Лето волков. Глава 2. «Если “завтра” было вчера, значит…» (В. В. Смирнов, 2011)

1

Речку Иван перешел, неся сидор и остальные вещи над головой. Одеваясь, неотрывно смотрел на покинутый берег. Газогенераторка словно плыла против течения, оставляя две расходящиеся волны. Вода подмывала Глухарский горб, делая обрыв еще более крутым. Дорога, спускающаяся к реке, делила зеленый мир на лес слева и заросли верболоза справа. Эту картину Иван впечатал в память, как делал это на фронте, намечая переправу или переход. Зачем, сам не знал.

Через пять часов, пыльный, потный, стоял перед Гупаном и хлопцами.

– Уже погостил? – Данилка все еще носил синяк под глазом и не забывал об этом. – Шо, у невесты солдатские сапоги под кроватью нашел?

Иван развязал сидор и достал мятую, грязную фуражку повешенного.

– У вас в Глухарах, кроме Попеленко, ястребок…

– Штебленок.

– Да. А по имени-отчеству?

Гупан задумался. Сколько уж через него прошло, сколько погибло или ранено. Надо бы всех помнить по именам, надо бы!

– Никола Лексеич, – подсказал Ефрем. – Земляк мой.

– В лесу твой земляк. Висит. Вот: «Штебленок Н. А.».

Майор всмотрелся в расплывшиеся буквы. Спросил:

– Захоронил тело?

– Там не совсем тело. Два дня прошло. Птицы!

– Место покажешь?

– Место видное. Охотничья засидка. Найдете легко.

– Что приметил?

– Там было человек семь-восемь. Сапоги наши и немецкие. Один размер очень крупный, сорок шестой. У них лошадь с телегой. Ну, еще мелочи.

– Нарисуй подробно! – Гупан сорвал новый плакат с изображением оборванного немецкого генерала, положил на пол изнанкой наверх.

Хлопцы следили за движениями руки Ивана, державшей карандаш.

– Вот река… в воде полуторка газогенераторная… на той стороне холм… прямо дорога на Глухары… от нее старая дорога к брошенному Укрепрайону… здесь Болотная тропа, по ней идете… перед болотом сторожка, для охотников, засидка на дереве… старый дуб… на нем и повесили.

– Хорошо ориентируешься, – сказал Гупан. – Ты же из разведки?

– Артиллерийской.

– Тем более. Понимаешь пространство, ориентиры. На рассвете заглянем в Укрепрайон. Повезет, накроем их тепленьких. Может, разом сходим?

– У меня летучка, – ответил Иван. – Прямо к поезду.

– Дело хозяйское.

Иван подошел к окну. Внизу женщина катила детскую коляску с плетеным кузовком. Рядом на костылях скакал одноногий муж. На спине его подпрыгивал легкий карабин, похоже, итальянский «каркано».

Гупан отдавал короткие распоряжения:

– Смотри, чтоб полный боекомплект… Полтавец, сколоти гроб. И жести достань – обить. Чтоб щелей не было!

– Да где ж нынче жести взять?

– Хоть укради!

Иван обернулся. Сказал как бы между прочим:

– Этот Штебленок! Он чувствовал. Просил, чтоб я с ним прошел до реки.

Ему не ответили. У детской коляски слетело колесо. Женщина поддерживала мужа, который, присев на одной ноге, чинил коляску. Ребенок тянулся ручонкой к стволу карабина.

– Он бы объяснил хоть. А то я не поверил. Даже посмеялся над ним.

Ему по-прежнему не отвечали. Кто набивал диск, кто штопал «цыганкой» сапог. С далекой танцплощадки донеслась музыка. Пластинка была та же, только еще болеее охрипшая. «Счастье свое я нашел в нашей встрече с тобой…»

Инвалид с трудом выпрямился, посмотрел наверх, на окно. Иван отвернулся. Почему-то стало неудобно.

– Ладно, – сказал Гупану. – Я с вами. Потом – сразу на поезд.

2

…Грузили оружие и припасы на телеги. Данилка протянул лейтенанту карабин. Иван вытянул затвор из ствольной коробки. Осмотрел боевую личинку.

– Может, сразу в металлолом? – спросил.

– У тебя ж пистолет. Сильная вещь. Любую мышь наповал.

– Давай на тебе попробуем!

– Кончайте кусаться, щенки! – прорычал Гупан.

Полтавец подогнал шестиместную безрессорную бричку. В ней косо, стоймя, торчал частично обитый жестью гроб с привязанной к нему крышкой. Привели арестанта, того самого, конопатого, рыжебрового. Усадили.

– Придерживай гроб, – сказал Данилко.

– Чем, зубами? – спросил конопатый.

– А хоть зубами.

На ладони конопатого была татуировка: «Сенька. 1924». Иван внимательно посмотрел на парня. И тот изучал лейтенанта. Сказал тихо:

– А тебя чого, развязали? Хай и меня развяжут.

– А ты чем заслужил?

– От так в жизни, – хмыкает Сенька. – Одному колоски, другому соломка.

Ехали молча. Кто дремал, прижав к себе оружие, кто напевал себе под нос. Темнело.

Гроб на ухабах валился на арестованного. Тот наконец взмолился:

– Слухайте, хлопцы! Товариши! Он же меня убьет.

– Терпи пока, товарищ, – ответил сидевший рядом с ездовым Данилко.

– А говорили, шо у вас не пытают.

– Наврали!

3

Абросимов подъехал к «Штабу Гупана». Лампа на столбе освещала автоматчика. С танцплощадки доносилась музыка. Танго!

– Лейтенант, сказали, здесь… который из Глухаров! – крикнул, спрыгнув с сиденья брички, Николка.

– Уехали.

– Как уехали? – Абросимов от огорчения ударил кнутовищем по колесу.

Лектор на заднем сиденье, вытянул из кармана, за цепочку, часы, поднес циферблат к носу.

– Опаздываем!.. Нам еще охватить тружениц пенькозавода!

4

Останки Штебленка снимали уже в сумерках. Ястребки прятали носы в тряпичные намордники.

– Черт… Резиновый какой-то канат… затянулся.

Полтавец, стоя на телеге, попробовал сначала развязать, потом порвать жгут. Но его борцовской силы не хватило, достал нож. Полетели вниз обрезки. То, что было Штебленком, положили в гроб, накрыли крышкой.

– Полтавец, – сказал Гупан, – не стучи сильно. Наживи парой гвоздей.

Полтавец тихонько вколотил гвозди. Гроб опять поставили рядом с Сенькой. Издали – как странный угловатый ездок-попутчик.

– Придерживай плечом, а то на тебя свалится…

– Мне морду заверните, – попросил Сенька. – Я ж подохну с ним рядом.

– Подохнешь, так, считай, от своих, – Данилко был неумолим.

Иван достал из сидора чистую холщовую портянку, набросил на лицо Сеньки, завязал.

– Спасибочки! – глухо донеслось из-под холста.

– Лучше б я своей портянкой, – сказал Данилка. – Вот завопил бы, гад!

Лейтенант пошарил у колес брички. Подобрал змееобразные, поблескивающие обрезки странного жгута, на котором был повешен ястребок.

– Правильно, – сказал Гупан. – Сбереги.

Бричка стала разворачиваться, лошадь нервничала, не в силах выбраться, дергалась вперед-назад, ломая подрост и обдирая стволы. Полтавец успокоил ее, держа под уздцы и похлопывая по скуле.

– Веди за собой, – посоветовал Гупан. – А то дрогу вывернем.

– И чего они пригоняли телегу в такую чащобу? – спросил Иван.

– А вот это интересно бы узнать.

Дальше ехали уже в темноте. С трудом выдрались на проезжую дорогу. Гроб валился на Сеньку, припечатывая то к боковинам брички, то к спинке. Арестованный с трудом восстанавливал положение.

– Застрелили бы сразу, – пробухтел из-под повязки.

– Лучше под гробом, чем в гробу, – откликнулся Данилко.

В ночном лесу были слышны лишь звуки движущегося обоза. Оружие у бойцов Гупана было наготове. Ночь накатывалась черной массой. Вдали блеснул огонек.

5

Село замерло, прислушиваясь. На улице ржание, стук копыт, скрип телег.

– Стой, кто идет? – испуганно выкрикнул Попеленко. – Господи, товарищ Гупан, напугали! Разрешите доложить!

– Отставить!

– Слушаюсь! – Попеленко различил в бричке темный угловатый силуэт. – Ой, а это хто?

Ему не ответили. Попеленко, отвернувшись, мелко перекрестился.

Иван отодвинул запорную доску у ворот. Серафима выбежала на голос, в руке держала «летучую мышь».

– Господи, Ваня! Услышала меня Милостивая, услышала…

Свет упал на Гупана. На майоре были автоматные и гранатные подсумки, ППШ, пистолет в кобуре, фонарик на груди. Он казался квадратным.

– Ты, Микифорыч? Ще не убили?

Во дворе хлопцы распрягали лошадей, мелькали лучи фонариков, кто-то бежал с ведрами к колодцу. Связанного, избитого гробом и занемевшего Сеньку подняли из брички, перетащили в телегу: он плохо держался на ногах.

Гроб положили на землю. Борец и Полтавец, в повязках, обушками топоров навернули жесть на крышку гроба. И начали свое «тюк-тюк».

– А шо за гроб? – шепотом спросила Серафима.

– Не бойся, Фадеевна, – ответил ей Гупан. – До утра не побеспокоит.

За заборами, у своих домов, белели озабоченные, испуганные лица глухарчан: Малясов, Тарасовны, Кривендихи…

6

Глумский появился незаметно. Протянул руку Гупану, огляделся. Послушал «тюк-тюк». В слабом свете «летучей мыши» мелькали обушки.

– Микифорыч, кого привез?

– Штебленка.

– Застрелили?

– Повесили.

– Ах ты боже! Даже обжиться не успел!

– На этом свете никогда не успевают.

– Ехали б ко мне, у меня просторно.

– Мы, Харитоныч, как селедка: и в бочке уместимся. А мне покалякать с лейтенантом. Слышь! – Гупан притянул председателя за рукав: – Закон готовится. Карателей, по суду, вешать в местах, где гадили. Прилюдно!

– Дожить бы, – мрачно сказал Глумский.

7

Арестованный, прикорнувший кое-как, со связанными руками, на телеге, потянулся, стараясь расправить тело.

– Пить хо́чу.

Данилка, сменивший Кириченко, поднес к губам Сеньки флягу. Напиться как следует не дал.

– И есть хо́чу.

– Ты еще в сортир попросись.

– А что, нельзя?

– Можно. Не развязывая рук.

– Пошел ты!

Иван носил сено лошадям.

– Пойдем! – сказал Сеньке и развязал ему руки.

Карабин Иван держал под мышкой. Пошли за сарай. Сортир был плетеный: деревья в Полесье дешевы, а доски дороги. Звук струи, казалось, никогда не прекратится.

– Ты меня, правда, не узнал? – спросил Сенька, вздохнув с облегчением.

– Что, твой портрет в газетах был?

– Да ты ж не злой, лейтенант. Может, отпустишь, а?

– Давай, выходи… Это не беседка.

8

В хате горела плошка. Хлопцы сновали туда-сюда.

– Ноги, ноги обивайте. И хату не развалите, – ворчала Серафима.

В сенях стучали кружками. «Хороша водичка! Вкусная!»

– Лучше молоко пейте, хлопцы, – сказала Серафима. – Молока удосталь.

Выпили и молока, достав из вещмешков пайковый кирпичик хлеба. Покатом улеглись на расстеленную Серафимой полынь. Кое-кто тут же заснул. У каждого оружие было под боком. Гупан посидел за столом. Поразмышлял, послушал, как на улице поют девчата.

– Кому веселье, кому похороны, – сказал Гупан. – Это они хлопцев вызывают. А хлопцам только упасть и заснуть. Я вот второй месяц мечтаю дома переночевать.

– А далеко дом? – спросил Иван.

– В Малинце, через две улицы.

Данилка приподнялся, почесался.

– Блохи у вас в Глухарах, – сказал он сонно. – Собаки, а не блохи.

И упал на полынь. Девчата завели новую песню. Про Гандзю.

Иван захрустел полынью, укладываясь рядом с ястребками. Полог был отдернут, хата стала казармой. Гупан босиком прошел на кухню.

– Серафима, найдется? Один стакан.

– Ой, Микифорыч, – поднялась бабка. – Погонят тебя с этой должности.

– С этой уже не погонят. Желающих нет.

– В могилу никто не торопится, – согласилась бабка.

Звякнуло стекло. Были слышны крупные жадные глотки.

– Хороша! – сказал Гупан и крякнул. – В Глухарах умеют. Кругом буряковая сивуха, а у вас хлебная, чистенькая!

– Закуси, Микифорыч!

– Зачем впечатление портить?

9

– Иван, ты спишь?

– Так точно, сплю.

– Продолжай! – Гупан опустился на полынь.

– А для вас – кровать.

– Я привык с хлопцами блох делить, – сонно сказал Гупан. – Пока спишь, слушай вводную. В Гуте на спиртзаводе работал инженер, Сапсанчук. При немцах пошел в полицаи, отличился… пару хуторов сжег, польскую деревню. Сведения добывал как никто: людей мучил изобретательно, с выдумкой. Приняли в СС, получил три ромбика: гауптштурмфюрер.

– Ну?

– «Ну да ну: продал дом, купил жену». Называли его в районе «хозяин». Без него немцы ничего не решали. Дали ему батальон полицаев. Посылали в Белоруссию – карать лесные деревни за помощь партизанам. Получил за усердие Железный крест. В Гуте у него была связь с дивчиной, фамилия, говорят, то ли Спивак, то ли Спивачка. Наши пришли – исчез. В лесах теперь другой хозяин, Горелый.

– А мне эта вводная зачем? – спросил Иван.

– Так, рассуждаю. Откуда этот новый каратель объявился, кто таков?

– Да я-то при чем?

– Ну да, ты же в отпуске по ранению. Все равно скоро на фронт. Правда, наша медкомиссия может не пустить, – Гупан зевнул и повернулся на бок.

– Это вы про что? – встревожился Иван, но в ответ услышал легкий храп.

10

Накинув старую телогрейку, натянув кирзачи, Иван выскочил во двор.

Еще висела луна. У телег бойцы нагружались боеприпасами.

– Чего ж не разбудили?

– Гупан сказал, бабке тебя оставить, – ответил Данилка. – Ты же инвалид.

…Выходили, когда только легкой полоской обозначился рассвет. Пешком.

– Ваня! – неожиданно раздался голос Варюси. Она стояла у калитки полуодетая. – У тебя все добре?

Сенька шел между Полтавцом и Данилкой. Дремал на ходу. Но, услышав голос, открыл глаза. Данилка сказал:

– Лейтенант, из-за тебя все девки не спят! Не туда ранило, куда надо бы.

Арестованный старался разглядеть Варю. Данилка толкнул его в бок.

– Не пялься, глаза вывернешь.

11

Чуть светало. Тося была на опушке, в распадочке. Пошумливал родник. На пне стояла глиняная кружка для желающих попить. Шевелились, под ветром, цветные ленты и тряпицы, привязанные к ветвям ольхи.

Подцепив коромыслом ведра и приподнявшись, Тося замерла. Мимо, в рассветном мареве, мрачно и целеустремленно, шла цепочка людей.

Девушка хотела спрятаться, но заметила Ивана. Вздохнула с облегчением. Взгляд ее наткнулся на веснушчатого арестанта. Тося испуганно прижалась к откосу распадка.

Парень внимательно посмотрел на девушку. И вдруг усмехнулся. Подмигнул.

– Ты, Сенька, про девчат забудь, – сказал Данилко. – Лет на двадцать.

– А чего она сюда? Колодцев нет? – спросил Гупан.

– Проща, – сказал Иван. – Священный родник.

– И тряпочек понавешали! – заметил Полтавец.

– Это пожелания, просьбы.

– Х-ха, – сказал Данилка. – Я бы на эту дивчинку пожелание оставил.

– Сначала фингал залечи, – обрезал его лейтенант.

12

Шли, уже тяжело дыша под грузом выкладки. Лес стал густым, буреломным.

На верхушки деревьев лег розовый рассвет. Перед ними был зеленый холм. Пленный остановился. Все замерли. Парень кивком указал на кусты. Гупан и Кириченко вошли в подрост, оглянулись.

Раздвинули кусты. Крашенная зеленой, облупившейся краской стальная дверь была неприметна. Прислушались: что там, за ней? Кириченко ощупал края двери, осмотрел. Чувствовалось, он здесь бывал. Достал из брезентовой сумки масленку с длинным острым носом. Петли были внутренние. Ястребок нащупал ногтем щель, просунул носик масленки, покапал. Вставил в отверстие от снятого запорного рычага крючок с бечевкой. Показал рукой, чтобы Гупан отошел подальше. И сам отступил, лег.

Стал осторожно тянуть бечевку. Дверь подалась без звука. Сначала на вершок, потом поболее. Кириченко заглянул в темноту. Снял какую-то проволочку. Втиснулся в проем.

Гупан жестом указал Ивану, чтобы он с Сенькой оставался на месте, в стороне от входа. Махнул бойцам. Часть ушла на холм, часть осталась у входа.

Бойцы достали фонари. Ждали сигнала от Кириченко.

13

Арестант неловко, боком, сел на кучку сена. В кустах просыпались птицы.

Иван пошевелил носком сапога несколько окурков, оставшихся от самокруток.

– Ты с бабкой приезжал на хутор, – прошептал Сенька. – У матери нарыв был, нога отнималась. Ты был пацан, но по-городскому одетый. В ботинках. Позавидовал я…

– Нарыв прошел?

– Прошел. Твоя бабка мазью вытянула… Нас пятеро лежало на полатях, штаны на всех одни.

– Решил в полицаях штаны добыть?

– Я в полицаях не был.

Иван приглядывался к Сеньке. Наставил палец на конопатый нос:

– У тебя четверо братьев, да? Мы вьюнов ловили в грязи… После ливня.

– Вспомнил, значит… Может, это… отпустишь?

– Чего? По своим полицаям соскучился?

– Да не был я в полицаях! Матерью клянусь!

– Братиками еще поклянись. Они тоже в лесу? – спросил лейтенант.

Сенька только хмыкнул, скривив рот. Проснулась, затрещала в кустах сойка. Иван с тревогой посмотрел в кусты. Птица проскрежетала свою песенку, точно ножом по тарелке поскребли. Утро! Лейтенант схватился за грудь, надеясь предотвратить приступ. Сенька с удивлением следил за ним.

Преодолев усилия Ивана, кашель и хрип вырвались наружу с удвоенной силой. Затрясли, лишили сил. Лейтенант согнулся, закрыв рот ладонью, карабин опустился. Тело дергалось.

Сенька вскочил и, наклонившись, из-за связанных рук, бросился в подрост. Иван поднялся, слезы заливали глаза. Наугад выстрелил из карабина в кусты, передернул затвор, но второго выстрела не получилось.

Иван старался выбить перекошенный патрон.

От входа в подземелье бежали бойцы. Данилка и Кириченко бросились туда, куда махнул рукой Иван. Гупан стоял, ожидая, когда пройдет приступ.

– И часто это у тебя?

– Нет, – ответил наконец Иван. – Но вот по утрам…

Из кустов вышли запыхавшиеся ястребки.

– Как сквозь землю! Ушел!

– Крови на траве нет?

– Нет. Лучше б не стрелял, лейтенант. Всех в лесу поднял!

Иван молчал, приходя в себя.

14

Шли по лабиринту форта, подсвечивая фонариками. Шныряли белые мокрицы. Иногда серыми тенями пробегали крысы. По стенам тянулись провода. Несколько ступенек вели в зал, где стоял остов дизель-генератора. Провода, медные и свинцовые, были частично срезаны.

Иван шел позади всех, глядя понуро. Провода пощупал, осмотрел. От электроузла остались щиты и обрезки силовых кабелей, висящие, как змеи. Колыхалась паутина.

Вошли в каземат с амбразурами, из них открывался вид на туманную долину.

В нише были сколочены двухэтажные нары, накрытые где солдатскими, а где лоскутными, крестьянскими, одеялами. Иван пощупал постели. Коснулся чайника на печурке, сложенной из битых кирпичей. Достал из-под кровати какое-то странное переплетение из лозы и реек. Провел рукой по стираным рыжим бинтам на стойке нар. Посмотрел в алюминиевую кружку.

В углу стояла бочка. Висел деревянный ковш. Внизу, в луже, плавал окурок.

– Зачем этот укрепрайон строили? – спросил Полтавец. – Среди леса?

– На флангах болота, а здесь водораздел, – ответил Гупан. – Проход! Тут же близко старая граница проходила, забыл?

– Чего забывать? Я родом с Оренбурга. У нас в степу границ нет.

В амбразуре появилось лицо Кириченко. Он свесился головой вниз.

– Ушли. Тут вроде три выхода.

Лейтенант подобрал грязную тряпку, которой вытирали лужу, выжал. Тряпка была странная, со шнуровкой. Сорвал с кровати простыню, завернул тряпку, положил в сидор. Гупан посмотрел на него вопросительно.

– Кетлик, – сказал Иван. – Вроде женской жилетки.

– Во, специалист по бабским тряпкам, – сказал Данилка.

На полу, под столом, была миска. Рядом лежала кость. Иван тронул ее сапогом. Ничего не сказал. Зато стол его заинтересовал. Не стол это был, а верстак. У тисков валялись всякие металлические заготовки. Иван подержал в руках несколько обрезанных гильз, похожих на стаканы. Вставил малую гильзу в бо́льшую. Вошло почти без зазоров. Пошарил, отыскал на столе круглую тонкую шашечку. Она тоже хорошо входила в большую гильзу. Шашечку сунул в карман. Пальцем потрогал кучку золотистой пыли на столе… Задумался.

15

Вышли из той же двери.

– Ну, что скажешь? – спросил Гупан у лейтенанта.

– Что говорить? Сорвал операцию.

– Что ты увидел?

– Зачем вам мое мнение?

– Самолюбие спрячь. Ты стоял, думал. О чем?

– Обо всем.

– А по порядку?

– Ну… Их, похоже, семеро. Думаю, есть восьмой: у входа кучка окурков, ворох сена, видно, место караульного. Были раненые: старые бинты… шина из лозы и реек. Ну… была женщина: а то откуда кетлик? Постели чистые, остатки еды, в кружке следы молока. Уж коров-то они не держат. Значит, связь с местными. Постоянная, частая: молоко пили свежее, не кисляк. Свинцовые и медные провода обрезали. Зачем? Пункта сбора лома цветных металлов в лесу нет. Еще: у них собака. Крупная. Может быть, та, которую заметил Штебленок и насторожился. Знал чья.

– Неплохо, – сказал Гупан. – А что ты там с гильзами возился?

– Гильзы обрезаны. «Пятьдесят седьмая» идеально входит в «семьдесят шестую». Думаю, кто-то мастерит прыгающую мину. В следующий раз к ним так просто не подойти.

– Гильзы обрезают, когда плошки делают, для освещения, – сказал подошедший Данилка. – «Профессор»!

Иван не обратил внимания на очередную издевку. Достал шашечку.

– Вот, склеено по шаблончику из пороха. Вышибной заряд. Взрыватель может быть любой, хоть запал…

Гупан внимательно посмотрел на лейтенанта. Повторил:

– Неплохо. Все?

– Мастеровитый у них кто-то. Инструмент ценит, значит, не успокоится.

– Это откуда узнал?

– На столе стружки и латунная пыль. А пилы по металлу нет. Вообще никакой инструмент не оставлен. Успели унести. Значит, ценили.

– И что ты предлагаешь?

– Не дать им сюда вернуться. Засаду! А то натворят дел.

– Нам срочно обратно, – сказал Гупан. – Банда Шершня прорывается. Двести штыков. Им городские склады нужны.

Тронулись в обратный путь. Все были хмуры.

– И нас не будет, и ты уезжаешь, – сказал Гупан. – Эх, лейтенант!

Он все вздыхал, сбив кубанку на лоб, чесал затылок. Потом вдруг остановился. Ястребкам махнул: идите, оставьте нас!

– Ну, так что? – спросил. – Что, лейтенант, а?

Ответа дождался не сразу. Слышно было, как сапоги ястребков мяли траву. Позвякивала амуниция. Потом все стихло.

– Ладно, – сказал Иван. – Согласен. Все меня подталкиваете, да? Укоряете! – И почти крикнул с отчаянием: – Ну, согласен, согласен! Доконали!

– Да я ничего, – возразил Гупан. – Я же молчал!

– Так молчал, что вот здесь слышно, – постучал себя по груди Иван.

16

Солнце поднялось высоко. Хлопцы Гупана запрягали лошадей. Переговаривались вполголоса: «Ножку, ножку, Буян…» – «Ну, Черная…» – «Шворень смазал?» – «Дай диск сюда…»

Осторожные селяне выглядывали из своих дворов, опасаясь начальства.

Среди двора лежал гроб. Попеленко стоял возле него, словно в карауле. Показывал ревностную службу.

– Штебленка похоронишь здесь, – сказал Гупан лейтенанту. – В райцентре у него никого.

– И здесь никого.

– А ты? Придешь иногда…

– Что, Митрофаныч, увербовал внука и деру даешь? – Серафима, появилась на крыльце с ведром и мокрой тряпкой. – Чтоб тебя дрючком перетянуло!

Гупан только поморщился. Положил на жесть гроба потрепанную книжку:

– Еще. «Уголовный кодекс». Пригодится. Тут про все законы.

– Какие у нас законы?

– Пока никакие…

– В партизанах был товарищ: «Подай, бабуся, хлебца». А зараз начальник, галифе широченные начепил: три зада влезут, – продолжала Серафима.

– Ну, бабка, чистый спирт на перце, – заметил Полтавец.

Но Серафима отмахнулась от него тряпкой:

– Холуев развел, слова не сказать! Салтаном заделался! Раньше до народу был простой.

Майор хекнул с досады. Достал из планшета листик бумаги, немецкое «вечное перо» с изображением голой девицы. Бумагу положил на планшет:

– Тебя как по отчеству?

– Бумаги пишет. Небось, на бумаге всех бандюг переловил! – не унималась бабка.

– Черт, – Гупан смял бумагу, вытащил чистую. – Последняя. Так как тебя?

– Николаевич…

– «…Николаевичу, – Гупан наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться. – Является… истребительного батальона… С правом… При сопротивлении право применять…»

С крыльца между тем лилось:

– Соловьем пел, а теперь петухом кукарекаешь. Як же! Добился! Раненого уговорил! Теперь начальству треба накукарекать про достижения!

Гупан, торопясь, небрежно расписался, быстренько достал из кармана печать, подышал на нее и прижал к бумаге. Отдал документ, сказал:

– Последнее. Хочешь раскусить человека, узнай, что делал при немцах!

– Оружиев на тебе, Митрофаныч, як репейника на бродячей собаке, а толку? Приехал – уехал, показался – напугал!

Гупан впрыгнул в бричку:

– Ну, Глухары! У здешних баб не языки, а «маузеры»! До войны депутаты сюда не ездили отчитываться, боялись. Погоняй!

Конный поезд быстро удалялся по улице.

– С военкоматом все улажу! – донесся крик Гупана.

– Ну шо, добился своего? – напустилась Серафима на внука. – С фронту погнали, так ты до себя фронт привел? Приехал, як петух ощипанный и ще сам в кипяток лезешь!

Но Иван к характеру бабки был привычен. Достал из сидора кетлик.

– Это надо отстирать хорошенько.

– Разрешите итить? – Серафима, отдав честь, по-солдатски сделала босыми ногами поворот «кругом».

17

– Значит, товарищ лейтенант, вы мой командир? – несмело приблизился Попеленко. – Слава богу! А то ж мне была ответственность!

– Ответственность остается. Начинается другая жизнь, Попеленко!

– А я на лекции слухав, шо другой жизни не бывает. Ще до войны постановили.

…Серафима кланялась в своем закутке, присмиревшая вдруг и шмыгающая носом:

– Спасибо, Матка Бозка, Заступница, оставила онука. Токо не просила я, шоб с огня в полымя. Глупая я баба! И то сказать, Милосердная, який у тебя выбор? Кругом война. Не ты ж ее задумала! Спаси и сохрани его посеред беды.

Иван осмотрел затвор карабина. Личинку запустил в огород. Следом полетели остальные части. Обоз с ястребками постепенно скрылся в Лесу.

18

День разгорался, дул ветерок, листья на деревьях Гаврилова холма лопотали о своем.

Иван, Глумский и Попеленко среди крестов и памятников занимались похоронными делами. По лицам текли грязные потеки пота. Гроб лежал у ямы.

– Все ж таки хорошо живется у нас в селе, – сказал Попеленко. – Такого места, як Гаврилов горб, нигде нема. Где ж можно ще так добре захорониться? На лопату грунту, а дальше сухой песочек. Чистенько, як в больнице. Тишина, кругом красиво: он там ручей, там пруд…

Шелестели старые венки. За кладбищенской зеленью светлели хаты. Свежий дощатый обелиск пока воткнули в груду земли. Обили лопаты.

Лошадь дергала телегу, пытаясь добраться до травы.

– Шось народ не подтягуется! – заметил Попеленко.

Глумский усмехнулся невесело.

– Последний раз красиво Сидора Панасыча хоронили, Вариного мужа, – продолжил ястребок. – В сорок первом! Хорошее было время! Кругом немцы, а у нас в лесу старый порядок. Речи говорили. «Смерть вырвала з наших рядов верного сына народа, пламенного коммуниста!» Я аж заплакал. – Он задумался, добавил: – Похорон важный момент в жизни человека. Вот, к примеру, вас, товарищ командир, провожают в последний путь. Народу, награды на красных подушках, венки с добрыми словами. Приятно ж!

– Кому приятно? – спросил Иван.

– Не, то я так. С точки зрения!

Внизу послышалась песня. Драная шапка показалась в высокой траве Гаврилова холма.

– Ну, вот и народ, – сказал Глумский.

– Гнат поминки уважает, – усмехнулся ястребок. – Токо позови!

Но показалась и маленькая Серафима. Он держалась за локоток Гната.

Развязала клунок, разложила на телеге, подстелив рушничок, яйца, лук, кусочки сала, хлеба. Поставила бутылку. Гнат стащил шапку и засмеялся.

– Помянуть! – сказала Серафима. – Чужой он был, без родни, без друзей. А человек хороший, с Беларуси. Заходив раз, мы песню згадали: «А у поле вярба нахиленная, молодая дзяучинонька зарученая…»

Конец ознакомительного фрагмента.