том, когда и как будет нанесен первый удар.
Ранним утром в это тревожное время, когда улицы подморозило, Барникель Датчанин возвращался от Леофрика к себе на восточный холм.
Он только что миновал ручей, сбегавший между холмами-близнецами, который теперь, поскольку проходил сквозь северную городскую стену, назывался Уолбрук, и был остановлен скорбной картиной.
Тропа шла вдоль нижней римской магистрали. Справа, на восточном берегу Уолбрука, когда-то стоял дворец римского губернатора, хотя память об изящных постройках давно истерлась – их скрыла пристань германских купцов. На улицах, где некогда расхаживали стражи, теперь разместились лотки и свечные лавки. Ее называли Кэндлвик-стрит. От имперского величия не осталось и следа, за исключением одного любопытного предмета.
Каким-то образом уцелел мильный столб; он высился близ того, что сохранилось от дворцовых ворот, напоминая упрямый пень древнего дуба, пустившего здесь корни лет девятьсот назад, а то и больше. Поскольку горожане смутно догадывались, что сей привычный, но загадочный предмет явился из седой старины, они уважительно именовали его Лондонским камнем.
Именно возле него Барникель заметил жалкую фигурку.
Альфред не ел уже три дня. Он съежился у камня, плотно завернувшись в грязный шерстяной плащ. Лицом он был очень бледен. Ноги онемели от холода. Позднее, если ему повезет согреться возле жаровни, они разболятся.
В свой первый месяц пребывания в Лондоне Альфред представлял собой обычного паренька, ищущего работу. Правда, он ничего не нашел, поскольку не имел друзей-покровителей. Во второй месяц он попрошайничал, выклянчивал еду. К третьему превратился в бродягу. Лондонцы не отличались особой жестокостью, но бродяги угрожали обществу. Вскоре он понял, что на него донесут. Ему было известно лишь, что его отволокут в Гастингс-корт. А потом? Он не знал. Поэтому, заслышав тяжелую поступь, еще отчаяннее вжался в холодный камень. Альфред поднял глаза, только когда к нему обратились: над ним навис великан, какого он в жизни не видел.
– Как тебя звать? – (Альфред сказал.) – Откуда ты?
– Из Виндзора.
– Какого сословия?
И снова Альфред ответил. Вольный ли он? Да. Когда в последний раз ел? Не воровал ли еще? Нет. Только ячменную лепешку, подобранную с земли. Допрос продолжался, пока наконец рыжебородый исполин не хрюкнул, значения чего Альфред не уразумел.
– Вставай.
Он подчинился. И сразу упал. Тряхнул головой и попробовал еще, однако ноги вновь подкосились. В ту же секунду он скорее удивленно, чем в страхе, ощутил, как ручищи Датчанина подхватывают его и забрасывают на плечо, словно небольшой куль муки, – и вот великан зашагал к Ист-Чипу, гудя что-то под нос.
Вскоре Альфред очутился в большой усадьбе с крутой деревянной крышей на дальней стороне восточного холма. Да что в усадьбе – перед огромной жаровней, над которой тихая седая женщина с широким лицом разогревала котел с похлебкой, и запах показался Альфреду божественным, лучше всего, что он когда-либо вкушал.
Покуда она занималась похлебкой, мальчик осмотрелся. Все выглядело колоссальным – от здоровенного дубового стула до прочных дубовых дверей, а на стене красовался внушительный, двуручный боевой топор. Датчанин маячил под другую сторону жаровни, и Альфред не мог рассмотреть его толком. Тотчас последовало:
– Мы накормим тебя, мой юный друг, но после ты отправишься домой, откуда пришел. Понятно?
Альфреду вообще не хотелось говорить, но Датчанин повторил вопрос, и поскольку лгать явно не следовало, он нашел в себе силы помотать головой.
– Что? Никак ты мне перечишь?
Это был сущий рев. Парень вдруг испугался, что великан передумает и не станет его кормить. Тем не менее ему хватило мужества ответить:
– Нет, сударь, я не перечу, но домой не пойду.
– Ты с голоду околеешь! Тебе это известно?
– Как-нибудь перебьюсь. – Он понимал, что это нелепость, но тем не менее. – Я не привык сдаваться.
Это было встречено таким ором, что Альфред решил: сейчас этот викинг ударит его, но ничего не случилось.
Тем временем женщина перелила похлебку в небольшой котелок и поманила Альфреда к столу. Альфред повиновался, однако заметил, что великан направился к нему.
– Ну, – обратился тот утробным гласом к жене, – что ты о нем думаешь?
– Бедняга, – отозвалась та сострадательно.
– Верно. И все же… – (Альфред различил смешок.) – В этом мальчонке бьется сердце героя. Слышишь? Могучего воина. – Загоготав, он хлопнул того по спине и чуть не опрокинул в котел с похлебкой. – А знаешь почему? Он не сдается. Так и сказал мне. Он не шутит. Этот малыш не сдастся!
Жена вздохнула:
– Значит, мне его содержать?
– Ну разумеется! – воскликнул тот. – Ибо скажу тебе, юный Альфред, – обратился он к мальчику, – что у меня есть для тебя работа.
Саксонский флот курсировал по Английскому каналу все лето. Набег был всего один, ему подвергся кентский порт Сэндвич, и его быстро отбили. Затем – тишина. За горизонтом выжидал Вильгельм Нормандский.
Однако для юного Альфреда, невзирая на эту опасность, прошедшие месяцы стали счастливейшей в жизни порой.
Мальчик быстро перезнакомился с семейством Датчанина. Жена Барникеля была строга, но добра; старшие дети уже обзавелись своими семьями, а восемнадцатилетний сын, который собирался жениться на дочери Леофрика, все еще жил с родителями. Он был здоровяк, вылитый отец, и научил юного Альфреда вязать морские узлы.
Датчанина же будто веселило общество деревенского мальчишки. Его дом на восточном холме располагался неподалеку от саксонской церкви Всех Святых и выходил на пустынные травянистые склоны, где обитали во́роны. Каждое утро мужчина отправлялся по тропинке в Биллингсгейт инспектировать суденышки с грузами шерсти, зерна и рыбы. Альфреду нравилась пристань, пропитанная запахами рыбы, дегтя и водорослей, но еще больше – визиты к Леофрику на западный холм. Теперь, когда он перестал быть бродягой, ему доставляло огромное удовольствие ходить от собора Святого Павла по Уэст-Чипу. Там каждый закоулок был связан с отдельным промыслом или товаром – Бред-стрит, Вуд-стрит, Милк-стрит и так до Полтри в самом конце. Торговцы галдели, выкрикивая все эти товары; там обитали и продавцы специй, сапожники, ювелиры, меховщики, торговцы одеялами, гребнями и многие, многие другие. Одно его удивляло – количество свинарников. Такого он от города не ожидал, но Барникель объяснил: «Свиньи пожирают мусор и держат место в чистоте».
Благодаря Барникелю Альфред стал лучше понимать характер Лондона. Отчасти город оставался сельским. Саксонское поселение не заполнило огромного пространства, обнесенного стенами; здесь сохранились поля и фруктовые сады. Вокруг раскинулись обширные земли, принадлежавшие королю, его придворным и Церкви.
– Город разделен на округа, – растолковывал Барникель. – Примерно по десять на холм. Но некоторые из них находятся в частном владении. Мы называем их сока.[14]
Он назвал нескольких дворян и духовных лиц, содержавших эти имения в границах Лондона.
И все-таки Лондон был сам по себе. Слушая Датчанина и наблюдая, Альфред не уставал поражаться.
– Город настолько богат, – объяснил Барникель, – что облагается налогом, как целый шайр.
Он с гордостью перечислил свободы, отвоеванные городом: торговые концессии, права на рыбный промысел в пределах нескольких миль по Темзе, права на охоту во всем графстве Мидлсекс, располагавшемся на северной стороне, и многие другие.
Но дело было не в этом, а в чем-то еще – в разлитом в воздухе, но вполне осязаемом и производившем на мальчика по-настоящему глубокое впечатление. Ему какое-то время не удавалось облечь его в слова, но однажды ему нечаянной репликой помог сам Датчанин.
– Стены Лондона касаются моря, – произнес тот.
Да, подумал мальчик. Вот оно.
Покоясь издавна в верховье эстуария Темзы, неизменно смотревшего в море, огромное поселение среди стен на протяжении поколений служило приютом мореплавателям и торговцам всего северного мира. И эти люди не собирались себя ограничивать, пусть даже признавали власть островных королей – саксонских и датских. Защищаясь и организуя торговлю, они основывали собственные гильдии. Они знали о своей важности для короля, и с этим считались. Дед Барникеля, крупный купец, трижды ходивший в Средиземноморье, стал дворянином. Три поколения этого семейства возглавляли гильдию защиты, способную выставить значительные силы. Городские стены были столь крепки, что заслужили признание короля Кнута. «Лондон не взять никому, – похвалялись англо-датские бароны, выходцы из купечества. – И никакой король не король, пока мы не одобрим».
Гордыню Лондона и уловил Альфред.
– Ибо граждане Лондона свободны, – изрек Барникель.
Существовал старинный английский обычай: если серв убегал в город и жил там невостребованным в течение года и одного дня, то становился вольным. Да, некоторым землевладельцам и богатым купцам прислуживали сервы и даже рабы, но большинство подмастерьев были, подобно Альфреду, вольными. Однако в Лондоне он открыл, что слово «вольный» несло в себе нечто еще. Купец, заплативший вступительный взнос, или ремесленник, завершивший ученичество, становились полноправными гражданами. Они получали возможность заниматься ремеслами, поставить торговый лоток и голосовать на фолькмоте. Такие люди платили королевские налоги, а все остальные, явись они из соседнего графства или из-за моря, считались чужеземцами и не имели права торговать, пока не удостоятся гражданства. Неудивительно, что лондонцы пеклись о своей свободе. Ощупав кинжал на боку, мальчик вспыхнул от удовольствия при мысли, что и он станет частью этого целого.
Через неделю, когда силы Альфреда полностью восстановились, Барникель обратился к нему с утра пораньше:
– Сегодня начинается твое ученичество.
Квартал, куда теперь вел его Датчанин, располагался сразу за восточной городской стеной. Здесь в Темзу сбегал небольшой ручей, вдоль берегов которого разместились многочисленные мастерские. Это было бойкое место, находившееся в ведении гильдии защиты. Когда они приблизились к вытянутому деревянному зданию, Альфред различил знакомые удары молота о наковальню. Мальчик решил, что его определят в кузнецы. Но обмер, едва вошел и огляделся.
Они находились в помещении арсенала.
Из всех ремесленников оружейник виделся мальчику, воспитанному в кузнице, принцем среди мастеровых. Альфред лишился дара речи, обозревая кольчуги, шлемы, щиты и мечи.
Подошедший главный оружейник оказался высок, сутул и с угловатым лицом. Взор синих глаз был добр, однако при виде диковинной перепонки на руках мальчика он в сомнении повернулся к Барникелю:
– А работать-то он сможет?
– Сможет, – уверенно отозвался Датчанин.
Так и началось обучение Альфреда.
В его жизни, наверное, не было дней светлее. Как новичка, Альфреда приспособили к черной работе: носить воду из ручья, поддерживать огонь и раздувать мехи. Он подчинялся беспрекословно, и никто не обращал на него большого внимания.
По завершении первого дня он отправился с другими подмастерьями на ночлег. Обычно ученикам не платили, но жили они свободно, в хозяйском доме, однако оружейник был вдовцом и невзлюбил эту моду. У его сестры стоял дом на склоне Корнхилла, разделенный на комнаты, а сразу за ним – служебная постройка, где и кучковались шумные ученики.
Арсенал был велик, подмастерьев всех возрастов набралось восемь душ, и Альфред, делая работу, имел возможность понаблюдать за ними. Один стучал кувалдой неравномерно, другой слишком крепко сжимал щипцы, привнося в свой труд напряжение. Третий не умел обращаться с долотом. Альфред все подмечал, но помалкивал.
Однако через пару дней ему дали небольшое задание: поработать напильником, выправить вмятину на шлеме. Он все прилежно выполнил и вручил дело рук своих мастеру, который забрал оба предмета без слов.
На следующий день мастер призвал его на помощь другому ученику, годом старше, клепавшему шлем. Альфред держал, тот ставил заклепки. Затем мастер велел:
– Дай попробовать новичку.
Старший недовольно поменялся с Альфредом местами. Тот взялся за дело, но получилось черт-те что. Досадливо хрюкнув, мастер приказал старшему:
– Покажи ему, как нужно.
Он ушел, но Альфред ошибся, решив, что тем оно и кончилось. Вечером, когда подмастерья потянулись к выходу, мастер подозвал его и, сгорбившись над горном, осведомился:
– Зачем ты это сделал?
– Что именно, сударь?
– Я наблюдал за тобой. Ты держишь молоток, как будто это часть твоей руки. Ты напортачил нарочно. Зачем?
Альфред опасливо взглянул на него и признался:
– Сударь, я работал у отцовского горна сколько себя помню. Но здесь я новичок и чуть не помер с голоду до того, как Барникель привел меня к вам. Если другие подмастерья будут завидовать, они превратят мою жизнь в ад. А то и вовсе выживут. – Он криво усмехнулся. – Поэтому пусть учат, пока не подружимся. – Альфред покраснел, испуганный тем, что выразился так заносчиво. – Но я простой кузнец, – добавил он поспешно. – Я хочу выучиться на оружейника.
Оружейник задумчиво кивнул.
– Трудись усердно, – сказал он негромко. – Тогда и поглядим.
Недели шли, и юный Альфред не только осваивал оружейное мастерство, но и учился кое-чему крайне важному для англосаксонского королевства. Если флот готовился оборонять остров с моря, то сухопутные приготовления представляли собой совершенно другое дело.
– Мы ждали нападения еще зимой, – удивленно заметил Альфред, – а никто не готов.
В английском королевстве не было ни регулярной армии, ни наемников. Его армией был фирд – ополчение из землевладельцев и крестьян. Не проходило и дня без того, чтобы не прибыл какой-нибудь взволнованный землевладелец-сакс, чье оснащение заслуживало скорейшего внимания: либо меч затупился, либо топор, а то еще постоянно возникала нужда в замене ременных лямок на тяжелом круглом саксонском щите.
Делом первостепенной важности были доспехи.
Воины англосаксонской Англии носили такие же кольчуги, что и во всей Европе. Кольчуги, известные еще, наверное, с бронзового века, были простыми и удобными. Клепаные металлические колечки, обычно четыре десятых дюйма в диаметре, соединялись так, что образовывали рубаху ниже колен. Просторную и гибкую, в отличие от позднейших панцирных пластин, кольчугу можно было подогнать под разных владельцев. Многие из тех, что видел Альфред, достались воинам от отцов. Они стоили дорого – обычные пехотинцы редко могли их себе позволить, – а потому обращались с ними бережно.
Но имелось у них и два недостатка. Они изнашивались, рвались, а главное, стремительно ржавели при столь обширной поверхности, состоявшей из многих звеньев. Альфреду, как самому молодому подмастерью, поручили нудную работу по их очистке; поэтому стоило появиться владельцам этих одеяний, как мастеровые бодро голосили: «Альфред! Ржа!»
Тем не менее он был счастлив. Ученики быстро приняли его в свою среду. Не забыл о нем и Барникель. Каждую неделю его призывали в усадьбу трапезничать, и Альфред, хотя был лишь бедным подмастерьем в богатом доме, ощущал себя едва ли не членом семьи. Он познакомился с дочерью Леофрика, бывавшей там часто, и так восхитился ее милой простотой, что к середине лета уже и сам наполовину в нее влюбился.
В конце июня его жизнь при оружейной мастерской начала меняться.
Поступил заказ на дюжину новых кольчуг. Альфред обрадовался, хотя его наставник коротко выругался, а подмастерья застонали. Изготовление собственно кольчуг предварялось неприятнейшим занятием – выделкой проволоки для звеньев.
До чего же он это возненавидел! Длинный, тонкий железный прут разогревался и размягчался в горниле. Далее конец обрабатывался посредством волочильной доски с отверстием в середине. Самое трудное приходилось на долю ученика: тот протаскивал прут через доску, затем повторял это с другой, с отверстием поменьше. И снова, и снова, благодаря чему прут как бы обстругивался и растягивался. Но как только он уменьшался, дальнейшим прокатом занимался Альфред. Удерживая толстую проволоку клещами, прикрепленными к широкому кожаному поясу, он отклонялся назад, как в состязании по перетягиванию каната, пока все тело не начинало болеть.
После целого дня такой деятельности подмастерья нацелились на выпивку, но мастер крикнул:
– Мне нужна помощь! Пусть Альфред останется.
Послышались сочувственные смешки, когда он поставил мальчика на мехи, и тот работал еще два часа кряду, прежде чем был отпущен домой.
Через несколько дней история повторилась, за тем исключением, что мастер оставил еще одного ученика и продержал обоих три лишних часа.
Изготовление кольчуг завораживало Альфреда. До чего просто – и в то же время исключительно тяжело. Сначала проволоку сгибали в разомкнутые кольца. Для этого ее накручивали на металлический вал и разрезали по всей длине катушки. После заготовки пропускали через коническое отверстие в стальной болванке, чтобы концы аккуратно наложились друг на дружку. Кольца размягчали в жаровне и затем, еще горячие, помещали в мульду и дважды ударяли молотком, расплющивая оказавшиеся внахлест концы. Далее подмастерье специальными кусачками проделывал в этих уплощенных кончиках крошечные отверстия. «Сюда заклепку», – объяснил мастер. Затем ученик вновь несколько разводил концы, чтобы можно было соединить кольца, и погружал их в масло. «Пользуйтесь только маслом, – учил оружейник. – В воде горячее железо остывает слишком быстро и становится ломким».
Но больше прочего Альфреда поразило то, что в итоге работа была выполнена настолько точно, что кольца совершенно не отличались одно от другого. Фактически звенья редко разнились больше чем на двенадцать тысячных дюйма.
Когда мастер велел Альфреду задержаться в третий раз, другие подмастерья взвыли, а двое даже предложили его заменить. Но тот жестом отослал их прочь, лишь буркнув: «Всю грязную работу делают новички».
Однако на сей раз после часа работы мастер призвал Альфреда к себе. Без лишних слов он поручал ему поочередно все задания подряд – накручивать и резать, накладывать, пробивать и размыкать. В случае надобности поправлял его и молча кивал, когда у того получалось. Затем подвел мальчика к большому столу посреди мастерской и велел смотреть.
Искусство оружейника было сродни портновскому. Сперва он выкладывал разомкнутые кольца рядами, чтобы каждый сцепился с четырьмя другими – два сверху наискосок, два снизу. Кольчуга имела форму длинной рубахи с рукавами по локоть. В ее нижней части спереди и сзади были разрезы для облегчения верховой езды. Верх переходил в капюшон, который можно было сбросить на плечи. На шее был вырез, как на рубашке, стягивавшийся шнурками, тогда как отворот на ремне обычно поднимали до уровня капюшона, чтобы защитить рот.
Если портной мог кроить и складывать ткань, оружейнику приходилось перестраивать порядок колец, и тот чрезвычайно напоминал вязальный узор. Звено соединялось уже не с четырьмя, а с пятью; одно оставалось висеть свободно. Но по завершении работы изделие оказывалось столь плотным, что стыки почти не удавалось различить.
И вот на протяжении нескольких часов Альфред увлеченно следил за мастером, который показывал ему, как этого добиться, обращая внимание на геометрию, линии разрыва и способы облегчить движения в металлической рубашке, хранившей воинов многие сотни лет. Трудясь при свете лампы, мастер объяснял: «Клепай всегда одинаково, снаружи. Пощупай, тогда поймешь». Когда Альфред огладил кольчугу, то осознал, что наружная сторона была груба, тогда как изнанка с уплощенными заклепками и обращенная к кожаной подложке, оказалась гладкой, как ткань.
На головках отдельных заклепок мастер ставил личное клеймо. После этого кольчуга считалась готовой.
Или почти готовой. Одно еще оставалось. Железо, которым пользовались средневековые оружейники, было довольно мягким. Для битвы его следовало закалить. Поэтому мастер скатал изделие, погрузил в угли, поместил все это в железный ящик и отправил в горн. Вскоре кольчуга раскалилась докрасна.
– Железо взаимодействует с углем, – объяснил он, – и превращается в сталь. Но долго не нагревай, иначе станет хрупким. Наружная сторона должна быть крепка, как алмаз, а изнанка оставаться гибкой.
Поделившись этими секретами ремесла, он отпустил мальчика домой.
С того момента Альфреда оставляли минимум раз в неделю. И если прочие полагали, что он работал на мехах или протягивал проволоку, мастер тайком преподавал ему науку, обычно приуготовленную только для старших подмастерьев. Часто бывало, что они зарабатывались допоздна, и молоток, щипцы и клещи так и порхали в руках у Альфреда. Оба помалкивали об этом, но мальчик подозревал, хотя и не мог быть уверен, что мастер докладывал о его успехах Барникелю.
Буря разразилась в сентябре.
К невзгодам, грозившим навсегда изменить лицо Англии, привело событие простое и прискорбное. В сентябре, когда созрел урожай, моряки английского флота объявили, что вынуждены разойтись по домам. Король Гарольд ничего не мог возразить. А потому однажды утром Альфред, Барникель и Леофрик стояли на набережной в Биллингсгейте и наблюдали, как швартовались последние суденышки. Всем было ясно, что с этого момента англосаксонское королевство беззащитно перед завоевателями.
Те нанесли удар едва ли не сразу.
Для вторжения, спланированного Вильгельмом Нормандским, время было выбрано преотличное. Через две недели после того, как встал на рейде английский флот, норвежский монарх атаковал берега Северной Англии и захватил Йорк. Король Гарольд устремился на север и в славной битве разгромил врага. Однако теперь он находился со своей армией в двухстах пятидесяти милях от южного побережья, где немедленно высадился Вильгельм.
Его армия была невелика, но основательно подготовлена. Отдельные отборные части состояли из высшей знати под предводительством видных магнатов с прославленными именами – Монфора, например, – но большинство представляло собой безземельных рыцарей из Нормандии, Бретани, Франции, Фландрии и даже с юга Италии. Поскольку Церковь неизменно поддерживала Вильгельма, они выступали под папским знаменем. По прибытии в залив Певенси близ небольшого селения Гастингс они воздвигли деревянный форт и отправились на разведку.
События следующих нескольких дней навсегда смешались в памяти Альфреда. Король вернулся в Лондон. Город вооружался. Сталлер,[15] глава городской гильдии защиты, и его командиры призвали к службе всех здоровых мужчин, каких сыскали. Барникель изо дня в день врывался в арсенал с новыми требованиями, и мастера оставались трудиться на ночь.
Но одна сценка навсегда впечаталась в память мальчика. Она разыгралась вечером в доме Барникеля по возвращении Датчанина и Леофрика с большого совета при короле. Датчанин пребывал в возбуждении, сакс – в задумчивости.
– Зачем он тянет? – ревел Барникель. – Нужно ударить сейчас!
Леофрик был настроен не столь оптимистично:
– Армия вымоталась после марша на юг. Лондонский гарнизон отважен, но незачем притворяться, будто он выстоит против обученных наемников. Если мы сожжем урожай до самого побережья и уничтожим его телеги, то уморим их голодом. Тогда и перебьем, – добавил он мрачно.
– Эта семья будет биться, – недовольно заворчал Барникель.
Однако, как впоследствии убедился Альфред, советники короля Гарольда настойчиво внушали ему проявлять осторожность.
Вскоре, 11 октября, по причинам не до конца ясным, король Гарольд, не дождавшись и половины подкрепления от шайров, выдвинулся из Лондона к южному побережью во главе приблизительно семитысячной армии. В почетном строю под королевским штандартом шагали сталлер, Барникель и лондонский гарнизон. Сын Барникеля шел с отцом. Леофрик с его больной спиной пойти не смог. Датчанин нес двуручный боевой топор.
Юный Альфред заметил, что, несмотря на все их старания, не весь гарнизон вооружился должным образом. Так, один солдат, нацепивший глупую улыбку, вообще обзавелся ставнем вместо положенного щита.
Леофрик колебался. Войти или нет?
Был вечер, со всенощной миновал час, и он прибыл в сей важный квартал на западном берегу, расположенный сразу за собором Святого Павла. С того момента, как король и войско покинули город, прошло несколько дней. Никаких вестей не было. Лондон замер в тревожном ожидании новостей.
Позади над крытыми соломой домишками возвышалась деревянная крыша саксонского собора. Слева находился охраняемый дворик Королевского монетного двора. Впереди узкая тропа, усеянная желтой листвой, круто уходила к реке. Сырой неподвижный воздух с ароматом дымка почти сливался со слабым запахом соборной пивоварни. Звучали удары церковного колокола. На западе же небо густо алело цветом богатых одежд.
Дом Силверсливза производил сильное впечатление. Каменная стена перед Леофриком была невысока, но ладно сложена, с наружной лестницей, которая вела на первый этаж. Он начал медленно подниматься, испытывая дурные предчувствия.
Силверсливз и два его сына учтиво с ним поздоровались. Странно, но в собственном доме их чисто выбритые лица и длинные носы казались менее несуразными. Действительно, Леофрик, в зеленом, лучшего сукна плаще до колен, не мог не отметить изящество их более длинных, нормандских плащей.
В конце помещения пылал огромный очаг. Высокое окно было забрано не промасленной, как у него дома, тканью, но зеленым германским стеклом. На стенах красовались дорогие гобелены. На столе вместо коптивших ламп горели дорогие крупные свечи из ароматного пчелиного воска.
Здесь находилось еще несколько человек: фламандский купец, немного знакомый ему ювелир и два священника из собора Святого Павла. Леофрик обратил внимание, что к этим последним относились с особенным уважением. Была и другая компания, причин присутствия которой сакс не понимал. В самом дальнем от огня углу на небольшой дубовой скамье сидели три нищих и отощалых мирских монаха.[16] Они взирали на происходящее со скорбным интересом.
Извинившись, Силверсливз сослался на надобность договорить с остальными и оставил Леофрика возле огня с сыновьями, которых саксу теперь удалось рассмотреть. Анри показался вполне покладистым. Юноша моментально завел учтивую беседу. А вот брат его совсем другой. Молчаливый, угрюмый и неуклюжий, будто природа решила на нем отдохнуть в распределении наследственных черт. Нос был не только длинен, но и груб; глаза странно припухли; кисти, у брата вытянутые, у него были корявыми и неловкими. Он подозрительно таращился на Леофрика.
Леофрик же, глядя на них, знал одно: эти юноши стремились жениться на его дочери.
Эта мысль настолько поглотила его, что пару минут он пребывал как в тумане и не сразу понял, о чем с серьезным видом говорил ему Анри.
– Великий день для моей семьи, – разглагольствовал тот. – Отец закладывает церковь.
Церковь! Теперь Леофрик весь обратился во внимание. Он удивленно взглянул на Анри.
Должно быть, нормандец и впрямь состоятелен, намного богаче Леофрика. Неудивительно, что священники так обхаживают его.
В англо-датском городе уже стояло свыше тридцати церквей. Большинство представляло собой неказистые саксонские здания с деревянными стенами и земляными полами; иные были немногим больше частных часовен. Но основание церкви являлось надежным признаком того, что семья стала зажиточной.
Леофрик узнал, что Силверсливз только что приобрел земельный участок чуть ниже своего владения. Хорошее местечко на Уотлинг-стрит перед винными складами, территория которых именовалась Винтри.
– Она будет носить имя Святого Лаврентия, – объяснил Анри и улыбнулся. – И осмелюсь предположить, – добавил он хладнокровно, – что коль скоро поблизости уже есть такая, нашу назовут церковью Святого Лаврентия Силверсливза.
Действительно, обычай двойного наименования церквей в честь святого и основателя уже становился одной из особенностей лондонских храмов.
Но это было не все. Юноша сообщил, что ныне состоялось еще и таинство, касавшееся самого купца.
– Отца посвятили в сан, – сказал он гордо. – Поэтому он вправе совершать богослужения.
И это не было редкостью. Невзирая на благочестие самого Эдуарда Исповедника, Английская церковь в его правление погрязла в совершеннейшем цинизме. Да, она оставалась могущественной. Ее земли простирались повсюду, а монастыри уподобились небольшим королевствам. Человек в бегах по-прежнему мог рассчитывать на убежище в церкви, и даже король не смел его тронуть. Но мораль – дело иное. Священники часто и открыто жили с любовницами, а церковные средства передавали не просто детям, но и в качестве приданого. Богатых купцов посвящали, как Силверсливза, в сан и даже, если им страстно хотелось, производили в каноники собора Святого Павла. И папа, благословивший Вильгельма Нормандского на вторжение, питал благочестивую надежду на искоренение этих злоупотреблений.
Однако, что бы ни думал папа, Леофрику было ясно, что дом Силверсливза добился подлинного могущества.
Через несколько минут священники с торговцами откланялись, и Силверсливз вернулся к Леофрику.
– Ну вот, теперь мы побеседуем без помех, – приветливо произнес он. – Надеюсь, вы с нами отужинаете.
Из-за ширмы вышли три служанки, расстелившие на столе большую белую скатерть. Они принесли два глиняных кувшина, ножи, ложки, миски и сосуды для напитков. Когда стол был проворно и безмолвно накрыт, Силверсливз увлек к нему купца.
По церковному календарю день был постный; верующие в сей час вкушали лишь толику овощей с водой и хлебом. Поскольку Силверсливз стал священником, Леофрик рассудил, что он будет строго поститься, но снова недооценил хозяина. Силверсливз обратился наконец взглядом к трем подавленным мирским монахам, которые так и сидели в углу, и поманил их.
– Эти добрые люди соблюдут за нас пост и покаются, – объяснил он жизнерадостно.
Вручив каждой из этих достойных персон по серебряной монете, он отослал их, и те печально ретировались. Затем уже прочел молитву.
Трапеза началась с сытной похлебки из каплуна со специями.
Мужчинам в обычае тех времен приличествовало сидеть лишь по одну сторону стола, а пищу им подавали с другой, как через прилавок. Леофрика посадили справа от Силверсливза, рядом устроился Ральф. Анри оказался дальше всех, по левую руку от отца. Чаши с двумя ручками поставили между каждой парой сотрапезников; этикет требовал, чтобы каждый делился с соседом. Леофрику, стало быть, выпало окунать ложку в одну супницу с Ральфом.
Хоть бы сосед ел поаккуратнее! Обита́я среди бородатых портовых норманнов, Леофрик привык ко всяким застольным манерам, однако остатки пищи, видневшиеся в углу чисто выбритого, но жесткого рта Ральфа, почему-то внушали ему особенное отвращение. Его молчаливый сосед, не желая показаться нелюбезным, предложил ему разделить и кубок, с чем Леофрик, естественно, вынужденно согласился.
И все же трапеза вышла богатая. Силверсливз держал стол на манер французского аристократа. За каплуном последовал луковый суп с добавлением других овощей, сваренных в молоке. Далее – рагу из зайца, зажаренного в вине. Скатерть, согласно обычаю, была длинной, чтобы использовать ее и как салфетку, и на Леофрика произвело впечатление то, что оную с каждой переменой блюд меняли, как при дворе короля, – не то из-за свинства Ральфа, не то как очередное свидетельство хозяйского блеска.
Сам Силверсливз был привередливым едоком. Он постоянно омывал руки в чаше с розовыми лепестками. Ел медленно, откусывая понемногу. И все же, как заметил Леофрик, таким вот изящным образом он поглотил удивительно много пищи. Вино в глиняных кувшинах тоже оказалось превосходным – лучшее, из парижских окрестностей. Леофрик выпил достаточно, чтобы ему почудилось, будто три носа, гулявшие туда-сюда над пищей, стали длиннее прежнего.
Наконец подали фрументи[17] – сладкое блюдо с фигами, орехами и приправленным специями вином. Лишь после этого Силверсливз перешел к делу.
Он начал издалека. Говорили все больше о вторжении и гадали о скорых новостях.
– Конечно, – начал он задумчиво, – я, как нормандец, знаю кое-кого из окружения Вильгельма. – И назвал де Монфора, Мандевиля и еще ряд доверенных лиц нормандского герцога. – Кто бы ни победил, на нашем деле это вряд ли отразится.
«Но не на моем», – уныло подумал Леофрик.
Силверсливз помолчал, предоставляя саксу погрузиться в его печальные думы. Затем с улыбкой плавно перешел к сути.
– Один из моих сыновей, – заявил он непринужденно, – хочет жениться на вашей дочери. – И прежде чем Леофрик успел сформулировать подобающий ответ, продолжил: – Мы не нуждаемся в приданом – лишь в вашем добром имени.
Леофрик задохнулся. Это было настолько же удивительно, насколько любезно. Однако с дальнейшим ничто не могло сравниться.
– Я также предлагаю сделку, которая может быть вам небезынтересна. Если этот брак состоится, я выплачу два ваших долга, Барникелю и Бекету. Вам больше не придется иметь с ними дело. – С этими словами он окунул нос в свой кубок и вежливо уставился на скатерть.
Леофрик на короткое время лишился дара речи. Ознакомившись с письмом, где Силверсливз заявлял, что может быть ему полезен, он осознал его могущество, но услышанное превосходило всякие мечты.
– Но почему? – спросил он.
Силверсливз удостоил его как бы прочувствованной улыбки и мягко ответил:
– О, исключительно во имя любви.
Избавиться от долгов! А то и спасти имение благодаря союзу с этим нормандцем в случае победы Вильгельма!
– Который же сын желает мою дочь? – уточнил он угрюмо.
Силверсливз выглядел удивленным.
– Я думал, вы знаете. Анри.
И Леофрик, испытав колоссальное облегчение, что не Ральф, едва ли заметил холодный взгляд молодого Анри.
Но он не мог согласиться даже при столь заманчивых перспективах. Разве не дал он слова Барникелю? И тут, лишь на секунду, честному саксу пришла в голову поистине низкая мысль. Если Датчанин или его сын погибнут в бою, он будет свободен от обещания и сохранит семейное состояние.
– Я подумаю, – произнес Леофрик слабым голосом, – однако боюсь…
– Мы подождем, – ненавязчиво перебил его Силверсливз и поднял кубок. – Впрочем, есть небольшое условие.
Он изготовился продолжить, но Леофрик так и не узнал, о чем шла речь. Ворвался один из мирских монахов. Силверсливз раздосадованно взглянул, и тот проорал:
– Судари! Король мертв! Герцог Нормандский сразил его.
– Где?
– Близ побережья! В местечке под названием Гастингс.
Битва при Гастингсе, столь разительно изменившая ход истории Англии, состоялась в субботу, 14 октября.
У Вильгельма Нормандского было несколько преимуществ. Он атаковал на рассвете, удивив короля Гарольда. У него имелись солидные силы в виде лучников и конницы, которых не было у английского монарха. Кроме того, английское войско слишком тесно сгрудилось на вершине холма, позволив лучникам вести стрельбу с убийственной меткостью.
Но даже при таких условиях бой продолжался весь день. Лучникам не удалось пробить английскую оборону. Когда пошла кавалерия, ей пришлось отступить под ужасающими ударами двуручных топоров от воинов вроде Барникеля, прорубавших стальные кольчуги. Конница отошла, и лишь вмешательство самого Вильгельма предотвратило общее бегство.
Сражение продолжалось час за часом. Конница дважды наступала и притворялась, будто бежит, заманивая многих англичан в ловушку под холм. Постепенно, по мере гибели предводителей, англичане выдохлись, но даже тогда, при смене долгого пасмурного дня сумерками, еще держали оборону и вполне могли простоять до ночи, когда бы не случайная, как говорили, стрела, угодившая в глаз королю Гарольду и смертельно его ранившая.
После этого все было кончено. Лондонского сталлера, тяжело раненного, унесли с поля боя. В числе тех, кто выжил из небольшой группы верных, сражавшихся под королевским штандартом, были Барникель с сыном, отправившиеся его сопровождать.
Спустя два месяца, ясным декабрьским утром, сотни лондонцев наблюдали занятную сцену, разыгравшуюся во дворе собора Святого Павла, где закончил совещаться фолькмот.
Барникель Биллингсгейтский раскраснелся. Он ярился на своего друга Леофрика и только что изрыгнул – и это слышала половина Уэст-Чипа – единственное ужасное слово:
– Предатель!
Его гнев был направлен не на одного саксонского купца. Огромный Датчанин рассвирепел на всех.
Недели, прошедшие после битвы при Гастингсе, выдались напряженными. Вильгельм не мог отпраздновать полную победу сразу: его войска были ослаблены битвой, в лагере вспыхнули болезни. Ему пришлось ждать подкрепления на побережье. Тем временем в Лондон начали наконец прибывать отряды из северных и других шейров. Витенагемот поспешно объявил королем законного наследника, иностранного племянника старого Эдуарда.
– Почему мы не отвечаем ударом? – ревел Барникель.
Но ситуация была достаточно очевидна даже юному Альфреду. Город наполнился вооруженными людьми, однако порядок отсутствовал. Сталлера, еще не оправившегося от ран, носили в паланкине. Молодой принц, король лишь по названию, появлялся редко. Северная знать поговаривала о возвращении домой. Даже до подмастерьев доходили слухи о тайных переговорах архиепископа Кентерберийского с нормандцами.
1 декабря Вильгельм Нормандский наконец снялся с места. Его передовой отряд, прошедший по старой римской дороге Уотлинг-стрит и далее, через Кентербери и Рочестер, достиг южного конца самого Лондонского моста. Деревянный мост был перекрыт, городские ворота заперты. Нормандцы удовлетворились поджогом домов на южном берегу и ретировались.
«Он слишком умен, чтобы атаковать мост, – заметил Леофрик. – Он предпочтет измотать нас».
Именно это нормандец и сделал. Неспешно окружив город, он перешел реку вверх по течению, за Виндзором, и дальше свернул на север, поджигая по ходу крестьянские хозяйства.
«Еще несколько дней, – мрачно изрек Леофрик, – и он явится к нам».
К середине декабря лагерь Вильгельма посетили и архиепископ, и даже сталлер, после чего саксонский купец рассудил: «Город потребует условий».
Те были выставлены. Все древние права и привилегии сохранялись. Вильгельм Нормандский станет горожанам отцом. В то самое утро купец Леофрик, исполненный скорбного здравого смысла, не колебался, чтобы сказать свое слово возле собора Святого Павла: «Мы должны согласиться».
Не возразил даже сталлер. Лондон покорится Вильгельму, и Барникель ничего не мог с этим поделать.
– Предатель! – крикнул он вновь. И затем его услышала половина Лондона. – Оставь себе свою дочь! Мой сын не женится на отродье предателя. Слышишь?
В сложившихся обстоятельствах Леофрик решил, что, сколь бы ни были прискорбны события, ему следует возблагодарить звезды.
– Как пожелаешь, – бросил он и пошел прочь.
Через три дня Барникеля известили о помолвке Хильды и Анри Силверсливза. Тот не сразу поверил.
– Но ты же сказал ему, что нам она не нужна. Ты отказался от брака, – жалобно напомнил сын.
– Он мог бы и догадаться, что я не всерьез, – простонал Датчанин, пока до него не дошло, что Леофрик-то как раз догадался.
И тогда Барникель Биллингсгейтский рассвирепел уже не на шутку.
Обитатели Биллингсгейта и церкви Всех Святых сходились в том, что на их памяти не было ничего подобного. Даже старики, которые помнили правление короля Кнута и клялись, будто видели Этельреда Неразумного, признавались, что в жизни не видывали зрелища лучше. Люди стояли в дверях и высовывались из окон; несколько отчаянных голов примчались с пристани и обосновались в тридцати шагах от двери Барникеля, готовые в любой момент задать стрекача.
Датчанин бушевал больше часа. На следующий день, когда его родные отважились вернуться в дом, они не смогли удержать соседей, которые тоже вошли взглянуть на ущерб. Тот повергал в трепет.
Вдребезги разлетелись три бочонка эля, семь глиняных кувшинов, шесть деревянных блюд, две кровати, котел, пять деревянных стульев, пятнадцать котелков консервированных фруктов, сундук. Согнуто: три мясных крюка и вертел – так, что пришли в полную негодность. Поломано: древко двуручного топора. Сокрушено или сильно покорежено: обеденный стол, три деревянных ставня, две дубовые двери и стена кладовой.
Народ судачил, что такие подвиги не посрамили бы и викингов-предков.
Коронация Вильгельма, завоевателя Англии, была приурочена к Рождеству 1066 года. Она состоялась в святой церкви Вестминстерского аббатства.
Силверсливз и Леофрик присутствовали, стояли рядом. Свадьбу назначили на следующее лето. Леофрик избавился от долгов. Единственным условием, на котором настаивал нормандец, оказался ввоз вина исключительно через Силверсливза без всяких дел с канским купцом Бекетом. Леофрик согласился на это не без сожаления, но цена показалась малой.
Немного странно прозвучало предупреждение, сделанное Барникелем Альфреду спустя два дня после коронации, когда мальчик встретил своего покровителя в Ист-Чипе и заметил, что нормандец-король теперь становился повелителем Лондона:
– Жди и смотри.
Сказано это было необычно спокойно для Датчанина. Альфред гадал над смыслом услышанного.