3. Непроходимые Броды
– Schneller! Schneller![42] – понукал немец-ротенфюрер.
Повинуясь приказу, Микола пытался бежать быстрее, но не выходило – сапоги от чуть подсохшей земли отрываться не хотели. Проще упасть и сдохнуть. Не, не дадут сдохнуть, бить будут.
Во всем были виноваты немцы. Подставили, на самый опасный участок загнали, под танки сунули, заткнули дыру прорыва. Ведь с самого начала дивизионники рассчитывали занять отлично оборудованные позиции на другом участке фронта. Нет, загнали сюда, к Суходолам[43]. Стояли батальоны, укреплялись, с селянами контакт налаживали. Многим стрильцам места были знакомы – не так давно хлопцы здесь порядок наводили[44]. Когда кругом свои, оно поспокойнее. Хоть немцы-командиры и орали, но в село заскочить, стопку махнуть, с женским населением поболтать украинские эсэсовцы успевали. Небось не Нойхаммер проклятый[45]. Наведывались к дивизионникам и хлопцы из местного УПА – неподалеку в лесах базировались две чоты. Вроде договаривались действовать сообща, но на чем именно столковались, Микола, понятно, не знал.
Шутце Грабчак числился в батальоне связи, но в последние дни был прикомандирован к артиллеристам. Оно и к лучшему – у связистов Вуттиг[46] зверствовал, украинцев за людей не считал, только на своих батальонных немцев рассчитывал. Вообще-то, у артиллеристов было не лучше, разве что в тяжелом дивизионе украинец командовал, своих хлопцев берег. Еще имелось два батальонных командира из украинцев в 29-м полку.
Бегал Микола с проводами: тяни, сними, перетяни, обрыв найди. На аппарате сидел старший вистун-ротенфюрер – по-немецки он куда лучше Грабчака понимал и даже слегка сам разговаривал. Налетали советские бомберы, мешали работам, но в целом дело было знакомое, – учили немцы крепко – под бомбами голова тупеет, сердце в брюхе от страха стучит, а руки работают.
Спокойная жизнь заканчивалась. Советы беспокоили все чаще, авианалеты становились все точнее. Окопы и блиндажи не спасали, в разы прибавилось раненых и убитых. Погиб командир III артдивизиона.
12 июня началось всерьез. Дивизию переподчинили 1-й танковой армии, и все сразу зашевелилось: полки снимались с насиженных мест, перебрасывались на новые позиции, вся артиллерия стягивалась в кулак…
Пока спешно шли навстречу канонаде, было жутко: на дороге сожженные немецкие машины, повозки, трупы – чуть ли не сплошняком. Авиация Советов отработала здесь безжалостно. Возились у дороги немногочисленные немцы из похоронной команды, собирали и сортировали куски конских и человеческих тел. Галичане смотрели на ряды тел и свертков разорванного мяса в молчании, шли, вслушиваясь в небо – но было еще слишком темно, обошлось…
Потом Микола бегал по околице Подгорец, сращивал нитку связи – клятые немецкие бронетранспортеры все время рвали провода. Батальоны и батареи дивизионников вновь спешно окапывались. Говорили, что у русских тысячи танков – лавами так и прут. Немцы отходили растрепанные, повозки ранеными плотно набиты. Уже в сумерках единственный цугмашинен тяжелой зенитной батареи, по очереди перетаскивавший 8,8-сантиметровые орудия, вырвал из двух линий куски метров по пятнадцать – Микола проклинал зенитчиков так, что тем точно икалось.
Ночью Грабчака подняли – приказано было идти в 30-й полк, там готовились контратаковать прорвавшуюся пехоту Советов и требовали обеспечить надежную связь с артиллерией. Чуяло сердце – дурной день будет. Микола командиру насчет ноги напомнил – ведь подвернул давеча, все же видели. Камрад штурмфюрер, может, толком и не понял по немецко-галицийски, но под зад врезал так, что Гробчак аж язык прикусил.
…Светало. Многочисленная русская артиллерия настойчиво кидала снаряды куда-то левее, дивизионные батареи им отвечали. Связисты, нагруженные катушками и аппаратами, рысили по лесу – вокруг копошились окапывающиеся дивизионники, но штаб батальона все не находился. Наконец, отыскались. Было около шести утра, от росы все отсырело, разгоралась пулеметная перестрелка, старший вистун озабоченно сказал, что где-то пробой замыкает, и двинулся по «нитке» в тыл. Микола не успел подивиться хитроумию старшего по команде, как его самого послали с штурмфюрером-подхорунжим в качестве связного…
…Грабчак полз, перебегал, стараясь не отставать. В ветвях деревьев свистело, стучало, стрельба все ширилась, и Микола догадался, что это уже настоящий бой…
…Подхорунжий скатился в неглубокую траншею, Микола свалился следом, пытался поправить шлем – тот все время норовил съехать и закрыть обзор. Рядом длинными очередями, почти непрерывно, строчил пулемет.
– Идут! Идут! – как оглашенный орал второй номер, дергая из коробки хвост ленты. Подхорунжий, приподнявшись, смотрел в бинокль, у Миколы выглядывать из-за бруствера не имелось никакого желания – посвистывало густо. Подхорунжий толкнул ногой – по траншее вперед!
Все вокруг вели огонь: треск винтовок был почти не слышен за захлебывающимися пулеметными трелями, разрывами снарядов и мин. Громыхало, с жалобным треском валились расщепленные деревья в глубине гая. Микола споткнулся, неловко перепрыгнул через сидящего в траншее эсэсовца – шея у стрильца почернела, на пятнистой куртке расплывалось слишком большое для камуфляжа пятно. Господи ты боже, спаси и сохрани, – его ж прямо здесь и убило!
…Бойцы ожесточенно стреляли. Микола с ужасом увидел, как немец-ротенфюрер готовит гранаты. Проверил свои – нет, не потерял – на поясе оба «яйца»[47]. Неужто большевики так близко?!
…Врага Грабчак увидел, когда переползали вдоль рухнувшего ясеня. Еще левее, за кустами, открывался дымный простор неширокого поля, и Микола абсолютно ясно увидел, как вскакивают двое советских – согнувшись, метнулись чуть наискось, вновь упали-залегли, мелькнул и пропал горб «сидора»…
Больше всего молодого шутце Грабчака потрясло спокойствие советских – они ж почти на открытом, по ним из стольких стволов бьют, а они как дома шныряют…
…Ротный командный пункт был засыпан свежими комьями земли – близкая воронка еще дымилась. Оберштурмфюрера зацепило лишь слегка – санитар бинтовал ему плечо. Двоих убитых втолкнули за бруствер.
– …panzer! – кричал немец, указывая в сторону русских позиций. Оберштурмфюрер-поручник огрызался – показывая на телефониста, возящегося с аппаратом – связи с артиллерией не было, а рацию разбило в начале боя. Немец закричал на телефониста – потом командиры вновь принялись смотреть в бинокли на опушку далекой рощи. Микола, наконец, разглядел танки – приземистые, почти не различимые на фоне зелени. Временами там блекло сверкало – русские танки поддерживали атаку пехоты огнем с места…
Подхорунжий торопливо дописал записку.
– Бегом. Пусть срочно огонь переносят. И рацию сюда. Немедленно! Рацию не жди, бегом сюда возвращайся.
– Слухаюсь, – Микола спрятал записку.
Выбраться из траншеи показалось спасением. Грабчак прополз мимо воронок, поваленных деревьев – на одном стволе, обняв иссеченную осколками кору, лежал стрилец-шутце. Выглядело это до безумия странно – будто солдат пытался дерево поднять, на место поставить.
…Микола бежал, придерживая ремень винтовки, прыгал на заду гонца цилиндр противогаза, лупила по бедру лопатка. Свистел в вышине большевистский снаряд, и валился в траву Грабчак, вжимался изо всех сил, разрыв пережидая. Воняла лесная земля раздавленным чистотелом, прелью грибной, могилами… Микола взял, видать, в сторону, выскочил к позициям минометчиков – заряжающий механически совал в ствол мину – хлопало, улетало, ходили пьяно-оглушенные солдаты, несли, роняя, лотки с минами. Из трех минометов работал один – поляна была испятнана мелкими воронками – чем ее засыпали москали, Грабчак так и не понял, но минометы были разбиты, валялись пробитые каски и амуниция…
…На тропке встретились раненые – брели в тыл. Хромающий солдат махнул рукой, показывая, где штаб батальона.
…Командира батальона на месте не было. Начальник штаба выхватил из рук связного записку. Бормоча кацапские ругательства, сел к телефону…
Микола послушал его крики, попил воды из фляги и признался, что возвращаться приказано.
– Сиди, дурень! Там уже гранаты в деле, все равно не пройдешь.
Микола замер, сжался и даже зажмурился, чтобы прилившего облегчения никто не заметил…
…Кричали, что русские обходят командный пункт. Сначала с той стороны побежали группки дивизионников, потом застрочила пара пулеметов, прикрывавших штаб батальона. И все начали стрелять. Грабчак разряжал винтовку куда-то между деревьев, вталкивал в магазин обойму за обоймой. В ухо заорал, потом затряс за ремни унтер – Микола с перепугу не мог понять ни слова по-немецки. Ах, да, взять раненого…
…Тащили немца – тот, не открывая глаз, кашлял пробитой грудью.
– Свезло нам, – пропыхтел напарник – пожилой, видать опытный, вистун. – Ты послухай – сбили батальон.
Микола, ничего, кроме непрерывной стрекотни и разрывов, различить не мог. Разве что русских автоматов прибавилось – стрекот приметный…
К ночи все роты 30-го полка СС оказались выбиты с позиций. Собственно, нескольких рот практически уже не существовало: полк потерял половину личного состава и всех ротных командиров.
Остатки разгромленного 30-го были выведены в тыл. К ночи Советы вроде бы поубавили напор. По всему выходило – начали выдыхаться. Грохотало севернее – там немцы вели ожесточенный бой с русской пехотой. Микола сидел с артиллерийскими связистами, ел остывший кулеш. Так и не доел – усталость сморила…
С рассветом снова началось: советские самолеты почти беспрерывно бомбили и штурмовали позиции и тылы дивизии, но, к счастью, узел связи и батарею пока не нащупали. Дивизионные гаубицы продолжали поддерживать оборону огнем, радисты пытались наладить связь с полками, там вроде бы держались, но к вечеру прошел слух, что Куты уже отданы москалям. В селе остался дивизионный медпункт со всеми ранеными – четыреста хлопцев. Говорили, что немцы вывезли своих раненых на штурмовых орудиях. Галичан они на броню не брали…
Мучительный был день, бесконечный.
…Подзатихло к утру. Микола уже спины от тяжелых катушек не чувствовал. Заснул мигом, но тут же растолкали – уже рассвело, снова начиналось…
…Днем Грабчак оказался в запасном батальоне – было велено заехать, забрать провод и возвращаться к артиллеристам. Возвращаться не очень хотелось – здесь было спокойно. Микола с ездовым Зарембой аккуратно загрузили кабель, сели пообедать – в запасном батальоне кухня уцелела, горячим кормили. Но тут появился гад Кляйнов[48], приказал всем строиться. Связисты попытались живо на повозку сесть да кабель срочно доставить, но оказались в общем строю…
Стояли немногочисленные шеренги – с сотню солдат из запасного, да такие приблудные стрильцы, как Грабчак. Гауптштурмфюрер кратко пояснил обстановку: батальон связи внезапно атакован, ведет бой, нужны добровольцы для «удара взаимопомощи». Выручить камрадов и не допустить выхода врага в тыл дивизии есть благородный долг и обязанность каждого честного солдата рейха.
…Гул боя, рокот вездесущих советских штурмовиков, едва слышный топот сапог выходящих из строя добровольцев… Только немцы из строя и выходили. Бледнел от злобы гауптштурмфюрер, брезгливо смотрели на неподвижных галичан самонадеянные германцы.
Микола стоял как положено – смотрел строго перед собой, мимо командира батальона. Нема дурных. Чем тому батальону связи теперь поможешь? Що он там, на старых позициях, сидел и ждал? На все божья воля. И вообще во всем немецкое командование само виновато – откуда Советы в тылу взялись, а? Куда разведка и господа начальники смотрели? Непобедимый германский порядок, стойкость и предусмотрительность… Теперь вот погибнут хлопцы ни за що…
…Катили связисты обратно к дивизиону. Рассудительный Заремба вздыхал:
– Вот оно как – не сдержали москалей на фланге. Прорыв вышел. Пропадут хлопцы. Ни за что пропадут. Там, говорят, кавалерия у Советов. Лютуют, все сплошь башкиры. Эх, беда, ведь не пробьются наши.
– Я ж там, в батальоне, каждого стрельца знаю, – хмуро сказал Микола. – Золото, а не хлопцы. До последнего стоять будут. Немцы могли бы танками помочь. Так ведь не дадут брони, суки.
– Бросят, как пить дать бросят. Слышь, Микола, а ведь хлопцы могут в лес пробиться. Сообразят, точно говорю. Там свои люди…
– Ты помалкивай. Еще неизвестно, как дело обернется…
Вечером появились точные сведения, что батальон связи полностью полег, со всей техникой и машинами. Говорили, что в плен советские гвардейцы никого не брали. Вроде бы подошел после боя чекистский батальон из СМЕРШа и всех пленных шашками порубал. Микола вместе с камрадами-связистами выпил шнапса за помин душ, геройски загыблых, но в шашки не очень поверил – небось просто постреляли хлопцев из пулемета. Не, сдаваться в плен никак нельзя. Жестоки краснюки к СС. Плохо дело. И заначку потерянную было до слез жалко – десятник хозяйственного взвода клялся, что ранец как свой сохранит, да разве теперь с мертвяка спросишь? Эх, портсигар нужно было с собой носить – ведь чистое серебро. Да и шоколад жалко. Девять плиток… Москали клятые, чтоб вас…
Ночью куда-то перешли, окопались, Грабчак успел подремать, потом сдернули с криком и пинками…
…Неслись упряжки противотанковой батареи, трясся ошалевший Микола, цеплялся за неудобный поручень передка, придерживал коленом катушку, пристроившийся рядом кривоносый шарфюрер сопел, норовил заехать в лоб стволом прыгающей винтовки. Ездовой гнал с гиком, свистом – батарея неслась, не разбирая дороги. Как попал на безумный артиллерийский передок шутце Грабчак, за что судьба так наказала – не понять. Противотанковую батарею с позиций сняли одним мигом, бросили навстречу прорвавшимся советским танкам. Но Грабчака-то за что?! У протипанцерников свои связисты имеются, раз не их всех разбомбило, так пусть догоняют и сами…
…Поздно. Летел молодой шутце, кинутый безжалостным приказом, навстречу своей гибели, старался катушки довезти. Ой, за що, за що так?!
…Село осталось правее, батарея на рысях вынеслась к полю. Русских пока видно не было, словно вымерло все кругом, лишь темнела цепочка неглубоких пустых окопчиков вдоль проселка. И качалось поле, на которое вот-вот танки Советов выйдут… плоское, с нечастыми копнами и скирдами, да одиноким, видать, брошенным из-за неисправности грузовиком. Слетела с дороги быстроногая батарея, гарцевал на гнедом скакуне пидхорунжий, взмахивал плетью, указывая позиции:
– Разворачивайся, не медли! Минуты по счету…
…Ржали кони, расчеты снимали с передков приземистые панцертовки[49]. Артиллеристы спешили – и последнему дурню ясно, что выйдет, если «тридцатьчетверки» застигнут батарею неразвернутой. Хоть слегка окопаться бы успеть…
– Та разве здесь позиция?! – стонал ездовой-вистун, пытаясь успокоить разгоряченных лошадей. – Зарыться не успеем, упряжки девать некуда. За скирдой прятать, что ли?
Миколе было не до лошадей: сгреб три катушки, а куда бежать, где командир батареи, разве разберешь?
– Вон они, по леву руку. На те две скирды смотри, – крикнул грузный усач – командир орудия. – Та не топчись, как столб фонарный…
Расчет успел развернуть орудие стволом к пологому подъему, развели станины…
Микола, бормоча ругательства, двинулся до командования. Ох ты ж, божечки, все жилы так порвешь. Висящий на шее телефонный аппарат норовил ударить по коленям. Где старший телефонист, с инструментом да вторым аппаратом? Свалился в скачке да потерялся? Гнали жутко, хотя вистун и сам собой до того хитрожопый…
Как следует обложить старшего вистуна Микола не успел. Лязгнуло, заскрипело металлически, и с ближайшей скирды посыпалось сено. Оживали скирды. Оборачивались к ним изумленные взмыленные артиллеристы… Из сена полыхнуло…
…Как можно было не разглядеть спрятанные под сеном танки, объяснить вовсе невозможно. Наверное, со спешки и тряски не всмотрелись. Ведь учили протипанцирников всем этим хитростям. Приказ спешили выполнить, дурни этакие. А невиновным связистам потом погибай зазря…
Впрочем, шутце Грабчак связистом уже не считался, поскольку отступал налегке. Бежалось быстро, даже винтовку и прочую амуницию чувствовать перестал. Как на крыльях несло. За спиной ахали танковые выстрелы – на отдельного человека наводчики пока не разменивались, практически в упор уничтожали орудия, передки и упряжки. Разрывы, ржание лошадей, крики раненых… Минута, две… Потом снаряды начали рваться среди удирающих к селу дивизионников, засвистели над головой строчки свинца танковых пулеметов… Но Грабчаку везло – сразу взял верно – к овражку, домчался одним из первых, скатился в благословенную сырость, пополз прочь… Единственный раз обернулся перед оврагом: бегущие, падающие люди и лошади, за ними осевшие скирды, и неспешно шевелящиеся бронированные жуки, показавшиеся удивительно небольшими[50]…
До своих артиллеристов Грабчак домчался быстро – артдивизион, до сих пор не понесший больших потерь, казался местом надежным, солидным, только за него и держись. Микола пытался рассказать о мгновенной гибели батареи, но немец-обершарфюрер шагнул сзади к кричащему Грабчаку, развернул… врезал в левый глаз, но у Миколы из обеих искры посыпались. Немец гавкнул про паникера и вонючую жопу, отшвырнул к брустверу… Потом хлопцы налили полкружки шнапсу, сглотнул стрилец, и пришлось вновь за провода взяться. Даже покурить не дали, ироды…
К вечеру поползли слухи, что Советы в тыл прорвались, пытаются от резервов отрезать…
Во тьме дивизион отошел назад, связь и прикомандированных телефонистов оставили в распоряжение переместившегося к селу штаба фузилёров.
Настроение у офицеров было хуже некуда – открыто говорили, что немцы «дурни биснувати». Нужно прорываться, пока Советы окончательно кольцо окружения не замкнули. Фрайтаг[51] специально медлит – решил дивизию положить, шоб германцы из котла выскочили.
Грабчак понял, что все здесь и полягут. Но бояться сил не осталось, усталость такая навалилась – хоть в лоб стрелять будут, не пошевелишься. Микола заполз в какую-то яму и на оклики командира связистов не отзывался. Плащ-накидку на голову намотал, и идите все к бисовой матери.
Только с рассветом понял, что под крупом убитой лошади спал. Ладно, що смердела, все одно не до девок Грабчаку гулять. Но примета скверная…
Примета сполна оправдалась – день истинно адовым стал. С утра Советы атаковали с нескольких направлений: у Подгорец, на Сасово, на Колтив… 31-й полк держался из последних сил, немцы временами перебрасывали подкрепления, поддерживали. Москали наседали, вновь ударяли «катюшами» и бомбами – казалось, ничего живого не останется. У Опак дивизионники многократно сходились с русской пехотой вплотную, «тридцатьчетверки» в гущу не лезли – мели огнем издали…
– …Ко второй роте пойдешь. Вот приказ – пусть один взвод налево оттянут и фланг держат. Знаешь, где второй роты позиции?
– Да я же с дивизиона и…
– Знайдешь! Тут овражком, як поднимешься ще километра два и поближе к кладбищу. Не проскочишь…
Микола пошел, зная, что не дойдет. Отводить полк нужно, тут любому дурню понятно. Тяжелый дивизион москали разбили, никакой телефонной и радиосвязи не осталось, танков немцы совсем не дают. Как скот подсунули – на убой. Сами отходят, а здесь подыхай как муха…
Овражек был неглубок и набит немцами: вышедшее из боя подразделение пыталось привести себя в порядок. Казалось, здесь больше раненых, чем стоящих на ногах. Микола протрусил поверху, по склону, внезапно оказался на прореженной осколками опушке – впереди шел бой…
Пехота Советов, в выгоревших гимнастерках и драных телогрейках, немногочисленная, но сплошь с автоматами, уже уцепилась за развалины крайних хат. Устанавливали пулемет, перебежками кидались через огороды. Горели хаты, дым прибивало к земле. От центра села и от кладбища в этот дым строчили галицийские пулеметы – старались москалей к земле прижать. В ответ издали, размеренно, как часы, бил русский танк или самоходка – прикрывал подход своих подкреплений. Через поле растерзанного низкорослого соняшника[52] спешил взвод Советов…
Микола залег под молодым дубком и попытался разглядеть, что у москалей стреляет. На занятиях учили разбирать типы русских танков и штурмовых орудий, но сейчас издали да сквозь дым разве разберешь… Вернуться нужно и доложить. Вторую роту сейчас искать – все равно что гузном на мину садиться…
Внезапно ударили по захваченной русскими окраине минометы: взрывы лопались среди развалин и огородов, разлеталась земля и картофельная ботва. Советская пехота мигом исчезла. Минометный налет был краток: два десятка мин, и галичане кинулись в контратаку. Меж кладбищенских крестов поднялась чуть ли не рота фузилеров: с примкнутыми штыками, с напористым криком «Слава!» немецкий гауптштурмфюрер и украинский поручник, пригибаясь, подбадривали героев взмахами пистолетов…
Славно хлопцы шли, геройски. Но недолго. Едва миновали ограду кладбища, как навстречу ударили автоматы. Густо строчили, будто батальон москалей у околицы в засаде поджидал. Падали дивизионники, но шли вперед. Лопнуло несколько гранат, и Советы нараз сами на «ура» поднялись. Вставали из воронок и грядок изрытых, согнутые и линялые, вроде разрозненные, но тут же озверелой, единой горстью сыпанули навстречу остаткам фузилерной роты. На миг смешалось все: очереди в упор, блеск штыков, пистолетные и винтовочные хлопки. Ни «Слава!», ни «Ура» уже не слышно – только одинаково матерное и вой звериный. С поля спешило подкрепление москальское, откуда-то танки явились, перемалывая на поле последние соняшники, к околице ползли…
Микола привстал, поднял винтовку, собираясь пальнуть в сторону москалей, но передумал. Хоть и далеко, но могут заметить. Да и нет приказа связному в бой вступать. Иная задача. Не нашел вторую роту, так нужно доложить что неприятельские танки атакуют. Дисциплина превыше всего…
Насчет танков шутце Грабчак не доложил. Так уж обстоятельства сложились. У овражка наткнулся на хлопцев – сказали, что командир 31-го полка убит и есть приказ отходить. Насчет приказа было не очень понятно, но Микола рассудил, что приказ все равно непременно будет, да и вообще какой с шутце спрос? Вон, у фузилеров унтер есть, на него сослаться можно.
Уходили через реденькую рощу, чудом под обстрел не попали – тяжелые москальские мины легли позади. К группке прибилось еще несколько стрильцов, так и шли, пока разъяренный немец-обер наперерез не выскочил. Грозил на месте застрелить, затвором машингевера[53] щелкал. Но обошлось. Оказалось, на позиции 29-го полка вышли и здесь всех стрильцов собирают…
Следующие дни для Миколы слились в один. Ад, истинный ад. Налеты, обстрелы, попытки уйти в безопасное место, бесконечная беготня и поиски пропадающих солдат. Повезло, что хорунжий Тимкевич взял легконогого связиста в связные. Микола числился вроде как при штабе: сначала так и не переформированного батальона, потом роты, потом «боевого отряда прорыва». Все смешалось: немцы, галичане, «хиви»[54]. Еще держали позиции разрозненные группы 454-й охранной дивизии, но севернее обороны практически не имелось, большевики сбивали заслоны, сжимали кольцо. Говорили, что извне «крышку котла» пробивают штурмовые орудия 8-й танковой, но Грабчак не верил – не сунутся в этот ад немцы.
…Отходили дивизионники в одну сторону, поворачивали, пережидали обстрел и бомбежку. Овраги, поля, истерзанные гаи…
…Приказано было пробиваться через железную дорогу в сторону Подольских высот. Хорунжий Тимкевич пытался разглядеть в бинокль позиции противника – где-то там постукивал пулемет, но в вечернем сумраке ничего разобрать не удавалось. Микола и обершарфюрер – старший десятник Зачепков старались держаться рядом с офицером – вроде ординарцев и охраны. Андрий Зачепков служил во взводе полевой жандармерии, коих дивизионники не шибко любили, но сейчас все так перепуталось, що… Вообще-то Зачепков был коренаст и силен – без труда волок, кроме своего, и ранец с офицерскими консервами – умней пока держаться гуртом…
Бомбежки уже кончились – темно для авиации Советов. Вечер пришел, теплый, еще безлунный, благословенный. Но Миколу озноб бил – чуяло сердце, всех в прорыве положат…
Сгущалась темнота, и разом стрельба усиливалась. По всей долинке двигались группы прорыва: многочисленные, настроенные отчаянно, некоторые немцы с пулеметами, «панцерфаустами» и «офенрорами»[55], но остальное тяжелое оружие и раненые уже давно оставлены. Как сказал хорунжий, «на кон поставлено усе».
…Коротко крикнул немец – командир группы. Встали, пошли во тьму, навстречу взлетающим нитям трассеров, взрывам мин…
…Микола шел, бежал, падал, боясь одного – потерять хорунжего. Офицер наверняка вывести должен – он образованный, умный, из Львова, с самого начала войны ушел давить жидов да поляков университетских.
…Дергалась сырая тьма от бега солдатского, где-то рядом текла речка, пахло тиной и спокойствием. За ивняком густо рвались мины, но то в стороне. Грабчак молился, бежал за пятнистой, перечеркнутой ремнями спиной хорунжего…
…Забор, хата – нежданно оказались в селе. Улица, сломанные ограды и развалины, где-то визгливо ругалась баба. Отряд спешил через село, обходил зарева горящих домов. Чьи-то трупы у кустов, внезапно вспыхнувшая близкая стрельба… Околица, приказ «закрепиться»…
– От Почап немцы густо подошли, – хрипел Зачепков. – С батальон будет. Точно говорю, проломимся.
Микола кивал – шлем вновь сползал на нос. Грабчак подтягивал подбородочный ремень – пальцы тряслись. Какое там «проломимся», всех положат. Будь тот день проклят, когда «добровольцем» зачислился. Застрелят Советы на месте, как настоящего «эсэсса». Даже руки поднимать нет смысла. Господи, ну чем Грабчак виноват?! Ну почему «эсэсовец»? Это ж не специально…
…Ощупью жрали сардины из плоских банок. Микола торопливо сглатывал жирные куски, вытирал пальцы о траву.
– Ты харю утри, – шептал обершарфюрер. – Унюхает…
– Да знаю, – Микола клоком жесткой травы утирал губы. Хорунжий действительно был рядом – у соседней клуни совещался с двумя немцами-офицерами. Заметит, що консерву самовольно поделили…
…Засвистели высоко в небе снаряды – уцелевшая гаубичная батарея пыталась поддержать прорыв.
– Vorwärts![56]
…Выбежали из-под прикрытия крайних хат, рванулись по неровному полю. Темнела полоска леска, плыла над ним луна, дымом подернутая. Миг темноты проскочил – и засверкал лесок искрами вспышек, встретили Советы пулеметами…
Вновь бежал Микола за пятнистой спиной – она в сторону метнется, и Грабчак за ней. По окраине болота прорывались – туман клубился, пули над головой свистели. Бежали вперед, не стреляя, полторы сотни солдат. Иногда кто-то падал: вставал или нет, никто не смотрел…
Потом москали накрыли минометами – осколки косили бегущих, Миколу обдало мокрым песком, брызгами, как железом не задело – неведомо. Бог спас…
Проскочили болотистый луг – начался подъем. Пустые ямки-ячейки, россыпи гильз – отошел русский заслон. Впереди хаты…
– Закрепиться!
…Валялся Микола под стеной сарая. Сил хватило лишь флягу наполнить да впрок нахлебаться – у колодца топтались десятки солдат, набирали воду почти на ощупь. Стрельба поутихла, но мины изредка рвались между хат…
Офицеры вновь совещались, небо светлело. Микола мучился: и живот после жирных сардин без хлеба страшно крутило, и душа требовала – идти, быстрей идти, пока темно, пока уцелеть можно. Появился Зачепков, повесил автомат на жердь и упал на землю. Микола унюхал аромат первача.
– Откуда?
– Дед потчует. Пьяный в дымину, – Андрий хихикнул и полез за сигаретами…
Курили, прикрывая сигареты. Втягивая дрянной дым, Микола пробормотал:
– Побьют нас.
– Проскочим. У большевичков здесь «катюш» нету и оборона клочковата. Немцы свое дело знают, выйдем.
Микола хотел спросить «а потом що?», но смолчал. Прикроет длань божья, и Грабчак глупостей творить не станет. Дурних нема.
Начало светать, и обстрел усилился – видимо, москали артиллерию подтянули. Горели хаты, от дыма стало трудно дышать. Кричали раненые…
…Хорунжий перешел в канаву на задах – ровик прикрывала груда камней. «Штабные» перебрались туда же. По всему выходило, что командование не знало, как быть. Зачепков украдкой прикладывался к фляге – ох, щедрым тот дед был, щоб ему…
Застучали выстрелы – пехота Советов сунулась на разведку. Тут же с другой стороны заорали:
– Panzer!
…Микола видел «тридцатьчетверки» – несколько машин проползло за развалинами крайних хат. Один из танков развернул башню и ахнул по крайнему дому – взлетели обломки, за облаком пыли жутко заскрежетали гусеницы, ворочалось бронированное чудище…
Наперерез «тридцатьчетверкам» побежали немцы с «офенрором». К штабной яме подполз немец-унтер. С руганью требовал отражать танки – хорунжий клялся, что нечем – даже гранат нет. Немец грозил пристрелить. Тимкевич, брезгливо скалясь автоматному стволу, велел собирать гранаты, вязать связки. Микола и Зачепков выползли из ямы…
…Грабчак полз, перебегал между хат. Дивизионники прятались, кто как мог. Гранаты, понятно, имелись, но идти навстречу танку – верное самогубство.
– Лежи, – посоветовал десятник с забинтованной головой. – Отойдут танки. У них пехоты нэма.
Танки действительно в село не лезли – двигались поодаль, время от времени наугад бухая из орудий. Одну из «тридцатьчетверок», неосмотрительно подползшую ближе, немцы подбили из гранатомета. Экипаж успел удрать, и танк стоял с приоткрытыми люками. Казалось, дело не так плохо. Микола видел, как молодой вистун, взяв «панцерфауст», пытается подстеречь еще одну «тридцатьчетверку». Дивизионники следили, как лихой хлопец переползает и перебегает, прикрываясь полуразваленным забором и стеной дома. Замедлил ход, зарычал, разворачиваясь на месте, советский танк – словно чертик из коробки подпрыгнул вистун, вскинул трубу гранатомета. Из танка его явно не видели: удалец пробрался между стеной хаты и земляным горбом погреба. Микола и все наблюдатели затаили дыхание…
Хлопок гранатомета почти не слышен в танковом скрежете. Куда угодила граната, Грабчак не понял – наверное, над коптящим двигателем «тридцатьчетверки» пролетела. Но вистуна-фаустника видели все: вырвавшаяся из сопла гранатомета огненная струя ударила в слишком близкую стену хаты, отразилась и обдала спину стрелка. Вистуна швырнуло вперед – спина его пылала, донесся короткий вопль…
Жив гранатометчик или нет, Микола не узнал. Разом легли на улице два снаряда, осыпало дивизионников землей. В небе завыло – налетали штурмовики…
…Держаться до темноты нечего было и думать. Разбомбят в кашу, потом танками проутюжат. Микола думал снять куртку и содрать предательские руны с петлиц – может, в плен удастся сдаться, если сразу не пристрелят. Жизнь, она хоть какая лучше, чем под гусеницы ложиться. Но пока кругом немцы и те дивизионники, что идейные до полной чугунности, они ж Грабчака раньше большевиков пристрелят…
…На прорыв пошли под солнцем, на верную смерть. Впереди тянулось шагов четыреста голого луга, потом насыпь железной дороги, за ней опять поле – там мелькали красноармейцы подошедшей стрелковой роты. Еще дальше – лесок. Добраться до того гая – жив останешься. Советские танки от села отошли – четыре или пять машин разворачивалось у насыпи…
…Перерыв между налетами оказался коротким – снова взревели в небе двигатели – шла новая волна штурмовиков. Подстегиваемые этим ревом и криками командиров, прорывающиеся высыпали на луг. Микола удивился количеству бегущих – казалось, в селе всего несколько десятков солдат уцелело, но сейчас бежало несколько сотен: вермахтовцы, дивизионники, шайка «хиви» – смуглых, безоружных, визжащих испуганно и дико. Хиви-азиаты бежали кучей и выглядели целью очевидной. Хорунжий сразу взял от них в сторону, Микола и Зачепков держались следом…
…Пели-свистели очереди советских пулеметов, кричали солдаты, бежали вперед, падали… Середина луга, русло крошечного ручья. Волнами тянулся дым от горящего села, отчаянно неслись сквозь него солдаты… На насыпи красноармейцев пока не было – по прорывающимся стреляли в основном справа. Но Микола как-то враз, спинным хребтом, почуял – не пробиться. В этот миг хорунжий вскрикнул, упал на колено. Микола хотел проскочить мимо, но почему-то присел рядом с офицером, с другой стороны упал хрипящий Зачепков. Мимо пробежали отставшие солдаты группы прорыва, заячьим скоком пронесся скулящий и поддерживающий простреленную руку «хиви»…
– Пластунами по канавци, – приказал, кусая тонкие губы, хорунжий. Особо раненым он не выглядел – споро пополз на локтях. Грабчак двинул следом, повинуясь не смыслу, но уверенному тону. Тимкевич ящерицей втиснулся прямо в грязь крошечного ручейка, брыкая своими дивно хорошими сапогами, заизвивался, уползая по руслу. Микола лег в воду – как раз пузу места хватило, двинулся следом. Сзади пыхтел Зачепков…
Хорунжий оглянулся:
– Кто дупу вздымет, пристрелю!
Пластуны глянули на пистолет, закивали…
Ползли, прохладная трава и грязь позволяли скользить легко, хотя и пробуксовывали пластуны временами. Ложбинка крошечная, но если втискиваться, как надлежит…
Над лугом все свистело, рвались припозднившиеся мины. Но это уже за спиной – ведомые хорунжим бойцы уползали влево. На миг остановились дух перевести, офицер оглянулся:
– Глянь, що там?
Микола осторожно приподнялся: оказалось, не слишком далеко уползли. Луг, усеянный телами, насыпь… Залегшие под ней солдаты – раз шевелятся, значит, еще живые. А по насыпи ползли танки. Не стреляли – остатки прорывающихся скрывались в мертвой зоне. Отсрочка им…
– Двинулись, – приказал своим «штабным» Тимкевич.
Месили грязь дальше, следом канавка оставалась – не дай бог, выдаст след. Микола жалел, что не первым ползет, пить так зверски хотелось, что искал впадинки с водой почище, мордой совался, потом грязь выплевывал…
Стрельба за спиной разгорелась с новой силой. Беглецы осторожно приподняли головы: уцелевшие прорывавшиеся отходили от железной дороги – обратно к селу. С насыпи поочередно били танки: четыре выстрела – четыре разрыва. Оседает земля и дым – меньше бегущих. Четыре новых разрыва – еще меньше…
…К оврагу беглецы выбрались лишь часа через три. Весь спасительный ручей пропахали, по уши грязные у криницы оказались, но хорунжий толком напиться не дал – вперед, не медля! По ответвлению оврага поднялись, и опять на пузе к рощице. Везло – сплошного кольца у Советов не имелось, лишь опорные пункты. Прошли, должно быть, рядышком. Микола слышал голоса, стук лопат – окапываются пулеметчики. В селе все еще шел бой, доносились глуховатые выстрелы танковых пушек…
Уходили на запад. Тимкевич сказал, что в Сороках у него есть крепкие знакомые. Немцев Советы даванули, пусть теперь с истинно народной, украинской войной попробуют управиться. Микола шел и думал, что в партизанах сидеть – безысходное дело. Насмотрелся на них. Советы своим бандитам хоть патроны и харч с самолетов сбрасывали, да обнадеживали приходом Красной Армии. А украинцам кто поможет?
…Шли осторожно, дорог избегали. Москалей в округе было не так густо: видимо, большая часть большевистских частей окруженный корпус добивала или южнее наступала. Над головами то и дело проходили эскадрильи – но громыхало где-то в отдалении. На Львов метят Советы, прорыв развивают…
– Связали мы большевиков, – говорил хорунжий. – Не зря хлопцы смерть приняли. Столько сил держали, измотали душегубцев. Теперь у москалей сил на штурм Львова не хватит. Встанут там, видит бог, встанут…
Микола и Зачепков кивали. Из уважения к хорунжему. Без него куда идти? У Миколы знакомцы в лесных куренях имелись, да где их сейчас искать. Нет, нужно за Тимкевича держаться…
Ночевали в лесной яме. Дождь прошел, плащ-накидки только две. Зябко…
Утром дальше. Солнце всплыло, трава и листья каплями сияли, словно праздник какой. Даже живот голодом поменьше сводило. Ушли ведь от войны, ушли…
…Дорогу нужно было пересечь. Место холмистое, не то чтобы открытое – липовый гай краем подступает, но опасно. Перебежали, оглянулись – внизу, у подошвы холма, меж кустарника, возы стоят. Вроде и трупы вокруг. Наверное, разбомбило кого.
– Нужно глянуть, – решил хорунжий. – Нам еще суток трое идти. Провизия нужна, шинели…
Подходили осторожно, держа наготове оружие. Убитых немного, и воронок не видно. Похоже, обоз обстреляли с воздуха: уцелевшие лошади выпряжены, груз брошен, ездовые разбежались…
Микола пошевелил ногой флаконы из лопнувшего ящика: пахнуло резким, поганым. Медицина, но не спирт.
– Ветеринарная служба, – пояснил Тимкевич, ловко знающий по-немецки. – Консервы ищите, должны быть…
Микола нашел шинель, короткую, но вполне годную, наткнулся на торбу с кукурузными зернами. Хорунжий внимательно изучал надписи на коробках с ампулами, Зачепков морщился – ничего толкового отыскать не мог. Постукивание копыт казалось столь мирным, что Микола с опозданием из-за воза выглянул…
Двое солдат вели под уздцы коня – видать, поймали на опушке. Коняга, крупная и мосластая, нервно фыркала. Солдаты были как солдаты – потрепанная немецкая форма, винтовки за спиной… Миколу смутило отсутствие противогазов – собственный надоел до смерти, но за его утерю, как за винтовку – верная дорога под суд и в штрафной батальон. Потом уж разглядел повязки на рукавах, фуражку странную… Это ж польская!
– Хальт! – крикнул хорунжий, вскидывая пистолет.
– Руки вгору! – поддержал Микола, поспешно хватаясь за свою винтовку.
Лошадь и неизвестные одинаково застыли, уставившись на явившуюся из-за повозки засаду.
– От курва, – растерянно прошептал тощий поляк.
– Мародеры, вашу мать… – с ненавистью прошипел Тимкевич. – Постреляем на мисци…
Один из поляков суетливо вскинул руки:
– Не вбивайте!
Второго прикрывала лошадь, он вроде тоже руки поднимал, но неловко. Микола, догадавшись, выстрелил и упал на землю. Заржала раненая лошадь. Откатываясь в кювет, Грабчак успел заметить темный кругляш «лимонки», упавший за повозкой…
Ахнуло…
…Брыкалась, дергалась на земле лошадь. Строчил из автомата Зачепков, убегали поляки… Вот пригнувшиеся фигуры исчезли в ложбине, Микола только раз успел и выстрелить вслед. Ну, що это за винтовка? Под немецкую кривую руку делана, нормальному человеку хоть как прикладывайся…
Громко стонал Тимкевич: гранатные осколки порвали ему бедро и колено. Зачепков возился, накладывая повязку. Еще громче хорунжего стонала-плакала лошадь с пробитой шеей.
– Да уйми ты ее, – злобно приказал Зачепков.
– Жалко скотину, – Микола подошел, попробовал вставить ствол в ухо, но конь шибко дергался. Пришлось бабахнуть в лоб.
– Уходить нужно, – Зачепков озирался. – Нашумели…
…Хорунжего пришлось волочить на шинели – Тимкевич при каждой встряске вскрикивал и ругался. Миколе мешало ведро, в которое кукурузы сыпанул, да и вообще было неудобно и тяжело. Кое-как дотащились до опушки, укрылись в лещине.
Положенному на твердое хорунжему чуть полегчало. Отдышался, простонал:
– Приказываю меня не бросать. Сейчас найдем убежище, один со мной останется, второй в Сороки записку отнесет. Меня там знают. Пусть вывозят или верным людям передадут. Тут в селах наши есть.
– Так и сделаем, не сомневайтесь, – Зачепков утер лысеющий лоб, вновь надел каску. – Пишите, пан хорунжий. Сейчас жерди срубим, носилки смастерим. Микола, штык давай…
Отошли, отыскивая подходящие деревца. Зачепков приглушенно пробубнил:
– Ну куда его волочь? Расковыряло глубоко, кровит весь. Да и шуму. Если б в госпиталь. А так не жилец. К вечеру воспаленье пойдет…
– Так и я ж говорю. Оставим. Может, отлежится или санитары подберут.
– Да, оно правильнее будет. Записку возьмем, да вдвоем пойдем.
Для успокоения раненого срубили две горбылины, вернулись. Тимкевич, постанывая, торопливо писал в блокноте, положенном на полевую сумку. Поднял глаза на Миколу:
– Ты пойдешь. Ты молодой, ловкий, и крови твоей украинской доверяю. Своего не оставишь…
– Не сомневайтесь. Я мигом сбегаю.
– Сутки туда, сутки обратно, – хорунжий заныл от отчаяния. – Успей, Микола, Христом богом прошу. Пусть фельдшера пришлют. Обезболивающее я подобрал, но шприца нет…
– Я як молния, – заверил Грабчак, делая вид, что возится с жердями.
Тимкевич снова писал в блокноте, но пистолет держал под рукой. Сложил записку:
– Это Чубу передашь. Я с его братом учился, он поможет. Сейчас еще две строчки напишу. Если я… если… Пусть это жене передадут. Он адрес знает, но я напишу… Вдруг…
Писал, черкал… Солдаты переглядывались – ждать невмоготу – от дороги, считай, и не ушли. Не ровен час…
– Вот, – Тимкевич сложил листок окровавленными пальцами. – Перенесите меня вглубь, и ступай живей, Грабчак…
Микола спрятал письма.
– Сейчас переложим вас, пан хорунжий… – Зачепков придвинул жерди, просунутые в шинель, и внезапным пинком отшвырнул «вальтер» подальше от офицерской руки.
– Ты… – задохнулся Тимкевич.
– Пошли, Микола, – не глядя на раненого, приказал принявший командование обершарфюрер Зачепков.
– Так мы еще вернемся, – на всякий случай пробубнил Микола, подхватывая ведро.
Дивизионники пошли в лес. За спиной кричал и матерился Тимкевич. Вот уже и просвет впереди – склон холма открылся, а вопли все слышны.
– Не дело, – хмуро буркнул Зачепков. – Шумно помирать собрался. Накличет кого.
– Верно. И вообще дурно выходит. Человек, он ведь не хуже коня.
– И я ж так думаю. Только пошли вместе милосердие проявим. Шоб не было искуса для дурной болтовни.
Микола кивнул, поставил ведро.
Вернулись. Тимкевичу не лежалось – пытался до пистолета доползти, да не получалось.
– Вот из интеллигенции вы беспокойной, да шумной, пан хорунжий, – посетовал Зачепков. – Достоинство офицерское не блюдете.
Упрямый Тимкевич смотрел с ненавистью, захрипел матерное… Микола бил прикладом, обершарфюрер – лопаткой. Потом вытерли инструмент, Зачепков подобрал пистолет, приказал:
– Кобуру с него сними. Хорошая кобура.
Микола, вздыхая, присел над мертвецом. Это что ж за жизнь? Туда, сюда, беги, стой, снимай… кругом паны начальники…
Кобура слегка забрызгалась, пришлось отирать.
– Слышишь, может, нам конины кус отрезать, пока не ушли далеко? – предложил Микола.
Зачепков, увлеченно потрошащий офицерскую сумку, кивнул:
– Давай, Миколка. Только пулей, одна нога здесь, другая тоже здесь.
– Ну, так конешно… – Грабчак выпрямился. Патрон давно загнан в патронник, тянуть нечего. Пан обершарфюрер на тихий щелчок предохранителя лишь вздрогнуть успел…
Стрелял Микола с пяти шагов, предусмотрительно не в голову целил, а в спину – тут и немецкий винтарь не подведет. Рухнул Зачепков, захрипел, пальцы в сырую землю впились…
– Не грабастай, кацапья морда, не твоя земля, – посоветовал Микола, взмахивая винтовкой. – Откомандовался, дурень жадный.
Не, прицельность у оружья так себе, но приклад добротно окован, и обтирать его легко.
Да, лишним стал обершарфюрер. Вести его до борцов за свободу – к себе доверие подрывать. Время сложное, доверие заслужить нужно. И таким сомнительным кацапам в национальном подполье места нету. Сегодня раненого хорунжего предложил добить, завтра и здоровому товарищу в спину стрельнет. Дрянной человек, фельджандарм, одно слово. Да и язык распустить может. Имелась у Миколы одна думка, как дальше половчее действовать…
На душе полегчало: не мальчишка Микола Грабчак – сам себе командовать способен. А то умники собрались, довели человека до края, чуть не сдох ни за что. Понятно, никто в Сороки не пойдет. Нема там перспектив. До города добираться нужно. Пока москали Львов обложат и осаду создадут, проскочить можно. Остатки «Галичины» наверняка на переформирование отведут, и Микола на муштру в запасном полку вполне согласен – все ж не под бомбами штурмовиков лежать. А там, глядишь, война и кончится…
Грабчак сходил за ведром, собрал полезное имущество – у Зачепкова плащ-накидка поновей была. Сапоги офицерские, правда, брать не решился – уж очень приметные. Осталось конины нарезать, да к городу поспешить.
Решение было ох как верное, – спустился к дороге Микола осторожно, с другой стороны вышел и тут же на лежащий в кювете велосипед наткнулся. Надежная армейская машина – на таких в полку обучали ездить. На ходу, и насос пристегнут. Вот что значит решенье умное – бог рассудительному человеку всегда поможет…
…Крутил педали Микола Грабчак – тропинка сама под колеса ложилась. Главное – подальше от звуков канонады держать. Карта есть, харч есть, а ориентироваться в непростом мире Грабчак умеет…