Репетиции с Юрием Любимовым
…Театр работает над «Маленькими трагедиями» А.С. Пушкина. К десяти часам утра Леонид приходит на репетиции, которые идут до трех часов, а вечером, в 18.00, опять необходимо быть в театре и готовиться к вечернему спектаклю. Режим более чем жесткий. Репетиции – не простое повторение текста. Всякий раз это проживание, интерпретация, варианты, смысловые нюансы, определяющие твою пластику, речь; споры с собой, с партнерами по роли, с режиссером, которые происходят не столько в словах (хотя и в них тоже, без этого не обойтись), сколько в твоих вариантах игры.
Декорации «Маленьких трагедий» в традиции театра – скромны и лаконичны. Задник новой сцены театра с зияющими черными проемами окон. Вдоль всей сцены – стол, покрытый черным сукном. Около каждого места за столом сделан потайной свет, освещающий лица актеров. Никакой костюмной шумихи. Все актеры в черных плащах… За столом Пира сходятся герои «Маленьких трагедий». Трагедия «Пир во время чумы» – драматургический центр спектакля. Стол Пира превращается то в могилу Командора, то в клавесин Моцарта, то в сундук с золотом Скупого рыцаря. За этим столом совершаются убийства, предательства, обман, за ним же пируют и ноют в разгул чумы и смерти. Как бы все действие спектакля происходит за столом. Это режиссерское решение несколько настораживает, кажется излишне статичным и несценичным. Любимов ищет варианты динамики, чтобы пушкинский текст мог читаться вольно, свободно, не был задушен скованностью артистов. Все сидящие за столом могут свободно передвигаться, так как кресла, на которых они сидят, с колесиками. Артисты движутся по сцене, усиливая интонации поэтического текста. «Езда» дается пока сложно, действия актеров и текст, который они произносят, а тем более мысли и душа еще не согласуются, что вызывает у них раздражение…
Ю.П. ЛЮБИМОВ: «Надо репетировать вольно, иначе задавит Пушкин. Поэтому я говорю: “Не надо шептать! Играть все это надо широко, не приучать себя, что постепенно я дойду до глубокой правды. Нет! Тут легче приходить к настоящей правде через форму, потому что форма дает широту. Формой я называю знаки препинания, цезуру, широту строфы. Нельзя обыденно говорить, вы же понимаете, это невозможно!” Я думаю, можно Н. Эрдмана сыграть идеально, поняв его интонацию. Вот почему К. Станиславский все время просил его приходить в театр и читать пьесу, чтобы артисты мхатовские услышали, как он, создатель пьесы, чувствует ее. Потом Константин Сергеевич спрашивал артистов, поняли ли они, как надо играть эту пьесу… Поехали дальше…»
Любимов на репетиции сидит на своем обычном месте – в десятом ряду, за столиком с лампой. Когда ему что-то не нравится, он включает лампу и начинает говорить, объяснять, спорить, иногда идет к сцене и там продолжает разговор с актерами…
«Прошу вас медленно отъезжать в креслах, не надо резко. Тогда будет красивая сцена… Как бы прислушиваясь… Замедленно… Отъехали… послушайте, я слышу стук колес. “Чумная” телега едет… Поворачивайтесь. Отъезжайте…» Актеры в напряженном молчании прослеживают со сцены глазами путь «чумной» телеги, которая подается только монотонным звуком – напоминание о смерти… В городе умирают, в городе – чума… Сцена не удается. Любимов недоволен. Движения в креслах у актеров пока порывистые, корявые, сбивающие их с текста, а не помогающие.
Юрий Петрович объясняет актеру Валерию Золотухину, как должны звучать слова А.С. Пушкина:
«Я вам на духу говорю, мы создали такую атмосферу, что “быть искренним невозможность физическая!” Фи-зи-чес-ка-я! Понимаешь? Можно из презрения не лгать, но, как Свидригайлов говорил: “Я мало вру”. Понимаешь? Там его обвиняют, и он объясняет: “Я мало вру…”, то есть вру, вру, но минимум. Поэтому Пушкин говорит: “Не лгать можно, трудно, но можно”, но быть искренним – невозможность физическая… Мы создали такую атмосферу, что открыто жить нельзя – затопчут, заклюют. Все хитрят, все безобразничают… ведь вот в чем дело, тогда только это становится циничной точкой зрения твоего героя. Нельзя у нас, нельзя! Понимаешь?! Нет? Чтобы тебе было легче, ты можешь доехать на своем кресле почти до края сцены и сказать: “Невозможность фи-зи-чес-ка-я…”»
Юрий Петрович пытается найти наиболее точное пластическое выражение для этих слов поэта, чтобы они стали внутренним движением артиста.
Ю.П. ЛЮБИМОВ: «И поймите, все-таки это отчаянный Пир. Как вам священник говорит: “Безбожный пир, безбожные безумцы!..” Драматургически это основная интонация всего происходящего, ведь Пир все связывает…»
Каждая трагедия в спектакле имеет свой цвет. «Скупой рыцарь» – желтый цвет золота. «Каменный гость» – мертвенно-голубое освещение ночного кладбища, свет смерти… Почему вдруг с момент своеобразного бума документализма, публицистики, вполне понятного и естественного интереса прежде всего к факту, к истории, Юрий Любимов, всегда такой чуткий к состоянию души и переживаниям общества, вдруг обращается к А.С. Пушкину, к его «Маленьким трагедиям», которые вроде бы далеки от нас сегодня? Но так ли далеки? Все маленькие трагедии объединяет разговор о вечной теме искусства – нравственности.
Когда у людей исчезает совесть, то становится возможным любое злодейство. Никита Сергеевич Хрущев в своих воспоминаниях хорошо писал о совести Сталина: «…Одной головой меньше, одной больше – какое это имеет значение для Сталина. Как с совестью быть? Совесть у Сталина? Его совесть? Он бы сам посмеялся. Это буржуазный пережиток, буржуазное понятие. Все оправдывается, что говорит Сталин, он говорит только лишь в интересах революции, интересах рабочего класса». Поэтому нравственность обретает особое, определяющее значение в моменты, революционные для общества. Сегодня, как никогда, «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина злободневны. Что стало с нашей нравственностью? Когда-то Федор Михайлович Достоевский описал картину падения общества, рассуждая о «Египетских ночах» А.С. Пушкина: «Пир; картина общества, под которым уже давно пошатнулось его основание. Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат и, чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, разряжает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает…»[10]
Конец ознакомительного фрагмента.