8
Вычурная столовая была модным столичным дизайнером отделена с несомненной претензией на готический стиль; на высоких оконных витражах были изображены сцены Благовещенья, Рождества и поклонения волхвов. На мозаичном полу ярко красовались узоры пёстрых осенних цветов. Приторно пахло лавандой… Овальный дубовый стол покрывала золотистая парчовая скатерть, заставленная старым русским фарфором. Серебрились ножи, вилки и ложки; тускло мерцали разнообразные хрустальные сосуды, и темнел на средине стола высокий глиняный кувшин с ледяным бруснично-ежевичным компотом… Возле дальней стены почтительно замерли двое бородатых верзил-официантов в белых лайковых перчатках и в розоватых фраках…
В трапезную бесшумно проскользнул напыщенный дворецкий Тимофей в чёрном парадном костюме и повелительным жестом прогнал официантов вон. Громоздкие напольные часы звонко пробили два часа пополудни, и в тихую столовую порывисто вошла Алёна, одетая в чрезвычайно дорогое, но подчёркнуто скромное платье с маленьким декольте. Но её шее багряно краснели коралловые бусы. Ажурные чулки на её сильных ногах были телесного цвета, а новые туфли на высоких каблуках отливали чёрным лаком. Её причёска была изысканно-гладкой и очень похожей на ту, которая несказанно красила прежнюю, – уже почившую в бозе, – хозяйку усадьбы…
Алёна плавно подошла к окну и сквозь цветное стекло посмотрела на горные пики и на скалистый хребет. Витражные стёкла в столовой были прочными и толстыми…
«Да, – подумал Тимофей, глядя ей в спину, – в нашей гардеробной ещё имеется много обуви и нарядов, которые прежняя хозяйка ни разу не надевала. Госпожа Алёна не по-христиански грешит чистоплюйством, и поэтому она брезгует облачаться в чужие, хотя и постиранные прачкой обноски… Она напялила на себя только новые вещи… А нижнее бельё на ней, конечно, абсолютно стерильно… прямо из магазина или модной лавки…»
После этих мыслей дворецкий негромко обратился к Алёне, стараясь, чтобы ни единая нота в его голосе не прозвучала фальшиво или фамильярно:
– Всё ли у нас в порядке, милостивая госпожа? Я старался соблюсти всё. И я надеюсь, что мне удалось вам потрафить…
И вдруг Алёна, не оборачиваясь, дёрнула невольно плечами, и Тимофей сразу умолк, поскольку он досадливо заметил, что гостью весьма покоробило простонародное словцо «потрафить». Доселе этого вульгарного выраженья не было в его лексиконе…
Затем Алёна, глядя по-прежнему в цветное окно, молвила:
– У вас, любезный Тимофей Захарович, вдруг появился некорректный жаргон. И моментально стало заметно, что в этом прелестном гнезде поселился новый хозяин… Галина была утончённой стервой и не терпела уличной фени… А ваше словечко сильно отдаёт подворотней, площадью и казармой; оно допустимо в устах только грубого и матёрого прапорщика…
На миг она задумалась, а потом присовокупила:
– Впрочем, хорошо, что выразились вы именно так, ибо я теперь поняла, с кем предстоит мне вкушать пищу. А то у меня вдруг возникло дикое ощущенье, что Галина вовсе не покинула земную юдоль и вот-вот примчится к нам своей летучей походкой. Полное дежавю!.. Но в тех угарных и оргических сутках была своя прелесть!.. Любовные фантазии, экспромты и импровизации! А нынче, – и она скорбно усмехнулась, – иные проблемы… Вместо престижного эскорта – тюремный конвой и этапные заплесневелые вагоны!.. Стряслись кардинальные перемены…
– Да, времена и обстоятельства разительно изменились, – резонно согласился Тимофей; а затем он сделал пару жевательных движений нижней челюстью и сказал: – Госпожа Галина была мужественным и храбрым человеком. И даже в критические и кризисные дни она не позволяла себе казаться взбалмошной и сварливой…
И Алёна, повернувшись к нему, осведомилась рассеянно и хмуро:
– Так ли кулинары приготовили обед, как я просила?
Тимофей осклабился и ответил:
– Все пищевые продукты сварены и зажарены именно так, как вы велели. Ваше меню полностью и точно соблюдено, а старые бутылки с таманским вином уже приготовлены.
– Наш харизматичный хозяин уже слегка опоздал, – посетовала она и хищно прищурилась, – он заставляет себя ждать. Он – не пунктуален!.. Что ж, – и она украдкой вздохнула, – он теперь имеет на это неотъемлемое право! Ведь я нынче – всего лишь нахлебница и лизоблюдка…
Тимофей, не возражая, пытался молча обуздать в себе мысли, которые вдруг всколыхнулись и замельтешили в его сознании. Но, однако, дворецкому не удалось унять свои нахлынувшие мысли, и он принялся думать ожесточённо и ясно:
«Неужто ты полагаешь, что твоё прежнее положенье было здесь менее позорным? Превратиться в куклу и зазнобу развратной бабы… Нет, хорёк, ты обязана понять, что смазливая мордашка – это не причина для оправданья греховных проказ… Сволочь ты ядрёная… Хотя имеется в тебе неизъяснимая прелесть… Не попрёшь против явного факта…»
И вдруг ему показалось, что наитием она проникает в его мысли, и мельком он глянул на её скорбное лицо, а затем, слегка пошатнувшись, отпрянул назад. И она по этим его движеньям постигла, что он боится сейчас её проникновений в его мысли. И, как только она это сообразила, она поняла, что он думает о ней плохо…
«Ах, драповый чертяка, – вдохновенно размышляла она, – всё-таки, шельмец, ты осмелился попрекать меня связью с Галиной. А ведь ты уже начал притворяться ласковым паинькой. Симулировал свою угодливую и прыткую приязнь ко мне. Напускал на лицо симпатичные гримасы. Но я внушила тебе бессознательный страх перед моим нечаянным проникновеньем в твои окаянные мысли, и вдруг наитием я поняла их…»
И она победоносно и гордо посмотрела на Тимофея, и тот начал обескуражено и робко переминаться перед нею. Затем она порывисто поворотилась от него и, глянув в окно, подумала:
«А ведь я, пожалуй, сейчас открыла всеобщий закон пониманья людей… Если вдруг я внушу человеку бессознательную боязнь того, что я способна проникнуть в его мысли, то я, действительно, постигну их… Всякий страх в интеллектуальной сфере всегда действует предательски… Совершенно ясно, что хитрый дворецкий Тимофей очень боится потерять свою завидную должность. Ведь его непререкаемая власть в усадьбе делает его чрезвычайно влиятельным и в деревенской религиозной общине. Я ручаюсь, что втайне он мнит себя пророком. Не ниже мусульманского пророка Мухаммеда… Умора… Но ведь у Мухаммеда большую часть его жизни количество адептов и приверженцев не было значительным… И даже если Тимофей, действительно, непритязателен и скромен, то я, всё равно, буду с ним вести себя так, будто он уже полностью захвачен маниакальным стремленьем к славе великого религиозного реформатора, проповедника и ритора… И в нём обязательно появится эта болезненная одержимость…»
И вдруг Алёна изумилась тому, насколько сильно она внутренне изменилась после своего последнего пребыванья здесь. Эти перемены показались ей колоссальными… И она, пройдясь кругами по столовой, придирчиво посмотрела на себя в большое венецианское зеркало, висевшее на дальней стене. А вскоре Алёна весело и облегчённо вздохнула, поскольку она решила, что её внешняя прелесть за время мытарства почти не обрела изъянов…
А затем она перед зеркалом размышляла о том, что её внутренне преобразила к лучшему только смертельная опасность. А крайнему риску подвергали Алёну обширные познанья в финансовых, деловых и спекулятивных секретах бывшей её хозяйки. «Наша доморощенная, замурзанная и зачуханная мафия, – подумалось Алёне возле зеркала, – пока не даёт мне спуску. Ведь Галина была чересчур азартна… Но теперь у меня появился надёжный защитник. Он способен и готов беречь и оборонять меня… Но ссориться с Тимофеем – это нерасчётливо, ибо распри мне сейчас ни к чему. Мне нужно обласкать, приголубить и поощрить дворецкого. И я брюхом чую, что он поддастся на мои коварные посулы… А воля его, возможно, вскоре сломается и рухнет…»
И она порывисто повернулась к Тимофею, и снова он поразился её странному сходству с недавно усопшей от быстротечного рака хозяйкой усадьбы… «А вдруг и эта волшебница и ведьма, – подумалось ему, – заражена неизлечимой онкологией?.. И растёт у феи кошмарная опухоль… Неужели и эта дивная колдунья станет от хворости одутловатой и обрюзгшей?.. Меланхоличный получится курьёз…»
И вдруг дворецкий несказанно удивился своей жалости, которую, несомненно, готов он питать к Алёне, если та опасно заболеет и окажется накануне летального исхода. Тимофею невольно воображались трогательные сцены сердечной его заботы о смертельно больной гостье, и он искренне умилялся своей доброте. И он безмерно удивлялся тому, что он почувствовал в себе природную отзывчивость, о которой прежде он даже не подозревал. Он всегда оценивал самого себя, как человека весьма практичного, хотя и благочестивого до суровости. Он гордился своей непреклонностью к еретикам, а таковыми он считал всех обитателей планеты Земля за редким исключеньем особо почтительных к нему людей. Но заядлыми и крамольными грешниками мнил он буквально всех, даже самых беспрекословных членов религиозной общины из его захолустной, глухой деревни. Однако в число охальников и грешников он с лицемерной и ханжеской самокритичностью включал и самого себя; при этом он спесиво гордился своей объективностью и беспристрастьем к самому себе. И он уже свято поверил в то, что его лёгкие порицанья самого себя дают ему полное и неотъемлемое право на беспощадность и подлость по отношенью к другим людям…
Тимофея вдруг ошеломило и потрясло внезапное проявленье у него зряшного чувства собственной врождённой доброты; восприятье дворецким самого себя стало неясным, зыбким и болезненно неопределённым. А вскоре он перестал понимать, кто, в сущности, он такой?.. И затем показалось ему, что его личность напрочь утратила все свои характерные свойства, и почти сразу его собственная воля совершенно исчезла; вдохновенная Алёна моментально ощутила это наитием…
А затем у неё появилось бесовское желанье всегда иметь для своих целей безропотно-покорную, но чрезвычайно опасную для прочих людей марионетку или куклу… А дворецкий Тимофей, – очень кстати для её такого намеренья, – был жесток, расторопен, пронырлив и гибок… И нынче обнаружились у него весьма полезные ей психические комплексы… И Алёну начали искушать сильнейшие соблазны безмерной власти…
И вдруг Алёне подумалось о том, что она состоит не только из памяти, плоти, чувств и мыслей, но также из таинственной и пока ещё не определённой субстанции, которая позволяет постигать наитием других людей… И Алёна мысленно обозвала эту реальную для неё субстанцию собственным термином: «загадочная ипостась». Но растущий соблазн владычества полностью в ней заглушил на время все дальнейшие попытки классификаций новых психологических категорий, качеств и сущностей…
В её воспалённом воображении начали вдруг роиться сцены всеобщего раболепия перед нею; на мгновенье она устыдилась этих своих мечтаний. Но ей уже безмерно надоело постоянно ощущать себя затравленной и бесправной тварью, и вдруг болезненно ей захотелось немедленной компенсации за свои долгие пресмыкательства. И Алёна мысленно приказала себе: «Теперь я обязана держать себя так, чтобы он фанатично сам пожелал собственного превращенья в мой безропотный и точный инструмент… в деталь моей конструкции… в моё надёжное и самоотверженное оружье… Я сейчас должна совершить всё необходимое для того, чтобы навеки он холопски и неистово влюбился в меня, но, однако, ничего не требовал взамен за свои услуги…» И сразу после этой чёткой и ясной команды самой себе вдруг начала Алёна говорить и действовать без всякого участия своего рассудка…
И ей показалось, что в ней уже полезно действует та мистическая сущность, которую она сейчас поименовала «загадочной ипостасью». Алёне стало легко и комфортно, и вдруг появилось у неё азартное и приятное волненье и, – самое главное!.. – абсолютная уверенность в неминуемости скорой удачи. А затем Алёна явственно ощутила, что взоры её стали вдруг точно такими, какими она, оголодав, созерцала деликатесные кушанья в своей тарелке. И Алёна томно и властно молвила:
– Ах, Тимофей Захарович! Вероятно, вам уже скучно притворяться, что вы млеете от радости, внимая очередному фарсу или вздору капризных выскочек. Ведь те ушлые остолопы, кто в газовые витязи или в бензиновые князья скакнули сразу из болотной грязи, часто совершенно несносны! У таких наглых прыгунов из плебейского племени гораздо больше снобизма и спеси, нежели у природных аристократов. Я великолепно знаю их прослойку, поскольку однажды мне довелось очутиться в их среде. Случайно, конечно, но я попала в их банкирски-нефтяную сферу, и в их элитарном сонме я была точно такой же, как они… Однако меня, в отличие от них, угораздило вляпаться в штрафной изолятор, в тюрьму и в лагерную зону, где лакомством иногда мне мерещилась жидкая и гнилая баланда! И я стала иной… Поневоле на жёстких нарах в бараке сделаешь кардинальную переоценку приоритетов, критериев, идей и притязаний… И я обрела стержень!.. Верьте только мне, любезный Тимофей Захарович! Мы – одного сапога пара!.. Мы – одна шайка-лейка… Внимайте мне с полной покорностью, с ретивым усердием и без претензий…
И вдруг она изумилась перемене в своём голосе, который уже приобрёл волхвующие и хрипло-шаманские интонации. Она широкими кругами прошлась по столовой, а затем негромко, но внятно повелела:
– Присядьте на стул, Тимофей Захарович, и абсолютно расслабьтесь.
Она с трепетом ожидала выполненья своего приказанья и уповала на безмерно желанное чудо… И вдруг дворецкий с радостью уселся на стул возле окна и мгновенно обмяк. И сразу она слегка, но победно разинула рот, чтобы, немедля, начать свои корыстные внушенья, но в столовую осанисто вошёл Серов в чёрных просторных брюках, в сиреневой шёлковой блузе и в замшевых мягких туфлях…