Глава первая
Восемь утра, в редакции уже началась работа.
Я зашел в свой кабинет, но не успел снять пальто, как примчалась новая секретарша шефа Маша – молодая, смазливая, но кажущаяся изрядно потасканной дама со слащавым голосом начинающей проститутки. Улыбнулась, стрельнула зеленоватыми глазками:
– Зайди к главному! Зовет.
– Ладно! – я с досадой щелкнул пальцами и откровенно заглянул в вырез ее платья.
Как я заметил, Маша всегда, в любую погоду, даже в очень морозную, носит платья и блузы с глубоким вырезом. Ее грудь притягивает взгляд – она у нее не такая уж пышная, но белее молока. А это, как по мне, самый смак.
Секретарша на мою наглость лукаво ухмыльнулась и, призывно виляя увесистым задом, исчезла за дверью. Я бросил пальто и шапку на свой письменный стол и поспешил в кабинет шефа – хозяина газеты и ее главного редактора.
Тот что-то быстро писал.
– Доброго здоровьица, – бесстрастно поздоровался я, пытаясь определить, в каком он настроении.
– Ага! Приветик! – шеф бодро пожал мне руку, и сразу приступил к делу: – Ты заметил, что на странице «Очевидное-невероятное» печатается разная дребедень, какие-то бабушкины байки?
Я неопределенно пожал плечами.
Серые глаза шефа излучали добродушие. Он откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столу – верный признак того, что сейчас его голову переполняют идеи.
– Говорят, в Ивановку на похороны сестры приехал какой-то дед то ли с Урала, то ли с Алтая. Он, будто, и травами да заговорами лечит, и судьбу предсказывает. И вообще очень мудрый и, главное, общительный старичок. Ты бы смотался в Ивановку, может, что-нибудь путное получится.
– Хорошо! – кивнул я. – Поеду. Разделаюсь с самыми неотложными делами и займусь стариком.
Мы еще немного поболтали о том, о сем, и шеф, напялив на нос очки, опять углубился в писанину.
В приемной, кроме Маши, никого не было. Я попросил у нее свежий номер газеты и, пока она рылась в ящике стола, рассматривал причудливый кулон на ее шее. Мне нравились и кулон, и шея, и вся Маша. В душе я поражался этому факту: женщина по многим параметрам несколько изношенная, подержанная, потрепанная, а почему-то так сильно притягивает к себе. Я не удержался и повел себя, словно отъявленный хулиган, – наклонился и лизнул языком в вырезе ее платья. От неожиданности она громко взвизгнула. А я отступил на шаг и виновато улыбнулся. Маша сделала зверское выражение липа и погрозила мне кулаком:
– Нельзя приставать к замужним женщинам!
Я задумчиво почесал нос указательным пальцем. Ну да, нельзя. К замужним. Интересно было бы только узнать, в который раз ты замужем, милашка? Готов дать голову на отсечение, что не в первый, а может, и не во второй. Но это, понятно, не мое дело.
Через полчаса секретарша занесла мне в кабинет кипу информаций, присланных в редакцию по факсу. Она казалась деловой и озабоченной.
– Ты не сердишься? – спросил я смиренно, ласково заглядывая в ее широко распахнутые глаза с неумело накрашенными ресницами.
– О чем ты? – Маша лишь скользнула взглядом по моим губам, хотя раньше я не замечал, чтобы она боялась смотреть мужчинам в глаза.
– Ну, помнишь, я сделал… вот так? – обхватив секретаршу за плечи, я приник губами к ее груди.
– Отпусти! Сейчас же! – закричала она гневно. Но, впрочем, вырывалась не особенно энергично.
Я с неохотой отпустил. Грудь Маши пахла парным молоком и спелыми яблоками.
Круто развернувшись, секретарша быстро выскочила из кабинета. Я так и не понял, она действительно была возмущена и обижена или притворялась? Но вдаваться в размышления не стал и нырнул в бумаги. Этот маленький милый флирт придал мне сил и желания работать. К обеду, завершив самые неотложные дела, я по обыкновению выпил в ближайшем кафе «Элегант» полстакана водки и засел за телефон. Мне необходимо было немедля сыскать пятьдесят-шестьдесят тонн пшеницы не ниже третьего класса по сходной цене. Уже не один год я имел на этом неплохой приработок. Несколько частных предпринимателей, занимающихся переработкой сельхозпродукции, постоянно просили меня, как имеющего давние связи в среде аграриев, добыть по дешевке семена подсолнечника, пшеницу, гречиху, мясо и за это платили положенное в таких случаях вознаграждение. Естественно, неофициально, без оформления надлежащих документов, что и мне, и им давало возможность сэкономить на налогах.
Вскоре, переговорив с несколькими фермерами и руководителями крупных агрофирм, мне удалось положительно решить свой вопрос. Настроение сразу стало радужным. Покрутившись на работе еще часик, я рванул в свой любимый «Оксамит» подкрепить силы очередной порцией спиртного.
«Оксамит» – один из баров, расположенных недалеко от редакции, – был не из дешевых. Но зато здесь я всегда чувствовал себя наиболее уютно и комфортно. Заказывал все, что хотел и сколько хотел, совершенно не заботясь о том, хватит ли денег расплатиться. Меня в баре знали как постоянного посетителя и без лишних слов потчевали в долг. На этот раз я появился тоже почти с пустыми карманами.
На еду у меня обычно уходит мало денег. Я привык пить, не закусывая. Ну, разве что заедаю ломтиком лимона или, в редких случаях, запиваю минералкой. Заказываю я всегда только водку, так как вино, пиво и ликеры презираю с юности, джин, виски и текила – не в моем вкусе, а коньяк хоть и люблю, но у меня от него почему-то болит сердце.
Седовласый бармен Володя, крупный, высокий мужчина, как всегда, почтительный и предупредительный, легонько пожал мне пальцы в знак приветствия. И, не спрашивая, сразу налил добрых полстакана. Не отходя от стойки, я вылил водку в рот и закурил. Володя снова наполнил мою посудину.
– Присяду, – сказал я ему и, забрав со стойки стакан, направился к свободному столику, коих в баре в тот час, кстати, было большинство.
Пахло цитрусовыми и копченой рыбой. Этот запах стоял в «Оксамите» всегда. Наверное, потому, что тарелки с дольками апельсинов и лимонов никогда не убирались со стойки. Так же, как и тарелки с кусочками горбуши и толстолобика.
Тихо журчала томная музыка, навевая желание напиться и уснуть. Публика – человек десять – лениво потягивала спиртное из своих фужеров и бокалов, жевала шоколад и бутерброды с ветчиной. Володя обслуживал очередного клиента. Я скользнул взглядом по лицам.
В основном молодежь. Только напротив за столиком сидели две женщины средних лет. Одна, явно захмелевшая, с застывшей полуулыбкой на рыбьих губах, все время что-то тараторила и размашисто жестикулировала. Другая, сидящая ко мне спиной, с копной красиво уложенных медового цвета волос, держала в тонкой руке фужер и кивала головой, в чем-то соглашаясь с собеседницей. Фигурка этой дамы, в дорогом кроваво-красном платье, притягивала взор: изящные покатые плечи, по-девичьи хрупкая талия, перехваченная широким кожаным поясом, длинная грациозная шея. Рядом, на стуле, лежали ее шубка из чернобурки и отороченный мехом берет. Да, не бедная дамочка! Я ждал, когда она повернет голову в мою сторону. Мне была видна лишь часть ее лица, а хотелось увидеть его полностью. Но женщина не поворачивалась, сидела, как завороженная, в одной позе. Тогда я проглотил остаток водки и направился к стойке.
– Володя, плесни-ка еще!
Пока он наливал, я рассматривал мордашку дамы. Маленький точеный подбородок с едва заметной ямочкой, тонкий ровный носик, небольшой рот, высокие скулы… Довольно аппетитная бабенка! Но когда я заглянул в ее глаза… Яркие, синие, плачущие, будто весенняя даль, невероятной глубины, они просто сражали наповал. Мне никогда в жизни не приходилось видеть таких глаз. Я уставился на женщину, как баран на новые ворота, И она это заметила. Окинула меня равнодушным взглядом, но красный бутон ее губ все-таки тронул чуть заметный ветерок улыбки. Я заулыбался в ответ, приподняв свой стакан над головой в знак приветствия. Женщина спрятала глаза.
– Кто эта сказочная королева? – взволнованно спросил я Володю, который вдохновенно протирал стеклотару.
Он даже не поинтересовался, кого я имею в виду.
– Не знаю, – шепнул, наклонившись через стойку. – Приходит редко. И всегда с этой болтушкой, которая хлещет шампанское не хуже, чем прапорщик дармовой спирт.
– Можешь как-нибудь узнать ее имя? – я не мог оторвать взгляд от чудной синеглазки. Но она упорно на меня не смотрела.
– Постараюсь.
Допив водку, я отправился обратно в редакцию. Нужно было нарисовать компьютерщикам макет третьей полосы газеты и дописать судебный очерк.
День незаметно подошел к концу. Домой меня подбросил водитель редакционной «Лады» Сергей. Культурный, как неопохмеленный дворник, он слова не мог сказать без трехэтажного мата. Дорогой забавлял меня своими набившими оскомину байками о водке и женщинах. Других тем для него не существовало.
– Приезжаю я с одной кошечкой на дачу, сгорела бы она к ядреной фене! – добродушно тараторил Сергей, ловко управляя машиной. – А там какие-то ханыги водку пьют в баньке. Ну, я хватаю ружьишко, оно у меня в тачке было, и к ним. Ханыги меня как увидели – шмотки в ручки и наутек!
Я делал вид, что рассказец меня занимает, то и дело восклицая «Ну!» и «Ух ты!». Водитель энергично крутил баранку, сигналя зазевавшимся на перекрестках легковушкам.
– Догнал. Спрашиваю ханыг, какого хрена им понадобилось в моей баньке, – продолжал Сергей захлебываться словами. – А они, по вибратору им в задницы, говорят, мы, дескать, замерзли и решили укрыться от ветра. Короче, туда-сюда, они мне пузырь всучили и убрались к ядреной матери.
– В общем, ты в накладе не остался!
– Да! – скалил зубы Сергей. – Содрал с ханыг бутылку, перья им в рот, а яйца за уши!
Приехали. Дома меня ожидал приятный сюрприз – пустая квартира и записка на тумбочке в прихожей: «Поехала с детьми на два дня в село к родителям. Сможешь – приезжай. Твоя жена».
Послонявшись по комнатам, помывшись и переодевшись, я решил посвятить этот вечер Ларисе – тридцатишестилетней женщине, к которой очень привязался. Я наведываюсь в ее уютную двухкомнатную квартирку уже около двух лет.
К Ларисе – десять минут хода.
– Я ведь только побочное явление в твоей жизни! – с горькой укоризной говорит Лариса. Она готова расплакаться.
– Что будем делать?
– Ты мужик, ты и решай!
У Ларисы короткая стрижка, пепельные волосы, серые большие глазища, всегда почему-то грустные. Она очень аппетитная на вид: крутые бедра, высокая, полная грудь и престройные ножки, немного тонковатые для ее форм. С этой женщиной по доброй воле я не расстанусь никогда.
– Я люблю тебя! – убежденно возвещаю, прижав руку к сердцу.
Она стоит, прислонившись спиной к стене в прихожей, и нервно теребит кармашек халата.
– Так почему же ты опять четыре дня ко мне не приходил? Понимаю, что не можешь часто оставаться у меня на ночь. Но зайти на полчасика после работы – неужели так трудно?
Я не знаю, что сказать Ларисе. Стою и молчу. А правда такова: то ездил с сыном в цирк, то пил с друзьями, то наведывался к другим женщинам, то… В общем, то да се…
– Прости, пожалуйста! Ладно? – виновато роняю я после затянувшейся паузы.
Лариса, плотно запахнув халат, стоит передо мной с опущенной головой. Ее губы, как обычно, когда она обиженна, сжаты. На пушистых ресницах – роса. Роса блестит, словно отполированное серебро. Я целую Ларису. И пью с ее глаз жидкое серебро. Оно горькое, будто обожженный солнцем огурец.
– У тебя таких, как я, много, – сокрушенно бормочет Лариса. – Я догадываюсь, ты коллекционируешь женщин. Ты…
– И кто же я? Скажи! – слабый персиковый аромат шелковой кожи дурманит. На белой шейке Ларисы бьется жилка. Я чувствую ее пульсацию губами.
– Ты бабник! И я жалею, что связалась с тобой. Но теперь уж что говорить? Ладно! Пусть у тебя будет столько женщин, сколько ты хочешь. Но я ведь не какая-нибудь очередная девка, я ведь люблю тебя, понимаешь? А ты четыре дня не приходил. Никогда не делай так, никогда!
Я целую Ларису в губы. Целую долго и вдохновенно. Я не знаю, чем загладить свою вину, кроме как поцелуями. К тому же я действительно крепко соскучился.
Потом мы пьем на кухне кофе.
– Ты права, женщины, кроме тебя, у меня есть, – говорю я, глядя в грустные глаза Ларисы. – Я всех вас боготворю. За каждую из вас душу отдам. И это чистая правда!
Она печально склоняет свою красивую головку. Тихо произносит:
– Верю, что ты говоришь правду.
– Стараюсь не врать, – мягко улыбаюсь я. – Особенно женщинам, которыми дорожу.
Очарованный исходящим от тела Ларисы ароматом, я усаживаю ее к себе на колени и начинаю пылко гладить и тискать. Я любуюсь ее шеей и грудью, жадно целую их, стараясь не оставлять засосов.
Чуть позже, обнявшись, мы лежим в спальне на кровати. Лариса гладит мои плечи. Я глажу ее бедра. Затем принимаюсь за нее всерьез. Целую всю, начиная, как обычно, с шеи. Мои губы настойчивы и требовательны, но нежны и бережны, они умеют ласкать.
Пассивность Ларисе не свойственна, и уже через несколько минут она в свою очередь берет в оборот мое тело. Берет надолго и без слов. И правильно, зачем болтать? Слова нужны только фригидным и импотентам. Полноценным, горячим они ни к чему.
Мы занимаемся любовью пылко и страстно, как молодожены.
Отсчитывая, минуты, громко тикают часы на стене.
…Утро. Рассвет. Мраморные бедра Ларисы. Господи, куда я смотрю, ей же, бедняжке, холодно! А она дремлет, подложив руку под голову и причудливо изогнувшись.
Я размышляю: пойти на кухню, выпить рюмочку, сварить кофе и тогда уже разбудить Ларису? Или лучше сейчас разбудить? Ведь ей на работу. И мне…
Ладно, сначала рюмочку. Для поднятия тонуса. А уж опосля…
На работу мы, конечно, опоздали. Я звоню шефу, нагло вру о плохом самочувствии и падаю на койку. Меня так и тянет под крылышко Ларисы, мне кажется, что мы еще не сполна насытились друг другом. Через час, уткнувшись носиком в мою грудь, она опять засыпает.
Я бужу ее не сразу, даю время отдохнуть.
– Милый, ты счастлив? – едва открыв глаза, спрашивает Лариса и сладко потягивается.
Я с вожделением смотрю на ее обнаженное тело.
– С тобой – всегда!
Лариса, сияя белозубой улыбкой, протягивает ко мне руки. И как теперь нам объясняться на работе?
Я появился в редакции около полудня. Секретарша возникла в дверях кабинета сразу, как только я вошел и плюхнулся на стул.
– Вот, это передал тебе какой-то узколобый тип! – она бросила на стол конверт.
Я с интересом взглянул. На титульной стороне корявым, причудливым почерком была нацарапана моя фамилия. Ага, хозяин мельничного комплекса Дмитрий Краско рассчитался за вчерашнюю услугу. Что ж, очень даже кстати. Я сунул конверт в карман пальто. И весело взглянул на Машу. Сегодня она была одета в сиреневую юбку и желтую кофточку, опять же с глубоким декольте. Почему-то смущаясь, секретарша потупила взор.
– Хочешь кофе? – спросил я, перебирая бумажки на столе. – Приглашаю на чашечку в кафе.
– Прямо сейчас? – удивилась секретарша и, как сопливая девчонка, шмыгнула носом.
– Нет, конечно! Сходим позже, – уточнил я, изображая вежливое безразличие. – Сначала зайду к шефу, потом допишу статейку. Ну, а часа через полтора можно и в кафе. Устраивает такой расклад?
Маша согласно кивнула и повернулась, собираясь уходить, Я остановил ее. Мне хотелось поиграть.
– Можно я тебя поцелую?
Секретарша, казалось, вот-вот зальется краской смущения. Она потрясла головой, будто хотела избавиться от наваждения. Потом подняла на меня взор.
– Зачем? – в ее голосе было больше любопытства, чем удивления.
– А вот просто так! – куражась, как пацан, отрубил я. И, проникновенно посмотрев Маше в глаза, поинтересовался: – Ты что же, из тех ханжей, которые считают поцелуй постыдным и обязательно к чему-то обязывающим?
Секретарша в нерешительности скрестила руки на груди, обдумывая, видимо, мой вопрос. Я изучающе смотрел на нее.
– Нет, – наконец произнесла она принужденно.
– Ну вот! – победно воскликнул я и, неторопливо поднявшись, подошел к ней.
Маша подняла голову. Глаза – полузакрыты. Я потянулся губами к ее трепетным губам. Но вдруг передумал и, уклонившись, припал к белой груди.
Секретарша мгновенно вырвалась.
– Бандит! – рявкнула она и убежала.
Когда с грохотом захлопнулась дверь кабинета, я тихо рассмеялся: вот недотрога выискалась!
Минут через пятнадцать, все еще смущенная и рассерженная (или мне показалось?), Маша позвала меня на беседу к шефу.
Больше я к ней не приставал, рассудив, что на один день заигрываний уже вполне достаточно. Мы чинно попили кофе в «Элеганте», поговорили о погоде и свойствах косметики «Эйвон».
Ночь я снова провел у Ларисы.
Ивановка – заспанное, пустынное село. Улица, покрытая застиранной простыней снега; распахнутые ширинки дворов; неласковый прищур подслеповатых окошек; да простуженная ругань собак.
Идти недалеко. Вот и он, дом Авдотьи-кошатницы. Теперь уже покойной. У зеленых ворот – затасканная ветром осина. Возле нее – намертво вкопанная в землю скамейка. Двор чистенький, припорошенная снегом гравиевая дорожка ведет к веранде. Хатенка низенькая и длинная. На улицу смотрят три окна – типичная болгарская постройка. Здесь, в степях Северного Приазовья, болгар много. Переселились сюда, кажись, еще во времена императора Российского Александра-второго.
Я постучал в выкрашенную суриком сосновую дверь. Тишина. Постучал еще. За дверью послышались легкие шаги, что-то зашуршало. Затем заскрипели петли. На пороге появился старик. Невысокий, но довольно крепкий. Узкие щелки глаз, приплюснутый широкий нос, кустистые, припорошенные снегом брови. Лицо тщательно выбритое, на щеках – глубокие бороздки морщин и ни румянца. Щеки почти пепельного цвета. Совершенно седые длинные волосы собраны в пучок на затылке. Одет старик – проще некуда: серые брюки в темную полоску, телогрейка – наспех сшитая козья шкура, засаленная на животе и груди. Зато рубашка, как подвенечное платье невесты, рвет глаза белизной.
– Здравствуйте! – вежливо улыбнулся я. – Понимаю, что незваный гость хуже разбойника, но, может, уделите мне немного времени?
Хозяин пошевелил белыми лезвиями губ и внятно, с мягким акцентом азиата произнес:
– Прошу в дом, мил человек! Гостям я всегда рад.
Он пропустил меня в веранду, прикрыл входную дверь. И, ступая легко, как юноша, последовал за мной.
Прихожая. В деревенских хатах она же – и светелка. В хате жарко натоплено.
Я не успел переступить порог, как навстречу вальяжно выплыла серая кошка, ленивая, как разжиревшая домохозяйка. Подошла и легла у самых моих ног. Пришлось переступать.
В комнате – обычная сельская обстановка – топчан, стол, три стула. В углу – столетний комод, на нем – допотопный ламповый телевизор. В противоположном углу – тумбочка, покрытая белой кружевной скатертью. Над ней висит большая икона Спасителя, прибранная вышитым украинским рушником. Перед иконой горит лампада, покачиваясь на почерневшей цепочке, прибитой гвоздем к потолку.
До одури пахнет травами. Кажется, это чабрец и полынь. Да вот они, травы! Их целая охапка, засушенных, разбросана возле тумбочки.
– Садись, пожалуйста! – старик пригладил волосы смуглой, жилистой рукой. И на миг исчез в соседней комнате, должно быть, кухоньке.
Появился оттуда с чайником в одной руке и чашками – в другой. Поставил на стол.
– Будем пить чай! С травами, – растянутые губы старика, вероятно, означали улыбку.
Я присел на стул, снял с плеча сумку и опустил у ног.
– Мне неудобно тревожить вас, но говорят…
Он суетливо махнул рукой:
– Знаю, знаю, что обо мне говорят!
– Простите, как мне вас величать? – почтительно осведомился я, принимая из рук деда чашку с красноватым дымящимся варевом, которое наполняло комнату густым, ни с чем не сравнимым ароматом.
– Я Устин! Алтай знаешь? Я оттуда приехал, – старик неторопливо набивал большую деревянную трубку чем-то серым, доставая его щепотками из кожаного кисета, пристегнутого булавкой к поясу. Серое вещество напоминало табак, смешанный с измельченными травами.
– Тут у меня сестра Авдотья жила. Она замужем была за мужичком из этих мест. Лет пять назад схоронила его. А теперь и сама… Далече ехать к вам, ой, далече, сынок!
Дымок из раскуренной трубки Устина не имел запаха. Во всяком случае, он не перебивал аромата травяного чая.
– Что вы курите, дедушка?
Он держал тяжелую трубку в своих крепких зубах и медленно помешивал ложечкой красноватое варево.
– Табачок да коренья всякие. Это мне душу молодит. Полвека курю уже.
У меня на языке все время вертелся один вопрос и, помявшись, я, наконец, решился задать его:
– Скажите, а почему покойницу в селе прозывали кошатницей?
– Хе! – старик простодушно уставился на меня своими щелками и запыхтел трубкой, как паровоз. – Она же в доме дюжину кошек держала. Я их соседям раздал. Эту вот, – он указал пожелтевшим пальцем на ленивицу у порога, – только и оставил. С собой на Алтай забрать хочу.
– Долго пробудете у нас?
– Думаю с месячишко погостевать. Интересно у вас!
– А с хатой как поступите? – вопросов у меня имелось множество.
– Соседке отдам. У нее сын женился, а жить ему со своей молодкой негде.
Лампада, потрескивая, разбрызгивала маслянистые блики. Они делали лик Спасителя еще более таинственным. Где-то в недрах дома монотонно и звонко тикали ходики.
– Просто так отдадите?
– Деньги брать никак нельзя! Соседка рядом с Авдотьей сорок годков прожила. Помогала всяко, особенно после смерти мужа. – Устин отложил трубку и, отхлебнув кипятка, склонился над столом, подпер голову кулаком. Потом взглянул вопросительно: – Ты, сынок, не ведаешь разве о том, что дом умершего родственника не дозволено продавать? Его можно только подарить нуждающимся или самому в нем жить.
Я в недоумении пожал плечами:
– Никогда не слыхал о таком.
– Так впредь знай! И другим скажи.
Какое-то время мы молча хлебали чай. Затем, порывшись в своей сумке, я достал и выставил на стол бутылку водки и кое-какую закуску.
– Не принято у нас ходить в гости с пустыми руками, – ухмыльнулся я виновато.
Старик оживился, заулыбался:
– Выпить люблю. Тем более буду рад с гостем. Бутылочка, кстати, и у меня имеется.
Подхватившись, Устин исчез в кухне. Появился через минуту с чистыми стаканами и большой тарелкой. На ней громоздились соления, куски отварного мяса, белый и черный хлеб.
Я наполнил стаканы.
– Будем знакомы! – старик бережно взял свою посудину и, приподняв, спросил: – А зовут-то тебя как?
– Иваном кличут.
Проворно отерев рот ладонью, Устин быстро выпил водку и потянулся к хлебу. Взял ломоть, пожевал.
– У меня к вам вот какой интерес, – начал я осторожно. – Говорят, вы – необыкновенный человек. В автобусе, например, мне рассказали, что за эти дни, благодаря вашей помощи, поднялся с постели не один больной. Я работаю в газете, вот и хочу об этом написать.
Старик слушал, дружелюбно растянув губы. Потом подхватил бутылку, и стаканы опять наполнились.
– Я шаман, сынок! – церемонно возвестил он. – Хотя мои родители приняли вашу веру. Да и я крещенный. Но это не мешает мне быть шаманом. Скажешь, грех?
Некоторое время я мысленно взвешивал свой ответ.
– Не знаю, – в конце концов, нехотя обронил я. – Православие, вроде, не терпит идолопоклонства…
– Причем здесь идолопоклонство? – сухо возразил Устин. – Шаман никому, кроме Бога, не поклоняется и не служит! А Бог у всех один.
– Что ж, звучит вполне разумно, – машинально одобрил я ход его рассуждений, переживая кусочек квашеного яблока.
– Я служу добру! – нравоучительным тоном изрек старик, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом умолк, смежил припухшие веки. Но вскоре глубоко вздохнул и негромко продолжил: – Вот только добро и зло не всегда имеют четкие различия. Часто добро и зло как бы едины.
– Едины? – озадаченно переспросил я, не понимая, к чему он клонит. – Разве такое может быть?
Устин опять принялся за трубку.
– Ванятка! – его тон стал походить на лекторский. – Неизлечимо больной человек ужасно страдает. Дни его уже сочтены, но прожить их ему предстоит в адских муках. И врач, пожалев несчастного, умерщвляет его. Это добро или зло, как, по-твоему?
Я не знал, что ответить, и молча перевел взгляд на кошку, которая, перевернувшись на бочок, сладко потянулась и замурлыкала.
– Это, сынок, добро и зло одновременно. В данном случае у них один лик, – кустистые брови старца почти сошлись на переносице, глубокие борозды морщин на щеках и лбу проявились еще четче. Он размышлял вслух. – Зло потому, что совершено убийство, нарушена заповедь Божья. Добро потому, что человека избавили от страданий. А избавить от страданий – разве не благое дело?
Я выпил свою порцию водки и, закурив, продолжил внимать Устину.
– Таких примеров можно привести множество, – говорил он почти торжественно. – Поведаю тебе о том, что в молодые годы учинил я сам. Пришел к нам в поселок худой человек. Сбежал от конвоиров по дороге в лагерь. За что он был осужден, того не знаю. У нас его не искали, и человек прижился. Приютил его мой друг Ероха. Прошло несколько недель. Как-то напился водки этот беглый и, пока Ерохи не было дома, изнасиловал его жену. Сам потом сбежал, прихватив провизию и одежду. Укрылся где-то в предгорьях. Искали его да не нашли. Минуло несколько дней. Люди вроде как успокоились. А тут – новая беда! На окраине поселка нашли труп задушенной и изнасилованной двенадцатилетней девочки. Через два дня изувер надругался и задушил мою сестру Серафиму. Я когда узнал об этом, будто маленько умом тронулся. Взял ружье, еду и отправился в предгорья искать того негодяя. Я догадывался, что далеко от поселка он не ушел, прячется где-то неподалеку. Но минуло четыре дня прежде, чем я нашел его… Я разорвал убийце глотку вот этими руками, а тело сбросил в ущелье… Как я, считаешь, поступил? Добро учинил или зло?
– Конечно, добро! – не раздумывая, ответил я.
Старик тяжело вздохнул:
– Это как посмотреть. Меня до сих пор попрекают тем, что я тогда с горяча сделал…
– Кто попрекает? Ваши земляки? – удивился я.
Устин раздраженно махнул рукой:
– Какие земляки?! – и предваряя мой вопрос, прибавил: – Потом расскажу.
Мы допили водку, и Устин уговорил меня поесть. Сам он кушал с аппетитом, смачно причмокивал, то и дело отирая тыльной стороной ладони рот.
Насытившись и устало откинувшись на спинку стула, я спросил старика:
– Так вы расскажете мне?
– О чем, Ванятка? – он комкал пальцами краешек полотенца.
Я неопределенно развел руками:
– О чем хотите, мне все интересно. Начните, к примеру, с того, чем закончили. Кто вас попрекает тем давним убийством?
Дед тяжело опустил голову, о чем-то размышляя.
– Меня попрекают убийством те, кто учитывает все наши прегрешения, – негромко произнес он через минуту. – И вольные, и невольные. Я тебе многое могу поведать. Но людям того не пересказывай. Не то – засмеют. Скажут, поди: один дурак чепуху городил, другой дурак ее по всему свету разнес. Ну, а там, как знаешь, смотри, дело твое…
Я с интересом уставился на Устина, нутром почуяв, что меня ждет много неожиданного и необычного. Но он не торопился говорить, курил. И лишь надымившись всласть, тихо спросил:
– Хочешь, я что-нибудь скажу о тебе?
Я с энтузиазмом закивал головой.
– Твоя жена уже была раньше замужем и имеет дочь от первого брака, – Устин испытующе смотрел на меня из-под своих кустистых бровей. – Вы вместе шестнадцать лет. У вас есть общий сын.
Я изумленно выпучил глаза: все обстояло именно так. А Устин продолжал, скорчив рожицу в хитроватой улыбке:
– Ты неплохо относишься к жене. Но женщин у тебя много. Ты запутался в пороках. Хотя душа твоя не такая уж пропащая. Она добрая и милостивая. Да только гляди, не прячь свою доброту глубоко. И старайся поменьше причинять людям боль.
Я неопределенно повел плечом:
– Ну…
– Да что ж, ну?! – нетерпеливо и почти злобно перебил старик. – Ты не умеешь делать близких тебе людей счастливыми. Все они страдают… или погибают…
Я сидел, как громом пораженный, и только беспомощно зевал ртом. Но деду, видно, хотелось еще поковыряться в тайниках моей души.
– Ты недавно сильно переживал, – кончиком ножа он сосредоточенно выковыривал в пустое блюдце золу из трубки. – Умерла молодая женщина, опозоренная и очень одинокая. Она не была тебе безразличной, но ты боялся признаться себе в этом. Потому боялся, что эта женщина принадлежала другому. Она его не любила, ей просто некуда было деваться. Не вмешавшись в ее жизнь, ты поступил плохо. В сущности, твое равнодушие и погубило ее. Зато перед приятелем ты чист! – последние слова прозвучали с явным укором.
– Не надо об этом, – прошептал я.
Устин не обратил внимания на мою просьбу.
– Ты же понимал, что она в тупике, – его взгляд пропекал мою душу.
– Не надо! – закричал я. – Не надо, слышите?
Устин помолчал, потом тихо спросил, опустив голову:
– Зачем позволил увести ее из дому?
– Хватит! Прошу вас! – я закрыл лицо руками и вдруг, не удержавшись, зарыдал.
Я не рыдал, когда Хайяле умерла, а теперь, через три недели после ее смерти, обличительные речи этого дьявола-шамана вырвали из моей груди всхлипы отчаяния.
Устин не успокаивал меня. Он вышел на кухню и нескоро вернулся оттуда с бутылкой водки. Сел на прежнее место и, пристально-печально взглянув в мое заплаканное лицо, чуть слышно произнес:
– Не казни себя, теперь поздно. Да и есть на тебе грехи побольше этого.
Я отер слезы. Дрожащими пальцами достал из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Старик откупорил бутылку, наполнил стаканы. Мы выпили. Успокоившись, я спросил:
– Скажите, дедушка, ваши шаманы все такие, как вы? Один раз увидят человека и уже все о нем знают?
Было заметно, что Устин слегка опьянел. Отяжелевшие веки почти полностью прикрывали его и без того малозаметные глаза. Но говорил он вполне трезво – внятно и спокойно. По голосу я бы никак не определил, что старик под хмельком.
– Нет, конечно. Они много знают о том, как задобрить злых духов, как заговорить их, чтобы не делали кому-то худого, знают, как лечить многие хвори, – он опять набивал трубку своим табачком. – Вот и все. А говорить с духами с глазу на глаз, как я говорю сейчас с тобой, не могут. Не дано им. А без этого нет и возможности ясно увидеть душу человека.
– Вы хотите сказать, что можете разговаривать с духами? – спросил я, несколько озадаченный таким ответом.
Устин нахмурился. Вставил трубку в рот и потянулся к спичкам.
– К великому сожалению, сынок, я могу общаться только с темными силами, – удрученно молвил он, прикуривая. – Единственная светлая сила, которая отвечает на некоторые мои вопросы, – это ангел, приставленный меня охранять. Но я не вижу его. Не разрешено мне свыше видеть ангела Господня, грешен я больно.
Я уже ничему не удивлялся. Лишь поинтересовался:
– Но как вы можете общаться с темными силами?
Он мотнул седой головой:
– Когда-то не мог. Но однажды, мне тогда было около тридцати годков, в горном ущелье я попал под обвал. Когда меня случайно обнаружили и вытащили из-под камней, я был уже мертв. Меня доправили домой. Как водится, помыли, обрядили, а через два дня понесли на кладбище хоронить. А я взял да и ожил! Встал из гроба и пошел себе домой. Переполоху было – на весь поселок! Вот с тех пор и открылась мне дорога в царство демонов… А сейчас, – старик зевнул и устало облокотился на стол, – прости меня, Ванятка, мне подремать чуток надобно. И ты отдохни. Вон, на топчан ложись.
И Устин мгновенно уснул. С трудом – он оказался тяжелым, как каменная глыба, – я уложил его на топчан.
Усевшись на место, плеснул себе водки и принялся размышлять над откровениями старика. Их нужно было переварить немедленно. Потому, что на трезвую голову сделать это будет немыслимо. Уж слишком все неправдоподобно, слишком уж фантастично.
Я не заметил, когда сон одолел и меня.
Проснувшись, я обнаружил себя лежащим на топчане. До половины мое тело прикрывала старая вылинявшая кацавейка. Как я попал на топчан, здесь же Устин спал? Искать ответ на этот вопрос было глупо.
В кухне позвякивала посуда. Пахло вареной картошкой и жареным луком.
Мы с Устином чинно опохмелились. Ни о чем таком больше не толковали. Условились лишь, что продолжим нашу беседу, когда я приеду в следующий раз. Посидев, подымив сигаретой, я простился со стариком и ушел.
Мчась в рейсовом автобусе домой в город, я все обдумывал услышанное. Оно крепко меня огорошило и не давало покоя.
За окном мелькали хмельные огоньки деревень да молодецки свистел ветер, гоняя по степи, как голодный волк. В темной вышине мерцали мелкие звезды, а луна горделиво раздула щеки и роняла на землю холодный, истерический свет.