Лейтенант Копылов. Армейский роман. Глава 2. В институте (Леонид Канашин)

Мое поступление в институт живо обсуждалось нашей родней. Как-никак, я был первым, кому представился шанс получить высшее образование и выбиться в люди. К этому времени жизнь в деревне стала немного налаживаться. Заработки в колхозе по-прежнему были нищенскими, но после снятия Хрущева селянам разрешили иметь в личном хозяйстве скота и птицы больше, чем раньше, и теперь у них появилась возможность продавать излишки мяса и молока на городском рынке. Про голод стали забывать, на вырученные деньги приводились в порядок подворья и даже строились новые дома. Все мои дядьки обзавелись мотоциклами.

Стипендия, которую мне выплачивали в институте, равнялась тридцати рублям. Это было почти половиной того, что получала мама за свою работу на судоверфи, поэтому нам жить тоже стало легче.

В общежитии мы питались коммуной, то есть сбрасывались со стипендии всей комнатой в общий котел и готовили по очереди самую примитивную еду: картошку в мундире, щи из консервов, макароны, разные каши. Зная это, мама всегда старалась к моему воскресному приезду в Листвянку приготовить для меня что-нибудь вкусное. Дома я наедался до отвала, сметая все разом. Это, впрочем, нисколько не мешало мне, вернувшись вечером в Иркутск, чувствовать себя голодным наравне с другими обитателями общаги.

Студенческая свобода пьянила. Никто не проверял каждый день уроки, никто не корил, если утром лень было вставать и идти на лекции. Всегда думалось, что до экзаменов еще далеко и легко можно будет наверстать упущенное. К тому же, обучение в институте началось с предметов, не имеющих, казалось, никакого отношения к геологии. Я недоумевал, каким образом физика, математика, химия и электротехника помогут мне быстрей найти «блистающую скалу»? Не вылетел я из института в первую же сессию только благодаря тому, что на экзаменах по математике и физике удачно воспользовался шпаргалками.

Как и раньше в школе, в институте у меня находились занятия, гораздо более увлекательные, чем заучивание абстрактных формул и теорем. Я играл в футбол и настольный теннис, водил ребят со своего потока в походы на Байкал и не пропускал ни одного фильма, выходящего на экраны кинотеатров города. Еще в абитуре я познакомился с ребятами, поющими под гитару бардовские песни, и с первой же стипендии купил себе семиструнку и стал учиться на ней играть. Кроме того, я занялся фотографией, снимал своей «Сменой» все подряд и просиживал ночи напролет под красным фонарем, печатая фотокарточки.

Ну, и конечно, я увлекался девушками… Поначалу эти мои любовные увлечения, чаще всего не вознаграждаемые взаимностью, сменяли друг друга, не оставляя особого следа, но после третьего курса, на практике в геологической экспедиции, я так жестоко (и опять же безответно) влюбился в молоденькую повариху, что подхватил осложнение в виде поэтической лихорадки. С первыми заморозками все студенты-практиканты разъехались по домам, я же с остатками экспедиции еще долго оставался в тайге рядом с неприступной поварихой, до последнего дня не теряя надежды растопить ее сердце своими пламенными виршами…

Когда я вернулся в Иркутск, занятия в институте шли уже без малого два месяца. Я взялся было за учебу, но тут в общаге появился мой друг и одногруппник Санька Пригожин, задержавшийся на производственной практике еще более моего. Санька выразил сомнение в том, что нам, измотанным тяжким полевым трудом, будет по зубам гранит наук, если мы не устроим себе отдых, хотя бы и не очень продолжительный. К тому же жгли руки остатки денег, заработанных на практике. Дополнительные каникулы вылились в наше недельное триумфальное шествие по питейным заведениям Иркутска.

Нечаянная болезнь неожиданно приняла хронический характер. Стихотворные произведения разных жанров, от частушек до поэм, рождались во мне в таком количестве, что я едва успевал их записывать. Спеша поделиться ими с человечеством, я с помощью нескольких гитарных аккордов подбирал для своих стихов подобие музыки и вечерами, кочуя с гитарой по общежитию из комнаты в комнату, изливался вдохновенно. Не стану утверждать, что все мои друзья и знакомые были в восторге от моего творчества. Впрочем, я был рад, когда меня не выгоняли сразу же.

Наивно было бы надеяться, что наше столь длительное отсутствие на занятиях останется незамеченным и безнаказанным, и я, хоть и испугался, но совсем не удивился, получив через старосту группы приглашение в деканат. Наш декан был человеком скорым на расправу, поэтому я заранее приготовил покаянную речь, суть которой сводилась к просьбе не отчислять меня сразу, а дать шанс исправиться.

Поведение декана, однако, меня озадачило. Он с неуместной приветливостью вышел из-за стола, подал мне, совсем уже этим испуганному, руку и предложил место в мягком кресле у окна… После чего он и сам сел в такое же кресло, стоявшее напротив. Затем у него в руках появились несколько довольно мятых листов писчей бумаги, он откашлялся театрально и стал декламировать:

Прочтя последние строки с особым выражением и нажимом, декан поднял невинные глаза на меня:

– Ты не знаешь, Константин, кто автор этих замечательных строк?

Я молчал, понимая, что любой ответ будет не в мою пользу.

– А вот еще:

Тут я не выдержал:

– Валерий Павлович, как я мог это написать, если там дальше: «Кончится защита, и Хрущев Никита сверху указание дает: кому на Индигирку, кому в какую дырку…»? Ясно же, что это еще при Хрущеве кто-то написал!

– А первое, значит, ты?..

– Ну, я… нечаянно…

– Это мне понятно, что нечаянно… – декан придвинулся ближе, снял с моего рукава невидимую соринку и продолжил другим, нормальным уже, голосом, давая понять, что шутки кончились, – Константин, надо помочь нашей команде КВН. Похоже, они почивают на лаврах… В декабре у нас финальная встреча со строительным факультетом, а у них какой-то творческий ступор… Короче, нам нужны твой талант и твоя светлая голова…

Так я попал в популярную тогда в Иркутске команду КВН геологического факультета. Довольно быстро выяснилось, что артист из меня никакой. Единственная роль, которую мне, в конце концов, чтобы не обидеть, выделили, сводилась к тому, чтобы в одном из конкурсов, ни в коем случае не открывая рта, держать в руках большую картонную коробку с крупной надписью «Доверие коллектива», а потом в какой-то момент для смеха эту коробку уронить. Поэтические же мои способности оказались очень кстати. Я написал, и почти полностью в стихах, «приветствие» и «домашнее задание», сочинил несколько пародийных текстов на мелодии популярных песен, а также придумал дюжину «экспромтов» для конкурса капитанов.

Ребята в команде подобрались исключительно талантливые и заводные, но была среди нас одна абсолютная звездочка – Маша, Машенька. Никогда – ни до, ни после – я не встречал более энергичного человека. Она не ходила, она – летала! Если какими-либо обстоятельствами она принуждена была стоять на месте, она пританцовывала. Если она не говорила, она напевала. Как летящий по небу заряд фейерверка движется в ореоле рассыпаемых им разноцветных огней, так она жила в создаваемой ею самой атмосфере смеха, шуток, дружеских подначек и неподдельной доброжелательности.

Маша тоже жила в общежитии. Когда, придумав очередное более-менее правдоподобное объяснение своему визиту, я приходил к ней в комнату, то почти всегда обнаруживал там добрую половину мужской части нашей команды. Эти лицемеры дружно ржали при моем появлении, ведь обычно не проходило и часа с того момента, как все мы прощались в актовом зале до следующей репетиции…

Собственно, можно было бы и не ржать, ведь посиделки «наши у Маши» являлись, по существу, продолжением КВНовских репетиций, импровизационной их частью. Каждый из нас стремился щегольнуть перед Машей остроумием и оригинальностью. Это был такой внутрикомандный конкурс, в котором Машенька в качестве всевластного жюри своей реакцией на ту или иную шутку выставляла «баллы», а высшей наградой турнира (конечно, в некоей перспективе) предполагалось ее, Машенькино, сердце. Но была еще и третья сторона – зрители. Вернее, зрительницы – молоденькие второкурсницы, жившие с Машей. В наши разговоры они почти не вступали – сидели себе тихонечко и внимали с робкой восторженностью…

Одну из них звали Светланой. Маленькая стеснительная толстушка в коротком халатике, забиравшаяся при нашем появлении с ногами на свою кровать и сидевшая там, в углу у окна, с тихой приветливой улыбкой, как бы говоря: я тут просто посижу и мешать вам совсем не буду…

Я сейчас не могу вспомнить и не в силах объяснить, каким образом Светлана из Машиного, так сказать, обрамления, из одушевленного предмета интерьера превратилась для меня в нечто большее. Просто с какого-то момента я стал замечать, что вовсе не Машиного одобрения жду для своих шуток, а улыбку этой тихой девочки. Я вдруг увидел то, чего не увидел сразу, чего и сейчас не замечали другие парни: как она обаятельна, как она прекрасна своей особой скромной красотой. Как милы ее по-детски припухлые губы, ее маленький, немного вздернутый нос, как трогательны ямочки на щеках, сопровождающие ее застенчивую улыбку.

Улыбка эта заслуживает особого описания. Между передними верхними зубами у нее была маленькая, лукавая щелочка. Светлана, считая ее своим недостатком, старалась эту щелочку не показывать. Улыбнувшись и спохватившись, она делала поспешную попытку закрыть «изъян» верхней губой, и от этого ее улыбка вспыхивала какой-то особой пронзительной прелестью. Так от едва уловимого поворота вспыхивает драгоценный кристалл…

Есть четкая временная привязка того момента, когда от моей увлеченности Машей не осталось и следа. Наша команда КВН победила в финале с явным преимуществом. На новогоднем балу в общежитии подвыпивший капитан команды, большой и громогласный Леша Самсонов, комплексующий оттого, что свалившейся на него популярностью он обязан, в значительной мере, придуманным мною шуткам, прижав меня к стене, долго и нудно уговаривал меня прямо с завтрашнего дня стать капитаном вместо него, а я все старался из-за его широкого плеча разглядеть в толпе танцующих маленькую Светланку. Тут откуда-то вынырнул Санька Пригожин и, отозвав меня в сторону, избавил от утомившего меня Самсона. Санька был не совсем трезв и очень возбужден. Он предложил мне свои услуги по набитию морды Попову Сергею. Я не сразу понял, в чем дело: Сергей Попов – отличный парень, КВНщик… Зачем ему морду-то бить?

– Ты что не видел, как он кадрит твою Машку?

– Мою Машку?..

Видя мое удивление, изумился и Санька:

– Так ты же, вроде…

– Санек, никаких мордобоев! Машка – пройденный этап!

– Ну, ты, бля, даешь!..

Я долго не мог решиться на проявление своих симпатий к Светлане, но вот однажды нам случилось возвращаться вместе из института, и я пригласил ее в кино. В этот же вечер я ее впервые поцеловал. Стояли самые настоящие сибирские морозы, для нас же, как это ни банально звучит, словно наступила весна. Не пропуская ни одного вечера, даже в самую сильную стужу отправлялись мы на прогулку и бродили по опустевшим улицам и аллеям, выбирая укромные места для поцелуев. Из-за ее маленького роста целоваться было не совсем удобно и мы, гуляя, приглядывали какой-нибудь бордюр или ступеньку, куда она могла бы стать. И она, закрыв глаза, подставляла мне свои пухлые губки, и я впивался в них, и я опускал свои руки с ее плеч на ее бедра и чувствовал с восторгом, как она расслабляется, а затем прижимается ко мне всем телом и потом приоткрывает глаза и глядит на меня затуманенным, удивленным взглядом…

Выяснилось, что Светлане всего семнадцать лет, что мы родились в один месяц и в один день, и я старше ее ровно на четыре года. Ее родители – геологи в далеком якутском поселке. Она там родилась и прожила всю жизнь до поступления в институт.

Самые нежные и восторженные чувства переполняли меня. Ее плавная походка, ее привычка смотреть искоса и с лукавой усмешкой, ее нежная полнота, даже ее старомодное ватное пальто, которого она стыдилась, – все меня умиляло и трогало. И я любил весь мир! Мир, который преобразился вдруг, стал цветным и звучным, словно я вынырнул из темной воды в яркий солнечный день.

В это же время самым серьезным образом изменилось мое отношение к учебе, и, начиная с зимней сессии четвертого курса, все экзамены я сдавал только на «отлично». Трудно сказать, с чем это было больше связано – с появлением в моей жизни Светланки или с тем, что после производственной практики я другими глазами стал смотреть на свою будущую профессию. Я стал понимать, что время героев-одиночек прошло, что все месторождения, лежащие на поверхности, уже найдены. Неоткрытые «блистающие скалы» лежат на глубине, и, чтобы их найти, нужен совместный труд многих людей. Истинным первооткрывателем теперь является не тот, кто бродит с молотком по тайге, а тот, кто верно определяет место приложения сил геологических партий и экспедиций, кто вдохновляет людей и руководит их работой. Чтобы стать таким человеком, нужно не только уметь «руду дорогую отличить от породы пустой», но и обладать глубокими знаниями по самому широкому кругу научных дисциплин.

Весной я познакомил Светлану с мамой. Когда мы оставались в Листвянке ночевать, мама устраивала меня на раскладушку, а Светлану укладывала с собой, и, засыпая, я слышал, как два моих самых любимых человека переговариваются о чем-то женском…

Приехали мы в Листвянку и пятого июня, в день нашего совместного дня рождения. Мама к нашему приезду испекла торт. Мы выпили немного вина за Светино совершеннолетие и мои двадцать два. Мы не могли в этот раз остаться ночевать, так как завтра утром я должен был улетать из Иркутска на преддипломную практику.

Мы не остались в Листвянке еще и по другой причине. Сегодня должно было случиться то, чего между нами еще не было. Мы не говорили со Светланой об этом, но каждый только об этом и думал. Ребята, с которыми я жил в общежитии, накануне разъехались, и комната впервые на всю ночь была в нашем распоряжении. Чуть меньше двух часов идет рейсовый автобус из Листвянки до Иркутска, и все это время Светлана была тиха и задумчива, несмотря на мои попытки ее развеселить. В общежитии она не стала заходить к себе в комнату, и мы сразу пошли ко мне.

…Все получилось быстро и бестолково. В минуту боли она только закусила нижнюю губу, а затем сразу разжала свои объятия. Я осторожно убрал с нее тяжесть своего тела, и она, отвернувшись к стене, заплакала, заскулив тихонько, как щенок.

– Светланка, ты что, ты что? – стал я ее успокаивать, и вдруг на меня накатило, и я почувствовал, как и мои глаза переполняются слезами. – Светик, не плачь! Ну что ты? Все будет хорошо! Я не понимаю: чего ты плачешь?

Она повернулась ко мне. Мы лежали рядом в неудобной узкой кровати с металлической сеткой, провисшей, как гамак, и вытирали друг другу слезы. Она еще некоторое время всхлипывала, потом успокоилась, улыбнулась виновато и попросила принести воды в тазу, чтобы постирать простыню.

…Была уже глубокая ночь. В общежитии стояла тишина. Светланка, одетая в мою рубашку, спала, свернувшись маленьким клубочком, устроив ладони между колен и прижавшись ко мне спиной. Я, обняв ее бережно, как раковина обнимает свою жемчужину, осторожно дышал ей в затылок, чувствуя милый родной запах ее волос. Вдруг раздался стук в дверь. Светлана вздрогнула и проснулась. Мы затаились. Стук повторился. В тишине ночи он казался оглушительным. Я начал подниматься, но тут за дверью послышался голос Нины, Светиной подруги:

– Света, ты здесь?.. Света, открой! Я знаю, что ты здесь!

Она стала стучать еще громче – не иначе, решила разбудить весь наш мужской этаж.

– Я выйду, – шепнула мне Светлана. Она встала и, покосившись на мокрую простыню, висящую на дверце шкафа, чуть приоткрыла дверь и выскользнула в коридор.

Спустя минуту она вернулась.

– Что ей надо? – спросил я.

– Да ничего, просто она меня потеряла… Я пойду, наверно, ладно?..

Летом мы обменялись несколькими письмами. У Светланы была сначала учебная практика на Байкальском полигоне, а потом она уехала на каникулы к родителям. Мы встретились снова в начале октября, когда я вернулся в Иркутск после практики.

Свадьбу мы решили сыграть через год, после того, как я, получив диплом, устроюсь в Иркутске на работу и сниму квартиру или, на худой конец, комнату. У меня должен был получиться высокий итоговый балл по успеваемости, позволяющий мне самому выбрать место работы, поэтому я не боялся, что меня по распределению пошлют в другой город. Кроме того, я имел в запасе предложение руководителя кафедры поисков месторождений остаться работать в институте в качестве научного сотрудника. Таким образом, в любом случае я оставался бы в Иркутске еще, по крайней мере, на два года, пока Светлана не завершит свое обучение в институте.

В феврале был вывешен приказ, из которого следовало, что я в числе нескольких других студентов сразу после окончания института призываюсь в армию.

О том, что один человек из каждой группы (а именно, первый по списку) будет призван на службу, было известно еще с начала пятого курса. Моя фамилия в списке группы была третьей, поэтому я был спокоен и вместе со всеми искренне сочувствовал ребятам, которым, как все считали, предстояло потерять два года своей жизни. Теперь же выяснилось, что два моих одногруппника, стоящие передо мной в списке, два сибирячка-здоровячка, с которыми пять лет я прожил в общежитии бок о бок, имеют, оказывается, скрытые недуги, не позволяющие им отдать священный долг социалистической Родине. Соответствующие справки они представили на военную кафедру…

Я был оглушен произошедшим. Все мои планы рушились. Светлана считала, что нет смысла играть свадьбу, чтобы тут же расстаться на два года. Оставить институт и поехать со мной к месту моей службы она не желала, и я не смел настаивать, так как сам понятия не имел, куда меня направят, и какая жизнь нас там может ожидать. В общем, все складывалось так, что женитьбу нашу надо отложить на два года, до того времени, когда я вернусь со службы, а она как раз закончит институт. Ну, что ж, отложить, так отложить… Свадьба, регистрация – это ведь, по большому счету, формальности, мало что значащие. Нам со Светой хорошо и без регистрации…

Другого мнения была мама.

– Не нравится мне все это… – сказала она. И добавила, глядя на меня почему-то сурово, – Там, в армии, тебе, Костя, разные женщины могут встретиться, но ты знай: мне кроме Светланки никого не надо!

– Ну, что ты, мама! – ответил я. – Мне и самому никакая другая не нужна!

…Весной я начал работать над дипломным проектом, и мне уже не нужно было посещать лекции. Светлана по средам, когда парни из ее группы занимались на военной кафедре, тоже в институт не ходила, и в этот день мы с ней ездили в Листвянку. Обычно мы появлялись там после полудня, когда мама была на работе. Ключ от квартиры, как всегда, лежал под половиком, а ключ от комнаты – в кармане старой куртки, висящей в коридоре. Первым делом мы забирались в кровать, а потом шли на кухню. Однажды мы обнаружили в мамином буфете банку с самодельным смородиновым вином. Сладкое, с приятным вкусом, оно легко пилось, и мы не заметили, как опьянели. До прихода мамы еще было время, и мы решили прогуляться.

…Байкальский берег, если идти от Листвянки на восток, постепенно становится все круче и круче, и, спустя некоторое время, превращается в каменистый обрыв; стометровые скалы вплотную подступают к воде, и студеные волны сердито бьются об их подножия. По хрустящему галечнику мы подошли к одной из таких скал и увидели, что дальше прохода нет. Нужно было возвращаться назад, чтобы обойти прижим по верху. Еще можно было попытаться пройти вдоль скалы по торчащим из воды валунам, но их то и дело захлестывало волнами, а вода была такой холодной, что опущенную в нее руку ошпаривало, словно кипятком.

– Давай пролезем по скале, – предложил я.

– Давай, – согласилась Светлана. Она доверяла мне во всем.

И мы полезли. Мне не впервой было лазить по байкальским кручам, но эту скалу я не знал, и я бы никогда не полез на нее со Светланой, если бы не выпитое вино. Сначала лезть по скале было несложно. Мы продвигались на высоте два-три метра над водой, выискивая подходящие уступы. Там, где маленькая Света не могла сама забраться на высокую полку, я подавал ей руку и затаскивал ее наверх. Постепенно в поисках прохода мы стали подниматься все выше и выше. Я все надеялся, что вот-вот за ближайшим скальным выступом откроется легкий путь, и наше скалолазание закончится.

…На высоте десятиэтажного дома, после того, как мы преодолели очередной трудный участок, я понял, что назад пути уже нет – мы просто не сможем спуститься там, где только что поднялись.

Светлана, похоже, не догадывалась о нашем бедственном положении и лишь устало улыбалась в ответ на мои шутливые замечания по поводу ее скалолазной техники. Мы продвинулись еще немного, и мне стало ясно, что у нас остается только один путь – прямо вверх, на вершину скалы, так как и справа, и слева открылись совершенно отвесные стены. И мы начали подъем… Я лез впереди, выбирая, по возможности, такой маршрут, чтобы и она могла пройти по нему. Я уже ничем не мог ей помочь. Только подсказать, куда поставить ногу и где искать трещину, за которую можно зацепиться рукой.

…Этот участок со следами свежих обрушений я заметил еще минут за десять до того, как мы до него добрались. Все это время я надеялся, что как-то удастся его обойти. Но тщетно! И вот мы стоим на совершенно уже головокружительной высоте, распластанные на скале, и Светлана в двух метрах левее и ниже меня все никак не может сдвинуться с места, потому что не достает ногой до нужного уступа.

– Костя, у меня же не такие длинные ноги, как у тебя!

– Светик, милая, ты передвинь руку повыше, там есть за что зацепиться, и подтянись… – я старался говорить как можно спокойнее.

– Конечно, если б у меня были такие руки, как у тебя, я бы давно…

За моей спиной, занимая полмира, угрюмо ворочался равнодушный Байкал, и холодный мертвый купол неба лежал у него на плечах, и тоскливо внизу кричали чайки. И я уже принял решение: если она сейчас сорвется, я тут же брошусь вслед за ней. Я даже и не буду пытаться выбраться отсюда, потому что никакая сила не заставит меня потом спуститься вниз, к тому, что от нее останется на мокрых глыбах… И никакая сила не заставит меня жить в этом мире без нее.

…Светлана все-таки смогла подтянуться, дальше пошло легче, мы поднялись еще метров на десять и (о, счастье!) выбрались, наконец, на покатый и выпуклый, как лоб великана, участок скалы, откуда уже рукой было подать до шумящих на ветру сосен верхнего леса.

Достигнув безопасного места, мы улеглись, переводя дух, на теплый шершавый гранит. Внизу, по бесконечной глади озера, морщиня ее то там, то здесь, пробегали ветры. Справа, если прикрыть глаза от солнца, можно было видеть исток Ангары, там взлетали и садились многочисленные птичьи стаи. Маленький буксир, усердный, как муравей, тянул за собой цепочку бревенчатых плотов…

Светлана придвинулась ко мне, приподнялась на локтях и, глядя прямо мне в глаза, осторожно поцеловала в губы.

Я же мысленно благодарил и Байкал, и Небо, и Судьбу, благодарил всех богов за то, что они отвели от нас эту беду, за то, что они не стали наказывать меня за мою мальчишескую глупость. Еще я думал о том, какое это счастье любить такую девушку и быть с нею рядом! Думал я и о том, что я пока еще ничем не заслужил такого счастья и, если надо будет, готов отдать за него любую цену…

Перед моим отъездом к месту прохождения службы мама совершенно неожиданно устроила мне проводины в духе деревенских традиций. Были приглашены все соседи и друзья, приехали родственники из Копылово и Самодурово. Наверно, русский обычай провожать на службу шумным застольем идет из тех времен, когда в солдаты «брили» на двадцать пять лет, и когда большинство родственников и односельчан фактически прощались с призывником навсегда. Я призывался на два года и вовсе не солдатом, а офицером, но все равно торжество, представляющее собой что-то среднее между днем рождения и поминками, прошло как положено, и даже не обошлось без обычной для таких гулянок небольшой драки. Самодуровские припомнили копыловским старую обиду: трактористу из Копылово присвоили когда-то звание лучшего тракториста района, хотя Пашка Самодуров, мой двоюродный брат, вспахал в тот год гораздо больше…