Часть I
Глава 1
Безлунная августовская ночь.
Огромный королевский дворец Сан-Лоренцо погружен во тьму.
Горят только газовые фонари по сторонам аллеи, ведущей от парадного подъезда к бездействующему фонтану.
Через неравные промежутки времени где-то в глубине дворцового парка истерично вскрикивает ночная птица, которую очень хочется пристрелить. И не просто пристрелить, а пристрелить изуверски, так – чтобы от нее не осталось даже перьев…
Королевская опочивальня. Высокие открытые окна, уходящие под самый потолок, несут предутреннюю свежесть, которая не бодрит, не волнует, а раздражает.
Прищуренные глаза монарха видят краешек неба без звезд. От этого небо кажется пустым, плоским и отнюдь не бесконечным. Лоскут неба в форме размытого ромба, совершенно черный, чернее шторы, очертания которой угадываются в густом полумраке, безнадежно прозаичен и выглядит не как часть мироздания, а как банальная дыра в стене.
Как же медленно течет время… Ужасающе и преступно медленно! Ощущение такое, будто на твоих глазах утомленный злодеяниями насильник лениво мучает покорную, равнодушную жертву, а та, уставившись в потолок, столь же лениво ждет окончания истязаний. Тупо смотрит в потолок, гадюка, и ждет. И при этом курит, курит, курит…
И считает до миллиона.
Закончит первый миллион и тут же приступает ко второму…
Нет, это просто возмутительно! Время не подвластно даже королю. И не оживить его, не пришпорить, не подтолкнуть… А что если попробовать? Издать, к примеру, манифест. Или указ. Или эдикт. Или декрет. И как же он будет, интересно, звучать? Приказываю времени ускориться?
«Господи, придет же в голову этакая чертовщина! Так и свихнуться недолго…» – бормотал утомленный бессонницей страдалец, ворочаясь под раскаленными пуховиками в громадной спальне на втором этаже левого крыла дворца Святого Лоренцо.
Король скосил глаза. Часы на тумбочке показывали пять. Пять утра. Рановато… А всё возраст, будь он неладен… Хотя какой возраст… Просто не спится… Снотворное король не употреблял: боялся уснуть и не проснуться… Придворные такие, что…
Никому верить нельзя. Приходится все время быть начеку. Из-за этого нервы ни к черту… Такова издревле королевская доля. Увы, процент насильственных смертей у порфироносцев чрезвычайно высок. Он несравненно выше, чем у банкиров, проституток, шахтеров и журналистов. У помазанников божьих со смертью отношения доверительные и тесные, примерно такие же, как у солдат-наемников. Загробный мир для них – что дом родной…
Ах, бессонница, бессонница… Декокт, который варганит Краузе, королевский лейб-медик, никуда не годится… Хотя Краузе клянется, снадобье что надо и изготовлено из каких-то чудодейственных лесных трав, совершенно безвредных для здоровья Его Величества. Снадобье должно успокаивать и навевать приятные мысли перед сном.
Приятные мысли… Откуда им взяться, приятным-то мыслям? Единственная приятная мысль, которая с некоторых пор комфортно расположилась в голове короля, была мысль о смерти. Только бы найти себе опору бытия… «Опора бытия, опора бытия – это я хорошо придумал…»
Нет, не уснуть! Эх, Краузе, Краузе, липовый доктор, лекарь мирного времени… Где он обучался своему варварскому ремеслу, этот чертов эскулап? Надо бы поинтересоваться у Шауница…
Пил, пил король эту отраву, цвет фиолетовый, почти чернильный, пахнет подмышками… Целую неделю превозмогал себя, надеялся, мечтал о покойной ночи, давился, глотал мерзкую жижу, ловя на себе ревнивый и требовательный взгляд Краузе… Один раз уснул, спал нервным, дерганым сном.
Снился город, который ненавидел. Проклятый Богом Армбург.
Тяжеловесные правительственные здания с бесчисленными колоннами и ужасающей лепниной… Частные дома с кариатидами, все, как один, под красными черепичными крышами, с одинаковыми лужайками перед парадным входом, бассейнами и гипсовыми гномами на аспидно-зеленой траве… Триумфальные арки со змеями из скрученного железа и голыми бронзовыми тевтонами с головами-глобусами, взирающими на мир пустыми глазницами…
Площади, над которыми вечно гудят сумасшедшие ветры с востока. Вымершие неприютные улицы, пустынные переулки, только в самом конце одного из них седая старуха в грязном черном плаще зависла в воздухе на уровне второго этажа. И весь сон провисела так, словно ведьма, только страшный плащ развевался, как пиратское знамя…
Тяжелое, будто из расплавленного олова, море вдали. Над трубами фабрик бурый дым, уходящий сквозь холодный клочковатый туман в тоскливое поднебесье…
Будь проклят день, когда меня зачали, страдая, думал король, ворочаясь на липких простынях… Вчера, чтобы уснуть, пришлось коньяк стаканами…
Женщину бы сейчас, шевельнулась робкая мысль.
Королева отдыхает под Армбургом, в загородной резиденции, предается отдыху. Она бы сейчас помогла… Она умеет. Несмотря на свои… Сколько ей лет-то, королеве Лидии?
Никогда правды от нее не добьешься. Жуткой тайной окутано все, что касается возраста и происхождения. Особенно – происхождения.
Говорит, что мамаша у нее графиня, а папаша – герцог. Знаем, какой он герцог, грязь под ногтями и смотрит странно, глаза бегают, будто думает все время о чем-то подлом… Думает, а самому противно… Настоящие герцоги так не смотрят… О чем ни спросишь, отделывается смехом или мычит, как корова… И Лидия все время смеется… Даже в постели… Веселая семейка… Лидия, Лидия… Хороша была, чертовка, когда-то… Хотя и сейчас не дурна… Нашла время отдыхать!
Король издает тихий, скорбный стон, похожий на кряхтение.
Гарем, что ли, завести? А что? Набрать молоденьких да игривых, разноцветных и шальных… «Я бы с ними развлекался… Можно много придумать забавного… В бассейне, например, или любовь втроем… Чрезвычайно интересно! Не раз, в Париже, еще принцем и студентом, пробовал… Незабываемое, дьявольски богатое ощущение!
Да, гарем – это хорошо… Но нельзя! Парламент сразу бы на дыбы… Не на Востоке, мол… А стоило бы, в лечебных-то целях…
Или восстановить право первой ночи. Очень хороший, полезный обычай! Если на настоящий момент нет желающих жениться, то женить насильно!
Чтобы, когда подопрет, под рукой всегда была пара новобрачных, лучшую половину которой можно использовать по назначению, ссылаясь при этом на добрые средневековые традиции и славя милосердный закон, позволяющий все движимое и недвижимое имущество делить между гражданами королевства почти поровну.
«Почти» потому, что в мире людей всегда должна существовать некоторая разумная и справедливая диспропорция, отдающая предпочтение тому, кто по прихоти Фортуны родился в рубашке. Хорошо, если в шелковой, с королевским вензелем…
Конечно, можно было бы обратиться к услугам легкомысленной красавицы Лизхен. Но у той, на беду, муж вчера вернулся, два года по походам. Прекрасный офицер, моряк, служит на эсминце «Кракатау». Известное дело, истосковался без молодой-то жены, ссскотина… Набросился, поди, как зверь какой… И понять его можно. Лизхен просто очаровательна… Грудь, шея, бедра – чистый мрамор. Вот бы услать снова этого мужепеса куда-нибудь подальше… Но на то время нужно. А баба нужна сейчас… А впрочем, черт с ними, с бабами… Хотя у Лизхен такая грудь, ах, какая у нее грудь!..» Король скребет пальцами живот и опять вздыхает…
Не уснуть… Король вертится, кряхтит по-стариковски, хотя до старости еще далеко, ох, как далеко… Он кряхтел, сколько себя помнил, то есть всегда… Даже в детстве…
Мать, королева Виктория, царствие ей небесное, корила его за это недетское кряхтение и ставила ему в пример старшего брата, краснорожего, прыщавого Людвига, принца Остбакского, который не кряхтел даже после обильного ужина или занятий фехтованием. А чего его ставить в пример-то? Дрянной, надо сказать, был братец. Драться любил, все норовил, гаденыш, ударить исподтишка, особенно обожал лягаться… Все в яйца метил, паскуда… И, как правило, попадал… Отъявленная скотина… Словом, весь в отца…
Впрочем, крепким здоровьем старший братец не отличался и окочурился, слава Богу, еще в молодости, обожравшись в королевском саду зелеными сливами до заворота кишок. Так что, кряхти, не кряхти, конец один…
Лечил этого неосмотрительного плодоовощного гурмана, естественно, лейб-медик Краузе. Хорошо лечил, ответственно и активно, не жалея сил. Одних клистиров было поставлено… Но братец все равно помер. Что наводит на размышления…
Причем помер Людвиг в страшных мучениях. Не помогли ему ни клистиры, ни рвотное…
«Орал, говорят, поганец, так, что во всем Армбурге было слышно… Господи, что я говорю, – ужасается король. – Что я за человек? Помню только плохое. Ну, лягался Людвиг. А кого ему еще было лягать, как не младшего брата, который вечно путался под ногами».
А ведь почти выветрился из памяти случай, когда Людвиг спас его от смерти.
Это произошло в королевском саду, когда Самсону было годика три. Играл мальчуган в мяч. И не заметил, как оказался рядом с ямой, вырытой рабочими под фундамент летнего павильона. Строительство павильона по какой-то причине приостановили, а ямы остались. И вот в одну из них, полную дождевой воды, и угодил малыш. Яма была прикрыта куском картона. Кем? Почему?
С какой целью?.. Слабый крик Самсона услышал Людвиг. И спас младшего брата, когда тот уже начал пускать пузыри. Спас и тут же надавал пинков. А на следующий день лягался, как обычно.
Самсону и сейчас кажется, что спас его Людвиг только для того, чтобы было кого лягать…
«Давно это было, – мысли короля плавно перелетают в другие времена. – Ах, как давно! Еще до войны с соседней Ваганией, за три страшные недели унесшей тысячи асперонских жизней… Где сейчас души этих несчастных? В каких горних высях? Скольких добрых работников лишилась тогда страна! Скольких учителей, телефонистов, летчиков, крестьян, инженеров, врачей, моряков, почтальонов, бухгалтеров, артистов, художников, поэтов, шоферов, цветоводов, официантов…»
Особенно много почему-то полегло официантов. Остались какие-то нерасторопные, нескладные. Подать толком ничего не могут… То у них с подноса фужер с шампанским поедет и брякнется об пол, то большой палец утонет в тарелке с супом…
Уж лучше бы на войне перебило побольше врачей. Толку от них… Только и знают, что градусниками задницу буравить да потчевать слабительным по любому поводу…
Или поэты, вон их сколько развелось, не повернешься… И все сочиняют, сочиняют…
Глаза подкатят и, блея, читают свои вирши, слыша только себя… Воспользовались тем, что монарх из соображений экономии распустил цензурный комитет, и увлеклись новой, как им кажется, формой… Мыслей нет, одна форма… Да и прозаики не лучше. Соберутся стаей, это у них называется литературным клубом, и давай друг друга нахваливать. Ты, старик, гений… Да и ты тоже, старик, гений! Все сплошняком у них там гении… Талантом числиться у них как-то не принято… Тьфу! Пожалуй, надо бы опять учредить цензуру…
А театр?..
Если бы не трагедии Шекспира и спектакли по пьесам самого короля, театры пришлось бы закрыть…
Ах, уровень, уровень… Кстати, уровень общественного сознания должен поддерживать сам народ, причем лучшая его часть, лучшие люди… А какие сейчас люди? Не люди, так – людишки… Вообще, надо признать, приличный народ совсем перевелся… Осталась какая-то шушера…
Кроме того, понаехало в столицу несметное множество какого-то беспородного быдла из глубинки. В грудь себя бьют, мы, дескать, и есть настоящие аспероны! Свои правила завели, свой стиль… Дома каменные понастроили, с башенками… Ездят исключительно на «мерседесах». Этот сброд считает себя сливками общества, цветом нации… Ох-хо-хо…
Но больше всего бед, конечно, принесла война… А все предшественник его, папаша, старый дурень король Иероним Первый. Обожал повоевать!
Вот и навоевался. Народ который год одними сухарями питается. Хлеб печь некому! Всех истребила проклятая война… Не за кого выдать замуж красавицу дочь, принцессу Агнию. Да и соседи смотрят чертом. О Карле, короле Вагании и говорить нечего… Одна контрибуция… Да и тип он пренеприятный, этот Карл. Как ни позвонишь, отвечают – спит…
Другое дело король Нибелунгии, славный Манфред… Но как заманить этого осиянного Богом прожигателя жизни за пиршественный стол? Все изгадил проклятущий папаша, Иероним Первый, которому народ, не найдя в короле ни одной запоминающейся черты, кроме способности трахаться без передышки, дал прозвание Неутомимый…
«Как чумы боятся меня соседи. Думают, что я, король Асперонии Самсон Второй, такой же негодяй, каким был мой отец…» Король, ворча, переворачивается на другой бок.
А Манфред! Ах, какой он, по слухам, милейший человек и приятный собутыльник! Рассказывают, что и пить он мастер удивительный! А как божественно начинается у него утро! Пьет он, правда, только вино, но закусывает его с таким азартом, будто пьет водку.
Как пронется, серебряный поднос с вином и закусками уже тут как тут. Он безотлагательно два стакана – необходимо подчеркнуть: два! – вытянет, заест маринованной селедкой или ломтиком карпаччо с пармезаном, потом слуги отнесут его в паланкине – завел он у себя такой приятный обычай – куда-нибудь поближе к полянам с шелковой травой…
А там уж и ручей хрустальный журчит, будто его запускают специальные лесные механики, и птички разные цеперекают… Благодать! Там, на лоне природы, Манфред обожает проводить счастливые часы в обществе хмельных красавиц и лихих друзей…
И любой на его месте поступал бы так же! Что и говорить, природа в Нибелунгии не чета асперонской. В Асперонии всё долгий-долгий, почти нескончаемый песчаный берег, который утюжат волны Асперонского моря. Никто не спорит, пляжи прекрасные, песчинки – форменное золото, песок пушистый, мягкий, теплый. Голову запрокинешь, а там, в сумасшедшей вышине, сосновые кроны точно летят в блистающем бирюзовом небе… Словом, курорт. Но из них, из пляжей, состоит почти вся страна, а что это за страна такая, если, куда ни глянешь, кругом один сплошной пляж?.. Генералы жалуются: танковые траки вязнут в песке. Какие уж тут учения?
А в Нибелунгии горы, покрытые мохнатым синим лесом и альпийскими лугами, на равнинах бесчисленные березовые рощи с райскими полянами. Грибов!.. Река, правда, неширокая, но красоты редчайшей! И называется Герона! Ну, как, скажите, среди этакой волшебной красоты не сделать шаг навстречу душе, рвущейся к Прекрасному, и не утолить жажду клокочущим пенным вином и не выпить третьего стакана?
И он, славный эпикуреец Манфред, пьет, говорят, и третий стакан, и четвертый, и пятнадцатый, а как налижется, для любовных игр у него всегда наготове целый выводок обученных разным интересным штучкам шлюх со всего света, которых специально для него подбирает денщик, такой же законченный пропойца и развратник, проныра из простых по имени Фриц.
И нет надобности Манфреду скрывать свои привычки, привязанности, порывы и слабости… Не женат он, счастливец… И потому на райских полянах прекрасной Нибелунгии неустанно звучит вечная песнь любви и нескончаемой рекой льется животворное вино.
Перед мысленным взором короля возникает кубок с вином, он непроизвольно делает глотательное движение, ему даже чудится дивный вкус бурлящего, как гейзер, терпкого вина, пахнущего солнцем и лозой, привезенной столетия назад с горных склонов Калабрии.
Да, помнил он вкус этого восхитительного напитка, до войны у отца были несметные запасы вина, и в просторных подвалах хранились исполинские винные бочки, и уходили в глухую, прохладную даль подземелий стеллажи с пыльными бутылками, и он, Самсон, тогда юный принц и наследник, пивал его в тайне от всех, и, сидя на винном бочонке, в мечтах уносился в будущее, пламенно веря, что когда-нибудь побывает в краях, где крестьяне этим солнечным вином беспрестанно утоляют жажду, а путнику, пожелавшему остаться у них на ночь, чуть ли не насильно вливают его в глотку…
Но не только о дальних странах и приключениях мечтал принц, посиживая с кружкой в руке на винной бочке. Уже тогда он вдруг остро и с грустью осознал, что жизнь уходит с какой-то безнадежной невозвратностью, что, хотя ему нет и двадцати, а многое уже позади, и никогда прожитая жизнь – подумать только: никогда! – не вернется назад… И глаза его наполнялись слезами.
Теперь-то он понимал, что это были не слезы подвыпившего мальчишки, а слезы печальных предчувствий, слезы, опередившие своей мудрой зрелостью нежный возраст принца Самсона.
Он сопровождал время, стремительно уплывающее в прошлое, грустными слезами, не предполагая, что спустя годы будет мечтать о том, как бы это время ускорить. Не всё, конечно. Хотя бы конкретное утро…
С тех давних пор он стал покрепче и не плачет из-за таких пустяков, как уходящая в прошлое жизнь. Правда, всплакнуть он может и сейчас, например, когда смотрит какой-нибудь сентиментальный фильм, вроде «Крестного отца»… Или на похоронах любимой собаки, как это было несколько лет назад, когда он разрыдался прямо на собачьем кладбище во время траурной церемонии по поводу смерти старой суки Рогнеды. Он любил Рогнеду, несмотря на грубое имя и мерзкий характер, зная, что характер собаки зависит не от природных свойств животного, а оттого, каким его сформировали люди. А воспитанием Рогнеды занимался еще его покойный отец, маразматик Иероним Неутомимый. Вот и выросла гадина, которую любил и жалел лишь один единственный человек во всем королевстве…
…Уходила ночь… И утро, утро кралось, подсвечивая себе блекнущей луной и юным, незрелым солнцем.
Король окидывает взглядом опочивальню. Тусклый серый свет освещает знакомые и давно опротивевшие предметы: кособокие жирандоли без свечей, мебель, от которой пахнет барахолкой, персидские ковры, составляющие предмет особой любви и гордости королевы Лидии, картины асперонских художников, которым, думает король, не мешало бы поучиться мастерству хотя бы у маляров, голубую, якобы китайскую, ширму с нарисованными на ней шестью абсолютно одинаковыми узколицыми женщинами, держащими в вывернутых руках со слишком длинными пальцами причудливые веера, сработанные, по всей видимости, из куриных перьев, и многое другое, без чего не обходится ни одна мало-мальски приличная королевская спальня.
Под кроватью покоится тяжелый сосуд с крышкой, родословная которого своими корнями уходит в позднее средневековье. Глиняный ночной горшок, грубой ручной работы, – это одна из тех многочисленных отвратительных и неизбежных условностей, что сопровождают короля с детства. Сколько ни отмывали душистым мылом и гигиеническим порошком этот окаянный горшок, он все равно пованивает испражнениями короля Самсона Первого. Редкостный, говорят, был засранец…
Королю на короткое время становится не по себе. До каких пор вся эта мерзость будет мозолить ему глаза? А всё его мягкотелость и нерешительность. И вообще для короля он излишне деликатен, куртуазен, аристократичен…
Особенно это ярко проявляется во взаимоотношениях с королевой. Стоит только королеве Лидии наморщить свой очаровательно вздернутый носик и выдавить из левого глаза полслезинки (плачет она всегда как-то странно, одним глазом, будто хочет другим понаблюдать за самой собой и реакцией врага, каковым король чувствует себя всякий раз, когда ввязывается с ней в спор), как он тут же дает задний ход и разрешает все, что взбредает ей в голову…
А взбредает ей подчас такое!.. Например, недавно ее величеству было благоугодно выписать за баснословные деньги парикмахера из Франции. И в Париж – в Париж!!! – за каким-то говенным цирюльником гоняли двухэтажный «Боинг». Этой полоумной дуре, видите ли, ни с того ни с сего приспичило сменить имидж.
Прибыл какой-то ферт с подвитыми усиками, сверкал фарфоровыми зубами, подкатывал глаза, извивался как уж, шаркал по паркету штиблетами на высоких каблучках, словом, чистый полотер…
На полдня королева уединилась с красавчиком парикмахером в зимнем саду – у нее там особый салон для безделья: кушетки, покрытые бордовым плюшем, кривоногие козетки, зеркала в уродливых рамах с фальшивой позолотой, светильники, сокрытые в ветвях декоративных пальм, жардиньерки с бегонией, сотни горшков с кактусами, корзинки с вязанием и коврики, коврики, коврики… – и вечером вышла в новой прическе, при виде которой у всего двора перехватило дух, а у двух беременных фрейлин чуть не случился выкидыш. Да и как тут, скажите, ни разродиться раньше времени, если королева на ужине появилась, сияя бритой головой!
«Я не ретроград какой-нибудь, стараюсь не отставать от моды, но когда я через пару дней, ночью, вознамерился понаведаться к ее величеству с известными нежностями, то едва не лишился рассудка. Ласкать желанную женщину, то и дело натыкаясь на покрытую щетиной голову, которая колется, словно небритый подбородок какого-нибудь пьяного бродяги, сознавая при этом, что это все-таки голова коронованной особы, – это, знаете ли…», король не успел додумать досадную мысль, ибо в этот момент уже начавшая надоедать королю тишина была нарушена осторожным стуком в дверь.
Венценосец повернул голову к двери и громко пролаял:
– Какого черта?! Кого несет в столь ранний час? Кто смел нарушить мой покой?
Король несколько лет назад от скуки принялся развлекаться белыми стихами. И принудительно вовлек в это занятие весь двор. Придворным, дабы избежать монаршей немилости, приходилось отвечать королю тем же, то есть стихами. Правда, к радости придворных, свой поэтический запал король вскоре перенаправил на театральные подмостки, но иной раз король любит на досуге размять свой язык, чем приводит подданных в состояние тупой сосредоточенности.
Одна половинка двустворчатой двери медленно приоткрылась, и в проеме ее появилось широкое и круглое, как тарелка, лицо Альфреда фон Шауница, гофмаршала Двора Его Величества и, главного, как полагал сам Шауниц и многие другие придворные, советника короля не только по вопросам внешней и внутренней политики, но и по любым иным, кои могут возникнуть у государя в течение рабочего дня и бессонной ночи.
– Это я, ваше величество… С добрым утром!
– С добрым, с добрым, мой милый Шауниц… И ты не спишь. И все же – какого черта?!!!
– Не велите казнить, ваше величество, а велите слово молвить…
– Сказок начитался? Ничего в простоте не скажешь…
– Тут такое дело… – Шауниц покашлял, – тонкое дело, щекотливое…
– Не тяни…
– Не знаю, ваше величество, с чего и начать…
– Я ты начни с конца…
– Как это?!..
– Легко быть идиотом… Ты все доклады строишь так. Что б непонятно было… С конца начни, с конца… И с ног на голову поставь… Не можешь ты без этого маневра, чтоб всё не перепутать и наизнанку мне не впарить… Давай, давай, забей мозги мне ложью… Привык я к твоему вранью… И не жалей меня, как никогда и никого ты не жалел!
– Ваше величество! Помилуйте! Я всегда одну только правду…
– Врешь! Врешь прямо мне в глаза, будь проклят ты вовек!
– Я всегда…
– Опять врешь!
– Я…
– Врешь! Тебя не переделать! Никак не можешь… Запомни раз и навсегда – насквозь я вижу всех… И знаю всех вас наизусть… Когда начнешь ты снова врать, остановись!
Задумайся! И ты поймешь, что врать мне бесполезно – я все равно увижу сразу всё! Ты понял? Известно мне, умен ты и хитер, но все твои уловки – ничто, когда имеешь дело ты со мной! С другими можешь ты шутить, со мной тягаться бесполезно! Когда поймешь, умнее во сто крат ты станешь. Уф, устал… Стихи даются мне с трудом… Перехожу на прозу. А теперь докладывай, старый фарисей, а я посмотрю, правильно ли ты все понял… Можешь присесть, вот сюда, на краешек постели… Вот так, хорошо.
Видишь, как я к тебе благоволю, разрешая сидеть в присутствии лежащего помазанника божьего… Ну, давай, неси свою ахинею, развлекай меня, что ж ты остановился? Валяй, докладывай, добей меня каким-нибудь сногсшибательным сообщением, вроде известия о катастрофическом росте цен на медные трубы, открытии генома божьей коровки или воскрешении Махатмы Ганди…
Шауниц со смиренным видом присаживается на кровать и делает страдальческое лицо.
Это не ускользает от внимательного взгляда короля.
– Ну, вот, опять ты за старое! – взрывается он. – Разве нельзя, просто и без затей, сказать, что у тебя за пазухой лежит сплетня, имеющая общегосударственную судьбоносность? Мог бы и не строить рож, я и так угадаю. Итак, начнем. Вернулась королева? Нет? Передрались фрейлины? Тоже нет?! Ага, знаю, украли мою любимую серебряную солонку! Нет? Обосрался во время проповеди патер Лемке? Нет?! Странно… Он так напрягается, когда твердит о милосердии Господнем, что я всякий раз опасаюсь, как бы он ни наложил в штаны… Может, наконец-то сгорела королевская библиотека? Тоже нет? А может, перебежал к врагу мой новый повар? Если так, я вне себя от восторга… Только не завидую врагу, он долго не протянет… С тех пор как этот… как его?..
– Шеф-повар Люкс, ваше величество…
– С тех пор как этот кашевар Люкс возглавил королевскую кухню, я похудел так, словно месяц странствовал по Сахаре и питался одними акридами… Вчера во время обеда он полил пулярок соусом, от которого несчастные птицы скукожились, точно их пытали перед смертью… Представляешь, как полыхало у меня в животе? И если бы я не залил этот пожар полулитром коньяка, то ты бы сейчас сидел на кровати совсем другого короля… Откуда ты взял его, этого парня с повадками непреднамеренного отравителя?
– По указанию королевы… из Парижа выписали, ваше величество…
– Нет, это просто какой-то заговор! Я выбью этот Париж из любой головы, даже если эта голова коронованная! Парикмахер, стригущий шевелюру королевысадовыми ножницами, – из Парижа, этот потчующий огнеопасным соусом окаянный повар, как его… – король защелкал пальцами.
– Люкс, ваше величество…
– Что это за имя такое, Люкс? Уже одно это должно было тебя насторожить! Такие имена бывают только у пароходных шулеров и футболистов! Сколько у тебя заместителей? – вдруг спросил король и уставился в круглое лицо гофмаршала.
– Шестнадцать, ваше величество, – сказал фон Шауниц и почему-то зажмурился.
– Шестнадцать? Всего-то? Ну и как, справляются?..
– Где ж им справляться, ваше величество, когда их всего шестнадцать…
Король знает, почему приковылял Шауниц. Принцесса… Девица спелая, в самом соку. Дочка выросла, а он и не заметил. А теперь проблемы. Хорошо бы ее выдать замуж. Но за кого?.. Пока он и королева раздумывают, принцесса Агния любовников меняет… После того как она по очереди переспала со всеми гвардейцами, которые охраняют дворец, а это без малого шестьдесят здоровенных, откормленных парней, постоянно бредящих о выпивке и жратве, кстати, от кого они меня охраняют?.. – задумывается король.
Так вот, после того как Агния покончила с гвардейцами, она переключилась на каких-то заморышей с писклявыми голосами и, по слухам, силой заставляет их оставаться с ней на ночь. И тогда из ее девичьей спаленки доносятся такие противные выкрики, что кажется, будто там визгливо и истерично ссорятся базарные торговки.
Когда она с гвардейцами спала, то и выкрики были другими – солидными, басовитыми, похожими на боевые кличи… У невольных слушателей, если таковые случайно оказывались возле спальни принцессы, создавалось впечатление, что гвардеец не любовью занимается с королевской дочерью, а, подбадривая себя воинственным криком, с винтовкой наперевес во всю прыть несется в атаку на врага…
Сексуальная революция, что б ее… А все окаянные американцы, это они гадят… Несколько лет назад сексуальный бум докатился до Асперонии. Да так, что к сегодняшнему дню во всем королевстве ни одной целки не осталось… И не поспоришь с этим фактом. Времена не те…
Нравственность, нравственность… Куда все валится?.. Агния, Агния, дочурка моя непутевая… как он не доглядел?.. Она совсем еще ребенок… И уже шлюха! Вовсю трахается с кем ни попадя! Выйдет замуж и будет, оторва, тараща невинные глазки, рассказывать мужу, что он у нее первенький… Если тот спросит… А, скорее всего, и не спросит, нынешние молодые люди, насколько известно королю, вообще не интересуются прошлым своих избранниц.
Не то, что в прежние времена, когда за добрачную любовь запросто могли зарезать.
Правда, если быть до конца искренним, надо с прискорбием признать, что сексуальной неуемностью Агния в свои восемнадцать напоминает королю его самого в те далекие времена, когда ему, принцу и студенту Сорбонны, было столько же или немногим больше…
– Ну, что ж ты молчишь? – король смотрит рассеянными и печальными глазами на своего верного помощника. – Все тянешь, тянешь… Ворвался, понимаешь, разбудил, а сам молчишь?
– Ваше величество! У ее высочества принцессы Агнии опять новый хахаль… – брякнул гофмаршал и в ужасе ладонью сам себе зажал рот.
Глаза короля с надеждой впиваются в лицо Шауница. Может, на этот раз принцесса выбрала себе кого-нибудь поприличней?..
Королевская рука тянется к золотому колокольчику. Раздается мелодичный звон. Спустя несколько секунд двери в опочивальню открываются, и в них застывает могучая фигура ливрейного лакея с небольшим подносом в руках.
На подносе два стакана, наполненных темно-красной жидкостью, и тарелочка с ломтиками сыра.
Король свешивает с кровати худые, длинные ноги, покрытые жесткими рыжими волосами, – память о северогерманских, со стороны отца, предках, – рассеянно глядя на гофмаршала, долго нащупывает голыми ступнями шлепанцы, нащупав, надевает их и, потянувшись, медленно встает. Осушает оба стакана. Отламывает кусочек сыра и отправляет его в рот. Жестом отпускает слугу.
Гофмаршал тем временем снимает со стула старый халат птицами, – подарок некоего сурового африканского правителя, по слухам, людоеда, которого отказались принимать в Европе все, кроме сострадательного короля Асперонии, – почтительно помогает монарху надеть его, и они вместе, два немолодых человека, шаркая и вздыхая, а Самсон Второй еще и постанывая и кряхтя, выходят из королевских покоев.
Путь их не близок. Королевский дворец, построенный четыре столетия назад, огромен, неудобен, мрачен и несуразен. Протопить его невозможно, даже если согнать сюда истопников со всего света. Здесь холодно не только зимой, но и в разгар лета, когда огромное солнце неподвижно и страшно висит над Армбургом часами и докрасна раскаляет все, до чего добираются его нещадные лучи.
Две фигуры, одна высокая, костистая – короля, другая – приземистая, внушительная – гофмаршала, неторопливо бредут по дворцовым помещениям. Им предстоит пронизать огромное здание насквозь: покои принцессы Агнии находятся в противоположном – правом – крыле королевского дворца.
Охраны не видно. Верно, пьянствует. А ведь из казны на содержание прожорливой оравы двухметровых бездельников, вооруженных алебардами, уходят кровные королевские денежки. Король смотрит на гофмаршала. Тот сопит толстым носом и делает вид, что его все это не касается.
Один охранник все же королем обнаружен. Правда, понять, что он охраняет, не представляется возможным. Справа и слева от солдата слабо освещенный коридор, позади – зарешеченное окно, выходящее в дворцовый парк. Сам он сидит на старинном ореховом стуле с резной, высокой, почерневшей от времени спинкой, привалившись скулой к щиту, на котором изображен герб королевства, – лев с разверстой пастью и лапой, лежащей на библии. Дюжий гвардеец спит, издавая широко раскрытым ртом отвратительные дребезжащие звуки. Алебарда гвардейца прислонена к колонне.
Безмятежный вид алебардщика приводит короля в ярость. Монарх останавливается рядом со спящим солдатом. Отвалившаяся нижняя челюсть со слюнявой, ярко-красной губой делает того очень похожим на символического льва на щите, и от этого вид спящего гиганта кажется королю нестерпимо мерзким.
«Вот он, защитник отечества, мать его!.. И это королевский гвардеец, честь и слава Асперонии… Спит, паскуда… Что же мне с ним сделать?.. – думает король, нервно теребя поясок халата. – Удавить негодяя? Посадить на кол? Влить ему в глотку пинту расплавленного свинца? Хорошо бы… Но в то же время… Он хоть и спит, но все же и во сне исполняет свой долг. Ну, спит, устал парень, весь день на плацу отрабатывал ружейные приемы… Но спит, заметьте, при полной амуниции, в кирасе, со шлемом на голове. Подумать только, спать со шлемом на голове! Не каждый смог бы… Попробуй усни, когда у тебя на голове столько железа… Я бы не смог. По большому счету, солдата следовало бы наградить… Ведь его боевые товарищи, место которым во дворце, рядом с этим красногубым раздолбаем, наверняка сейчас валяются пьяные с девками, где-нибудь в портовом борделе… А этот, вишь, сидит, охраняет… Итак, наградить голубчика, решено!»
Король безмолвно, стараясь не потревожить сна гвардейца, на цыпочках обходит его, приближается к колонне, осторожно берет в руки алебарду.
Гофмаршал, видя это, прижимает руки к груди и бледнеет. Монарх подмигивает ему, потом поднимает грозное оружие над головой, чуть медлит, примериваясь, и затем с выдохом и коротким вскриком «Йех!» опускает секиру плашмя на сверкающий шлем гвардейца.
Раздается звук, по силе сопоставимый с колокольным звоном, а по тональности – с громыханьем листа кровельного железа, сброшенного в лестничный пролет.
Древние стены отражают этот звук, и он уносится, многократно усиленный эхом, во все концы исполинского дворца. Звук настолько мощен, что, кажется, стены не выдержат и рухнут.
Чудовищный грохот оглушает короля. Он застывает, пораженный силой звукового эффекта. Он не ожидал такого грохота.
Гвардеец открывает бессмысленные глаза, вскакивает со стула и вытягивается перед королем. Рука его непроизвольно шарит в воздухе, ища древко секиры.
– Ваше величество! – рявкает он. – Все споко…
Король предостерегающе поднимает руку. Солдат окостеневает с открытым ртом.
«Неужели Агния и с этим?.. – брезгливо морщится король. – Ну и вкус же у этой дурехи… Какая же у него рожа несимпатичная, глаза круглые, глупые, подбородок какой-то вялый… Экий неприятный солдатик… Слюнявый, неприбранный какой-то… Тьфу!»
– На, держи, вояка херов, – цедит он и протягивает солдату алебарду, – держи свою дрыну… Ну и голова же у тебя, братец!.. Вот бы нам, – монарх завистливо вздыхает, – такие головы…
Король и гофмаршал продолжают свой путь… Они идут длинными переходами, через анфилады бесчисленных залов с каминами таких невероятных размеров, что в каждом из них, кажется, без труда может поместиться хор Королевской оперы вместе с капельмейстером. Зачем столько каминов, если все равно эту роскошную хибару не протопить?..
Огромные залы набиты всяким псевдоантикварным барахлом. Концертными и кабинетными роялями, некоторые из которых инкрустированы полудрагоценными камнями. Шахматными столиками из бронзы и красного дерева с расставленными на них фигурками из хрусталя и моржовой кости. Неподъемными дедовскими сундуками, окантованными широкими железными полосами. Беломраморными скульптурами каких-то неведомых, якобы древнегреческих, богов с мощными ногами и крепкими задницами и специально – уже в наши дни – отбитыми носами и отколотыми по локоть руками.
«Фальшь, фальшь, всё фальшь…», думает король с отвращением.
Стены залов украшены творениями ненавидимых королем бездарных местных живописцев. На фламандцев и флорентийцев денег у асперонских королей никогда не хватало… Сюжеты картин примитивны, а сами полотна похожи на увеличенные цветные картинки из дешевых книжек комиксов. Внезапно король останавливается. То, что он видит на розовом мраморе пола, повергает его в изумление.
– Нет! Я не выдержу! Ну и денек сегодня! Взгляни! Еще немного и твой король вляпался бы в лошадиное говно! – восклицает он театрально, пальцем указывая на кучку конского навоза, в которую едва не угодила его правая нога.
Гофмаршал поражен не менее короля.
– Скоро вся страна – ты слышишь, вся страна! – превратится в помойку! – бушует монарх. – И в этом будешь повинен ты! Ты и твои шестнадцать заместителей!
– Ваше величество…
– Помолчи, Шауниц! Кстати, ты никогда не задумывался, почему у королей не бывает заместителей? Заместителей нет, а желающих занять мое место – навалом… Странное дело, у тебя, рядового гофмаршала, есть заместители, а у меня, у короля, нет… Даже обидно. А как было бы здорово, если бы у меня было тоже шестнадцать заместителей! Заместитель короля по научной части, заместитель короля по производственной части, заместитель короля по хозяйственной части, заместитель короля по холостяцкой части… Во время моих отъездов или из-за болезни мои обязанности временно исполнял бы кто-либо из замов… Например, ВРИО короля Шауниц… Правда, в этой связи возникает проблема, как быть с королевой. А вообще, ты хорошо устроился, за тебя все делают твои шестнадцать заместителей.
– Ваше величество, я с величайшей радростью поделюсь с вами своими заместителями… Хотите, берите все шестнадцать.
– Не болтай ерунды, на кой черт сдались мне твои олухи! И не думай, что тебе удастся отсидеться в своем шикарном загородном бунгало. Отстроил себе, понимаешь, хоромы, сплошь хрусталь, гранит и мрамор! Откуда у тебя, скромного гофмаршала, зарплата которого не превышает десяти профессорских окладов, такие пышные чертоги? Вот, оказывается, куда уходят мои деньги! Мне рассказывали, что там у тебя только в главном доме сорок пять комнат… Сорок пять! Подумать только! Собственный зоопарк с крокодилами, антилопами, тиграми, удавами и даже слоном! И еще угодья в тысячу гектаров! И целые стада элитных лошадей! Кстати, уж не твои ли это лошадки нагадили в моем дворце? Господи, до чего я дожил? Лошадь во дворце! Будто дворец – это не место пребывания коронованных особ, а какой-то цирк-шапито! Будто это не святое место, где изволит обитать помазанник Божий, а засранное отхожее место! Я тебя спрашиваю, как этот окаянный Буцефал оказалась там, где его не должно быть? Или ты полагаешь, что в моем королевстве уже можно делать всё что угодно?
У Шауница бегают глаза. Откуда ему знать, как эта чертова животина проникла во дворец?
Сегодня шеф явно не в себе, думает он, надо бы намекнуть Краузе, чтобы приготовил какое-нибудь успокоительное зелье, посильнее того напитка из чудодейственных трав, которое, похоже, только разжигает злость в короле.
А король тем временем, закрыв глаза, считает до десяти.
«И что это я к нему прицепился?.. – думает он, досадуя на собственную раздражительность. – Уж Шауниц-то меньше других виноват в том бардаке, что царит в Асперонии… Давно пора заняться делами… Порядок надо навести… Время уходит, и всё недосуг… А папаша Иероним, несмотря на природную дурость и леность, всё успевал… И девок щупать, и государственными делами заниматься, и войны проигрывать…»
Король в который раз удивляется, что ему самому никогда ни на что не хватает времени. Львиную долю рабочего дня забирают мелочи. Всякие посетители и посетительницы, которым вечно что-то надо… Какая-то международная общественная лига защиты животных, созданная совершенно ополоумевшими от наркотиков бывшими киноактрисами и родственницами миллионеров, которым осточертело щеголять в норковых манто… Межрегиональное сообщество больных геморроем – пользователей Интернета, потерявших здоровье в результате постоянного сидения за компьютером… Какой-то национальный комитет спасения памятников старины, будто после всех этих жесточайших войн в стране сохранился хоть один более или менее достойный памятник, который не стыдно показать заграничным гостям и у которого что-нибудь да ни отбито. Даже скульптура Аполлона и та на площади Победы стоит без яиц.
Как-то, гуляя по ночному Армбургу, Самсон подошел к Аполлону поближе и впервые внимательно рассмотрел бронзового бога. Неведомый скульптор, вне всякого сомнения, не был лишен чувства юмора. Полная обрюзглая физиономия Аполлона выражало крайнюю степень пресыщенности и сильно напоминала лицо пожилого Уинстона Черчилля наутро после попойки. Породистая голова английского аристократа, с двойным подбородком и коротким медвежьим носом, сидела на крутых плечах не в меру разжиревшего атлета. Даже без яиц фигура Аполлона имела устрашающий вид. Самсон задумался. Просто беда с этим Аполлоном… Все-таки, центральная площадь Армбурга, и все такое… Хорошо бы его, этого недоукомплектованного Аполлона, заменить на целого, с яйцами. И с другой головой. Но где взять деньги?.. Королевский казначей докладывает, что казна почти пуста, денег не хватает…
А почему их должно хватать? Как же их будет хватать, если каждую неделю за паршивыми заграничными цирюльниками снаряжаются чуть ли не целые воздушные эскадрильи?! И «Боинги», подобно рейсовым автобусам, шныряют туда-сюда лишь для того, чтобы какой-то шаркун из предместья Парижа за бешеные деньги выскабливал королеве башку!
Денег не хватает, времени не хватает, ничего не хватает! И если бы только это! Надоедает визитами председатель правительства Генрих Берковский. Принесет кипу бумаг на подпись и сидит как пень… В угол тупо уставится и неподвижно сидит, в носу ковыряет. И не выгонишь его.
Повадился приводить с собой Макса, родного брата, спикера Парламента. Тоже, естественно, Берковского.
А что, спрашивается, в этом естественного, если два корыстолюбивых, лукавых и беспринципных брата руководят делами государства?
Макс тоже сидит, на брата смотрит. Непонятно, что можно почерпнуть поучительного, продолжительное время созерцая лик индивидуума, который до основания засаживает указательный палец в свой собственный нос и при этом молчит?..
И сидят так, остолопы, часами, будто приколоченные… Иногда глубокомысленно посмотрят в сторону короля, утробно вздохнут и заводят бодягу о неполадках с финансами.
А у самих, король это чувствует, рыльца в пушку, наворовали, пройдохи, а теперь ноют, что в аппарате кабинета министров засели взяточники… Мерзавцы! А заменить их нельзя, Асперония-то хоть и монархия, но – конституционная, и должности у братьев выборные… Единственное, что может сделать король, это казнить обоих ублюдков.
Кстати, эту перспективную мысль надо бы хорошенько обмозговать во время ночных бдений…
В управлении государством надо многое менять, ноют братья…
Беда с кадрами…
И назрели реформы… Реформировать надо абсолютно всё: от народного образования до армии… И поэтому нужны деньги, деньги, деньги…
И кому из его полоумных предшественников, думает король, пришла в голову нелепая идея ограничивать монархическую власть в Асперонии конституцией?..
– Безобразие! Уволю начальника над уборщицами… – слышит монарх ненатуральный голос гофмаршала. Король поворачивается и с минуту непонимающе смотрит на придворного.
– Уволю начальника над уборщицами… – машинально повторяет король. Гнев опять вскипает в нем. И он решает дать ему выход. Иногда это полезно для нормализации кровяного давления. – Не уволить его надо, а изжарить на костре! – кричит он. – Лошадь, понимаешь, разгуливает по дворцу… Так и любой, значит, может… разгуливать. Ворвется сюда, начнет разгуливать, а когда подопрет, то снимет штаны и прилюдно навалит кучу в королевском дворце! Сначала здесь, в коридоре, а когда войдет во вкус, то и в моей спальне! В спальне помазанника божьего! Ты этого хочешь, мой милый Шауниц? – король постарался вложить в свои слова как можно больше яду. Ему в голову ударило всё: и бессонная ночь, и принцесса Агния с своими убогими любовниками, и не вовремя вернувшийся муж полногрудой Лизхен, и скверно идущие государственные дела, и продувные бестии Берковские, и это куча лошадиного дерьма…
Король бросает на гофмаршала свирепый взгляд.
– Шестнадцать заместителей… – говорит он, с трудом сдерживая себя. – Скажи, Шауниц, зачем тебе столько заместителей, если они с одной единственной лошадью стравиться не могут? А если бы их был бы здесь целый табун?! Что, тогда ты бы себе взял тысячу заместителей?! Ты мне объясни, с какой это стати у гофмаршала столько замов? Ты что, председатель кабинета министров? Ты ведь по должности кто – гофмаршал? Ты хоть знаешь, кто такой гофмаршал? Может, ты думаешь, что гофмаршал – это высокий армейский чин, равный, по меньшей мере, фельдмаршалу? Или тебе этого мало, и ты считаешь себя настолько важной персоной, что против тебя король и королева просто букашки? Если это так, то ты глубоко заблуждаешься.
Гофмаршал – это только звучит громко и красиво, а в действительности – это нечто среднее между консьержем и сантехником… Чтоб ты знал, гофмаршал – это вроде… вроде ключника и эконома в одном лице. Ты должен за чистотой следить, краны подкручивать, чтобы не текли, засоры прочищать, электропроводку ремонтировать, менять перегоревшие лампочки…
Король говорит долго и нудно. Его глухой голос вбивается в уши гофмаршала, как тупой, ржавый гвоздь.
Припомню же я тебе засоры и лампочки, думает Шауниц, служишь этому рамолику верой и правдой, не ведая покоя, а он, старый хрыч, в ключники вздумал его определить. Королю следовало бы знать, что такие гофмаршалы, как Шауниц, на дороге не валяются…
От обиды и злости Шауниц совершенно посерел лицом. Вид у него настолько убитый, что король едва не впадает в ошибку, полагая, что гофмаршал испытывает раскаяние.
Но король не вчера родился, и поэтому, преодолев секундное замешательство, он, сознавая, что слегка самодурствует, продолжает мучить придворного придирками. Быть немного самодуром, оставаясь при этом добродушным, по-стариковски ворчливым, участь всякого несчастного короля, думает он. И, увы, не только участь, но и привычка, и поэтому он продолжает зудеть:
– Кстати, должен тебе заметить, что лампочки перегорают слишком часто. Слишком! А от этого ущерб казне. Тебе и твоим заместителям надо бы быть экономнее. Экономика должна быть экономной! Запомни это. А ты, говоришь, шестнадцать заместителей…
Гофмаршал какой выискался! Раньше такие, как ты, ходили в кирзовых сапогах и держали за одним голенищем вантуз, а за другим – молоток… Какие такие еще заместители у ключника?..
Вот заставлю тебя ползать на карачках и языком вылизывать пол, чтобы на нем и следов не осталось от лошадиного говна, тогда узнаешь, как заводить у себя целый штат заместителей! Гофмаршал, понимаешь… Наплодил себе заместителей… Ну, что ты молчишь?.. Чтобы через час узнал и доложил, кто привел эту проклятую лошадь во дворец! А что если бы это увидела королева?.. Ты представляешь, что бы было?! Кстати, – король подходит ближе к куче и наклоняется, – кстати, ты уверен, что это лошадь?..
Шауниц встает рядом, тоже наклоняется и некоторое время молчит.
– Несомненно, лошадь, ваше величество, – спустя минуту убежденно говорит он. И, наклонившись еще ниже и потянув носом – уже менее уверенно: – или конь…
Король укоризненно смотрит на Шауница:
– Это ты так шутишь с королем?
Шауниц вжимает голову в плечи, стараясь сделаться меньше, и ему это удается. За долгие годы он прекрасно изучил характер короля, человека, на взгляд гофмаршала, хотя и не глупого, но сильно уступающего Шауницу в житейской искушенности и мудрости.
Пусть его пошумит, думает многоопытный придворный, пусть выпустит громкий, но холостой заряд по неуязвимой цели, глядишь, через минуту и успокоится. Сколько раз, бывало, сгоряча наговорит массу оскорбительных колкостей, а потом еще и извиняется, старый черт, что обидел.
И действительно, король постепенно успокаивается.
– Гляди, – тем не менее, строго говорит он Шауницу и грозит пальцем, – гляди, чтобы у меня это было в последний раз…
Гофмаршал недоумевает, что значит – в последний раз? Не он же, Шауниц, в самом деле, навалил кучу дерьма на мраморной пол в королевском дворце…
– Я давно хотел тебе сказать, – переходит король на монотонное бурчание, – что ты мне в последнее время не нравишься… Очень не нравишься. Ты явно постарел. Ты напоминаешь мне потрепанного жизнью авгура. Ты перестал правильно истолковывать мои желания… Я понимаю, слышать это неприятно… Но лучше услышать правду, чем продолжать жить, ничего не соображая… Так что слушай правду о себе… Правда, это, дружок, великая вещь. Тем более что эту правду тебе говорит король, который к тебе благоволит. Если ты думаешь, что с возрастом приобрел особую мудрость, которая позволяет тебе воспринимать мир во всей его полноте и многообразии, и еще при этом, не дай Бог, возомнил, что являешься составной частью чего-то огромного, вечного, несокрушимого, то тебе следует обратиться к доктору медицины Краузе. Он такие болезни излечивает вмиг. Пара могучих клистиров и… Не заметишь, как окажешься на кладбище. Запомни раз и навсегда – с возрастом человек глупеет. И то, что ему кажется мудростью, на самом деле является старческим маразмом. Или моральным и умственным бессилием. Старый человек свой упростившийся, сузившийся взгляд на природу вещей ошибочно принимает за прозорливость… Если ты внимательно присмотришься к старикам, то увидишь, что у них глаза, как у младенцев. Что ты на меня-то уставился?! Тебе не на меня надо смотреть, дурак, а в зеркало! Так вот, повторяю, у стариков глаза, как у младенцев… Такие же бессмысленные и глупые. Это от идиотизма, дружок. Ты хоть понял, о чем я тебе толкую? И чтобы не впасть в это ужасное состояние, когда до полного кретинизма рукой подать, надо попытаться овладеть ситуацией. А это дается лишь тем, кто умеет, иронизируя, смотреть на самого себя со стороны. И самое главное, запомни, никакого слияния человека с миром быть не может. Мир существует независимо от человека, а человек всегда одинок, это ты хоть понимаешь? Человек никому не нужен…
Они идут уже минут пятнадцать, может быть, даже дольше, и конца пути не видно.
Пусть перевернется в гробу тот полоумный, кто построил этот гигантский дворец, думает уставший Шауниц. Идешь, идешь…
Надо бы как-то решить вопрос с передвижением, может, установить во дворце несколько горизонтальных эскалаторов, как в аэропорту?
Или раздать всем мотороллеры или роликовые коньки… А что? Моторизованная группа священников направляется к королеве на вечернюю игру в триктрак, все верхом на мотоциклах… Министры наперегонки мчатся по коридорам на роликах, каждый спешит первым попасть на прием к королю, чтобы нажаловаться на коллег…
«Кто-то, похоже, уже пытается по-своему решить вопрос перемещения по дворцу, – задумывается Шауниц. – Например, с помощью перехода на гужевой транспорт, на конскую, так сказать, тягу… И, по всему видно, успешно: вон сколько говна навалено!»
Самсон Второй внезапно останавливается и пристально смотрит в глаза Шауницу:
– Давно хотел тебя спросить…
«Господи, что еще?..» – думает гофмаршал. Он уже жалеет, что в столь ранний час ворвался в королевскую опочивальню.
– Давно хотел тебя спросить, э-э-э, лейб-медик Краузе, он что?..
– Не понимаю, что – что, ваше величество?
– Откуда он взялся? Что, тоже из Парижа?..
Король знает, что королевский лейб-медик Зигфрид фон Краузе – протеже гофмаршала. Но король не знает, что много лет назад Шауниц за солидную взятку поспоспешествовал этому прощелыге, и тот в одночасье превратился в главного королевского лекаря.
Кое-какими познаниями в области медицины Краузе, несомненно, обладал, но какой же он фон?.. Никакой он не фон и даже не Краузе, а просто сын прачки и гулевого матроса, имя которого затерялось в бескрайних океанских просторах между портами Европы и Америки в то время, когда будущий лейб-медик еще почивал в утробе матери…
Много лет назад липовый Зигфрид фон Краузе, носивший в то время не только другое имя, но и другую фамилию, работал в альпийской клинике доктора Бауэра.
Кое-кто еще помнит, что в восьмидесятые годы прошлого столетия в одной маленькой европейской стране существовало такое, не очень высокогорное, но очень дорогое заведение, которое пользовалось необыкновенной популярностью у авторов бестселлеров, профессиональных спортсменов, голливудских актеров и отошедших отдел адвокатов. В этом медицинском учреждении их на время излечивали от сумеречного состояния души, запоев и белой горячки. И лже-Краузе был там лишь рядовым сотрудником низового звена.
Шауниц о чем-то подобном догадывался. Но, интересно, что бы он сказал, если бы ему довелось узнать, что деньги для дачи взятки Краузе не скопил в результате многолетнего воздержания от излишеств, а ловко украл у пожилой миллионерши, пациентки доктора Бауэра, прибывшей в клинику лечиться от благоприобретенного алкоголизма.
Вернее, украл не деньги, а бриллиантовое колье, стоившее примерно столько же, сколько стоил богатой алкоголичке небольшой благоустроенный остров в Карибском море, который она приобрела накануне приезда в лечебницу. И на котором, излечившись, намеревалась отстроить элитный публичный дом, где за бешеные деньги можно было бы совокупляться с собаками, обезьянами и ослами. А также с коровами, волами, турами и иным крупным рогатым скотом.
Полиции, к сожалению, не удалось добраться до Краузе. Хитроумный медбрат не только не навлек на себя каких-либо подозрений со стороны знаменитого комиссара полиции господина Фройберга, ведшего это громкое дело, но даже способствовал успешному ходу расследования, в результате которого, правда, бесценное колье так и не было найдено, что, разумеется, прискорбно, но зато на двадцать лет был упрятан за решетку сам доктор Бауэр, оказавшийся, как выяснилось после допросов с пристрастием, руководителем разветвленной воровской сети, имевшей филиалы практически во всех европейских странах.
Злополучному доктору, обвиненному в банальной краже, не помогли даже крупные адвокаты, сами подпавшие под общий настрой значительной части общества, возмущенного двуличием коварного злодея в белом халате.
Малую долю истинной стоимости колье Краузе сумел выручить благодаря своим связям с какими-то подозрительными ювелирами, с которыми свел знакомство еще в свою бытность профессиональным игроком в бильярд.
Но и этого с лихвой хватило на выправление вполне приличного паспорта и приобретение диплома об окончании Пастеровского института и прочих документов, необходимых для того, чтобы создать видимость законности притязаний на должность королевского лейб-медика в какой-то захудалой Асперонии.
И хотя, повторяем, всего этого гофмаршал не знает (заметим попутно, что именно это ему как раз и полагалось бы знать), тем не менее, после вопроса короля он внутренне напрягается, понимая, что странная метода лейб-медика все болезни лечить исключительно рвотным, клистирами и пусканием крови уж слишком сильно отдает средневековым шарлатанством.
– Ваше величество, доктор медицины Зигфрид фон Краузе, – заявляет гофмаршал, стараясь говорить с достоинством, – имеет диплом об окончании с отличием Пастеровского института…
Государь морщится.
– Что значит – с отличием? Я вот, например, из двоек не вылезал, а стал, как видишь, королем, а другой и ведет себя примерно, и учится блестяще, а всю жизнь в официантах… – король останавливается, вспомнив, что с официантами в Асперонии просто труба, – или детей в школе воспитывает, или метлой машет, или пиццу развозит, или собачек дрессирует, или бумажные кульки в тюрьме клеит, или еще что-нибудь делает – такое же несерьезное и глупое… С отличием окончил… Мало ли кто там что-то с отличием окончил! Ты скажи, откуда он взялся, этот твой херов доктор медицины, если он меня никак от бессонницы вылечить не может? Какой такой еще Пастеровский институт?.. Я хоть и король, и, как ты понимаешь, совершенно не обязан знать многое из того, что просто обязан знать каждый порядочный гофмаршал, но я твердо уверен, что Пастеровский институт вообще невозможно окончить, тем более с отличием…
Догадываешься, почему?..
Гофмаршалу становится дурно, но у него все же достает сил, чтобы пролепетать:
– Но у него же диплом, ваше величество…
Король в сердцах восклицает:
– Дурррак! Невозможно закончить по той простой причине, что это институт не учебный, а научно-исследовательский… Ты об этом знал?
Круглое лицо гофмаршала вытягивается. Если король докопается до истины, не миновать Шауницу виселицы… И хорошо, если виселицы.
На прошлой неделе en flagrant delit сцапали одного цыгана, который глухой ночью пытался укатить коллекционную мортиру из королевского парка. Мортира весила добрую тонну, и цыган предполагал сдать ее в утиль на металлолом. Бедняге не хватало денег на покупку гитары и лошади.
Так вот, вора казнили. Совершенно справедливо казнили, в соответствии с суровыми законами королевства, но как!..
Цыгана заключили в прозрачную камеру, и потом запустили туда полсотни голодных крыс…
Чтобы удобнее было наблюдать за истошно оравшим государственным преступником, камеру установили в самом центре столицы, на площади Победы, аккурат рядом с Аполлоном…
И целых два дня, пока грызуны не утолили голода, каждый истосковавшийся по острым ощущениям асперон мог прийти и посмотреть, как цыган сражается с грызунами.
Вообще, в королевстве с преступностью строго… Правда, король не приветствует подобные забавы, но королева… Если королева Лидия узнает, кто такой на самом деле Краузе, она не преминет дать высочайшее распоряжение устроить театрализованное шоу на главной площади Армбурга. И не только Краузе тогда не поздоровится…
Королева из окна королевской столовой, смакуя после изысканного обеда свой любимый черешневый ликер, обожает в двенадцатикратный полевой бинокль наблюдать за казнями своих проштрафившихся подданных.
Правда, учитывая высокое положение Шауница, его вряд ли отдадут на съедение маленьким, симпатичным зверькам, но без виселицы не обойтись… И хотя монархия в Асперонии конституционная и королевская власть имеет строго ограниченные пределы, привилегия казнить и миловать остается, как и сто, и двести лет назад, исключительно за королем и королевой.
И придется висеть тогда и раскачиваться Шауницу под беспощадными ветрами, которые уже множество столетий исправно проскваживают площадь Победы, дуя строго в западном направлении. И висеть ему до тех пор, пока его нежные окорока не станут подвяливаться и пованивать протухшей треской…
Картина, возникшая в развинтившемся воображении Шауница, настолько ужасна, что у него начинает ныть под сердцем. Ему хочется крикнуть, что он ни в чем не виноват! Что он ничего не знал! Что он хочет только одного, чтобы его оставили в покое и дали остаток дней прожить в его загородном доме, где бы он проводил эти драгоценные для пожилого человека дни в покойном созерцании природы, слушая пение птичек и поливая цветы.
– Так ты знал о том, что твой Краузе мошенник? – еще раз спрашивает король.
Но фон Шауниц молчит. Он ждет, когда король выдохнется. Самсон вовсе не злопамятен, и скоро он позабудет о своих вопросах, надеется гофмаршал.
Король, не дождавшись ответа, недоуменно пожимает плечами, потом с брезгливым видом обходит лошадиную кучу, гофмаршал, превращенный волей короля в ключника, понуро, но, стараясь сохранять внушительный вид, идет за ним следом, и они продолжают свой нескончаемый путь по бесконечным переходам, залам и коридорам дворца…
Глава 2
Возле дверей в покои принцессы король и гофмаршал обнаруживают еще одну кучу лошадиных экскрементов.
Шауниц чувствует, что у него от ужаса холодеет лысина.
– Это уже становится интересным… – с затаенной угрозой произносит король, разворачиваясь лицом к придворному. – У этого проклятого непарнокопытного, видно, несварение желудка… Видно, оно обожралось и заболело… Не будет же здоровое животное срать с такой подозрительной интенсивностью, не правда ли? Как ты думаешь, это конец, или я все-таки вляпаюсь сегодня в лошадиное дерьмо?..
Король закрывает глаза и опять принимается считать до десяти.
– Не знаю, может, это мода сейчас такая, – говорит он нарочито спокойно, – приводить лошадей в королевский дворец, чтобы они срали через каждые пять метров? Шауниц, тебя не удивляет, что в Асперонии постоянно творится черт знает что? Посмотри, дерьма – девать некуда, а виновника, создавшего всю эту красотищу, нигде не видно? У тебя не возникает в отношении всех этих безобразий никаких ассоциаций? Если нет, то придется тебе, мой добрый друг, перечитать Светония. Если не найдешь эту окаянную скотину, то, смотри, я сам ее найду, и тогда по примеру Калигулы сделаю этого неуловимого Инцитата гофмаршалом. Вместо тебя, дружок. Делай выводы, Шауниц, делай выводы…
Монарх подходит к двери и наклоняет голову. Он стоит с таким видом, будто ожидает услышать за дверью конский топот и ржание.
– Тишина… – разочарованно произносит он и поворачивает ручку.
Король и Шауниц на цыпочках вплывают в комнату камеристки принцессы, в которой находят молодую девушку, беззаботно спящую на высокой узенькой кроватке в обнимку с плюшевым медведем.
Король и Шауниц замирают. Они тут же забывают о лошади… Вид юной, хорошенькой девушки, белокурые волосы которой разметались по подушке, рождает в их головах совершенно противоположные мысли.
Почтенный государственник Шауниц, который со своей женой Брунгильдой прожил в верной любви и согласии три десятка лет и который вполне счастлив в семейной жизни, думает о том, сколько денег тратится на бесполезных приживалок вроде этой куколки с носиком-кнопкой и вытравленными перекисью волосами. Сколько квадратных километров узорчатой парчи, рытого бархата, брюссельских кружев и шелка уходит на дурацкие старомодные платья до пят, сколько изнашивается дорогих атласных туфелек!
А сколько провизии съедается – даже не съедается, сжирается! – этими якобы субтильными барышнями! И в основном это печенье, конфеты, пирожные, торты, бисквиты, шербеты и прочие сладости.
И все ради того, чтобы у двух Их Величеств и одной Ее Высочества все было, как в других королевских семьях.
Если бы воля и власть Шауница распространялись дальше, чем это имеет место сейчас, он бы незамедлительно отправил всех без исключения фрейлин, алебардщиков, бесчисленных слуг и служанок, всяких там горничных, комнатных девушек, кофейниц, постельничих и прочих нахлебников на галеры или в арестантские роты, как в старину, или на работы в каменоломнях, или, что еще лучше, на строительство дорог, с которыми в Асперонии всегда было неблагополучно.
А уж если совсем осмелеть и пойти еще дальше, то и плешивой королеве с бездельником королем и их дочери-потаскушке нашлось бы местечко не то что в какой-нибудь каменоломне или в арестантских ротах, а, страшно сказать, может, даже и на продуваемой всеми возможными и невозможными ветрами площади Победы неподалеку от ущербного Аполлона…
И тогда бы уже он, Шауниц, вооружившись двенадцатикратным полевым биноклем, услаждал себя зрелищем, от предвкушения которого блаженно замирает сердце… «Ах, мечты, мечты, какие упоительные мечты!» – вздыхает Шауниц…
Король же думает совсем о другом. «М-да, хорошая девушка, свежая… Что-то раньше я ее не видел… По всей видимости, новенькая… – размышляет он, с удовольствием разглядывая розовые губки, вздернутый носик и нежнейшую шейку спящей. – Интересно, она девственница? Если так, то какой, однако, дурной пример подает ей принцесса!.. А если не девственница, что, увы, более вероятно, то какова она в постели?.. Любопытно, любопытно… А почему она спит? По-хорошему, ей бы следовало следить за всем, что происходит в спальне принцессы, на то она здесь и положена, и вообще… А она спит! Алебардщик спит, эта… тоже! Какое-то сомнамбулическое королевство… Все спят!»
Тут король и гофмаршал замечают, что из спальни принцессы доносится храп. Они переглядываются. Подходят ближе к дверям, ведущим во внутренние покои Агнии, и замирают, прислушиваясь…
У Шауница начинает дергаться глаз, он боится взглянуть на короля. Храпят, по меньшей мере, трое…
Теперь пришло время посереть лицом королю Самсону… Трое?! Этого еще не хватало! Что, принцессе уже мало одного партнера?! Не может, что ли, спать со своими любовниками по очереди? Решила запускать их всех разом? Господи, что за времена? Королевская дочь – извращенная нимфоманка!
И еще эта чертова лошадь нейдет из головы… Куда она, интересно, подевалась?
Нагадить во дворце, это, пожалуйста, это она тут как тут, а вот когда она нужна, ее днем с огнем не сыщешь… Впрочем, зачем лошадь ему нужна и почему она так крепко засела у него в голове, король понять не в силах, мысли путаются…
Некоторое время король пребывает в полнейшей растерянности.
Его вдруг охватывает страх, ему кажется, еще немного и его тело разопрет изнутри, кожа лопнет, треснут ребра, и сердце, фонтанируя кровью, вырвется из груди и поскачет куда-нибудь к черту, как та неуловимая лошадь, которая только и умеет, что, оставаясь невидимой, заваливать дворец горами дерьма…
Король чувствует, что у него не хватит мужества толкнуть дверь в спальню принцессы и устроить скандал: его исстрадавшаяся душа этого просто не выдержит…
Что-то гадкое произошло с миром, думает монарх, выходя вместе с Шауницем в коридор. Видно, такое настало сейчас время, когда слоняющиеся по дворцовым залам беспризорные лошади и сверхлюбвеобильные принцессы, делящие ложе со всяким отребьем, уже никого не удивляют…
И самое страшное это то, что, несмотря на всю его любовь к дочери, временами короля Самсона охватывает чувство безразличия к ней. Будто она и не дочь ему… Будто он сам по себе, а она – сама по себе…
И тогда леденящее чувство одиночества наваливается на него. И сам себе он кажется единственным, случайно уцелевшим после кораблекрушения пассажиром, который, надрывая горло в предсмертном крике, плывет по безжизненному морю, всё дальше и дальше удаляясь от берега.
Все в мире перевернулось вверх ногами… Там, где была голова, красуется жопа…
– Что ты сказал, когда как сумасшедший ворвался в опочивальню?
– сердито спросил король гофмаршала, когда они снова двинулись в путь, на этот раз обратный.
– Если мне не изменяет память, ты сказал, что у принцессы один новый хахаль… А там этих хахалей, оказывается, пруд пруди – не протолкнешься… Ты слышал, как они храпели?..
Глава 3
«Когда это все кончится?» – думал, тоскуя, Самсон Второй.
После утренних омовений, бритья и своеобразной спортивной гимнастики, заключавшейся в том, что в течение трех минут король с отрешенным видом сжимал и разжимал ладони и челюсти, он, стоя у огромного распахнутого окна и щурясь на солнце, с ненавистью смотрел вдаль.
А бесконечный день только начинался…
«И предстоит вползать в этот нескончаемый, как вечность, день, словно я сороконожка и ползу по тоннелю, который для меня в яблоке продолбил какой-то полоумный червяк, а мне остается только ползти по этому тоннелю, ползти, ползти, ползти, не видя его конца».
Сравнение с сороконожкой, возникшее в голове, было неприятно и породило мысль о бренности, ничтожности, тщете и унынии. То есть как раз о том, о чем он все чаще и чаще стал думать в последнее время.
И еще эти его мысли о смерти… Лукавил, кокетничал сам с собой король, когда с напускным равнодушием жонглировал мыслями о смерти…
Когда ты молод и жизненные соки бурлят в тебе, а смерть кажется уходящей в далекое-далекое будущее смутной полуреальностью, то почти не страшно думать о конце жизни – настолько глубоко запрятан в твоем сознании этот невероятный, неправдоподобный, противоестественный акт исчезновения из действительности. А вот когда ты становишься постарше и начинают донимать боли в пояснице…
Нелегко примириться с мыслью о смерти. Ведь придет, придет, будь она проклята, эта страшная минута, когда будет предельно, ужасающе ясно, что вот она, эта минута, и тогда все и свершится, и он умрет, и его не станет, и он исчезнет… И исчезнет куда-то к чертовой матери его якобы бессмертное «я»… Оборвется нить, на которой подвешена жизнь. И он перестанет существовать… Точнее, он снова перестанет существовать, как не существовал до рождения… И вытечет кровь, и остекленеют глаза… Исчезнут душа и тело, исчерпав годы, отмеренные для пребывания на земле… И тогда о нем начнут говорить как о мертвеце…
Жил, жил, скажут, король, да помер, вышел весь…
Что бы там ни болтали святые отцы, а умирать страшно. И верующим, и неверующим… Страшна и смерть сама по себе, и страшно то, что за ней стоит…
Вернее, не стоит, потому что там, за порогом, ничего не стоит, ибо там нет ничего, там – пустота…
Нет никакого загробного мира, он давно это понял… Его придумали, чтобы удобнее было грешить.
И нет никакого смысла ни в рождении, ни в смерти… Нет смысла ни в чем, нет, нет этого смысла, сколько не ищи…
О такой ли жизни мечталось? Скука, скука, скука…
…Полоска ослепительно синего моря над крышами домов и застывшее лезвие одинокого белого паруса на горизонте напоминали страдающему монарху о дальних странствиях, о которых он, юный принц, когда-то грезил в прохладных дворцовых подвалах со сводчатыми потолками, выложенными фиолетовыми, с золотым отливом, гранитными тесаными брусками.
Жадно впиваясь в кубок с пенным вином, которое пахло терпкой лозой, привезенной с горных склонов солнечной Калабрии, он видел себя свободным человеком, с котомкой на плече бредущим по прямой, как стрела, дороге навстречу новым городам, окутанным голубой дымкой, и новым людям – незнакомым и прекрасным… И жизненные пространства, которые, наслаждаясь и постигая мудрость мира, предстояло ему преодолеть, были необозримы и обширны. Необозримы и обширны, как Вселенная, частью которой он ощущал себя с самого рождения…
Нельзя сказать, что король не бывал за пределами своего королевства. Он много поездил по миру. Но то были визиты. А он, маясь и нудясь неспокойной своей душой, мечтал о дальних странствиях и необыкновенных приключениях… Почему он не родился простым человеком?..
Почему его родители были не из тех, кто возделывал поля, кто строил дома, кто торговал сыром, зеленью и хлебом, кто пил вино в простых корчмах, пропахших жареной скумбрией и чесноком, кто был свободен, легкомыслен и жил одним днем?
Почему он не может, как простой смертный, забросив за спину котомку, бродить по миру в поисках чего-то такого, чему невозможно найти названия и тем более объяснения?
Кстати, о визитах. Самсон ненавидел эти визиты и все, что было с ними связано. На официальных встречах с государственными деятелями, которые, как правило, не могли похвалиться родовитыми предками, королю доводилось не раз ловить на себе странные взгляды этих облеченных огромной властью мужей.
Они смотрели на него, как на ископаемое, которому место скорее в окаменелой могиле кроманьонца, чем на высоком приеме в Букингемском дворце или на Елисейских полях. Их прячущие изумление глаза говорили, как же это так, неужели этот высокий, красиво седеющий человек и вправду король?! Неужели короли еще не перевелись?
Годы текут, а приключений все нет. Годы текут… Сороконожка вползает… Годы текут…
«Когда умерла фрейлина Ингрид? – спросила как-то королева. – Лет пять назад? Или шесть?..»
Король тогда странно посмотрел на жену. «В мае будет тринадцать», – негромко сказал он.
«Не может быть!» – воскликнула королева Лидия, вертясь перед зеркалом.
Ему почудилось, что его царственная супруга бросила на него взгляд столь огненно-злобный, что, продлись он на мгновение дольше, не миновать королю серьезных ожогов. Взгляд был короткий и острый, как тот кинжал, которым, он недавно видел в театре, некий разнервничавшийся шекспировский инженю в финале пьесы к удовольствию зрителей прикончил главную героиню, роль которой исполняла немолодая актриса с чрезмерно длинной талией и полными ногами.
«Не может быть! – повторила королева. Казалось, она ничуть не удивилась. Тем не менее, соблюдая некий, известный исключительно королевам, ритуал, сказала: – Господи, неужели прошло столько лет…» И, по обыкновению, фальшиво засмеялась…
«Короли не только не замечают, как стареют сами, – думал Самсон, – они не замечают, как стареют и умирают слуги и придворные. Слишком много людей всегда околачивается возле коронованных особ. На всех времени не хватает. И если иной раз кто-то из них испускает дух, то далеко не всегда это замечает рассеянная королевская голова. А если и замечает, то так, слегка, как бы между прочим. Если по каждому подданному горевать с полной отдачей, не щадя себя, до упора отдаваясь чувству печали, то никакой королевской скорби не хватит… И тут с Лидией нельзя не согласиться».
После скромного завтрака – в последнее время король Самсон ест мало: как-то сам собой пропал аппетит – государь направляется в свой кабинет. Ровно в десять начинается рабочий день короля Асперонии Самсона Второго.
Он садится за письменный стол. Рядом замирает статс-секретарь короля и одновременно начальник его Тайной канцелярии граф Фридрих Нисельсон.
Король рассматривает листок с распорядком дня и закрывает глаза.
Так ли начинается день у славного Манфреда?
Черта с два! В это время – Самсон Второй с тоской слышит, как старинные часы, злобно шипя, начинают отсчитывать десять глухих ударов, – Манфред, король Нибелунгии, уже хватив для поднятия настроения не менее литра крепкого винища, удобно устраивается на мягких подушках паланкина. Вот-вот торжественная процессия тронется в свой праздничный каждодневный путь. И, предвкушая райское наслаждение и не сдерживая плотоядной улыбки сибарита, славный Манфред отправится к своим изумрудно-голубым лужайкам, хрустальным родникам, кипящим газированной водой, обворожительным девушкам с черными, разящими наповал глазами и лихим друзьям, в любой момент готовым ринуться в застолье, как в последний бой, и принять участие во всяческих соблазнительных безобразиях, которые, если уж быть честным до конца, и составляют суть настоящей жизни…
Статс-секретарь деликатно покашливает… Король открывает глаза и опять уставляется в листок с распорядком дня.
Всего восемнадцать пунктов. Количество пунктов ужасает короля.
Под первым номером значится какая-то сомнительная Лига защиты животных. Король морщится.
– Нельзя ли?..
Граф понимает короля с полуслова.
– Весьма огорчительно, но вы, Ваше Величество, уже несколько раз отказывали этим почтенным дамам в аудиенции. Одна из этих кикимор… – иногда графу дозволяется умеренная фамильярность, – одна из этих кикимор, мадам Бухман, является тещей Адама Соловейчика…
Короля перекосило. Этот безмерно богатый Соловейчик, который редко бывал в Асперонии, а постоянно ошивался либо где-нибудь на вилле на Багамах, либо в нью-йоркской квартире на Пятой авеню, либо на своей роскошной яхте размером с линкор, давно беспокоил воображение Самсона. Соловейчик владел всеми асперонскими приисками красного золота. Все ему были должны. Даже королевский казначей…
– Если ваше величество позволит, – мягко сказал граф, – я бы осмелился дать совет. Я бы не стал сердить эту даму. Если ваше величество соизволит немного потерпеть…
– Черт с ней, только не оставляй меня с этими фуриями с глазу на глаз…
Спустя минуту в кабинет, постукивая каблучками, быстро вошли две женщины, одетые в очень строгие костюмы, купленные явно не в магазине готового платья. Искусный макияж делал их похожими на ожившие и сильно припудренные экспонаты музея мадам Тюссо. Сиреневые морщины очень шли к их изможденным от диетического питания лицам. Обеим было примерно лет по семьдесят пять-восемьдесят.
Судя по тому, сколь решительно надвигались на короля старухи, его ждал нелегкий разговор.
Самсон заерзал в своем кресле. Сейчас начнут просить о чем-то совершенно невозможном. А он, по обыкновению, уступит… И чего им неймется?! Нет чтобы сидеть дома и вышивать гладью… Вместо этого занимаются, мерзавки, так называемой общественной деятельностью…
Одну из посетительниц отличало энергичное выражение лица и с трудом сдерживаемая нервозность. Так и казалось, что, дай ей волю, она не медля ни секунды сорвалась бы с места и умчалась, не разбирая дороги, куда-нибудь подальше – туда, где ее ждет не дождется какая-то совершенно невероятная по важности, увлекательности и всемирной значимости общественная деятельность. Она всем видом давала понять, что никому не уступит эту общественную деятельность, которой она дорожит не меньше, чем Кощей – своим бессмертием.
Вторая посетительница была похожа на убитую горем вдову, только что приехавшую с кладбища, где она принимала участие в душераздирающей погребальной церемонии.
Черный шерстяной платок, наброшенный на острые плечи старухи, подчеркивал впечатление неутешного горя.
Случайно остановив свой взгляд на второй посетительнице, король тут же придал своему лицу выражение фальшивого участия.
В Асперонии давно ушли в прошлое условности придворного этикета. Все эти книксены, глубокие реверансы, поясные поклоны, шарканье башмачками и подметание пола шляпами с павлиньими перьями. А жаль, подумал король. Интересно, удержалась бы на ногах эта похожая на вдовицу старая карга, если бы ей пришлось «свершить» реверанс? Или ее ноги подломились бы, и она, гремя полыми старческими костями и утробно подвывая, грохнулась бы наземь? Вот была бы потеха… На сухое лицо короля наползает злорадная ухмылка. Посетительницы принимают гримасу Самсона Второго за милостивую королевскую улыбку: всем известны учтивость короля и его, хотя и устаревшие, но такие приятные манеры, и застывшие лица старух, не раз попадавшие под нож пластического хирурга, перекашивают гримасы притворной приветливости.
Пока дамы рассаживаются, король решает, кто из них мадам Бухман… Вероятно, та, что побойчее. Итак…
– Итак?.. – любезно произносит король, понуждая посетительниц начать беседу.
– Ваше величество! – как ни странно, но голос подает как раз та, чьи глаза – предположительно – только что любовались видом надгробных плит. Дама говорит настолько противным голосом, что короля так и тянет треснуть ее по голове чем-нибудь тяжеленьким, потом быстренько-быстренько доставить туда, откуда она, по всей вероятности, только что прибыла, и там, облив керосином, сжечь, а останки зарядить в пушку и выстрелить. Охваченный кровожадным желанием, король в ажитации ломает пальцами карандаш. – Ваше величество, мы вынуждены искать высокой защиты у вашего величества. Дело в том, что законы, установленные еще вашим достопочтенным дедом, королем Самсоном Первым, к великому сожалению, устарели.
Король, не мигая, смотрит мимо говорящей. Он увидел муху и думает все о том же: о непорядках во дворце, в королевстве… Конечно, муха не лошадь, и ей не прикажешь вылететь вон, но все же, как это скверно, когда муха безнаказанно летает в кабинете короля. Где-то у него в столе лежала мухобойка…
Он вполуха слушает бред старухи, иногда искоса поглядывает на нее, а та все говорит, говорит… Ее бледные губы, тронутые помадой, шевелятся с нарастающей быстротой… Как же несдержанны и глупы старики, думает король, неужели и я, если случится дотянуть до преклонных лет, буду таким же выжившим из ума маразматиком, как эта изможденная непосильной общественной деятельностью старушенция? А посетительница тем временем с остервенением набрасывается на охотников, промысловиков, на устроителей пушных аукционов, на владельцев собак, кормящих своих питомцев всякой патентованной дрянью, на хозяев кожевенных заводов…
Король незаметно бросает взгляд на ноги старухи. Ну, конечно, он так и знал, сапоги из крокодиловой кожи… Жалуется на охотников, старая сволочь, а сапоги носит из кожи половозрелого аллигатора! Грохнула крокодила и теперь рассуждает о милосердии… Хорошо ей рассуждать, обула свои ноги в удобные, мягкие сапожки, а невинное пресмыкающееся, которому бы жить да жить, ради того, чтобы эта старая лахудра красовалась в сапожищах из баснословно дорогой кожи, не дрогнувшей рукой какого-то бессовестного браконьера отправлено к праотцам…
Всё болтовня, болтовня, только время отнимают у короля… Он незаметно подает знак Нисельсону.
Начальник Тайной канцелярии умело и вежливо обрывает старуху.
– Его величеству угодно знать, – говорит он со змеиной улыбкой, – в чем суть вашего визита, чем конкретно его величество может помочь вашей организации?
– Необходимо согласие вашего величества, – с угрозой сверкнув желтым глазом, вступает в разговор другая посетительница, та, которая поначалу произвела впечатление главной и наиболее бойкой, – да, согласие вашего величества на утверждение нового закона, в соответствии с которым всякое насилие в отношении любого – подчеркиваю, любого! – в голосе старухи появляются истеричные нотки, – живого существа каралось бы как насилие над человеком! Это было бы в высшей степени гуманно и демократично, и мы, хотя бы в этом отношении (вот же подлая тварь! – думает король), обошли бы самые передовые страны мира! Мы в нашей Лиге защиты животных составили проект закона…
Вот даже как, думает король. Сидела, значит, идиотка, закон составляла… Он незаметно бросает взгляд под стол. Ну вот, он так и думал! И эта старая корова в сапогах из крокодила!
– Хорошо, – произносит король, поднимаясь и давая понять, что аудиенция подошла к концу, – хорошо, я подумаю… А вы, мадам, передайте то, что вы там… э-э-э, накалякали, по инстанции. Граф вам подскажет, как там и что… Граф!.. – Нисельсон наклоняет голову, давая понять дамам, что все будет сделано согласно воле короля. И всем своим видом показывая королю: будьте благонадежны, похороним бумаги в канцелярии, да так, что никакой Шерлок Холмс не отыщет…
Дамы с довольным видом кланяются и чинно шествуют к дверям.
– Позвольте один вопросик, – останавливает их голос короля. – Вот вы, мадам, сказали, что в отношении любого живого существа… А это значит, стало быть, как за убийство человека, так? А как быть с мышами, крысами, пауками, тараканами, клопами, ядовитыми змеями, всякими там крокодилами? – король красноречиво смотрит на сапоги из крокодиловой кожи. – С ними-то как быть? Прихлопнул муху, убил крысу или крокодила, и что?.. Отправляйся на каторгу, а если убил с отягчающими вину обстоятельствами, то есть по заранее разработанному плану, например, чтобы стачать себе сапожки из крокодила, что тогда?.. Клади буйную головушку на плаху? Так?
Штукатурка на лицах старух принимает похоронный оттенок. Но король сегодня настроен миролюбиво:
– Можете не отвечать, можете не отвечать… Это я просто так спросил… Исключительно из любопытства… Я долее вас не задерживаю. И проектик-то пустите по инстанции, чего уж там, раз написали…
– Если еще раз допустишь этих дур до моих светлых королевских очей, не быть тебе больше статс-секретарем и начальником Тайной канцелярии! – набросился король на графа после ухода посетительниц. – Кстати, я так и не понял, кто из них родственница этого мошенника Соловейчика?
– Это та, ваше величество, что была в черном траурном платке…
– Который носит в знак памяти по утраченной сто лет назад молодости? – неудачно сострил король. – Итак, один пункт долой, можно зачеркнуть… Осталось семнадцать… Что там у нас дальше?..
– Министр обороны маркиз Геракл Закс, Ваше Величество.
– Послушай, Нисельсон, как ты полагаешь, король я или не король?
– Король, ваше величество, конечно, король!
– Тогда почему я не свободен в своих поступках?
Граф молчит.
– Ну же!..
– Боюсь сказать, ваше величество…
– Смелей, мой друг, перед тобой самый милосердный и добрый король из всех, кто когда-либо правил Асперонией. Говори, я тебе приказываю…
– Власть короля в Асперонии ограничена…
– Ну и что? Это я и без тебя знаю… Ты лучше скажи, можно ли из этого извлечь какую-нибудь выгоду?
– Я думаю, что вы, ваше величество, и так извлекаете… Если бы вы, ваше величество, были полновластным хозяином королевства, то и ответственность за все происходящее в стране лежала бы целиком на вас… А так, получается, что и парламент за что-то отвечает, и прокуратура, и суды, и, конечно, кабинет министров… Только вы, ваше величество, ни за что не несете никакой персональной ответственности. Кроме вас в сходном положении находится, так называемая, третья власть, то есть пресса и телевидение… Ну, может, еще ваш садовник, который вечно забывает подрезать кусты роз, и это ему сходит с рук. Я полагаю, такое положение дел для вас, ваше величество, очень выгодно и удобно…
– Вот как? – оживился король. – Интересно, интересно… А ты, Нисельсон, за что-нибудь несешь ответственность? Можешь не отвечать: я сегодня по ватерлинию набит риторическими вопросами… Так вот, я отвечу за тебя, ты несешь ответственность за мое хорошее настроение… Понял? А теперь гони этого говенного министра взашей! Сегодня у меня нет ни малейшего желания таращиться на этого усатого солдафона, который будет битый час стоять, вытянув руки по швам, и мямлить о необходимости пополнить воинские склады стратегическими запасами пороха, свинца, мыла, гороха, соли и спичек. Будто ему, старому хрену, предстоит завтра на рассвете, с первыми петухами, когда нежаркое солнце зальет своим светом обширные пляжи Асперонии, канонадой из всех орудий оповестить мир об открытии боевых действий против Монако или Андорры! Помнишь, с какой решительностью он предлагал сбросить десант на столицу Вагании? Одного полка, говорил он, ему за глаза хватит, чтобы через полчаса подавить всяческое сопротивление и взять короля Вагании Карла в плен. А на кой черт мне сдался этот соня? Что бы я делал бы с этим долбаным Карлом? Открыл бы для него персональный концентрационный лагерь смерти емкостью в один королевский кубометр? Или показывал бы в цирке за деньги, как дикого зверя? Скажи, Нисельсон, ну почему у этих военных всегда такие глупые головы и такое неистребимое желание постоянно с кем-нибудь – подозреваю, безразлично с кем! – воевать?
– Они говорят, что такими были с детства.
– Какими такими?
– Воинственными, ваше величество…
– Да? Странно… Помню я этого Закса, когда он еще школьником был… Мы ведь с ним ровесники… Никакой он не воинственный был… Лупцевали его, нашего доблестного министра обороны, все кому не лень, вечно ходил с разбитой и расцарапанной рожей… А ты, Нисельсон, почему не воинственный?
– У меня были интеллигентные родители. Они хотели, чтобы я стал скрипачом…
– Да, я помню твоих интеллигентных родителей. Папа у тебя, помнится…
Нежное лицо графа становится пунцовым.
– Ваше величество!..
– Чего же ты стесняешься? Хорошим портным был твой папаша Исаак Нисельсон, упокой, Господи, его душу… А ты вон в графы вылез… Не обижайся… Это я так, для разговора, ты ведь знаешь, я тебя ценю и люблю… М-да… Ладно, иди, зови своего Закса…
…Король подходит к окну. Ограниченная королевская власть… Ее настолько ограничили, что он чувствует себя связанным по рукам и ногам. Ничего нельзя!
Ему вдруг в голову пришла совершенно дикая мысль: он подумал, что страшно похож на слона из зоопарка. Король не так давно посетил армбургский городской зоопарк, где, стоя на высокой обзорной площадке, наблюдал за обедающим африканским слоном. Слон шастал, шастал по покрытой серой пылью вольере, пока не оказался внизу, прямо под ногами короля, и, с тяжким вздохом привалившись к ограде, надолго закрепился там, и Самсон мог спокойно наблюдать, как гигант машет нелепым поросячьим хвостиком и хлопает ушами, как, ломая хоботом свежие ветви, ловко отправляет их себе в нежно-розовую пасть, как тяжело переминается и, продолжая подпирать ограду, медленно-медленно переносит массу своего огромного тела с одной ноги на другую…
Глядя на ноги-тумбы, король вспомнил, что раньше ноги убитого африканского слона чернокожие аборигены запекали целиком в песке, и это считалось у них лакомством. Говорят, уплетая слоновью ногу, дикари не брезговали ногтями…
Глядя на деловито жующее животное, на всю эту гору мяса, король подумал о том, как не рационально тратит слон те колоссальные силы и энергию, которые вложили в него Бог или Природа. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, и часами глодает какую-то дурацкую палку, дабы поддержать силы, необходимые для того, чтобы не подохнуть в этом рае для невольников…
Поди, в глубинах его громадного мозга сохранились воспоминания о том времени, когда он, маленький слоненок, рожденный влажной ночью под яркими экваториальными звездами, чуял, что мир огромен, что он не ограничен рвом с гнилой водой и неодолимой каменной стеной, утыканной острыми кольями, а простирается далеко-далеко, за дрожащий в горячем воздухе горизонт. Там, в бескрайней жаркой саванне, в какую сторону ни брось взгляд – всюду свобода…
А здесь, в мире людей, нет свободы ни зверям, ни самим людям…
Король ограничен в своих действиях, будто он не король, а какой-нибудь бесправный портовый грузчик. Да что грузчик, как самый последний нищий в королевстве!
Все, все, все решают министры и парламент…
Правда, на каждом серьезном государственном документе должна стоять подпись короля, без этого документ не действителен, но король этим своим правом – правом вето – почти никогда не пользовался и всегда, немного поворчав, подписывал всё, что ему подсовывали.
Этим, кстати, он освобождал себя от необходимости что-то решать… Ах, как это прельстительно – ничего не делать, не задумываться и не отягощать себя заботами о благе государства!
И как это по-русски! Ведь по линии матери, королевы Виктории, Самсон Второй находится в родстве с российскими царями…
Те хоть и были изрядными немцами, но русской лени за столетия сидения на российском престоле накопили предостаточно.
До поры до времени русским царям это сходило с рук, выручали удачно складывавшиеся обстоятельства и умные советники. Но при царе Николае Кровавом, слабом, бесцветном правителе, совершенно равнодушном к судьбам своих подданных, фортуна, наконец-то, повернулась к монархии задницей.
И придурковатого императора, верившего, подобно дремучей деревенской бабе, всяким колдунам, безграмотным прорицателям и прочим проходимцам, расторопные большевички предали суровой казни, и от помазанника Божьего не осталось ни рожек, ни ножек. Правда, в конце концов, после многолетних поисков, чьи-то косточки всё же нашли. Русские, радуясь и ликуя, признали их царскими и торжественно предали земле…
Король Самсон вспоминает, что читал в какой-то газете сообщение о причислении императора Николая Второго клику святых… Непонятно, чем руководствовалась Русская православная церковь, когда принимала столь ответственное – перед памятью других нормальных святых – решение…
Причислить к лику святых полуидиота, руки которого по локоть в людской крови…
Признать святым великомучеником негодяя, бестрепетно положившего на полях сражений миллионы своих сограждан и бездарно проигравшего войну, а потом и вообще к чертям собачьим просравшего великое государство, это, конечно, смелое решение. Тут надо иметь известное псевдорелигиозное мужество… Либо, что кажется более вероятным, быть таким же бессмысленным и беспринципным идиотом, каким был покойный император…
Странные, право же, люди, эти русские…
Король, мысленно прогулявшись по истории, возвращается к началу раздумий… На чём он остановился? Ах, да, на том, что он формально может отвергнуть любой закон, может не подписывать любой документ, который ему чем-то не понравится. Это, что бы там ни говорили, большая привилегия. В Англии, например, у королевы и этого нет…
И все же, как это немыслимо мало!
«Как я мог так жить столько времени?» – спрашивает король сам себя.
Этот вопрос он начал задавать себе с тех пор, как его провозгласили королем. Это когда толпы обезумевших от пьяного восторга асперонов с криками «Король умер, да здравствует король!» штурмовали армбургские кабаки, а потом, нажравшись до блевотины дарового рома, всю ночь бороздили просторы асперонской столицы, держа над головами портреты Самсона Второго, юного короля, только что взошедшего на престол.
«Как я мог так жить…»
«Когда был жив поганый братец Людвиг, я был на вторых ролях. Я и сейчас на вторых ролях… А на первых – такие, как Берковские и прочие, у кого карманы раздулись от денег».
«Пока Людвиг не совершил свой единственный в жизни подвиг, неосмотрительно набив брюхо незрелыми сливами, я был братом номер два, я был братом второго сорта. И это всем казалось нормальным. Братом первого сорта мог быть только Людвиг. Для него это было так же естественно, как видеть солнце над головой. Он был высокосортным по праву первородства. От меня не ждали ничего – ничего! – чего были просто обязаны ждать от Людвига. Я должен был знать свое место, место во втором ряду. И от меня требовали понимания и спокойного признания этого. Это значило, что брат первого сорта, прыщавый Людвиг, первым получал все, включая черепаховый суп за обеденным столом и ордена, которыми в соответствии с вековой традицией члены королевской семьи награждались с малолетства. Со смертью Людвига автоматически освободилось место брата первого сорта, и состоялся мой переход в другую категорию. Померев, Людвиг, сам того не желая, как бы приколол мне на задницу ценник, недвусмысленно указывавший на мою высокосортность. И так уж вышло, что в новой для себя весовой категории я оказался единственным бойцом. Соперников у меня не было. Я мог стать победителем без боя».
«Рефери уже поднимал мою руку, чтобы провозгласить чемпионом, когда король и королева, после неожиданной смерти главного преемника некоторое время пребывавшие в отупелом замешательстве, пришли в себя и ринулись в бой. Я не принимался в расчет. Они даже и мысли не допускали, что я могу заменить старшего и любимого сына. И, понятное дело, никто не собирался вызывать меня из Парижа».
«Об их желании поправить дело и заиметь еще одного наследника, взамен обожравшегося сливами, говорят их бурные занятия любовью. Мои весьма и весьма немолодые родители, на пару им тогда было уже больше ста тридцати лет, принялись предаваться любовным утехам с таким неуемным безумством и бесстрашием, будто они последние люди на земле и от них зависит, наступит завтра конец света или с этим концом можно слегка повременить».
«Теперь-то мне понятно, что они нуждались в полноценном наследнике, таком же предсказуемом и понятном, каким был их безвременно подохший сыночек. И если бы не проклятые сливы, король и королева могли жить в абсолютной уверенности, что после их смерти монаршую корону не закатят под кровать, где она найдет упокоение рядом с вонючим ночным горшком, как это и произошло на самом деле, а возложат на достойную, предсказуемую и высокородную голову».
«В качестве наследника я их не устраивал. Тогда я не мог понять почему. Много позже, когда родителей не стало, мне открылось, что основной причиной моей непригодности была не их нелюбовь ко мне, а нечто эфемерное. Они своим звериным, идущим из глубин средневековья инстинктом чувствовали, что я не подхожу к роли короля Асперонии, что я человек другой породы».
И поэтому они трудились, не покладая рук, если это выражение уместно, успев за месяц развалить три деревянные кровати… Заметим, что все это время престарелые супруги почти не покидали пределов королевской спальни.
Нельзя сказать, что их титанические усилия завершились ничем. В результате неравной борьбы с судьбой, король навсегда сделался инвалидом. Он повредил себе что-то в области таза, и остался в памяти придворных скрюченным злобным старцем, любившим при случае длинной суковатой палкой огреть по спине какую-нибудь зазевавшуюся служанку или даже фрейлину. На большее несчастного уже не хватало.
А к потерявшей способность передвигаться без посторонней помощи королеве приставили входившего в ту пору в силу королевского лейб-медика фон Краузе, который, как всегда, не теряя времени даром, тут же назначил королеве курс усиленной терапии, заключавшейся, естественно, в бесконечных клистирах, рвотном и гектолитрах слабительного.
Неукоснительно последовательный в своей лечебной стратегии лейб-медик ни на минуту не отходил от постели королевы и добился-таки того, что королева мучилась недолго и опочила даже быстрее своего мужа. Объективности ради надо признать, что в начале лечебного курса королеве вроде бы немного полегчало.
Она даже стала узнавать окружающих и давать им разные разумные приказания, вроде распоряжения о вырубке в королевстве всех сливовых деревьев. Но это длилось недолго, и королева Виктория отошла в иной мир, успев на прощание проклясть царственного супруга за кретинизм и преступную неосмотрительность при выборе сорта фруктовых деревьев, которые только и могут, что плодоносить сливами, смертоносными для королевских отпрысков.
После кончины родителей принцу Самсону, который за несколько лет до этого по высочайшему повелению был удален из Армбурга и инкогнито жил и учился в Париже, пришлось, проклиная все на свете, срочно собирать манатки, прощаться с приятелями и подружками и лететь домой. Хотя его настоящим домом в ту пору была маленькая квартирка во втором этаже уютного домика на Рю де ля Буше в Латинском квартале…
Этажом выше, в мансарде с балкончиком, жила Дениз, еврейка из Будапешта, косившая под швейцарку. Ей почему-то казалось страшным шиком быть не еврейкой из Будапешта, а швейцаркой из Лозанны.
Дениз, которая на самом деле носила имя Дафна (чем Дафна хуже Дениз?!), обладала уймой достоинств. В числе коих – невероятно нежная, теплая кожа, манящие темные глаза, совершенно круглая попка, схваченная короткой юбкой, фантастические коленки и умопомрачительная грудь, при воспоминании о которой у короля Самсона и сейчас кружится голова и текут слюнки. Но самое главное было то, что Дениз чем-то неуловимо напоминала ему мохнатого ласкового медвежонка.
Дениз-Дафна легла в постель сразу, как только они остались наедине.
Это случилось под Рождество, когда он возвращался от Люси, бездетной разведенки, тридцатилетней продавщицы магазина готового платья на Рю Сан-Жак.
Люси, которая всем говорила, что помолвлена с Самсоном, вздумала устроить скандал из-за того, что он, видите ли, как-то не так посмотрел на ее подружку, тоже Люси. А на ту не посмотреть было просто нельзя, потому как из нее так и перли наружу соблазн и похоть. И она не находила нужным это скрывать. Так вот, эта вторая Люси весь вечер бесстыдно пялила на Самсона свои голубые глаза, подведенные черным карандашом чуть ли не до затылка, и все время глупо хохотала. А когда первая Люси зачем-то отворачивалась, вторая – тут же показывала Самсону розовый язычок, как бы напоминая о той ночи, когда она этим язычком весьма искусно поработала, вылизывая Самсону нижний сфинктер.
Часам к восьми, когда Самсону осточертела вечеринка, он послал обеих девиц к черту, забрал бутылку со стола, чем страшно их разозлил, и, чтобы барышням было о чем посудачить, отвесил на прощание первой Люси оплеуху. Затем хлопнул дверью – дело происходило в квартире, которую шлюхи снимали на пару, – и, сопровождаемый воплями и причитаниями подружек, поплелся домой.
В тот год стояла теплая и сырая зима, и платаны, впав в обман, дали почкам опрометчивый сигнал набухнуть. Редкие прохожие шли быстрым шагом. Они были похожи на оглохших от пальбы и взрывов солдат, которые после захлебнувшейся атаки, не глядя по сторонам, поспешно возвращаются в спасительные окопы.
Самсон пребывал в самом скверном настроении, которое только можно представить, и понимал, что ему могла помочь только женщина… И не просто женщина, а женщина.
Он ждал чуда.
И это чудо произошло…
Уже перед самым своим домом на углу Рю де ля Буше и набережной Монтебелло, возле кафе «Оссер», Самсон обратил внимание на черноволосую девушку с грустными глазами, которая сидела одна на скамейке в ярко освещенном уличными фонарями миниатюрном скверике и держала в руках открытую книгу. У ее ног лежала огромная пятнистая собака, похожая, как показалось Самсону, когда та приподнялась, на помесь шакала с гиеной.
Самсон ничего особенного делать не стал. Он просто подошел, наклонился, поднял лежавший на асфальте конец поводка и привязал барбоса к стволу дерева.
Потом взял девушку за руку. Девушка послушно встала со скамейки. Тут он увидел, что она очень высокая, почти одного с ним роста.
Собака тоже вскочила и с растерянным видом, ничего не понимая, принялась вертеть головой из стороны в сторону.
Держа девушку за руку, Самсон вышел с ней из сквера. Собака заметалась и, как бы опомнившись, грозно завыла.
Самсон и девушка пересекли улицу и вошли в подъезд. Все происходило так быстро и легко, словно за их спинами вдруг выросли невидимые крылья. Они, как две бесплотные тени, пронеслись мимо консьержки, черноусой мадам Салимо. И старуха, обычно сопровождавшая проходы Самсона с постоянно меняющимися девицами словами «Опять новую привел, шалун ты этакий…», на этот раз, видимо пораженная скоростью, с какой парочка пронеслась мимо, ничего не сказала, а только одобрительно цокнула языком.
Войдя в квартиру, первым делом Самсон грубо выхватил из рук девушки книгу и отбросил ее в сторону…
…Самсон не знал, сколько прошло времени, он вдруг понял, что уже давно слышит, как на улице остервенело лает забытый людьми пес.
Тяжелый, плотный занавес от потока ветра слабо колыхался и, отходя от окна, зависал, будто кто-то держал его снизу… Ветер струился, как тихая незримая река, наполняя душу покоем и безразличием ко всему, что не относилось к этому мгновению…
Для Самсона время почти остановилось. Или, как занавес, зависло, подпираемое ветром или воображением. Как зависло всё в его мире, который вдруг съежился и стал таким маленьким, что его можно было спрятать в кулаке… Его мир сузился до размеров розового куста, к которому он отныне был допущен.
В сравнении с этим все остальное в том, другом, чуждом для него, мире, который кривлялся и клокотал где-то за окном, было мелко, незначительно, необязательно…
«Как тебя зовут?» – весело спросила девушка. На ее лбу и верхней губе он увидел россыпь капелек пота. Он провел губами по ее лицу, и ему показалось, что влага имеет вкус меда…
Что-то острым углом впивалось ему в правый бок. Он слегка отодвинулся и вытащил из-под себя небольшую книжку. Увидел название. «Генри Миллер. Тропик козерога». Самсон наугад раскрыл книгу и громко прочитал: «Больше всего ей нравилось забираться в ванну и давать ему под водой. Всё было славно, пока не разнюхала лилипутка, после этого началась славная потасовка, закончившаяся на полу в гостиной».
Девушка засмеялась…
Несколько дней спустя он случайно встретился с Люси. Та сидела в дешевом баре на площади Вивьяни в обществе угрюмого бритоголового громилы в ярко-желтых кожаных брюках и, загадочно улыбаясь, через соломинку потягивала коктейль. Вид у шлюхи был бы совсем светский, если бы не огромный фиолетовый фонарь под левым глазом. Увидев Самсона, Люси изменилась в лице и тут же прилипла губами к уху своего нового приятеля.
Она говорила, говорила, говорила и пальцем всё тыкала в сторону Самсона.
Бритоголовый повернулся, взглянул на Самсона и угрожающе пошевелил могучими плечами. Самсона передернуло. Физически громила значительно превосходил его. Но недаром в жилах Самсона текла королевская кровь. Понимая, что через мгновение его как клопа раздавят, он напрягся и, пристально глядя в сторону противника, состроил такую зверскую рожу, что тот, не выдержав, отвел глаза в сторону. Люси, почувствовав, что добыча ускользает, припала к другому уху громилы. Тот что-то недовольно пробурчал. Самсону послышалось: «Да ну его к черту… Делать мне больше нечего… Отстань…»
Вскоре Дениз переехала на Рю де ля Буше и стала жить этажом выше. Собака куда-то подевалась…
Надо сказать, что соседство с Дениз имело как положительные, так и отрицательные стороны… К числу положительных можно отнести то, что она в любой момент была готова впустить его в райский сад, где царствовал розовый куст, благоухавший, как лесной мед, разогретый послеобеденным солнцем. Близость с Дениз была беспредельно сладостна, упоительна и необычна. Не раз во время занятий любовью Самсону казалось, что они как мужчина и женщина меняются местами…
Готовность Дениз к любви в то время для него значила очень много…
А к числу отрицательных – то, что резко сузился круг легкомысленных подружек Самсона. Что тоже значило немало.
В их объятиях он черпал вдохновение, изгоняя из глубин души сомнения. Которые, как и душевная шаткость и неуверенность в себе, он знал это, являлись следствием его мыслей о собственной второсортности.
Добившись от партнерши покорности, победив ее в постели, он всегда обретал кратковременный покой и уверенность. Уверенность, которой ему так недоставало в жизни. Несмотря на то, что он-то сам всегда догадывался о своей высокосортности…
Уверенность, появившись после ночи любви, распространялась не только на его отношения с женщинами, но и на все остальное.
Но поскольку чувство уверенности не было долговечным, его надо было постоянно подпитывать новыми любовными подвигами.
Самсон был достаточно умен, чтобы понимать всю эфемерность, условность этих побед в постели. Ведь по большей части побеждал он тех, кто отдавал победу без боя. То есть всяких шлюх, которым было безразлично, кто их дерет. И если бы он рассказал им о своих победах над ними, то, скорее всего, они бы рассмеялись ему в лицо.
Действительно, это же смехотворно и постыдно – формировать силу воли и твердый характер и утверждать свою высокосортность таким образом… В постели, да еще, как правило, за деньги…
И еще. Он понимал, что его второсортность останется второсортностью, даже если первого сорта вовсе бы не существовало… Он мучительно думал над тем, как избавиться от этого ущербного чувства, и чем больше думал, тем сильней запутывался.
Дениз была удивительная женщина. В этом он убедился, когда однажды поздней ночью оказался с ней на берегу Сены, напротив Сите. До этого в ночные путешествия по Парижу он неизменно отправлялся один. Он не мог делить свой ночной Париж с кем-то еще…
Самсон стоял в позе пророка, попирая ногами, обутыми в модные длинноносые штиблеты, бренную землю, вернее, гранитные плиты набережной Конти. В вытянутой руке он держал початую винную бутылку. Огромная бутылка, устремленная горлышком в космическую черноту, наполовину закрывала собой скромную бледно-зеленую луну, которая, казалось, стыдясь своей слабости, остатки сил тратила на то, чтобы окончательно не погаснуть…
Дирижируя бутылкой, помогая себе, Самсон со сдержанным воодушевлением, как бы снисходя к уровню аудитории, читал Дениз стихи. Он тогда увлекался английской и американской лирической поэзией… Он был уверен, что Дениз, которая о себе мало что говорила, а если и говорила, то весьма и весьма туманно, вообще не разбирается ни в поэтах, ни в поэзии. И, поражая воображение бедной еврейской девушки, он демонстрировал ей свою эрудицию.
Мы приспосабливаемся к миру,
И радуемся всяческому утешенью,
Какой бы ветер его ни занес
В дырявые и слишком пустые карманы.
Потому что все еще любим мир,
В котором кто-то подбирает котенка
И прячет его от жестокости улиц
В теплый рваный рукав…
Тут он, ослепленный собственным великолепием, смешался и, не закончив, царственно-неопределенно покрутил в воздухе рукой с бутылкой, открывая лунному свету путь к спящей земле.
– Роберт Лоуэлл. «День за днем», – как бы вынося приговор прочитанному отрывку, проникновенно произнес он. И мечтательно уставился на лунный диск, который, освободившись от черного бутылочного силуэта, победительно завис над таинственным и романтичным Парижем.
Как Самсон ни был пьян, он мысленно следил за Дениз, представляя себе ее прекрасные глаза, устремленные на него с любовью и обожанием. Еще бы, знойная парижская ночь, прекрасный юноша читает красивые и непонятные стихи… ОН ЖДАЛ ВОСТОРГОВ…
И дождался…
– Это не Лоуэлл, – смущенно сказала Дениз, – это Крейн. Харт Крейн…
Как мы уже говорили, в постели Дениз напоминала ему маленького медведя. Это не значит, что ему было с чем сравнивать! Понятное дело, в его донжуанской коллекции не было медведей: до диких зверей он, несмотря на тяжкую наследственность, слава Богу, не добрался… Просто Дениз была такая же мягкая, нежная, пушистая… Когда он бывал с ней, он испытывал странное чувство… Принц перечитал гору любовных романов, но нигде и ни у кого не нашел сравнения любимой женщины с медведем. Даже у французских романистов девятнадцатого века. А у тех с сексуальным воображением, как известно, проблем не было. Некоторые из них на этой почве полностью повредились умом, успев, правда, до того как это заметили читатели, создать чёрт знает сколько нетленных шедевров.
Только у одного русского писателя Самсон вычитал, что в далеком восемнадцатом веке цареубийцы, замышляя козни против юного Петра Великого, предлагали сначала «уходить» его мать, старую медведицу, а уж потом, на закуску, расправиться с самим царем… Но это было совсем другое.
Он несколько раз порывался поделиться своими полусумасшедшими соображениями с самой Дениз, но что-то останавливало его… Что? Может, страх, что Дениз может обидеться, и тогда он ее потеряет… Да и как ей это скажешь?! И еще, его очень занимало, испытывали ли ее прежние любовники то же странное чувство, когда обладали ее восхитительным телом… Когда он думал об этом, ему становилось не по себе. Впервые в жизни он тогда испытал муки ревности. Ревности к прошлому своей девушки…
Король слышит за спиной шаги и оборачивается.
– Ваше величество, министр обороны не дождался и… – напряженно говорит Нисельсон.
– Ага, вероятно, срочно отбыл в часть… Нашему славному вояке Заксу не терпится отдать какой-нибудь архиважный приказ по армии. Вроде запрета солдатам подтираться наждачной бумагой, – усмехается король. В его словах статс-секретарю слышится горечь. Граф понимает, о чем сейчас думает монарх: всесильный военный министр ни во что не ставит безвластного короля.
Статс-секретарь давно хочет сказать Самсону, что того все обманывают. Все, все, все… Включая королеву, принцессу, гофмаршала, всех министров, лейб-медика и даже самого статс-секретаря… Ему становится жаль короля.
Но, на самом деле, король вовсе не огорчен. Он говорит:
– У русских есть пословица, покойная матушка научила: баба с возу, кобыле легче… Это я к тому, Нисельсон, что черт с ним, с этим Заксом… Еще один пунктик долой… Остается шестнадцать… Ну, кто у нас там дальше по списку?
– Комиссия по реформам…
– Что там еще?..
– Представлен на суд вашего величества проект реформирования процедуры похорон, это касается аксессуаров…
– Что?! Как это?.. Какое еще, к черту, реформирование?
– Вопрос не простой, ваше величество…
– Какие же тут могут быть сложности? Думаю, для покойника всё просто. Все сложности позади. Жизнь, к счастью, завершилась. Ему в этом отношении можно только позавидовать. Ему ничего делать уже не надо. За него все проделают родственники. Гроб закажут, панихиду, и все такое… Неужели это так сложно: похоронить покойника? И потом, процедуру установила сама жизнь: обмывание, месса, положение во гроб… Или сначала месса? А потом – во гроб? И уж потом последние поцелуи в хладный лоб, захоронение, поминки, борьба за наследство?..
– Тут дело в гробах, ваше величество. Лесов в Асперонии мало… Вот и предлагается хоронить в пластмассовых… Или в гробах из папье-маше…
– А почему не хоронить вообще без гробов? Вырыл яму, сбросил туда покойника, слегка присыпал землицей, вбил осиновый кол…
– Вот вы шутите, ваше величество, а пластмассовый гроб куда лучше деревянного. Леса сохраняются, и потом это гигиеничнее, чище, лучше…
– Кому лучше? Усопшему? Так надо понимать? Народ совсем спятил… Впрочем, мне все равно. Пусть хоронят, как хотят… хоть в оберточной бумаге или в бочках из-под солонины… Мне-то что? Да и покойничку наплевать…
Король сердито ставит размашистую подпись.
– Вместо того чтобы решать важные государственные вопросы, – говорит он плачущим голосом, – я занимаюсь черт знает чем…
Убил на какую-то ерунду два часа… И только тремя пунктами меньше! Сколько там осталось? Пятнадцать? О Господи!.. Что-то у меня сегодня голова совершенно не варит… Давай сделаем перерыв… Распорядись-ка, милый, чтобы чаю мне… и мои любимые конфеты с земляничной начинкой… И поставь Равеля, «Игру воды», что ли, или что-нибудь из «Испанского часа»… ну, ты знаешь…
Глава 4
Солнечный луч, вынырнув из серых небесных волн, пронзил тяжесть душного воздуха – принцесса не любит открытых окон – и врезался в лицо храпящего молодого человека. Юноша вздрогнул и проснулся. Медленно открыл глаза. Выпростал руку из-под простыни. Провел ею по подбородку. Самодовольная улыбка расползлась по голубоватому, почти мальчишескому, лицу. Колется… Как у настоящего, взрослого мужчины, подумал он.
Лоренцо даль Пра, так звали юношу, сегодня ночью окончательно потерял невинность. По нынешним временам поздновато – в восемнадцать-то лет…
А окончательно потому, что до этого трахался только с мужиками. Точнее, со студентами. Девиц в учебном заведении, где учился Лоренцо, не было и быть не могло. Им просто не полагалось там быть. Потому что заведение было военизированным и готовило специалистов по обслуживанию материальной части тяжелых реактивных бомбардировщиков. Да и с женщинами в училище было туговато. Хотя кое-какие женщины и попадались. Но все они, даже пожилая медсестра, горбатая мулатка Люсия Рамирес и ветеран войны во Вьетнаме, одноногая страшила Сара Беровиц, руководившая строевой подготовкой, были разобраны преподавателями, в большинстве своем отставными офицерами, которые, устроившись со всеми удобствами, предоставили студентам решать сексуальные проблемы самостоятельно и без вмешательства со стороны начальства. Многие из них и решали, в короткое время превратившись в активных и пассивных педерастов. Ведь надо же был куда-то направлять безудержно рвущуюся на простор сумасшедшую молодую силу!
Заведение располагалось за двухметровым кирпичным забором с традиционной колючей проволокой, на окраине Спрингфилда, небольшого симпатичного городка на севере Штатов, который хотя и имел под боком могучий Чикаго, тем не менее, уже двести лет считался столицей и административным центром Иллинойса.
Несмотря на глухой забор и показную дисциплину, нравы в училище были достаточно либеральными. И студенты, особенно те, кого уже воротило от однополой любви, по вечерам свободно пролезали в пролом в стене и шатались по улицам городка, не забывая почтить своим присутствием дискотеки и кабаки.
Лоренцо повернул голову. Если бы окно было открыто, ветер, наверно, донес бы шумы веселого праздника, – праздника Святого Лоренцо, в честь которого восемнадцать лет назад он был наречен этим звучным именем. Хотя нет, еще раннее утро, и не может быть никакого праздничного гвалта: праздник начнется позже…
Лоренцо Второй… Звучит совсем не плохо. Не хуже, чем Леонардо да Винчи. Или Микеланджело Буонарроти. Или Наполеоне Буонапарте… Или Самсон Второй… С дочерью которого он… Юноша счастливо вздыхает… С девицами-то оно несравненно лучше. Да и пахнут они шампунем, медом и малиной… Хотя у этих девчонок такие сумасшедшие сексуальные фантазии, что… А как они храпят! Он даже не предполагал, что их нежные носики способны издавать такие чудовищные звуки! Вот и сейчас. Храпят, будто они не субтильные барышни, а портовые шлюхи, опившиеся ромом.
Спят… Конечно, после такой ночи… Он посмотрел на золотую челку принцессы и агатовый затылок ее подружки и почувствовал желание, подавляемое ужасом…
Познакомился он с принцессой на дворцовой вечеринке, куда попал как представитель золотой асперонской молодежи. Весь вечер он пудрил всем мозги, рассказывая, как там здорово, в этой самой Америке…
Потом курили травку… Потом все куда-то разбрелись, а Лоренцо с двумя очень красивыми девушками – он и не знал, что одна из них принцесса – темными, узкими коридорами, мимо огромных солдат в средневековых доспехах, отправился в долгий путь, который привел их в эти роскошные покои.
Он был порядком под мухой, наш Лоренцо, и уже забыл, какими страшными глазами провожали его эти самые солдаты…
А вот то, что происходило позже, он запомнит надолго… Ночь была полна неожиданных поворотов и сексуальных сюрпризов. Иногда ему казалось, что он ошибся адресом и вместо опочивальни принцессы угодил на представление заезжей труппы цирковых эквилибристов, специализирующихся на номерах с садомазохистским уклоном.
Чего стоит поза, во время которой у Лоренцо чуть-чуть не переломился пополам детородный орган! С помощью сложного устройства – какой-то жутковатой машины, по виду похожей на комнатную землечерпалку и одновременно на передвижное гинекологическое кресло, принцесса Агния и ее подружка-фрейлина, атлетически сложенная девица по имени Бриджит, заставили его заниматься любовью с ними обеими попеременно… Чтобы Лоренцо не мог вырваться, барышни к этому чертову устройству привязали его ремнями. Машина загудела, и все началось. Хорошо еще, что Лоренцо вовремя понял – тут всё дело было в точности.
Главное было не промазать, когда он, намертво стреноженный и закрепленный в раскачивающемся, как маятник, устройстве, своим елдаком въезжал то в одно лоно, обрамленное иссиня-черными волосами, то, подчиняясь движению механизма, мягко входил в другое, с пучком светло-рыжих волос, которые нависали над манящим светло-алым пятном, как соломенная крыша – над деревенским домиком из самана.
Машина работала исправно, ровно гудя и четко следуя программе, но эта монотонность пугала. По временам Лоренцо казалась, что машина, упившись страданиями подневольного смельчака, через какое-то время утомится и, вместо того чтобы делать повторяющиеся движения, предпримет что-нибудь новенькое, не предусмотренное техническим гением изобретателя. И вся эта музыка, эта содрогающаяся механико-электронная колымага, пробив двери и набрав скорость, вырвется из спальни и с грохотом покатит по дворцовым коридорам! А они тем временем будут продолжать…
Лоренцо читал в какой-то книге, что нечто подобное бывало в Древнем Риме, где отдельные любвеобильные патриции, одурев от дохристианской скуки, иной раз занимались любовью в паланкинах, по пути из терм в форум. И, чтобы вдосталь насладиться сексуальными забавами и в то же время уберечь своих любовниц от нескромного глаза праздношатающихся римлян, они все это вытворяли в носилках, покрытых полупрозрачным шелком… Представляете, что делалось при этом с рабами, которые на своих плечах несли передвижной двухместный бордель?
…Лоренцо оторвался от созерцания спящих девушек и подумал, что автоматизированный способ ебли не так уж опасен. И вообще – не все в его родной стране так уж плохо. И если дело пойдет так и дальше, то в будущем Асперония сможет удивить мир чем-то оригинальным, сопоставимым с полетом человека на Марс или изобретением памперсов…
Апофеозом следующего смертельного номера стал момент, когда Бриджит держала Лоренцо на руках в положении какающего ребенка и уговаривала его вести себя прилично. А Лоренцо, извиваясь змеей и пытаясь высвободиться, визжал как боров, который ждет, что его вот-вот охолостят. И все-таки при этом умудрялся, дергаясь как паяц, трахать принцессу! А та висела в воздухе, уцепившись обеими руками за люстру, и, не в силах сдержать нахлынувшие на нее чувства, визжала как миниатюрная мартышка, которую дерет гигантский орангутан! И это еще не всё! Весь фокус состоял в том, что каким-то непостижимым образом дюжей подружке принцессы, одной рукой удерживавшей Лоренцо на весу, другой – удавалось почесывать ему крестец. Собственно, от этого-то он и орал как умалишенный!
Когда Лоренцо, достигнув вершин ужаса и блаженства, исторгнул из себя огненную лаву и окатил ею с ног до головы обеих мерзавок, то рев, став совместным и поэтому утроившимся, взорвал пространство опочивальни. Затем этот рев как-то сам собой упорядочился, голоса разрозненных солистов слились в единую мелодию, и скоро пространство спальни огласилось стройным пением.
Для исполнителей это пение могло бы приобрести значение какой-нибудь идиотской клятвы, если бы они в эти мгновения вообще могли что-то соображать…
…Лоренцо лежал и думал, вот бы посмотреть на всё это со стороны! Да, девочки что надо! Не то, что его вынужденный партнер по нетрадиционным половым отношениям, сонноглазый Карл, этот угрюмый баварец с сообразительностью болотной жабы и сноровкой «весельчака Пита».
Верзила Карл трахается, если его сперва до отвала накормить гигантскими греческими бобами с жареным беконом и глазуньей из пары страусовых яиц.
Карл говорит, что эта еда особенно полезна, ибо содержит полный набор питательных веществ, необходимых для восстановления сил, подорванных тяжелой физической работой. И что это излюбленная пища рудознатцев и гробокопателей, изнурительный труд которых требует, как известно, высококалорийной и сытной жратвы.
Он говорит это таким тоном, будто только что вернулся с лесоповала, где крушил топором исполинские дубы. На самом деле Карл, закашивая под астматика, целыми днями валялся на диване и так опух от безделья, что стал походить на гигантскую подушку.
Дюймовые греческие бобы с жареным беконом и страусовые яйца, если съесть их в достаточном количестве, со значительным видом втолковывал Карл своему любовнику, вполне отвечают его гастрономическим и сексуальным потребностям, они чрезвычайно бодрят его и придают дьявольскую силу перед ночью любви.
Ночь любви! Какая там, к черту, ночь любви, если этот долбаный засранец, налопавшись своих проклятых бобов, сразу засыпает, а если и приступает к чему-то, то лишь прочитав сначала какую-нибудь галиматью из Святого Писания. И трахается он с таким унылым, отрешенным видом, будто не предается какой-никакой любви, а действительно разгружает тачку с железной рудой или детской лопаткой в мерзлой земле самому себе роет могильную яму…
Нет, всё, кончено, больше он в эти педерастические игры не играет! Отныне и вовек он будет иметь дело только с этими милыми созданиями с бархатистой кожей и мягкими губами, которые пахнут малиновой пастилкой… Пусть даже барышни и используют в любовных состязаниях запрещенные приемы, напоминающие пытки в гестаповских застенках…
Лоренцо бросил взгляд в угол, где темнела устрашающая громада приспособления для опасных занятий любовью. Забавная штука! Если он вернется в Америку, так сразу и займется изготовлением такого же устройства, решает он. От девок отбоя не будет.
Америка, Америка… Страна самых невероятных, самых немыслимых возможностей. Так говорили все, кто завидовал его отъезду. Страна, где все миллионеры разбогатели, начав с того, что надули чистильщика сапог на два серебряных доллара…
Страна безграничных возможностей… Что-то ничего такого Лоренцо там не заметил. Вспоминается только унылый объедала Карл, трахающийся, как пораженный ревматизмом рудокоп, вспоминается хромая страхопыдла Сара Беровиц, которая обожала маршировать на своем протезе в одном строю со студентами… Приходит на ум и многое другое.
Так стоит ли возвращаться в Америку? Тем более что это путешествие, как станет понятно чуть позже, могло оказаться для Лоренцо предприятием совсем не безопасным…
…Он вспомнил, что уже глубокой ночью неутомимые подружки на десерт, так сказать, предложили ему совсем уж невероятную забаву!..
Сначала они связали полусонного Лоренцо веревками, сплетенными из разорванных на полосы шелковых простыней. Как же он брыкался, когда понял, что его, по всей видимости, намереваются предать какой-то изощренной казни! Вопить он не мог, так как рот ему заткнули его же грязными носками. Это едва не убило его! Он мычал, делал страшные глаза, пытался брыкаться… Порывался, перекатившись, уползти с кровати. Но все было тщетно. Девицам опыта было не занимать, и через короткое время спеленатого Лоренцо положили в заранее приготовленный гроб. От ужаса он чуть не спятил и даже перестал сопротивляться. Ну, всё, подумал он, сейчас закроют крышкой, заколотят…
Он почувствовал пронизывающий холод. В гроб полилась густая жидкость. Лоренцо скосил глаза и увидел, что его заливают белым раствором гипса. Все понятно, подумал он, сначала зальют, прошмандовки, этой белой дрянью, подождут, пока вся эта гадость застынет, затвердеет, понаблюдают за его страданиями, а когда насладятся, вот тогда-то и крышечку положат… И похоронят, скинув с моста… Черта с два найдешь! Он слышал, что так любят расправляться со своими бывшими друзьями сицилийские мафиози.
Через несколько минут он почувствовал, что раствор схватывается. Он на себе ощутил, так сказать, цементирующие свойства гипса. Ему показалось, будто сто чертей разом навались на него и принялись когтями стягивать и растягивать кожу по всему телу. Орать, повторяем, он не мог. Он посмотрел на мучительниц. А те, спокойно ожидая чего-то, безмятежно закурили и, будто его здесь нет, заговорили о погоде и завтрашней поездке в загородную королевскую резиденцию, к отдыхающей там матери Агнии.
Лоренцо не был так безмятежен. От перенесенных переживаний он впал в буйство, которое выразилось в мелком, почти незаметном для стороннего глаза дрожании гроба вместе со всем, что в нем находилось. Вдруг свет стал меркнуть в его глазах. А потом на неопределенное время действительность перестала для него существовать.
Когда Лоренцо пришел в себя, то первое, что он увидел, это свой торчащий, как флагшток от знамени, посиневший член с набухшим набалдашником и слепящие вспышки фотоаппарата, которые тут же заставили его вновь закрыть глаза.
Спустя мгновение он почувствовал мягкие удары чего-то тяжелого. Это молотками истязательницы разбивали застывший гипс. Слава Богу, подумал тогда Лоренцо, казнь откладывается! Удары следовали один за другим. Девицы работали споро, деловито и умело. В соответствии с задумкой, они должны были успеть употребить его член, пока он был в рабочем состоянии…
Вспоминая все это, Лоренцо поеживается…
И все-таки, надо было честно признать, это куда приятней, чем потные объятия громилы Карла.
Если он надумает вернуться в Америку, будет о чем рассказать друзьям, этим военизированным заморским педикам. От его рассказов у них глаза на лоб полезут!
Вообще, всё у Лоренцо в последнее время складывалось как нельзя лучше.
Его отец, сеньор Роберто даль Пра, разбогател на поставках армии соли и спичек, которые вагонами закупает в соседней Нибелунгии. Подсчитав на пальцах убытки при транспортировке и взятках на таможне, старый плут Роберто вышеупомянутые спички и соль втридорога перепродает министерству обороны Асперонии.
Заместитель министра генерал Свирский имеет с этого хороший гешефт… Да, по слухам, и сам Закс не в накладе.
В прошлом году процветающий и удачливый родитель расщедрился и отправил сынка учиться в Штаты. Ему хотелось, чтобы сын высшее образование получил за границей.
В Америке Лоренцо в общем понравилось. Если вести себя осмотрительно и не зарываться, то там можно делать все что угодно. Страна огромная, и, если что и натворишь, затеряться в толпах разношерстных эмигрантов, без передышки прибывающих в Америку со всех концов света, не представит никакого труда. В этой Америке такой бардак, что Лоренцо первое время просто за голову хватался, так ему было всё непонятно. Например, в любой аптеке можно было купить не только аспирин и мазь для выведения мандавошек, но и классно пожрать и даже выпить.
Сошелся он там с коммунистами. Вот это парни! Только совсем не моются, и от них страшно несет потом и мочой! Но зато все при марихуане и оружии. У кого пистолет, у кого германский штык времен Второй Мировой, у кого граната, у кого противотанковая мина, у кого даже «Калашников»… И с железом у них полный порядок, у каждого что-нибудь да проколото: у кого язык, у кого уши, у кого ноздри или пупок… И все в татуировке, как уголовники. У них на уме было одно: как бы что-нибудь взорвать!
И чтобы грохота было побольше!
Самым главным и самым вонючим у них был Эдолфи Маркус. Этот, видно, вообще никогда не мылся. Всех своих исторических предшественников, идеологических, так сказать, предтечей, даже Ленина и Сталина, называл говнюками, просравшими мировую революция и своими ревизионистскими фокусами извратившими саму марксову идею светлого коммунистического завтра, заключающуюся, по мнению Эдолфи, в построении бесклассового общества без руля и без ветрил, где если и будут какие-то руководители, то командовать они будут канализационными сливами, скрипом открываемой двери и запахом грязной задницы. Не больше и не меньше…
«Зачем, – с пафосом восклицал Эдолфи, гремя железными болтами, булавками, цепями, кольцами и браслетами, – зачем надо было устраивать какую-то социалистическую революцию? Куда проще разом взорвать всю эту капиталистическую и аристократическую сволочь, и дело с концом! Надо просто собрать побольше взрывчатки… Хорошо бы добраться до водородной бомбы. Вот было бы здорово! Начать надо с Европы. Рвануть где-нибудь в центре Армбурга, в королевском дворце, например. Там со страху все обделаются, а ты, пока суд да дело, сходу захватишь власть в стране…»
Перед самым отъездом в Асперонию Лоренцо имел с лидером коммунистической банды весьма продолжительную и продуктивную беседу… Они тогда пропили почти все деньги Лоренцо, и ему едва хватило на дорогу.
Именно Эдолфи снабдил Лоренцо совершенно уникальными взрывными устройствами, как две капли похожими на засохшее лошадиное дерьмо… Это были чрезвычайно мощные мины, управляемые на расстоянии. В сложенном виде они умещались в кармане пиджака. Мины Лоренцо без проблем пронес через таможню и мимо пограничников, лишний раз убедившись, что всем везде на всё насрать.
Одно из устройств Лоренцо испытал перед самым отъездом.
Мина сработала четко. Всей операцией Лоренцо управлял из укрытия. С миниатюрным пультом дистанционного управления он залег на чердаке спального студенческого корпуса и в слуховое оконце наблюдал за внутренним двором училища. С чердака как на ладони были видны все вспомогательные постройки, включая кухню со столовой, спортзал, кинозал, крытый тир и конный манеж, вход в который был крест-накрест заколочен старыми горными лыжами. По другую сторону заасфальтированного двора, который каждодневно использовался как плац, расположились баскетбольная площадка, четырехэтажный учебный корпус и несколько небольших зданий с квартирами, в которых жили холостые преподаватели. Отдельно стояли два домика – начальника училища и его заместителя.
Взрывное устройство ЛД («Лошадиное дерьмо») Лоренцо подложил у входа в коттедж начальника училища полковника Бриггза. Куча дерьма ни у кого не вызвала подозрений: по территории учебного заведения день и ночь разгуливал тучный полковничий мерин по кличке Сив, у которого от обжорства вечно бывало расстройство желудка.
Примерно в пять утра в дверях коттеджа полковника появилась широкоплечая высокая женщина, сильно припадавшая на правую ногу.
Лоренцо ухмыльнулся и надавил кнопку…
…Когда Сара Беровиц, ни от кого не скрываясь, ранним утром вышла от полковника Бриггза, на ее лице играла победительная улыбка.
Еще бы! Наконец-то чертов солдафон уступил ее домогательствам. Вчера, поздним вечером, оказавшись со старым полковником один на один в спальне, Сара принялась гоняться за ним до тех пор, пока тот, совершенно обессиливший, не повалился вместе с ней на кровать.
Она так отделала несчастного полковника, что тот к утру уже не мог не только двигаться, но и говорить. Вместо слов из его рта вырывалось какое-то жалобное блеяние.
Сара была довольна. Ночью она показала Бриггзу практически все, чему научилась в молодости, во Вьетнаме, во время передышек между боями, когда ей ненадолго удавалось вырваться в Сайгон, где в роскошной гостинице «Мажестик» очень весело развлекались находившиеся в краткосрочных отпусках офицеры шестой армии США.
Вот где были настоящие мастера по части ебли! Например, майор Фишер, царствие ему небесное, он умер в военном госпитале незадолго до вывода американских войск весной 1975 года. У майора обнаружили рак яиц. Яйца не выдержали нечеловеческого напряжения. Фишер трахался почти безостановочно. Это была какая-то адская сексуальная машина.
Причем ему было совершенно безразлично, кого трахать, где трахать и как трахать. Подвернется узкоглазая сучка из гостиничной обслуги, он тут же расчехлял орудие. Подвернется уличная проститутка, он взгромождался на проститутку.
Он дошел до того, что стал нападать на девок прямо на улице, средь бела дня. Затащит приглянувшуюся бабешку в подворотню и там отдерет… И возраст для него не был помехой. Не брезговал старухами. И даже солдатами-новобранцами. Для разнообразия. А то всё бабы да бабы, жаловался майор. Устаешь от этого бабья…
Когда он увидел Сару Беровиц, он даже позеленел от вожделения. Таких капитальных женщин у него еще не было. Тогда, до ранения и ампутации ноги, Сара была хоть куда, и выглядела как легкий танк «Уокер Бульдог», поставленный на попа.
Время было военное – не до разговоров. Предаваться блуду они начали сразу, как только увидели друг друга. Сначала в ресторанном туалете, причем в отделении для мужчин, потом в лифте, когда поднимались к нему в номер, потом, не дойдя до номера, в каморке коридорной служащей.
Потом надолго застряли в самом номере, решив для начала приспособить под занятий любовью могучее кресло на колесном ходу. Кресло, не выдержав, рассыпалось. Оно рассыпалось не потому, что было ненадежно сработано, а потому, что такой силы был напор майора Фишера, который вложил в процесс ебли всю свою мощь и выстраданную за время войны ненависть к врагу.
«Напалмом его, ублюдка, напалмом!», – истошно вопил полусумасшедший майор, принимая Сару за «чарли», вьетнамского повстанца, и норовя дотянуться до пистолета.
Продолжили они в ванной комнате. Бравый фронтовик подолгу держал голову сержанта Беровиц под водой, уверяя ее, что такая разновидность любовным отношений вполне в духе военного времени.
Когда Саре удавалось вынырнуть, она слышала спокойный, размеренный голос майора, который, попыхивая зажатой в зубах сигарой, любезно объяснял ей, что это новый тип аквасекса, который он изобрел, когда долгими фронтовыми ночами мечтал о чистой, светлой любви.
Этот способ на практике он применяет впервые, тем самым выказывая Саре особое расположение. И полагает, что Сара как настоящий профессионал оценит по достоинству его доверительную обходительность. Он также серьезно рассчитывает на то, что этот способ любви позволит ему не кончать нескольку часов кряду… А это чрезвычайно важно!
При этом Фишер, осведомившись у Сары, как ей все это нравится, погружал ее голову опять под воду…
При воспоминании о сексуальных зверствах майора Сара заулыбалась еще шире.
Эта улыбка какое-то время круглила ее губы.
Сара продолжала улыбаться даже тогда, когда, оглушенная ужасным грохотом, запрокинула голову и увидела стремительно удаляющийся в поднебесье и вертящийся в полете крепкий солдатский башмак, из которого торчал острый осколок берцовой кости.
В то утро герою вьетнамской войны сержанту Саре Беровиц, с победой возвращавшейся от полковника Бриггза, взрывом оторвало вторую ногу.
Лоренцо удалось беспрепятственно покинуть училище, хотя расследование началось спустя считанные минуты после взрыва. В этой Америке такой бардак, усмехаясь, вспоминает он…
Удачное испытание утвердило Лоренцо в мысли, что его друг, коммунист Эдолфи Маркус, в своих революционных устремлениях стоит на правильном пути.
…Когда девчонки вдосталь насладились сексуальными забавами и уснули, Лоренцо осторожно встал с кровати, достал из внутренних карманов пиджака две ЛД и, проскользнув мимо посапывающей служанки, вышел в коридор… Вернулся он через пять минут. С этого момента план Маркуса и Лоренцо даль Пра начал претворяться в жизнь…
Ах, если бы в этот момент Лоренцо сам себе задал вопрос, зачем он все это делает…
Логики в его действиях было немного. Кстати, как читатель узнает позже, этим он мало отличался от принцессы.
…Лоренцо нежился в мягкой постели и предавался размышлениям. Да, все действительно складывалось прекрасно. Кто бы мог представить себе такое?.. Он в опочивальне принцессы… Незабываемая ночь с королевской дочерью… «потеряла в эту ночь честь девичью ваша дочь», – пропел Лоренцо еле слышно.
«Ну, с честью у нее, положим, отношения сложные. Но на это мне плевать, – Лоренцо разглядывал спящих девушек, особенно долго разглядывал он отливавшую золотом головку принцессы, – и я еще подумаю, стоит ли мне вообще возвращаться в Америку…»
Лоренцо вдруг представил себе, как он, в полном королевском облачении, при звездах и лентах, в форме полковника полка королевских гвардейцев, восседает на троне, а перед ним стоит на коленях весь народ Асперонии…
А где-то, далеко-далеко от торжеств, около мусорной свалки, в грязном углу, небрежно закопаны останки бывшего короля Асперонии Самсона Второго, этого слабого, жалкого и безвольного правителя, которого давно было пора отправить к праотцам.
Видение было настолько ярким и соблазнительным, что Лоренцо даже тихонько захихикал от удовольствия: он представил себе, какие огромные территории, отвоеванные у соседей, он засеет коноплей и маком.
И как будет счастлив его друг Эдолфи, когда приедет в гости к новому королю Асперонии Лоренцо Второму…
Глава 5
У короля Иеронима Неутомимого, отца Самсона Второго, была совсем не королевская привычка заниматься любовью на столе, на котором прежде разделывали бараньи туши. И который по его распоряжению отобрали у поваров королевской кухни, пообещав взамен предоставить мраморный стол из армбургского городского морга.
Когда королю удавалось отвоевать время у государственных дел, он спешил в спортивный зал, в самом центре которого в соответствии с его приказом был установлен и намертво привинчен к полу вышеупомянутый стол.
Разделочный стол служил королю своеобразным алтарем, где он Юпитеру, главному распутнику среди богов, приносил жертвы в виде нескончаемых потоков спермы.
Злодействовал он следующим образом. Закрепив жертву лицом к покрытому жестью столу, он по обычаю средневековых наемников, не канителясь, просто задирал женщине юбку на голову, железными пальцами вцеплялся ей в бока и, сопя, кряхтя и грязно ругаясь, принимался за дело.
У короля было много любовниц. Причем подбирал он их себе, сообразуясь со своими весьма и весьма нетривиальными наклонностями.
Все его любовницы должны были обладать теми или иными физическими недостатками. И чем больше было у женщины недостатков, тем большим расположением пользовалась она у короля.
И некоторые, самые приближенные, были счастливыми обладательницами сразу нескольких недостатков. Например, немолодая девушка по имени Регина отличалась гигантским ростом, тонкой шеей, фантастически кривыми ногами и вислой грудью. Но взгляд!.. Взгляд салонной львицы, убежденной в своей неотразимости. Весила двухметровая красавица чуть более ста фунтов, и поэтому при ходьбе ее слегка пошатывало. До того как угодить к королю на разделочный стол Регина была знаменитой топ-моделью, и ее параметры соответствовали жестким требованиям парижской моды.
Другая, Софья, имела необыкновенный, прямо-таки выдающийся зоб и ходила боком, как это имеет обыкновение делать снедаемый страстью карибский песчаный краб, когда он, весь трясясь от натуги, ковыляет к объекту вожделения.
У короля этих человеческих особей был целый зверинец. Он любил их всех и требовал, чтобы они, молниеносно припудрившись и подкрасившись, являлись в спортивный зал по первому же его зову.
Так вот, пока он, раздевшись до половины, а, попросту говоря, лишь спустив штаны, стоя, по-собачьи обрабатывал одну из них, остальные, рассевшись вокруг стола, должны были внимательно наблюдать за процессом соития и дожидаться своей очереди.
Необходимо отметить, что шлюхи-наблюдательницы под страхом смерти обязаны были хранить гробовое молчание в течение всего представления. Но они нередко в ажитации срывались и, забывшись, начинали сопровождать действия короля либо высокопрофессиональными подсказками, либо скептическими, а подчас и ядовитыми, замечаниями.
А в очень редких случаях, когда сексуальные партнеры отчебучивали уж нечто совсем невероятное, например, брали до чрезвычайности высокий темп, словно соревнуясь в спринте, – зрительницы разражались бурными и восторженными аплодисментами.
Король, не в силах оторваться от предмета обожания, обычно отвечал раздухарившимся шлюхам бодливым дерганьем головы и страшными угрозами добраться до каждой из них, как только он «расправится с этой непонятливой курвой, которая никак не научится стоять в позе номер два».
В дверях спортзала король как правило появлялся в парадной военной форме, при многочисленных орденах и медалях. И которые, когда король приступал к совокуплению, начинали мелко дребезжать и позвякивать.
Позвякивание постепенно переходило в громыхание, громыхание – в грохот.
Грохот интенсифицировался по мере приближения короля к финишу, и с полминуты король погромыхивал, как железный бочонок из-под пива, набитый железными обрезками, когда тот под уклон катится по булыжной мостовой.
Эти немузыкальные звуки венчал как бы захлебывающийся от переизбытка эмоций утробно-страстный рев короля, который по победительной силе и зычности соперничал с трубным гласом африканского слона, непревзойденного мастера пореветь во время случки.
Рев Иеронима – по воспоминаниям оставшихся в живых участниц оргий – неизменно повергал каждую из его партнерш в состояние кратковременной каталепсии. По чисто внешним признакам каталепсия напоминает смерть, и это очень нравилось королю.
Иногда его любовницы беременели, и через какое-то время на свет появлялись отпрыски короля, наделенные сложной комбинацией черт, унаследованных от обоих родителей. Право заботиться о детях король великодушно предоставлял их матерям.
Сколько их, внебрачных королевских детей, братьев и сестер Самсона и Людвига, разгуливало под ярким асперонским солнцем, не знает никто.
Рассказ о любовных забавах Иеронима Неутомимого был бы не полон, если бы мы забыли упомянуть, что король, издавая апофеозный рык, имел привычку при этом еще и яростно топотать ногами, чем приводил аудиторию в совершеннейший восторг.
Распутство короля не знало границ и не могло не привести его к проблемам со здоровьем. По подсчетам дворцовых сплетников, количество точных попаданий короля равнялось сотне с небольшим. Этого с лихвой хватило бы на то, чтобы на некоторое время обеспечить работой небольшой венерологический диспансер. Король вполне мог служить ходячей энциклопедией всяких венерических заболеваний.
Для лечения короля, постоянно «влетавшего» в дурные болезни, было привлечен знаменитый профессор Оксман, специалист по гонорее, трихомонозу и сифилису, у которого лечилась в те годы практически вся аристократическая верхушка Европы.
Доктор Оксман навидался всякого, но даже у него голова шла кругом от всего этого калейдоскопа из твердых и мягких шанкров, бледных спирохет и люэсов, которые как на золотом блюде преподносил ему с завидным постоянством шаловливый правитель Асперонии.
Королю бы угомониться, но неистощимая животная страсть перетрахать всё, что ползает, ходит, летает, прыгает, плавает, сидит, лежит, стоит, едет, была сильнее здравого смысла. Страсть к Женщине как таковой туманила его беспутную голову.
Были все основания предполагать, что неуемный король Асперонии до самой смерти будет пациентом прославленного доктора. Как вдруг со стареющим селадоном произошла невероятная метаморфоза.
Началось с того, что вся банда дефективных шлюх в один день была безжалостно изгнана из дворцового спортзала и без каких-либо объяснений отправлена на покой.
Стол вернули поварам, и на нем стали трахаться работники королевской спецкухни, которые признавались, что по богатству ощущений любовь на обитом жестью столе не идет ни в какое сравнение с однообразными, пресными удовольствиями, которыми их поштучно оделяли дома, в покойной семейной спальне.
Причиной отставки многочисленных любовниц короля Иеронима Неутомимого стала его связь с очаровательной Сильваной. Уже несколько лет отец Сильваны, опасаясь массовых беспорядков, не выпускал дочку в город, потому что стоило той появиться на улицах Армбурга, как мгновенно возникали стихийные уличные пробки. Троллейбусы, трамваи, автобусы, автомашины, мотоциклы, велосипеды и мотороллеры наезжали друг на друга, а пешеходы, засмотревшись на прелести необыкновенно красивой девушки, сами собой ложились под колеса автомобилей.
Сильвана была единственной дочерью почтенного синьора Сантини, владельца ресторана «Адрия», славившегося своей превосходной рыбной кухней. Особенно хороши были тушенные в белом вине каракатицы с соусом из сладкого асперонского перца. Свежую скумбрию и тунца синьор Сантини закупал на рыбном базаре, в порту, а каракатиц ловил сам: он почти ежедневно спозаранку выходил в открытое море на своей моторной фелюге тралить дно за пределами бухты Последней Надежды.
Король Иероним, помимо неугомонной страсти к неполноценным женщинам, был еще и жутким обжорой. До самого последнего времени он был способен без каких-либо пагубных последствий для своего могучего организма в один присест сожрать десятикилограммового поросенка, целиком зажаренного на вертеле и посыпанного сантиметровым слоем кайенского перца.
И не беда, если поросенок по недосмотру повара задохнулся и основательно пованивает тухлятиной. Королю от этого было даже лучше. Это только разжигало его аппетит и придавало блюду столь ценимую королем пикантную остроту и изысканность.
А желудок его от этого только укреплялся, а сам он здоровел, будто ел не протухшую свинину, а ананасы в шартрезе или оладьи, политые кленовым сиропом.
Но годы все-таки брали свое, и уже несколько лет король Иероним был вынужден придерживаться диеты. Но не такой, какую ему предлагали во дворце. Королевская кухня с некоторых пор перестала устраивать Иеронима. Там была не диета, а пост. Там выполнялись распоряжения королевы Виктории, где-то вычитавшей, что пища-де тем полезней, чем меньше в ней вкуса.
Вываренное до белесости мясо, тушенные без соли овощи, рисовая каша на молоке, супы, в основном состоящие из подогретой минеральной воды, ржаные сухарики, подаваемые вместо хлеба, клеклые торты на ксилите…
Словом, меню для покойника. Вся эта мерзость быстро опротивела королю. И он открыто – часто без свиты – стал посещать армбургские кафе и ресторанчики. Нравы короля очень полюбились демократически настроенному народу Асперонии, и популярность Иеронима резко полезла вверх.
Подвыпивший король любил общаться с простыми людьми, и очень скоро все прекрасно знали, что в спортивном зале Иероним занимается отнюдь не спортом…
Именно тогда в народе его справедливо нарекли «Неутомимым».
Ресторан «Адрия» располагался на высоком берегу в приморском предместье Армбурга. С его украшенной гранитными львами веранды открывался красивый вид на поросший молодым сосновым лесом золотой пляж, клином врезавшийся далеко в море, и живописную бухту Последней Надежды, похожую на покойное зеленовато-голубое озеро, на чистой поверхности которой и днем и ночью можно было видеть замершие в обманчивой неподвижности десятки лодок и прогулочных яхт.
Король Иероним, одетый в белоснежный джентльменский костюм, без сопровождения и охраны, часто сиживал здесь, отдыхая от государственных и семейных забот и уписывая горы лобстеров, устриц и крабов. И, естественно, запивая все это добрым винцом, которое синьору Сантини тайными тропами доставляли через горные перевалы бородатые неразговорчивые контрабандисты из соседней Нибелунгии.
Вино было второй статьей дохода их опасного ремесла. А первой – огнестрельное оружие, к которому мирные аспероны всегда испытывали необъяснимую слабость. Вот почему практически в доме каждого асперона на чердаке, в чулане или подвале был припрятан либо обрез, либо «бульдог», либо «Калашников».
В тот день король Иероним был не в настроении. Всё из-за мыслей о Нибелунгии. Почему его подданные прекрасное вино с тонким ароматом нагревшейся на солнце жимолости обязаны закупать за границей? В какой-то Богом забытой Нибелунгии, которую и на карте-то не разглядеть… Повоевать нешто? Собрать силу несметную, да долбануть по Нибелунгии…
А что? Военные рвутся в бой. Снарядов наделали столько, что девать некуда… Опять же, танки, бронетранспортеры, крейсеры, самолеты… Все это шумит, грохочет, стреляет, плавает, ездит, летает, требует простора…
Попивая вино, король Иероним подумал о детях: о Людвиге и Самсоне.
В то предвоенное время Людвиг еще не добрался до своих смертоносных слив: королевский наследник был полон сил, а прыщи на лице говорили о так и прущем наружу несокрушимом здоровье.
Хороший сын, думает король, искусственно возбуждая в себе энтузиазм, хотя без размаха, ничем дельным не занимается, в последнее время повадился по деревьям лазить…
Другой сын, задумчивый оболтус Самсон, уже несколько лет торчал в Париже, и от него давно уже не было вестей. И спросить не у кого. Посольства во Франции Асперония не держит. Слишком дорого… Ну да черт с ним, с этим выродком, король Иероним не испытывал к младшему сыну ничего, кроме чувства досады и недоумения… Опасный сын, непонятный, будто и не королевского роду…
О многом передумал король в тот день…
Короче, сидел, сидел король, попивая вино, и «высидел» себе любовницу, которую помнил потом всю оставшуюся жизнь. Дочь синьора Сантини, неземная красавица Сильвана, которую король Иероним только сегодня по-настоящему разглядел, легла под него не сразу, умная была, стерва, сначала распалила старого павиана, а уж потом начала высасывать из него все соки.
Не дососала, к счастью, потому что королева Виктория, почувствовав серьезную опасность, – ведь так можно и короны лишиться, а вместе с короной и головы, – пустила в ход все свои женские фокусы, и фаворитка спустя некоторое время пала.
А ее папаше-ресторатору, почтенному синьору Сантини, пришлось спасаться от гнева короля поспешным бегством в по-прежнему дружественную Нибелунгию. Чтобы ничем не отличаться от обычных браконьеров и не вызывать подозрений у пограничников и таможни, он перекрасил бороду и усы в черный цвет, и только тогда смог присоединиться к каравану, целиком состоящему из бутлегеров.
А поначалу все складывалось прекрасно. Иероним был тогда полновластным хозяином не только в государстве, но и в семье, что куда почетнее и сложнее…
Он поселил прекрасную Сильвану неподалеку от Армбурга, в старинном роскошном замке Иль-де-Шён, где девушку, которой только-только исполнилось восемнадцать, учили придворным манерам, иностранным языкам и маленьким любовным шалостям.
Руководила всем этим безобразием любимая фрейлина королевы графиня Заксенрингская, которая с удовольствием решила нагадить королеве, мстя той за долгие годы безделья, которому графиня была вынуждена предаваться вместе с Викторией, обожавшей такую разновидность королевского времяпрепровождения.
Графиня, знавшая из рассказов своей бабки о прежнем развеселом асперонском дворе, о заговорах, об отравлениях, интригах и прочих соблазнительных вещах, истосковавшись по настоящему занятию, все свои силы и рвение отдала новому делу.
Король, который полностью отложил в сторону все государственные заботы, что особенно беспокоило генералов, мечтавших о доходной для их карманов войне, при первой же возможности мчался в замок к своей обворожительной возлюбленной, чтобы в пылких объятиях юной Сильваны забыть о том, что ему, увы, уже за шестьдесят… Вернее, под семьдесят…
Зная звериный нрав своего царственного супруга, королева Виктория до поры до времени помалкивала, тем не менее, не забывая внимательно следить за развитием любовных отношений между королем и его новой пассией.
Королева испытывала вполне понятные муки. Она по-своему любила короля, и ей, вынужденной мириться с гулевой жизнью супруга и его многочисленными шлюхами, было совсем не безразлично, что делает ее муж за пределами семейной спальни. По ее мнению, он слишком много времени проводил в постели с малолетней замарашкой, дочерью какого-то несчастного ловца каракатиц.
Однажды, когда король от нечего делать забрел на половину королевы, она не выдержала и напрямик высказала королю свое неудовольствие.
– Сир, – произнесла она с достоинством, – нам пора поговорить.
По двору поползли слухи… Вы, забыв свое королевское достоинство, делите ложе с простолюдинкой, позоря тем самым и свою царственную супругу… Если вы не в состоянии найти себе подходящую наложницу, могли бы обратиться ко мне. Двор переполнен вельможными проститутками, которые преисполнены желания лечь в постель с кем угодно. Даже в вами. Мне стоит только хлопнуть в ладоши…
Король пребывал в тот день в индифферентном состоянии, проще говоря, ему было совершенно наплевать и на королеву и на то, что она говорила.
С утра он ничего не ел, и теперь с отрешенным видом жевал соломинку, которую выдрал из половы, вылезшей из-под обивки кресла. Он выплюнул соломинку изо рта и с отвращением посмотрел на царственную супругу.
Королева заметила это и, перестав сдерживаться, возопила:
– Когда же ты, подлая скотина, образумишься? Чтоб тебя черти забрали вместе с твоими грязными потаскушками! Чтоб ты сдох! Посмотри на себя, кобель проклятый! Волосы уже все повылазили, а все туда же, за молоденькими бегаешь, как старый козел…
Король выслушал ее с большой серьезностью. Королева замолчала. Повисла тишина.
– Надо бы мебель заменить… – наконец нарушил молчание король. – Обивка ни к черту, и вообще… Все, как в дешевом борделе… Хозяйством некому заниматься. Все бросились за королем следить… Да, такие вот дела, – сказал он в раздумье.
Он помолчал. Королева навострила уши.
– Подлая скотина, говоришь? Что б я сдох, говоришь?.. – тихо спросил король.
Королева перестала дышать…
– Вот тебе скоро семьдесят один… – сказал Иероним раздельно. – Молчи, не перебивай, я знаю. Ты меня старше на два года. Молчи, старая грымза! Я метрики видел. Ты там приказала подчистить, но мне удалось разобрать… Я тоже не молод, чего уж там… Ах, как это противоестественно – стареть! Ну да ты, моя дорогая, знаешь это не хуже меня… Мы с тобой старики, Виктория… Старики, понимаешь? И ты хочешь, чтобы я, не молодой уже человек, залезал на тебя?! И еще трахал тебя, дряхлую старушенцию, когда у меня и так-то еле стоит? Представь себе, один старый человек в постели – это уже само по себе достаточно мерзко, но два – это уже перебор! Ты не находишь?
– Она тебя не любит! – выкрикнула королева. – Ей нужен не ты, а твое королевство! Не любит, не любит, не любит!!!
– Скорее всего, ты права, – печально произнес король, – но знала бы ты, как приятно обманываться! И потом Сильвана, говоря мне о своей любви, ни разу не сфальшивила! И голос ее звучит так честно, четко и убедительно! И в глаза она мне смотрит всегда открыто, не мигая. А это много! И это еще не все, лаская меня, она очень органична и естественна. За одно это ее стоит возвысить! И я страстно хочу, чтобы у нее был от меня ребенок… Надеюсь, ты рада? Да, ребенок… И это не удивительно! Скажу тебе по секрету, у нее такое восхитительное тело! Мы трахаемся ежедневно. И, естественно, это должно привести к счастливому результату… Поверь, тело у нее необыкновенное! И наслаждаться – пусть даже и лживой – любовью такой очаровательной девушки как Сильвана, невероятное блаженство! За это я готов простить ей ее молодость. Скажи, какой еще старец может похвастать, что спит с самой красивой девушкой королевства, которая к тому же моложе его более чем на пол века? На полвека! Подумать только! Я старше не только ее отца, но и деда! Что может быть лучше? А если при этом еще и получаешь вполне искренние заверения в вечной любви и преданности… Ты, старая чувырла, должна была бы разделить эту радость со мной, а ты вместо этого дуешься…
– Наши подданные…
– Мои! Мои подданные! – во гневе вскричал король.
– Жаль, что тебя не слышит сейчас народ Асперонии…
– Мне тоже жаль… Великий асперонский народ меня бы понял. Мои аспероны – народ здравомыслящий. Ни один нормальный асперон, если у него есть выбор, не предпочтет дряхлую старушенцию юной и страстной любовнице…
Лицо королевы Виктории пошло сиреневыми пятнами. Она открыла было рот, чтобы высказать королю всё, что у нее наболело на душе по поводу проделок супруга, но жест государя остановил ее. Она знала по опыту, что сейчас с королем лучше не спорить. Вполне может подвергнуть экзекуции, поместив в стеклянный ящик с крысами…
– Запомни, будешь путаться под ногами, не жить тебе, моя малютка… – пообещал король, подтверждая опасения Виктории.
Король продолжал ездить в загородный замок Иль-де-Шён к своей козочке, где очень мило проводил время. Юная Сильвана под руководством опытной графини Заксенрингской, выполнявшей при ней роль бандерши, делала значительные успехи, и король был чрезвычайно доволен любовницей, с каждый разом заметно прибавлявшей в мастерстве. О своем обитом железом столе он вспоминал все реже и реже.
Потом что-то случилось… Обычные дворцовые игры. Король застукал Сильвану с негром, который, не щадя сил и времени, каждодневно до зеркального блеска натирал в загородном дворце паркетные полы.
Так вот, натирал симпатичный чернокожий юноша паркет, натирал, натирал и донатирался до того, что случайно, как он потом под пытками признался, забрел в спальню Сильваны.
Ну, случайно или не случайно, не знаем, королевские дворцы всегда были полны тайн…
Сильвана, разомлевшая после двух бокалов калабрийского вина и горячей ванны с розовыми лепестками, позволила приятному, обходительному, уставшему от работы негру сначала принять ванну, а потом и продемонстрировать на деле мастерство, которому его научили в штате Пенсильвания, в чудесном американском городе Филадельфия, точнее, в городской тюрьме, в которой добросовестный полотер отбывал пожизненный срок за убийство собственной бабушки.
Надо сказать, что для вышеупомянутой бабушки все могло закончиться не столь трагично, если бы она однажды, одним несчастливым для себя утром, в резкой форме не отказала внуку в просьбе выдать ему несколько долларов на выпивку.
Разгневанный внучек, не долго думая, огрел несговорчивую бабку кочергой по курчавой седой голове, потом затолкал ее огромное рыхлое тело под кровать и приступил к поискам сокровищ.
Сокровища нашлись быстро. Для этого пытливому юноше пришлось тесаком разворотить копилку старухи. С удовлетворением почувствовав, что наконец-то обрел безграничную свободу, которую несла в себе тугая пачка банкнот, он, ликуя от сладостных предвкушений, ринулся в салун, где всем своим вольнолюбивым существом отдался безоглядному пятидневному пьянству, прерывавшемуся несколькими кратковременными приступами рваного сна, который, собственно, был более похож не на сон, а на обморок.
Суд, учтя, что, пока бабуся бесхозно валялась под кроватью, обвиняемый в течение длительного времени, достаточного для того, чтобы от тела старухи стало слегка потягивать гнилью, преспокойно утолял жажду чистейшим ямайским ромом, приговорил преступника по совокупности злодеяний к тремстам годам заключения в тюрьме.
Сто пятьдесят лет он получил за кочергу, двадцать – за грязный пол под кроватью, где драгоценная бабуля, будь она жива, могла бы наглотаться пыли, сорок – за разоренную копилку, десять – собственно за загубленную душу убиенной и остальные восемьдесят – за цвет кожи. Таковы законы в этой самой демократичной стране мира.
Учителей в тюрьме у молодого, красивого паренька было предостаточно. Но запомнились двое: Джо Пердун и Кровавый Насильник. Первый был теоретиком секса, второй – практиком.
Отсидев пять лет, негр понял, что он не черепаха Тартилла и по этой причине ему вряд ли удастся дожить до светлого дня освобождения. Чтобы дождаться его, ему понадобилось бы перекрыть мировой рекорд долголетия почти втрое. А это было, как вы понимаете, за пределами его жизненных сил.
И тогда он совершил невозможное – бежал. Бежал, повторив подвиг Эдмона Дантеса. Парню, ни на мгновение не забывавшему о каре в случае неудачи, удалось талантливо сымитировать собственную смерть. Действительно, все очень напоминало то, что некогда было придумано великим затейником Дюма-старшим, с той лишь разницей, что сбросили нашего героя не со скалы, как в знаменитом романе, а с мусоровоза, выкинув, словно собаку, в черном мешке на городскую свалку.
Никто не знал, как его зовут: наш негр потерял имя во время чудесного побега из тюрьмы, и так не обрел его, пересекая континенты с юга на север и с запада на восток, переходя границу за границей, меняя и тасуя страны, как засаленные игральные карты. Попутчики и случайные собутыльники звали его дядей Томом. Он не обижался.
В Асперонии он оказался случайно. Примерно так же, как случайно оказался в спальне Сильваны. У него вообще, если разобраться, многое в жизни происходило не по воле Всевышнего, а по воле его буйных фантазий, которые в зависимости от количества выпитого забрасывали его то в одну географическую точку земного шара, то – в другую.
Вся его жизнь опровергала известный философский постулат о роли предопределенности и роли случая. У него случайность была одновременно и предопределенностью. Такой вот невиданный жизненный парадокс. Те же философы утверждают, что этого быть не может, потому что этого не может быть никогда. В теории, наверно, действительно невозможно. Но то в теории. Мы же, на примере негра из ПенСИЛЬВАНИИ, верхом на швабре въехавшего в спальню к СИЛЬВАНЕ, видим, что на практике бывает и не такое…
Истосковавшись по белой женщине (надо сказать, что во время странствий ему попадались женщины каких угодно расцветок кожи: начиная от угольно-черной и кончая отдающей в сильную желтизну, но только – не белой), темнокожий сатир превзошел самого себя.
Теоретически подготовленный Джо Пердуном и практически наставленный Кровавым Насильником, он, помывшись в благоухающей розовыми лепестками ванной и сделав добрый глоток калабрийского, так возбудился, что первый раз кончил еще на пути к постели, где в ожидании возлежала Сильвана. Но это постыдное обстоятельство не остановило его. Негр ринулся на девушку, на ходу при помощи массажа взбадривая опавший член.
Он, имея за плечами советы многоопытных друзей и ощущая себя одновременно гиеной, шакалом и камышовым котом, действовал, повинуясь одновременно и инстинкту, и душевному порыву. Сильвана, пораженная всесокрушающим натиском чернокожего теоретика, в пылу неистовства ревела, как половозрелый лось во время гона, невольно подтверждая, что разница между полами не всегда столь велика, как это принято считать.
До приезда короля оставалось еще несколько часов. И все это время спальня ходила ходуном, будто в ней спаривались не человеческие особи, а обезумевшие от страсти мустанги. Негр был прекрасен, но и Сильвана была хороша…
Король Иероним, вызванный из Армбурга преданными друзьями королевы, застал парочку аккурат в ту минуту, когда Сильвана, оседлав распростершегося под ней полотера, который пребывал к этому моменту уже в бессознательном состоянии, раз за разом обрушивалась на него сверху, сопровождая каждое такое обрушение сладострастными завываниями и контрольным хлопком в ладоши у себя над головой.
Она давно расплющила яйца несчастного и, не замечая этого, победоносно пела песнь любви. Ее громкое «И еще! И еще! И еще!..» разносилось по всему дворцу, как призыв к свальному совокуплению.
В общем, юная Сильвана на прощание показала класс! Конечно, ведь ее обучением занималась графиня Заксенрингская. А та знала несравненно больше, чем какой-то случайный полотер с утраченным именем и его чернозадые тюремные просветители!
Король влетел в спальню, как бомба, и, пораженный зрелищем, тут же замер, словно наткнулся на фонарный столб.
Сильвана покосила на него огненным глазом и, продолжая истязать партнера, завыла с новой силой.
Король достаточно долго простоял с открытым ртом. Постепенно до него стал доходить смысл происходившего.
Неожиданно в нем проснулся профессионал, и король с удовлетворением отметил грамотные действия своей возлюбленной. «Да, ничего не скажешь, славно поработала девочка, вон она его как отделала… Парень даже почернел от страсти! – с неожиданной завистью подумал король. – Да-а, настоящая асперонка, пламенная, неуемная, боевая! Вот чего можно добиться при правильной постановке воспитательного процесса! Надо бы отметить педагогические новации графини Заксенрингской».
Тут он вдруг вспомнил, что Сильвана последнюю неделю ведет себя в постели как-то прохладно. Он не придавал этому значения, компенсируя ее холодность своей горячностью. Теперь он всё понял. На двух любовников ее явно не хватало. Это больно укололо его. Нельзя же быть такой безответственной!
Интересно, как давно она ему изменяет?
Конечно, король был вне себя от злости, и могла бы повториться сцена из изуверских шекспировских трагедий. Когда герой, потешив воображаемую публику стихотворными тирадами о природе женского коварства и издав драматически выверенный вопль, по рукоятку всаживает кинжал в роскошную грудь нашкодившей любовницы.
Но Сильвану спасло вдруг открывшееся в короле чувство юмора. Король Иероним понял комизм ситуации, где все роли уже давно расписаны неким великим мастером классического анекдота. И король, хотя бы для себя, не мог не попытаться выжать из этой ситуации как можно больше смешного.
«Я бы простил тебя, любовь моя, – скрипучим голосом сказал он после того, как Сильвана слезла со своего негра, – но ты так безрассудно и неэкономно растрачиваешь себя, что мне достаются только какие-то ошметки…»
Сильвана пала на колени и протянула к королю свои прекрасные руки:
«Я не знаю, что со мной случилось, – вскричала она, – это какое-то помутнение рассудка! Простите меня, мой повелитель! Я больше не буду…»
Король с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Но роль надо было доигрывать…
«Помутнение рассудка… Так это теперь называется… Засвербело в лукошке, вот что с тобой случилось… Не ты первая, не ты последняя, – король вздохнул. – Лучше скажи, как давно ты этим занимаешься?..» – спросил он и взглянул на постель. Черный парень лежал без движений. Умер?..
«Сегодня я впервые его увидела, клянусь вам, мой повелитель! Он натирал полы и…»
«М-да… Значит, с первым встречным… Кстати, я заметил, полы натерты неважно… М-да… Хорошо же ведет себя возлюбленная короля… А как же девичья честь? Верность, наконец?.. – Иероним еще по-мальчишески обиженно выпячивал грудь и куксился, но он понемногу остывал. Он уже понял, что ему придется возвращаться к разделочному столу, обитому жестью, к своим ущербным девкам, а временами, возможно, и к королеве. Что ж, перемены всем пойдут на пользу…
«А почему ты была так холодна со мной в последнее время?» – «Я думала, вам, ваше величество, так нравится… Чем я холодней, тем чаще вы кончаете…»
Король крякнул. Убедительно, черт возьми! Король и сам стал за собой подмечать, что ему бывает лучше, если партнерша лежит неподвижно, закрыв глаза и почти не дыша.
В самом деле, ему уже давно перестало нравиться, когда партнерши под ним елозят, дергаются, изображая любовное безумие, и томно постанывают, словно им и вправду приятно…
Пусть уж лучше лежат, как мертвые. Вспомнилось красивое слово «некрофилия»…
Да, ничего, видно, с этим не поделать, он стареет… Старость, черт бы ее побрал! Старость одаривает его, так называемыми, странностями и новыми, непривычными и загадочными ощущениями… А что если вообще перейти на мертвых? Ведь есть же любители… Ну, если не перейти, то хотя бы попробовать? Король не замечал, что сходит с ума…
Можно было бы, конечно, простить дуру, можно… Но когда король увидел, что партнером Сильваны оказался африканец, кровь ударила ему в голову. Ему, королю Асперонии, наставили рога с каким-то черномазым! И хотя у него, как он сам считал, не было расовых предрассудков, все же без последствий злодейскую измену он оставлять не мог – происхождение не позволяло.
Спустя три дня негра казнили… Не линчевали, а именно казнили. Согласитесь, разница есть. И разница существенная. С учетом того, что негр, побывав некоторое время в роли любовника фаворитки короля, тем самым как бы повысил свой социальный статус, ему сделали поблажку, не вздернув сразу, на первой попавшейся осине.
Мало того, ему любезно были предложены цивилизованные, надежные, апробированные варианты ухода в бессмертие. Он отдал предпочтение четвертованию. Свой выбор он объяснил просто. После того, как Сильвана расплющила ему яйца, его уже мало что интересовало в этой жизни. Тем более что и выбирать-то было практически не из чего. Не на кол же садиться, в самом деле… Оставались еще костер и виселица, но это было только для белых.
Королю пришлось соблюдать приличия: в Асперонии как раз в эти дни гостила европейская комиссия по правам человека, все члены которой в течение недели практически не вылезали из армбургских кабаков, до изумления надираясь местной пятидесятиградусной водкой.
И их, естественно, вполне удовлетворила официальная версия, которая гласила, что негр во время натирания полов нарушал общественный порядок, мешая своими истошными воплями отдыхать мирным гражданам Армбурга. И хотя все прекрасно знали, что орал вовсе не несчастный негр, дядю Тома – имя преступника так и не выяснили – благополучно четвертовали на площади Победы.
Графиня Заксенрингская, недоглядевшая за воспитанницей, была прощена и оставлена во дворце на случай, если вдруг вновь возникнет потребность в ее богатых знаниях.
А Сильвану, в соответствии со старинными традициями, отправили в изгнание, заточив в дальний монастырь на пустынном острове Нельке. Нельке, как известно, в переводе с немецкого означает «гвоздика» – цветок, который аспероны предпочитали всем другим, когда посещали могилы предков. Такая вот развеселая история…
Можно долго рассуждать о причинах, так неожиданно побудивших Сильвану вступить в преступную связь со случайным партнером…
А может, и не надо искать эти причины, ведь сколько люди понаделали всякого добра без каких-либо причин… А уж о поводах и говорить нечего…
(В последних словах самокритичный автор с сожалением обнаружил нравоучительную нотку. Автор дает страшную клятву: это больше не повторится! Пытаться учить читателя, навязывая ему свой взгляд на жизнь, это, знаете ли, последнее дело для писателей… Не их это занятие. Их дело развлекать. А когда писатели – даже великие – становятся в позу пророков, менторов, их ждет провал. Достаточно вспомнить печальную судьбу Льва Толстого и его примитивных книжечек для «народа», Сервантеса с его наивными «Назидательными новеллами». Есть примеры и посвежее…)
…После всех этих неприятных дел король вернулся к королеве и своим неполноценным девкам. Опять был востребован из королевской кухни знаменитый стол. Говорили, что повара, уже привыкшие к металлу, страшно сокрушались… Они признавались, что кровельное железо дисциплинировало их партнерш во время занятий любовью.
Потерявший последнюю в своей жизни отраду и подстегиваемый генералами-ястребами, король Иероним Неутомимый от нечего делать начал кровопролитную войну с Карлом, королем Вагании. Сначала генералы хотели напасть на Нибелунгию, но король воспротивился, посчитав, что лучше закупать у соседей вино, чем сжигать напалмом их виноградники…
Потом была смерть Людвига, за ней последовал королевский месячник ударного любовного труда, когда были расшатаны и приведены в негодность три деревянные кровати с панцирными сетками повышенной прочности.
Вскоре, так и не создав наследника, опочили король с королевой.
Связи с принцем, болтающимся в Париже, по-прежнему не было. И некоторое время Асперония оставалась без королевской власти. Самсон узнал об этом из газет и срочно вылетел в Армбург. К этому моменту он закончил свой исторический факультет, да и его отношения с Дениз зашли в тупик. В Париже Самсона ничто не удерживало. Ничто, кроме уплывающих в неизвестность иллюзий, как он сам красиво об этом подумал.
Примчавшись в родные пенаты, Самсон в пожарном порядке вскарабкался на престол, на короткое время развив активность, поразившую всех, кто знал индифферентного принца раньше. Начало его царствования ознаменовалось заключением мира с Карлом, королем Вагании.
В результате Асперония потеряла значительную часть своих западных территорий, практически полностью лишившись горных районов. Осталась узкая полоска суши, которая вытянулась на многие километры вдоль теплого Асперонского моря. Если бы не это, то Асперония утратила бы еще и выход в Средиземноморье и далее в Мировой океан.
Вины короля Самсона в этом паскудном мире не было. Если бы он промедлил с приездом в Асперонию, генералы проиграли бы и эту жалкую полоску суши… И Самсон без гроша в кармане мог бы преспокойно возвращаться в свой Латинский квартал.
Но войну удалось остановить, и город с самой дурацкой и самой замечательной на свете башней, волшебный Париж, его Париж остался в воспоминаниях…
Париж – с его влажными ночами, дышащими нежной тревогой, с его ураганными девчонками, которых в тухлой Асперонии сочли бы за полоумных, с его друзьями-собутыльниками, с которыми он вел яростные споры о литературе и искусстве, – на-всег-да! остался в воспоминаниях…
Впереди простиралось бескрайнее море государственных забот.
«Слава Богу, успел, – думал новоиспеченный король, – хорошо, хоть береговая линия осталась за мной: есть, где загорать победоносному народу моей великой и могучей родины. А могли остаться и вообще без пляжей…»
Между занятиями государственными делами король Самсон успел жениться, научился строчить вполне приличные пьесы и вообще, вписался в культурную, общественную и государственную жизнь страны.
Случилось и многое другое, чему еще найдется место на страницах этого правдивого повествования…
…Историю несчастной любви старого короля к прекрасной дочке ресторатора поведал Самсону гофмаршал Шауниц, бывший уже и тогда, во времена правления Иеронима Неутомимого, главным королевским придворным.
Откуда он все это узнал?
Фон Шауниц с достоинством выкатил грудь.
«Стены имеют уши», – объяснил он королю и многозначительно показал на собственные уши.
Глава 6
Когда раздался взрыв, Самсон Второй в своем рабочем кабинете как раз допивал вторую чашку чая. С потолка посыпалась какая-то труха, задребезжала массивная бронзовая люстра, и тонко зазвенели хрустальные кубки в шкафах.
Конец ознакомительного фрагмента.