Я часто думаю: «кто мы? Дети войны или работники тыла?»
Конечно, мы были дети, но детьми мы были только по возрасту. Во всем же остальном мы были, несомненно, работники. Работники в полном смысле этого слова.
Осенью сорок второго года я пошла в первый класс. Конец августа стоял удивительно теплый и сухой, на редкость для нашего Зауралья. С вечера я собрала свои немудреные принадлежности. Да и что было собственно собирать? Несколько пожелтевших газет, на которых мне предстояло написать свои первые буквы, старый потрепанный букварь, что достался мне от старших братьев и сестер, чернильное перо, все это поместилось в старую холщовую сумку. Но для меня это было настоящее богатство, у многих детей не было и этого.
С вечера мама подала мне домотканое холщовое платье (сама ночами она соткала холст и сшила его), дала две картофельные лепешки, перекрестила и сказала: «Это тебе на завтра в школу. Иди, Лия, учись». Утром никто меня не провожал, не одевал и не говорил напутственных слов: отец с матерью, старшие братья и сестра уже были на работе. Шла страда, убирали хлеб – это было куда важнее. Поэтому меня нисколько не смутило и не расстроило то, что в этот день я совершенно одна иду в школу. Все казалось мне в этот день удивительным: солнце светило по – особенному, воздух на улице был свежим и бодрящим, даже собаки на улице, казалось, дружественно и празднично виляли мне хвостом.
На улице встретил нас первый мой учитель Стрекаловских Петр Семенович, поздравил, обнял каждого, тепло, улыбнулся. Первый урок пролетел незаметно, да и все последующие тоже. В конце занятий учитель объявил: «Вы все сегодня очень хорошо потрудились, но на сегодня наша работа еще не окончена. Прошу вас, пойдемте со мной». В конце коридора мы увидели большой сколоченный из досок стол, на нем было насыпано зерно. Учитель объяснил нам, что мы должны помочь взрослым, нужно отбирать зерно от сорняков. И мы по одному зернышку перебирали зерно, складывали его в кучки, а учитель сгребал его в мешки. Каждый день после уроков ученики начальных классов собирались в коридоре и до темноты перебирали зерно. Это была наша помощь фронту, нашим братьям и отцам. И ничего, что замерзали руки и не слушались пальцы, что к концу дня начинала кружиться голова от постоянного напряжения: нужно было при свете керосиновой лампы вглядываться в кучку зерна, чтобы не пропустить сорняки. Каждый из нас жил только одной мыслью: «Все для фронта, все для победы!»
Весной, когда взошли всходы, после уроков мы вместе с учителем шли на поле пропалывать пшеницу, вырывать сорняки. Поля были просто огромнейшими, нам, таким маленьким, они казались необъятными. Очень скоро начинала болеть спина, кружилась голова от недоедания и работы в наклон. Комары и мошки лезли в рот, в нос, в уши, кусали нестерпимо. Особенно трудно было рвать осот, потому что он был очень колючий, корень у него огромный, уходит глубоко в землю. Хорошо, если у кого-нибудь были варежки или хотя бы тряпка, но часто вырывать осот приходилось голыми руками. Чтобы хоть как-то скрасить это трудное дело, мы придумали соревнование: кто вырвет осот с самым длинным корнем. Тут уж каждый старался не ударить в грязь лицом.
Вечером мы возвращались домой уставшие, грязные, изъеденные комарами и мошками, руки болели нестерпимо от усталости и впившихся колючек. А завтра нужно было снова идти с утра на уроки, после уроков в поле.
Сейчас это кажется непостижимым, как мы выдерживали. Никто не плакал, никто не старался увильнуть от работы. Это было даже стыдно, невозможно: отказаться от работы.
Вспоминаю свой первый сенокос. Это было после первого класса, мне только исполнилось восемь лет. До этого времени я тоже бывала на сенокосе, но только в качестве развлечения, вместе с отцом и матерью. Сейчас же пришлось участвовать в сенокосе как работнице.
Наших мальчиков, Борю Кожина, Каргаполова Толю и других, посадили на волокуши возить сено. Волокуши изготавливались так: срубали небольшое деревце, привязывали к лошади, лошадь деревце волокла по земле, на него клали сено мальчики постарше. Мы же, совсем маленькие девчонки, подскребали за ними сено. Вот такая у нас была детская бригада: работники в ней были от семи – восьми до двенадцати лет.
Руководила нами одна женщина – Таисия Семеновна. Я и по сей день благодарна ей за то, что научила меня грести.
У нас окно на кухне выходило на улицу, и каждое утро, только всходило солнце, Сашка-бригадир, так его звали все, стучал в окно и говорил: «Девчата, пора на покос, в бригаду».
Особенно хочется сказать об этом человеке. Уже в начале войны он вернулся домой, весь израненный, лицо его было все в шрамах, челюсть выбита. На него было страшно смотреть, а ведь он был еще совсем молодой, поэтому никто его не звал по имени – отчеству, а просто все звали – Сашка-бригадир. Здоровых и сильных мужчин в деревне практически не осталось. Из мужского населения были только подростки, старики да искалеченные солдаты, что живыми вернулись с фронта. Сашка – бригадир отвечал за работу с нами, детьми, он жалел нас и старался взять самое трудное на себя, хоть как-то подбодрить нас. Он постоянно шутил, смеялся, все время что-то напевал. Нам казалось, что он очень веселый и забавный. Но однажды я поняла, что нашему бригадиру вовсе не так уж и весело.
К полудню солнце пекло нестерпимо, а на горизонте начали собираться тучи, нам нужно было как можно скорее убирать сухое сено: пойдет дождь – пропадет сено. Мы работали не покладая рук. Бригадир видел, что мы уже выбиваемся из сил, с тревогой смотрел вдаль и все время приговаривал: «Ребята, быстрей, ребята, быстрей!» Но нас и не надо было подгонять: каждый понимал, что стоит на кону. Уже невыносимо ломило и руки, и спину, казалось, еще немного, и ты упадешь на землю и больше не встанешь. Когда налетели первые порывы ветра – сено было убрано. На поле красовался здоровенный приметок. Ребята попадали под него без сил. Ни у кого не было даже желания укрыться от дождя, напротив, все ждали его с нетерпением, чтобы он освежил наши уставшие, гудящие, словно колокол, головы.
Бригадир пошел к речке, очевидно, чтобы умыть свое разгоряченное лицо. Я пошла тоже: хотелось умыться. Бригадир наклонился над водой, он увидел в отражении свое изуродованное лицо. И тут я увидела, что Сашка – бригадир, наш весельчак, плачет. Его плечи вздрагивали, но плакал он беззвучно, тихо-тихо. Я осторожно ушла и никому не сказала о том, что я видела. Вскоре бригадир вернулся к нам: он был по-прежнему весел.
Теперь я понимаю, что ему приходилось переживать, как мучился он и страдал от своей уродливости, но никому никогда не показывал этого: многие семьи в это время уже получили похоронки, и то, что он вернулся живым, было величайшее счастье. Многие матери отдали бы все, чтобы их погибшие сыновья вернулись домой, пусть изуродованными, но живыми.
О сенокосе хочется еще сказать следующее. У меня было три старших брата. Самый старший, Александр, уже воевал. Дома остались Геннадий и Виссарион. В начале войны Геннадию было пятнадцать лет. Забыть об учебе пришлось сразу. На плечи таких подростков, как он, свалилась вся непосильно тяжелая деревенская работа.
Когда начался сенокос, его и других подростков нарядили ставить приметки. Приметок – это огромный стог сена, высотой едва ли не с двухэтажный дом. Поднимать сено на такую высоту вилами – задача трудная даже для взрослых мужчин.
А для полуголодных подростков и вовсе не выполнимая. Кроме того, сено нужно укладывать ровно, стараясь сделать приметок стройным, обтекаемым, нельзя допустить огрехов. Пойдет дождь – промочит приметок – пропадет сено.
Брат приходил домой измотанным, иногда у него не было сил даже умыться и поесть, он уходил в амбар, валился на постель, не в силах даже разговаривать.
Руководил ими старый дед. Брат рассказывал, что не однажды этот дед подходил к уже сметанному приметку, пробовал сено, осматривал приметок и требовал его разбрасывать и складывать заново. Как я сердилась на этого деда, как я его ненавидела! Тогда я, конечно, не понимала, что этот старик, как и многие другие взрослые, вынуждены были так поступать, чтобы научить нас работать: кроме нас, детей и подростков, подобную работу выполнять было просто некому. Матери и так надрывались на поле и дома. Работали все, кто только держался на ногах.
Отошел сенокос – поспела работа в огородах. Домашние огороды были полностью на плечах таких вот детей, как мы. А огороды у нас были огромные, потому что большие крестьянские семьи во время войны кормились только овощами из огородов. Урожай пшеницы практически весь уходил на фронт, в колхозе оставляли только зерно на семена и совсем немного на еду. С утра и до вечера мы пропадали на огородах: поливали грядки, пололи сорняки. Но только своим огородом дело не ограничивалось. За околицей был огромный колхозный огород, его пропалывали и поливали тоже дети.
Зато, когда поспевали первые овощи, голод отступал. Можно было вдоволь наесться сладкой сочной брюквы. Наверное, сейчас никто из детей и не знает, что это за овощ, а тогда желтая хрустящая брюква казалась нам вкуснее всяких деликатесов. Благодаря нашему огороду и трудолюбию матери и всей нашей семьи, мы переживали одну за другой долгие военные зимы.