Личное дело, или Обнова. Избранное из неизданного. Фрагмент из первого свода «Поры и тропы» (Георгий Спешнев)

столбец 1

Может быть я не единственный человек, незнающий что такое несчастье.

Зато я был единственным человеком, видевшим Незнакомца, когда он возвращался с купания, перекинув через плечо белое, смелое, пляшущее полотенце.

День был голый и ясный, как голодная истина губ сна неба.

А небо было без предела, как босые игры восторга в гулких глазах Незнакомца.

Незнакомец, наверное, больше всего в жизни боялся смерти. Не бояться смерти можно только совершая такой подвиг, чтобы

застывшая память о нём была сильнее, чем собственное ощущение жизни.

Но что могло быть сильнее того ощущения радости существования, с которым Незнакомец поднял с дороги первопопавшийся камешек и кинул его изо всей силы в пустую усталую пасть неба?

Он кинул его только для того, чтобы расправить свои поющие плечи.

Камень витиевато взвился.

В это самое время из-за резвого поворота дороги выехала мчащаяся машина и ударом в спину мгновенно убила Незнакомца.

Он лежал животом вниз – будто бежал и споткнулся. Рядом с ним молчала нежная лужа крови.

В стороне валялось отброшенное спелое полотенце, кроваво-белое, как хвастливо преувеличенный цветок бессмертника.

Никаких свидетелей, кроме меня и Водителя, на гордой дороге не оказалось.

И я сказал, как слепил слепое изваяние пустоты:

– Вот человек, которого никто не знает и который сам не знает, что умер.

Это остановившееся навечно счастье.

Невдалеке на берегу сидела Девушка.

Она расчёсывала свесившиеся на лицо волосы.

Они были мокрые, смеющиеся и блестели как её, плеснувшие шёлк, глаза.

Каждый раз, когда в гребёнку попадали спутанные веселием волосы, Девушка делала сырую гримасу.

И тогда на щеках её появлялись морщинки, тонкие, как потные лучи света, пробивающиеся в тёмно-медовую ночь сквозь шепчущиеся щели закрытых ставень.

А камень, вспыхнув, веселясь описывал дугу, как выпущенный в голую, голубую глубину, лёгкий, белый голубь голодного гула мига.

Внизу знойно зеленела земля, полз дразнящими узорами вежливый змей реки, шелестя и свиваясь в серебристые, свистящие, скользкие болтливые кольца.

Рядом с Девушкой что-то шлёпнулось, как вспышка шёпота.

Она обернулась и увидела маленький камешек, серый и круглый, как жизнь человека.

Она взяла его в руки и стала лениво подбрасывать на талой ладони.

столбец 1

Занавес долго волнуется, как будто за ним бьётся большое шепелявое сердце.

Медленно, с шелковистым свистом, он расползается в бледно-синеющую улыбку.

В темноте сверкают гневные взгляды света.

В противоположных стенах распахиваются двери, как два человека, бросающихся друг другу в объятия.

В дверях, как серые цветы, вспыхивают люди.

Они идут медленно, походкой колеблющейся, как пламя свечи, когда сидишь один и ждёшь, а в открытое окно неясно вздыхает застенчивый вечер.

Они сходятся и расходятся, мелькая как рассеянные мысли. Глаза их тоскливы, как разбитые окна, в которых дует холодный осенний ветер.

Переулок был как глуповатый, долгий взгляд влюбленного.

В переулке, прячась друг за друга, стояли маленькие ленивые дома.

Они кутались в синие, сонные, снежные платки и как будто дрожали на холоде в ожидании стучащего счастья.

Иные дома прижимались друг к другу как парочки у заборов. Другие стояли одинокие, понурые, как человек тоскующий среди незнакомой весёлой толпы.

Трубы домов дымились.

Их дымок был неясный, сонный, тонкий, хрупкий и полупрозрачный, как пар изо рта.

Он медленно полз вверх, пухло таял и исчезал бесследно, как грустное хрустящее воспоминание.

Среди маленьких домов стоял серый, строгий, постаревший небоскрёб, как огромное сухостойное дерево среди молодого леса.

Оно стоит седое, как старое серебро с чернью. Немощно торчат его чёрствые ворчащие ветви. Сухо кашляет в них ветер.

А вокруг него нежно волнуется жизнь.

Плавно гнутся в бесконечно длинных поклонах потяжелевшие ветви.

Плачут светлые, шепотливые глаза листьев густым, кудрявым, рослым соком зеленого пения.

Иные дома в переулке были угрюмые, разбитые, как утомлённые расстроенные люди.

У таких людей болезненные жёлто-серые лица. Как старые, давно небелёные стены.

На щеках у них морщины, похожие на трещины в штукатурке. Под глазами чёрные круги. Как потухшие окна.

Другие дома были грязные, красно-кирпичные, как обветренные лица работающих на морозе.

У маленьких домов крылечки были с полуразрушенными решётками, полуразвалившимися ступенями, с дверьми, покосившимися как измученный человек, прислонившийся в изнеможении к стене.

Эти крылечки были похожи на потрескавшиеся лихорадочные губы.

Входы в небоскрёб были чёрные, безмолвные, как огромные, беззубые, готовые проглотить вас без объяснений.

У всех домов окна были немытые, серые, как усталые, бессмысленные глаза людей, проходивших по переулку.

С утра прохожие сыпались здесь – то как сырой, рваный, нервный снег, то как пыль, шепеляво пляшущая в солнечном луче.

На углу торчал дотошный лотошник.

Он поставил свой лоток на мостовую, а сам уселся на тумбу. Он нагло оглядывал спешащий переулок.

Его взгляд был пустой и тёмный, как дыра, пробитая в каменной стене.

В уголке рта у него тлела папироса. По временам она вспыхивала, будто на сырой мостовой пышно расцветал красный сна цветок.

Серебристый пепел сыпался ему как на лунное сутулое сияние. Вечером переулок погружался в темноту, как будто, шатаясь, тихо спускался в подземелье.

В окнах вспыхивал свет, как тупая мысль в человечьих глазах. Медленно смыкались занавеси, как побеждённые сном кованные веки.

За занавесями тени сновавших там людей появлялись и исчезали как чахлые сны.

Тогда наверху, бледно дышащее, душисто поющее зарево далеких площадей и улиц начинало трепетать, как шелковисто-мокрое, от синей крови молний, крыло черно-огромной, царственно-подстреленной птицы.

А внизу – переулок, как тонкая струйка черной крови, стекающая по белоснежной, мятежной коже ночных сияний.

Она шла и её шёлковое платье шуршало, как осыпающиеся осенью листья.

<…>

конец фрагмента