Глава 6
Больница Госпожи Ангелов представляла собой высокое здание, построенное на манер зиккурата, ступенчатой пирамиды, и венчали его мощные пилоны, поддерживающие колонну на самом верху. На колонне ярко горел фонарь, а еще выше поднималась радиоантенна с красным проблесковым маячком, предупреждающим самолеты о препятствии.
Больница, казалось, подавала сигнал сострадания больным душам как на окружавших ее холмах, так и на более плотно населенных равнинах. А очертаниями здание напоминало ракетный корабль, способный вознести на небо души тех, кого нельзя спасти ни лекарствами, ни молитвой.
Прежде всего Этан зашел в мужской туалет в вестибюле на первом этаже, где и вымыл руки над одной из раковин. «Бритни Спирс» выгребла из-под его ногтей далеко не всю кровь.
Жидкое мыло издавало резкий апельсиновый запах. И к тому времени, когда Этан покинул туалет, он благоухал, как цитрусовый сад.
От горячей воды и энергичного растирания кожа раскраснелась, словно ее ошпарили. И тем не менее Этана не покидало ощущение, что руки у него по-прежнему нечистые.
Он никак не мог отделаться от мысли, что Потрошитель найдет его по запаху и отнимет дарованный ему второй шанс, если хотя бы несколько молекул этого свидетельства его предсказанной смерти останутся на руках.
Разглядывая свое отражение в зеркале, он, казалось бы, ожидал, что сможет увидеть сквозь свое ставшее полупрозрачным тело противоположную стену, но нет, тело вроде бы ничуть не изменилось, осталось непрозрачным.
Чувствуя, что находится в шаге от навязчивой идеи, осознавая, что может мыть и мыть руки, пока не сдерет с них всю кожу, Этан неимоверным усилием воли заставил себя выключить воду, наскоро вытер руки бумажными полотенцами и вышел из туалета.
В лифте он ехал с грустной молодой парой. Они держались за руки, поддерживая друг друга. «Все у нее будет хорошо», – прошептал мужчина, и женщина кивнула, ее глаза блестели от слез, которые пока ей удавалось сдержать.
Этан вышел на седьмом этаже, а молодая пара поехала на более высокие этажи несчастья.
Дункан «Данни» Уистлер уже три месяца лежал на седьмом этаже, прикованный к постели. Время от времени его переводили в палату интенсивной терапии, расположенную на этом же этаже, а если самочувствие улучшалось, направляли в одну из обычных палат. Последние пять недель, прошедших после очередного кризиса, он лежал в палате 742.
Медсестра-монахиня с добрым ирландским лицом встретилась с Этаном взглядом, улыбнулась и прошла мимо, шелестя длинной рясой.
Монашеский орден, члены которого работали в больнице Госпожи Ангелов, не признавал современные наряды монахинь, которые напоминали униформу стюардесс. Они отдавали предпочтение длинным, до пола, с широкими рукавами рясам и апостольникам на голове.
И рясы были белоснежными, а не черно-белыми, как принято у многих орденов. И когда Этан видел, как сестры-монахини идут по коридорам, скорее, не идут, а плывут, будто призраки, у него возникало ощущение, что больница не просто стоит на земле Лос-Анджелеса, но соединяет этот мир и последующий.
Данни, в определенном смысле, тоже существовал где-то между мирами, с тех пор, как четверо рассерженных мужчин слишком часто засовывали его голову в унитаз и слишком долго держали под водой. Санитары «Скорой помощи» откачали воду из легких Данни, но врачи пока не смогли вывести его из комы.
В палате 742 Этана встретил густой сумрак. На ближайшей у двери кровати лежал старик, без сознания, с подключенным аппаратом искусственного дыхания.
Ближайшая к окну кровать, которую пять недель занимал Данни, пустовала. Свежие, чистые простыни словно светились в сумраке.
Проникающий в палату серый свет, из-за бьющего в стекло дождя, отбрасывал на кровать постоянно движущиеся тени. Казалось, что по ней ползают пауки.
Увидев, что на полочке, которая висела на спинке кровати, нет истории болезни, Этан предположил, что Данни перевели в другую палату или он вновь попал в палату интенсивной терапии.
На сестринском посту седьмого этажа, когда он спросил, где он сможет найти Дункана Уистлера, молоденькая сестра попросила его подождать и по пейджеру вызвала старшую сестру.
С сестрой Джордан, высокой негритянкой с выправкой и манерами армейского сержанта и мягким обволакивающим голосом певицы, Этан уже встречался. Она прибыла к сестринскому посту с известием о том, что Дункан этим утром скончался.
– Я очень сожалею, мистер Трумэн, пыталась связаться с вами по двум телефонам, которые вы мне дали, и оставила сообщения на автоответчике.
– Когда это случилось? – спросил Этан.
– Он умер в двадцать минут одиннадцатого. Я позвонила вам через пятнадцать или двадцать минут.
Приблизительно в десять сорок, когда Этан стоял у двери квартиры Рольфа Райнерда, трясясь от воспоминаний о собственной смерти, прикидываясь, будто ищет несуществующего Джима Брискоу. А сотовый он оставил в «Экспедишн».
– Я знаю, вы не были близки с мистером Уистлером, – но все равно, я уверена, это немалое потрясение. Сожалею, что вы узнали об этом таким вот образом: увидев пустую кровать.
– Тело отвезли вниз, в больничную теплицу? – спросил Этан.
Сестра Джордан взглянула на него с уважением.
– Я понятия не имела, что вы – сотрудник полиции, мистер Трумэн.
На полицейском жаргоне теплицей назывался морг. Все трупы ожидали там посадки в землю.
– Отдел расследования грабежей и убийств, – ответил он, не став объяснять, что он ушел со службы и почему.
– Мой муж сносил достаточно комплектов формы, чтобы выйти в отставку в марте. Сейчас я работаю по две смены, чтобы не сойти с ума.
Этан понимал, о чем она говорит. Копы очень часто не задумывались, какая опасная у них служба, а в последние месяцы перед выходом на пенсию так нервничали, что горстями пили успокоительные таблетки. А их родные зачастую волновались еще сильнее.
– Врач подписал свидетельство о смерти, – продолжила сестра Джордан, – и мистера Уистлера отправили вниз, в холодную комнату, перед отправкой в морг… только в морг он не попадет, не так ли?
– Теперь это убийство, – ответил Этан. – Управление судебно-медицинского эксперта[8] затребует тело для вскрытия.
– Тогда им позвонят. Наша система не дает сбоев. – Она взглянула на часы: – Но если вас это интересует, они наверняка еще не успели забрать тело.
Путь к мертвым Этан проделал на лифте. Теплица находилась на третьем и самом нижнем подземном этаже, рядом с гаражом машин «Скорой помощи».
При спуске его слух ублажала оркестровая аранжировка старой песни Шерил Кроу. Отсутствие слов выжало из нее оттенки сексуальности, осталась только оболочка-мелодия, в которую завернули другую и не столь вкусную сосиску. В этом катящемся в бездну мире губили всё, даже такую мелочовку, как песня поп-дивы.
Он и Данни, теперь тридцатисемилетние, дружили пятнадцать лет, с пяти до двадцати. Они выросли в приходящем в запустение районе, с домами с облупившейся штукатуркой, в семье каждый был единственным ребенком, так что они сблизились, как братья.
Нищета сплачивала их так же, как эмоциональный и физический стресс жизни под пятой отцов-алкоголиков с дикими приступами ярости. А еще – желание доказать, что даже сыновья пьяниц, бедняки, могут со временем кем-то стать, чего-то достичь.
Последующие семнадцать лет разлуки, в течение которых они разговаривали считаное число раз, притупили у Этана боль потери. Но теперь, учитывая нервотрепку последних часов, на него навалились меланхолические мысли о том, что все могло бы пойти по-другому.
Данни Уистлер оборвал связывающие их узы, приняв решение жить вне закона, хотя Этан в это время уже готовился защищать его. Бедность и жизнь в хаосе, где правил эгоистичный пьяница, вызвали в Этане уважение к самодисциплине, порядку, радостям, которые приносит жизнь, отданная службе другим. У Данни тот же жизненный опыт пробудил страсть к деньгам и власти, дабы более никто не смог указывать ему, что он должен делать, и заставлять жить по правилам, отличным от его собственных.
В ретроспективе различная реакция на аналогичные негативные ситуации проявилась у них еще в подростковом возрасте. Может, дружба слишком долго не позволяла Этану увидеть, что пропасть между ними все расширяется. Он хотел, чтобы его уважали за его достижения. Данни предпочитал уважение, основанное на страхе.
Более того, они оба влюбились в одну женщину, а вот это могло развести в стороны и единокровных братьев. Ханна вошла в их жизни, когда им было по семь лет. Сначала была такой же, как Этан и Данни, единственной, кого они допустили в свои игры. Они стали неразлучной троицей. Постепенно Ханна превратилась в подругу и суррогатную сестру, и мальчики поклялись ее защищать. Этан так и не смог выделить день, когда она перестала быть подругой, перестала быть суррогатной сестрой, а превратилась, и для него, и для Данни… в возлюбленную.
Данни отчаянно хотел быть с Ханной, но потерял ее. Этан не просто хотел Ханну, он ее боготворил, завоевал ее сердце, женился на ней.
Двенадцать лет он и Данни не разговаривали, до той ночи, когда Ханна умерла в этой самой больнице.
Оставив ошметки песни Шерил Кроу в лифте, Этан зашагал по широкому и ярко освещенному коридору с бетонными, выкрашенными в белый цвет стенами. Место эрзац-музыки заняло негромкое гудение флуоресцентных ламп под потолком.
Двойные двери с квадратными окнами открылись в приемную теплицы. За обшарпанным столом сидел сорокалетний мужчина с изрытым шрамами от угрей лицом, в зеленом хирургическом костюме. Табличка на столе указывала, что зовут мужчину Вин Толедано. Он оторвался от романа с трупом на обложке.
Этан спросил, как у него дела, и служитель теплицы ответил, что он жив, а следовательно, все у него хорошо.
– Чуть меньше часа тому назад к вам доставили Дункана Уистлера с седьмого этажа, – продолжил Этан.
– Положил его на холод, – подтвердил Толедано. – Не могу передать в морг. Коронер хочет заполучить его первым, потому что это убийство.
Посетителям предлагался только один стул. Оформление документов, связанное с передачей холодных трупов, обычно проводилось быстро, наличия удобной приемной со старыми журналами не требовалось.
– Я не из морга, – ответил Этан. – Я – друг усопшего. К сожалению, меня не было, когда он умер.
– Извините, но тело я вам сейчас показать не могу.
– Да, знаю, – Этан сел на посетительский стул.
Чтобы адвокаты защиты не могли оспорить результаты вскрытия в суде, прокуратура выпустила соответствующую инструкцию, согласно которой к трупу, затребованному судебно-медицинским экспертом, посторонние не допускались.
– Родственников, чтобы идентифицировать покойного, не осталось, а я – исполнитель завещания, – объяснил Этан. – Так что все равно потребуюсь им для установления личности. И мне хотелось бы сделать это здесь, а не в городском морге.
Толедано отложил книгу в сторону.
– Парня, с которым я вырос, в прошлом году выбросили из автомобиля на скорости девяносто миль. Это тяжело, терять друга молодым.
Этан не собирался изображать скорбь, но приглашение к разговору принял, стремясь хоть как-то отвлечься от мыслей о Рольфе Райнерде.
– Долгое время мы не были близки. Двенадцать лет вообще не разговаривали, за последние пять – только три раза.
– Но он назначил вас душеприказчиком?
– Вот именно. Я об этом узнал, когда Данни уже два дня лежал здесь, в палате интенсивной терапии. Мне позвонил его адвокат, сказал, что я – исполнитель завещания, а также могу вести все его дела и решать вопросы, касающиеся лечения, пока он жив, но недееспособен.
– Должно быть, вас по-прежнему связывало что-то особое.
Этан покачал головой:
– Ничего.
– Что-то связывало, – настаивал Толедано. – Корни детской дружбы уходят очень глубоко. Вы не видитесь долгие годы, потом встречаетесь, и этих лет словно и не бывало.
– У нас такого не было, – но Этан понимал, что особенного связывало его и Данни: Ханна и их любовь к ней. Чтобы сменить тему, спросил: – Как вышло, что вашего друга выбросили из автомобиля?
– Он был отличным парнем, но зачастую думал маленькой головкой, а не большой.
– В этом он не исключение.
– Он сидит в баре, видит трех крошек, без мужчин, перебирается к ним. Они все ластятся к нему, говорят: поедем к нам, он воображает себя Бредом Питтом, раз они втроем хотят его одного.
– Так его решили ограбить, – догадался Этан.
– Хуже. Он оставляет свой автомобиль на стоянке, едет с ними. Две девушки распаляют его на заднем сиденье, наполовину раздевают, а потом на полной скорости выбрасывают на дорогу. Забавы ради.
– То есть крошки или чем-то закинулись, или ширнулись.
– Может, да, может, и нет, – ответил Толедано. – Как выяснилось, они еще дважды проделывали тот же трюк. Только на этот раз попались.
– Тут как-то вечером по ти-ви показывали старый фильм, – заметил Этан. – С Френки Авалоном и Аннеттой Финиселло. Практически все действие во время вечеринки на пляже. Тогда женщины были другими.
– Как и все. Никто не стал лучше с середины шестидесятых. Жаль, что я не родился тридцатью годами раньше. Так как умер ваш друг?
– Четверо парней решили, что он их кинул, поэтому связали ему руки за спиной и держали голову под водой в унитазе достаточно долго, чтобы вызвать необратимые изменения в мозгу.
– Это отвратительно.
– Да, не Агата Кристи, – согласился Этан.
– Но раз вы этим занимаетесь, значит, что-то между вами и вашим другом осталось. Если кто не хочет быть душеприказчиком, заставить его невозможно.
Двое представителей управления судебно-медицинского эксперта распахнули двойные двери и вошли в приемную.
Первый, высокий, лет пятидесяти с гаком, явно гордился тем, что сохранил все волосы. И если его пышной шевелюре чего-то не хватало, так это вплетенных в нее бантов.
Напарника Шевелюры Этан знал. Хосе Рамирес, ширококостный мексиканец с близорукими глазами и добродушной, сонной улыбкой медведя коалы.
Хосе жил с женой и четырьмя детьми. И пока Шевелюра подписывал бумаги, которые дал ему Вин Толедано, Этан спросил Хосе, не покажет ли тот ему последние фотографии Марии и детей.
По завершении формальностей Толедано провел их через другую дверь в теплицу. Здесь пол вместо винила устилала керамика, большие квадратные плиты со стороной в шестнадцать дюймов: легче стерилизовать в случае загрязнения телесными жидкостями.
Несмотря на то, что воздух в теплице постоянно очищался сложной системой фильтрации, слабый, но неприятный запах оставался. Действительно, в большинстве своем умершие не благоухали мылом, шампунем или одеколоном.
Тела могли лежать и в четырех стандартных, из нержавейки ящиках, неотъемлемой части любого морга, но прежде всего в глаза бросились два трупа на каталках. Оба накрытые простынями.
Третья каталка пустовала, простыня частично сползла на пол, но именно к ней и направился Толедано. На лице читалось крайнее недоумение.
– Его привезли на ней. Тут он и лежал.
В полном замешательстве Толедано откинул простыни с лиц двух других покойников. Данни Уистлера среди них не было.
Один за другим он выдвинул четыре стальных ящика. Все пустовали.
Поскольку огромное большинство пациентов попадало из больницы домой, а не на кладбище, теплица, в сравнении с городским моргом, была крохотной. И во все возможные тайники они уже заглянули.