Глава 3
Александра потопталась перед стеклянными дверями, вздохнула, а затем решительно потянула их на себя. Затея казалась глупой изначально, и семья отговаривала, мол, не суйся, все равно ничего не добьешься. Вот же оно – постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Самоубийство, мол, и все – взятки гладки! Но только отступать она не умела, хоть тресни.
– Ты точно одержимая, как дед, – безнадежно заявила мать. – Он с глузду сдвинулся, и ты туда же. Фанатики, что говорить?
Семья, кажется, тайно, но вздохнула с облегчением. Дед Федор и правда в последнее время вел себя странно: вылупив глаза, ярился, орал без повода, срывался на жене, которая и без того чувствовала себя неважно и не находила сил сопротивляться. Саша считала, что отличается завидными нервами, но даже ее терпению пришел конец…
В былые времена в старой, еще сталинской постройки, квартире, а затем и в новой она забиралась с ногами в широкое кресло, под занятные рассказы деда раскладывала пасьянс, читала или выискивала в богатой библиотеке нужные сведения для курсовых и диплома. Словом, отдыхала душой, но с недавних пор это стало невозможно. Истерики без повода учащались, как и нелепая подозрительность. Раньше двери в дедовой квартире держали если не нараспашку, то, во всяком случае, открывали без глупого вопроса «Кто там?», а цепочка и подавно болталась без дела. Но некоторое время назад все вдруг изменилось, и, хуже того, изменились и сам дед, и бабушка.
Конечно, Саша где-то понимала мать. С начала замужества у нее не заладилось со свекром. Сашин отец, младший сын деда, в эти конфликты не вмешивался, он вообще старался в семейные проблемы не вникать. Считал, что обеспечивает семью, и это – самое главное. Но в последние месяцы он тоже почти перестал общаться с дедом, и если навещал мать, то в отсутствие отца или вообще отделывался звонками по телефону.
Ни родители, ни дед о причинах конфликта не распространялись, а Саше в принципе было все равно, из-за чего они дулись друг на друга. Деда она всегда любила не меньше, чем бабушку. По сути, она выросла у них на руках, а когда училась в школе, то жила в их семье неделями, потому что вечно занятые родители не особо утруждали себя ее воспитанием.
И поэтому кто лучше ее мог знать, что раньше все было по-другому. Из кухни веяло ароматами домашних пирогов и только что сваренного кофе, раз и навсегда запрещенного деду врачами, но кто их, этих чертовых эскулапов, слушал? А к Сашиному визиту бабушка частенько готовила кулинарный кошмар – мясо по-французски, блюдо, от которого истинный француз пришел бы в ужас.
– Вам велели диету соблюдать, – ворчала Саша. – Это ведь сплошной холестерин!
– Вот поэтому я сделала это блюдо не со свининой, а с куриной грудкой, – невозмутимо отвечала бабушка и подкладывала внучке аппетитный кусочек мяса с ладонь величиной. – Ешь, а то совсем отощала! Кожа да кости! Как ни верти, на кости натыкаешься! Чистый срам!
Саша себя тощей не считала, но иногда после бабушкиной отповеди шла к зеркалу, становилась в профиль и критически оглядывала в зеркале фигуру, не находя особых изъянов. Да, грудь маловата, и попа с кулачок, не то что у девчонок с работы, которые к тридцати годам наели такие першероны, что в дверные проемы входили боком. Но дед шутил, бывало, что диеты – происки империалистов. Хотят, подлюки, извести красивых российских женщин. Поэтому прочь кровожадные диеты! Да здравствуют пирожки и мясо по-французски!
Убедив себя в правильной расстановке жизненных приоритетов, Саша показывала зеркалу язык и, взъерошив короткие темные волосы, убегала по делам.
Бабушка таяла и старела на глазах, хотя и бодрилась, и делала вид, что все в порядке, но разносолов на кухне поубавилось. Теперь она варила жиденькие супчики да кашки и частенько, вернувшись из музея, где все еще консультировала и помогала с выставками, без сил падала на кровать. Дед ее усталости не понимал, что-то требовал, раздраженно покрикивал. А она будто боялась чего-то и прислушивалась к шаркавшим шагам в подъезде и прочим шумам за дверями: а ну, как притаились в подъезде враги?
Возможно, Саша преувеличивала, но ей казалось, что у стариков появились какие-то тайны, в которые они не спешили посвящать единственную внучку. Разговоры при ней умолкали, хотя сидела она частенько до упора, и тогда дед, краснея от злости, начинал орать на бабушку без повода, пыхтел, словно закипавший чайник, а та покорно терпела.
У Саши разрывалось сердце от их ссор. Пару раз она рискнула возмутиться, но бабушка вызвала ее на кухню и неожиданно строго сказала:
– Ради бога, не вмешивайся! И дедушку не осуждай! Мы столько лет прожили вместе, так что научились ладить при любых обстоятельствах.
– Ладить? – взвилась Саша. – Ты это называешь «ладить»? – И кивнула на комнату, где дед в приступе гнева расколошматил о пол вазу из чешского стекла.
Бабушка обняла ее за плечи, притянула к себе и, как бывало в детстве, поцеловала в макушку.
– Молодая ты! Видишь лишь то, что на поверхности…
И заспешила к деду, который, ворча под нос, заметал веником осколки вазы на совок.
Но незадолго до бабушкиной гибели Саша не выдержала и назвала деда тираннозавром.
– Что ты набрасываешься на людей, как звероящер? – выкрикнула она в ярости в ответ на его полную яда тираду, направленную, как стрела, в беззащитную бабушкину голову. – И грызешь, и грызешь! Дай ты ей покой, в конце концов!
Дед словно ждал этого взрыва. И мигом переключился на внучку. Он – прежде интеллигентный и сдержанный – бил себя в грудь кулаком, и вопил, и ругался, как базарная торговка. А ее, Сашку, любимую внучку, назвал неблагодарной тварью, напомнив, кто ее вырастил, пока родители занимались непонятно чем. Саша не стала выслушивать до конца гневную рацею и ушла, демонстративно хлопнув дверью. В лифте она немного успокоилась и дала себе зарок не показываться у стариков по крайней мере пару недель, пока дед не прекратит обливать всех желчью. На большее у нее просто не хватало злости.
Вскоре после ссоры Саша уехала отдыхать на Байкал, как раз на пару недель, не ведая, что все печальное впереди. И размышляла, не задержаться ли на пяток дней, но ночью позвонила мать. Саша с трудом разобрала сквозь помехи ее расстроенный голос: «Приезжай, погибла бабушка!» – и мигом перестала что-либо соображать. Она не впала в истерику от горя, не причитала от чувства вины, просто тупо стояла посреди номера, не понимая, что ей делать, как поступить дальше…
Добрая душа и хозяин турбазы – бурят Доржи, которого все называли Жориком, к утру подбросил ее до иркутского аэропорта на собственной машине. К рейсу успели, но билетов на него не осталось. Саша впала в отчаяние: на поезде пришлось бы добираться два дня. Но тут Доржи сбегал к директору аэропорта, от чего мигом нашлось свободное место. На автопилоте она поднялась в самолет и пришла в себя от окрика бортпроводницы:
– Девушка, вы глухая? В третий раз прошу: пристегните ремни!
Дома поплакать толком не пришлось. Саша отпаивала валерьяной мать, души не чаявшей в свекрови. Похоронами тоже пришлось заниматься ей. Отец, и раньше не числившийся в смельчаках, растерялся и, приняв на грудь для храбрости, не просыхал все горькие дни прощания с матерью. Дед же и вовсе точно обезумел. Колючий и злобный в скорби, загнанной вглубь, он не подпускал родню на пушечный выстрел. И как Саша ни пыталась, помириться не получилось. Не сумела признать сердцем, что была виновата, а дед это чувствовал. И правда, в чем ее вина? Придирки деда – мелкие, но злые и обидные, могли кого угодно довести до белого каления. И, видит бог, она терпела до последнего! Единственно, с бабушкой нужно было попрощаться перед отъездом, обнять, успокоить. Эх, знать бы наперед, что все обернется таким образом! Но в бедах и поражениях люди сильны задним умом, а в том, что случилось, как говорил дед, нет сослагательного наклонения. Правда, это относилось к истории, но какая разница?
Саша старалась найти оправдания, корила себя за черствость и упрямство, но на душе легче не становилось. А после того как ушел из жизни дед, чувство вины и вовсе удвоилось… К тому же она не верила, что бабушка погибла случайно, а дед покончил с собой. Саша перебирала в памяти последние события, сравнивала, анализировала и все больше склонялась к тому, что права в своих подозрениях и нужны лишь несколько пазлов, чтобы сложилась целостная картина преступления.
Но где и как отыскать эти пазлы, она не знала и напрасно ломала голову, пока не вспомнила, что в начале весны дед давал интервью местному щелкоперу Никите Шмелеву, известному своими нападками на местных чиновников и полицию. Помнится, Саша тогда удивилась, что Шмелева, разоблачителя криминала во власти и вне ее, заинтересовала вдруг довольно мирная тема культуры региона, исторического переплетения этносов и религий, в чем дед был большим специалистом.
А статья, которую дед собирался вставить в рамочку, оказалась вполне интеллигентной, без присущих Шмелеву выпадов и ехидных комментариев.
Словом, недолго думая, Саша миновала вахтера, бросившего на нее бдительный взгляд, поднялась на лифте на третий этаж, где располагалась редакция, и стала разыскивать нужную табличку. Она представляла жизнь редакции куда более кипучей, но вокруг было на удивление пусто и уныло, а жизнь, похоже, теплилась только в конце коридора, откуда доносились негромкая музыка и взрывы смеха. Саша направилась было туда, но, скользнув взглядом по табличке на ближней двери, притормозила. «Корреспонденты» значилось на ней, а чуть ниже «Никита Шмелев. Анна Гурова. Сергей Чупров».
Ага, значит, здесь!
За стеной истошно верещал женский голос. Не успела Саша постучать, как дверь распахнулась, и наружу рванулась девица, отчаянно рыжая и коротко стриженная, отчего голова ее смахивала на новогодний мандарин. Лицо «мандаринки» покрывали красные пятна, и она клокотала от злости, точно камчатский гейзер. Чуть ли не размазав Сашу по стенке, девица смерила ее яростным взглядом и ринулась по коридору прочь, влетев, словно торпеда, в открытые двери лифта. Саша замешкалась и снова едва не пострадала: следом выскочил молодой человек лет тридцати – лохматый, небритый, в черной майке с оскаленной волчьей мордой и в шортах цвета хаки.
– Черт! – выругался он сквозь зубы, заметив Сашу, и скривился: – Вы к кому?
– Мне нужен Никита Шмелев, – молвила она и храбро вздернула подбородок.
– Ну, я – Никита Шмелев! Чего надо? – сурово поинтересовался лохматый тип и, засунув руки в карманы, уставился на нее с наглой ухмылкой.
Саше он крайне не понравился – самонадеянный и плохо воспитанный провинциальный «мачо». Таких парней она презирала и знакомиться с ними не спешила. Но тут было не до принципов. И она сделала вид, что наглости не заметила.
– Я знаю, – сказала сухо Саша. – Видела ваше фото в газете. – И не сдержалась, съязвила: – Надеюсь, не очень помешала?
Никита не ответил, преувеличенно тяжело вздохнул и поинтересовался:
– И зачем я вам понадобился?
Саша вынула из сумки сложенную вчетверо газету и сунула ее Никите под нос.
– Месяца три назад вы брали интервью у моего деда, Федора Ковалевского, помните?
Шмелев поскучнел, на статью глянул без особого любопытства.
– Да, что-то припоминаю… Но Федор… Как его по батюшке?
– Анатольевич.
– Ага, Федор Анатольевич, но у него вроде никаких претензий не было. Помнится, даже главному редактору звонил, благодарил… Или что-то обнаружил и спохватился? Так бывает, но статья вышла бог знает когда, я не помню деталей. Но знаю, что грехов моих там нет. Тем более запись беседы сохранилась, можно сравнить с напечатанным вариантом…
Все это Шмелев выдал на одном дыхании, но как-то лениво, видно было, что ему плевать и на претензии, и на жалобщиков, обивавших редакционные пороги.
– Нет, я не по поводу претензий, – отрезала Саша.
Никита ухмыльнулся и широко распахнул дверь кабинета.
– Тогда другое дело. Прошу, проходите! Как, кстати, поживает Федор Анатольевич?
– Дедушка умер, – быстро сказала Саша и вошла в кабинет.
Никита изобразил скорбь на заросшей щетиной физиономии, но актером он был никудышным, а сочувствие – насквозь фальшивым.
– Правда? Черт! Ну, примите мои соболезнования! – И без перехода спросил: – Как вас зовут?
– Александра, – буркнула она.
– Да, смерть ходит за нами по пятам! – снова опечалился Шмелев, но профессия победила, и он поинтересовался: – Наверно, хотите, чтобы некролог напечатали? Тогда вам в отдел объявлений, это чуть дальше по коридору. Вы простите, что я об этом не знал, но в редакцию никто не сообщил о кончине Федора Анатольевича. Сами понимаете, жизнь у нас заполошная… Кофе будете? А от чего он умер?
Он одновременно говорил и быстро двигался по комнате: включил чайник, критически осмотрел стоявшие на подоконнике чашки и, не найдя чистой, ополоснул одну водой из бутылки, вылив ополоски в горшок с чахлым аспарагусом. После столь сомнительной процедуры чашка не стала выглядеть чище, но, кажется, Никиту это не смутило. Чайник забурлил и, щелкнув кнопкой, выключился. Журналист ловко разлил кипяток, выудил ложку из стеклянной банки с сахаром, стоявшей там же, на подоконнике, насыпал кофе в чашку и придвинул ее Александре.
Чашка выглядела отвратительно, с засохшими потеками по краям, но Саша взяла ее, чтоб не обидеть хозяина кабинета, сделала для вида пару глотков и сказала:
– Я, собственно, поэтому и пришла. Мне кажется, деда убили.
– Убили? А почему такое кажется?
Никита, похоже, нисколько не удивился. Размешивая сахар, он смотрел на Сашу вроде и сочувственно, но без особого интереса. Поэтому она пояснила более поспешно, чем следовало бы:
– Официальная версия – самоубийство. Но вы, к примеру, способны поверить, чтобы человек в преклонных годах взял и запросто выпрыгнул из окна?
– Ну, всякое бывает. Я плохо знал вашего деда, и что там у него в душе творилось – ему одному известно. Почему вы не верите в версию полиции? Вскрытие было? А следователь что-то объяснил?
Саша покачала головой и раздраженно ответила:
– Было вскрытие, и что из того? Уголовное дело возбудили, но через две недели закрыли. По мнению полиции, типичный суицид, тем более – пенсионер. Кому это нужно расследовать? Закрыли дело, и как с гуся вода! И я, наверно, согласилась бы с этой версией, но за неделю до смерти деда его жена, моя бабушка, попала под машину и погибла на месте. Полиция объясняет самоубийство деда затяжной депрессией, тоской по жене…
– Ну, вот видите…
Никита пожал плечами, и окончательно разозлившейся Саше показалось, что он едва сдерживал зевоту.
– Ничего я не вижу, – сердито бросила она. – Я считаю все очень подозрительным.
– А я ничего подозрительного не вижу. Уж простите за цинизм, Саша, но люди, случается, попадают под машины. Если взять статистику, то количество погибших в результате несчастных случаев на дорогах превышает количество всех прочих смертей. От рака, к примеру, меньше умирает. Ваша бабушка по неосторожности не пропустила машину, водитель ее сбил и… Уехал?
– Да, – поскучнела Саша и добавила упавшим голосом: – Машину никто не заметил.
Она наконец поняла бесперспективность своей затеи. Что интересного для криминального журналиста в смерти пенсионера? Права, ох, права была мать, когда говорила, что ничего хорошего из ее затеи не выйдет. Саша опустила голову и, чтобы не высказать Шмелеву все, что она о нем думала, отхлебнула еще кофе. А он, не замечая ее состояния, продолжал добивать без всякой жалости:
– Дедуля ваш и впрямь тосковал, наверняка пил горькую и с горя сиганул вниз, а может, случайно выпал, голова закружилась. Ничего странного. Или из квартиры вынесли все-таки золото, бриллианты? А полиция не обратила на это внимания?
– Нет! – нахмурилась Саша. – Ценности остались на местах, да и сколько их было? Пара колец, немного денег да советский хрусталь. Кому сейчас нужен советский хрусталь?
Никита неопределенно пожал плечами и негромко произнес уже без скорбных интонаций:
– Саша, я вам очень сочувствую, но боюсь, ничего необычного в смерти Федора Анатольевича нет. Все вполне обыденно и объяснимо. С чего взяли, что это убийство?
Саша резко поставила чашку, от чего кофе выплеснулся на столешницу. Никита бросил на лужицу быстрый взгляд, но ничего не сказал, только вздохнул. Сашу раздражали его демонстративные вздохи, и поэтому она довольно грубо произнесла:
– Бабушка погибла по пути с работы. Она в музее работала.
– И что?
– Ничего! Только зачем ее понесло на работу вечером, почти ночью?
– Ну, мало ли… Забыла что-нибудь…
– Забыла? И до такой степени торопилась, что не обратила внимания на машину? Никита, надо знать мою бабушку, чтобы говорить такое. Она никогда не переходила улицу, трижды не посмотрев по сторонам, тем более что два года назад она неудачно упала, порвала связки и долго восстанавливалась. Не могла она бежать, не верю. У нее пунктик был насчет дорог. Я когда-то давно едва не угодила под колеса прямо у нее на глазах. С тех пор она боялась. Знаете, какими словами она провожала меня каждый раз? «Через дорогу переходи осторожно!» А какая там дорога? Двор, полупустая улочка, машины редко ездят. Что такое она могла забыть на работе, чтобы возвращаться? Мобильный? Кошелек? Без этого можно обойтись до утра!
Выпустив пар, она дерзко уставилась Никите в глаза. Он, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, ничего не отвечая, словно ожидал продолжения, разве что бросил быстрый взгляд в сторону. Она заметила валявшийся среди бумаг диктофон и, воодушевившись, продолжала:
– Вот вы говорите: дед запил от тоски. А он вообще не пил.
– Мог и начать. С горя и не такое бывает.
– Согласна, бывает! Только вам не кажется нелепым, что он напился до чертиков, вымыл посуду, выбросил пустые бутылки, а затем взял и прыгнул из окна. Попробуйте представить эту картину. Старик с радикулитом, решив покончить с собой, тащит табурет, отодвигает стол, открывает окно, протискивается сквозь створку и прыгает. Не слишком ли сложно? Кстати, он упал на бетонный козырек подъезда, а это чуть в стороне. Он что, в полете отклонился от маршрута?
– Саша, что вы от меня хотите? Вам не к кому больше обратиться? – раздраженно спросил Никита. – Идите в прокуратуру, в ФСБ. Ваш дед был известным человеком, должны отреагировать!
Навалившись на стол, Саша сложила перед собой руки, как примерная ученица, угодила локтем в лужу с кофе, но не обратила на это внимания. Шмелев откровенно ей не нравился, и все же она сдержалась и вполне искренне произнесла:
– Вы – лучший криминальный журналист города. И вы знали деда.
Ох, не только дед был тщеславен! Шмелев мигом сменил тон и сказал важно, но более дружелюбно:
– Допустим, я – лучший журналист, но, честное слово, у меня нет ни малейшего желания заниматься вашим делом. И без того полно работы. Боюсь, что ничем не смогу…
Саша бесцеремонно его прервала:
– Вы помните свое интервью?
– В общих чертах. Шелковый путь, наследие предков, картины, иконы и прочие раритеты…
Он скривился, махнул рукой, показывая, что все это ему неинтересно. Саша выдержала паузу и, смерив его победным взглядом, сообщила:
– Я не сказала вам одну вещь. После смерти деда я не нашла в квартире никаких записей: ни дневников, ни писем, исчезли вместе с коробкой, где они лежали. Не осталось ни черновиков его научных статей, над которыми он работал в последнее время, ни самих статей. А это, вы мне поверьте, непросто вынести незаметно.
– А если он уничтожил их перед смертью? Сжег или порвал в клочья, а после спустил в мусоропровод?
– В квартире, что ли, сжег? На костре? И порвать не мог. Говорю же, у него был сильнейший радикулит. Он даже на лестничную площадку в последние дни не выходил. Отец накануне у него был, продукты приносил и мусор забрал. Никаких клочков не заметил. Впрочем, полиция и подавно ничего не нашла. У деда был тайник в стеллаже, где он хранил все бумаги. Так вот, когда я его открыла после похорон, он был пуст…