Лобное Место. Глава первая. Страдания молодого поэта (Сергей Могилевцев, 2016)

Глава первая. Страдания молодого поэта

Жарким июльским днем, в самый полдень, когда все живое прячется в тени, у магазина «Дом Книги» на Новом Арбате появился молодой человек. Лицо молодого человека было совершенно измученным и изможденным, по щекам у него змеились неровные струйки пота, губы были отчаянно сжаты, а в глазах начинал потихоньку тлеть дикий огонь безумия. Лет ему было около двадцати, в правой руке он сжимал большой желтый пакет, по виду очень тяжелый, так как, выйдя из метро, и, не обращая внимания на троллейбусы, пешком пробираясь под жарким солнцем к заветной цели – книжному магазину, – он несколько раз, устав, перекладывал его из одной руки в другую. Опытный наблюдатель сразу бы определил, что дела молодого человека явно плохи, и что он находится на грани физического и психического истощения. Войдя наконец-то в книжный магазин, он сразу же справился, где кабинет директора, и, подойдя к нему, долго и настойчиво упрашивал охранника пропустить его внутрь. Он доказывал, что ему надо пройти во что бы то ни стало, что у него к директрисе (из таблички, висевшей на двери, он прочитал, что это женщина) срочное дело, что он вообще может или умереть здесь, или лечь на коврик у входа, и лежать до тех пор, пока его не пропустят. Однако охранник, руководствуясь, видимо, какими-то своими, весьма, очевидно, вескими соображениями, не хотел впускать странного посетителя. Наконец, сделав отвлекающий маневр, и всем видом показывая, что он смирился с отказом его пропустить, странный молодой человек внезапно ринулся вперед, и, сделав отчаянный прыжок, заскочил внутрь директорского кабинета. Тут, видимо, силы окончательно покинули его, потому что некоторое время он не видел ничего, а только лишь ощущал всей кожей напряженное внимание, направленное на него из глубины огромной комнаты. Наконец черные мухи в его глазах исчезли, он вздохнул, огляделся по сторонам, и в глубине пустого пространства обнаружил огромный полированный стол, посередине которого красовалась необычайных размеров ваза с фруктами, а за столом и за вазой женщину в кресле, которая, очевидно, и была директоршей магазина. Женщина была похожа на львицу, вот-вот готовую прыгнуть, и растерзать этого наглого и нахального кролика, позволившего себе так бесцеремонно нарушить ее полированно-хрустальное одиночество.

– Что вам надо? – сурово спросила львица, и хищно подалась вперед, демонстрируя чистейшей белизны фарфоровые передние коронки, позади которых, в глубине рта, приглушенно горели золотом тяжелые коренные зубы. – Что вам надо? Кто вы такой?

– Я, видите ли, – залепетал, сбиваясь, молодой человек, – я, видите ли, литератор, можно даже сказать, поэт, и хотел бы предложить вашему магазину свою книжку стихов, которую только что издал за собственный счет. – Он, кажется, явно начинал заикаться и терять главную нить, но решил твердо довести до конца намеченное дело, и рассказать директорше самую суть. – О, вы не сомневайтесь, я действительно поэт, поскольку публикуюсь в разных, иногда даже толстых, журналах, и пишу обо всем, что занимает мое поэтическое воображение.

– Вот как? – зловеще сказала директорша, и сразу же замолчала.

– Да, да, именно так! – продолжал лепетать молодой человек. – Именно поэтическое воображение, которое не оставляет меня равнодушным вот уже долгие годы, практически с детства, и заставило издать эту книгу стихов. Между прочим, она у меня вовсе не первая, были и другие, но, знаете ли, маленькие и рукописные, почти что игрушечные, и о них не стоит говорить здесь долго и слишком подробно.

– Правда? – опять спросила директорша, и замолчала еще более зловеще, чем в первый раз.

– Конечно, – воскликнул молодой человек, – ведь нет смысла говорить о первых поэтических опытах, которые бывают почти у каждого, пускай они и оформлены в виде маленьких тоненьких книжиц. Другое дело – книжка настоящая, изданная типографским способом, на, между прочим, мелованной бумаге, с иллюстрациями и обложкой, – такая книжка вполне может быть продана, и даже кем-то куплена, принеся тем самым ощутимый доход. – Он чувствовал, что начинает путаться, и что в глазах у него опять начинают летать черные мухи.

– Вы так думаете? – лениво спросила директорша, и, взяв с середины стола из вазы огромное краснощекое яблоко, с хрустом откусила от него чуть ли не половину.

– Конечно! – закричал посетитель, – конечно! Ведь первоклассная поэзия – это товар, который может быть куплен, и куплен за немалые деньги. Между прочим, – добавил он почему-то шепотом, – на Арбате за поэзию иногда платят в валюте. Не за всю, конечно, а только за некоторую, но ведь никогда не ясно заранее, какую вещь ты создал: шедевр, или дешевую побрякушку.

– Мы с вами не на Арбате, – резонно сказала директорша, и одним махом сожрала до конца все яблоко. Было ясно, что она действительно львица, и при случае, не поморщившись, проглотит кого угодно.

– Да, да, конечно, мы с вами не на Арбате, – засуетился молодой человек. – Ибо нелепо сравнивать Арбат и этот храм искусства и тишины, – он обвел руками директорский кабинет, и, чувствуя, что опять начинает терять главную нить, добавил;

– Впрочем, я вам сейчас покажу свою книгу, и вы сами все поймете. – Он нагнулся, и начал рыться в большом желтом пакете, который наконец-то догадался опустить на пол.

– Не стоит, это лишнее, – лениво ответила львица-директорша, сделав рукою предостерегающий знак. – Не утруждайте себя излишним показом, наш магазин не может принять вашу книгу.

– Как не может? – тихо спросил посетитель.

– Очень просто, – лениво ответила львица. – Дело в том, что мы не принимаем стихов на реализацию. Мы принимаем что угодно: любовные романы, детективы, воспоминания депутатов и прокуроров, скандальные бестселлеры, мемуары бывших любовниц, руководства по кройке, шитью и вязанию крючком и на спицах; но стихов, к сожалению, не принимаем. Стихи невозможно продать.

– Но почему? – еще тише прошептал посетитель.

– Потому, что пишете плохо! – рявкнула львица, зловеще подавшись вперед. – Пишите, как Пушкин, и тогда, возможно, мы что-нибудь продадим. А пока, извините, я занята. Алексей, Алексей! – закричала она внезапно и зло, с ненавистью глядя на раздавленного поэта.

– Я здесь, Марья Петровна, – вежливо ответил давешний охранник, который, кажется, давно уже стоял рядом, и только лишь дожидался, когда его позовут.

– Алексей, помогите товарищу выйти, – сладострастно сказала Марья Петровна, глядя на поэта с таким презрением, что тот окончательно понял, в чем разница между ним и Пушкиным. – Товарищ, очевидно, попал не туда, куда следует.

– Айн момент, Марья Петровна! – вежливо ответил охранник, злой, очевидно, за то, что его так элементарно надули. – С большим удовольствием, Марья Петровна! – он взял в одну руку желтый пакет поэта, а другой схватил его за ворот рубахи и с силой потащил к двери.

Через минуту, с позором протащенный через секции и покупателей, несчастный поэт оказался там, где и был еще недавно: на ступенях книжного магазина. Это был полный крах! Большего физического и морального унижения невозможно себе было и придумать! В голове и в глазах молодого поэта все кружилось и плыло. Было совершенно очевидно, что неудачный визит в «Дом Книги» был последней каплей в целой цепи горестей и несчастий, преследующих его в последнее время.

Молодым человеком, так неудачно пытавшимся проникнуть в «Дом Книги» на Новом Арбате, был не кто иной, как Иван Барков, известный в узких кругах литераторов московский поэт. Барков, которому было двадцать три года, действительно издал за свой счет небольшую книжку стихов, практически брошюру, которая за время мытарств по Москве стала казаться ему большим и солидным томом, и уже две недели пытался ее пристроить, поочередно обходя магазины и книжные киоски, предлагая свои стихи сначала за деньги, а потом вообще даром. Перед этим он безуспешно пытался торговать своей книжицей на Арбате, и даже силой всучить стихи гуляющим людям, но над ним или смеялись, или кидали книгу ему в лицо, и даже оскорбляли непечатными словами. Ни к чему не привело и чтение стихов вслух – с завыванием и закатыванием глаз вверх, как это делали настоящие поэты, – над Барковым продолжали смеяться, и один раз даже попытались побить. Тогда он стал методично обходить журнальные киоски и книжные магазины, умоляя заведующих принять книжку даром, но ему вежливо отвечали, что стихи сейчас никому не нужны, и лучше бы он написал любовный роман. Отчаявшийся Барков попытался пару раз подкинуть пачки с брошюрами внутрь магазинов, торгующих книгами, но его приняли за террориста, и ему пришлось извиняться, доказывая, что это не так. В другой раз он как бы невзначай забывал их возле книжных киосков, но это опять закончилось неудачей: его догнали и заставили забрать пачки обратно. Выяснилась поразительная, ужасающая вещь: в огромной, многомиллионной Москве его тоненькая поэтическая брошюрка была решительно никому не нужна; ее невозможно было ни продать, ни подарить, ни даже куда-то подбросить; он, поэт, мечтающий о прекрасном, оказывался изгоем, над которым смеялись, которого принимали за террориста и даже неоднократно пытались побить! От ужасающей июльской жары он совсем высох и почернел, бегая по московским улицам и проспектам, а его тоненькая, изданная всего трехтысячным тиражом брошюра стала тяжким крестом, легшим на его юные плечи. Неудачный визит в «Дом Книги» был последней каплей, переполнившей его терпение: если проклятую брошюру невозможно продать, следовательно, от нее нужно избавиться; или сжечь, или утопить в каком-нибудь водоеме, а потом, возможно, броситься туда самому, покончив таким образом счеты с жизнью и с неудавшейся поэтической карьерой. Мысль об утоплении всего тиража была более предпочтительной, ибо сжечь такое огромное количество пачек с брошюрами – а их было больше пятидесяти, – было делом весьма непростым: потребовался бы бензин, а, возможно, вообще огромная печь, способная вместить в себя такой огромный ворох бумаги; да и дым от пожара был бы виден издалека, а Баркову не хотелось привлекать к себе ничьего внимания; он решил, что раз сам все это написал, то сам и должен все уничтожить.

Июльский зной был нестерпим. Барков, живший на Водном Стадионе возле Головинских прудов, решил, что будет топить злополучные брошюрки именно там. Он даже удивился, как такая простая мысль не пришла ему в голову сразу, и зачем он вообще затеял эту эпопею с устраиванием стихов в разных неподходящих местах? Утопить их в пруду, и дело с концом! Он трясся в метро, положив себе на колени пресловутый желтый пакет, и улыбался так загадочно и так зловеще, что сидевшие рядком с ним пассажиры невольно отодвигались в сторону, чувствуя, что с этим молодым человеком творится что-то неладное. Грязное, покрытое застывшими струйками пота лицо Баркова было необычайно бледным, а огонек безумия, который в предыдущие дни только-только начинал появляться в его глазах, горел теперь ровным огнем, вспыхивая время от времени, как уголь, вынутый из-под золы и попавший в струю свежего воздуха.

Добравшись на метро до Водного Стадиона, Барков в охапку с пакетом заскочил сначала в автобус, а потом, доехав до своей остановки, выскочил из него, и, мимо родной высотки, по узкой асфальтовой тропке побежал прямо к прудам. Он решил сначала утопить те три пачки брошюр, что были при нем, а потом возвратиться домой, и постепенно перенести к пруду все до единой, выполнив тем самым свою печальную миссию. Что это за «миссия», он в точности сказать не мог, но знал, что она необычайно важна, и что от нее зависит чрезвычайно много. Так много, что об этом даже нельзя никому рассказывать.

Печален жребий поэта, вынужденного топить в пруду собственное сочинение! Для того ли растила его любящая мать, для того ли он испытывал приступы бешеного вдохновения, не спал по ночам, мучился поиском идеала, заносил в блокнот дрожащей рукой вдохновенные и пылающие стихи? Для того ли он испытывал холод и голод, живя в полутемной мансарде, обходя без конца редакции газет и журналов, и наконец, в прекрасный и радостный день, испытал высшее счастье, которое только может испытывать поэт: увидел свои стихи напечатанными? Для того ли он устраивал веселые кутежи, созывал по вечерам на веселый пикник друзей и знакомых, и, захлебываясь от восторга, читал навзрыд свои сочинения? Для того ли познал он печаль и любовь, для того ли жил двадцать три года на свете, чтобы в один злосчастный день, заливаясь слезами отчаяния, бросать в пруд пачки своих вдохновенных стихов? Воистину, и кровному врагу не пожелаешь такое! А ведь именно это делал сейчас Барков, ибо, миновав собственную высотку, в которой жил уже несколько лет, он направился прямо к пруду, заросшему осокой и ряской, и, поставив на землю свой желтый пакет, вытащил из него пачку стихов. Сложные чувства переполняли его больное, помутненное двухнедельными мытарствами, сознание. Ненависть и гнев, любовь и надежда, отчаяние и какая-то крайняя решимость толпились сейчас в нем. И все вместе это сливалось в одну простую и очень ясную мысль: этот край пруда, у которого он сейчас стоял, и есть, возможно, край его жизни. Назад дороги у Баркова уже не было.