Глава вторая. Никогда не топите стихи
Прудов, собственно говоря, было несколько, но к главному из них, самому большому, с лодочной станцией и неизменными рыбаками, часами просиживающими на его берегах в ожидании неизвестно чего, Барков не пошел. Он выбрал один из небольших соседних прудов, окруженный склонившимися к нему зелеными деревьями, заросший камышом и другими водными травами. Уже на подходе к прудам он испытал некое беспокойство и удивление. Начинало темнеть, и вокруг прудов то здесь, то там вспыхивали огоньки, которые на поверку оказывались кострами, окруженными веселым подвыпившим людом. Ошалевшие от жары москвичи привычно устремлялись к прудам, и увидеть здесь костер было не редкость; но сегодня их было на удивление много, да и шалый народ валил отовсюду целыми толпами, так что Баркову то и дело приходилось уворачиваться со своим тяжелым пакетом, опасаясь, как бы его не сбила с ног какая-нибудь веселая парочка, или ватага полоумных молодых людей. Дальше пошло больше: вокруг некоторых из костров начались дикие оргии, через них стали прыгать вымазанные сажей, одетые в невероятные костюмы человеческие существа, послышались хохот, дикая музыка, в ответ которой из глубины прудов сердито крякали утки и верещали лягушки. Барков, однако, и это счел совершенно нормальным, ибо страшная жара в Москве могла помрачить разум кого угодно, и спасались от нее кто как мог. Но когда навстречу ему попалась совершенно голая девушка, на голове у которой был венок из болотных лилий, а в руках – огромный букет цветов, он все же шарахнулся в сторону, и пошел к заветной цели по траве, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на пустые бутылки и кем-то брошенные тлеющие костры. Возле одного из костров, через который прыгали ряженые, он услышал слова: «Иванов День!», и краем сознания сообразил, что это, очевидно, вечер на Ивана Купалу, в который вообще должна случаться всякая чертовщина, и что чего уж тут удивляться на голых девиц, пустые бутылки и веселые хороводы?
Уже стемнело настолько, что местность вокруг освещалась только кострами, да редкими болотными огнями, которые то тут, то там вспыхивали бледным пламенем среди болотной травы. Вдали, как сторожевые башни, сверкали электричеством многоэтажки. Барков размахнулся, и бросил в пруд первую пачку со своими стихами, – она ушла в воду плавно и не спеша, словно еще надеялась на то, что в последний момент, одумавшись, ее вытащат обратно. Точно так же, – не спеша, и словно надеясь на что-то, – утонули еще две пачки стихов. «Сейчас вернусь домой, и постепенно перетоплю все оставшиеся, – отчаянно подумал Барков. – Ни одной пачки в живых не оставлю, пусть погибают, как последние гады. А потом и сам утоплюсь!» В этот момент в воздухе послышался свист, и в воду, в том самом месте, где утонули стихи, врезалось что-то пестрое и тяжелое. Барков с удивлением посмотрел вверх, и подумал: «Наверное, метеорит; но как странно, и почему именно здесь, к тому же накануне Ивана Купала?» Тем временем, со свистом сверкнув в воздухе, в воду рядом с ним врезались еще несколько пестрых и тяжелых предметов, а потом из воды показалась голова, одетая в широкополую огромную шляпу, облепленную мокрой травой, сверху которой сидела лягушка. «Началось!» – подумал Барков, и от удивления сел на траву. Вслед за шляпой из воды показался человек, одетый в роскошный карнавальный костюм, сбоку которого на перевязи болталась огромная шпага. На ногах у него были ботфорты с отогнутыми краями, на руках – белые манжеты, а на поясе – огромная сверкающая пряжка, в которой отражались огни болотных гнилушек. Человек – а это был молодой мужчина с длинными завитыми волосами и маленькими черными усиками на смуглом лице, отряхнулся, затем снял с себя шляпу, и, с отвращением сбросив с нее лягушку, водрузил обратно на голову. «Славно приземлились, – весело сказал он, не рассчитали всего каких-нибудь пару метров. Милорд, безусловно, будет в ярости, надо валить все на Лепорелло, он у нас числится в бомбардирах!» Вслед за тем из воды вылез тот, которого, очевидно, звали Лепорелло: это был совсем еще юноша, не старше, во всяком случае, самого Баркова, одетый так же роскошно и карнавально, как первый гость. В руках он держал старинную карту с рисунками и непонятными надписями, ничуть не намокшую от воды, на которой пальцем прижимал какую-то точку, имеющую, очевидно, для него особое значение. «Как странно, – задумчиво сказал новый гость, разглядывая на карте то самое место, которое он только что прижимал пальцем, – как странно, Кармадон, ведь все было рассчитано правильно; я заранее все осмотрел и просчитал, не иначе, это Гаспар с картой забавлялся, он всегда использует ее, как мишень для стрельбы!»
– Это не мое дело, Лепорелло, – ответил тот, которого назвали Кармадоном, – я не обязан следить за сохранностью карты, у меня есть дела поважнее этого. Будешь сам объяснять его милости, почему мы опустились не на землю, а в воду. Думаю, что не избежать тебе хорошей взбучки сегодня!
– Тебе, Кармадон, только бы устроить кому-то взбучку, или организовать парочку локальных конфликтов, чтобы потом расхаживать по полю между цветочками и поверженными телами. Жестокое у тебя сердце, Кармадон, это говорю тебе я, Лепорелло, все помыслы которого устремлены к возвышенному и прекрасному!
– Можете засунуть свое возвышенное и прекрасное туда, где его уже никто не достанет, – с жестоким смехом сказал Кармадон, – сегодня у нас другие обязанности. Вытягивай лучше из тины Лючию с Гаспаром, да смотри не попадись под руку его милости.
Из воды последовательно были вытащены Лючия, оказавшаяся очаровательной, с точеными чертами лица барышней, одетой в роскошный бальный наряд, местами, впрочем, попорченный болотной водой и тиной, и прекрасный кудрявый малыш лет примерно пяти, наряженный, как кукла, держащий в руке пресловутую поэтическую брошюру Баркова, которую он, еще в воде, начал с любопытством листать, с трудом шевеля пухлыми детскими губами, и произнося вполголоса какие-то строки.
– Ты, Лючия, как всегда, обворожительна, и стоишь всех женщин мира, – галантно раскланялся перед ней Кармадон. – Надеюсь, что первый выход в свет на этой странной московской земле ты совершишь рука об руку со мной, а не с Лепорелло!
– Предоставь уж это решать мне, с кем я выйду сегодня в свет: с тобой, или с Лепорелло! – ответила темпераментно, отряхиваясь от воды и тины, Лючия. – Я, слава его милости, сама себе хозяйка, и хожу с тем, с кем пожелаю!
– Не приставай к Лючии, Кармадон, – воскликнул Лепорелло, продолжавший на траве возиться со своей картой, которая казалась вощеной, и на которой отдельными крупными каплями блестела вода, – и лучше помоги выбраться Гаспару, малыш совсем зачитался прелестной книжицей, вытащенной им прямиком из пруда.
– Вот как, а что это такое? – с любопытством спросила Лючия, встряхивая длинными рыжими волосами, и втыкая в них огромную белую лилию, которую, нагнувшись, сорвала тут же у берега.
– А это он читает стихи одного современного трагического поэта, который из-за того, что его никто не хочет купить, решил утопиться в пруду, – все так же со смехом сказал Лепорелло.
– Утопиться в пруду? – вот глупости! – удивленно воскликнула Лючия. – Поэтов ведь обычно не покупает никто, потому что это не петрушка и не укроп, которые можно продать подешевле. Настоящая поэзия ценится лишь знатоками; я, например, за стихи, посвященные лично мне, не пожалела бы ничего, что имеет скромная девушка.
– А разве она что-то имеет? – загадочно и грубо спросил Кармадон.
Лючия лишь презрительно посмотрела на него, и продолжила вдевать в свои роскошные волосы, которые, между прочим, необычайно быстро высохли, белую лилию. Так же быстро, кстати, высохли наряды и ее спутников. Тем временем из воды извлекли крошку Гаспара, который, держа на отлете книжку стихов, продолжал вполголоса читать поэтический текст.
– Трудно переводить с русского на итальянский, – со смехом сказал Лепорелло.
– У крошки Гаспара большие способности, – возразила на это Лючия. – Помнится, в Париже, в Вальпургиеву ночь, он читал в подлиннике Гомера, не обращая внимания на всю эту резню, что творилась вокруг.
– Способность к языкам – это врожденное свойство, – поддержал разговор Кармадон, – оно или есть, или его нет. Я, например, как не научился в свое время говорить на санскрите, так и до сих пор не умею. На персидском могу, на китайском могу, на древнеарамейском, и даже на языке царства Ур, а на санскрите, хоть убей, не могу!
– Видимо, в детстве, когда начинают учить языкам, тебя нянька уронила во время прогулки, – вставила шпильку ехидная Лючия. – Какой уж после этого санскрит, теперь тебе остается только китайский.
– Но-но, старая ведьма, попридержи свой язык! – закричал, хватаясь за шпагу, Кармадон. – Ты сама живешь на земле уже столько лет, что могла бы выучить и язык троглодитов, если бы захотела. К несчастью, твои помыслы лежат вовсе не в лингвистической области. Смотри, как бы я не стал твоим учителем, и не обучил тебя необходимым манерам!
Лючия собралась ему что-то ответить, но тут из пруда раздался тяжелый вздох, и над водой показалась еще одна шляпа, гораздо больше размерами, чем у Кармадона и Лепорелло. Спорщики сразу же притихли, и даже Гаспар оставил свою книжку стихов, и почтительно обернулся к воде. Из воды величественно поднимался тот, кого только что называли милордом, и в свите которого, очевидно, состояли все вышеперечисленные персонажи. Это был высокий осанистый вельможа с необычайно бледным лицом, гораздо более старший, чем Лепорелло и Кармадон. По виду он был одет, как король, имел на боку шпагу, а на поясе – широченный ремень с пряжкой, выполненной в виде Адамовой головы, белоснежные манжеты и ботфорты с такими длинными отворотами, что, если бы их расправить, в сапоги весь целиком ушел бы малыш Гаспар, тоже, очевидно, необходимая часть свиты выходящего из воды царственного господина. Вид его был мрачен и не предвещал ничего хорошего.
– Милорд! – в отчаянии заломил руки Лепорелло, стараясь поймать взгляд важного господина, который с отвращением отряхивал свой роскошный наряд, снимая с него водоросли и пиявок. – Милорд, произошло досадное недоразумение, в котором нет и грана моей вины! Все расчеты были сделаны правильно, и если бы не злополучные пачки стихов, брошенные в воду как раз перед нашим прибытием, и внесшие помехи в расчеты, – он поднял с травы лежавшую там карту, и протянул ее вперед, – если бы не эти досадные помехи, вызванные посторонним вмешательством, все прошло бы на редкость гладко. Поверьте, милорд, во всем виноваты стихи, и не больше того!
– Что ты мелешь, какие стихи? – сурово спросил вельможа, садясь на неизвестно откуда взявшийся стул, услужливо подвинутый ему Лючией, и выливая из ботфорт воду пополам с травой и неизменной лягушкой. – Какие стихи, что еще на этот раз ты придумал для своего оправдания?
– Стихи, стихи, – заторопился Лепорелло, – самые настоящие стихи, милорд, брошенные в воду поэтом, который после этого решил утопиться. Если бы не мы, милорд, он бы уже сиганул в пруд вслед за стихами.
– Вот как? – немного смягчаясь, ответил вельможа. – Поэты просто так не прыгают в воду. Он что, безнадежно влюблен?
– Хуже того, милорд, – его не хотят признавать. Он не может продать свою первую книжку, – тоненькую брошюру, которая кажется ему увесистым томом, – и потому, движимый отчаянием и безумием, решается покончить с собой. Чистый театр, милорд, сюжет в духе итальянских трагедий, и, заметьте, не где-нибудь в знойной стране в период дремучего средневековья, а в суровой и снежной России в эпоху просвещения и прогресса!
– Прогресса не существует! – сурово ответил сидящий на стуле вельможа. – Разве что в деле усовершенствования паровоза. Или велосипеда. Впрочем, не будем вдаваться в эти вопросы, они к данной ситуации отношения не имеют. Так где же он, герой классической итальянской комедии?
– Трагедии, милорд, скорее – трагедии! – решился поправить его Лепорелло.
– Нет, друг мой, здесь больше элементов комедии, чем трагедии. Несчастная любовь отсутствует, нищеты и скитаний без гроша в кармане я тоже здесь не усматриваю. А то, что поэт слегка помешался – так это ведь обычное дело. Все поэты немного помешанные, без этого и писать было бы невозможно.
– Не надо ли, милорд, усугубить его помешательство, и довести эту комедию до логического конца? – подал голос молчавший до этого Кармадон. – То есть, милорд, я имею в виду, не взять ли нам на себя роль авторов пьесы, и не сделать ли этого незадачливого самоубийцу главным героем комедии, введя в нее новые персонажи и украсив сюжет необычайными приключениями? То-то будет потеха, тем более, что и декорации для этого подобраны неплохие: как-никак, вечер на Ивана Купалу в самом разгаре!
– Пожалуйста, милорд, пожалуйста, – захлопала в ладоши от восторга Лючия. – Разыграем эту комедию, и пусть он в ней будет главным героем. Пусть окончательно помешается, и совершит нечто такое, от чего потом всю жизнь не сможет прийти в себя. Или станет в итоге гениальным поэтом, или совсем свихнется, и окончит жизнь в желтом доме!
– Дело прежде всего, – сурово сказал вельможа, справившись, наконец, с ботфортами, и вновь одев их на ноги. – Сначала дело, а уж потом все остальное. Ну что ж, против приключений поэта я ничего не имею, пускай участвует в представлении. Но главное – это вечер на Ивана Купала. Кстати, а где же сам злополучный поэт, и где та книга стихов, из-за которой он хотел утопиться?
– А вот он, поэт, – небрежно проронил Лепорелло, указывая на сидящего с открытым ртом на траве Баркова, который от нереальности происходящего, кажется, впал в настоящий транс. – А книжка стихов у Гаспара, он ее, кажется, уже выучил наизусть.
– А, ну что ж, поэт, как поэт, – небрежно отозвался вельможа, – выглядит типично для всей этой братии. А что, Гаспар, не прочитаешь ли ты нам что-нибудь из поэта?
– Охотно, милорд, охотно, – отозвался детским голоском Гаспар, и, тряхнув завитыми кудряшками, звонко продекламировал нечто длинное и заумное, где были и распятый Христос, и Понтий Пилат, и сам поэт, запутавшийся в хитросплетениях жизни.
Гаспар закончил стихотворение, и на некоторое время у пруда воцарилось молчание.
– Мда, – сказал, усмехнувшись чему-то тот, которого называли милордом. – Не знаю даже, что и ответить. Я не эксперт по части поэзии, и не могу судить, хорошо это, или дурно. Но вообще скажи мне, Гаспар, неужели теперь так пишут?
– Пишут, милорд, пишут, и еще даже похлеще. Вообще-то говоря, это не Петрарка, и не Гомер, но поэтическая струнка у него определенно имеется. Ему, милорд, не хватает классического образования, что-нибудь на библейские темы, милорд, с обязательным эффектом присутствия. Отправьте его, милорд, куда-нибудь в Палестину, пусть погуляет там и пообщается с первоисточниками. Возможно, после этого он и писать начнет по-другому. Исторического материала ему не хватает.
– А я бы этого поэта, не церемонясь, отправил прямо в Аид, – зловеще сказал, стряхивая щелчком с манжета кусок болотной травы, Кармадон. – Из-за его книжки мы все промокли насквозь. Могли бы и вообще утонуть, будь здесь поглубже.
– Злые духи, вроде тебя, Кармадон, не тонут в воде, – не преминула ехидно кольнуть его Лючия. – Они не могут ни утонуть, ни быть убитыми иными способами, так что не надо преувеличивать и сгущать краски. Твоя бы воля, ты бы всех передушил и отправил в Аид.
– И тебя бы в первую очередь, ведьма! – зловеще схватился за клинок Кармадон.
– Руки коротки! – показала зубы Лючия. – Скорее бабушку свою отправишь туда, чем меня!
– Стоп, стоп! – захлопал в ладоши вельможа. – Избавьте меня от своих препирательств. Итак, решено: поэта отправляем странствовать в Палестину; не сразу, разумеется, сначала пусть поучаствует в представлении; кстати, он ведь где-то рядом живет?
– Прекрасная квартирка в ближайшей высотке, – с радостью проинформировал Лепорелло. – Досталась в наследство от покойной тетки три года назад. Четырнадцатый этаж, правда, и лифт весь исписан подростками, но что же касается видов, открываемых из окна, то они, милорд, ничем не уступят итальянским шестнадцатого столетия. Сплошные пруды и заброшенные каналы, прямо как на картине у Леонардо, той самой, где вы позируете в роли женщины.
– В роли Моны Лизы, – услужливо уточнила Лючия.
– А, этот гениальный художник? – усмехнулся чему-то вельможа. – Он действительно изобразил меня в роли женщины с той странной улыбкой, которой я соблазнил Еву в райском саду. Дремучие люди до сих пор спорят по поводу этой улыбки, не понимая суть ее тайной прелести.
– Не только спорят, но даже и тиражируют ее миллионными экземплярами.
– Это их дело, – равнодушно ответил вельможа. – Мне, впрочем, больше нравится мужское обличье и тот наряд, который на мне одет.
– Разумеется, милорд, – весело защебетала Лючия. – Мы ведь только что с Венецианского карнавала. Подумать только, какая экзотика: шестнадцатый век, и все до единого веруют в Бога и в вас!
– В меня, Лючия, верят не так, как в Бога. В меня верят, как в Его вечного антипода, и это меня, разумеется, огорчает. Впрочем, ближе к делу. Итак, с поэтом, кажется, все решено, и с его квартирой, раз вы ее одобряете, тоже. Сколько там, кстати, метров?
– Двенадцать, – сконфуженно сказал Лепорелло, – и совсем небольшая кухня, но я, милорд, предлагаю уплотнить соседей на этаже. Пусть временно переедут в другое место.
– Идея неплохая, прохвост, – с усмешкой сказал тот, кого называли милордом, – и я ее одобряю. Итак, не будем терять времени, и начнем праздник Иванова Дня. Гаспар, почему нет костра?
– Сию минуту, милорд! – звонко ответил златокудрый мальчик, и, взяв в руку большой, изогнутый, неизвестно откуда появившийся лук, вытащил из-за спины длинную золотую стрелу, и со свистом пустил ее в черное московское небо. В небе послышался крик, и тотчас на землю перед компанией упал пронзенный стрелой черный ворон, который, вспыхнув ярким слепящим светом, вмиг превратился в добрый костер, сложенный из больших дубовых поленьев. Вся компания уселась перед ним на высокие черные стулья, покрытые дорогой резьбой, и стала греть озябшие руки. Праздник Иванова Дня начался.