Литературное досье Николая Островского. РОЖДЕНИЕ ПРАВДЫ (Е. Н. Бузни, 2017)

(Об истоках романа Н.А.Островского “Как закалялась сталь”)

Роман или автобиография?

Лет пятнадцать тому назад во время презентации в Центральном доме литераторов в Москве первого номера альманаха «Тёплый стан», присоединяясь к многочисленным поздравлениям, я обратил внимание присутствующих на то, что наряду со справедливой критикой отдельных отрицательных фактов, имевших место в истории нашей страны, стало звучать немало популистских выступлений, которые перечёркивают вместе с плохим и всё хорошее, что накоплено в анналах культуры нового государства, и пожелал создателям альманаха не забывать обращаться к тому ценному, что осталось нам в наследство от революционной истории, в частности, к жизни и творчеству Николая Островского.

Произнеся имя всем известного писателя, я выдержал паузу, ибо, как и ожидал, услышал в зале откровенный смех нескольких человек.

Да, как это ни странно, популярнейший многие годы роман, выдержавший за пятьдесят пять лет более семисот пятидесяти изданий на семидесяти пяти языках народов нашей страны и всего мира, роман, прошедший в рюкзаках бойцов через окопы Великой отечественной войны и запавший в души миллионов людей, сумевших, благодаря упорству и мужеству Корчагина, справляться со своими бедами, роман, пронёсшийся над миром своей крылатой фразой о смысле жизни, вдруг при одном упоминании о его авторе стал вызывать у некоторых смех.

Нет, не стоит сейчас обвинять этих некоторых в недопонимании, поскольку не вина их, а беда в том, что в пылу разгоревшихся страстей за раскрытие правды они часто за пламенем споров саму правду-то и не видели. Не знали они, что и Николай Островский отдал свою жизнь писателя и борца за ту же правду, которая в его время уже начинала искажаться по разным причинам. Не Островский виноват в том, что одна треть рукописи его знаменитого романа «Как закалялась сталь» не была опубликована, а письма при печати сокращались или вообще не попадали на страницы посмертных изданий. Через десятилетия издательство «Молодая гвардия» выпустило новое собрание сочинений писателя с полным текстом романа и письмами без купюр, прятавших долгие годы возмущение писателя, его резкую критику негативного, недопустимого, по его мнению, в жизни государственного и партийного аппарата.

Сегодня легко махать кулаками на прошлое и прятаться от сегодняшних событий. Немало читателей думают теперь, что Николай Островский был фанатиком и слепым орудием в руках партийных бюрократов. Что можно сказать на это?

Да, писатель верил в революцию, а его герои отдавали жизни за неё. И это, несомненно, лучше, чем терять жизни в нынешних мафиозных разборках во имя обладания зелёными долларовыми купюрами. Но интересно и то, что, будучи прикованным к постели болезнью в двадцать два года, а в двадцать четыре потеряв зрение, Островский лучше многих зрячих видел то, что происходило вокруг него и об этом происходящем, пусть не всегда мастерски, но всегда откровенно и честно писал. Свидетельством тому являются не публиковавшиеся ранее письма писателя и страницы романа «Как закалялась сталь», автобиографичность которого до сих пор является предметом споров литературоведов и биографов Николая Островского.

Между тем, вопрос автобиографичности произведения никак не может считаться праздным. Ведь одно дело любить роман, в котором всё от корки до корки выдумано, и тогда подражать полюбившимся, но выдуманным героям, что характерно детям и мечтательным душам, другое дело увлекаться реальными героями дня Чкаловым, Олегом Кошевым, Степаном Разиным, когда читатель знает, что раз такой человек был на самом деле, то и он имеет возможность стать таким же сильным, стойким, героическим. Вот почему о героях народного эпоса рассказывалось издревле из уст в уста, как о реально существовавших личностях, а в наши дни герои художественных фильмов, телеспектаклей и различных постановок воспринимаются зрителями настолько реальными, что не исполнителям, а их героям пишут письма, к ним обращаются порой с просьбами, как к живым людям. В этом сила реализма настоящего творчества.

Не избежал этой судьбы и роман Островского «Как закалялась сталь». Причиной тому было не только гипнотическое действие на революционно настроенного читателя самого романа, буквально вписавшегося в свою эпоху, но и тот факт, что многое из описанного на страницах книги совпадало со страницами жизни её автора. Во всём мире для тысяч и тысяч инвалидов, страдающих различными недугами, Николай Островский, сумевший преодолеть физическую немощь и слепоту, чтобы писать для людей, всегда будет живым примером для подражания и неизменно ассоциироваться с Павкой Корчагиным, который, пройдя сквозь пламя революционной борьбы, не сломился от наступившей болезни и тоже стал писать, как автор создавший этот замечательный образ.

Тем не менее, вопрос автобиографичности романа остаётся, и причин тому не мало.

Передавая рукопись первой части романа в редакцию журнала «Молодая гвардия», Островский сопроводил её письмом, в котором писал:

«Я попытался облечь в литературную форму действительные факты, зарисовал целую группу товарищей, частью работающих и сейчас, частью погибших.

Главных действующих лиц я знал лично и, показывая их, желал сделать это правдиво, указав все их недостатки и положительные стороны».

И в самом деле, в книге мы встречаем персонажей: Чернокозов, Пузыревский, Жигирева, Берсенев, Родкина, Алексеева – которые имели место в жизни Островского под теми же фамилиями. Встречаем героев с несколько изменёнными, но легко узнаваемыми именами. Например, Тая Кюцам (слово перевёртыш), подруга Корчагина – это Рая Мацюк, впоследствии жена писателя – Раиса Порфирьевна Островская, а коммунист Леденёв – это Иннокентий Павлович Феденёв, которого можно смело назвать крёстным отцом романа «Как закалялась сталь», ибо он весьма существенно помог появлению романа на страницах печати.

Дальше в том же письме в редакцию Островский утверждает:

«Я писал исключительно о фактах – это меня связывало. Иногда я попадал в плен к фактам. Написать иначе – значит фантазировать, перестать рассказывать то, что было».

Из этого кажется совершенно очевидным, что роман действительно автобиографичен, тем более что дальше в письме автор подчёркивает:

«Я работал исключительно с желанием дать нашей молодёжи воспоминания, написанные в форме книги, которую я даже не называю ни повестью, ни романом, а просто «Как закалялась сталь».

Многие исследователи творчества Островского так и делали – довольствовались этим письмом писателя и заявляли, что Корчагин и Островский одно лицо. Но ведь были и другие письма писателя, в которых Островский утверждал обратное.

11 апреля 1935 года Островский диктует письмо в редакцию «Литературной газеты», начинающееся с главного:

«Только сегодня я прочёл в «Литературной газете» от 5 апреля статью Бориса Дайреджиева «Дорогой товарищ». И хотя я сейчас тяжело болен – воспаление лёгких, – но я должен взяться за перо и написать ответ на эту статью. Буду краток.

Первое: решительно протестую против отождествления меня – автора романа «Как закалялась сталь» с одним из действующих лиц этого романа – Павлом Корчагиным.

Я написал роман. И задачи критиков показать его недостатки и достоинства, определить, служит ли эта книга делу большевистского воспитания нашей молодёжи».

Через пять дней эту мысль Островский подтверждает и развивает, выступая с творческим отчётом перед членами бюро Сочинского городского комитета партии, говоря следующее:

«В печати нередко появляются статьи, рассматривающие мой роман «Как закалялась сталь» как документ – автобиографический документ, то есть историю жизни Николая Островского. Это, конечно, не совсем верно. Роман – это в первую очередь художественное произведение, и в нём я использовал также и своё право на вымысел. В основу романа положено немало фактического материала. Но назвать эту вещь документом нельзя. Будь это документ, он носил бы другую форму. Это роман, а не биография, скажем, комсомольца Островского».

Вот теперь-то, думается, всё стало ясно, писатель расставил точки над «I», безусловно писатель имел право на вымысел и написал роман. Однако через полтора года в интервью московскому корреспонденту газеты «Ньюс кроникл» ставится последняя точка этой темы. Островский, говоря о своём романе «Как закалялась сталь», заявляет:

«Раньше я решительно протестовал против того, что эта вещь автобиографична, но теперь это бесполезно. В книге дана правда без всяких отклонений. Ведь её писал не писатель. Я до этого не написал ни одной строки. Я не только не был писателем, я не имел никакого отношения к литературе или газетной работе. Книгу писал кочегар, ставший руководящим комсомольским работником. Руководило одно – не сказать неправды».

Стало быть, всё же автобиография? Но тогда как же быть с высказываниями диаметрально противоположными? Где же Островский был прав?

И вот, как это ни парадоксально, правда была во всех словах, но понять её, разобраться во всём оказалось возможным лишь тогда, когда достали на свет из архивов непубликовавшиеся ранее страницы романа и писем писателя. Сопоставление именно этих страниц писем и книги позволило сделать вывод о том, что Островский действительно писал в книге факты, взятые из жизни, не всегда в той же последовательности и точно так, как они имели место, но всегда убедительно, правдиво, достоверно. Это ещё раз доказывает всем тем, кто с умыслом и без умысла высказывали сомнения в авторстве Островского, что роман написан именно им и по страницам окружавшей его жизни. Роман можно безошибочно назвать автобиографией поколения молодёжи двадцатых годов. И выброшенные некогда из него страницы (не будем осуждать историю) должны были быть обязательно восстановлены, так как в любой жизни, если мы хотим её понять, важна каждая страница. Особенно это необходимо сегодня, в дни, события которых так напоминают далёкие двадцатые годы, о которых писал Островский.

Письма и главы

В восьмой главе второй части романа «Как закалялась сталь» уже серьёзно больной Павел Корчагин пишет письмо своему брату Артёму. Оно начинается так:

«Артём, хочу рассказать о пережитом. Кроме тебя я, кажется, таких писем никому не пишу. Ты меня знаешь и каждое слово поймёшь. Жизнь продолжает меня теснить на фронте борьбы за здоровье.

Получаю удар за ударом. Едва успеваю подняться на ноги после одного, как новый, немилосерднее первого, обрушивается на меня. Самое страшное в том, что я бессилен сопротивляться. Отказалась подчиняться левая рука. Это было тяжело, но вслед за ней изменили ноги, и я, без того еле двигавшийся (в пределах комнаты), сейчас с трудом добираюсь от кровати к столу. Но ведь это, наверное, ещё не всё. Что принесёт мне завтра – неизвестно».

А в эпистолярном наследии писателя есть реальное письмо брату Николая Островского Дмитрию Алексеевичу, написанное 2 ноября 1926 года, что событийно совпадает с письмом в романе. Реальное письмо брату начинается иначе:

«Дорогой Митя! Сегодня получил твоё письмо. Отвечаю сейчас же. Дорогой братушка, ты напрасно беспокоишься за меня. У меня, правда, дела дрянь – болен я здорово и всё прочее, но это тебе давно известно, а что я не загнусь ещё пока до лета, это тоже факт. Ну что же, ни черта не попишешь – приходится лежать, такая вышла марка.

Ты, дорогой, знай, что тебе-то я, безусловно, всё пишу, как есть. Будет что-нибудь худое со мной, напишу, не скрою, потому что кому же, как не тебе, всё знать, моему родному братишке».

Совпадение строк книги и реального письма по их сути удивительное, только реальное теплее, душевнее, с большей любовью и менее литературное, то есть не причёсанное («не загнусь», «ни черта»), что вполне естественно. Будущий писатель ещё не знал об этом и не претендовал на публикации. К брату в жизни обращение нежнее – не просто «Артём», как в книге, а «Дорогой Митя!», «Дорогой братушка», «ты напрасно беспокоишься за меня». Но в целом письма по содержанию сначала совпадают. Дальше, правда, идут расхождения. В книге Павка рассказывает брату, что надеется вернуться в строй, пишет, как готовится к этому, читая книги, учась в университете заочно, о связи с молодёжью и росте сознания Таи.

В реальном письме 1926 года всего этого нет, так как в жизни эти моменты пришли к Островскому позднее, но пришли. Через два года он действительно учится заочно в коммунистическом университете, собирает вокруг себя местных коммунистов, соседей и больной, прикованный к постели, уже теряющий зрение, ведёт борьбу с городскими бюрократами и соседями-буржуями, испытывая при этом огромные трудности, о чём и сообщает брату:

«О здешней жизни и работе у меня нехорошее мнение. Обрастают ребята и окружаются разными подхалимами и барахлом. Нет пролетарской непримиримой ненависти к чуждым элементам. Я здесь вошёл по уши в борьбу. И силы мои тают, и очень мне обидно, что лежу и сам не могу работать. Много, родной братушка, работы, ещё много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина.

В партии замечен кое-где правый уклон, т.к. кое-какие партчиновники хотят сдать заветы Ильича и развинтить гайки. Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим. Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам. Надо также встряхнуть тех, кто уж очень забюрократился и стал гадом. Партия зовёт нас на борьбу, и мы должны освободиться от ненужного хлама, а здесь его до чёрта».

Это строки письма, написанного 2 ноября 1928 года, но как удивительно они напоминают нам недавние наши дни и одновременно горячее выступление молодых коммунистов на киевской конференции, описанной Островским в пятой главе второй части романа «Как закалялась сталь».

В опубликованном варианте речь Дубавы вообще отсутствует, а речь Панкратова дана сокращённо. Но это очень интересно сопоставить предложенные Островским речи оппозиционера Дубавы и молодого коммуниста Панкратова. Сначала выступил Дубава.

"– Я буду краток. За эти десять дней говорено немало.

Вам известен документ «сорока шести». В нём товарищ Троцкий и целый ряд виднейших работников партии резко осудили Цека за его политику в промышленности. Мы требуем максимальной концентрации промышленности – это раз. Затем считаем, что финансовая реформа, вводимый монопольный червонец, приведёт нас к кризису. Вместо того чтобы нажать на мелкобуржуазную стихию – крестьянство – и выжать у него со всей энергией диктатуры пролетариата имеющиеся у него средства, Цека восстал против предложенного повышения цен на промышленные товары. Правда, в стране налицо определенная крестьянская забастовка – отказ от покупки промышленных товаров.

Оппозиция предлагала подавить эту забастовку интервенцией продуктов широкого потребления, то есть ввезти это всё из-за границы. Цека отказался нажимать на крестьянство, пугая нас разрывом союза с этим, так сказать, ненадёжным союзником. А мы считаем, что надо жать из этой стихии всё до последней капли и вложить эти средства в нашу социалистическую промышленность. История нас оправдает.

Дальше, наше разногласие по внутрипартийным вопросам. Тут Лагутина читала стенограмму части моей речи, но я повторюсь.

Почему партийный аппарат громит Троцкого? Потому что Троцкий ведёт борьбу против партийного бюрократизма. За Троцкого вся вузовская молодёжь, и его слова «молодёжь – важнейший барометр партии» – истина.

Да, товарищи, Троцкий – человек, на которого мы можем опереться. Это вождь Октябрьской революции. Он не струсил перед восстанием, как Зиновьев и Каменев. Он в восемнадцатом году, во время Бреста, не раскалывал единства партии, как товарищ Бухарин, который даже, говорят, собирался арестовывать Ленина, и других за мир с немцами. Он в девятьсот третьем году был первым большевиком. Троцкий привёл Красную Армию к победе. Это с Лениным самый знаменитый революционер в мире. Конечно, если бы Троцкого не зажимал Цека, то мы давно уже бы нажали на мировую контрреволюцию. Для того чтобы мы достигли настоящей демократии в партии, надо дать право высказываться всем группам и течениям, а не только большинству.

Партийный аппарат стал нашим несчастьем, а то, что в руководстве только старая гвардия, грозит опасностью перерождения. Троцкий правильно указывал на Каутского и Пауля Лези как на живой пример.

Шум и крики негодования только подхлестнули Дубаву. До сих пор его терпеливо и молча слушали, и только беспокойное движение людских рядов в партере выдавало напряжённое волнение участников конференции.

– Что же, товарищи, власть портит человека. И мы правильно советуем перевести партийных аппаратчиков опять к станкам, особенно главков.

Цветаев с места бросил злорадно:

– Правильно! Пусть мазута понюхают, а то окопались в кабинетах.

На реплику никто не ответил. Ждали, что еще скажет Дубава.

– Мы еще раз заявляем, что политика Цека приведёт страну к гибели, если она будет продолжаться, то мы уже в самое ближайшее время провалимся с финансами и промышленностью, а крестьянин нас докончит. Кроме всего этого, Цека и вы, его поддерживающие, ведёте партию к расколу…

В зале словно разорвалась граната. Ураган криков обрушился на Дубаву. Словно удары хлыста по щеке стегнули Дмитрия гневные восклицания:

– Позор!

–

Долой раскольников!

–

Хватит, довольно обливать грязью!

Когда шум улёгся, Дубава закончил свою речь:

– Да, чтобы это сказать, надо быть смелым человеком, я показываю настоящую погоду. Вы, конечно, с нами разделаетесь, но я ничего не боюсь. Ниже токаря меня не сделают. Я на фронте был – не дрейфил, и теперь тоже не запугаете.

Он ударил себя в грудь кулаком и, решив "уходя, хлопнуть дверью", крикнул:

– Да здравствует Троцкий – вождь Октябрьской революции! Долой аппаратчиков и бюрократов!"

А вот как в рукописи ему ответил молодой коммунист Панкратов, тотчас же вышедший к трибуне.

"– Девятый день мы в дискуссионной горячке, ночи напролёт просиживали ячейки, многое мы видали и многое мы слыхали. Сейчас в городе подошли мы к концу, это у нас предпоследнее заседание. Я отбрасываю в стороны все мелочи, не в них дело, буду говорить об основном. Вчера мы обсуждали решение Цека по хозяйственным вопросам. Сорок шесть оппозиционеров в сентябре прошлого года отдали в Цека свой знаменитый документ, который стал антипартийным знаменем для всех противоборствующих групп и группировок, от осколков рабочей оппозиции до групп демократического централизма. Всю эту разношёрстную компанию возглавили Троцкий и его сторонники. Дубава, видно, хорошо изучил этот документ. И что нам сказали троцкисты? Цека и большинство партии ведут страну к гибели, а они посланы спасать её.

Мы девять дней слушали выступления оппозиционеров. Я скажу прямо: они выступали не как соратники, революционные борцы, наши друзья по классу и борьбе, – их выступления были глубоко враждебные, непримиримые, злобные и клеветнические. Да, товарищи, клеветнические! Нас, большевиков, попытались выставить сторонниками палочного режима в партии, людьми, предающими интересы своего класса и революции. Лучший, испытаннейший отряд нашей партии, славную старую большевистскую гвардию, тех, кто выковал, воспитал РКП, тех, кого морила по тюрьмам царская деспотия, тех, кто во главе с товарищем Лениным вёл беспощадную борьбу с мировым меньшевизмом и Троцким, тех попытались выставить как представителей партийного бюрократизма, какую-то особую касту, чем-то вроде «партийных дворян», захвативших власть в партии в свои руки. Кто, как не враг, мог сказать такие слова? Что осталось теперь троцкистам делать? Одно лишь – хватай, круши и руби. Кой-кто из них проговаривается. Об этом писала Юренева. Эта борьба нам показала, что в наших рядах есть люди, готовые в любую минуту взорвать партийное единство, поломать в щепки партийную дисциплину и которые при каждой трудности подымают бунт и вносят дезорганизацию. Давайте же откроем настоящее лицо оппозиции.

Разве Цека партии не записывал в своих решениях наличия бюрократизма и излишнего централизма в некоторых организациях? Разве пятого декабря не были внесены решения о рабочей демократии? Были, и Троцкий голосовал за них. В партии каждому большевику предоставлялась возможность высказать свои взгляды и предложения, устраняющие недостатки в нашей работе. Оставалось только обсудить всё в нашей единой партийной семье и общими силами двинуться вперед, преодолевая трудности.

Что же сделал Троцкий? На другой же день после этого решения, за которое он голосовал и был вполне с ним согласен, он через голову Цека обратился к партийным массам со своим возмутительным документом. Сейчас же вслед за этим все, какие только были в партии оппозиционные элементы, повели на Цека бешеную атаку. Вместо здорового обсуждения наших хозяйственных и внутрипартийных недочётов у нас началась внутрипартийная война. Троцкий пытался вооружить молодёжь против старой гвардии. Он хотел разорвать их неразрывное единство. Он и его сторонники пытались оклеветать Цека и старую гвардию. И большинство партии, возмущённое этой небывалой антипартийной вылазкой, дало оппозиции жестокий отпор по всему фронту. Они клевещут, что мы их зажимаем, но кто этому поверит?

У нас в Киеве не меньше сорока агитаторов-троцкистов. Есть из Москвы, из Харькова целая группа, даже два из Петрограда. Мы им всем даем говорить. Я убеждён, что нет ни одной ячейки, где они не пробовали побрызгать грязью. Ведь Дубаве, Шумскому и ещё нескольким бывшим работникам дали мандаты на районную и городскую конференции, хотя по уставу они не имеют на это права как приезжие. Им дали высказаться полностью, и не наша вина, если их большинство осудило резко и безоговорочно.

Вслушайтесь в их оскорбительную кличку «аппаратчик». Сколько в нём ненависти! Разве партия и её аппарат не одно целое? Они говорят молодёжи: «Вот аппарат – это ваш враг. Бейте его».

На что это похоже? Так могут говорить развинченные анархисты, а не большевики.

Скажите, как бы мы назвали тех, кто натравливал бы молодых красноармейцев против командиров и комиссаров, против штаба, и это всё во время окружения отряда врагами?

Что же, если я сегодня слесарь, то я, по Троцкому, ещё могу считаться «порядочным»? Но если я завтра стану секретарём комитета, то я уже «бюрократ» и «аппаратчик»?

Вы понимаете, к чему приведёт троцкистов такая клевета? Они неизбежно станут врагами пролетарской революции.

Наши комитеты были и будут нашими штабами. Мы посылаем в них лучших большевиков и никому не позволим их дискредитировать.

Панкратов перевел дух и вытер рукой потный лоб.

– Что означает требование оппозиции свободы группировок, под которым скрыта свобода фракций внутри партии? Это значит превращение нашей партии в дискуссионный клуб. Это значит – сегодня партия примет решение, а завтра какая-нибудь группа потребует его отмены. Опять дискуссия. То есть мы станем бестолочами.

Мы – партия действия. Если приняли решение, то все должны приводить его в жизнь. Иначе быть не может. Иначе мы перестанем быть непоколебимой силой. Большевики на свободу группировок не пойдут.

Еще один момент надо отметить. Кого собрала вокруг себя оппозиция? Значительная часть вузовской молодёжи. Её Троцкий назвал барометром, выставил основой партии в то время, когда у нас каждый ребёнок знает, что основа партии – это старая гвардия и рабочие у станка.

И не чудно ли, товарищи, что среди оппозиционеров такие, например, лица, как Туфта, недавно снятый с работы за бюрократизм, Цветаев, хорошо известный своей «демократией» соломенцам, или Афанасьев, которого губком трижды снимал с работы за его командование и зажим в Подольском райкоме?

Правда, в оппозиции есть рабочие с производства, но ведь факт же, что в борьбе против партии объединились все, кого эта партия била за их методы работы, и какова картина? Дубава, Шумский ведут за собой введенных ими в заблуждение рабочих.

А на флангах у них выступают вчерашние бюрократы и формалисты, вроде Туфты и ему подобных, яростно выступающих против бюрократизма. Кто им поверит?

Знаменем оппозиции стал Троцкий. Сколько тысяч раз мы слыхали уже от них: «Троцкий – вождь Октября». «Это победитель контрреволюции». «Это старейший вождь нашей партии».

Нас заставляют говорить об этом и выяснить раз навсегда роль Троцкого в нашей революции. Не случайно имя товарища Ленина так мало произносится оппозиционерами, когда они говорят об Октябрьском восстании. Нет и Центрального Комитета. Не слышно ни о петроградских большевиках, ни о революционных питерских рабочих, матросах и солдатах. Есть только один человек – Троцкий.

Величайшего вождя мирового пролетариата Ленина и нашу партию оппозиционеры пытаются подменить Троцким, пришедшим к большевикам в девятьсот семнадцатом году. Для чего всё это делается? Да всё для того же—в интересах фракционной борьбы, для привлечения на свою сторону незнакомых с историей нашей партии. Все средства хороши для достижения своих целей.

В гражданской войне у оппозиционеров нет Ленина, нет партии, нет миллионов борцов, героически дравшихся за власть Советов. Есть только одна фигура – Троцкий. Это тоже не случайно. Но тут мы уже живые участники борьбы, и мы знаем, кто был вождем победы. Побеждал класс, руководимый нашей партией и её вождём Лениным и нашим славным большевистским Центральным Комитетом, побеждали мы, бойцы и командиры Красной Армии. Кровью сынов трудового народа добыта эта великая победа, а не одной личностью. – Голос Панкратова зазвенел на высоких нотах и смолк.

Бурными аплодисментами встретил зал эти слова. Это шла волна прилива, могучая, стремительная, и чудилось, будто тяжесть её размаха заливала берег.

Дубава не раз уже слышал этот шум прилива, он натыкался на него все эти дни в ячейках и на районной конференции. Он знал силу этого движения. Не раз его сердце и тело были каплей в этом непреодолимом приливе, когда он шёл со всеми в ногу. Теперь он и кучка его спутников – против течения, и то, с чем было созвучно его сердце, сейчас обрушилось на него и отбрасывало на отмель. Игнат говорил, и каждое его слово Дубава воспринимал болезненно. Ему мучительно хотелось, чтобы так говорил он, Дубава, а не этот днепровский грузчик, крепкий, сколоченный из одного целого, не то, что он, Дубава, раздвоенный, теряющий под ногами почву.

– О большевизме Троцкого до Октября пусть скажут старые большевики. Молодёжь мало знает об этом. Сейчас, когда имя это противопоставили партии, необходимо, чтобы мы знали всю историю борьбы Троцкого против большевиков, его постоянные перебежки от одного лагеря к другому. Партия должна знать, кто создавал против Ленина и большевиков августовский союз всех меньшевиствующих. Об этом должны быть напечатаны книги. Троцкий становится организатором раскола, и мы должны развенчать эту фигуру и показать её таковой, какова она была и есть на самом деле.

Троцкий неплохо боролся в Октябрьскую революцию, и партия доверила ему ответственные посты. Партия создала ему авторитет. Она выказала ему величайшее доверие. И если этот человек был когда-либо героем, то это было, когда он шёл с нами нога в ногу. Троцкий не был большевиком до Октября, вот почему после революции он загибал кривую и во время Бреста, и в профсоюзной дискуссии, и, наконец, сейчас устроил эту небывалую атаку на партию.

Борьба против оппозиции сплотила наши ряды. Она идейно укрепила молодёжь. В борьбе против мелкобуржуазных течений закалялись большевистская партия и комсомол. Истерические паникеры из оппозиции пророчат нам на завтра полный экономический и политический крах. Завтра нам покажет цену этому пророчеству.

Они требуют послать наших стариков, например, Токарева и товарища Сегала, к станку, а на их место поставить развинченный барометр вроде Дубавы, который борьбу против партии хочет выставить каким-то геройством. Нет, товарищи, мы на это не пойдем. Старики получают смену, но сменять их будут не те, кто при каждой трудности бешено атакует партию. Мы единство нашей великой партии никому не позволим разрушать. Никогда не расколются старая и молодая гвардии. Это одно целое, как организм человека. В этом единстве – наша сила, наша крепость. Вперёд же, товарищи, на борьбу с трудностями, к нашей цели! В непримиримой борьбе с мелкобуржуазными течениями, под знаменем Ленина мы придём к победе!

Панкратов сходил с трибуны, а в партере поднимались множества и стихийно нарастал торжественный напев пролетарского гимна".

Читаешь эти строки и невольно ловишь себя на мысли о том, что то же самое происходило последние годы в нашей партии, то самое, о чём словами Панкратова предупреждал Островский.

Любопытным примером того, как Островский переносит отдельные факты из жизни на страницы романа, является рассказ об Анне Борхарт. В третьей главе второй части романа мы читаем волнующую историю о том, как Павка Корчагин спасает Анну от бандитов. Из неопубликованной части шестой главы неожиданно узнаём о том, что Анна была женой Дубавы, но уже бросила его. Здесь же узнаём и о причине их разрыва.

Павел Корчагин приезжает в Москву на Шестой съезд Российского Коммунистического Союза Молодёжи. (Вот, кстати, одно из явных расхождений с биографией писателя – Островский никогда не был делегатом съезда комсомола в Москве). В гостинице Павка неожиданно встречается с Ритой Устинович. Их разговор об Анне Борхарт и Дубаве не попал в книгу, хотя представляет несомненный интерес для читателя.

«Они сели в углу, Рита посмотрела на часы.

– До начала сорок минут, расскажи мне о Дмитрии и Анне, – сказала Рита, немного смущаясь оттого, что Корчагин смотрел на неё не отрываясь.

– Я с ним виделся недавно, пользуясь своим приездом на Всеукраинскую конференцию. С Анной виделся несколько раз, а с Митяем один, и то лучше бы не встречались.

– Почему?

Корчагин молчал, чуть вздрогнула бровь над правым его глазом. Она знала причины этого движения. Это было всегда признаком волнения.

– Расскажи же мне, я ведь ничего не знаю.

– Рита, я не хотел бы сейчас об этом рассказывать, но ты настаиваешь? Подчиняюсь.

При мне произошёл их окончательный разрыв и, по-моему, Анна не могла поступить иначе. У них нагромоздилось столько разногласий, что разрыв явился единственным выходом. Началом разрыва стали их партийные разногласия. Дубава всё время в оппозиции. В Харькове я узнал об его выступлениях в Киеве, куда он ездил с Шумским.

– Что, разве Михайло троцкист?

– Да, был, но сейчас отошёл. Мы с Жарким с ним долго говорили, он теперь с нами, чего никак нельзя сказать о Митяе. Тот чем дальше в лес, тем больше дров. Но вернёмся к Анне. Она мне передала всё.

Дмитрий погряз в антипартийной борьбе с головой. Анна выслушала немало оскорблений вроде: «Ты серая партийная лошадка, везёшь, куда хозяин прикажет» или ещё похуже. Несколько таких столкновений сделало их чужими. Когда Анна заговорила о разрыве, Дмитрий, видимо, не желая её терять, уверил, что между ними не будет больше недомолвок, и просил не оставлять его, помочь ему пережить кризис. Анна пошла на это, и одно время ей казалось, что всё уладится. Она от него не слыхала больше злобных выпадов. Он отмалчивался в ответ на её пропаганду, и Анна поверила, что он всерьёз пересматривает свои прошлые установки. От Жаркого она узнала, что Дмитрий в комвузе перестал мутить, и в личных отношениях у них наступило перемирие.

И вот недавно Анна почувствовала себя нехорошо на работе. Она становилась матерью. Пришла домой, закрыв дверь, прилегла. У них с Дмитрием смежные комнаты, есть дверь, но по общему уговору заколочена.

Скоро Дубава пришёл к себе с целой группой товарищей, и она невольно стала свидетельницей совещания организационной троцкистской группы. И Анна наслушалась таких вещей, какие ей и не снились.

Между прочим, к Всеукраинской конференции комсомола они отпечатали нечто вроде декларации, решено было раздать её из-под полы делегатам. Для неё стало ясно – Дмитрий просто сманеврировал. Когда все разошлись, Анна позвала Дмитрия и потребовала объяснить всё происходящее.

В этот день я приехал в Харьков на конференцию и в ЦК встретился с киевлянами. Таля дала мне адрес Анны. Они жили совсем близко, и я решил до обеда заглянуть к ней, так как в женотделе ЦК партии, где она работает инструктором, мы её не застали. Таля и остальные тоже обещали придти туда. Как видишь, я к ним пришёл как раз в пору. – Корчагин грустно улыбнулся.

Рита слушала его, слегка сдвинув чёрный разлёт бровей, опираясь локтем на обшитый бархатом край ложи. Корчагин молчал. Он смотрел на Риту, вспоминая её, какой она была тогда в Киеве, и, сравнивая её в настоящем, ещё раз признал, что Рита выросла в цветущую здоровьем, привлекательную молодую женщину. На ней уже не было бессменной военной гимнастёрки. Её заменило просто, но изящно сшитое синее платье. Она возвратила его к рассказу лёгким прикосновением пальцев, сжавших его руку.

– Я слушаю, Павел.

Он продолжал, уже не выпуская этих пальцев из своей руки:

– Анна встретила меня с нескрываемой радостью, Дмитрий – с холодком. Он, оказывается, уже знал о моей борьбе с оппозицией. Встреча вышла странная. Я должен был стать чем-то вроде судьи. Анна мне рассказывала, а Дмитрий ходил по комнате, курил папиросу за папиросой и, видимо, нервничал и злился.

«Видишь, Павлуша, он обманывает не только меня, но и партию. Организовал какие-то подпольные кружки, продолжает свою склочную работу, а мне говорит, что всё покончено. А ведь он в комвузе заявил, что считает постановления конференции правильными. Он называет себя честным, а в то же время занимается наглым обманом. Конечно, между нами нет ничего общего. Я напишу о сегодняшнем в ГубККА», – возмущённо говорила мне Анна. Дмитрий сквозь зубы процедил: «Что ж, иди, доноси. Ты думаешь, мне очень хочется быть членом той партии, в которой даже жёны занимаются шпионажем и подслушиванием».

Это было много даже для Анны, и она крикнула Дмитрию, чтобы он уходил. Когда он вышел, я сказал Анне, что хочу с ним поговорить. Она ответила, что это бесполезно, но я всё же пошёл. Ведь мы с Митяем были когда-то большие друзья. Я думал, что его можно ещё выровнять.

Захожу к нему, он лежит на кровати и сразу же меня предупредил: «Только не агитируй, пожалуйста, надоело мне это до смерти». Но всё же говорить пришлось. Я старое вспомнил: «Неужели наши прошлые ошибки тебя ничему не научили? Помнишь, – говорю, – Дмитрий, как нас мелкобуржуазная стихия на борьбу против Партии бросила?» Что ж он мне ответил? «Мы с тобой, Павел, тогда рабочими были, не боялись говорить то, что думали, а думали мы не так уж неверно. До Нэпа была настоящая революция, а сейчас какая-то буржуазная. Нэпачи жиреют, в шелках ходят, а безработица в стране невероятная. Наши советские партийные верхушки тоже онэпачиваются. Жён-буржуек понахватали себе и вся политика направляется к развитию буржуазии. О диктатуре как-то стесняются говорить, с крестьянством либеральничают. Растим кулака, который станет хозяином на селе, и вот, – говорит, – увидите, через пять-шесть лет у нас под шумок прикроют советскую власть, и будет, как во Франции после термидора. Нэпачи станут министрами в новой буржуазной республике, а нам с тобой, если будем гавкать, посворачивают головы. Одним словом, скоро доживёмся до ручки».

Как видишь, Рита, ничего нового Дубава не выдумал. Старые Троцкистские перепевы. Говорили долго. Я понял, что с ним бесполезно спорить. По-моему, Дубава для нас потерян. Из-за него опоздал на заседание делегации. На прощание он меня решил, видимо, «порадовать». Говорит: «Я знаю, Павка, что ты ещё не окостенел и не стал чиновником, который голосует «за» потому, что боится потерять место, но ты из тех, кто кроме красного знамени ничего больше не видят».

Вечером у Анны были все киевляне, Жаркий и Шумский. Она уже была в ГубККА, и мы признали её поступок совершенно правильным. В Харькове я пробыл восемь дней. Несколько раз виделся с Анной в ЦК. Она поменялась квартирой. От Тали узнал, что Анна сделает аборт. Разлом с Митяем, видимо, бесповоротный. Таля осталась в Харькове на несколько дней помочь в этом.

В день, когда мы уезжали в Москву, Жаркий узнал, что Дубаве парттройка вынесла строгий выговор с предупреждением. Оказывается, комвузовское бюро высказалось за эту предпоследнюю меру. Это спасло Дмитрия от исключения.

В партере становилось тесно, а людской прибой продолжался, кругом всё говорило, смеялось. Этот невиданный приток энергии, которая так кипуча в большевистской юности, жизнерадостной, стремительной, как поток горной реки, принимал в себя великан-театр. Шум нарастал».

Ну, можно ли говорить о слепом фанатизме Островского, который, как мы видим, сам выступает против чиновников, голосующих «за» лишь из-за боязни потерять своё место?

В книге Корчагин не ответил на речь Дубавы. И потому возникает мысль о том, что хоть обличительные слова произносились оппозиционером, но не сам ли Островский был обеспокоен приближавшейся опасностью обюрокрачивания партийных рядов и подмены настоящих идейных революционеров скрытыми врагами революции? Не эзоповский ли метод избрал писатель для отражения главных проблем?

Эту мысль подтверждают письма Островского, в которых он высказывал своё мнение по поводу происходивших вокруг событий, о которых узнавал из газет, по радио и от друзей, но сам не мог принимать в них участие.

15 января 1929 года он пишет из Сочи своему учителю жизни и другу по партии А.А.Жигиревой, не раз помогавшей больному молодому человеку, не написавшему еще ни строчки своей будущей книги, морально и практически деньгами. Островский был с нею предельно откровенен во многих вопросах, делясь своими горестями и радостями:

«Арестован ГПУ зав. Коммунхозом пресловутый Бабенко, считавшийся чл. ВКП(б) с 1919 г., член президиума горсовета и РИКа, член райкома и т.д. Он оказался белый контрразведчик, офицер, расстреливал наших товарищей-большевиков. Эта гадина, обманув всех, пролез во все перечисленные посты – это громадный провал, – ведь гад был руководящим работн., член бюро РК и т.д. и т.п. Сочи везёт, как утопленнику. Гад определённо вёл работу на заграницу. Навряд ли, что это случайный белый.

Скоро генеральная чистка. Здесь опять начнёт мести большевистская метла».

Письмо на этом не закончилось, но следующие слова изымались из публикаций, а звучали очень тревожно, особенно глядя на них с позиции сегодняшнего времени:

«Мне непонятно, почему восстановлены видные работники, выметенные чисткой за ряд тяжёлых преступлений. Они все работают там же. Например, окрстрахкассовый бюрократ Шмелёв, бывший директор курупра и многие другие. Не могу, не работая и не участвуя в жизни организации, это решать».

Не вошедший в книгу отрывок из шестой главы сам по себе вызывает на размышления, но мне, прежде всего, вспомнилось другое не публиковавшееся ранее письмо Островского Жигиревой. 27 сентября 1928 года он писал ей:

«Ещё одно хочу рассказать. Неожиданно приехала моя приятельница-друг (помнишь, я тебе рассказывал грустную историю моей привязанности?). Она активистка, член ВКП(б) с 1916 г. Ей тридцать лет. Она один из моих лучших товарищей, тем более, что когда-то нас связывала личная симпатия. Она лечилась в Мацесте и случайно узнала обо мне и мы встретились неожиданно. Не виделись два с половиной года. Встретились, как встречаются родные люди, очень хорошо. У неё есть муж, славный товарищ. И хотя у них личная драма – он оппозиционер, исключён из ВКП(б)… (далее в письме неразборчиво)… много горя и печали. Политическая борьба при личной любви кончится, наверное, разрывом, так как он в партию не идёт, а применяется к Троцкому, и идейное отчуждение, и ушёл от ВКП(б).

Много я выслушал от товарища упрёков и разгромов за мои поступки и т.д. Это всё верно и много правды есть, но всему оправдание моя молодость. Товарищ Шурочка, я, наверное, не смогу тебе всех моих мыслей передать… но, когда она уехала в Москву, пробыв сутки у нас, мне стало грустно безумно».

Очевидно, что данное письмо перекликается с процитированным отрывком романа – тоже два любящих друг друга человека, но оказавшихся на разных политических платформах, тоже исключение из партии одного из них и грозящий в данном случае разрыв семейной жизни. В письме не указана, правда, фамилия подруги, но её не трудно установить.

В седьмой главе второй части «Как закалялась сталь» Островский вводит новую подругу Корчагина Марту Лауринь, так описывая её:

«… латышка, кареглазая молодая женщина, похожая на восемнадцатилетнюю девушку… Марту Корчагин считал комсомолкой. На глазок давал ей девятнадцать лет. Каково же было его удивление, когда однажды в разговоре с ней узнал, что она член партии с семнадцатого года, что ей тридцать один и что она была одним из активных работников латышской компартии. В восемнадцатом году белые приговорили её к расстрелу, а вслед за тем она была обменена Советским правительством вместе с другими товарищами».

Из этого описания ясно, что здесь речь идёт не о Валентине Лауринь, комсомолке, с которой Островский познакомился в 1925 году в Евпаторийском санатории «Коммунар» и чью фамилию использовал в книге, а о Марте Яновне Пуринь (1895-1968), с которой Островский познакомился год спустя там же в Евпатории, но в санатории «Мойнаки». Именно Марта Пуринь была латышской коммунисткой и оказалась однажды под угрозой расстрела у белых. Однако и в процитированном письме Жигиревой Островский, несомненно, тоже имеет в виду Марту Пуринь. Ведь это с нею он не виделся почти два с половиной года назад (письмо написано в сентябре 1928 года, а знакомство с Мартой состоялось в мае 1926 года). Во время этого знакомства они так подружились, что Островский пишет своему брату Дмитрию 2 ноября 1926 года письмо, предлагая и ему познакомиться с Пуринь:

«Я Марте всё рассказал про своего братишку, она знает тебя, всю твою жизнь. Это славный друг, поддерживает в тяжёлый период силой своей воли, старый большевик, и если ты захочешь, то напиши ей, поделись. Обо мне и моём положении она всё знает, там ей врачи всё рассказали, о всей хворобе, она может тебе подробно написать, она истинная коммунистка, и ты, если бы её знал, был бы её первым другом. Её адрес: Москва, Центр, Мясницкие ворота, Гусятников переулок, дом 3/1, кв. 25, тов. Пуринь Марте. Пиши, что я тебе о ней писал и что ты бы хотел о родном младшем братишке знать, как и что он живёт и вообще что там знаешь».

В этот период Марта занимает существенное место в переживаниях Островского. Не случайно в одном из писем А.П.Давыдовой 18 декабря 1926 года он пишет о Пуринь: «… это неразвёрнутая страница в моей так рано сломленной жизни». А 30 декабря того же года в письме Марии Родкиной сообщает: «Я растерял всех своих друзей. Их теперь нет, за исключением Москвы. Один товарищ, коммунистка, приезжала на рождество ко мне отведать, узнать как дела и уехала 26/ХII. Теперь уедет мать и я опять останусь один».

Итак, в сентябре 1928 года Островский встречается с Пуринь, о чём сообщается Жигиревой. Ещё одним подтверждением того, что именно Марту имел в виду Островский в этом письме, является другое непубликовавшееся ранее письмо Островского, в котором он, уже став автором первой части романа «Как закалялась сталь», пишет своему харьковскому другу П.Н.Новикову 30 января 1933 года, сообщая московский адрес Марты в Гусятниковом переулке и высказывая следующую просьбу:

«Я по своей инициативе прервал переписку с Мартой, хотя она прекрасный товарищ. Я не думаю восстанавливать этой переписки, но мне хотелось бы, чтобы она знала о моей последней работе. С 1928 года она не знает обо мне ничего. Прошу, напиши ей коротенькую записку от своего имени примерно следующего содержания: «Тов. Пуринь! Случайно увидел в магазине ОГИЗа, купил и прочёл роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Первый том, издательство «Молодая гвардия», ноябрь 1932 года, тираж 10300 экз. Портрет на первой странице не оставляет сомнений, что это автор романа Коля Островский. С 1928 года я потерял Колю из виду. Где он, не знаю. Если Вы можете сообщить его адрес, то я Вам буду благодарен. Ваш адрес записан Николаем в один из адресных блокнотов ещё летом 1926 г. Ожидаю Вашей открытки. Подпись».

Прослеживается такая картина: Островский знакомится с Мартой Пуринь в 1926 году, они становятся друзьями. В этом же году Островский едет в Москву к врачам и останавливается у Марты на квартире в Гусятниковом переулке. Этот факт жизни Островского отражён в конце седьмой главы второй части романа, но в опубликованный вариант книги из рукописи не попал рассказ о том, что Марта не захотела связывать свою жизнь с Павкой Корчагиным, боясь того, что его прогрессирующая болезнь помешает её революционной деятельности.

«Незаметно пробежали двенадцать дней, прожитых им на квартире Марты и её подруги Нади Петерсон. Целые дни он оставался один. Марта и Надя уходили с утра и приходили вечером. Павел запоем читал. У Марты было много книг. А вечером приходили подруги и кое-кто из друзей.

(Следующие затем строки в публикации романа не попали).

Между Мартой и Павлом происходила борьба противоречивых чувств. Они без слов знали, что они близки друг к другу, но, вступив в тяжёлую полосу жизни, выбитый из строя, он знал, что никогда не поставит перед ней вопроса о единстве в силу физического неравенства. Задерживать её жизненное продвижение сумерками своих дней он считал невозможным. Она же, зная его будущность, не решалась брать на себя ответственность.

– Скажи, пожалуйста, зачем ты парня мордуешь? Ты бы его приласкала что ли? Что у тебя за сердце? До чего же ты баба упрямая. Я такого парня впервые вижу. Такой тебя просить не станет, как Карлуша, плакаться на свою неудачную жизнь и просить погладить по головке. Для чего ты его в Москву звала тогда? Пусть останется у нас и бросай канитель разводить. А то я тебе в сердцах могу вихры нарвать. – И Надя, когда-то командовавшая партизанским отрядом в Латвии, перенесшая в белой тюрьме жуткие побои, доведшие её до полубезумия, готова была привести свою угрозу в действие.

– Надя! Не вмешивайся в мою жизнь. Этот парень мне очень дорог, я скажу больше – я его люблю. Это замечательнейший экземпляр человека-большевика. Но его ожидает трагедия. Я не могу связать свою жизнь с его будущностью. Моя жизнь отдана партии. Борьба превыше всего моего личного. А если я отдамся этому парню, если он останется здесь, то я от него не уйду ни при каких обстоятельствах, и вместо одной трагедии будут две. Тогда погибла работа, погибло созидание. Всё это наполовину потонет в большом горе. Не говори мне об этом больше. – И Марта разрыдалась так мучительно, что Надя бросилась её утешать, забыв все прежние слова».

Островский, как и Павка Корчагин в романе, возвращается от Марты Пуринь в Новоросийск, где вскоре болезнь окончательно укладывает его в постель. С Мартой он встречается снова на рождественские праздники в декабре 1926 года, переписывается с нею некоторое время (письма к Марте не найдены), следующая их встреча состоялась лишь в декабре 1928 года, о чём Островский и сообщает Жигиревой. Тут мы узнаём, что Марта замужем, но муж оказался троцкистом и этот факт вносит разлад в семейные отношения, так как сама Марта прочно стоит на другой политической платформе.

Вот эти-то отношения и отражены в романе при описании семьи Анны Борхарт и Дубавы. То есть мы видим, как писатель не выдумал ситуацию, а пересказал её со слов Марты Пуринь, но, либо не желая простого натурализма, или же с целью предупреждения возможных дальнейших неприятностей в семье Марты из-за появления её фамилии в книге, он прячет свою подругу в образе героини Марты Лауринь, в то же время перенеся её семейную трагедию на Анну Борхарт.

Вполне возможно, что факт политических разногласий между Пуринь и её мужем послужил причиной прекращения дальнейших отношений между Мартой и Островским, о чём он и сообщает через пять лет Новикову, желая напомнить своей старой подруге о себе и своих успехах, но боясь своим вторжением помешать её семейной жизни. Об этом свидетельствует другое письмо Жигиревой, написанное 14 января 1929 года, где, рассказывая о навалившихся в последнее время неприятностях, Островский пишет ещё об одной:

«Московская подруга, один из немногих моих любимых друзей, нас связывает хорошая крепкая дружба, ты знаешь, я писал. У ней есть товарищ (муж), я его не знаю, он меня да. У них были столкновения по политическим вопросам. Она, устав от бесконечных стычек и его полного отхода от партии, написала мне всё, как другу партийцу, где с горечью говорила, что дороги так разошлись, что надо рвать связь и дружбу. Что ж, парень завладел письмом, взломал её стол и написал мне какую-то идиотскую приписку, не только не похожую на партийца, а дрянную ругань не большевика, а обывателя. Мои два письма к ней, где я делился с ней о теневых моментах здешних, перехватил и использовал в троцкистской каше.

Вся эта чушь мне неприятна только с одной стороны – это то, что у ней такое барахло парень, член ВКП(б) с 1916 г., славная большевичка и такой обормот.

Вот, Шурочка, маленький кусочек теневой из нашего быта».

Возможно, что этот эпизод и послужил причиной прекращения переписки Островского с Пуринь, но об этом мы можем пока только догадываться. Зато с достоверностью можно сказать о весьма мастерском перенесении в книгу Островским фактов, взятых из жизни, но обдуманных и творчески переработанных.

Тема лжекоммунистов раскрывалась Островским в романе довольно широко, но была сокращена редакторами. В самом начале книги читатель встречается с гимназистом Шуркой Сухарько, с которым Павел Корчагин подрался у озера. Сухарько же выдаёт Павку, когда он освобождает от ареста Жухрая. Затем в опубликованном варианте книги персонаж Сухарько исчезает, тогда как в рукописи о нём ещё много рассказывается. Автор вводит Сухарько в компанию Шарапоня, где они проводят время за игрой в карты и развратом, а в шестой главе второй части книги опять происходит короткая встреча Корчагина с Сухарько.

«Часто стал читать Корчагин на губкомовских бумажках подпись зав учётом Сухарько. Будучи в губкоме, не забыл заглянуть в учёт. Сомнений быть не могло. Здесь хозяйски устроился его земляк.

Шурка его не узнал.

Зашёл к секретарю, рассказал об учётчике, попросил принести личное дело. Прочли – член комсомола с 1920 года, профессия слесарь, и ещё кое-какие мелочи. Печати и бланк, всё в порядке.

– Покажи свой билет, – угрюмо сказал Корчагин.

Сухарько вынул книжечку и подал ему. Павел заметил в билете подчистку: вместо 1926 год, у шести был вытерт верхний загиб и шесть, размашисто написанное, стало нулём.

– Когда же это ты был слесарем?

– А вот в девятнадцатом-двадцатом году в депо станции Шепетовка, у меня справка даже есть, могу представить, – сказал обеспокоенный Сухарько.

А меня ты случайно не знаешь? Ты не помнишь, кто тебе морду бил, ты что же думал далеко проехать с этой подчисткой?

Сухарько узнал Корчагина и понял, что дело гиблое. На другой день в учёте его уже не было».

Из непубликовавшихся писем Островского мы узнаём, что он сам пострадал от подобного афериста, когда некий Сизов в период лечения Островского в Харьковском медико-механическом институте в 1925 году по доверенности Островского, не имевшего в то время возможности ходить самостоятельно, и за его деньги получил путёвку на курорт, предназначавшуюся Островскому, и уехал по ней сам.

Нуждавшийся в курортном лечении Островский вынужден был обратиться за помощью к друзьям по партии, а о Сизове так писал в письме М.Е.Карасю:

«Несколько слов о Сизове. Коротко – он оказался не чл. Партии, а аферистом. С ним связался Поляков, чл. Партии, и написал вместе со мной в ЦКК, а оттуда в прокуратуру. У него не оказалось ни партбилета и ничего. Какой-то переплётчик контрольной комиссии. А в ЦК партии он ездил, сукин сын, по моим документам. Вот, а уехал он отсюда – просто удрал, никому не заплативши долгов и проч.

Да, мы все здорово ошиблись в нём, Муся».

Сколько было таких ошибок в истории партии, в истории страны? Островский писал и о них, переплетая страницы своей жизни, страницы жизни своего народа со страницами искренней, почти документальной, но всё же художественной книги, имея право на вымысел, но отражая факты.

В этом отношении любопытен ещё один эпизод из реальной жизни Островского, который обрёл в рукописи романа художественную форму, но не попал в опубликованный вариант.

Летом 1925 года Островский лечился в евпаторийском санатории "Коммунар", где с ним подружились Мария Родкина и Валя Лауринь. Вспоминая об этих днях в не публиковавшемся ранее письме Родкиной от 6 июля 1930 года, Островский писал:

«…Манечка, я теперь могу тебе написать о том, что трудно и невозможно диктовать кому-то свои мысли, вот почему я почти никому не пишу. Ты, конечно, опять в тех местах, где мы были пять лет назад. Я вспоминаю о той дружбе и размолвках небольших, которые у нас были. Если бы не желание на бумагу переносить, то я бы теперь мог рассказать тебе об одной обиде, которую ты мне причинила, сама того не сознавая. Тогда она была для меня очень обидная, но теперь, вспоминая, я улыбаюсь потому, что я сам больше всего был виноват, так как не сказал тебе. А если бы сказал, то, может, и обиды не было бы. Но я тогда ещё был глупым. Если бы нам удалась та встреча, о многом мы поговорили бы с тобой. Очень печально, что ты захворала. Даже не представляю тебя такую, порывистую и полную движения, захворавшей.

Ты вспоминаешь, Маня, проведенные вместе евпаторийские дни… (слова неразборчивы)… знала ли ты, Маня, про те желания Вали отдаться мне? Я не исполнил только потому, что думал – ты выскажешься против этой связи.

Много воды утекло со времени нашей встречи. Много пережито мной и тобой. Никакая бумага не может передать всё, для этого нужно встретиться. Будет очень хорошо, Маня, если ты своё здоровье восстановишь…»

И всё-таки через весьма короткое время Островский пытается передать пережитое на бумагу в рукописи романа. В седьмой главе второй части, разумеется, не совсем так, как было в жизни, но узнаваемо рассказывается и об упоминаемых в письме событиях.

«Ранним утром просыпался Корчагин, кругом ни души, все спят крепким сном, и шёл встречать восход солнца. Стоял на берегу и смотрел, как рождается день. В ореоле пламени, разбрасывая каскады горящего света, ослепительное, жаркое, подымало из моря солнце свой раскалённый золотой шар, и море улыбалось ему. Серебристой дорогой отмечало солнце свой путь на белых гребешках волн, и вспыхивали брызгами золота стеклянные террасы Дюльбера и Виллы Роз.

На зернистом песке утренняя роса. Корчагин раздевается и входит в прохладную воду. За его лечение принялись всерьёз, и день стал заполняться рядом процедур: ванны электрические всех родов и действий. Тут монтёр впервые узнал, что ток не только даёт свет и движет моторы, но и лечит весьма успешно головы, почему-либо плохо работающие, вроде его собственной, причиняющей ему много неприятностей. Ванны морские, рапные, песок, солнце, море, – всё это было приведено в действие, и вскоре он ощутил на себе их благотворное влияние. Растраченные силы возвращались к нему вновь, а кругом жизнь била ключом, было так много солнца, моря и людей загорелых, радостных, что Павел быстро поборол нервозную подавленность. Стали реже мучительные контузионные боли в голове, появился аппетит, раньше отсутствующий. Иерусалимчик¹ была довольна.

– Наши дела идут в гору, товарищ Корчагин.

Они стояли на центральной дорожке санатория. К ним шла женщина, виденная тогда в саду. Иерусалимчик без обиняков познакомила их. Павлу это знакомство не совсем улыбалось, он ещё не забыл разговора в саду².

– Товарищ Родкина, поручаю вам его. Сделайте так, чтобы он поменьше оставался один и не думал о сложности теории относительности Эйнштейна. Я ещё не видела, чтобы он смеялся, значит, вы здесь необходимы.

Родкина смерила его с ног до головы лукавым взглядом и, сверкнув зубами, рассмеялась.

– Ничего себе нагрузочка, как ты на это смотришь, Корчагин? Если у тебя такой же характер, как и профессия, то у нас ничего не выйдет.

С этого же дня Дора начала «тормошить» Павла, и ускользать от неё было не так-то легко. Впрочем, на третий день их знакомства Павел перестал это делать. Они подружились, да и нельзя было не подружиться с ней.

Год назад Павел научился играть в шахматы. Раньше он возмущался, как это люди могли просиживать два-три часа над доской в каком-то напряжённом ожидании, вперив глаза в какую-нибудь точку на шахматной доске, но, познав тайны шахматной игры, сам увлёкся со всей силой и стал игроком страстным и упрямым. Одно время даже книга отодвинулась на задний план, но потом он заставил себя вернуться к ней. Игра требовала времени, а его не было. Как только прошли головные боли, Павел попробовал сразиться. Играл он всегда на стремительное наступление и ошеломлял противников бурным натиском, но победу терял иногда одним рискованным ходом. Поражение принимал остро. Игра требовала мозгового напряжения, и, как только он пытался сыграть больше одной партии, Дора, не выпускавшая его из виду, брала под руку и под тем или иным предлогом уводила от партнёра.

К Доре приходила Азорская, та блондинка, что подходила к Доре в саду. Втроём катались на лодке, читали, слушали концерты у фонтана в поликлинике, а вечерами гуляли по приморскому бульвару. Быстро промчался месяц, здоровье Корчагина поправлялось с каждым днём. Тело его загорело до цвета старой бронзы, мускулы наливались крепостью. Сгладились и вскоре ушли совсем ненавистные боли, и голова не чувствовала свинцовой тяжести. Тело наливалось силой и здоровьем и стало тяжелее на девять кило. Иерусалимчик не могла скрыть своего восхищения.

Знойным полднем Корчагин встретил у моря давно забытую Муру Волынцеву. Не узнал голубоглазой девчонки в красивой высокой женщине, стоящей перед ним. Но она узнала его. Мура – студентка третьего курса технологического института. Была замужем, но неудачно. Её дом отдыха почти рядом с «Коммунаром». Мура рассказывала о себе, узнавала и о нём:

– Ты не женат? Нет? Приветствую. Я голосую за свободу личной жизни, – и она, не договаривая чего-то, улыбнулась.

На другой день встретились опять на пляже. Павел был с Дорой. Втроём уплыли в море на лодке. Мура без чёрточки смущения разделась – Павел засмотрелся в зелёную глубину воды, чтобы не видеть лукаво прищуренных глаз Доры – и купалась в море. Когда она отплыла далеко, Дора сказала:

– Жизнерадостная дивчина. Глядя на неё, приходится вспоминать про свои тридцать два года. Ты будь с ней немного приветливей. Откуда у тебя такая суровость? Ведь ты же, если разобраться, ещё мальчишка. Ну-ну, не лезь в бутылку, пожалуйста. Ты ведь знаешь, о чём я говорю? На суровость ещё будет время, а для того, чтобы жизнь была полнее, надо взять от неё и то, от чего ты уходишь. Дело, конечно, глубоко личное, но, по-моему, у тебя здесь перегиб в левую сторону.

К лодке подплывает Мура.

Встречи с Волынцевой всё учащались. Павел даже не задавал себе вопроса, как это получалось. Мура была нескучный собеседник. В ней было немало огня и оригинальная своеобразность. И всё же, когда в один из тёмных вечеров в саду у чинара она обняла его и обожгла жарким поцелуем, прильнув к нему всем телом, затем сказала чуть слышно: «Возьми», он осторожно отодвинул её и ласково, чтобы не обидеть, положив свою руку на открытые сарафаном плечи, ответил:

– Мура, это серьёзнее, чем игра во флирт, и я твой порыв принимаю как проявление большой ко мне симпатии, это ни с чем не сравнимое доказательство дружбы. Но порывы кратковременны. Не надо делать ошибок. – И он осторожно привлёк её к себе. Инстинктивно чувствуя, что её самолюбие уязвлено, сделал это движение, чтобы сгладить остроту ответа.

Она молчала. Лица её он не видел.

– Сейчас в парке концерт Эрденко, идём, Мурочка, – сказал Павел, но Волынцева выдернула руку и негодующе отказалась:

– Павел, сознаёшь ли ты, как мне обидно? Ведь я тебя ещё девчонкой любила. Тогда ты не обращал на меня внимания и сейчас оттолкнул, как аристократ какой-то. Я такого, как ты, ждала, о таком желала, а ты меня отшвырнул, как ненужную вещь. Ведь это же так обидно. Можешь уходить, я тебе не скажу больше ни слова. Когда-нибудь и тебя отшвырнут так же. Тогда вспомнишь обо мне, – и она пошла к аллее.

– Одну минутку, Мура, – он задержал её силой. – Не моя вина во всём происшедшем. В чувствах нельзя лгать себе, надо быть откровенным. Я не ушёл бы от страсти, если за ней стоит глубокое чувство. Но его у меня нет. Только за это ты рвёшь со мной товарищество? Что же, поступай, как для тебя лучше. Очень жаль, что нечаянно причинил тебе боль. Только не создавай трагедии там, где её нет. Нам надо набирать силёнок. Зачем же будоражить нервы? Давай лапу, чудачка. Долго сердиться вредно.

Но Мура ускользнула из его рук, и скоро он увидел её в освещённом кругу близ бассейна.

В этот вечер партнёр Корчагина по шахматам, высокий и худой как жердь тамбовский губпрокурор едва успевал отбивать свирепые атаки кавалерии противника, разгромившей его фланги непрерывными двойными ударами.

– Это же не игра, а какая-то партизанщина, ходы вне всякого гамбита. Ты чего это взбесился? – недовольно ворчал тамбовец.

– Ничего, играй, старина, играй. Мне только что объявили шах королю, гарде королеве, а мат я не получил только из вежливости.

Тамбовец не понял».

При сопоставлении этого отрывка из рукописи с процитированным ранее письмом Островского Марии Родкиной вполне очевидно, что под Мурой Волынцевой имеется в виду Валентина Лауринь. При этом обращает на себя внимание тот факт, что, если в реальной жизни ситуация с девушкой у Островского была весьма обычной и отказ в любви Вале объяснялся более сильными чувствами Островского к Родкиной, то в рукописи этот отказ объясняется принципиальным нежеланием Корчагина просто играть в любовь, когда нет сильного чувства, нет истинного влечения, уважения и так далее. Здесь уже выстраивается определённая авторская линия отношения к любви, начатая в самом начале романа, когда арестованный юноша Павка отказывает в любви Христине только по причине его любви к Тоне Тумановой, а затем эта же ситуация как бы повторяется, но в более сложной форме, более совершенной. Автор взрослел, взрослели и его понятия.

Таким образом перерабатывались многие фактические жизненные ситуации, обретая форму поучительных историй, о чём мы узнавали из писем.

Книжногазетные кирпичики

Теперь поговорим о том, почему же роман «Как закалялась сталь» нельзя называть автобиографией Островского, но биографией его поколения. Часть романа сложена действительно из кирпичей фактов его собственной жизни. Но другая – строилась из материала совершенно иного, но тоже фактического.

Мы знаем практически все книги, попавшие в личную библиотеку Николая Островского в тот нелёгкий период его творчества, когда он уже будучи автором знаменитого романа, готовился писать второе произведение – «Рождённые бурей». Известны имена помощников, достававших книги, и чуть ли не все прочитанные ему страницы. А что же читал Островский, готовясь к работе над первым романом, публикация которого сразу же вывела его в ряды писателей чуть ли не самого высокого ранга?

Первый редактор романа «Как закалялась сталь» Марк Колосов писал в воспоминаниях, что «если Достоевский в своё время сказал: «Все мы вышли из шинели Гоголя», то Николай Островский мог бы сказать, что он вышел из «Тараса Бульбы».

Колосов заметил влияние Гоголя «в ритме повествования, в структуре фразы с инверсией, подчинённой ритму, в безбоязненном обращении автора к сложным периодам с причастным и деепричастным оборотам, свойственными напевному складу украинской речи».

Однако это оценка стилистики, а нас в данном случае интересует смысловое содержание, его составные компоненты, то есть откуда и какой брался раствор для строительства романа, а не способ его замешивания.

По свидетельствам многих друзей Островского, их товарищ, будущий писатель, обладал замечательной памятью. Вполне возможно, что именно она цепко выхватила из тайников когда-то виденное название книги А. Бусыгина «Закалялась сталь» и позволила творческому воображению добавить всего лишь одно слово и выплеснуть на страницу почти невидящей рукой заголовок «Как закалялась сталь», утверждая тем самым, что хочет описать именно процесс закалки стального характера.

Впрочем, А.Бусыгин, рапповский писатель из Ростова-на-Дону, в своей повести «Закалялась сталь», изданной в его родном городе ещё в 1926 году, затем издательством «Московский рабочий» в 1928 году и переизданной в 1931 году уже под другим названием «Бронепоезд «Вперёд за Советы», тоже преследовал цель показать, как постепенно формировался под воздействием комиссара Клинкова необузданный характер командира бронепоезда Карагодина.

Колосов, высказывая Островскому сомнения по поводу названия редактируемого романа, сообщил о повести Бусыгина, что заставило автора задуматься, но не изменило решения сохранить «Как закалялась сталь».

Может быть, именно памяти Островского, а не случайному совпадению, которое удачно подметил Е.Балабанович в книге «Николай Островский», мы обязаны появлению знаменитой фразы «самое дорогое у человека это жизнь. Она даётся ему один раз и прожить её надо…». Ведь у Чехова в «Рассказе неизвестного человека» есть слова: «Жизнь даётся один раз, и прожить её надо бодро, осмысленно, красиво».

Совпадение очевидное, но, если оно и случайное, то его величество случай, оказался весьма удачным, ибо фраза одного из героев великого писателя прекрасно была дополнена и осовременена Островским, сделав упор на то, что жизнь важно прожить не просто «бодро, осмысленно и красиво», а именно «так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое и, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества». Это поистине золотое добавление, ибо, благодаря ему, фраза-призыв о смысле жизни, рекомендация, которой сам писатель следовал всю жизнь неукоснительно, засияла и обрела крылья, чтобы облететь весь мир, чтобы стать для миллионов людей пусть не всегда досягаемой, но путеводной звездой, за которой можно идти неустанно.

И не удивительно, что в наше сумбурное время смены или подмены идеалов, ломки представлений и понятий, даже самые отъявленные хулители революционного прошлого, а вместе с ним и творчества Николая Островского, почти ежедневно вспоминают со страниц печати или экранов телевизоров слова не Чехова, а Островского «Самое дорогое у человека это жизнь», подразумевая за ними то самое продолжение, которое им недоступно, но о котором в тайне мечтается практически каждым.

Между тем не все литературные заимствования Островского, а их было не мало, прошли в романе легко. Любопытен эпизод с рецензией Верхацкого, о которой почти ничего не известно читателям. Дело в том, что, готовя третье издание романа «Как закалялась сталь», вышедшее на украинском языке в издательстве «Молодой большевик» в 1934 году, Островский помимо включения многих неопубликованных в русском варианте страниц рукописи произвёл и некоторые изменения в тексте, на одно из которых в числе прочего отреагировал в своей разгромной рецензии романа харьковский литератор Верхацкий. Ответ Островского на эту рецензию является характерным примером того, как автор к тому времени уже популярного романа боролся за правильность каждого слова и чистоту мыслей в книге. Вот что он писал в письме редактору И.А.Гориной 28 июля 1935 года:

«Завтра вышлю Вам спешной почтой контрреволюционную рецензию Верхацкого о «Как закалялась сталь» для информации.

Прочтя её, Вы сами увидите, какие места надо вычеркнуть в 4-ом издании (ленинградском), чтобы враг не мог использовать этих строк, даже перевирая и извращая смысл, против нас. Особо важно зачеркнуть речь Петлюры (часть 1, глава 6) и снять слова Корчагина: «чем ночь темней, тем ярче звёзды». (Корчагин не знал следующих строк стихотворения: «Чем глубже скорбь, тем ближе бог», а враг использовал ошибку автора)».

Что же такое написал сам Верхацкий, причисляя писателя к классовым врагам и предлагая изъять его книгу из продажи? Одно из антисоветских проявлений Островского в романе он увидел в том, что «Павел два раза повторяет (стр. 371 и 374) «чем ночь темней, тем ярче звёзды». Вспомните продолжение этой первой строки стихотворения А.Н.Майкова… «чем глубже скорбь, тем ближе…бог», и вам станет понятен этот «пропагандист» Павел Корчагин, коммунист».

Тот факт, что Островский явно не знал стихов А.Майкова, уже говорит о том, что он не мог иметь в виду в подтексте продолжение, связанное с богом. Однако, использовав это выражение, он доказал, что, по крайней мере, слышал его, если не читал. Кстати, впервые Островский применяет его не в романе, а в письме от 23 февраля 1932 года своим друзьям Тамаре и Петру Новиковым, которым сообщает о победе на литературном фронте – принятии к печати рукописи романа редакцией журнала «Молодая гвардия», и пишет в связи с этим:

«Петя, Мара! Пожмите руку старому бандиту…

«Чем ночь темней, тем ярче звёзды…» Это, по-моему, сегодня подходит».

Парадокс ситуации заключается в том, что как раз сам рецензент Верхацкий проявил явную безграмотность в том, в чём обвинил молодого писателя. Ведь рассматриваемое выражение, записанное Островским по памяти, он мог прочитать не обязательно у А.Майкова, но хотя бы у Ивана Бунина в «Архивном деле», где тот писал: «Время было тёмное: но ведь уж известно, что, чем ночь темней, тем ярче звёзды», и никакого религиозного смысла писатель в эти слова не вкладывал. Более того, А.Майков тоже не сам изобрёл эту строку, поскольку до него ещё в 1835 году П.А.Катенин писал почти то же самое в своём сонете: «Чем гуще мрак кругом, тем ярче блеск звезды». Словом, фраза «чем ночь темней, тем ярче звёзды» давно стала расхожей, и потому Островскому не стоило так волноваться и уж тем более исправлять текст из-за неграмотности рецензента, усмотревшего в народной мудрости антиреволюционный смысл.

Для нас же важен этот момент в плане проникновения в творческий процесс Николая Островского. Работая над романом, автор как бы прокручивал в памяти прочитанное и услышанное, интуитивно отбирая нужные в данный момент строки, события, факты, вплетая их творчески в ткань художественного замысла.

Но на место интуиции часто приходил и сознательный отбор нужного материала и нелёгкий поиск литературы, о котором обычно говорили лишь при упоминании работы Островского над романом «Рождённые бурей». Один из маститых биографов Островского Н.Венгров приводит в своей книге о писателе любопытное сопоставление эпизода из романа «Как закалялась сталь» и статьи из газеты «Правда». Материал Б.Галина «О тех, кто строил» был опубликован 17 июня 1930 года. В нём рассказывалось о том, как молодые рабочие самоотверженно в трудных погодных условиях поднимали корпуса завода. В статье были и такие строки:

«На высоте пятнадцати метров надо было остеклить корпуса. Раскалённые жаровни пылали днём и ночью. Артель стекольщиков наотрез отказалась работать в такой мороз. Ветер бил в пустые провалы железных рам, жаровни пылали дни и ночи.

Две сотни комсомольцев пошли на железные пустые окна. Их вёл старый безыменный стекольщик, ушедший от своих. Двести взошли на леса и впервые алмазами врезались в стекло, пригоняя, вставляя его в железные рамы окон».

А в девятой главе второй части романа читателю, как пишет Венгров, «Дыхание невиданного народного подъёма легко ощутить» в таких строках:

«Когда луч антенны принёс из Магнитогорска весть о подвигах юной братвы, сменившей под кимовским знаменем поколение корчагиных, Павел был глубоко счастлив.

Представлялась метель – свирепая, как стая волчиц, уральские лютые морозы. Воет ветер, а в ночи занесенный пургой отряд из второго поколения комсомольцев в пожаре дуговых фонарей стеклит крыши гигантских корпусов, спасая от снега и холода первые цехи мирового комбината».

Действительно в этих двух отрывках ощущается одно дыхание времени, один ритм и даже один сюжет. Более того, старый безыменный стекольщик из статьи Б.Галина сразу вызывает образ старика Токарева, возглавившего в романе комсомольскую стройку Боярской узкоколейки. Любопытны даже стилистические совпадения. В статье Галина мы встречаем предложения: «Двести взошли на леса…», «Двести, которых ветер рвал…», и как они узнаются, когда мы читаем в первой главе второй части романа Островского: «Шли триста по безлюдным улицам».

Дальше Венгров приводит воспоминания добровольного секретаря Галины Алексеевой:

«… Когда я прочла Николаю заголовок статьи в «Комсомольской правде» – «Сплав в Котласском бассейне находится под ударом. Комсомол, на линию огня!», он прервал меня и взволнованно сказал: «Знаешь, о чём напомнило мне это сообщение? Вот так же десять лет назад киевские комсомольцы боролись с паводком на Днепре, спасая штабеля брёвен, которые грозила унести разбушевавшаяся река. И спасли».

Читая эти воспоминания внимательно, думается, что Галина Алексеева не совсем точно воспроизвела детали разговора. Ведь по прочитанному заголовку ещё нельзя было понять, о чём именно пойдёт речь в статье. Скорее всего, Алексеева прочитала не только заголовок, но и всю статью или хотя бы часть её, что и вызвало у Островского воспоминания или родило у писателя воображение, которое вылилось впоследствии в строки четвёртой главы второй части романа:

«Перед самой зимой запрудили реку дровяные сплавы, разбивало их осенним разливом, и гибло топливо, уносилось вниз по реке. Соломенка опять послала свои коллективы, чтобы спасти лесные богатства.

Нежелание отстать от коллектива заставило Корчагина скрыть от товарищей жестокую простуду, и, когда через неделю на берегах пристани выросли горы штабелей дров, студёная вода и осенняя промозглость разбудили врага, дремавшего в крови, – и Корчагин запылал в жару».

Вполне возможно, что не случайно к моменту разговора, описанного Алексеевой, относится письмо Островского к Р.Ляхович от 14 июня 1931 года, в котором есть такие строки:

«… В ближайшую неделю мне принесут напечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом)…».

Эти слова говорят о том, что Островский, далеко не закончив ещё первую часть романа, уже пишет главу из второй части и как раз по той теме, что отражена в статье из «Комсомольской правды», которую ему читала Алексеева. Интересно также отметить, что по воспоминаниям Алексеевой Островский не говорит ей, будто он сам с киевскими комсомольцами спасал лес и заболел после этого, а ведь это было бы естественным, случись подобное с ним на самом деле и приведи это к тяжёлой болезни на всю жизнь.

Обращает на себя внимание и другой факт не автобиографичности, а фактографичности романа, о котором тоже рассказывает Венгров в примечаниях к своей книге «Н.Островский»:

«В конце 1949 года научным сотрудником Шепетовского музея Н.Островского т. Яновской в Изяславском архиве было обнаружено «Объявление полевого суда» 13-й дивизии пехоты белополяков о расстреле 20 марта 1920 года семи революционеров-подпольщиков в Шепетовке. Этот документ и воспоминания большевика-подпольщика И.Штейнберга, которому смертная казнь в последний момент была заменена двадцатилетней каторгой, в деталях воспроизводят это трагическое событие, очевидно, положенное в основу известной сцены в романе. Среди казнённых была юная девушка Анна Нисензон, обратившаяся перед расстрелом с речью к польским легионерам».

Вспомним страницу восьмой главы первой части романа Островского, раскрывающую этот эпизод:

«Вывели из тюрьмы, наконец, Валю и тех товарищей, что к повешению. Взялись они все трое под руку. Валя в середине, сил у неё идти не было, товарищи поддерживали, а она прямо идти старается, помня Степановы слова: «Умирать надо хорошо». Без пальто она была, в вязаной кофточке.

Шварковскому, видно, не понравилось, что под руку шли, толкнул идущих. Валя что-то сказала, и за это слово со всего размаха хлестнул её по лицу нагайкой конный жандарм.

Страшно закричала в толпе какая-то женщина, забилась в крике безумном, рвалась сквозь цепь к идущим, но её схватили, уволокли куда-то. Наверно, мать Вали. Когда были недалеко от виселицы, запела Валя. Не слыхал никогда я такого голоса – с такой страстью может петь только идущий на смерть. Она запела «Варшавянку»; её товарищи тоже подхватили. Хлестали нагайки конных; их били с тупым бешенством. Но они как будто не чувствовали ударов. Сбив с ног, их к виселице волокли как мешки. Бегло прочитали приговор и стали вдевать в петли. Тогда запели мы:

Вставай проклятьем заклеймённый…

К нам кинулись со всех сторон; я только видел, как солдат прикладом выбил столбик из подножки, и все трое задёргались в петлях…

Нам, девятерым уже у самой стенки прочитали приговор, в котором заменялась смертная казнь генеральской милостью – двадцатилетней каторгой. Остальных семнадцать расстреляли».

В романе эпизод казни рассказывает Павке Корчагину его товарищ, наборщик типографии из Шепетовки Самуил Лехер. Как и в какой степени познакомился с реальными событиями Николай Островский, был ли сам свидетелем подобной сцены, ведь он жил в Шепетовке в то время, или только слышал об этом, пока не известно, но зато сегодня мы можем с полной уверенностью сказать, что восьмая глава первой части писалась Островским с максимальным приближением к действительности. Тому есть много оснований.

Островский и Корчагин в гражданской войне

Восьмая глава первой части романа «Как закалялась сталь» давно привлекает к себе внимание многих исследователей, да и просто читателей. Именно в ней Павел Корчагин предстаёт перед нами в героическом свете бойца Красной Армии, участника боёв гражданской войны на Украине. Немало энтузиастов, убедивших себя в том, что роман есть точная автобиография писателя, пытались по описаниям мест боевых сражений определить боевой путь самого Островского. Нашли даже, сопоставляя страницы романа с действительным маршрутом передвижения Первой конной армии Будённого, место легендарного ранения Павки Корчагина и установили там памятную стелу, указав на ней, что здесь был ранен Николай Островский, хотя никаких документальных подтверждений тому найдено не было.

Первоначально тем же ошибочным путём пошёл и я, углубившись в толщу документов Центрального государственного архива советской армии, где перекопал существенную часть архивного фонда под номером 245, то есть фонда Шестой кавалерийской конармии Будённого. Правда, я основывался не на тексте романа, а на письме Островского Жигиревой, датированного 26 ноября 1928 года, которое является, пожалуй, единственным документальным источником, где рукой самого Островского написаны строки, говорящие более-менее определённо о его участии в событиях гражданской войны. Вот что он пишет:

«Только несколько минут, как сосед по коридору, партиец (краснознамёнец) избивал свою жену, работницу Зою…

Это, между прочим, один из тех партийцев здесь живущих, про которых я писал в первых письмах. В вопросе классовой борьбы здесь занимаются штрейкбрехерством, а их идейная сущность станет тебе ясна фактом систематического избивания жён – таких беззащитных работниц.

Это шкурники, жестокие люди, один из них отличался потому, что хорошо рубал головы, хорошо, не разбираясь за что. Это я могу говорить, так как сам участвовал в 1920 году в усмирении их шестой дивизии, восставшей против советов при наступлении на Варшаву».

Последние строки процитированного отрывка письма навели на мысль узнать, какое отношение мог иметь Николай Островский к шестой дивизии.

Из книги бывшего начальника политуправления Конармии И.Вардина "Ворошилов – рабочий вождь Красной Армии", вышедшей в 1926 году, я узнал суть того, о чём, по-видимому, упоминал Островский в письме Жигиревой. Очевидец этих событий писал следующее:

«Начиная с средних чисел сентября, после рейда на Замостье, уставшая, измученная, ослабленная конная армия частями отводится в тыл для влития пополнения, для приведения в порядок. Фактически лишь в начале октября последние части конармии отрываются от неприятеля и уходят в тыл.

И здесь наступает период тяжёлого внутреннего кризиса. Порядок и дисциплина, установленные в условиях боевой жизни, сразу ослабевают; шкурнические, бандитские, провокаторские элементы поднимают голову. Возникает опасность разложения армии…

Боец конной армии, случалось, присваивал чужую «собственность», в особенности, когда он неделями не получал снабжения. Против этого нужно было бороться, чтобы «присвоение» не вышло из рамок «естественной нормы», чтобы оно не превратилось в цель и главное занятие.

В рассматриваемый нами период в конной армии, в особенности в шестой дивизии, выплыл наверх слой, который именно пытался из грабежа сделать главное занятие. Шестая дивизия – наиболее крупная по численности и наименее сильная политически – дольше всех других частей оставалась на позиции и больше всех была оторвана от центра армии.

… Шестая дивизия совершила ряд тяжких преступлений. В 31 полку был убит военкомдив т. Шепелев, застреливший бандита. Она устроила ряд погромов. Но где, какие именно в точности никто не знает. Не подлежит лишь сомнению, что именем шестой дивизии злоупотребляли обычные украинские банды…

В первых числах октября Реввоенсовет и Политуправление решительно взялись за дело оздоровления армии. После короткой энергичной кампании все части, за исключением 6-й дивизии, были приведены в порядок. 6-я дивизия потребовала тяжёлой операции. Она была произведена 11 октября южнее Белой Церкви у ст. Ольшаница. В этот день были разоружены три полка 6-й дивизии…

На одной стороне выстроены «преступные» полки, на другой «невинные». Реввоенсовет обходит «невинные» полки, успокаивает, убеждает, что честным бойцам бояться нечего и т.д.

Части, выстроившиеся в конном строю, удаётся спешить, устанавливается некоторый порядок, нам подают коней и мы садимся верхами.

В балке оставлена особая бригада. Доступ туда преграждён. На противоположной горке установлена артиллерия. Бронепоезда подходят и становятся тут же. Несколько лиц бегут к поездам, что-то кричат… Снова происходит некоторое замешательство. Но порядок скоро удаётся установить.

Начинается чтение приказа – этого сурового обвинительного акта. Читает Минин – громко, отчётливо. Огромная вооружённая масса стоит – не шелохнётся. Когда Минин, назвав полки, произносит раздельно, «по-складам»: «Ра-зо-ру-жить и рас-фор-ми-ро-вать» – впечатление получается потрясающее, по дивизии словно проносится дыхание смерти.

Чтение приказа наполовину решило дело. Дивизия подавлена, её угнетает тяжесть преступления. Она не успела притти в себя, как по трём полкам раздаётся команда: «Снимай оружие, клади перед собой!»

Две-три слабые попытки ослушания. Растерянные лица. Плач. Через несколько минут оружие лежит на земле.

33-й полк имел знамя от ВЦИК. Ворошилов объявляет, что полк не достоин красного знамени, что он опозорил его и оно должно быть отобрано у полка. Ворошилов берёт знамя и торжественно передаёт двум присутствующим членам ВЦИК…"

Не менее драматично этот момент разоружения описан у С. Орловского в книге «Дневник конармейца»:

«… Затем раздалась команда: «Клади оружие!» Это была жуткая минута. Казалось вот-вот дивизия дрогнет и не выполнит команды. Однако части повиновались. Комсостав и бойцы плакали навзрыд, отдавая оружие и знамёна. После этого дивизии было предложено выдать активных участников в бандитских действиях. Полки выдали 107 человек. Однако около 300 человек, догадавшись, в чём тут дело, не построились вместе с дивизией и ушли в лес. Расформированные полки называются теперь маршевыми полками. В первую маршевую бригаду командиром назначен т. Губанов, во 2-ю – т. Колесов. Из скрывавшихся людей поймано около 60 человек. Срочно в полном составе в полевой штаб прибыл трибунал, которому дано задание немедленно рассмотреть дела арестованных в связи с бандитизмом».

Описанное событие не является в прямом смысле восстанием дивизии против Советов, как писал Островский в письме, но другого случая «подавления» шестой дивизии, по-видимому, не было. Имелась, правда, в гражданскую войну ещё одна шестая дивизия – стрелковая, которая тоже принимала участие в наступлении на бело-польском фронте, но и у неё историки не упоминают восстаний. Стало быть, речь всё же идёт о шестой дивизии конармии, где больше, чем у других, допускались случаи насилия и мародёрства, что заставило применить к ней самые жёсткие репрессивные меры.

Где же был в это время Николай Островский? Трудно поверить, что в то время ещё шестнадцатилетний мальчишка оказался в особой бригаде, которой поручалась нелёгкая операция по разоружению полков. Но и предположить, что знал он о делах дивизии понаслышке трудно, когда читаешь в письме гневную характеристику: «это шкурники, жестокие люди, один из них отличался потому, что хорошо рубал головы, хорошо, не разбираясь за что». Да и в восьмой главе романа Островский предлагает читателю рассказ красноармейца Андрощука о том, как конный разъезд бывших махновцев, приставших к конармии, во время наступления захватил костёл, и там трое солдат хотели изнасиловать жену польского офицера.

И вот тут писатель очень верно, может быть, именно глазами очевидца подметил, как в пылу жестокой борьбы одно беззаконие рождало другое не только из-за нехватки времени одуматься, но и по принципиальным соображениям. В момент насилия над женщиной в костёл врывается рота латышских красноармейцев. Дальше в книге повествуется следующее:

«Латыш, как это всё увидел, да по-своему что-то крикнул. Схватили тех троих и на двор волоком. Нас, русских, двое только было, а все остальные латыши. Фамилия командира Бредис. Хоть я по-ихнему не понимаю, но вижу, дело ясное, в расход пустят. Крепкий народ эти латыши, кремниевой породы. Приволокли они тех к конюшне каменной. Амба, думаю, шлёпнут обязательно. А один из тех, что попался, здоровый такой парнища, морда кирпича просит, не даётся, барахтается. Загинает до седьмого поколения. Из-за бабы, говорит, к стенке ставить! Другие тоже пощады просят.

Меня от этого всего в мороз ударило. Подбегаю я к Бредису и говорю: «Товарищ комроты, пущай их трибунал судит. Зачем тебе в их крови руки марать? В городе бой не закончился, а мы тут с этими рассчитываемся». Он до меня как обернётся, так я пожалел за свои слова. Глаза у него как у тигра. Маузер мне в зубы. Семь лет воюю, а нехорошо вышло, оробел. Вижу, убьёт без рассуждения. Крикнул он на меня по-русски. Его чуть разберёшь: «Кровью знамя крашено, а эти – позор всей армии. Бандит смертью платит».

И расстрел состоялся».

Действительно, если молодой красноармеец Островский был свидетелем сцен насилия, то тогда совсем не удивляют строки его не публиковавшегося ранее письма, написанного 3 октября 1922 года Людмиле Беренфус:

«Люси, не считайте меня, мой друг, за мальчика, который, сидя, ничего не делая, вздумал разочаровываться и мечтать о воздушных замках, и идеальной свободе, равенстве и братстве. Порыв того желания жить своей мечтой бросил меня в армию в 1920 году, но я быстро понял, что душить кого-то – не значит защищать свободу, да и многое другое».

Друзья Островского писали в своих воспоминаниях о нём, что в 1920 году Николай исчез летом из Шепетовки и появился осенью мрачный, подавленный, никому не рассказывал, где был. Стало быть, если он оказался в тот период на фронте, то увиденное там произвело на него тяжёлое впечатление.

Интересно, между прочим, что рассказ Андрощука в рукописи романа вызвал спор красноармейцев по поводу того, стоит или не стоит жалеть расстрелянных насильников. Этот спор не попал в опубликованный вариант книги, но он любопытен неоднозначным отношением людей к вопросу любви и насилия. Вот как описал это Островский:

« – Но это чересчур – подал голос Матвичук, – чтобы из-за бабы бойцов истреблять? Это я несогласный. Можно и наказание придумать. Это латыш у тебя тоже пули просит. Подумаешь какое несчастье! Офицерскую жёнку обидели. Кабы нашу какую, ну туда-сюда. А то что ж мы не люди что ли? По свету кой год шатаемся, от дому отбились. Сголодались до краю без женского внимания. А тут на тебе! Чуть тронул, в «штаб Духонина». Это знаешь ли к чертям!

Матвичук обвёл всех взглядом, ища сочуствия, но взгляды всех были устремлены в огонь. И наталкиваясь на глаза Пузыревского, слегка прищуренные, его изучающие, Матвичук осёкся.

– Конечно отвечать должон, но не так.

К нему повернулся Середа.

– А мне этих совсем не жаль, – начал он резко. – Тебе это, конечно, не с руки, ты с бабами иное отношение имеешь. У тебя и прохвессия эта, как поберушка. Везде урвёшь, где плохо лежит. Таких артистов только страхом и держать. А то дай волю – не одна заплачет.

Матвичук озлился:

– Ну, ты, репа черниговская, разиндючился. Свою сознательность показываешь. Тоже комиссар нашёлся.

Разнимая их, Андрощук командовал:

– Наступай на чай, ребята, прекращай агитацию, Середа.

Из круга потянулись руки к чайнику. Стучали вынимаемые чашки. И вскоре послышалось аппетитное сербание и крепкие челюсти заработали. Но Середа всё ещё пытался дать Матвичуку отбой и вперемежку с чаепитием возвращался к прерванной теме:

– Дивчина, аль баба ласку любит. От ней ответ получить можно и без бандитизма. Только надо по душевному. У них ведь тоже понятие есть. Народ за войну с толку сбился: бабы без мужей, мужики без баб. Да и девчата на раздорожьи. И ни к чему здесь нахальничать, али обижать. Ежели ты парень неплохой, то всегда и накормит, а то и в мужья приймет.

Матвичук презрительно тюкнул:

– Довольно, слыхали. Где ты этой морали нахватался? Настоящий прохвесор. Замолол как тот оратель, дивизионный «борьба с борьбой борьбится, борьба борьбу борьбёт».

Прекратились голоса лишь поздней ночью. Выводит трели носом уснувший Середа. Спал, положа голову на седло, Пузыревский, и записывал что-то своё в записную книжку Крамер.

Конная разведка полка спала».

Редакторы романа, очевидно, не хотели видеть в книге примеры несознательных красноармейцев, поддерживающих преступные деяния махновцев, и потому не допустили к публикации процитированный отрывок.

Не оспаривая действия редакторов, мы рассматриваем этот кусок текста с точки зрения творческого процесса Островского. Спор у костра выглядит весьма жизненным, то есть писатель старался преподнести жизнь такой, какой он её видел. Махновские замашки несомненно были среди красноармейцев, о чём говорит и пример с шестой дивизией.

В архивных документах Первой Конной Армии есть немало жалоб населения на незаконные действия красноармейцев, которые порой вызывались, разумеется, необходимостью, скажем, когда в момент преследования противника нужно было срочно сменить уставших лошадей, накормить бойцов, достать фураж и т.д. Но всякий раз в подобных ситуациях следовало улаживать вопрос по-доброму, компенсируя крестьянам потери. Этого требовало от всех руководство Красной Армии, об этом гласили приказы командования, но не всегда они исполнялись. Вот, например, одно из заявлений уполномоченного Учпрофсоюза станции Ольшаница в штаб 6-й дивизии 1-й Конной Армии, написанное 11 октября 1920 года, как раз в тот день, когда происходило разоружение провинившихся полков:

«Последние дни участилось поступление заявлений о том, что красноармейцами реквизируется у них без всяких мандатов и предписаний имущество и скот. Между тем сегодня 11/Х к дежурному пом. Нач. Ст. Тов. Ковалевскому явились 4 вооружённых красноармейца и потребовали у Ковалевского лошадей и, если бы не подоспели на этот случай служащие, то лошади были бы взяты».

Этот действительно имевший место случай очень напоминает эпизод седьмой главы первой части романа "Как закалялась сталь", когда в Шепетовку прибывают эшелоны Кавказской краснознамённой дивизии, но не опубликованный вариант, а тот, что был в рукописи и, вероятно, более жизненный:

«В ревком приехали трое смуглых командиров. Высокий, худой, перетянутый чеканным поясом, наступал на Долинника:

– Ты менэ ничаго не гавары. Давай сто подвод сэна. Лошид дохныт. Воеват с белым нелза. Ны дашь, рубат всэх будэм.

Долинник возмущённо разводил руками:

– Откуда я тебе, товарищ, сто подвод сена достану в полдня? Ведь это ж на сёла ехать надо доставать. На это два дня мало.

Высокий заблестел глазами.

Я тэбе говору. До вэчэр сэна не будет, всем башка рубаем. Контрреволюцию делаишь, – и он грохнул кулаком по столу.

Долинник вскипел:

– Ты меня на испуг не бери. Я сам брать умею. А раньше завтрашнего дня сена не будет. Понял?

– Вэчэр, чтоб сэна был, – сказал, уходя, кавказец.

Серёжа был послан с двумя красноармейцами добывать сено. В одном селе нарвался на кулацкую банду. Красноармейцев разоружили и избили до полусмерти. Серёже попало меньше других, его пощадили по молодости. Привезли их в город комбедовцы.

А вечером того же дня, не получив сена, отряд кавказцев окружил ревком, арестовал всех, даже уборщицу и конюха. Изредка награждая нагайками, повели на Подольский вокзал и заперли в товарный вагон. В саду ревкома стоял кавказский патруль. Плохо пришлось бы ревкомовцам, если бы не энергичное вмешательство военкомдива, товарища Крохмаль. После ультиматума латыша всех выпустили».

Это сопоставление действительных, документально зафиксированных событий с эпизодами романа показывает, что писатель сумел удивительно точно отразить жизнь на страницах своей книги. Но для большей убедительности начинающий писатель стремился порой к точности абсолютной. Только с этой целью, описывая гражданскую войну, он безошибочно указывает номера армейских частей, на самом деле принимавших участие в том или ином сражении, фамилии реальных советских и польских командиров, точные даты начала операций, места дислокаций и т.п. Но именно эта безошибочность в описании событий одиннадцатилетней давности (Островский работал над первой частью романа в 1931 году, а гражданская война шла в 1920 году) навела меня на мысль о том, что шестнадцатилетний красноармеец Островский, если бы и принимал участие во всех описываемых в книге событиях, то всё равно, будучи простым солдатом, не мог знать всех дат наступлений, номеров частей и прочее.

Особенно поразило меня и окончательно развеяло все сомнения наличие в рукописи двух приказов реввоенсовета, хоть и не вошедших в опубликованную книгу, но записанных в рукописи с указанием на одном номера приказа, соответствующего нумерации приказов РВСР того периода. Меня заинтересовало, где могли быть опубликованы приказ номер 358 /сек 89/ пол. II п. И второй приказ, отрывок из которого Островский дал в рукописи без указания номера документа.

Обратился к мемориальной библиотеке Островского в Московском музее писателя. Ничего подходящего не обнаружил. Зато в фондах музея нашёлся небольшой список книг, некогда изъятых почему-то из библиотеки писателя. В числе нескольких книг о гражданской войне в этом списке оказалась и книга Н.Е. Какурина «Война с белополяками» 1928 года издания. Эта маленькая книжица, найденная мной в Исторической библиотеке, ничем не помогла, зато попутно в картотеке я обнаружил книгу с тем же названием, но выпущенную в 1925 году, и авторами её оказались тот же Н.Е. Какурин и В.А. Меликов. В отличие от первой книжечки это оказался объёмный капитальный труд о гражданской войне.

Сопоставление страниц этой книги со страницами восьмой главы первой части романа «Как закалялась сталь» привело к подлинному открытию. Приведу эти сопоставления. Для удобства читателя книгу Какурина и Меликова «Война с белополяками» буду называть коротко «книга Какурина». Страницы восьмой главы романа Островского «Как закалялась сталь» буду цитировать по сс «Н.Островского», М., «Молодая гвардия», 1989 г., т.I. Строки полного, частичного или смыслового совпадения в книгах Какурина и Островского буду выделять почёркиванием.

Историк Какурин подготовку к главным событиям на Юго-западном фронте так описывает на стр. 113-114 своей книги:

«Опасаясь нежелательного для будущих операций конной армии привлечения внимания противника к Уманскому району, Командюз указал командарму XIY, чтобы 45 стр. Дивизия не выдвигалась севернее района, указанного им в приказе…

Конная армия заканчивала свой свыше чем 1000-километр. Переход.

… Следуя на Украину, армия уже 30 апреля вступила в район действий банд Махно, причём дивизиям были поставлены задачи уничтожения встречающихся банд.

… Переправившись через р. Днепр в районе Екатеринослава, конная армия к 25 мая начала подходить в район Умани.

18 мая 4-ая и 6-ая кав. дивизии этой армии находились уже в районе ст. Фундуклеевка, 11 кав. дивизия была в Елисаветграде, 14-ая кав. дивизия достигла с. Федосеевка (20 кил. Юго-западнее Елисаветграда). Армии оставалось сделать ещё 200 километров до линии своего развёртывания, при чём этот путь она должна была пройти в 6 дней, чтобы начать свои операции 27 мая. Боевой состав этой армии определялся в 16.700 сабель при 284 пулемётах…»

А вот как описывает те же события Островский в начале восьмой главы на стр. 163:

«С далёкого Северного Кавказа беспримерным в военной истории походом перебрасывались на Украину закалённые в боях дивизии 1-й Конной армии. Четвёртая, шестая, одиннадцатая и четырнадцатая кавалерийские дивизии подходили одна за другой к району Умани, группируясь в тылу нашего фронта и по пути к решающим боям сметая с дороги махновские банды. Шестнадцать с половиной тысяч сабель, шестнадцать с половиной тысяч опалённых степным зноем бойцов.

Всё внимание высшего красного командования и командования юго-западным фронтом было привлечено к тому, чтобы этот подготавливаемый решающий удар не был предупреждён пилсудчиками…

В узенькие полоски телеграфных лент отстукивали "морзянки" шифрованные приказы: "Не дать привлечь внимание поляков к группировке Конной армии».

В книге Какурина на стр. 156 мы читаем:

«Главный удар конной армии обрушивается… на 3 кав. бригаду генерала Савицкого… Но сопротивление этой бригады может быть продолжительным и на её плечах красная конница прорывается далее по направлению к м. Ружин… 1-й кав. дивизии Корницкого приказано следовать по пятам за конной армией и ударить ей в тыл под Казатином.

Таким образом Польский фронт на Украине был фактически прорван первой конной армией на стыке VI и III польских армий к концу дня 5 июня».

У Островского в романе этот факт записан на стр. 170 следующим образом:

«Пятого июня 1920 года после нескольких коротких ожесточённых схваток 1-я Конная армия Будённого прорвала польский фронт на стыке 3-й и 4-й (должно быть 6-й. Это техническая ошибка либо переписчиков, либо при перепечатке, когда вместо римской VI написали арабское 4. Прим. моё) польских армий, разгромив заграждавшую ей дорогу кавалерийскую бригаду Савицкого, двинулась по направлению Ружин…

По пятам 1-й Конной бросилась кавалерийская дивизия генерала Корницкого. Ей было приказано ударить в тыл 1-й Конной армии, которая, по мнению польского командования, должна была устремиться на важнейший стратегический пункт тыла поляков – Казатин».

Затем чуть дальше на стр. 157 книги Какурина читаем:

«Оценивая отход полков на Бердичев, как панический, получив сведения от пленных о том, что в Житомтре находится штаб армии (на самом же деле там даже был штаб фронта) и имея сведения о первых признаках эвакуации Киева, командарм конной в течение 7 и 8 июня решил захватить важные железнодорожные узлы и административные центры Житомир, Бердичев. Выполнение этой задачи возлагалось на 4 и 11 кав. дивизии. Первая должна была выступить с утра 7 июня, произвести налёт на Житомир».

У Островского на стр. 170 видим почти дословное переложение этого текста:

«Получив от пленных сведения о том, что в Житомире находится штаб армии – на самом деле там был даже штаб фронта, командарм Конной решил захватить важные железнодорожные узлы и административные центры – Житомир и Бердичев. Седьмого июня на рассвете на Житомир уже мчалась четвёртая кавалерийская дивизия».

Здесь Островским лишь два последних предложения Какурина заменены одним более экспрессивным и литературным, после чего идёт рассказ об участии Корчагина в сражении, когда он скакал в одном из эскадронов правофланговым на месте погибшего Кулебяко. Затем в романе даётся эпизод освобождения заключённых из тюрьмы.

Но у Какурина тоже говорится об этом на стр. 157:

«Житомир был захвачен после небольшого сопротивления местного гарнизона в 18 часов 7 июня…

(Кстати, интересно, как эта небольшая информация преобразилась под творческим пером писателя:

«Развернулись веером у Житомира, не осаживая горячих коней, заискрились на солнце серебряным блеском сабель.

Быстро-быстро бежала под ногами земля. И большой город с садами спешил навстречу дивизии. Проскочили первые сады, ворвались в центр, и страшное, жуткое, как смерть, «даёшь!» потрясло воздух.

Ошеломлённые поляки почти не оказывали сопротивления. Местный гарнизон был раздавлен», стр. 171)

… причём, кроме некоторого количества военного имущества и трофеев, захваченных на путях, несравненно более ценной добычей для дивизии явилось освобождение 5000 наших военнопленных и 2000 военных политработников, томившихся в местной тюрьме».

Островский на стр. 172 рассказывает, как красноармейцы врываются в тюрьму, освобождают заключённых и как какая-то женщина бросается к Павлу с объятиями. Дальше идут следующие строки:

«Дороже всех трофеев, дороже победы было для бойцов дивизии освобождение пяти тысяч семидесяти одного большевика, загнанных белополяками в каменные коробки и ожидавших расстрела или виселицы, и двух тысяч политработников Красной Армии. Для семи тысяч революционеров беспросветная ночь стала сразу ярким солнцем горячего июньского дня».

Совпадения очевидны. Не ясно только, почему Островский увеличил на 71 число освобождённых большевиков.

У Какурина после процитированных ранее строк сразу следует:

«Бердичев сопротивлялся более упорно: в самом городе завязался горячий уличный бой, в результате которого противник был выбит из города, станция железных дорог захвачена и подвергнута разрушению, взорван артиллерийский склад противника с одним миллионом снарядов».

Островский после описания освобождения тюрьмы предлагает рассказ Самуила Лехера о казни Вали Брузжак, о котором мы уже говорили, вводит эпизод гибели шепетовского комсомольца Миши Левчукова, сражавшегося вместе с Серёжей Брузжаком в ударной группе Голикова, о которой тоже есть информация у Какурина, и только после этого на стр. 178 Островский рассказывает о взятии Бердичева:

«Одиннадцатая дивизия, направленная на захват Бердичева, встретила в городе ожесточённое сопротивление белополяков.

На улицах завязался кровавый бой. Преграждая дорогу коннице, строчили пулемёты. Но город был взят, и остатки разбитых польских войск бежали. На вокзале захватили поездные составы. Но самым страшным ударом для поляков был взрыв миллиона орудийных снарядов – огневой базы польского фронта».

Заимствование фактов не вызывает сомнений. А через пару десятков строк, посвящённых ощущениям Корчагина и ещё одной атаке со страшным "Даёшь!", в романе на стр. 179 описывается взятие Новоград-Волынского:

«Утром 27 июня, переправившись в конном строю через реку Случ, будённовцы ворвались в Новоград-Волынский, преследуя поляков по направлению местечка Корец. В это же время сорок пятая дивизия Якира перешла реку Случ у Нового Мирополя, а кавалерийская бригада Котовского бросилась на местечко Любар».

Почти дословно то же самое читаем у Какурина на стр. 176:

«Конная армия в день 27 июня имела крупный успех: её главные силы утром 27 июня переправились через р. Случ и овладели г. Новоград-Волынском и начали преследование противника в направлении на Корец, в то время как 45 стр. Дивизия форсировала р. Случ на участке Урля Нов. Мирополь, направив кавалерийскую бригаду Котовского на м. Любар».

И, наконец, заключительная часть восьмой главы – ранение Павла Корчагина, то самое ранение, которое становится первопричиной всех последующих бед Корчагина, но не Островского, как полагали многие.

Мне жаль огорчать тех, кто свято верил в подлинность описанных писателем событий, они и были таковыми, но не всегда с Островским. Сам Островский, скорее всего, был ранен, если был, в другом месте и при других обстоятельствах. Ведь в той же книге Какурина мы читаем всего лишь одну фразу:"19 августа в районе Львова убили Летунова", но именно она позволила Островскому написать на стр. 180:

«19 августа в районе Львова Павел потерял в бою фуражку. Он остановил лошадь, но впереди уже срезались эскадроны с польскими цепями. Меж кустов лощинника летел Демидов. Промчался вниз к реке, находу крича:

– Начдива убили!

Павел вздрогнул. Погиб Летунов, героический его начдив, беззаветной смелости товарищ. Дикая ярость охватила Павла».

Далее идут строки о том, как Павел врезается в гущу схватки и взрывом его выбрасывает из седла.

Но тут есть одна важная деталь. Фамилия начдива в книге Какурина ошибочно напечатана через букву «е», тогда как правильно его фамилия была Литунов, то есть через букву «и». Эта ошибка пошла и в книгу Островского. Кроме того, в то время Литунов Фёдор Михайлович был временно исполняющим обязанности делами начальника 4-й кавалерийской дивизии, и о гибели его С. Орловский так писал в своей книге «Дневник конармейца» на стр. 93:

«21 августа. Получено печальное известие, что в бою под Львовом убит начдив 4 т. Литунов Фёдор Михайлович. Отдавая приказание по дивизии, он был сражён пулей противника. Его временно сменил комбриг 2 Тюленев, которому приказано сдать дивизию бывшему начдиву 6 т. Тимошенко».

Кстати, чуть дальше в этой книге Орловский пишет:

«Наши потери у Львова громадны. Особенно велики потери от аэропланов, эскадрильи которых с утра до вечера бомбили части и их обозы».

Будь Островский очевидцем этих событий, то при его памяти и пунктуальности в отражении фактов вряд ли бы он забыл упомянуть аэропланы.

Внимательный читатель романа Островского, конечно, обратил внимание на упоминание писателем фамилии Голикова и сразу задался вопросом – а не тот ли это Голиков, что известен нам по имени Аркадий Гайдар и который тоже воевал в гражданскую войну примерно в тех же местах и может даже в то же время? Но приходится отвечать, что нет, не тот. Голикова Островский упоминает лишь однажды и весьма конкретно обозначив его, так что ошибиться невозможно.

На стр. 177 он пишет:

«В то время, когда четвёртая кавалерийская дивизия взяла Житомир, в районе села Окуниново форсировала реку Днепр 20-я бригада 7-й стрелковой дивизии, входящая в состав ударной группы товарища Голикова.

Группе, состоявшей из двадцать пятой стрелковой дивизии и Башкирской кавалерийской бригады, было приказано, переправившись через Днепр, перерезать железную дорогу Киев-Коростень у станции Ирша».

Все эти данные и фамилия Голикова взяты из той же книги Какурина, где на стр. 162 мы видим:

«Ударная группа Голикова должна была переправиться через Днепр на участке между устьями рр. Припять и Тетерев. К исходу 3 июня в районе переправы Печки… сосредоточились из ударной группы Голикова 73 стр. Бригада 25 стр. Дивизии и Башкирская кав. бригада, которые и начали переправу через р. Днепр 4 июня…

6 июня на правом берегу Днепра действовали уже 2 бригады 25 стр. Дивизии (73 и 75) и Башкирская кав. бригада, а 20 стр. бригада (7 стр. дивизии) дожидалась своей очереди для переправы в районе с. Окуниново…»

Сопоставление чётко всё показывает. Что же касается Аркадия Петровича Гайдара-Голикова, то, во-первых, в тот период он был лишь командиром роты и не мог в свои шестнадцать лет подняться до командира ударной группы, объединяющей несколько дивизий. Во-вторых, неизвестно точно мог ли он оказаться в какой-то момент под Киевом, когда командовал ротой на Кавказе. Ну, и, в третьих, что самое простое, это достоверно известно, что ударной группой командовал на самом деле Александр Григорьевич Голиков, на восемь лет старше своего знаменитого однофамильца, бывший поручик русской армии, а затем прославленный командир Красной Армии.

Особый интерес представляют записанные в рукописи, но не попавшие в опубликованный вариант романа два приказа, взятые Островским из книги Какурина. Доказать это было весьма просто после того, как удалось разобраться что это за приказы.

Первый приказ № 358 /сек. 89/ пол. II п. От 23 мая 1920 г. И часть из второго приказа № 231 от 17 июля 1920 г. Переписаны из книги необычайно точно с соблюдением всей орфографии, синтаксиса и формы. Так все номера частей даны римскими цифрами, как и у Какурина, пункты приказа записаны так же в подбор без красных строк. В этой пунктуальности переписывания и нашлось основное доказательство.

В первом приказе № 358 у Какурина в книге каждый номер пункта отделялся круглой скобкой, но после шестого пункта скобку пропустили, видимо, при наборе в типографии. А так как пункты приказа шли один за другим, то пятый пункт слился с шестым и выглядел в книге довольно неясно:

«5) Разграничительные линии, указанные в директиве моей №348/сек21 пол. 6. Ввиду возможности настоящей директивы распоряжения по ней командирам отдать шифром, как боевые задачи, касающейся непосредственно армии, а в отношении соседей самой краткой ориентировки».

Точно так же непонятно было записано и в рукописи Островского. При сопоставлении текстов настоящего приказа, имеющегося в Центральном государственном архиве советской армии, с текстами книги Какурина обнаружились и другие мелкие расхождения. Все они попали и в рукопись Островского, что окончательно подтвердило использование этой книги при работе Островского над романом «Как закалялась сталь».

Более того, при сопоставлении текста второго приказа с текстом копии того же приказа, имеющегося в Фонде ЦГАСА /Ф 4, оп 3, ед. хр. 59, стр. 474/, обнаружены незначительные расхождения в отдельных словах, знаках препинания. Так например, третий пункт копии приказа в ЦГАСА записан так (подчёркнуты расхождения):

Конец ознакомительного фрагмента.