Глава 4
– Прежде чем вы встретитесь с ними лично, вам нужно будет посмотреть на них издали, – сообщила Кэтлин Грэй, занося мою фамилию в журнал регистрации посетителей. – Это сделано для детей, им вовсе не нужно, чтобы вы вдруг расплакались или отшатнулись в ужасе.
Ожоговый центр Уильяма Рэндолфа Херста[3], расположенный в помещении Нью-Йоркской пресвитерианской клиники и объединенной с медицинским колледжем Корнеллского университета, – это самый крупный и самый загруженный ожоговый центр в стране. Он принимает на лечение более тысячи детей ежегодно. Эту и еще кучу всякой прочей информации я почерпнул из брошюры в вестибюле центра, пока дожидался появления бывшей жены Кена Чапмена. Я позвонил ей на работу и объяснил, что мне необходимо встретиться с нею лично, прежде чем рассматривать ее заявку на кредит.
– Чушь собачья! – сказала она мне. – Вы тот парень из Внутренней безопасности, который вчера мне звонил. И не думайте это отрицать; я ваш голос сразу узнала!
Тем не менее, Кэтлин согласилась встретиться со мною после работы в этом ожоговом центре, где она работала волонтером – по два часа каждый вторник. Она повела меня через вестибюль и дальше по длинному коридору.
– Что вас заставило работать с жертвами ожогов? – спросил я.
– После развода мне больше всего хотелось убраться из Чарльстона и завести себе новых друзей, вот я и переехала сюда и нашла новую работу. Я никого здесь не знала. А потом однажды мое начальство предложило нам билеты на благотворительный концерт, и я взяла билет, просто чтоб было куда пойти. Думала, может, с кем-нибудь там познакомлюсь.
– И что?
– И вот я здесь! – Она засмеялась. – Да, вы, конечно, лжец, но, по крайней мере, симпатичный малый. И вся ваша внешность прямо-таки вопит: «Я – холостяк!».
Мы свернули влево и пошли еще по одному коридору. От него отходили еще несколько коридоров, и я все пытался запомнить путь, которым мы сюда пришли, на тот случай, если придется выбираться отсюда самому. Мимо проходили врачи и медсестры, двигаясь целеустремленно и торопливо. Одна сестра – короткого роста и пухленькая, в синем лабораторном халате, – когда мы проходили мимо нее, подмигнула Кэтлин и издала чмокающий звук поцелуя. Мы прошли еще несколько шагов, я склонил голову набок и сказал:
– Могу спорить, за этим что-то кроется!
– Ох, замолчите вы! – сказала она.
Я поднял брови, она захихикала и сказала:
– Даже и не думайте!
Я и не думал.
– А отчего вы решили, что я холостяк? – спросил я.
Она рассмеялась.
– Ох, пожалуйста, не надо!
Мы прошли мимо окна. Снаружи уже темнело, и налетающий порывами ветер издавал шуршащие и скребущие звуки, когда атаковал наиболее разболтанные детали оконной рамы. Кэтлин пришла в больницу в толстом пальто и теперь сняла его и повесила на деревянную вешалку возле двери, ведущей в одну из палат. Потом ткнула пальцем в серебристый кружок на стене, и двери распахнулись.
– На этом благотворительном мероприятии я ни с кем особенно не сблизилась, – сказала она. – Но меня очень тронул видеофильм. И еще я в тот вечер прочитала брошюру об этом центре, от корки до корки прочитала, и это меня окончательно зацепило.
– И вы просто заявились сюда, и они взяли вас на работу?
– Ага, в основном именно так и было. До того момента моя жизнь, в сущности, катилась по спирали вниз. Мне было очень себя жалко, я чувствовала себя настоящей жертвой после этой истории с Кеном. А потом познакомилась с этими детишками, пострадавшими от ожогов, и меня просто сразил их оптимизм и желание выжить и поправиться.
– Звучит так, словно вы оказались в родном доме.
Она улыбнулась.
– Да, именно так. Я тут же приняла решение, и это изменило всю мою жизнь.
– И теперь вы каждый вторник приходите сюда?
– Ага. Каждый вторник, после работы, на два часа.
Кэтлин взяла со стола блокнот с записями. Пока она изучала их, я воспользовался случаем, чтобы получше рассмотреть ее лицо и фигуру. Я пришел сюда, рассчитывая увидеть робкую, сломанную женщину, но развод явно пошел Кэтлин на пользу. Она была привлекательна, у нее были большие глаза и волосы медового оттенка, всего на дюйм не доходившие ей до плеч. Я решил, что она натуральная блондинка, потому что волосы она причесывала на пробор, и я не углядел никаких темных корней. На лбу, высоко, у самой линии волос можно было различить легкую россыпь веснушек. И на переносице они тоже были рассыпаны. Тело спортивное, тренированное, манеры свободные и легкие, ничем не напоминавшие о ее трудностях в прошлом, засвидетельствованном на полицейских фото. И голос совершенно уникальный. Ее можно было заслушаться, особенно когда она рассказывала про свою волонтерскую деятельность. Мы уже намеревались пройти в лечебную зону ожогового центра, и, невзирая на мои опасения насчет того, что меня может ожидать за следующей дверью, я обнаружил, что ловлю каждое ее слово.
– Боль, которую эти дети испытывают постоянно, – нечто такое, чего мы с вами не можем себе даже представить, поскольку сами с таким не встречались, – говорила она. – А это малыши, едва научившиеся ходить – Бог ты мой! – никто не в силах удержаться от слез, когда видит таких в первый раз! На них лучше сперва взглянуть сквозь одностороннее зеркало, прежде чем с ними знакомиться, потому что самое худшее, что вы можете сделать, это показать им, что вы их жалеете. Это отрицательно сказывается на их уверенности в себе и усиливает их опасения, что они превратились в монстров, непригодных для жизни в обществе.
Я восхищался ее мужеством, но мне совсем не хотелось смотреть на ужасно обожженных детишек. Кэтлин это почувствовала и сказала:
– Если вы хотите поговорить о Кене, вам придется поучаствовать в нашей работе.
– Почему это для вас так важно, чтобы я тоже этим занялся?
– Потому что хотя вы выглядите как настоящий головорез и убивец, кто может поручиться, что вы не окажетесь в числе тех, кто в конечном итоге полностью переменился?
– Предположим, я не из этой категории людей. Тогда что?
– Если вы действительно из Департамента внутренней безопасности, то, как я догадываюсь, по большей части людям не доверяете. Я могу придумать кое-что похуже, чем знакомить вас с некоторыми просто замечательными детьми, заслуживающими сочувствия, дружбы и всяческой поддержки.
– Дружбы? – переспросил я.
Кэтлин улыбнулась.
– И такое может случиться, – подтвердила она. – И если случается, то полностью изменяет две жизни – их и вашу.
– Но…
– Просто держите ум открытым, воспринимайте все без предубеждений, без предвзятости, – сказала она.
Кэтлин провела меня через двойные двери в комнату для наблюдения, которая напомнила мне такие же помещения в полицейских участках – только вместо того, чтобы соседствовать с комнатой для допросов, эта смотровая в ожоговом центре выходила в игровую комнату. Она спросила, готов ли я. Я набрал полную грудь воздуху и кивнул. И она раздвинула занавески.
В игровой находилось с полдюжины детей. Мы несколько минут смотрели, как они возятся с игрушками и друг с другом, а потом я в какой-то момент повернулся и обнаружил, что Кэтлин Грэй уставилась на меня. Уж не знаю, что она обнаружила у меня на лице, но что бы это ни было, оно, кажется, ее очень обрадовало.
– Ну, Донован, – сказала она, – да у вас совершенно естественные реакции!
Я так понял, что она имеет в виду мою безразличную реакцию на жуткие уродства этих детишек. Конечно, Кэтлин никак не могла знать, что моя профессия предполагает частые встречи с чем-то подобным, не говоря уж о моей тесной дружбе с Огастесом Куинном, человеком, чье здорово изуродованное лицо было гораздо более пугающим, нежели все, что можно было увидеть здесь, в игровой.
Кэтлин взяла меня за запястье и сказала:
– Ну, хорошо. Пошли знакомиться с ними.
Я имею слабость по отношению к детям и редко дохожу до необходимости их убивать. Но помимо этого я в целом чувствую себя неудобно в детском обществе, так что, полагаю, в игровую я вошел каким-то скованным и неуверенным.
Но эти дети были совсем другими. Они были просто счастливы меня видеть. Или, может быть, они были счастливы видеть кого угодно. Они смеялись гораздо больше, чем я мог ожидать; им, кажется, страшно понравилась моя физиономия, особенно жуткий шрам у меня на щеке, доходящий до середины шеи. Все шестеро поводили по нему пальчиками. Они производили поистине поразительное впечатление, все они.
Но, конечно же, среди них была одна особенная.
Эдди было шесть лет. Вся в бинтах и повязках, а помимо этого на ней были еще и какие-то накладки из блестящего материала цвета лимонной корки. И пахло от нее вовсе не леденцами «Джолли Ранчерс» и не баббл-гамом, а коллоидной мазью.
Я уже знал, что с нею. Еще в смотровой я успел прочесть об этом – ожоги третьей степени поражают ткани под самыми нижними слоями кожи, включая мышцы, связки и кости. Вот, значит, такое и случилось с Эдди.
Если не считать глаз. Глаза повреждены не были, глаза были огромные и очень выразительные.
Хотя ее родственникам сообщили, что Эдди и ее сестра-двойняшка Мэдди не выживут даже после оказания им первой помощи, они, ко всеобщему удивлению, выжили. Это были самые обычные дети, которым бы сейчас бегать где-нибудь во дворе, играть в догонялки или прятки, но жизнь иногда сдает вам совсем дерьмовую карту. На второй день их пребывания здесь, около полудня, когда состояние Эдди стабилизировалось, положение Мэдди вдруг ухудшилось. Всю вторую половину дня она то впадала в кому, то выходила из нее, пока целая команда врачей и сестер героически боролась, не давая ей умереть. Кэтлин тогда в центре не было, но ей потом рассказали, какой особенной, какой храброй девочкой была Мэдди.
Но в конечном итоге ее хрупкое тельце не выдержало и сдалось. Одна из медсестер говорила, что в первый раз в жизни видела, как доктор заплакал, и когда он начал голосить и завывать, вся команда потеряла последнюю надежду. Их всех очень тронула, просто восхитила та борьба, которую вели эти две маленькие близняшки, эти два ангелочка. И все утверждали, что никогда таких не встречали, да и не думают, что снова когда-нибудь встретят.
– Хочешь посмотреть, какую картину я нарисовала? – спросила Эдди.
Я посмотрел на Кэтлин. Она кивнула.
– Очень хочу, – сказал я.
Но прежде чем показать мне свою работу, Эдди решила мне кое-что объяснить.
– Все наши фотографии, мои и Мэдди, сгорели в пожаре, вот я и нарисовала портрет Мэдди, чтобы все мои новые друзья увидели, какой она была до того, как мы погорели.
И она протянула мне нарисованный пастельным карандашом рисунок – лицо девочки.
– Это Мэдди, – сказала она. – Правда, она красивая?
Я не был уверен, что меня не подведет собственный голос, так что просто кивнул.
Когда мы вышли из игровой, Кэтлин сказала:
– Я всех их люблю, но Эдди даже заставляет меня молиться.
– Что с ней произошло? – спросил я.
Кэтлин глубоко вздохнула, прежде чем начать рассказывать.
– Примерно две недели назад у них дома случился пожар. Ее родители – Грег и Мелани – погибли в огне, пытаясь спасти своих девочек.
– Эдди может говорить на эту тему?
Кэтлин кивнула:
– Мелани еще успела позвонить в службу 911. По всей вероятности, она застряла внизу, на первом этаже. Грег сумел добраться до комнаты девочек на втором и успел прикрыть им лица мокрыми полотенцами, чтобы те могли дышать, пока не прибудут пожарные.
– Это он здорово придумал насчет полотенец, – заметил я.
– Эдди вначале считала, что мокрые полотенца прилетели в их комнату сами по себе. Когда ей объяснили, что это ее мама забросила полотенца в их комнату, она почему-то решила, что мама куда-то убежала.
Мы некоторое время помолчали.
– В этом браке была большая любовь, – сказал я.
– Сама я никогда с таким не встречалась, – сказала Кэтлин, – но всегда верила, что в хорошей семье, в крепком браке, особенно когда появляются дети, мужья и жены нередко совершают настоящие подвиги, просто чудеса героизма, которых общество по большей части не замечает.
– И в таком по-настоящему крепком браке, – добавил я, – когда один супруг выходит из строя, другой тут же берет на себя его обязанности.
Кэтлин бросила на меня взгляд, который можно было бы назвать любопытным, а, может, просто выражавшим искреннее расположение.
– Вы меня удивляете, Крид, – сказала она.