Линейный крейсер «Михаил Фрунзе». 25.10.1940. Восточное Средиземноморье, Эгейское море (Владимир Коваленко, 2018)

14.00. Линейный крейсер РККФ «Михаил Фрунзе», боевой информационный пост

В конце октября года новой эры тысяча девятьсот сорокового Эгейское море устало быть мирным и ласковым. Море копило ярость годами, теперь она прорвалась штормом. В беспокойном Бискае, в норовистом ледяном Беринговом море, в северной Атлантике, которую в давние времена именовали «морем Мрака», – хорошая трепка дело частое. Там окраины океана, бузят волны, что не привыкли ко дну под ногами и берегу перед носом. Но здесь? Поневоле вспомнишь, что в греческих водах утонуло больше всего кораблей – от рогатых критских галер до броненосцев, что штурмовали Дарданеллы.

Неужели люди так долго не кормили собой лазурную Эгеиду, что волны решили взять положенную долю сами?

Небо стянуто черной коркой туч, по палубе настильно лупят злые струи: дождит, словно тысячу брандспойтов направили. С носа встают, одна за другой, стены черного стекла, каждая с пятиэтажный дом высотой, длиной – в половину линейного крейсера. Могучий корабль ни одной не пропускает, кланяется всем встречным: нос скатывается в ложбину меж волн, и так, с подвывертом, врезается в обсидиановую витрину моря – нож и черпак разом. Волна расшибается о броню, брызги разлетаются осколками, ее пенная шапка вмах бьет по передней башне главного калибра. Нос крейсера на мгновение замирает, потом идет вверх -быстрей и быстрей, черная вода и белая пена валятся вниз.

«Михаил Фрунзе» принимает трепку, что сделала бы честь Великому Океану, по недоразумению прозванному Тихим. Принимает достойно, хотя старшему помощнику, кап-два Косыгину, приходится докладывать о повреждениях. На крыше крайней носовой башни повредило дальномер. Он, шестиметровый, за броней не спрятан, торчит сверху. За борт не снесло, даже оптику не выбило: смотреть можно, вроде как в стереопару. Вот только слово «точный» к этому прибору более неприменимо! В башне остался осиротевший баллистический вычислитель и сельсины, которым и передавать бы данные с него вниз, к орудиям. Теперь «Ворошиловская» не сможет целиться самостоятельно, без указаний от системы центрального управления огнем. Сейчас, в мирное время, это не страшно, дальномер отнюдь не нов, образца буревого восемнадцатого года. За его утрату – пусть и в шторм, по неодолимым обстоятельствам – взгреют, причем персонально старшего помощника: материальная часть корабля – его забота. Другое дело, что разнесут несильно, и раз все одно получать фитиля… Косыгин хитро щурится. Он невелик ростом, лицо обычное, среднее – разве чуть выделяется ранними залысинами, да уши чуток лопушатся. Короткие густые брови, серо-синие глаза – ни тебе небесного холода, ни василькового яркого цвета. Резкие тени крыльев носа… Больше о его внешности и сказать нечего, пока он не задумает очередную штуку. А он задумал! Теперь злые валы, что сотрясают корпус корабля – его товарищи по заговору.

Шторм – хороший повод доложить о множестве малых поломок. Устранимых, иначе под это дело не вытребовать запасные части, а то и дублирующие приборы. Обеспечить комплектность корабля, а в идеале и сверхкомплектность, -для старшего помощника дело чести.

Поэтому Косыгин, после доклада командиру, откладывает в сторону микрофон, пережидает, вцепившись в поручни кресла, удар очередной волны, и оборачивается к начальнику БЧ-четыре, капитану третьего ранга Ивану Ивановичу Ренгартену. На кап-три вся связь корабля, внешняя и внутренняя. Довеском – радиоуловители самолетов и гидроакустика. Первые штурмана сбагрили связникам как аппаратуру сложную и не слишком нужную. Вторые достались за отсутствием минной или противолодочной боевой части. Ренгартен взял и то, и то в охотку. Не потому, что за освоение новинок положены звания и ордена – с не меньшей вероятностью можно остаться без лишних полос на рукавах, а то и проститься с дубовыми листьями на козырьке фуражки. Кап-три не в состоянии перебороть искушение, слишком любит точную механику и радиоламповую технику . Ему намекни, что можно – баллистические вычислители у артиллеристов заберет. Только кто ж ему даст! Зато брошенную старпомом приманку он заглотит сразу, как только предложат.

– С точки зрения точной механики и электротехники, -сказал Косыгин, – нынешний шторм вполне подобен легкому обстрелу. Множественные сотрясения, удары, и…

Он замолк. Сказанного достаточно.

Ренгартен обернулся, – насколько позволило намертво привинченное к палубе кресло. Взгляд у него неприятный, -безразличный, чуточку пустой. Глаза белесые, малоподвижные. Рыбьи. Клюнет ли рыба-кап-три? Обычно клюет, но не сразу. Сначала , недолго, думает. Смотрит.

Главный связист, несмотря на то что ему нет тридцати, сед, как лунь. Среди его коротко стриженных волос нет ни волоска с металлическим блеском, лишь тусклая белизна в электрическом свете боевого информационного поста отдает желтизной. На длинном лице – ни следа усталости, но Косыгин знает: последние трое суток начсвязи спит урывками. Сам он шторм, похоже, вообще не замечает, зато его любимые приборы страдают морской болезнью. Крошатся изоляторы, отходят контакты, вода просачивается в, казалось бы, герметические кожухи – и слаботочные сети умирают в дымках коротких замыканий. Даже здесь, в сердце корабля, полностью исправны четыре станции внутренней связи из шести и две радиостанции из четырех.

– Ситуация некритическая, – говорит Ренгартен тусклым канцелярским голосом. – Моя боевая часть функциональна в полном объеме. Могу восстановить желательную степень резервирования мощностей в течение нескольких часов нормальной погоды.

– Но ведь поломки есть, товарищ капитан третьего ранга? -прищур Косыгина становится еще более лукавым. Почти ленинским!

В ответ – одно слово, уставное.

– Виноват.

Отношения между старпомом и начсвязи немного натянуты. Косыгин – сущий живчик, по крейсеру ходят слухи, что кап-два ухитряется находиться в нескольких местах разом, а если спит, – просыпается сразу там, где чует непорядок или где нужен согласно Уставу, вахтами же в ходовой рубке – наслаждается!

Про вахты – правда. Там – послушная живая громадина корабля под ногами, небо, и море, и ветер в лицо – тот, что рождается от быстрого хода. Там Михаилу Косыгину хорошо. Увы, чаще всего ему приходится сидеть внизу, в боевом информационном посту, коротко – в БИПе.

Вместо вольного ветра – гул вентиляторов, вместо соленого дыхания моря – неистребимый запах канифоли: если связисты Ренгартена ничего не паяют, значит, только закончили, скоро начнут опять… Здесь главный инструмент не машинный телеграф или штурвал, а набор телефонных трубок, остро заточенный карандаш и стопка нумерованных бланков для внутренних сообщений. Пока все тихо -контора, и только!

А кто его, второго после Бога, туда загнал?

Рыбоглазое чудовище с остзейской фамилией.

Боевой информационный пост – идея начсвязи. Нет такого ни на американских линкорах, ни на британских. Нет у японцев, немцев, итальянцев! У всех великих морских наций место старшего помощника наверху, в ходовой или боевой рубке. На крайний случай – в резервной, на самый крайний – во главе аварийной партии. То же и на трех старых советских линкорах.

Спасибо Ренгартену, на «Фрунзе» не так. После модернизации на линейном крейсере все сообщения стекаются не в боевую рубку, а в информационный пост. Та, что идет снаружи, сходится к начсвязи. Та информация, что идет изнутри, от самого корабля – к старшему помощнику. Их дело разрешать все проблемы, которые не стоят внимания командира корабля. Их личная неприязнь относится именно к таким: службе не мешает. Вот и сейчас Косыгин говорит резко, но по делу.

– Перед старпомом виноваты все и всегда, вопрос насколько… У меня на сейчас главная претензия не к вам, а к шторму. Из-за него у меня падает процент комплектности, причем не только по вашей боевой части. Все, что может сломаться, – ломается, так? Как ни крутись, нас после трепки ждет ремонт. Так почему бы нам заранее не составить полнейший список повреждений? В том числе малых неполадок, что отмечались до шторма, но, безусловно, штормом усугублены?

Ренгартен отвечает мгновенно, думать он успевает, пока слушает собеседника. Но ощущение – неприятное, словно тебя перебили.

– Мое мнение: составление списка отвлечет людей, занятых исполнением своих обязанностей в сложных условиях сильного волнения на море. Тем не менее, для ряда боевых постов это целесообразно. Прикажете исполнять?

Косыгин резко кивает.

– Исполняйте.

– Так точно, товарищ капитан второго ранга.

У начсвязи на столе батарея телефонов побольше, чем у старпома, зато трубки перебирает, точно рожден осьминогом, одна еще не легла на рычаги – другая у уха. Хозяйство у него большое, разбросано по всему кораблю – от форштевня до руля и от киля до клотика. Говорить приходится много и быстро.

– Доложить о вероятных, если будет так болтать сутки, повреждениях, и ожидаемый расход запасных частей.

Слушает, делает пометки.

Старпом с трудом удерживается от того, чтобы поморщиться.

С Ивана Ренгартена станется дать кристально, неестественно честный отчет. Временами Косыгину кажется, что белоглазый кап-три – даже не немец-перец-колбаса остзейского розлива, а ламповый прибор, по недоразумению засунутый в человеческую оболочку и снабженный не инвентарным номером, но нашивками на рукавах и шитьем на фуражке. Потому старший помощник вынужден уточнить:

– Иван Иванович! Особо обращаю внимание: нужно включить самые малые неполадки. Даже, пожалуй, подозреваемые.

– Включая вероятные при дальнейшей эксплуатации моего хозяйства. Прибор может пережить шторм в работоспособном состоянии, но разболтаться и снизить надежность.

Начальник связи не улыбнулся, не пожал плечами… бровью не двинул. Просто отвернулся от оконченного разговора к радийным и радиолокационным делам. Ночь, шторм, с носа кормы не видно. Вдруг во мгле скрывается другой корабль? Вдруг штурманы в непроглядной темени наврали с прокладкой курса? Вдруг крейсер сносит к скалам? В Эгейском море множество островов, славных изрезанными, словно бритвой, берегами – и острыми скалами вокруг. На мачтах линейного крейсера вращаются прямоугольные решетки радиоуловителей^[1]: сейчас именно они – глаза корабля. Эфир тоже положено слушать непрерывно, со времен «Титаника» – вдруг кому требуется помощь? Да и вода хлещет сверху, растекается по полубаку и верхней палубе, стекает пенными усами через клюзы, рушится через борта -хлопот со слаботочным оборудованием хватает.

И все-таки тонкая сталь бортов и палуб спасает от гнева стихии. В информационном посту – спокойно, если не сказать уютно. Снизу, от машин, идет ласковое тепло. Размеренно, точно рой шмелей, гудят приборы. Да, палуба то уходит из-под ног, то подкатывется чуть не под колени. Ощущения… не с чем сравнить, разве с курьерским лифтом, да и тот не падает на десяток метров вниз за считаные мгновения – для того, чтобы сразу же взлететь на столько же вверх. Помогают держаться удобные кресла с подлокотниками, если надо встать, – есть массивные шкафы с оборудованием, привинченные к палубе столы. За них можно ухватиться, твердо зная: выдержат. В жилых помещениях хуже, там крепления хлипче. По большей части именно из кают комсостава и матросских кубриков в медчасть корабля поступает пополнение – с ушибами, вывихами, переломами, сотрясениями. Жизней шторм пока не забрал, да и с чего бы: в Атлантике бывает хуже, и то обходится без жертв. А уж на Севере…

Над одной из исправных радиостанций загорается огонек приема. Оператор слушает, мальчишеское лицо суровеет. Привстал с места, даже стол отпустил. Как раз прошел удар волны, падение должно перейти в подъем.

– Шифровка, товарищ капитан третьего ранга, – сообщает Ренгартену. – Код наркомата флота. Записываю… Аа!

Он не успел ни за что ухватиться. Стол бросился навстречу, рука впустую схватила воздух. Ребро столешницы ударило под дых, лицо ткнулось в клавиатуру передачи: почти такую же, как у обычной печатной машинки. Удобство – не надо ключом каждую букву выстукивать – отпечаталось на лице рядом багровых следов.

Рядом оба экрана носового радиоуловителя вспыхнули россыпью зеленых искр и погасли. От резервного поста связи донеслось заполошное:

– Эфир не слышу!

На репетире креномера, что красуется прямо перед носом старшего помощника, стрелка неумолимо катится вправо, отсчитывает градусы. Да что у них там, наверху? Косыгин догадывается, но действует по уставу. Орет в микрофон общей трансляции:

– Аварийная тревога! Боевым частям доложить о повреждениях!

Жмет кнопку, и по отсекам летит тревожный сигнал. Что ни делай, если креномер не остановится – поздно… Стрелка отсчитывает градусы до гибели корабля: двадцать, двадцать пять, тридцать…

В информационном посту не видели волну, что нанесла удар, но поняли: это не привычная уже «пятиэтажка». Больше. Гораздо больше. Откуда она взялась – такая? Какой феномен ее породил? Наложение колебаний? Влияние недалекого берега, рельеф не столь уж и глубокого дна? Нет в Эгейском море, теплом и мелком, кашалотьих глубин, да и сами киты не водятся, однако волна вышла – втрое от обычных. Слишком высокая, чтобы расколоться от укола острого форштевня. Вал накрыл нос крейсера целиком, потянул вниз. Черная от непогоды вода накрыла обе носовые башни: номер один, которую в обиходе именуют то «Ворошиловской», то «Тихоокеанской» – за то, что предназначалась к установке на береговую батарею имени первого красного маршала под Владивостоком, и номер два, она же «Длинношеяя» и «Мария Федоровна». Брызги и пена окатили обтекаемую громаду надстройки, хлестнули по стеклам рубки.

Внизу, в чреве корабля, палубы превратились в косогор.

– Выпрямимся, – Косыгину хотелось бы слышать в своем голосе уверенность.

– Помнится, – раздался механический голос Ренгартена, -у «Парижской коммуны» в Бискае наполовину оторвало носовую наделку, они в Бордо при дифференте двадцать пять приползли… И ничего: ремонт встал всего в пять тысяч франков.

На деле, дороже. Вместе с красивой наделкой на носу старого линкора шторм своротил надежду флота получить сильные мореходные корабли – дешево.

Модернизация «Фрунзе» обошлась Советскому Союзу в миллионы – не рублей и даже не франков, а полновесных долларов. Проводили ее в Норфолке, аккурат между американскими линкорами «Миссисипи» и «Калифорния», с тридцать третьего года по тридцать шестой. США как раз превозмогали последствия депрессии, и масштабное экономическое соглашение с СССР оказалось кстати. На постройке большого боевого корабля настаивала именно американская сторона. Не хотели останавливать верфь, переводить персонал на пособие… Понятно, что года через три, когда американцы наскребли-таки денег на очередной линкор для своего флота, они недосчитались бы многих инженеров и рабочих. Самых толковых, самых квалифицированных. Советскому Союзу буквально навязали заказ, поманив разрешениями на приобретение новейших авиамоторов, зенитных орудий – а главное, лицензиями на производство, поставкой станков и технической поддержкой.

Торговались. Косыгин помнит, как: тогда он служил адъютантом при наркоме флота, флагмане первого ранга Галлере. Главные битвы пришлось вести не за океаном, – в Москве. Противником выступали не американцы, а Красная Армия. Против моряков повернули их же доктрину: строить флот снизу вверх, от малых кораблей к большим. Эсминцы освоены? Очередь крейсеров. Про линкоры – забудьте лет на десять…

В ответ Лев Михайлович выложил проект восстановления старого, царской постройки, линкора «Полтава» в качестве пусть и линейного, но все-таки крейсера. Через два года «Михаила Фрунзе» торжественно спустили на воду. Магниевые вспышки, треск кинокамер. Высокая корма укутана советским военно-морским флагом, жена советского полпреда расколачивает о скуластый нос бутылку вина…

В английских газетах – презрительное: «Американцы подлатали русское старье и вновь спустили на воду!»

Им завидно, у них корабли того же возраста плавают без модернизаций.

В американских газетах – гордое: «Объем произведенных работ свидетельствует: в строй вошел совершенно новый, современный корабль». Янки хвалятся проделанной работой, но так ли она хороша?

Правда в том, что «Михаил Фрунзе» – крупнейший и сильнейший корабль советского флота, и на линкоры дореволюционной постройки ничуть не похож – ни профилем, ни способностью перенести штормягу.

– Крен остановится на тридцати, – говорит Косыгин. Он старается казаться спокойным, в том числе себе. – Первой аварийной партии приготовить сварочные аппараты, готовиться к выходу на палубу.

Креномер достиг тридцати градусов. На мгновение качнулся к тридцати пяти – старший помощник не ушами, душой слышит, как валится, катится, опрокидывается все, что не привинчено, не привязано или еще как-нибудь не закреплено. Конец – или поборемся? Сыплются доклады об ущербе от крена, но корпус цел, вода нигде не ворвалась. Что снаружи – лучше видно с мостика. Тех, кто внизу, информирует голос командира, капитана первого ранга Лаврова.

– Мы потеряли фор-стеньгу. Теперь наша новомодная башнеподобная фок-мачта – просто надстройка. Товарищ Косыгин, выхода на палубу не понадобится, ее не завалило, а сорвало.

Старпом было привстал, но осел обратно в кресло. Мостик между тем переключился на общую трансляцию.

– Говорит командир. Мы потеряли часть фок-мачты, немедленного ремонта не требуется, опасности для корабля нет. Отбой аварийной тревоги.

Креномер послушно отсчитывает градусы обратно: тридцать , двадцать пять, двадцать, десять…

Косыгин на мгновение прикрывает глаза. Смерть прошла рядом. Случись фор-стеньге завалиться, но остаться на корабле – пришлось бы вести наверх аварийную партию. Стеньга легкая, но при крене в тридцать градусов в такую болтанку корабль не может себе позволить и такое нарушение остойчивости. Значит, пришлось бы подниматься туда, где сносит леера, откуда давно сорвало последние шлюпки и плоты. Идти срезать хорошую, набитую ценнейшим оборудованием вещь, вдруг превратившуюся в угрозу кораблю. Стараться успеть до того, как нахлынет вал, способный смести аварийную партию с бронированной крыши дальномерного поста, зная, что, если унесет в море, – спасения не будет. Помнить: не справишься и погибнешь – рисковать придется другим.

Ничего этого теперь не понадобится.

Жизнь идет своим чередом.

Боевые части и службы докладывают о потерях. Впору задуматься: как линейный крейсер «Фрунзе» будет жить без фока? Сейчас, в шторм – хорошо. Дифферент сместился в сторону кормы, кораблю легче взбираться на волну. При последней модернизации нос немного перегрузили. Командир называет это: «свиньей сидим». Морщится, словно воняет ему. Уверяет, что эта посадка съедает добрый узел скорости, и если бы не перегрузка, ходил бы «Фрунзе» узлов двадцать восемь. Не разгонялся на короткий срок, а именно ходил – сколько нужно… или насколько хватит топлива. На полном топки удивительно прожорливы.

Погода покончила с недостатком.

Что еще?

Удар по хозяйству Ренгартена. Белоглазый бог связи ослеп на один глаз – то есть на один радиоуловитель. Антенну старого, трехлетней давности «Редута-К» снесло за борт заодно с несколькими антеннами. Первый советский корабельный радиоуловитель самолетов не будет красоваться в музее. Ему выпала судьба – лежать на дне давно прирученного человеком моря. Будут скользить над ним греческие шхуны, и вода будет прозрачно-зеленой, мягкой, ничем не напоминающей нынешние черные валы.

На грот-мачте остался «Редут-3», этот лучше, но он один. Случись что, ни корабль заметить сквозь туман, ни береговую линию, ни строй бомбардировщиков. В мире неспокойно, вокруг советских границ недружественные державы ведут войну за очередной передел мира. Самолет, надводный корабль, подводная лодка – все таит угрозу. Не узнает, примет за врага – удар. Узнает, понадеется, что сумеет выдать подлость за ошибку, – удар. Узнает и решит устроить провокацию – удар. Узнает… а может, у них приказ – начать войну против единственного в мире социалистического государства? Может, война уже началась?

Шифровки с кодом наркома флота не каждый день прорываются сквозь непогоду. Дело срочное, иначе никто не стал бы вызывать корабль, которому осталось двое суток пути до родного порта. К утру, несмотря на шторм, «Фрунзе» должен подойти к проливам. Там, правда, все зависит от погоды. В шторм соваться в дарданелльские узости не стоит. Может, о том и шифровка? Мол, не лезть, взять курс на Измит, турки предупреждены…

Матрос с оттисками клавиш на лице закончил прием шифровки. Код наркома – значит, Ренгартену с ней возиться лично. Начсвязи склонился над расчетами. Рука с карандашом прихвачена к столу резинкой, рывки вверх– вниз и тараны волн носом вычислениям не мешают, и за набором цифр понемногу проявляется смысл.

Вот, встал. В одной руке – сложенный пополам бланк, другой держится за стол. Переждал, пока легкость не сменилась тяжестью, размашистым шагом вышел из поста. Ох, и достанется ему в коридоре! Там нет поручней, как на трапах – и это, между прочим, явное упущение. Нужны.

[1] По-современному говоря, радаров.

14.15. Боевая рубка линейного крейсера «Михаил Фрунзе»

В самые тяжелые для корабля минуты место политрука рядом с командиром. Он – столп и опора, третье плечо – если иначе, гнать такого с флота поганой метлой! Многих и погнали – в былинные уже годы, примерно совпавшие с гражданской войной в Испании. Политические отделы до той поры были скорей частью партии, чем флота – теперь наоборот. Как может достучаться до моряцкой души человек, чуждый водной стихии, будь он три раза твердокаменный большевик?

Иван Павлович Патрилос морю не чужд. Он грек, если этим не сказано все, то половина точно. Соль Черного моря у него в крови, но в душу запали океаны – Великий, Тихий, и величайшая дорога мира – Атлантика. Довелось ему в юности, которая у иных людей почитается отрочеством, хаживать на рыбацких суденышках, что привозят не столько рыбу, сколько контрабандный турецкий товар – не верьте, что всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской! В его мальчишеской памяти «угар НЭПа» – проносящаяся «по рыбам, по звездам» легонькая шхуна, безлунные ночи, течения и ветра, которые нужно не просто знать, а чуять кожей, словно ветер, ступнями, как палубу под ногами. Янниса взяли в море рано: смотрели не на года, а на силу и соображение, парень оказался не обделен ни тем, ни другим. В четырнадцать лет он перерос многих взрослых, имел в артели полный матросский пай – и работал за двоих. К тому времени он знал северный берег моря от дунайского устья до Керчи, южный – от Стамбула до Трабзона, каждую бухточку, в которой можно спрятаться от непогоды, каждую косу, которой можно прикрыться от пограничной стражи.

Его учили использовать безлунную ночь, прилив и отлив, неизбежное утреннее и вечернее дыхание моря – чтобы промелькнуть кораблем-невидимкой мимо страшных ночных теней, в которых мерещатся пограничные сторожевики. Старики судачили: если юный Патрилос отучится бледнеть, увидев лезвие разделочного ножа, нацеленное в глаза, -выйдет неплохой капитан. Ни работы, ни бури парень не боится, но в портовой драке от него нет толку, потому, если не поменяется – ему не верховодить , и больше одной доли не выгрызть. Так бы и вышло, но времена поменялись, и Янниса ждала иная судьба. Шкипер контрабандистской шхуны совершил ошибку, и в суденышко уперся столб света. Прожектор пограничников режет по глазам злей солнца – на светило смотреть больно, а он сразу слепит. Везунчики, кто успел закрыть глаза руками или отвернулся, потеряли зрение лишь на несколько минут. Громовой голос потребовал лечь в дрейф и приготовиться к досмотру. Пограничный катер, тень в ночи, переиграл давнего противника один раз – навсегда.

Это было пятнадцать лет назад. Молодая республика, что наводила у своих берегов порядок, конфисковала у небольшой греческой артели множество турецкой мануфактуры, юркую шхуну – и Янниса Патрилоса заодно.

Мальчишку отпустили как несовершеннолетнего, но почтение к государственной власти, располагающей военным флотом, поселилось в нем навсегда. В Советской России власть принадлежит партии – и недавний контрабандист вступил на незакрытую еще дорожку: сочувствующий парень из «социально близкого элемента», политически грамотный моряк, комсомолец, коммунист, парторг… Ходить в море это не мешало. Первым его кораблем после контрабандистской шхуны стал крохотный пассажирский пароходик, некогда затопленный белыми при эвакуации Одессы. Ветхий кораблик, по их мнению, до Крыма доползти никак не мог, но красные суденышко подняли, залатали, подкрасили -и ничего, служило верой и правдой. Через море напрямик не совалось, возило пассажиров на линии Николаев – Евпатория. На всех парах, изрыгая из единственной трубы столб украшенного искрами буроватого дыма, этот великолепный лайнер едва вязал пять узелков, но он принадлежал советскому государству, и от этого вызывал у Янниса достаточное почтение. На нем Патрилос получил паспорт – тот, что положено доставать из широких штанин. Записали Янниса Иваном: перевели на русский язык. Можно было поднять бучу – в двадцатые годы ошибку бы исправили, а сотрудникам паспортного стола не поздоровилось бы. Им повезло. Перековавшийся контрабандист, а тогда – кандидат в комсомольцы перечитал ранние статьи товарища Сталина по национальному вопросу и тихо согласился с серпасто-молоткастым документом. Так и повелось: на берегу, в семье, он Яннис. На службе – Иван Павлович, никак иначе.

Даже в комсомольской молодости. Впрочем, возражений не было: размер имеет значение. Как и ловкость… Матрос, что в одиночку вращает штурвал прямого привода руля, с которым обычно управляется разом шесть человек или паровая машина в пятьдесят лошадиных сил, и делает это с умом, понимая разницу между «так держать» и «одерживай» – заслуживает некоторого уважения, не так ли?

Шли годы, менялись места службы и порты приписки. Ходил в Варну и Трабзон, служил парторгом на танкерах, развозивших бакинскую нефть по покупателям в Средиземном море. В чужом порту за морячками глаз да глаз! Нужно чутье на тех, кто может учудить, и способность найти слова, которые заберутся в самую темную душонку, чтобы поняла -на родном берегу так ли, сяк, а ронять честь советского флага за границей нельзя. Суда, на которых ходил Патрилос, не доставляли проблем консулам, не портили в пароходстве статистику. Всяк знал: поставь Ивана Павловича на самый хулиганский экипаж – и про любые неприятности можно забыть. Никаких хлопот, разве нужно получку платить.

К середине тридцатых парторг Патрилос служил на лучших и крупнейших советских судах, повидал не то что Роттердам, Марсель и Лондон, бывал в Нью-Йорке и Фриско. Хаживал, на зависть воспетым в литературе фармазончикам, по Рио в белых штанах. Его судно пришло за грузом драгоценного для советской промышленности каучука, и Яннис на глазах всего экипажа унизил Остапа Бендера, доказав, что прямая дорожка быстрей и удобней приводит к цели, чем кривая.

Тогда, в тридцать пятом, он был счастлив и от жизни большего не ждал, поскольку в большем никак не нуждался. Что ему надо? В любимом деле состоялся, люди, и немаленькие -уважают. В море незаменим, на берегу ждет семья. Личная жизнь сложилась между плаваниями такая же, как карьера: размеренная, ровная, надежная. Жена, дочь старшая, двое сыновей, и еще дочь, младшенькая. Берег начал перетягивать, Ивана Павловича подговаривали бросить дальние походы и принять должность парторга одесского морского пароходства. Патрилос почти смирился с береговой должностью, но мир изменился снова, и для него разверзся ад.

Началась гражданская война в Испании, и Советский Союз не остался в стороне. Как повелось, в огонь шагнули лучшие, а Иван Павлович и есть один из лучших. О том, что было потом, он не говорит, хотя многие нынешние сослуживцы ожидали подробных рассказов. Но всяк, кто спросит, в ответ слышит одно:

– Вспоминать не хочу.

После чего помполит «Фрунзе» выдает правильные, но казенные фразы о том, что Испанская республика пала, растерзанная интервентами и собственными фашистами-фалангистами, несмотря на советскую помощь, и о том, что хвалиться личными успехами в случае общего поражения нехорошо. Не по-советски и не по-товарищески. Дальше – стена, которую не пробить ни добрым словом, ни казенным красным вином, ни «сухопутной» водкой, ни «родным» кальвадосом. А экипажу, между прочим, интересно! Не каждый день парторга с торгфлота переводят на линейный крейсер. Не каждый новоиспеченный помполит красуется средиземноморским загаром на лице и орденом Красной Звезды на кителе. По кубрикам летают шепотки, что Иван Патрилос совершил на испанской войне что-то исключительно героическое и настолько же секретное. Мол, ему запрещено говорить – и точка! Слухи лишь прибавляют помполиту «Фрунзе» авторитета. Добавить к этому сложение, которое не то что Ахилла посрамит – бывших царских унтеров, а ныне младших командиров РККФ вводит в трепет и изумление.

Сейчас богатырская стать помполита к месту. Кажется, на мостике нет более прочной и устойчивой опоры, чем этот человек-гора. Нынешняя трепка способна сбить с ног любого, кроме него. Он помогает удержаться на ногах зазевавшимся, да к тому же сыплет шутками. Палуба уходит из-под ног?

– Американцы с их «русскими горками» за такой аттракцион деньги бы платили, – говорит он, – а нам страна оклад положила. Цените, товарищи! Правда, крупно не хватает восторженного или испуганного визга, но это издержки. Мы боевой корабль, нам тут женщины и дети не положены…

Волна с размаха бьет в бронированные стекла боевой рубки?

– Между прочим, – замечает помполит, – на Севере пришлось бы ее скалывать. Это для линкоров волна до рубки -редкость, а вот когда я ходил на Шпицберген за угольком на трампе в пять тысяч тонн…

Он говорит ровно, немного безразлично, и его слова успокаивают, если не сутью, так безмятежным тоном.

Только когда мать всех волн, дважды длинней, чем «Фрунзе», ростом до пулеметных площадок на мачтах, вырастает впереди – помполит молчит. Теперь все слова принадлежат командиру, живой утес лишь подпирает решение своим авторитетом. Когда удар минует, и короткий взгляд назад покажет, что корабль остался без венчающей башенную мачту стеньги с антеннами, – Патрилос вновь начнет шутить и балагурить.

– Это хорошо, – скажет он. – По крайней мере, никто не примет наш «Фрунзе» за новенький корабль с зеленым экипажем. Смотрят не на то, насколько тебя потрепало, а на то, в каком виде ты позволяешь себе войти в порт.

14.30. Линейный крейсер «Фрунзе», боевая рубка

Капитан третьего ранга Ренгартен вошел в рубку. За его спиной с тяжелым вздохом затворилась броневая дверь -слегка изогнутая стальная створка двенадцати дюймов толщиной. Он на мгновение задержался, не оборачиваясь к командиру корабля, пережидал очередной момент смены взлета корабельного носа на падение. Зато потом – чеканный шаг, четкое отдание чести. Командиру послышался щелчок каблуков… разумеется, его нет. Слишком старорежимно, даже теперь, в сороковом году.

– Товарищ капитан первого ранга! Шифровка от наркома флота. Степень секретности и срочности потребовала от меня доставить ее лично и немедленно.

В бронированных стеклах растет стена черной воды, барашки пены белоснежны, словно снег с вершин кавказских пиков. Не всегда командир корабля лучший моряк на борту, но в случае каперанга Лаврова это так. И теперь человека, который обязан провести корабль через шторм лично, по причине сочетания долга, ответственности и мастерства, отвлекают от главной работы!

На Ренгартене сошлись взгляды, какие могли оторваться от вида за стеклом и от приборов. Словно приказ из Москвы имеет какое-то значение до того, как нос разобьет волну на обсидиановые осколки, до того, как вода заструится по якорным цепям, что по усам сказочника: «мед-пиво пил, в рот ни капли не попало».

Ренгартен ждет. Одна рука на поручне, другая протягивает блокнот с пронумерованными и опечатанными страницами. Протягивает напряженной спине командира.

У\ар волны на сей раз почти привычен: вода встает столбом из брызг на волноломе перед первой башней, разлетается в пыль, ее отмахивают от стекол боевой рубки диски-очистители. Несколько мгновений нарастающей тяжести, и из рубки открывается вид на холмистую равнину моря. Достаточно короткого взгляда, чтобы понять – в ближайшие несколько минут линейный крейсер не ожидает ничего опасного.

Командир корабля обернулся к Ренгартену.

– Что у вас, Иван Иванович? Посмотрим.

Крупные, разборчивые карандашные буквы.

«"Фрунзе" – быть в Салониках не позднее восемнадцати

ноль-ноль двадцать седьмого.

Галлер».

Командир на мгновение задумывается.

Ответ может быть один: подтверждение получения. Но и тут есть нюансы. Между «Подтверждаю получение» и «Подтверждаю получение, к исполнению приступил» -большая разница. Про «Подтверждаю получение, но исполнить из-за шторма не могу» говорить рано, корабль практически цел. Отказываться от выполнения задачи рано… а задача почему-то важная. Галлер должен знать, что за погоды стоят на Эгейском море. Опять же, приказ прислал нарком, а не командующий Черноморским флотом, которому «Фрунзе» формально подчинен.

Значит, действительно надо, кровь из носу. И все же есть зазор, время и место для принятия решения. Поворачивать сразу, теперь – подставить корабль разрушительным волнам. Ждать, пока шторм ослабнет, и тогда перекладывать руль? Выйдет крюк. Успеть можно – при условии, что не будет новых повреждений, что шторм действительно уляжется… Что выйдет верней?

– Иван Иванович, – сказал капитан первого ранга Лавров, – не напомните мне последнюю погодную сводку? И что у нас на барометре прямо сейчас?

Кап-три Ренгартен – младший по званию и возрасту из тех, кого командир называет по имени-отчеству. Морского корпуса более нет, и такое обращение в служебной обстановке – признак серьезной, проверенной в деле личной дружбы. Только вместе они не служили! И по возрасту белоглазое чудовище не могло успеть поступить в корпус… но кажется командиру однокашником.

Оттого Лаврову мерещатся щелчки каблуков и иронический оттенок в ровном, безэмоциональном докладе.

– Показания барометра растут, Алексей Фомич, но медленно. Считаю необходимым отметить, что и на сегодня прогноз обещал волнение шесть-восемь баллов, предполагалась даже возможность ведения огня главным калибром.

Намекает на то, что не стоит ждать на море погоды? Мол, есть приказ, надо прорываться к месту назначения, пока корабль нормально держит ход и управляется? Видимо, двенадцатидюймовые аргументы «Фрунзе» понадобились в политическом споре – именно в Салониках.

– Благодарю. – командир улыбнулся. – Ответ наркому: «Подтверждаю получение». И постарайтесь сохранить возможность дальней передачи еще часиков шесть-восемь. Не беспокойтесь, грот стихии мы не отдадим, а вот лампы -ваша забота. Ну, ступайте.

Тяжелый выдох бронированной двери, струйка воды под ноги: мостик заливает через пустые окна, штормовые ставни снесло вместе со стеклами. Не зря спустились в боевую рубку из ходовой, ох, не зря…

Выбор капитана Лаврова для него самого очевиден. Хороший командир рискует сначала неудовольствием начальства, и лишь потом кораблем и экипажем. И все же приказ нужно отдать вслух – прежде всего, себе.

– Прежний курс.

Безопасный курс носом к волнам.