Летописцы летающей братвы. Книга третья. Глава вторая (Г. Ф. Ильин, 2014)

Глава вторая

По случаю приезда семьи Главный редактор журнала предоставил мне трёхдневный отпуск. Времени было достаточно, чтобы встретить Ладу с детьми, привезти их на 41 – й километр, приобрести в местном магазине диван – кровать и позаботиться об устройстве дочки в общеобразовательную школу.

Первая ночь на новом месте прошла относительно спокойно. Мы с женой опробовали новую покупку на прочность, а дочка осваивала импровизированное ложе, сконструированное из полутора тысяч книг, собранных за время скитаний, и с которыми я категорически не хотел расставаться. Сын спал в детской кроватке.

Утром на семейном совете мы решили, что негоже терять целый год в обучении Леночки музыкальным наукам. Азы просвещения легче постигаются и закрепляются в молодости.

Я уже знал, что по всей округе только в одном месте находилась школа с классом фортепиано – в Центре подготовки космонавтов. Звёздный городок находился в одном перегоне электрички, и нас это устраивало. Но у меня не было ни знакомых, связанных с властями городка, способных замолвить за меня словечко перед ними, ни протекции, ни каких – либо иных выходов на цель. Зато по горло хватало напористости, нахальства и авантюризма. Отправляясь в поход, я предполагал, что городок находится в зоне особого режима и простому смертному туда не проникнуть. Однако я рассчитывал, что корреспонденту журнала «Авиация и космонавтика» двери заповедного места приоткроются. Кроме того, Слава Горьков, курирующий вопросы науки и космонавтики, накануне проинструктировал меня о линии поведения с тамошней охраной.

– Вездеход ты получишь попозже, а пока попробуй предъявить корреспондентское удостоверение и попроси встречи с начальником особого отдела. Думаю, в этом они тебе они не откажут.

«Вездеходом» Горьков называл документ с особыми отметками, подписанный представителем компетентных органов, дающим право доступа предъявителя на режимные и закрытые объекты.

Моя «шестёрка», мягко скользя по заснеженному насту, двигалась вдоль глухого серого забора, сложенного из бетонных плит, за которым, словно солдаты на параде, плечом к плечу стояли вековые сосны. Такое же серое над головой небо до горизонта, нависшее над кронами, создавало иллюзию плотного зелёного потолка, и я, казалось, двигался в тоннеле, выхода из которого пока не предвиделось. Тщательно очищенная от снега дорога говорила о том, что по ней к Центру подготовки космонавтов имени Гагарина устремлялись не только именитые экскурсанты, но и персоны поважнее. Чёрная, отполированная до невозможности, будто только что сошедшая с конвейера «Волга» проскочила навстречу, брезгливо обдав меня снежными завихрениями. Наверняка проехал генерал. Я уже по опыту знал, что в новеньких лимузинах передвигаются именитые люди. Средства передвижения они меняют через каждые два года.

Наконец, за поворотом, словно нарисованные, возникли бело – синее здание проходной, железные ворота и небольшая стоянка по правую руку для служебного транспорта. Над приземистым зданием на флагштоке, уныло висело в безветрии авиационное знамя.

Не смея парковаться на служебной стоянке, я приткнулся в сторонке, закрыл машину и двинулся на штурм проходной.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – вскинул руку к головному убору постовой в новенькой, как копейка из-под станка, форме. – Прошу предъявить пропуск.

Ишь, как его вышколили. К такому на хромой козе не подъедешь.

– Вызови – ка ко мне старшего, любезный, – вальяжно и снисходительно попросил я, зная, что тон больше требования возымеет своё действие.

Через минуту младший сержант уже доложил о своём прибытии. О цели своего появления говорить с ним было бесполезно. Нужен был начальник, какой – либо офицер, имеющий отношение к пропускному режиму. Именно об этом я хотел попросить старшего. Не знаю, как бы долго продолжалась раскрутка снизу доверху и обратно, но мне повезло.

На проходной появился плотный приземистый подполковник в фуражке с высокой тульей, и я мгновенно узнал в нём моего старого приятеля по Польше Тольку Папшева. Вот уж, поистине, гора с горой не сходятся…

Сержант между тем, вытянувшись в струнку, дал команду смирно. Потом сделал шаг навстречу и лихо отрапортовал, что на вверенном ему посту происшествий не произошло.

Папшев скользнул по мне внимательным взглядом и отвернулся.

– Толя, чертяка, неужто не узнал?

– Почему не узнал? Узнал, – сознался Папшев, отпуская дежурного. – Ты мне надоел тысячу лет,– щуря раскосые глаза в улыбке, протянул он мне руку. – Какими ветрами?

– Попутными, Анатолий Иванович, попутными. А ты-то что здесь делаешь? Впрочем, вопрос задан дамский. И так вижу, что при деле. На чём подвизаешься? Или в космонавты подался?

– Как дураком был, таким и остался. И шутки у тебя дурацкие, – на полном серьёзе ответил Папшев. – Но раз ты здесь, значит по делу. Пошли со мной.

Постовой, лихо, вскинув руку к виску, безропотно пропустил нас на территорию таинственного гарнизона, и мне представилась аллея с бюстами космонавтов по обе стороны, припорошенными свежевыпавшим снегом. В глуби аллеи просматривалось приземистое здание из стекла и бетона, очевидно, офицерский клуб. Справа, распластавшись по земле, словно солдат во время обстрела, виднелись кирпичные постройки непонятного назначения.

– Тренажёрный зал, – подтвердил Толя мои догадки.

– Так ты, говоришь, в журнале работаешь? – переспросил он, когда вошли в его небольшой кабинетик на первом этаже. – Это хорошо. Будем теперь встречаться почаще. По коньячку? – предложил Папшев, и, не спрашивая согласия, открыл сейф и извлёк тяжёлую бутылку «Наполеона». – Ну, за встречу!

Через четверть часа напряжение спало, и мой старый приятель стал откровеннее.

– Устроить дочку в музыкалку? Нет ничего проще, – с чувством превосходства произнёс он, набирая номер телефона. – Александр Иванович? Привет. Папшев говорит. Тут такое дело: надо бы принять девочку нашего сотрудника в класс фортепиано. Такое возможно? Тогда я его к вам подошлю.

– И все дела, – небрежно подытожил результаты переговоров Толя, возвращая трубку на место. – А теперь иди, – сказал он, взглянув на часы. – К нам должны гости подъехать из Венгрии. Эти делегации у меня вот где сидят, – и похлопал себя по шее. – Приезжай, познакомлю тебя с семьёй и с Центром.

Разговор с директором музыкальной школы времени занял немного. Ознакомившись с Лениными документами, Александр Иванович с удовлетворением дал добро, уточнил расписание занятий, помог оформить пропуск и отпустил восвояси.

Юрка Кисляков оказался прав, когда предупреждал, что за моей душой будет организована охота. Пару месяцев спустя ко мне снова подвалил Светлицын и, рассыпаясь в любезностях, пригласил на очередной мальчишник их мафиозной группы, в которую входили почти все журналисты, за исключением отдела боевой подготовки и Горькова.

– Собираемся в ресторане «Северный» сегодня в двадцать ноль – ноль. Приходи, не пожалеешь, – многообещающе и снисходительно сказал он, похлопывая меня по плечу. – Будет и Илья Александрович.

Возможно, я бы и дал согласие, но фривольное поведение меня возмутило. Я вообще не допускаю двусмысленностей в отношении со мной, оберегая свою независимость, и игривость Светлицына меня покоробила.

– К сожалению, не смогу. Обещал жене, что вечером выедем к её родителям, – извинился я. – Может, в следующий раз?

– Ну, смотри, тебе виднее, – пожал покатыми плечами Светлицын. – Может, другого раза и не будет.

В его словах я почувствовал скрытую угрозу, но не обратил на неё внимания.

– Ничего, не умру, – пообещал я, бросил недокуренную сигарету в пепельницу и ушёл в отдел.

Анна, как всегда, колдовала над макетом очередного номера, фотокор Редькин, захлёбываясь от заикания, рассказывал ей какую – то занятную историю. Я с самого начала обратил внимание, что он дышит к ней неровно, чего она по-женски поощряла. Не знаю, как он работал до меня, но за последний месяц даже мне, профану в оформлении, стало понятно, что слайдов и чёрно – белых снимков явно нахватает. В командировках я не ограничивал подчинённого, и он аккуратно мотался по всему Союзу, но что он там делал, непонятно, привозя с собой десятка два банальных сюжетов. А из Хабаровска привёз три не цветных снимка. На эту тему мы с ним уже разговаривали, но Дмитрий Григорьевич, ссылаясь на объективные причины, намекал на то, что мне, не профессионалу, понять их трудно.

– Вы вот что, вы пишите мне, если недовольны, сюжеты снимков, – сказал он тогда, и я, рассердившись на его хамство, сдуру поначалу набрасывал ему картинки, соответствующие написанным статьям и очеркам. Заказы мои Курбатов выполнял с оскорбительной точностью, но не более того.

– Дима, – пытался я его вразумить, – вы называете себя творческой личностью, но где оно проявляется в ваших материалах? Даже слайды на обложку – визитную карточку номера, как две капли воды похожи друг на друга. У вас совершенно отсутствует фантазия.

– А вы покажите пример, – нагло заявил подчинённый, саркастически улыбаясь.

С тех пор, отправляясь на задание, я брал с собой редакционную немецкую камеру «Лейку» и привозил с собой более – менее необходимые слайды. Мало того, если они проходили в номер и публиковались, за них прилично платили, и для меня проблемы с заначкой разрешились сами собой.

Редькин, уверившись, было, в моей беспомощности, приуныл. По существу, я отбирал у него хлеб. Гонорар, составляющий более половины его оклада, уплывал на сторону.

Отношения наши после разговора со Светлицыным ещё более обострились. Нет, внешне он относился ко мне подчёркнуто уважительно, но за его улыбками и холодным взглядом угадывалось желание как – то насолить непокорному новичку. Сделать это было несложно. Опыта – никакого, защиты – никакой. А Редькин явно игнорировал распоряжения своего начальника. И до меня дошло, что мой подчинённый пляшет под дудку Максима. Естественно, терпеть это стало невмоготу, и я крепко задумался о пересмотре кадров. Тем более, что среди знакомых и товарищей по роду своей работы у меня появились настоящие молодые фотокоры, мечтающие попасть в редакцию нашего славного журнала. Но без поддержки и одобрения руководства задумки мои осуществить было невозможно.

Главный редактор, между тем, неустанно учил меня уму – разуму, не оставляя надежды на спасение. И я приятно удивился и обрадовался, когда через год он пригласил нас с Ладой к себе в гости. Не знаю, с какой целью он это сделал, такие вещи не происходят спонтанно, особенно на высоком уровне, но так или иначе в назначенный срок мы явились к Миронову на квартиру, расположенную в одном из сталинских домов на Кутузовском проспекте. Дом охранялся нарядом милиции, и прежде, чем попасть на четвёртый этаж, мне пришлось вести разговор о цели своего визита с гражданским типом на улице и в подъезде с консьержкой.

Старый лифт, закованный в железную клетку, хрустя несмазанными суставами, медленно втащил нас на ухоженную площадку и тупо остановился. Мы вышли, и перед нами тотчас распахнулась высокая дверь, оббитая светло-коричневым дерматином.

– Ждём, ждём, – широко улыбаясь, сказал Илья Александрович, одетый в кремовую рубашку и светлые брюки. На ногах его пестрели мягкие домашние тапочки. – Проходите, не стесняйтесь.

В прихожей стояли две нарядные миловидные женщины, как две капли воды похожие друг на друга. Не нужно быть гением, чтобы понять, что перед нами были мать с дочкой. Жене Главного было лет сорок, но она молодилась, красила волосы и дружила, судя по запаху, с изысканной парфюмерией. Она жеманно протянула холёную руку для знакомства. На запястье блеснул золотой браслет с украшениями из камней, то ли рубинов, то ли гранатов, я в драгоценностях разбираюсь плохо, а открытую шею украшал кулон на короткой цепочке. Светло-коричневый костюм удачно сочетался с блеском золота.

– Моя жена Надежда,– представил Илья Александрович супругу, пока я тряс её мягкую ладонь. – А это – дочь Оксана, студентка МГУ, будущая журналистка, – сказал он не без гордости в голосе.

– Очень приятно, – как можно проникновенней прореагировал я и, в свою очередь, назвал слегка оторопевшую жену.

– Какой роскошный костюм! – восхитилась она, плеснув чуточку елея на самолюбие хозяйки. – Из Франции?

И женщины, забыв о нашем присутствии, заговорили о тряпках.

– Пойдём, познакомлю с квартирой, – предложил Олег, – и, не дожидаясь моего согласия, повёл за собой.

Кроме гостиной, двух спален, большой кухни – столовой и помещений первой необходимости, у хозяина был личный кабинет. У широкого окна стоял массивный полированный стол, на котором прямо по центру возвышался бронзовый письменный прибор с пресс-папье, украшенный фигуркой льва. По левую и правую руку до самого потолка на стеллажах покоились ряды книг в золотистых кожаных переплётах. Многие фолианты выглядели старыми и потёртыми. Не трудно было догадаться, что они пользовались спросом.

– Ого! – не в силах скрыть восхищения, удивился я. – Да у вас и Даль есть!

– И не только. Вот, посмотри, – открыл Миронов дверь книжного шкафа и доставая небольшой томик в красном переплёте с золотым теснением, – собрание сочинений Пушкина от 1887-го года!

Господи, какой раритет! Это ж каких денег он у антикваров стоит!

Я с вожделением, будто принимал переполненный стакан, взял в руки бесценную реликвию и открыл страницу наугад. Это было знаменитое стихотворение «КЪ А. П. КЕРНЪ». Я его с первых строчек узнал, хотя незнакомый шрифт и яти читать мешали. И вот какое удивительное совпадение: две недели назад я ездил в командировку в Торжок, где находился Центр переучивания лётного состава на новые типы вертолётов. Командиром базы, как оказалось, был мой одноклубник Коля Анисимов, переведённый из знаменитой Могочи. Он познакомил меня с вертолётом – гигантом «Ми – 26», на котором летал и на котором через два года разбился на взлёте вместе с экипажем, царство им небесное.

Я уже собрал необходимый материал, когда мне, в рамках культурной программы, предложили экскурсию по местным достопримечательностям. Мне показали место дуэли князя Львова, два булыжника метров в тридцати друг от друга, от которых, по преданию, стрелялись соперники, а потом отвезли на могилу Анны Керн. Она, по версии, ехала во Францию, но по пути простыла и умерла недалеко от Торжка. Похоронили возлюбленную Пушкина на церковном кладбище. Скромная, ничем не примечательная могила, каких в России сотни тысяч, если бы не надпись на тёмной гранитной плите, прижимающей небольшой холмик: начальное четверостишие непревзойдённого стихотворения «Я помню чудное мгновенье…»

– Третье издание Суворина! – с нескрываемым удовольствием проговорил Илья, так, будто напечатал книгу в личной типографии. – Жаль, что не всё сохранилось.

– Мужички, не проголодались? Пора к столу, – пригласила нас Надежда, неожиданно появляясь в дверях.

– С полным удовольствием, – согласился Миронов, закрыл стеллаж, сделал пригласительный жест и последовал за женой.

Круглый стол, накрытый парадной скатертью, блистал приборами, хрусталём, напитками и закусками. Традиционный салат «Оливье», тонко нарезанная копчёная колбаска, нежная, с прожилочками, осетринка холодного копчения, баночка крабов на подставке, швейцарский сыр, – всё это великолепие разжигало аппетит и звало к себе.

– Сейчас мы его оприходуем, – потирая руки, взял бутылку «Белого аиста» Илья. – Давно его не пробовал, – приговаривал он, наполняя рюмки. «А ведь врёт», – подумал я, вспоминая, как накануне приметил точно такую же бутылку в толпе других в приоткрытом сейфе шефа. И Кисляков говорил, что вином Миронов полегонечку балуется. Впрочем, какое мне до этого дело? Шеф должен быть вне подозрений.

– И как это его беспартийные пьют? – пошутил он. – Вам, девушки?

Но «девушки» хором выразили желание испить вина. Уже раскупоренная бутылка «Хванчкары» прошлась по кругу, и Илья, не садясь, произнёс тост:

– Мы рады видеть за нашим столом молодого перспективного журналиста, – наклонил он голову в мою сторону. – Мы так же рады, что у него хороший вкус (на этот раз – поклон в сторону моей половины). Сознаюсь, что я долго искал кандидатуру на ключевое место в журнале, и в конечном итоге не ошибся. Ваша работа достойна похвалы. Вот за это и выпьем!

Речь Миронова мне не понравилась. Не такая уж я фигура, чтобы в честь её пели дифирамбы. Но в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Я только сказал «спасибо».

Все оживились, раздался тонкий звон хрусталя, потом наступила минута молчания, нарушаемая перестуком ножей и вилок.

Я с удовольствием ел буженину и поймал себя на мысли, что думаю об источниках изысканных блюд. Наверняка шеф пользуется привилегией государственных чиновников и партийных бонз и отоваривается на закрытых складах и спецмагазинах, возможно даже в «Елисеевском», который по ассортименту мог бы соперничать с Третьяковской галереей. Простому смертному такие деликатесы не по карману. Да и недоступны тоже. Только элита пользовалась негласными кормушками. Попасть в список льготников считалось престижным, и не только потому, что решало проблемы быта: статус такого счастливчика резко возрастал. Вся страна съезжалась в Москву за продуктами, поступающих в столицу со всех областей. Ходили упорные слухи, что Правительство и лично товарищ Гришин, занимающий пост первого секретаря обкома партии, распорядились создать в Москве видимость изобилия, чтобы не травмировать психику иностранцев пустыми полками. Шла борьба за престиж советского государства, которому через двадцать лет обещано было жить при коммунизме.

После третьей опрокинутой стопки я, по привычке, вышел покурить на площадке. Илья Александрович увязался за мной. Разговор шёл о работе. И это естественно. Авиаторы за пьянкой обсуждают деловые моменты, а на работе судачат о женщинах.

Я высказал пожелание обновить фотоаппаратуру и приобрести, наконец, собственную проявочную машину для слайдов, без которой хоть караул кричи.

– Мыслите вы, безусловно, правильно, – поддержал меня слегка подвыпивший Миронов, – но она уйму денег стоит. И не просто денег, а валютой. Без поддержки сверху наша инициатива обречена на провал. У меня есть определённые связи с руководством, но одного меня мало. Говорят, у вас неплохие отношения с Батехиным?

Вот в чём собака была зарыта! Вот почему шеф пригласил в гости неизвестного в пишущих кругах подчинённого. Ему нужна была информация из первых уст о моих связях с Лукичом. Но он забыл (игнорировал?) про одно журналистское правило – никогда и ни с кем не делиться лично добытыми сведениями, потому что они представляют материальную ценность. Поделиться информацией – всё равно, как вытащить деньги из своего кармана и отдать собеседнику.

– Илья Александрович, – изобразил я на своём лице как можно естественней изумление, – слухи эти явно преувеличены. Ну, какие, скажите на милость, могут быть отношения между обыкновенным клерком и государственным мужем? Служил, конечно, под его началом. Но и только.

– Да? – с сомнением посмотрел на меня Миронов. – А мне говорили…

– Да мало ли о чём говорят? Вышло недоразумение, – позволил я себе прервать шефа. – И давайте забудем об этом.

Потом потушил сигарету, поискал глазами, куда бы её деть, и спрятал чинарик в карман.

– Не возражаю, – с облегчением согласился он, и напряжение в его глазах исчезло.

«А ведь побаивается, старый лис, – неожиданно для себя я сделал вывод. – Боится за своё кресло. Но мыслит логически и с перспективой. Мне – то его должность пока до фени. Мне бы только за Москву зацепиться, прописку получить. А там – время покажет», – так я думал, шагая за спиной старого разведчика.

– Что ж, я подумаю о ваших проблемах, – пообещал мой шеф. – Но и вы, по возможности, зондируйте почву на предмет вооружения отдела.

– Это мой долг и моя головная боль, – заверил я…

– Хорошая семья, – сделала свой вывод Лада, когда мы по пути домой высказали свои впечатления о Мироновых. – И угощают славно, и разговор поддержать могут. Учись, подполковник.

О моём визите на квартиру Миронова, конечно, прознали. В редакциях, как и на зоне, таких вещей не утаишь. Откуда просочилась информация, непонятно. Скорее всего, от самого Главного. Скрывать и отрицать этот факт я не собирался. И когда Юрка Кисляков спросил напрямую, действительно ли я удостоился такой великой чести, ничего не оставалось, как кивнуть. Он пристально посмотрел в мои глаза, с жалостью покачал седой головой сбоку набок, словно увидел перед собой убогого и саркастически скривил губы:

– Это мы тоже проходили. Только учти, что не такой Илья Александрович хлебосол, чтобы чинить подчинённым добро. Мягко стелет, да жёстко спать.

– Что же мне – нужно было отказаться? Это не Светлицын, настойчиво вовлекающий меня в свою компанию. Это Главный, который может съесть меня с потрохами. Игнорировать его опасно.

– Тьфу, – притушил Юрка окурок, – до чего ты наивный человек! Неужели непонятно, что и Светлицын, и Белов и Бессонов, – все они из одной шайки – лейки? Эти ретрограды добиваются абсолютной власти в журнале. В зародыше давят любую свежую мысль. А во что его превратили? В наставление по производству полётов. Ты поспрошай рядовых лётчиков, кто его читает? Да никто, кроме начальства. И только потому, чтобы блеснуть при случае своей эрудицией в глазах руководителей бесчисленных инспекций и проверок. Тираж журнала катастрофически падает. Не будь давления политорганов на авиаторов при проведении подписки, мы бы давно вылетели в трубу.

В принципе, Кисляков, конечно, прав. Мне, прослужившему в боевых частях два десятилетия, и самому приходилось заниматься подписными компаниями. Я знал, как непопулярен журнал. И дело не в цене. Причём здесь стоимость? Ребята в один голос заявляли, что надоело читать пересказы инструкций и указаний. Нет на его страницах живинки, авиационного сленга и юмора, нет опыта, на котором можно было бы поучиться.

– Откровенно тебе скажу, – разволновался Кисляков не на шутку.– По большому счёту – журнал номенклатурный. Ты посмотри на авторский список. Одни и те же фамилии годами публикуются с завидным постоянством. Боевому лётчику здесь не пройти. Что с него возьмёшь? А вот с тыловика или, скажем, с известного медика, что-нибудь можно и выдоить. Путёвку, к примеру, в престижный санаторий в бархатный сезон.

– И – что, Миронов этого не видит?

– Может, и видит, да не желает конфликтовать. А критики не терпит. Вот и увиваются вокруг него удобные люди, льстецы и подпевалы. Одним словом, окружил себя подхалимами и занял круговую оборону. Так что будь осторожен. Не верь данайцам, дары приносящим…

Между тем, Светлицын не терял надежды перетянуть меня на свою сторону. Руководя отделом пропаганды и агитации, он, по совместительству занимался вопросами культуры и быта, и ему было решать, кому выделить путёвку в пионерский лагерь, кто достоин посещения театров и премьер – концертов по бесплатным билетам, выделяемым профсоюзом Управления ВВС, кому отдыхать в подмосковных домах отдыха. Формально все эти вопросы решал шеф, но он уже давно передоверялся подчинённому и безоговорочно соглашался с его предложениями. Все эти крошки с барского стола отдел боевой подготовки обходили стороной. Я как – то выразил своё удивление по этому поводу, но Светлицын, глядя на меня с укоризной, пояснил, что кисляковцы постоянно отказываются от предложенных благ. Вот вы – то человек независимый, самостоятельный, подчёркивал он, вы сами можете решать, идти вам на эстрадный концерт с участием Хазанова, или обождать до лучших времён.

Как ни заманчивы были предложения, но и я мягко от них отказывался, объясняя тем, что живу в Подмосковье, а детей оставлять не на кого. Светлицын понимающе кивал, однако по всему было видно, что терпение его кончается.

Недовольство моей ослиной неуступчивостью я ощутил вскоре на своей работе. Доверительные отношения с ведущими специалистами по оформлению средств массовой информации, создаваемые мною, стали пропадать, словно цвет у плохо закреплённой фотографии. В общем, среди столичных журналистов всегда существовало негласное чувство локтя. Все они испытывали определённую нужду в решении рабочих проблем, понимали озабоченность коллег, и в меру своих возможностей оказывали посильную помощь, рассчитывая, в свою очередь, на взаимную поддержку. Но с некоторых пор я стал испытывать некоторое отчуждение у знакомых ребят. То неделями приходилось бомбить отдел технических средств пропаганды, выбивая плёнку и фотобумагу, то вдруг отказывали в фотохронике ТАСС, «Плакате» или в «Красной звезде» изготовить слайды. То приходилось вдруг до хрипоты в горле спорить с нашим цензором полковником Ермолаевым, доказывая, что представленный материал не содержит никакой секретности и давно опубликован в западной прессе. Нет, мне не отказывали в услугах, но обещали выполнить их попозже, дня через два – три, заставляя выполнять несколько заходов при решении одного и того же вопроса. Бессонов беззастенчиво и необоснованно браковал сюжеты, привезённые из командировок Редькиным, обвиняя меня в неспособности руководить подчинёнными. Стараясь смягчить тяжеловесные удары ниже пояса этого хлюпика, Обухов вставал на мою защиту, но с переменным успехом. Искусством унижать подчинённых Евгений Иванович овладел в совершенстве.

Юрий Александрович Кисляков со своими подчинёнными тоже вставали на мою защиту во время планёрок, доказывая, что качество оформления журнала с моим приходом ничуть не ухудшилось, но, оставаясь в меньшинстве, терпел неудачи. Я становился изгоем.

Участие в моём гонении принял и любитель юмора и сатиры полковник Застрожнов. Не сам, а через секретаря квартирной комиссии, он предложил мне освободить ведомственную квартиру в недельный срок.

– Так получилось, товарищ подполковник. В Польше погиб капитан Фомин, и Главком ВВС приказал выделить для семьи погибшего свой резерв, который вы временно занимали.

– А мне куда, на улицу? – скривил я подобие улыбки, понимая, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Ну, зачем же так грубо? Езжайте на проспект Мира, там функционирует квартирное бюро, поговорите. Там же и тусовка по сдаче и найму жилплощади.

Когда я рассказал об этом Юрию Александровичу, он крепко выругался и сказал:

– Ну, не сволочи? Похоже, что ты у них под колпаком. Но не дрейфь, всё равно прорвёмся. В крайнем случае, пойду к своему покровителю генералу Голубеву. Сергей Васильевич в обиду не даст.

О Голубеве я узнал от Кислякова недавно. Он был заместителем главнокомандующего ВВС. Боевой офицер, штурмовик, выполнивший во время войны более двухсот самолётовылетов. В одном из воздушных боёв был сбит и попал в плен. Но фортуна лётчику улыбнулась. Когда его подвели к вырытой могиле, и взвод автоматчиков готов был расстрелять молчуна, с ним неожиданно решил переговорить командующий румынской армии. Расстрел временно отменили, но допрос не состоялся. Наутро началось наступление, и Голубев сумел бежать с остальными заключёнными.

Ему пришлось бежать и во второй раз, но уже из ГУЛАГа. И только в сорок восьмом его реабилитировали и вернули все награды.

– Кстати, – вспомнил Кисляков, ты как – то упоминал о знакомстве с генералом Боровых. Андрея Егоровича я тоже хорошо знаю. Крепкий орешек.

– Всё это так, – согласился я. – Но давай не торопить события. Дальнобойную артиллерию запустим в последний момент. А пока надо и подручные силы задействовать.

– Ну, смотри, тебе виднее. Только помяни моё слово: эти стервятники не успокоятся, пока на твоём теле будет хоть клочок мяса.

Как всегда, Юрка оказался прав. Не прошло и недели, и Светлицын подвалил с новым предложением:

– У Белова скоро день рождения, – поймал он меня в курилке. – Если хочешь, присоединяйся. Будем отмечать в ресторане на Новом Арбате.

Странно. Более, чем странно. По логике вещей приглашать надо бы самому имениннику. Или Светлицын взял на себя роль распорядителя? Возможно, что и так. С Беловым у меня сложились нейтральные отношения. Работаем в одном коллективе, а друг друга чураемся. Никто никому не должен. Меня это устраивало. Я жил по принципу: Боже, спаси меня от друзей, а от врагов я сам избавлюсь. Вполне возможно, что Юрий Никитович опасался получить отказ. Гордый и самолюбивый, он не стерпел бы этого. Но, с другой стороны, я ему зачем – то понадобился? Или это была новая попытка создать напряжёнку между моими отношениями с Кисляковым? Ка – ак? Он тоже приглашён на званый ужин? Тогда другое дело. Может быть Беловский юбилей – только повод к встрече враждующих сторон, на которой будет выкурена трубка мира?

Ресторан «Прага», куда я был приглашён, считался престижным не только среди московской элиты. Это было место деловых встреч, званых ужинов, банкетов, юбилеев и торжеств состоятельной публики, членов Правительства, партократии, представительств и посольств.

Внутри легендарного питейно-развлекательного центра я никогда не был. Две – три попытки взять его штурмом во время коротких наездов на Москву успеха не имели. Гордые и неподкупные швейцары насмерть стояли, защищая его от проникновения толпы, жаждущей оставить свои деньги в стенах популярного заведения.

В канун семейных торжеств и праздников, выстаивая длинные очереди за популярным тортом «Птичье молоко», продававшемся из пристроенного к ресторану магазинчика, я наслушался немало исторических рассказов об этом заведении. В частности, узнал, что он основан в начале девятнадцатого века купцом Семёном Тарарыкиным, что быстро завоевал популярность среди университетской профессуры, преподавателей консерватории, художников и писателей. Здесь бывали Толстой и Бунин, Горький и Куприн и здесь же проводились «Рубинштейновские обеды» в память основателя консерватории Н. Рубинштейна и даже состоялся банкет по случаю реставрации картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван».

После революции о былой славе ресторана забыли, персонал разбежался, и здание отдали на откуп магазинов, столовой Моссельпрома, коллективу безработных и школе поваров. И только в 1955 году, к дню десятилетия освобождения столицы Чехословакии, его отреставрировали и вновь открыли. И вскоре «Прага» засияла звездой первой величины.

Жить в Москве и не побывать в «Праге» – преступление! Особенно, если это на халяву. Исходя из меркантильных соображений, я дал Светлицыну своё «добро».

Ровно в семь вечера уже по-хозяйски тарабанил кулаком в тяжёлую стеклянную дверь, призывая внимание швейцара к своей важной персоне. Усатый дядька в синем блузоне и фуражке с кокардой, в таких же синих штанах с лампасами, как у авиационного генерала, быстро отворил дубовые двери и с поклоном пропустил в просторный вестибюль. Наглость, по всему было видно, здесь уважали.

– По приглашению! – небрежно и веско бросил я с саркастической улыбкой, узнав мужика, который три года тому назад меня не пусти даже за красненькую.

– В какой зал изволите следовать? – с подобострастием спросил держиморда.

– В «Бирюзовый».

Детина мельком взглянул на извлечённую из широкого кармана картонку, мгновенно отыскал мою фамилию и ещё раз откланялся:

– Проходите, раздевайтесь.

Через пять минут вылощенный метрдотель в безупречном костюме цвета морской волны, в полупоклоне встретил меня на пороге и с достоинством проводил к столу, за которым уже сидели мои братья по перу.

Юрий Никитович, в строгом чёрном костюме и безупречно выглаженной белой рубашке, вышел навстречу, сердечно пожал протянутую руку и с улыбкой проводил к свободному месту. Сам он, на правах именинника, сидел во главе богато сервированного стола. По правую сторону от него на венском стуле утвердилась фигура Главного, по левую – коротышка Бессонов, остальные ребята расположились в соответствии табеля по рангам.

Кислякова среди собравшихся не было. Я и не удивился, зная татарское упрямство своего друга и верность однажды принятым решениям. Зато рядом со мной оказался давнишний мой знакомый Андрей Василец, литературный редактор из отдела очерка журнала «Советский воин», а напротив – Вася Захарько, корреспондент газеты «Известия». С Андреем я был знаком давно, ещё со времён обучения в Военно-политической академии. Парень мне нравился за мужскую красоту, беспечность, граничащую с безалаберностью, и способность излагать свои мысли коротко и просто. Я относился к подполковнику с уважением. И не потому, что в прошлом он принадлежал к когорте крылатых бойцов, но, прежде всего, за умение отстаивать свою независимость и достоинство.

Все гости, словно сговорившись, были в цивильном, вели себя раскованно, и только я в военном мундире чувствовал себя белой вороной. Это не есть гут, но виноват сам: поинтересовался у Светлицына о месте и времени встречи, но забыл спросить о форме одежды.

Ребята, судя по поведению, уже махнули по маленькой, весело стучали вилками и оживлённо разговаривали.

Прекращая шум, встал из – за стола Владимир Иванович:

– Не буду повторяться, наш Главный кормчий уже высказал пожелания виновнику торжества, – c почтением опустил он рюмку в сторону Миронова, – и с ними нельзя не согласиться. Хочу лишь добавить: чтобы елось и пилось, чтоб писалось и моглось!

Импровизацию оценили, за столом раздались аплодисменты, и все дружно выпили.

Через час, подпитые и сытые мужики, разбившись по парам, оживлённо разговаривали на темы по интересам. Молодой, лощёный и вышколенный официант изредка, кошачьей походкой, скользил за нашими спинами, внимательно осматривал стол и убирал лишнюю посуду.

Заиграл оркестр, и наши офицеры закружились в вальсе с избранными ресторанными женщинами. Воспользовавшись перерывом, я отвёл Белова в сторону, поблагодарил за гостеприимство, объяснил о квартирной проблеме, о завтрашней поездке на проспект Мира, и по-английски смылся с мальчишника.

Уже на лестнице меня догнал наш официант. Я, было, подумал, что забыл за столом какую – то вещь, но дело оказалось в другом:

– Вы уж извините, но краем уха я услышал, что вам требуется частная площадь?

– Верно, нужна, – кивнул я. – У вас – что, есть какое – то предложение?

– Именно так. Двухкомнатная квартира в Марьино. С видом на Москву – реку, со всеми удобствами, на четырнадцатом этаже. До центра – не более часа. И цена подходящая – сто двадцать рэ в месяц.

– Клопы, тараканы есть?

– Избави Бог! – скривил брезгливую гримасу официант.

– Тогда давайте адрес. Завтра в четырнадцать часов приеду на смотрины.

Нет худа без добра. Но и добра без худа не бывает.

…Ладе квартира пришлась по душе. Просторная, светлая, чистая и тёплая. Чего ещё надо для залётной семьи военнослужащего?

Через неделю мы с сожалением расстались с жильём на сорок первом километре, и бросили якорь в самой столице. Но чтобы получить статус москвича, нужна была прописка и приказ, подписанный самим Министром Обороны! Власти Главкома ВВС для этого не хватало.

В понедельник я встретился с Кисляковым и высказал своё неудовольствие по поводу щекотливого положения, в которое он меня поставил.

– Извини, старик, так получилось. Жена внезапно расхворалась, не до веселья было, – оправдывался он без тени огорчения на лице.

– Мне – то зачем лапшу на уши вешать? Или перестал доверять после моего похода к Миронову?

– Что за чушь? У меня нет оснований сомневаться в твоей порядочности. Ну, не пошёл – и не пошёл. И давай закроем эту тему, – поморщился он и протянул тонкую и длинную ладонь навстречу примирению.

По мере накопления практических навыков во мне проснулся интерес и к взаимоотношениям полов в нашем коллективе. Несмотря на рабочий формализм в общении, скрыть симпатии и антипатии между офицерами и служащими – женщинами не представлялось возможным. Короткие мимолётные улыбки, цветочки и шоколадки, искромётные взгляды и оборванные диалоги при моём появлении, чаи в перерывах на перекур и некоторые двусмысленности в разговорах позволяли нарисовать картину не очень строгих правил между людьми. Я не ханжа, и снисходительно наблюдал за неловкими знаками внимания, которыми оделял Анну мой фотокор Редькин. Парню исполнилось тридцать лет, он был женат, имел двоих детей, но перед сослуживицей в минуты общения краснел, как первоклассник, волновался и ещё заметней начинал заикаться. Как и всякая женщина, Анна интуитивно чувствовала неадекватность поведения фотографа и снисходительно принимала его ухаживания. Не сумевшая выйти замуж во – время, она уже твёрдо уверилась, что навсегда останется старой девой, и знаки внимания мужчин принимала с душевной радостью.

В отдел частенько захаживал и майор Серов, подчинённый полковника Лебедева, курирующий вопросы инженерного обеспечения в боевых частях. Гена Серов слыл в редакции человеком тихим и безобидным. Вкрадчивая манера разговаривать, торопливое стремление услужить, способность поддерживать беседу на любую тему создавали впечатление «своего» парня. Он тоже был женат и по слухам находился под каблуком супруги – стервы, которая регулярно обчищала его карманы, не оставляя даже мелочи. И если бы не гонорар, который Серов хранил в сейфе своего шефа, ходить бы ему вечно в денежной кабале у своих приятелей.

Как всякий закомплексованный и затюканный человек, Гена яростно отстаивал свою независимость и достоинство и не позволял зубоскалить над собой по поводу и без повода. Всякие приколы и шутки в свой адрес он воспринимал, как оскорбление, и тогда речь его наполнялась сарказмом и ехидством, маленькие, как у ласки, глаза темнели и наливались злостью и презрением к обидчику. Тем не менее, за ним прочно закрепилась репутация дамского угодника.

Внешне Гена выглядел вполне привлекательно. Среднего роста, в меру подтянутый, с претензией на спортивную фигуру, тщательно выбритый и слегка надушенный, аккуратный и выглаженный, он олицетворял собой среднестатистические данные сорокалетнего советского интеллигента. Широкий и высокий лоб его прикрывала русая чёлка, прижатых ушей почти не было видно, зато сияли безупречно ровные белые зубы, этого не отнимешь. Про их привлекательность майор знал, видимо, не один час простоял перед зеркалом, и потому в общении со слабым полом много улыбался. Но более всего он нравился нашим девчатам за способность говорить по душам и на равных обсуждать чисто женские пикантные проблемы.

С Анной наш герой вёл бесконечные беседы на театральные темы, о последних выставках и вернисажах, сплетничал о закулисной жизни кинозвёзд и космонавтов, проявляя при этом такие познания и подробности, как будто был участником описываемых событий. Воркующий голос майора внушал уважение и заставлял верить в достоверность его рассказов.

При появлении Серова Редькин начинал нервничать, ещё более заикался и, как человек недалёкий, злость свою не скрывал, брал под сомнение байки майора, стараясь потушить вспыхивающий интерес в глазах Анны.

Соблюдая нейтралитет, я в душе посмеивался над нравственным поединком этой троицы. В принципе, я тоже не прочь поволочиться за какой-нибудь пампушечкой. Большого греха в этом нет, а польза существенная. Любовная интрижка отвлекает от монотонной рутинной работы, возбуждает и вливает порцию адреналина в застоявшуюся кровь.

Среди женского персонала редакции кроме Анны заслуживала внимание Наташа Чулкова. Высокая, статная, крепкая, она была наделена настоящей русской красотой. Огромные голубые глаза, пухлые, с обворожительными ямочками щёчки и пунцовые губки невольно притягивали взгляд, заставляя мужчин останавливаться на улице и раскрывать рты от потрясения. Чертовка знала о своей неотразимой привлекательности и, будто дразня офицеров, носила в меру декольтированные платья. Из-под выреза интригующе выпирали краешками полные белые груди, образуя соблазнительную ложбинку, украшенную золотым кулончиком. Длинные ноги, крутые бёдра и лебединые руки обещали счастливчику настоящую усладу в любви. К сожалению, и у неё имелся существенный недостаток: она была замужем.

В юности я считал, что красивые девушки для меня недоступны. И потому обходил их стороной, полагая, что таким уродцам, как я, на успех рассчитывать бесполезно. И всё ломал голову, с кем же они кувыркаются в постели. Это каким красавцем надо быть, чтобы соблазнить таких прелестниц. Так продолжалось до тех пор, пока не посмотрел фильм «Собор Парижской богоматери». И успокоился. И понял, в чём суть поговорки «любовь зла, полюбишь и козла».

Наталья была исключением из правил. Не знаю, как она блюла себя за пределами редакции, но нашим ловеласам давала «полный отлуп». С кем произошёл первый конфуз, когда и при каких обстоятельствах – история умалчивает, но авторитет Чулковой с тех пор заметно вырос. Мужчины уважают непокорных. Хрупкие создания у них не в цене.

Половина женщин, работающих в редакции, курила, и все обожали кофе. Может быть потому, что эта привычка досталась им вместе с дипломами о высшем образовании. Смолить сигареты в институтских коридорах считалось модным, а длинные, тонкие, женские – престижным. Где они их доставали – непонятно: в Союзе такой продукции не производили.

Чаще всего на площадке, отведённой для курения, появлялась машинистка Саша. До бальзаковского возраста она ещё не доросла, но уже была достаточно эрудированной особой по части обольщения и любовных утех. Женщине хотелось замуж, и потому она модно и броско одевалась, в полном объёме использовала парфюмы и макияж. Не знаю, как это действовало на других, но её чары на меня не волновали. Умой её получше, и за слоем краски и румян увидишь серые щёки, серые, запавшие глубоко в глазницах гляделки, бледные, малокровные тонкие губы и острый мефистопольский подбородок. Словом, серая мышь, смотритель музея антропологии. Короткая подстрижка и лёгкий, почти неуловимый пушок над верхней губой делали её лицо юным, но вся фигура не давала усомниться, что перед тобой женщина. Привлекательной её можно было назвать с большой натяжкой и, по-моему, девушка это хорошо сознавала. Но среди товарок она выгодно отличалась тем, что на всякое событие в жизни имела своё собственное мнение. Подчас спорное, но, как правило, смелое и оригинальное. Редакцию она называла стойлом для быков, равнодушно пережёвывающих жвачку и мычащих при виде хозяина, столицу – полигоном для выживания, а политику – идеологией оголтелого социализма. Выскажи она свои суждения лет десять назад, – её бы непременно прописали на Соловки или в дурдом. Но на дворе были восьмидесятые, разгар политической оттепели, и силовые структуры снисходительно терпели высказывания всяких там ворчунов и диссидентов: собака лает – ветер носит.

С Александрой мы сошлись на спорах о Есенине. Началось с того, что в курилке ей не понравился мой взгляд. Она глубоко затянулась и, глядя на меня в упор, процитировала:

– «Что ты смотришь синими брызгами? Или в морду хошь?».

– «Я такую, как ты, не первую. Немало вас. Но с такою, как ты, со стервою, лишь первый раз» – поддержал её я. – Какой был человечище! Современный Пушкин! И зачем ему приспичило повеситься в зените славы?

– Он не повесился, его убили! – возразила Шурка и стала приводить неизвестные мне факты в подтверждении своей версии. Если всё, о чём она рассказала, было правдой, то сомнения мои в насильственной смерти поэта заметно пошатнулись. Но меня удивили не доказательства, а сама компетентность оппонентки о его личной жизни. Даже моя жена Лада, написавшая дипломную работу о творчестве Есенина, не знала и половины того, что за пять недолгих минут выпалила поклонница дамских сигарет.

С тех пор и повелось. Дымили и разговаривали, ходили вместе в нашу столовую, гоняли чаи в минуты затишья, перекидывались репликами при пересечениях. Мне нравилось её слушать и удивляться широкой эрудиции, ей необходим был терпеливый слушатель. И вскоре я поймал себя на мысли, что не такая уж она дурнушка, что матушка Природа никого не обидела, компенсируя невзрачную внешность другими достоинствами, например, интеллектом, и чтобы пренебрегать ею, как женщиной, не в моём характере. «Интересно, – думал я в тот момент, когда она с воодушевлением рассказывала о творчестве Байрона, – а в кровати она так же красноречива?». Господи, какие неожиданно пошлые и дикие мысли появляются в наших головах!

Но чему быть, того не миновать. Так говорила моя мама – оптимистка в моменты потерь и неудач. И у меня нет оснований сомневаться в её мудрости. Всё в нашей жизни предопределено таинственными и всемогущими силами. И если на роду вам суждено умереть в авиационной катастрофе, не сомневайтесь: так оно и будет. Что касается меня, то я бы предпочёл свою кончину в секунды оргазма. Красиво и приятно.

Был месяц май, разгар весны, когда наши чувства обостряются, когда воздух пропитан флюидами любви и когда щепка лезет на щепку. Предвыходной короткий день подходил к концу, и я уже прикидывал, как проведу субботу. Дочка давно просилась свозить её в Панораму, а Лада достала билеты в театр Эстрады на молодого, но уже популярного выпускника «кулинарного техникума» Геннадия Хазанова.

Журналисты и служащий персонал потихоньку сматывались с работы. У каждого находилась веская причина. Я тоже приготовил версию для Обухова о крайней необходимости забрать из Центрального военного универмага заказ на цветную плёнку. Тем более, что Курбатов уже жаловался на меня ответственному секретарю по этому поводу. Плёнка лежала в моём сейфе со вчерашнего дня, но я не торопился обнародовать свою удачу. Приятно, знаете ли, сознавать при игре в преферанс, если у тебя на руках неубойный мизер.

Перед тем, как отправиться к Обухову, я решил перекурить. Александра, как часовой на посту, меня уже поджидала и явно нервничала. Её длинные тонкие пальцы заметно дрожали, когда она стряхивала пепел в урну.

– Ты что, в детстве кур воровала? – пошутил я. Незаметно для обоих мы уже давно перешли на «ты». – Что – то случилось?

– Да сестра позвонила. Мы вместе живём. Потеряла, говорит, ключи от квартиры, а у неё свидание, надо переодеться. Не подбросишь? У тебя же машина…

На покрасневшем Шуркином лице читалась неподдельная озабоченность. Просьба застала меня врасплох, и отказать в такой малости не поднималась рука.

– Далеко ли живёшь? – соглашаясь, спросил я.

– На Соколе.

– Так чего же мы ждём? По коням?

Через несколько минут я вырулил на Ленинградский проспект и помчался по указанному адресу.

– Она у меня такая шалопутная, – между тем рассказывала Шурка о своей сестре. – Кошка, которая гуляет сама по себе. Капризная, своевольная, но душевная девочка. И хотя разница в возрасте между нами всего три года, я у неё вместо мамы.

– Работает?

– Спрашиваешь… Она у меня умница, инженер – конструктор. Но вот в личной жизни везёт не очень. В семнадцать лет влюбилась до потери сознания. После потери выскочила замуж за парня, старше себя на пятнадцать лет. А потом сознание вернулось, и оказалось, что вышла за алкаша с садистскими наклонностями. Ушла со слезами, вернулась ко мне. Вот теперь вдвоём и кукуем. У тебя – то семья в порядке?

– В порядке, – кивнул я, обгоняя старенькую «Победу». И посетовал: – Квартиры вот нет.

– Ну, это дело наживное. Терпение, мой друг, и ваша щетина превратится в золото, – рассмеялась Александра. – Кстати, давно хотела тебя спросить. Как у тебя дела с нашими ретроградами?

Я пожал плечами:

– Пробую сохранять нейтралитет, но боюсь, что не удастся. Прав Юрий Александрович, тематика журнала научна и никуда не годится. И оформление желает быть лучшим. Предложил как – то Миронову снимки лётчиков в условиях быта и неформальной обстановки, так его компания меня чуть на смех не подняла. Журнал официальный, его наши враги изучают, а ты предлагаешь фривольности, говорят, – перевёл я дух. – Не пойму: мы что, печатаемся для того, чтобы пудрить мозги супостату? Допустим. Но ведь в каждом деле должна быть мера?

Не дождавшись ответа, я закончил:

– Помяни моё слово: лопнет терпение, и я выскажу всё на редколлегии.

– Не боишься? Слопают тебя вместе с потрохами. У Кислякова есть покровитель, а ты – то гол, как сокол. Поверни направо.

Я послушно выполнил команду, въехал во двор и остановился у подъезда старой, кирпичной кладки, пятиэтажки.

– Ничего – подавятся. Я несъедобный.

Александра приоткрыла дверь, поставила ногу на тротуар и через плечо повернулась:

– Может, зайдёшь на чашечку кофе? Должна же я тебя как – то отблагодарить.

– Почему бы и нет, – пожал я плечами. – Никогда не видел берлоги сестёр.

В скромно обставленной прихожей не было ничего лишнего. Вешалка прямо у входной двери, трельяж с набором косметики и пуфиком около и небольшой цветастый коврик, ведущий в покои. В углу на подставке стоял красный телефонный аппарат.

– Расчехляйся, – предложила Александра, сняла ветровку и по привычке поправила причёску перед зеркалом. – А я пока чайник поставлю.

И только мы расположились за столом, как в дверях нарисовалась другая девушка.

– А что это вы здесь делаете? – полюбопытствовала хитрая бестия, скользнув опытным взглядом по кровати. – Я тоже хочу.

Она была выше Александры и симпатичнее. Возможно потому, что раскосые карие глаза придавали лицу определённый шарм и привлекательность. Коричневая юбка, темных тонов кофта и туфли – лодочки говорили о том, что девушка следит за модой.

– Подожди, – сконфуженно удивилась Александра. – Ты же звонила о потерянных ключах? Кстати, познакомьтесь: Ольга, моя родная сестрица. А это – мой сослуживец, – кивнула она в мою сторону.

Пока я пожимал протянутую руку, растерянность на лице Ольги от неожиданного вопроса исчезла. Я понял, что легенда с ключами придумана, чтобы затащить меня в постель. Но чтобы не разочаровывать женщин своей догадливостью, принял игру за чистую монету.

– К счастью, нашлись. Я такая растеряха, – жуть! – засмеялась Ольга, лукаво поглядывая на старшую. Вот бестии, спелись, с полуслова понимают друг друга!

Я для приличия посидел ещё минут десять, болтая о предстоящих Олимпийских играх в Москве, и засобирался:

– В гостях хорошо, а дома лучше. Спасибо за кофе.

– И тебе спасибо, – проворковала Шурочка и проводила меня до порога. – Надеюсь, всё, что моё приглашение останется между нами?

– Разве я похож на самоубийцу? У меня и без того шишек достаточно. Нехватает только персонального дела по аморальному поведению. Ну, бывай…

День угасал, и дороги были свободны. В пятницу большинство москвичей уезжали на дачи. Я, не торопясь, ехал домой и прокручивал события последних часов. В принципе негоже заводить шашни с сослуживицами. Опасность огласки грозила большими неприятностями. По опыту я знал, что всякая женщина не прочь завести любовную интрижку. Но боязнь разоблачения сдерживает её порывы. С другой стороны, нет ничего зазорного в том, что я оказал уважаемой женщине небольшую услугу. На работе Шурочку уважали, к её мнению прислушивалось и начальство. Так что поддержка в задуманном мной деле с её стороны не помешает.

А дело это касалось Курбатова. С некоторых пор качество и тематика отснятых им слайдов оставляли желать лучшего. Даже мне, профану в фотографии, было понятно, что снимки, предлагаемые профессионалом, с большой натяжкой тянули на любительские. Не без оснований я подозревал, что его подставы – часть коварного плана Светлицына, решившего укротить строптивого варяга не мытьём, так катаньем. Не знаю, чем его пригрел Светлицын, но мой подчинённый был предан ему безоглядно.

– Ты молодой, Редькин, тебе карьеру делать надо, – пытался я наставить фотокора на путь истинный. – Зачем марать доброе имя? Неужели ты думаешь, что мне неизвестно, под чью дуду ты пляшешь? Ты вот втихую саботируешь, а гонорар за снимки уходит твоим коллегам из других издательств. Или ты считаешь, что я неспособен самостоятельно обеспечить журнал иллюстрациями?

– Это нач-чальству д-думать надо. А мне – работать, – слабо возражал фотограф. – Вкалываю, как могу.

– Плохо вкалываешь, Дмитрий Григорьевич.

Похоже, не толькоРедькин, но и Анна Михайловна считала меня досадным недоразумением. Более того, она была уверена, что я ущемляю её обязанности и покушаюсь на талант.

Мы работали над номером, посвящённым комсомолу. Внутреннюю страницу обложки решили заполнить архивными и современными иллюстрациями. Подчеркнуть, так сказать, преемственность поколений. Анна сделала макет, но для комментариев места почти не оставила. Текст у меня уже был. Вложил в него, что называется, душу. Жалко стало чекрыжить.

– Аня, согласитесь, что этого мало. Оставьте окно на сорок слов.

– Хорошо, – кивнула женщина, но через четверть часа меня вызвал Миронов:

– Это что же такое получается? – гневно накинулся шеф. – Места вам мало?

– Да что можно сказать о комсомоле в четырнадцать строк? – вспылил и я.

– Если не можете, уходите из редакции! – жёстко ответил мой обожаемый начальник. А потом уже хлёстко и оскорбительно: – Вы за пятёрку гонорара хорошее дело готовы загубить!

Ох, как хотелось врезать ему между глаз со всей классовой ненавистью! Но я сдержался и молча проглотил нестерпимую обиду. Ничего, гад, отольются тебе когда – нибудь мои слёзки…

Издревле существует неписанное правило: если подчинённым задание не под силу, его выполняет начальник. И потому я, вооружившись «Лейкой» и блокнотом, стал выезжать в командировки, переложив решение технических вопросов на плечи Анны. Естественно, ей это не понравилось. Служащие в штыки встречают дополнительные обязанности, им не свойственные. Но мы нашли компромисс, и я при случае не задерживал её на работе. О хвалёном советском энтузиазме здесь и речи идти не могло. Нет, мои подчинённые патриотизмом не страдали.

Идея о внедрении содружества в нашей троице тоже потерпела фиаско. В самом начале своей карьеры на новой должности я как – то собрал всех на совещание:

– Я нуждаюсь в вашей помощи, – как можно проникновенней сказал я. – Вот что нам предстоит сделать…

И нарисовал картину своего видения улучшения качества в оформлении журнала.

У солдат такой демократический подход вызывал положительные эмоции, а вот у вольнонаёмных выжал на лицах вежливую улыбку, не более.

– Зачем вы рассказываете о своих обязанностях, – выдержав паузу, съехидничал уже тогдаРедькин. – У нас и своих хватает…

Дома меня ожидал сюрприз: на выходные приехал Ладкин отец Иван Константинович. Проведать своих детей и внуков. Уж чем другим, а гостями и родственниками нашу семью Бог не обидел. Приезжали из Запорожья и Челябинска, из Волгограда и Магнитогорска, с севера и с юга, а теперь вот пожаловали из Тулы. Честно скажу, мы с детьми любим неформальные визиты, привносящие в нашу повседневную жизнь приятные хлопоты и неподдельную радость. Детям привозили подарки, а для меня был повод пропустить румашечку-другую, что называется, легально оттянуться.

Дед аккуратно ссадил Андрюшу с колен, поднялся с дивана, и мы по русскому обычаю троекратно облобызались.

– Поджарым стал, – то ли с одобрением, то ли сокрушаясь, произнёс тесть глуховатым голосом. – Что, чёртушка, работы много? Это хорошо. Плохо, когда её нет. А я, понимаешь, тяну лямку на оружейном, хожу на рыбалку да копаюсь в саду. Отправил жену на дачу, а сам – к вам.

Всех близких ему людей Иван Константинович уменьшительно – ласково называет «чёртушками». Откуда у него, сурового и грубого солдата, прошедшего войну, огонь и воду, и медные трубы, такая удивительная тяга к нежности? Или это компенсация за личную кровь и страдания тех заключённых, которых бывшему НКВДэшнику выпала планида видеть и охранять долгие годы? Сомневаюсь. А может, он оттаял в средней полосе России, насквозь промёрзший в местах не столь отдалённых? Этого дед не знал. Мы и сами не замечаем, как со временем возрастает и обостряется наша забота о потомках.

Леночка накрывала на стол, сын возился с игрушками, а мы сидели на диване и разговаривали о политике.

– Я старый коммунист, но за последнее время порядком запутался. Не понимаю, куда ведут народ наши прославленные вожди. С одной стороны, со всех сторон трезвонят о выдающихся достижениях в промышленном производстве и сельском хозяйстве, с другой – пустые прилавки в магазинах. Как в послевоенные годы. Но тогда хоть что – то можно было приобрести по карточкам, а сейчас и этого лишили. Кругом блат, круговая порука и воровство. Спекулянты и фарцовщики заполонили страну. Что, правительство об этом не знает?

Ай, да дед! Ай, да Иван Константинович, верящий в партию, как в Иисуса Христа! И его достала хвалёная Брежневская оттепель. Неужто и впрямь бытиё определяет сознание?

– Ты не молчи, – среагировал тесть на мой неопределённый жест. – Тебе, как журналисту, доподлинно известна причина наших бед.

Вместо ответа я рассказал анекдот:

– Встретились в гостинице «Алтай» в одном номере сибиряк – русич и грузин.

– Ты, – спрашивает грузин, – зачем в Москву приехал?

– Да вот, – отвечает русский, хочу осуществить свою мечту: в Мавзолей сходить, Ленина посмотреть. Да шубу жене купить, и в Большой театр попасть.

– Молодец! – одобрил грузин. – Я тоже это сделаю.

Вечером встречаются

– Ну, как? – интересуется грузин!

– Да никак. Пришёл в ГУМ, а там очередь от Кремля.

– А я купил, – небрежно раскинул лисью шубу на кровати кавказец. – Захожу в Пассаж, позвал заведующего отделом, сказал, что хочу, и в двух экземплярах. Один – себе, другой – ему…

– Что так поздно,– спросил грузина невезучий русский следующим вечером.

– В Большой ходил, «Щелкунчика» глядел.

– Так ведь билетов нет.

– Почему нет? Зашёл к администратору, говорю: кацо, возьми зелень за весь первый ряд. Но дай для меня один билет. Нашёл, понимаешь.

На третий день грузин хвастается:

– На Красной площади Ленина видел.

– Что ты мне мозги пудришь? Мавзолей на ремонте.

– Точно, дорогой. Но я взял ящик коньяка, принёс его рабочим, попросил показать Ленина.

– Тебя, – говорят, – внутрь проводить или его сюда вынести?…

Лена рассмеялась, а тесть обиделся:

– Вот, – сказал он с горечью, – развращённый народ покушается и на святыни. Сатанинские деньги правят сегодня бал. И это только начало. Помяни моё слово, совсем скоро начнётся такой беспредел, которого не знала ещё Россия. Но ты прав: жируют чиновники на наших несчастьях. Не подмажешь – не поедешь.

– Хватит, мужички, лясы точить, – прекратила наши рассуждения Лада. – Прошу к столу.

– Вот это – дело. Я, признаться, крепко проголодался. Да и по рюмашке пропустить не грех. Давно её, окаянную, не пил, – щёлкнул по водочной бутылке Иван Константинович. – И как ей беспартийные не брезгуют? – как всегда пошутил он, опрокинул шкалик и с удовольствием занюхал корочкой хлеба:

– Соколом пошла. Как фронтовые сто граммов.

– Кстати, – вставил и я своё слово. – Давно хотел посоветовать: почему бы вам не написать и не опубликовать свои воспоминания? За вашей спиной – огромный пласт мало известной истории, уникальные, почти белые страницы службы в лагерях, работа на Тульском оружейном. Есть о чём рассказать новому поколению.

– Шутишь, зятёк! Какой из меня писатель? Я и двух слов связать – то не могу, а ты – мемуары.

– Не скромничай, папа, – поддержала меня Лада. – Мы твоими письмами ох, как зачитывались. И внукам будет интересно, как ты прожил свою жизнь.

– Так – таки и зачитывались, – довольный похвалой, покачал седой головой Иван, глубоко задумался и неуверенно сказал:

– Попробовать, конечно, можно. Ради вас, сопляков. Но публиковать!?

– Ловлю на слове, – отрезал я пути отступления тестя. – За это и выпьем.

– Не возражаю, – поставил резолюцию под тостом старый, подвыпивший вояка.

Утром мы посетили Панораму «Бородинская битва». Живописная картина, охватывающая весь круг горизонта, с натуральными фрагментами предметов на переднем плане создавала иллюзию реальности. Леночка была в восторге, а Иван, покидая смотровую площадку, грустно заметил:

– Впечатляет. Но уж очень красиво. На войне такой палитры не бывает. Там господствуют три цвета: красный, белый и грязный.

В воскресенье я съездил в закрытый Звёздный городок и закупил продукты для тестя.

– Премного благодарен, – прощаясь с нами, сказал Иван Константинович. – Отпуск у тебя когда? В августе? Вот и приезжайте всем семейством ко мне на дачу. Фрукты, поспеют, помидорчики – огурчики на закуску. Куда вам таким колхозом на юга? У меня в погребе с прошлого года такая настоечка стоит! – заговорщески шепнул он мне на ухо.

– Подумаем, батя.

…В конце июня дочка успешно сдала выпускные экзамены и получила диплом об окончании музыкальной школы. Её хвалили, рекомендовали поступить в училище, но на семейном совете она категорически отказалась:

– Не лишайте меня юности, дорогие мои предки, – совсем по – взрослому заявила Леночка. – Посмотрите вокруг: все дети, как дети, учатся, отдыхают, развлекаются, а вы хотите навсегда приковать меня к вашему ящику, – небрежно кивнула она на новенькое пианино. – Мне и общеобразовательной школы хватит за глаза!

Что ж, дочка по – своему права. Похоже, музыканта – профессионала из неё не выйдет. В нашем роду только моя сестра Маша тяготела к музыке, научилась играть на баяне и даже работала в кинотеатре в фойе, развлекая публику перед сеансом популярными мелодиями. Брат Юрка не в счёт. После окончания консерватории он сначала отрабатывал диплом, а потом втянулся в преподавательскую работу, поскольку ничего другого не умел.

В июле я отправил семью в Тулу, Редькина – в отпуск, а сам с трудом выбил командировку в знаменитую Качу. Мотивировка была проста: Кисляков подготовил к публикации материал об истребительном училище, к которому, как воздух, требовались иллюстрации. Даже Бессонов, скептически относящийся к творчеству Юрия Александровича, не нашёл мотивов для замораживания статьи.

Признаться, Качу я выбрал не случайно. Дело в том, что в Волгограде жили мои родители, и я надеялся совместить полезное с приятным.

С билетами на самолёт проблем не было. Начальник центрального аэропорта Владимир Михайлович Басов, как только я к нему заявился, позвонил в кассу, усадил за стол и угостил кофе. Не могу сказать, по каким причинам, но генерал в отставке питал особое благорасположение к журналу. Если предполагался вылет по тревоге, шли к нему. В крайнем случае, устроит в кабине пилотов на приставное место.

Всякий раз, прибывая в аэропорт Волгограда, я с волнением вспоминал о далёком сорок втором году, когда моя бедная мать с четырьмя детьми на руках пыталась уйти от немца за Волгу. И хотя был я тогда от горшка – два вершка, детская цепкая память навсегда зафиксировала эту пристань с единственным уцелевшим зданием, забитым, как муравейник, мертвецки спавшими людскими телами.

Теперь Гумрак не узнать. По большому счёту, он стал современным городом – спутником бывшего Сталинграда.

Через полтора часа лихой таксист доставил меня до Спартановки. Не дожидаясь лифта, я взлетел на пятый этаж и нажал кнопку звонка.

– Кто там? – услышал я голос матери и, озоруя, пропел басом:

– Ты, Настасья, ты, Настасья отворяй – ка ворота…

Щёлкнул замок, дверь распахнулась, и я переступил порог родного дома.

– Господи, твоя воля! – всплеснула руками мать и повисла на шее. Она заметно располнела и уменьшилась в росте. Я обнял её за талию и приподнял в воздух. Мать жалобно ойкнула:

– Да ты что же делаешь, бугай! Поставь меня обратно. Все косточки переломал.

На шум из гостиной показался отец:

– Вот уж не ждали, так не ждали, – довольный, произнёс он. – То – то у меня нынче нос чесался.

Отец постарел, волос на голове поубавилось, зато рельефно обозначился живот.

– Нас гребут, а мы толстеем? – пошутил я, целуя старика. – Рюкзачок – то надо за спиной носить: спереди неудобно.

– Представляешь, сын, за полгода вырос. Пока грузчиком работал – не было. А уволили – нате вам.

– И за что же попёрли, – с интересом взглянул я на отца, зная о его патологически честном выполнении трудового долга.

– Да засёк, как продавщица Кланька разбавляла сметану кефиром. Мне бы промолчать, а я высказал своё по этому поводу мнение. Может, и промолчал бы. Но она, стерва, за то, чтобы не видел, предложила бидончик сметаны. Вроде бы взятку совала.

Отца я знал, как облупленного. При всех своих отрицательных качествах – мухлевать, объегоривать или просто водить за нос кого – либо он не хотел и не умел. Справедливый до неприличия, старый мартеновец всегда рубил правду – матку в глаза. Есть такие «правильные» люди, которых, сколько не учи, никакие шишки не исправят. За идею они и на плаху пойдут.

Мой малограмотный отец не принадлежал к числу идейных. Более того, он не понимал смысла самого слова, предпочитая жить по понятиям. «Как все», коротко определял он своё кредо. Возможно, благодаря нему и не попал в кровавую политическую мясорубку тридцать седьмого года. Подстрекаемый амбициями вождей, народ продолжал беспрецедентную акцию самоуничтожения.

– Он как тот еврей, – вмешалась в разговор мать, накрывая на стол.– Приходит Мойша домой и радостно сообщает:

– Сара, я в партию вступил.

– Вечно ты в какое – нибудь дерьмо вляпаешься, – ответила ему жена…

Я рассмеялся, а отец из вежливости улыбнулся. Юмор он воспринимал с большим трудом.

Пока я рассказывал о своей семье, мать расстелила новую, «гостевую», скатерть, выставила селёдочку с холодной отварной картошкой, помидоры, огурчики, небольшой мочёный арбуз и вазу с крупными ломтями ржаного хлеба. Потом на минутку удалилась и принесла из тайничка бутылку.

– Во, – восхитился отец. – А надысь уверяла, что нету.

– Тебе, окаянному, хоть ведро поставь – всё вылакаешь, – проворчала незлобиво мать.

После второй я вытащил из походного чемоданчика подарки. Без них визиты не наносились.

– Это тебе, мам, – накинул я на плечи матери кашемировый цветастый платок.

– Осподи, да куда мне, старухе, такой нарядный! – расцвела она благодарной улыбкой и тотчас подошла к зеркалу. Видавшее виды, оно всегда стояло в прихожей, но теперь я заметил в углу на стекле трещину, и по народной примете отметил, что это не к добру.

– А это, – вытащил я из коробки новенькую электробритву, – тебе, отец.

– Ты как в воду глядел. Моя – то месяц назад, как сгорела. Ну, мать, теперь все кумушки мои! – поддразнил он супругу.

– Да кому ты, старый кобелюка, нужен? – скрылась на минуту в спальне мать и вновь появилась: – Я тоже, сынок тебе, подарок приготовила, – и протянула наручные часы «Слава». – Позолоченные, – с гордостью подчеркнула она. – Вот умру, а ты, глядя на них, будешь вспоминать своих родителей.

Часы и впрямь отвечали своему названию: лучшей отечественной марки не было.

И мы ещё долго гоняли чаи и вспоминали добрым словом родных, друзей и знакомых…

Ровно в семь, как я и просил, мать подняла меня с дивана:

– Пришёл «вставай», сынок.

Ох, как я ненавидел в детстве этот глагол, придуманный и одушевлённой матерью! Ни свет, ни заря «Вставай» выдёргивал меня из тёплой постели и выбрасывал на мороз в сторону школы, до которой топать почти три километра.

Теперь – дело другое. Армейский образ жизни вмонтировал в меня биочасы, подчиняясь которым, я научился, как будильнику, задавать себе время подъёма и отбоя. Однако, если была возможность, я подстраховывался.

Через полчаса, выпив наскоро чашку чая, я перекинул репортёрскую сумку через плечо и вышел из дома.

– Доедешь до остановки «Семь Ветров», а там до Качи – рукой подать, – сориентировала меня мать на прощанье.

Всё население города – героя и все выпускники Качинское военное истребительное училище имени Мясникова для краткости любовно называло «Качей». В этом году ему исполнялось семьдесят лет, и журнал не мог не отметить такую почтенную дату. Прежде, чем сюда ехать, я ознакомился с солидным досье, созданным Кисляковым о знаменитой кузнице лётных кадров для Военно – Воздушных Сил страны.

Оказалось, что Сибирское училище лётчиков с Качей ничего общего, кроме дислокации, не имеет. Кача родилась в ноябре 1910 года в Севастополе в долине реки Кача по инициативе великого князя Александра Михайловича, а в Сталинграде приняла статус школы военных лётчиков. В сорок втором в июле месяце Сталинградская школа перебазировалась в Кустанай, но после войны не вернулась, а обосновалось в Новосибирске. Вся эта круговерть и накладки и породили необоснованные слухи о том, что Сибирское училище лётчиков – истребителей тянет свои корни от Качи. Даже мы, выпускники СВАУЛ, не знали об этих тонких нюансах. Но мы, курсанты, не раз задавались вопросом, почему, если Кача эвакуировалась в Сибирь, она отказалась от своего гордого названия. Вразумительного ответа так никто и не дал. Так я и жил в неведении последние двадцать лет.

До жилого массива с романтическим названием Семь Ветров я благополучно добрался на рейсовом автобусе.

– Да здесь – рукой подать, – махнула словоохотливая старушка в сторону училища. – Пешочком пройдись, касатик.

На постаменте в зафиксированном навечно взлёте прямо перед входом в училище застыл реактивный истребитель с треугольным крылом. Символ мощи страны и визитная карточка Качи. Интересно, сколько курсантских рук держалось за твою ручку управления, старина? Или тебя списали по недоразумению? Вряд ли. Наши инженеры выжимают из техники всё, реанимируя смертельно уставшие самолёты. Этот, отполированный заботливыми руками летно-подъемного состава, блистал первозданной красотой и совершенством.

На КПП, задержав незнакомого офицера, дежурный потребовал доложить о цели моего визита, проверил полномочия, позвонил обо мне, согласно инструкции, дежурному по училищу и заставил ждать. Я выкурил сигарету, прежде, чем увидел приближающего ко мне подполковника.

Встречаясь с авиаторами, я всегда пытаюсь определить, не пересекались ли наши пути ранее. Среди других родов войск летуны имеют явное преимущество: они постоянно мигрируют, общаются и легко приобретают новых друзей. Память на лица у меня хорошая, но этот был незнаком. Разве что, мой однокашник Ивлев? Но тот выглядел солидней, шире в плечах и ниже ростом. А этот – выше среднего, суховат и без задора. И всё же я не угадал. Время – хороший скульптор, но, к сожалению, корректирует нашу внешность не в лучшую сторону.

– Заместитель начальника училища по лётной подготовке подполковник Ивлев, – представился офицер, протягивая сухую, крепкую руку. – С кем имею честь?

– Ты что, чертяка, своих не узнаёшь? Мы же с тобой на выпускном вечере рядышком сидели, – с укоризной покачал я головой.

– Подожди, – уставился на меня Ивлев. – Не может быть! Неужели Актёр? – вспомнил он о моей кликухе. – Смотри, как растолстел – сходу и не признаешь. Ты где шлялся последние двадцать лет? А ну, пойдём! – обнял он меня за плечи и увлекая на территорию училища.

Штаб управления стоял почти рядом с проходной, утопая в зелени деревьев. Напротив на бетонированной стоянке припарковались несколько «Жигулей», а за ними просматривалась баскетбольная площадка. Почти там же, как в Топчихе.

– Начальник училища в отпуске, – докладывал между тем Ивлев. – Временно исполняю его обязанности. Так что все вопросы решать будешь через меня или начальника политотдела. С нашими общаешься?

Знал я немного. Рассказал о Матвейкине, о Летунове и Шамове, про Олифиренко, исчезнувшем с горизонта с тех пор, как попал в органы госбезопасности, о Лёхе Мазурове, взлетевшем ночью на задание и пропавшем в Прибалтийских болотах

– А я – как в СИЗО попал. Четвёртый год учу курсантов. Подрастерял все связи. Интересы и амбиции притупились. Отдушину нахожу только в полётах. Больше летаем – лучше летаем. Меньше летаем – дольше живём, – отвечая каким – то своим мыслям, закончил задумчиво он. – Так какие у тебя планы?

Я коротко доложил о задании Обухова.

– Времени, конечно, маловато, – с огорчением сказал Ивлев. – И погулять не дают. А то съездили бы с тобой на рыбалку, посидели бы у костерка, похлебали бы наваристой волжской ушицы под рюмочку, а? Нет? Тогда сделаем так: сегодня осмотришь наш музей, а завтра смотаемся с тобой в Бекетовку. Там и найдёшь ответы на все твои проблемы.

В сопровождении гида два часа кряду я осматривал и фотографировал впечатляющие воображения экспонаты и материалы лётной славы знаменитого училища. Не буду утомлять читателя их перечислением, они достойны отдельной книги. Но не сказать об одном из них было бы кощунством. Прямо на серой стене полыхали огненным пламенем рубленые строки, ставшие девизом каждого курсанта:

«Нам лучшей площадки для взлёта не надо,

Чем эта святая земля Сталинграда»…

В лётной столовой, куда пригласили меня на ужин гостеприимные хозяева, зашёл разговор об облике современного курсанта. Мне хотелось понять, чем современная лётная молодёжь отличается от нашего поколения.

– Да ничем, – отмахнулся от меня Ивлев. – Разве что грамотнее стали. И это естественно. Мы с тобой осваивали истребители первых образцов, а теперь техника и мощнее, и электроникой напичкана, как слоёный пирог.

– Ну, а в нравственном плане?

– А что? Мораль и нравственность блюдут. Но озоруют, – выдержав паузу, рассмеялся чему – то Ивлев и тут же пояснил своё поведение: – Недавно звонят из милиции начальнику училища, докладывают:

– Ваш курсант задержан за попытку изнасилования.

– За изнасилование или попытку?– просит уточнить генерал.

– За попытку, – отвечают.

– Это не наш курсант!

Летние утренние часы в Волгограде прелестны. Воздух пока свеж и прозрачен и напоён ароматом зелени и цветов, настоянных на ночной прохладе. Солнце щедро и весело освещает голубую Волгу, речной транспорт, дома и улицы, по которым спешат озабоченные люди, звенят трамваи и снуют такси. В такие минуты хочется жить и творить.

К десяти, как и договаривались, я был уже в штабе училища и пожимал руку моего однокашника.

– На «Л – 29»– том летать приходилось? – поинтересовался у меня Ивлев.

– Дамский вопрос. Конечно же – нет. Я его и вживую – то никогда не видел. Но с тактико-техническими характеристиками знаком. Хороший самолёт, и красивый.

– Тогда поехали, – пригласил меня в отполированный УАЗик Ивлев. Одетый в лётную летнюю стандартную форму, он почти ничем не отличался от остальных лётчиков. Разве что подчёркнутым уважением подчинённых и возбуждённым блеском карих глаз.

– Комбинезон для тебя и шлемофон я прихватил. Через час взлетаем на Бекетовку. Там как раз заканчивается лётная смена. Там и найдёшь все ответы на свои вопросы.

До местного аэродрома было рукой подать. Водитель лихо подрулил к длинному и обтекаемому, как веретено, самолёту с огромными красными цифрами на фюзеляже, мы вышли из машины, и техник, шагнув навстречу командиру, доложил, что самолёт к взлёту готов.

– Значит, так, – пожав ему руку, проговорил Ивлев. – Я минут на пятнадцать заскочу на КДП, а ты, Михайлыч, объясни великовозрастному курсанту, что к чему. С учётом, что это его первый ознакомительный полёт на данном типе.

«Михайлыч», парень лет двадцатипяти, вежливо и хитро улыбнулся, словно хотел сказать: разыгрываешь, командир, в нашей Каче таких не держат.

Ивлев укатил, а я по команде хозяина самолёта поднялся по приставной лестнице и с трепетом в сердце перешагнул борт пилотской кабины учебно-тренировочного реактивного истребителя. Большой плексигласовый фонарь гостеприимно пропустил моё грузное тело внутрь, и я опустился на спасательный парашют удобного кресла.

И сразу повеяло юностью. На меня с любопытством глядели десятки знакомых и незнакомых приборов, рычагов и переключателей, контрольных табло и лампочек. Ноги сами легли на педали, а ладонь по привычке ухватилась за ребристую ручку управления. Но не приборная доска, усыпанная измерительной аппаратурой, поразила меня, не ощущение от прикосновения к рычагам газа. Я был раздавлен непередаваемым, специфическим, агрессивным запахом, создаваемым всем этим великолепием. Возможно, я гиперболизирую, но твёрдо убеждён в том, что каждый летательный аппарат имеет свой неповторимый запах, уловить который можно с закрытыми глазами. Всё равно, как среди миллионов женщин ты безошибочно определяешь запах возлюбленной.

– Всё понятно, командир? – подгоняя по моему росту пристяжные ремни, спрашивал между тем техник.

– В принципе – да. Только проинструктируй меня, приятель, как пользоваться аварийным покиданием самолёта.

– Да нет ничего проще. Принцип остался тот же: ставишь ноги вот на эти подставки, – показал он скобы, слитые с креслом, – прижимаешься затылком к спинке, отбрасываешь с подлокотника предохранительный рычаг и нажимаешь на гашетку. Понятно?

–До слёз! – принял я его игру.

– Если успеешь, можешь пожелать себе счастливого приземления, – пошутил старший лейтенант. Он, конечно, не знал, что я по образованию профессиональный лётчик, и разыгрывал меня, как простого обывателя. Авиаторы любят пугать народ «воздушными ямами».

– Об этом можно подумать и до раскрытия парашюта, – бравировал я, но где – то в глубоком подсознании сверкнула тревожная мысль о самосохранении.

– Ну, что, готов? – прервал нашу словесную дуэль Ивлев. – Тогда вперёд! Подгоняй АПА.

Он привычно занял рабочее кресло, щёлкнули привязные ремни на его груди, задвигались органы управления в проверке, запели и засвистели на разные лады умформеры.

– Сумку мою подай, – попросил я весёлого техника, чуть не забыв на земле свой шанцевый инструмент.

– Как меня слышишь? – раздался в наушниках голос Ивлева.

– Нормально, командир, – словно прилежный курсант, ответил я. – К полёту готов.

Взяв нижнее «До», турбины силовой установки начали набирать обороты. Это неуклонное повышение октавы знакомо каждому, кто летал на реактивных самолётах. Но редко кому из пассажиров приходилось наблюдать в такой момент за показаниями приборов.

Через несколько минут с разрешения руководителя полётов мы вырулили на полосу, проверили работу двигателей на максимальных оборотах и, отпустив тормоза, начали стремительный разбег. Более волнующего момента не бывает. Всё остаётся позади, сдуваемое с плеч встречным потоком свирепого воздуха, всё подчинено будущему.

Волнуясь, я мягко держался за ручку управления, наблюдал за ростом скорости по прибору и ждал момента отрыва. Как всегда, он наступил неожиданно. И сразу стихли земные звуки, словно за тобой закрылась дверь штамповочного цеха. Мягко щёлкнули замки, фиксирующие уборку шасси, и весёлый звон турбин запел нам бесконечную песню о красоте полёта.

Отработав связь с диспетчером, Ивлев развернул самолёт на север и лёг на заданный курс. Справа по борту серебрилась широкая и раздольная Волга, окаймлённая изумрудным ожерельем прибрежных лесов, слева – просторные степи, изрезанные буераками и глубокими оврагами и усыпанные сёлами, деревнями и станицами.

Мы летели на эшелоне 1200 метров, чуть выше над нами величественно и неторопливо проплывали шапки кучево-дождевых облаков, но болтанки не было. Самолёт скользил в атмосфере, как нож по мягкому маслу. На моих коленях лежала полётная карта – пятикилометровка, по которой я вёл детальную ориентировку. На ней я заранее отметил населённые пункты, где родились и жили когда – то мои родители: Камышин, Петров Вал, Котово, Серино. Не знаю, какие чувства мной руководили, но я физически ощущал необходимость побывать в местах, где прошли детство и юность моих предков.

Перспектива была прекрасной. Населённые пункты, как в киношной камере, наплывали на меня по мере их приближения. Однако, как я ни вглядывался, кроме небольшой речки Иловли, где по рассказам отца, он ловил рыбу, Быково да Котово, другого не узнал.

– Как себя чувствуешь? – отвлёк меня от занятий голос командира.

– Нормально, – и постучал по ручке, прося разрешения попилотировать самостоятельно.

Двойное управление на учебном самолёте чётко передавало тайные сигналы, усвоенные ещё со времён училища. По внутренней связи просить об этом деликатном деле я не решился. Знал, что самописцы, установленные на борту, добросовестно фиксируют каждое слово. Случись предпосылка к лётному происшествию, – и компетентная комиссия по её расследованию непременно сделает вывод, что она произошла в результате передачи управления постороннему лицу. Мне не хотелось подставлять Ивлева по возможным пустякам.

Ивлев хмыкнул, но просьбу понял:

– Ну – ну, давай.

И я почувствовал, как давление на ручку управления ослабло.

Осторожно, как малыш, делающий шаги впервые в жизни, я сделал крен влево и вправо, вниз и вверх, и, послушно слушая моих указаний, истребитель выполнил заданные параметры. Я осмелел и выполнил змейку, сохраняя курс и высоту полёта. Получилось неплохо. Обнаглев и прочувствовав машину, я заложил крен градусов под шестьдесят. Так, по крайней мере, мне подсказали показания авиагоризонта.

Ивлев никак не реагировал на эти шалости. Что ещё можно было выполнить, не меняя режима полёта? Это не зона для отработки техники пилотирования. Впрочем! И я уже намеревался сделать управляемую бочку, но во – время одумался: моя репортёрская сумка с вложенной в неё фотокамерой, блокнотом и туалетными принадлежностями пошла бы гулять по кабине.

Ивлев запросил Бекетовку о подходе и условиях посадки и решительно взял управление на себя. Всё! Праздник кончился.

На стоянке Ивлева встречал командир полка, заместитель командира по политчасти и инженер. Обменявшись рукопожатиями и представившись, я и замполит уединились.

– Хотелось бы ознакомиться с жизнью и бытом ваших воспитанников, поговорить с ними, поснимать достопримечательности, – высказал я свои пожелания. – Времени в обрез, вечером возвращаемся. Неплохо было бы выделить для меня сопровождающего.

– Нет ничего проще, – успокоил меня замполит. – Пропагандист подойдёт?

За три часа мы с капитаном объездили весь гарнизон, побывали на стоянке самолётов, ближнем приводе, прошерстили казармы, переговорили с уймой солдат и офицеров и в конечном счёте оказались в учебно-лётном отделе.

– Сейчас идёт самостоятельная подготовка курсантов, – с радостным оптимизмом доложил мне мой гид. – Скоро экзамены, и ребят консультируют преподаватели.

– Это как раз то, что надо. Организуй мне встречу с парой – тройкой ребят с фотогеничными лицами, – попросил я капитана.

Не прошло и пяти минут, как передо мной появилисьпарни, серьёзные и озабоченные приглашением редактора известного журнала. Мне кажется, они принимали меня за Главного. Но разубеждать их в этом заблуждении я не стал.

– Курсант Шапошников, – представился тот, кто побойчее.

– Курсанты Нишаков и Шевченко, – в тон первому признались его друзья.

– Замечательно! – обрадовался я, узнавая в них себя четверть века тому назад. – Присаживайтесь, ребята, рассказывайте, как живёте.

– Живём – хлеб жуём, – односложно отшутился Нишаков. – Вам, журналистам, что ни скажи, вы всё сводите к героике. А мы обыкновенные, простые. С радостями и печалью, с заботами и тревогами, с головной болью, где бы достать денег на цветы любимой девушке. Короче – и у нас есть бытовуха. А в прессе? Что ни лётчик, то – герой, что ни техник, – тот беззаветный служака. Лакированные какие – то, конфеты в фантиках.

Ребята дружно закивали, соглашаясь с мнением товарища.

– У всех нас самый главный недостаток – постоянная тоска по небу. Я и во сне летаю.

– И молодость, – вставил слово Шевченко. – Опыта маловато.

– Ну, этот «недостаток» скоро пройдёт, – засмеялся я. – Испытано временем.

Мне удалось найти общий язык с ершистыми курсантами, и я написал очерк на их откровениях, но редколлегия решила, что материал слишком приземлён. На страницах журнала он так и не появился. Однако мне повезло: впоследствии Сергей Шапошников и Володя Нишаков стали лётчиками – испытателями, а Серёжа Шевченко – генералом. Двадцать лет спустя я опубликовал – таки материал под одноимённым заголовком…

К вечеру я вернулся в Волгоград, и Ивлев затащил – таки меня в ресторан. Пили скромно, не танцевали, вспоминали курсантские годы, инструкторов, преподавателей и погибших товарищей.

– Жизнь лётчика сравнима с юбкой балерины, – расставаясь, произнёс однокашник. И пояснил: – Ярка, блистательна, но слишком коротка…

Весь следующий день я провёл с родителями, принимая многочисленных родственников и друзей. Гордая и тщеславная мать не могла не похвастаться, какого сына она воспитала. Ей хотелось признательности не только от меня, но и от окружающих. Она купалась в дожде комплиментов, сыпавших на мою голову. И это было её законное право.

Вечером фирменный поезд увозил меня в Москву.