Лейтенант Копылов. Армейский роман. Глава 4. Пиджаки, Шинель и другие (Леонид Канашин)

В Чите, в штабе Забайкальского военного округа, мы с Андреем Веселовским, к великой нашей радости, получили назначения не только в один гарнизон, но даже и в одну войсковую часть. До поселка Безречного, где располагалась эта часть, можно было добираться или самолетом, или поездом. После непродолжительной дискуссии мы остановили свой выбор на авиации.

Маленький самолетик, из тех, что называют кукурузниками, с десятком пассажиров на борту, – все были, как и мы, офицерами, – держал курс прямо на юг, в сторону нашей границы с Китаем и Монголией. Много лет спустя, читая мемуары одного из первых советских космонавтов, где он описывает нечеловеческие испытания, которым их подвергали на тренировках, я поймал себя на мысли, что нечто подобное в моей жизни тоже было. И тут я вспомнил этот авиарейс.

Едва мы оторвались от земли, нас стало трясти, как будто мы не летели, а очень быстро ехали по мелко вспаханному полю. Эта дикая вибрация сопровождалась постоянными бросками самолета из стороны в сторону. Кроме того, он то ухал вниз, то взмывал внезапно вверх, куда-то к господу Богу, в существование которого я, несмотря на свои тогдашние коммунистические убеждения, тут же поверил, остро сожалея при этом, что не знаю ни одной молитвы. Меня стало мутить и тошнить. Внутренности мои оторвались и болтались внутри меня сами по себе…

Мне всегда как-то слабо верилось в рассказы о мужественных героях, прошедших через самые изощренные пытки, но так и не выдавших врагам важные секреты. Думаю, если бы такого героя посадили в этот самолет, он живо бы все рассказал, не прошло бы и десяти минут. Мы же летели не меньше двух часов… У меня даже возникло предположение о злонамеренности пилотов. Один из этих садистов периодически приоткрывал дверь пилотской кабины и выглядывал в салон, чтобы, как мне думалось, посмотреть: все уже блеют, или кто-то еще держится? Меня так и подмывало отстегнуться от кресла, доползти до их кабины и сказать: «Что же вы делаете, гады!», но не было уверенности, что я смогу до них добраться, не получив травм, несовместимых с жизнью. Некоторое, хотя и весьма слабое, утешение мне доставляли наблюдения за совершенно беспомощным зеленолицым Веселовским, выворачивающим себя в очередной бумажный пакет. Ведь это он, баран упрямый, настоял на том, чтобы лететь самолетом, заявив, что его уже тошнит от железной дороги… Тошнило его, видите ли, от железной дороги!

В заключительной части полета сознание, видимо, совсем покинуло меня. Очнувшись, я обнаружил следующую картину мира: я на слабых ногах стою на земле, которая еще продолжает опасно крениться; рядом, держась за меня, располагается очумелый Андрюша; офицеры, летевшие с нами, рассаживаются по армейским «газикам» и, громко хлопая дверями, дружно отъезжают; а самолетик, мучитель наш, взревев мотором и устроив нам на прощание минутный ураган из пыли и песка, взлетает почти без разбега и удаляется в сторону заходящего солнца. Прочистив глаза, мы видим, что все пространство вокруг нас представляет собой голую каменистую степь, лишь местами вздымающуюся пологими буграми, степь не только абсолютно безлюдную, но и без явных признаков какой-либо человеческой деятельности.

Сошедшись во мнении, что человечество следует искать за ближайшим бугром, за который укатили «газики», мы нагрузились багажом (причем Веселовский постыдно норовил ухватить то, что легче) и на подгибающихся ногах тронулись вокруг бугра, не радые жизни и друг другу. «Верблюд – корабль пустыни!..» – всплыло у меня в памяти название картинки из школьного учебника. Под действием самолетной контузии я, вероятно, произнес эти слова вслух, так как Андрей, приняв их на свой счет, вдруг остановился и сказал с большим выражением:

– Я сейчас, блин, все это твое барахло брошу, и будешь ты, Плюшкин несчастный, сам с ним таскаться!

У меня не было сил даже для оправданий, и я лишь изобразил на лице подобие раскаяния и покорности.

За бугром нам открылся большой сарай с окнами. Рядом со строением торчал столб с прибитым к нему фанерным щитом, на котором было написано:

«Выход на летное поле без сопровождающего строго запрещен!

Штраф – 100 рублей!»

Не оставалось сомнений, что этот сарай и есть аэропорт. Тут из «здания аэропорта» вышел мужчина в мятом штатском пиджаке, но в авиационной фуражке. Он изумленно взирал на нас, как будто мы были инопланетяне.

– Вы откуда взялись? – спросил он вместо приветствия.

– Прилетели, – ответили мы хором.

Мужчина задумался.

– За вами машина не пришла?

– Какая машина? – переспросил я. – Нам в Чите сказали, что от Борзи до Безречного ходит автобус.

– А, так то – от Борзи, а не отседова. А отседова до Борзи еще добраться надо. Верст шесть будет… Вы бы хоть, ребята, каво попросили бы, чтобы вас подбросили до Борзи-то… Машин-то много было и местов в них…

Мы переглянулись, пожимая плечами – ничего такого нам в Чите не сказали.

«Авиатор» оценивающе поглядел на сгруженные у наших ног вещи и сказал сочувственно:

– Ну, пешком, конечно, вам никак… Ладно, пока отдыхайте, а через два часа придет машина со сменщиком. Вот со мной и уедете до Борзи-то…

И мы завалились с Веселовским на узлы и чемоданы, и я закрыл в изнеможении глаза, а когда через пару минут открыл их, то заново содрогнулся от унылости окружающего нас пейзажа…

Отдельный гвардейский инженерно-саперный батальон – таким было полное наименование нашей новой войсковой части. Батальон имел славную ратную историю. Гвардейское звание он заслужил на полях сражений Второй мировой войны, пройдя с боями от Москвы до Берлина. В штабе части на посту номер один стояло охраняемое круглосуточно боевое красное знамя, пробитое вражескими пулями. Тут же, под стеклом, лежали многочисленные ордена и медали – награды, полученные батальоном за взятые города.

Саперный батальон входил в состав мотострелковой дивизии, части и подразделения которой располагались не только в Безречном, но и в других, соседних с ним поселках и селениях.

Думаю, всем известны слова старинной песни:

…но не все знают, что за триста лет существования этой песни здесь мало что изменилось: степи забайкальские как были, так остались дикими.

Трудно отыскать на Земле другое такое место, столь мало приспособленное для обитания человека. Наверное, надо тут родиться и не знать ничего другого, чтобы жить здесь по доброй воле. Безбрежная слабовсхолмленная равнина, не имеющая почти никакой древесной растительности, лишь весной да в первую половину лета радует глаз нежной зеленью молодой травы, но затем засуха и безжалостное солнце опаляют холмы, и степь становится пожухлого желто-бурого цвета. А зимой беспрестанные ветры гонят по степи серые тучи из песка и грязного снега то из всегда дружественной нам Монголии, то из недружественного нам в то время Китая.

Оставленная нами в Сибири кадрированная дивизия располагалась в великолепном сосновом бору и представлялась нам теперь раем, из которого мы были несправедливо изгнаны.

Гражданское население Безречного проживало в одноэтажных деревянных бараках и избах, сосредоточенных вблизи одноименной железнодорожной станции. Всех новичков, прибывающих в дивизию, начальство сразу предупреждало, что местное население представляет собой остатки банд атамана Семенова, воевавшего в Забайкалье против большевиков во время Гражданской войны. Недобитые семеновцы и их потомки по сей день сохранили свою враждебность и к Советской власти, и к Советской армии, поэтому военнослужащим не рекомендовалось вступать с аборигенами ни в какие контакты. Конечно, такая пропаганда имела своей целью предупредить самоволки солдат, мы же с Андреем в дальнейшем убедились, что, по крайней мере, внучки недорезанных семеновцев относятся к Советской армии, а особенно к советским офицерам, вовсе не враждебно, а совсем наоборот.

Гарнизон – место расположения штабов, солдатских казарм, парков боевых машин, складов и других военных объектов – был огорожен бетонным забором. С внешней стороны забора, уже в самом поселке, стояли дома офицерского состава, так называемые ДОСы. Здесь же располагались военторговский магазин, госпиталь, Дом офицеров, офицерская столовая, офицерская гостиница, баня и гарнизонная гауптвахта. Сначала нас с Веселовским поселили в гостиницу. Одну из трех коек в нашем номере занимал капитан с эмблемами связиста – угрюмый, неразговорчивый человек. Грохот его будильника поднимал нас по утрам. Заглушив будильник ударом волосатой руки, капитан спускал с кровати еще более волосатые ноги и, обхватив руками всклокоченную голову, сидел так минут десять, приходя в себя. При этом он повторял с непередаваемым трагизмом: «Ё…..е Забайкалье, ё…..е Забайкалье…». Вечером, опять же сидя на кровати, капитан из горлышка высасывал бутылку вина и сразу заваливался спать. Утром следующего дня сцена пробуждения повторялась, из чего резонно было заключить, что он каждый раз рассчитывал проснуться каким-то чудесным образом в другом месте.

Через месяц нам с Андреем была выделена однокомнатная квартира в ДОСе. Были в Безречном ДОСы, представляющие собой вполне приличные четырехэтажные и пятиэтажные кирпичные дома, наш же ДОС являл собой замшелый двухэтажный деревянный барак на десять квартир. В таком же бараке мы с мамой жили в Листвянке.

Квартирка наша лишена была каких-либо коммунальных удобств. Воду мы носили ведрами из колонки, расположенной на улице. Отапливалась квартира печью-голландкой, благо уголь и дрова мы получали бесплатно. Другой существенной льготой, которую мы не имели на прежнем месте службы, был так называемый забайкальский паек – набор продуктов, выдаваемый ежемесячно каждому офицеру. Из этого пайка мы с Веселовским забирали мясо, сливочное масло, наиболее вкусные консервы, а остальное – всякие там крупы да рожки-макарошки – отдавали семейным офицерам.

Я был далеко не гурманом, по большому счету мне было все равно, что есть, лишь бы утолить голод. Андрей же, наоборот, терпеть не мог питаться как попало. К тому же, и это стало приятной неожиданностью, Андрюша оказался не только любителем вкусно поесть, но и человеком, умеющим вкусно приготовить. Несмотря на мой кулинарный аскетизм, мне было приятно, когда Веселовский, поколдовав на кухне с мясом, овощами и яйцами, приносил оттуда большую, жаркую, скворчащую сковороду, и восхитительный запах заполнял комнату. Тогда я шустро соскакивал с кровати, чтобы освободить место на столе, внести, так сказать, свои пять копеек… И как-то всегда выходило, что, какое бы блюдо Андрей не приготовил, его нельзя было есть, не запивая вином.

В безреченском военторге был исключительно богатый выбор качественных болгарских и венгерских вин. От фасонистых бутылок с яркими этикетками глаза разбегались. Вероятно, наличие изысканного винного ассортимента в военторге объяснялось тем, что и в Болгарии, и в Венгрии, как и во всех других государствах Восточной Европы, стояли наши войска, и оттуда шли поставки вин по каким-то особым армейским каналам.

Многогранный Веселовский, имеющий с детства страсть к коллекционированию (марки, монеты, минералы), обожающий в качестве кулинарного эстета всякие дегустации и, наконец, обладающий приобретенным в студенческие годы стойким энтузиазмом по отношению к спиртному, был потрясен счастливой возможностью сочетать три в одном. Он стал коллекционировать бутылки из-под продегустированных вин. Вскоре он заполнил ими большую, во всю стену, полку над своей кроватью, а потом и подкроватное пространство. Соотнеся темпы бутылочной экспансии с размерами нашей квартиры, я понял, что через пару месяцев она будет выглядеть как пункт приема стеклотары. И я возмутился. Андрей, как выяснилось, тоже был уже не рад. Стоило ему только сделать на кровати неосторожное движение, как бутылки с веселым звоном вываливались из-под нее на свет божий и раскатывались по всей комнате. После моего демарша он нагрел воду в алюминиевом тазу и целый день посвятил отпариванию бутылочных этикеток. Добытые этикетки он без промежутков наклеил на стену над своей кроватью и в дальнейшем пополнял свою коллекцию именно таким образом.

Забегая вперед, скажу, что к концу нашей службы вся Андрюшина стена от пола до потолка была оклеена этикетками. Причем Андрей старался, чтобы картинки в этом панно не повторялись. Конечно, к тому времени коллекция отражала не только то, что мы покупали в нашем славном военторге, но и то, что мы с Андреем распивали, вместе или порознь, будучи в отпуске и в командировках. Кроме того, едва только слух о необычном хобби двухгодичника из саперного батальона распространился по поселку, к нам потянулись сочувствующие и любители со своими образцами на нашу закуску. Прежде всего, из числа тех офицеров, чьи жены не одобряли их страсть к дегустации спиртосодержащих жидкостей. Среди членов клуба были не только ценители марочных вин, поэтому коллекция прирастала этикетками различных водок, коньяков, ликеров, настоек и портвейнов и являла собой, таким образом, яркую иллюстрацию алкогольных пристрастий, а вернее, алкогольной всеядности советского офицерского корпуса.

Раз уж я начал описывать наш быт, не удержусь от упоминания о том, что в характере Андрея Веселовского при совместном моем с ним проживании обнаружились довольно скоро существенные отрицательные черты. Прежде всего, меня убивала его бардачность, то есть неспособность или, скорее, упорное нежелание поддерживать порядок. Он мог спокойно, день за днем, как будто ничего не происходит, наблюдать за тем, как наша квартира все более и более превращается в свалку вещей и мусора, и даже пальцем не шевельнуть для наведения порядка. На столе засыхали остатки пищи, громоздились грязные сковороды, кастрюли и миски, которые он сам же и натаскал из кухни, и которые он и не думал уносить обратно, не говоря уже о том, чтобы их помыть. Вероятно, все же существовала какая-то «критическая масса» бардака, при которой Андрей уже не выдержал бы и взялся-таки за уборку, но практически мы до этого рубежа так ни разу и не дотянули, потому что раньше не выдерживал я – и, засучив рукава и штанины, принимался чистить авгиевы конюшни.

Словом, постепенно установилось такое негласное распределение домашних обязанностей: Веселовский отвечает за кормежку, а я – за порядок в квартире.

И здесь, в Забайкалье, мы с Андреем получили назначения на должности зампотехов. Однако теперь мы были не зампотехами полков, а всего лишь зампотехами рот, что, безусловно, более соответствовало нашим лейтенантским погонам и нашему никакому опыту. Полное название моей новой должности звучало так: заместитель командира технической роты по технической части. В задачи технической роты входило устройство различных сооружений для личного состава и боевой техники – окопов, траншей, всяких ДОТов и ДЗОТов, командных пунктов, укрытий и много еще чего, связанного со строительством в земле и под землей. Как зампотех я в своем непосредственно подчинении солдат не имел, но зато я отвечал за боевую готовность трех десятков единиц техники. В это число входили военные грузовики, автокраны, экскаваторы и разнообразные, порой просто диковинные, землеройные машины. Всех их объединяло одно – я в них совершенно не разбирался. Меня к ним как-то не тянуло, можно даже сказать: они меня пугали…

Командиром технической роты и моим непосредственным начальником был старший лейтенант Жеребцов. Высокий, большерукий, с густыми пшеничными усами на аскетичном лице, Виктор Жеребцов входил в число тех людей, что предпочитают больше делать, чем говорить. Вот он-то, как раз, в технике разбирался прекрасно, он просто обожал ее. Порой, не доверяя никому, он сам лез под капот «занемогшей» машины и лечил ее своими руками, а солдаты, как ассистенты хирургу, только подавали ему нужные инструменты. Пятна от машинного масла украшали его мундир, а многочисленные ссадины – руки. Моя явная неприязнь к механизмам была ему не понятна, но он на меня сильно не давил, надеясь, видимо, что я со временем пообвыкнусь и потяну лямку зампотеха в полную силу. Пока же эту лямку ему приходилось, по существу, тянуть самому. Вообще, как я стал понимать позже, он тогда работал за пятерых. Кроме того, что ему достался в моем лице совершенно никчемный зампотех, в его роте из трех положенных офицеров-командиров взводов был только один, да и тот, как и я, двухгодичник.

Командир взвода подземных укрытий лейтенант Степанчиков, небольшого роста, полноватый, с доброй улыбкой на округлом лице, всегда находился в прекрасном расположении духа. До увольнения в запас ему оставалось всего несколько месяцев. В идеально чистом и ладно подогнанном к его полноте мундире он исправно, по часам, приходил на службу и также точно, по часам, покидал расположение части. И к офицерам-сослуживцам, и к солдатам Степанчиков обращался только на «вы», что среди обычно-привычных ругани и мата выглядело комично. Подчиненные Степанчикову солдаты, если рядом не было командира роты, откровенно игнорировали приказы своего взводного, что последнего не особо волновало. «Сельская интеллигенция, пиджак!» – презрительно отзывался о нем Жеребцов.

Большинство офицеров батальона относились не только к Степанчикову, но и к нам, начинающим офицерам-двухгодичникам, с плохо скрываемым пренебрежением и насмешкой. Да что там офицеры, даже некоторые солдаты из числа старослужащих делали попытки построить отношения с нами по схеме: вы, хоть и лейтенанты, но все равно молодые салаги, а мы – уважаемые «деды Советской армии».

Как-то раз Жеребцов в рамках ненавязчивого воспитания во мне любви к технике, поручил мне сходить в соседний артиллерийский полк и принести оттуда ротор. Ротор ему обещал там один знакомый капитан. Я постеснялся спросить командира роты – что это за ротор такой; ну, думаю, раз уж он там договорился, то дадут то, что надо. А сам прикидываю, что же это такое? Вспоминаю из школьной программы: статор, ротор, турбины, гидроэлектростанции, Братская ГЭС… В общем, решаю, надо брать с собой солдат побольше, чтобы его, этот ротор, дотащить. Хватит ли отделения – семь человек? Ладно, если не хватит – вызову на подмогу еще одно… На всю жизнь я запомнил взгляд обалдевшего капитана-артиллериста, которым он окинул меня и моих бравых солдат, когда мы подошли к нему строем, и я доложил, что мы прибыли от Жеребцова, чтобы забрать ротор.

– Вы что, совсем уже там ох..ли в своем саперном батальоне?! – только и промолвил он, доставая из нагрудного кармана маленькую пластмассовую детальку и вручая ее мне…

Когда мы вернулись в расположение батальона, Жеребцов заметил необычную веселость моих солдат, и мне пришлось все ему рассказать. Он долго ржал, а затем сказал солдатам строго:

– Никому об этом не трепаться! Не хватало еще, чтобы над нами в других ротах смеялись!

А вот Андрею Веселовскому с ротным не повезло. Командир дорожной роты старший лейтенант Попов считал себя исключительно талантливым офицером и не сомневался в своей будущей блестящей карьере. К своим сослуживцам он относился как к массовке на съемках фильма про его замечательную жизнь. У Попова была этакая суперменская манера поведения: стальной взгляд исподлобья, резкость в движениях, категоричность в высказываниях. Он приходил в бешенство, если его приказы исполнялись не так быстро, как ему хотелось. При этом он не желал слушать никаких объяснений и пачками раздавал подчиненным взыскания. Попов хотел непременно сделать свою роту образцово-показательной, лучшей не только в батальоне, но во всем Забайкальском округе, и раздражался из-за того, что ему, такому прекрасному командиру, достались в подчинение такие бестолковые офицеры и солдаты…

Однажды Андрей пришел со службы, едва волоча ноги, потный и грязный, как никогда прежде. Он рухнул на кровать и сказал, немного отдышавшись:

– Этот придурок Попов уже всех задолбал! Представь, сегодня он устроил роте бег в противогазах! Мы, как идиоты, бегали в противогазах по степи вокруг поселка, а он, сволочь такая, ехал за нами в машине и еще подгонял! Я чуть не сдох!.. Хорошо хоть мне на втором круге солдаты подсказали спичку в клапан вставить. Оказывается, вся рота бежала со спичками в клапанах, один я задыхался!..

Старшего лейтенанта Попова не любили солдаты, за его спиной над ним смеялись офицеры-сослуживцы, да и командование батальона было не в восторге от такого дерганого командира роты, помешавшегося на карьере. В армии самый верный способ избавиться от неудобного офицера – это порекомендовать его вышестоящему командованию, как одного из лучших, на повышение. Вследствие этого, бывало, что не только самолюбивые карьеристы, но и откровенные лоботрясы продвигались по службе быстрее офицеров-тружеников. В случае с Поповым все ждали, когда же он, наконец, поступит в Военную академию. Ему давали прекрасные рекомендации, выделяли время для подготовки к экзаменам, но он проваливался из года в год. В батальоне ходил анекдот. Будто бы возвращается в очередной раз Попов из Москвы, и комбат его спрашивает: «Ну, ты хоть что-нибудь сдал?». Попов отвечает: «Больше сдал, чем не сдал – мочу сдал, кровь сдал, кал сдал… только лишь физику и математику не сдал!».

Наша служба в этот период сводилась к трем основным занятиям: к работе в парке по ремонту и обслуживанию техники, к дежурству в нарядах и к занятиям с личным составом в учебных классах. По причине острой аллергии на военную технику работа в парке меньше всего мне нравилась. Суровая забайкальская зима уже полностью вступила в свои права. Приведя своих солдат после утреннего развода в парк, я некоторое время топтался около них на пронизывающем ветру, наблюдая, как они что-то там делают в непонятных мне оледенелых машинах, а потом пятился по-тихому на КПП парка, где в теплой комнате дежурного офицера можно было отогреться, и куда постепенно стягивались все младшие офицеры батальона.

В густой завесе табачного дыма порой только по голосу можно было узнать офицера, стоящего у противоположной стены. Даже самая незамысловатая шутка и самый примитивный нижепоясовой анекдот принимались здесь «на ура» и отмечались взрывами молодого здорового смеха. Этот «перекур» мог продолжаться до самого обеда, если раньше веселую офицерскую компанию не спугивал комбат или кто-нибудь из его заместителей, обнаруживших, что парк, где в это время по расписанию должен работать весь личный состав батальона, вообще пуст, так как безнадзорные солдаты тоже норовили в такую пору рассредоточиться по теплым местам – кочегаркам, сушилкам и каптеркам.

Командиром нашего батальона был майор Коблов, недавно закончивший военную академию и прибывший в часть всего месяца за два до нас. Говорили, что у него есть «мохнатая рука» в штабе округа, и что он долго в батальоне не задержится, а скоро пойдет на повышение. Это был высоченный, атлетически сложенный, слегка грузноватый мужчина под сорок с постоянным постно-брезгливым выражением на бульдожьем лице. Предыдущий комбат уволился из рядов Вооруженных сил по выслуге лет еще до приезда в часть Коблова, и в этот промежуток обязанности командира исполнял замполит майор Оксенчук. Замполит, похоже, вошел во вкус командования и еще какое-то время после прибытия нового комбата вел себя так, словно именно он в батальоне настоящий командир. Коблов, казалось, относился к этому спокойно, но однажды он при всех так грубо поставил замполита на место, что все поняли: двоевластие закончилось. Оксенчук после этого сразу ушел в тень и стал тихо делать свою обычную работу: руководить политзанятиями, организовывать наглядную агитацию и солдатскую самодеятельность. Ходили слухи, что у замполита в каждой роте, как среди солдат, так и среди офицеров, есть тайные осведомители, и что он регулярно пишет в политотдел дивизии донесения о настроениях среди военнослужащих батальона.

Командир части из-за своего пристрастия к уставной форме одежды получил среди солдат прозвище «Шинель». Вообще-то, уставная зимняя форма одежды – шинель и сапоги – мало подходит к забайкальским условиям. Ни шинель, ни сапоги не спасают здесь от мороза. Все офицеры гарнизона, за исключением тех, служба которых проходила в теплых штабных помещениях, одевались зимой в ватные бушлаты и в громоздкие, ватные же, штаны. Счастливчики, близкие к тыловой службе, носили зимние танковые комбинезоны на меху. Самая популярная обувь – серые армейские валенки. В ватных куртках ходили и солдаты, хотя им так полагалось одеваться только во время ремонта техники. Ротные командиры смотрели на это сквозь пальцы, комбат же этого нарушения воинского порядка не выносил. Выявив на территории вверенной ему части бойца в телогрейке, он подзывал его к себе, брал за грудки и, тряся солдатика, шипел сквозь зубы: «Где твоя шинель, мать твою?!».

Вскоре у комбата появилось новое прозвище, так и оставшееся за ним до конца нашей службы – «Боксер». Оказалось, что комбат в молодые годы успешно занимался боксом, что не все навыки им утрачены, и что он кое-что может и теперь: застанет где-нибудь в каптерке или в сушилке одинокого солдата – и по морде его, сонного, по морде, чтобы неповадно было спать, когда другие находятся на занятиях или в парке! Я сначала не очень в эти рассказы верил, но однажды на офицерском собрании Коблов заявил, что каждый офицер обязан добиться среди своих подчиненных абсолютного авторитета, и сопроводил эти слова поднятием вверх своего огромного кулака, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что конкретно он имеет в виду…

Чуть ли не на следующий день после нашего прибытия в Безречный Веселовского назначили в наряд старшим патруля. Ему выдали красную повязку, пистолет без патронов и придали двух солдат, вооруженных штык-ножами. Патруль должен был выявлять и задерживать самовольщиков и вообще следить за порядком в поселке. Однако в частный сектор поселка с наступлением темноты патрулю заходить запрещалось, так как были случаи нападения на патруль неустановленных лиц с целью отъема пистолета.

Патроны же не выдавались уже почти год, после того, как подвыпивший начальник патруля – вольнонаемный прапорщик из танкового полка – застрелил свою жену и сослуживца капитана. Поздним вечером, патрулируя около родимых окон, прапорщик не удержался и просто так, без всякой задней мысли, зашел домой и обнаружил, что его жена на брачном ложе отнюдь не одна…

Зоной особого внимания для патрулей был гарнизонный Дом офицеров, где воскресными вечерами устраивались танцы, и где, случалось, возникали стычки между офицерами и половозрелыми аборигенами мужского пола, которые, будучи в подпитии, заходили сюда в поисках своих заблудших подруг и для демонстрации своего забайкальского норова. И вот как раз в воскресный вечер и выпало дежурить Андрею Веселовскому. Выставив вперед повязку и стуча сапогами, зашел он со своими бойцами в Дом офицеров и сразу обнаружил непорядок. Какой-то оголтелый, хоть и в возрасте, штатский сцепился с офицером и все норовил ударить того в область лица. Андрей видит, что окружающие пытаются их разнять, но делают это как-то не очень энергично, как бы для виду. «За мной!» – дал команду Андрей своим патрульным и решительно бросился к дерущимся. Первым делом он нейтрализовал наглого штатского – заломил ему руки за спину, а затем поволок его к выходу, несмотря на то, что гражданин лягался, как бешеная лошадь, и ругался, как сапожник. Андрюша, хоть и занимался в студенчестве, на первом курсе, вольной борьбой, удерживал штатского не без труда, так как противник значительно превосходил его в весе. Тут Андрей заметил, что солдаты его действуют как-то бестолково. Вместо того чтобы хватать дебошира за ноги, не давая ему брыкаться, они, стараясь перекричать грохот музыки и шум, сопровождающий всю эту возню, пытаются дать ему, Андрею, какие-то инструкции… До слуха Веселовского доносится: «Наш, это наш! Майор Тодоров!». «Какой Тодоров? – соображает Андрей, – причем здесь Тодоров?». И тут вдруг до него дошло, руки его опустились, и он понял, что произошло страшное и непоправимое. Тот, кого он скрутил, был никто иной, как начальник штаба нашего саперного батальона майор Тодоров, который как раз накануне и инструктировал Андрюшу перед выходом в наряд. Андрей не узнал его, так как начштаба пришел на танцы в штатском, и вообще Веселовский видел его второй раз в жизни.

На высоком крыльце Дома офицеров разгоряченный Тодоров произнес обращенную к Андрюше громовую пламенную речь, в которой и сам Андрей, и все его ближайшие родственники во всевозможных вариантах словосочетались с названиями разных срамных мест.

Начальник штаба майор Тодоров был большим и шумным. Где бы он ни начинал держать речь, его рокочущий бас без всяких усилий с его стороны легко достигал самых укромных уголков расположения части и распространялся далее, накрывая соседние полки и батальоны. Тодоров был завзятым матерщинником и кладезем специфического армейского юмора. Его слегка одутловатое лицо с красным пористым носом указывало на его любовь к выпивке, вместе с тем за все время нашей службы не было случая, чтобы он находился в расположение части в нетрезвом виде. Первые дни мы с Веселовским боялись начальника штаба больше других старших офицеров батальона и старались обходить его стороной, но вскоре поняли, что этот громогласный майор на самом деле добрейшей души человек. Провинившемуся солдату или офицеру нужно было только смиренно переждать гром, молнии и матерщину, потому что за ними неизбежно следовали прощение и доброжелательное наставление. Срок службы майора Тодорова подходил к концу, он не ожидал уже ни повышения в звании, ни повышения в должности. И, может быть, не только одной его природной добротой объяснялось его отеческое отношение к подчиненным, а еще и тем, что ему уже не нужно было выслуживаться, а можно было просто служить.

Был в предпенсионном возрасте и заместитель командира части по тылу майор Варданян. Он ведал вещевым и продовольственным снабжением, руководил работой солдатской столовой. Интересно, что на всех подведомственных ему солдатских должностях служили исключительно его земляки-армяне, то есть все повара, хлеборезы, завсклады, свинари и их помощники в нашей части были только армянами. Любой армянин-новобранец, прибывающий в наш гвардейский батальон, автоматически попадал в хозяйственный взвод.

Вскоре мы с Андреем узнали, что Варданян, хотя и носит майорские погоны, на самом деле не майор, а только капитан. Капитан Варданян стал носить майорские погоны еще при прежнем командире части. Произошло это следующим образом.

Зам по тылу Варданян давно уже ждал присвоения очередного звания, но оно что-то все задерживалось. Варданян был скуповат и прижимист, особенно он дискриминировал младших офицеров, придерживая дефицитные продукты и вещи для нужных людей и высших чинов. Молодежь решила его разыграть. Однажды, когда дело уже было к вечеру, они шумной толпой ввалились к нему в кабинет и стали наперебой поздравлять с присвоением майорского звания. Они сказали, что был звонок из штаба дивизии, что соответствующий приказ, надо думать, уже у комбата, и завтра он его зачитает перед строем, а сегодня они ждут банкета…

Седовласый армянин, не думая, что так можно шутить над святым, на этот раз не поскупился. Он привел всю честную компанию в свою холостяцкую квартиру и выставил на стол такие дефициты, о существовании которых большинство шутников и не подозревали. Гвоздем пирушки был настоящий первоклассный армянский коньяк, специально припасенный Варданяном к этому событию. Словом, ребята чудесно повеселились, но на следующее утро им было не до смеха, так как сияющий Варданян пришел на службу в погонах с большой майорской звездой – так ему не терпелось. Варданян хоть и был жмотом, но, по большому счету, человеком он был не вредным, и, надо сказать, никто и не рассчитывал, что шутка зайдет так далеко. Перед утренним построением делегат от заговорщиков чистосердечно поведал обо всем командиру части, и Батя (таким было прозвище прежнего комбата), вникнув в ситуацию, сделал вид, что не заметил появления еще одного майора среди своих заместителей. После развода, однако, новоиспеченный майор, расстроенный забывчивостью командира, напомнил ему о приказе, и Анохин, кляня про себя неуклюжих юмористов, тепло поздравил Варданяна с повышением в звании, заметив, что официальный приказ, видимо, где-то подзадержался, поэтому он ничего и не объявил перед строем, а так, да, он слышал, что кто-то звонил…

Через несколько дней напрасного ожидания Варданян сам все понял, а может быть, ему кто-либо обо всем рассказал. Тем не менее, майорские погоны он уже не снял, и все стали к нему обращаться как к майору. Несмотря на преклонный (как нам тогда казалось) возраст и седину, выглядел Варданян моложаво. Стремительной походкой курсировал он между штабом, столовой, складами и свинарником, на ходу отдавая приказы землякам, и, ничего не скажешь, порядок во вверенном ему хозяйстве был отменный. Варданяну приходилось много разъезжать по окрестным селениям, и, в силу своего кавказского темперамента, он не мог пропустить ни одной девушки, чтобы не заговорить с нею и не сделать ей комплимент. Если же, сидя в кабине хозвзводовского грузовика, он видел какую-нибудь нестарую еще особь женского пола, идущую по обочине или по тротуару, он непременно просил водителя притормозить и посигналить. Шофер давил на тормоза и на клаксон, а Варданян тотчас же высовывался из окна, давая прелестнице возможность обозреть свою приветливо улыбающуюся физиономию с орлиным носом и пышными усами…