IV. Предостережение
«Имея несомненные данные тому, – писал Пузырев своему товарищу Хмурову, – что ты меня снова обманул, разыграв сегодня утром со мною самую постыдную комедию, и зная из неопровержимых свидетельских показаний, что за уплатою всех твоих мелких должишек и других расходов у тебя сегодня, при выезде из дома, оставалось в наличности еще три с лишним тысячи рублей, я сим тебя предупреждаю, что ждать намерен уплаты твоего долга уже не трое, а всего только одни сутки. Чтобы завтра к десяти часам утра у меня была бы пригласительная записка явиться к тебе за получением остальных девятисот рублей. В противном случае, не позже одиннадцати, я сочту необходимым обратиться к Зинаиде Николаевне Мирковой, которая, разумеется, поинтересуется узнать о происхождении этого долга, и я буду вынужден ей все рассказать в мельчайших подробностях для ее дальнейшего руководства в отношениях с тобою. Сам ко мне ни в каком случае приезжать не трудись».
Следовали подпись и адрес.
Письмо было вложено в конверт и немедленно же отправлено с посыльным, при твердом, неоднократном приказании оставить его не у швейцара, а в конторе меблированного дома и взять записку, что-де на имя Ивана Александровича Хмурова такого-то числа, в таком-то часу принят заклеенный конверт от рассыльного, за номером таким-то.
Справив это дело и значительно успокоенный, Пузырев вернулся к себе, так как сознавал потребность в отдыхе.
Между тем Хмуров, ничего не подозревая, был доволен собою уж никак не менее его. Он считал, что сравнительно дешево отделался от Ильи Максимовича, и предавался полному вкушению жизненных благ, в том, по крайней мере, смысле, который находится в прямой зависимости от довольно крупных наличных денег.
Иван Александрович Хмуров принадлежал к разряду тех неунывающих плутов, распознать которых тем труднее, что ими до совершенства усвоены все внешние приемы и замашки людей порядочного общества и вполне обеспеченных.
Иван Александрович Хмуров обладал многими талантами, правда мелкими, если хотите, но в той жизни, к которой он сам стремился и выше которой он уж ровно ничего не признавал, могущими иметь некоторое значение.
У него было много вкуса. Он одевался безукоризненно, никогда не следуя глупо и слепо моде, а соображаясь с тем, что именно из нее подходило к его фигуре или вообще к его наружности.
Он умел так сидеть в коляске, что в позе его замечалось и особое приличие, и в то же время видна была привычка к хорошим экипажам.
Наружного, внешнего достоинства у него была масса.
Иван Александрович так входил в театр или ресторанный зал, что в публике непременно хоть кто-нибудь да спрашивал:
– Кто это?
По уходе от него Пузырева, налюбовавшись на свои денежки, которые он признавал единственною силою в мире, так как на них приобреталось все продажное, а что-либо более возвышенное, идеальное не входило в его искания, – Хмуров снова лег и попробовал заснуть, так как действительно провел утомительную ночь, но нервы расходились и не давали ему спать.
Напротив, чем дольше он лежал, тем сильнее разламывало его, и он решил встать и освежиться.
На звонок его вошел Матвей, с почтительною готовностью, казалось бы, кинуться из окна для своего любимца постояльца.
– Прикажи мне ванную приготовить, – сказал ему Хмуров, потягиваясь и зевая.
– Сию минуту, Иван Александрович. Только как прикажете: погорячее или градусов на двадцать пять, на двадцать шесть?
– Да, на двадцать шесть.
– Раненько встать изволили-с. Всего только десять пробило.
– Разбудили меня, и не понимаю, что у нас швейцар за дурак такой! Пускает спозаранку в номер…
– Ведь вот поди же ты, – выразил свое сокрушение лакей, – кажется, и умный человек, а нет такой догадки, чтобы сказать, что ваша милость и совсем в доме не ночевали.
– Ну, да уж ладно. Я вот буду выезжать, сам ему скажу. А ты поскорее насчет ванны распорядись.
– Слушаю-с.
Затем туалет, особливые заботы о красе ногтей, чтение двух, трех московских газет, в которых он, в сущности, интересовался только происшествиями, театрами и вообще так называемыми легкими или игривыми отделами, – все это заняло время до исхода первого часа.
Он взглянул на только что вчера купленные гладкие золотые часы: они подтвердили мнение желудка, что пора ехать завтракать, и он снова, быть может в десятый раз за это утро, позвонил.
– Узнай, подана ли коляска.
– Готова-с, Иван Александрович, сейчас из соседнего номера сам видел.
Он надел пальто, котелок, взял палку с круглым золотым набалдашником, в середину которого был вставлен сапфир, и медленно, с достоинством изволил спуститься с лестницы. Швейцару он забыл сделать замечание, так как настроение его было столь же радужно, как туго набившиеся в его бумажнике сотенные.
Все тешило и радовало его мелкое самолюбие: сознание уплаченных здесь, в меблированных комнатах, долгов, полученная благодаря этому обстоятельству независимость, сознание возможности позволить себе почти всякую блажь на имеющиеся еще в запасе наличные деньги, раболепное поклонение слуг, хороший экипаж от лучшего во всей Москве и давно каждому известного двора Ечкина, наконец, ясный, безоблачный день.
А день стоял хороший на редкость, в особенности для октября. Солнце светило ярко, чувствовался приятный, бодрящий холодок в воздухе, а ветра не было никакого.
Иван Александрович ласковым словом ответил на все поклоны слуг на лестнице, швейцаров внизу и на заявление кучера: «Здравия желаю-с!»
Он сел в экипаж как-то немного боком, что французы называют en trois quart[1], не развалился, накинул на ноги, захватив повыше колен, плед серо-желтого плюша и приказал:
– В «Славянский базар»!
В большом зале стоял шум от говора сотни посетителей и стука приборов о тарелки. Тут были все больше люди деловые, в числе которых огромное большинство отличалось еврейским типом лица. Многие из них были лютеране и англиканцы, и только некоторые оставались в самом деле евреями, будучи сыновьями николаевских солдат. Вся эта галдящая толпа понабежала с окрестных переулков Никольской и Ильинки, с биржи и других гешефтов.
Но у Ивана Александровича за последние дни уже обеспечилось место, к которому ретивый бритый официант никого не подпускал.
И здесь, как дома у себя в номерах, Хмуров успел расположить к себе прислугу. Все почти ему радостно и в то же время подобострастно кланялись, всем он отвечал доброю и веселою улыбкою; каждый из лакеев променял бы на него охотно троих из той массы посетителей, да еще с придачею.
– Никого из наших еще нет? – спросил он Александра, садясь к своему столу.
– На стороне сидит господин Савелов и полковник, изволили видеть-с?
Хмуров вытянул шею и посмотрел по указанному направлению. Но господа эти его не особенно интересовали, хотя оба и принадлежали к кругу хорошо живущих москвичей. Хмуров знал их за людей серьезных, от которых ему-то уж ни в чем поживы быть не может. Благодаря их положению он считал полезным знакомство с ними, но сближения не искал, да оно бы и не было так легко, ввиду того что и господин Савелов, и указанный полковник сами-то сближались с людьми по особому разбору.
– Ну и пускай их там сидят, – сказал Хмуров, – а я очень есть хочу. Подай карточку.
– Пожалуйте-с, Иван Александрович.
Везде в Москве, да еще по прежним временам, до его пресловутой поездки в Питер, его знали по имени и отчеству.
– Вот что, – заказывал он. – Дай мне на первое омлет с шампиньонами, а на второе крокетки из дичи со спаржею. Вино красное, как всегда, и главное, чтобы все это живо…
– Слушаю-с. Вина бутылку или полубутылочку прикажете?
– Когда же ты мне полубутылками подавал? Только глупости говоришь.
– Виноват-с.
И Александр, как-то пошло осклабившись, кинулся исполнять заказанное.
Хмуров подошел к буфету.
Водку он не любил, но пил ее иногда, как, например, в данную минуту, чтобы закусить за стойкою.
Вдруг кто-то позади взял его за локоть и пожал.
Он оглянулся.
– Ба, Огрызков! – искренно обрадовался он и протянул руку толстому маюдому господину в золотых очках.
– А я водки не пью, – сказал тот, отвечая ему столько же радостным и крепким пожатием. – Меня все доктор пугает ожирением сердца.
– Да и я сам ее терпеть не могу. Ты один?
– Один, и только что ввалился, вижу тебя, ну и подошел.
– Где ты сидишь?
– Нигде еще не сижу; говорю: только что ввалился. Сядем вместе?
– Пожалуйста, я очень рад.
Они перешли к столику, и опытный Александр, едва завидев новое лицо, подбежал за приказаниями.
– Ты что заказал? – спросил Огрызков Хмурова, в то же время пробегая глазами карточку.
– Омлет с шампиньонами и крокетки из дичи со спаржею под белым соусом.
– Ну, брат, крокетка туда-сюда, я против крокеток и сам ничего не имею, но яичницы твоей, да еще с шампиньонами, совсем не желаю. Дай ты мне… Чего бы мне на первое выбрать?.. Дай ты мне… Ах, вот что: дай ты мне воль-о-ван а-ля финансьер.
– Ведь туда тоже шампиньоны входят, – поправил толстяка Хмуров.
– Э, брат, это совсем другого рода штука. А пить мы что будем?
– Да я уже заказал. Ступай, Александр, тащи скорее.
– Ну что, как ты вчера? – спросил Огрызков, едва официант удалился.
– Ничего, славно провели время.
– Ты поздно приехал. Где ты раньше был, до двух?
– Где раньше был? – с улыбкою самодовольства спросил Хмуров. – Пока это тайна. Могу одно только сказать: где был, там меня нет, но там я скоро буду.
– Ого! Вот оно что! Ну да чего уж тут? Ладно, ладно, расспрашивать не стану, коли сам не говоришь. Только в Москве, да в нашей компании, долго ничего не скроется.
– А люблю я Москву! – с искренностью в голосе проговорил Хмуров, потянувшись с каким-то сладострастием.
– Чего уж? Лучше города не найдешь.
– Знаешь что? Везде я перебывал и даже подолгу живал, а лучше Москвы, вот убей меня, нет, по мне, города.
– Еще бы!
– Ты одно возьми, Сергей Сергеевич, свобода какая, во всем непринужденность, ширь, веселье…
– Опять, еда, – присовокупил и свое слово толстяк.
– А что ж ты думаешь? Нигде в мире так не едят, как в Москве. Тут на все вкусы найдешь. Тут и тонкую французскую кухню найдешь, и венский стол у Билло получишь, да как еще добросовестно, и наше чисто русское кулинарное искусство процветает. А потом, женщины…
– Тоже всех наций!..
– Да что про заезжих говорить, сами москвички, так эти поклонения достойны… Ага, несут наконец!
Действительно, Александр нес и омлет, и воль-о-ван.
– Вино, вино скорее да аполинарис не забудь, – распоряжался Хмуров.
– Готово-с, даю.
Они принялись за еду.
– Одна беда, – сказал Хмуров, быстро прожевывая и глотая свое. – Денег в Москве много нужно.
– Да где они не нужны-то? – философски отозвался Огрызков.
– Тебе хорошо говорить, – улыбнулся Иван Александрович. – Ты прожиться не можешь. Тебе назначена пожизненная рента, и далее зайти, как бы ты ни увлекался, никоим образом нельзя. А вот наш брат помещик (он любил выдавать себя за помещика, хотя нигде никакого имения, конечно, не имел) с системою залогов и перезалогов в Москве легче, нежели где-либо, может по миру пойти.
Во время перерыва между первым и вторым блюдом Хмуров продолжал развивать все ту же тему.
– Для примера, – говорил он, – возьмем хоть один вчерашний день. Завтрак здесь, обед в «Эрмитаже», мой номер, экипаж – все это я уж не считаю, без этого я обойтись не могу, – а в одной «Стрельне» мы оставили по сорока восьми рублей на брата.
– Да ведь не каждый день! – заметил ему Огрызков. – Ты мне лучше скажи: что ты после завтрака намерен делать?
– Мне ехать надо.
– Куда это? Все туда же?
– То есть как туда?
– Да почем я-то знаю! – засмеялся толстяк. – Разве ты сказывал, где ты вчера был между завтраком и обедом да потом после обеда до двух часов ночи?
Им подали крокетки.
– Любопытство – великий порок, – сказал шутливо Хмуров, – и бывает зачастую наказано.
– Я и не любопытствую, – продолжал, все так же улыбаясь, Огрызков. – Положи-ка мне спаржи, вот так, довольно, спасибо. Мне и любопытствовать, признаться, нечего, когда я и так все знаю.
Хмуров от удивления не донес вилки с куском до рта.
– Что такое? Что ты знаешь?
– Сказать тебе?
– Понятно дело: говори.
– И ты не рассердишься?
– Чего же сердиться! Если правда, скажу: да, правда, действительно верно, если же чушь какая-нибудь, то просто посмеюсь, посмеемся вместе.
– Ты был, – ответил на это Огрызков, тоже приостанавливаясь есть, – и будешь снова сегодня у Зинаиды Николаевны Мирковой…
– Но почему ты знаешь? – воскликнул Иван Александрович.
– Эх, брат, почему все узнается? По простой случайности или по стечению обстоятельств. Кушай, пожалуйста, стынет; да вот вина мне еще налей. Благодарю. Ах, чудак ты эдакий! Где тебе от нас, московских док, такую штуку скрыть! (Хмуров начинал краснеть при мысли: «Неужели же он все знает, то есть и о деньгах и остальное?») На Зинаиду-то Николаевну Миркову давно уж у многих до тебя глаза разгорались. За нею, может быть, особый надзор учрежден! И вдруг ты предполагаешь, что так никто из нас ничего и не проведает.
У Хмурова аппетит весь сразу пропал. «Шутит он или так просто сдуру болтает?» – думалось ему.
– Одно только тебе скажу, – добавил Огрызков, – будь осторожен и держи ухо востро.
– Но почему же?
– Почему? А очень просто. Дай доесть, и я тебе мигом все растолкую.