Глава 6
В столь ранний час лишь новая идея могла заставить Жарова наскоро позавтракать и поспешить в свою лабораторию, которую он таил от чужих взоров под видом одной из хозяйственных построек. Жаров был сибаритом, к просьбам и требованиям внешнего мира относился вальяжно, но был отзывчив к собственным планам и соображениям.
На этот раз он подумал о светильнике – о стеклянном абажуре. Требовался тонкий, чувствительный расчёт: пропорции и последовательности, рождаемые не просто холодным умом и прочным знанием, а странным одухотворением. Устроившись за массивным дубовым столом, Константин открыл перед собой две тетради. Поглядывая в старую, исписанную до последней страницы, он торопливо стал делать записи в новой, изредка зачёркивая неверное и стирая ластиком лишнее.
В постройке неподалёку – маленьком домике в два окошка – на свой лад сибаритствовал Денис Цыбульский, его помощник и охранник. Денис любил чистую хорошую одежду и качественную обувь, и нынче с удовольствием зашнуровывал новые американские ботинки, которые Жаров подарил ему накануне. «Вовремя он мне их привёз, – думал Денис, – угадал с погодой». Выбрав на вешалке куртку потеплее, Денис оделся и вышел во двор. Через час должны были подвезти гравия для подсыпки дорожек, надо было подготовить место.
Внезапный скрежет и железный звон резанул слух, Жаров в раздражении вскинул голову. Хрупкая нить замысла тотчас оборвалась. «Собака страшная», – негромко выругался Жаров, закрыл тетрадь и вышел к Денису.
– О! Доброе утро, – сказал Денис. – Как спали?
– Ты чего делаешь в такую рань? – едва кивнув в ответ, спросил Константин. – Уже носишь ботинки? Да, похолодало. И как тебе?
– Ботинки – огонь! – бодро отозвался Цыбульский. – Отличные. Я старую щебенку убираю, место нужно для гравия. А то они намешаются друг с другом и будет плохо. Щебень нам пригодится заезд подбетонировать, я к гаражу его хочу отвезти, – пояснил он по-хозяйски, подбросил в тачку ещё несколько лопат дроблёного гранита и покатил её в сторону ворот. Через пару минут скрежет и звон повторились: Денис ссыпал камни рядом с гаражной стеной. Внезапно взгляд его упал на калитку. Денис бросил тачку, подошёл поближе, потрогал замок. Сходил за кувалдой.
– Опять та же ерунда с калиткой, – пожаловался он Жарову. – Уже который раз на этой неделе. Перекосилась – а ведь пока ещё не зима, чтобы калитки перекашивались. Тем более, что наша никогда прежде не перекашивалась.
– Ты поправил? – невозмутимо уточнил Жаров.
– Ну, поправил, конечно. Но дело странное. Говорил вам, надо освятить. Моя бабка всегда освящала – и дом, и огороды. И сараи все.
– Надо просто нормально поправить – там что-то перекосилось, и теперь сдвигается. И фонарь, между прочим, не горит. Электрика я вызову, а ты займись калиткой, посмотри, что там такое.
Цыбульский вздохнул. Если уж Жаров в чём уверился, спорить с ним было бессмысленно.
Константин возвратился к дубовому столу и тетрадям, но работа так и не пошла. Расстроился он совсем немного – он был убеждён, что идеи вернутся, и не торопился с их развитием, наслаждаясь каждым небольшим этапом воплощения своих замыслов. Так уж повелось у него с юных лет, когда он, внезапно увлекся бонапартизмом и осознанно стал выстраивать своё двоякое будущее: явное – успешное и деловое, и тайное – исследовательское и непредсказуемое.
Сидя в кабинете у Нестерова, Лаврушин с мокрыми вихрами разглядывал свои исцарапанные пальцы и обломанные ногти. Четверть часа назад Нестеров отправил его в душ, предложив новое бельё и старый спортивный костюм, а теперь поил чаем и коньяком. Андрей был мрачен и голоден, но есть не мог, его пробирала нервная дрожь.
– Нет, домой я не пойду, – мотнул головой Лаврушин. – Они убили мою музыку. И потом там кто-то был, внизу, я видел.
– Думаете, он рассчитывал на вашу полную погибель? – попробовал уточнить садовник.
– Не знаю. – Лаврушин опять мотнул головой и допил коньяк. – Но я был близок. Близок к краю бездны. Окно было открыто. Я чуть было не сглупил.
Он замолчал. Две недели бегства немного умерили его отчаяние. Поначалу он скрывался в доме у знакомых, в том же Гавриловском – весёлые говорливые знакомые, почитатели его таланта и хорошего вина, уехали отдыхать в Испанию и на всякий случай оставили Лаврушину ключи – мало ли что; тем более что обычай оставлять ключи на время отъезда был взаимным. Еды хватило дней на десять; голод напугал Андрея и придал сил. Ранним утром, перед рассветом, он покинул приютивший его дом через заднюю калитку, перебрался через ручей и скрылся в лесу. Чтобы не заблудиться, Андрей старался держаться опушки, и вскоре вышел к дачам садового товарищества. Телефон и деньги были при нём, он вызвал такси и попросил отвезти его в Вересово, к церкви, а оттуда пешком добрался до Овсянова, к Валентину.
– Но почему ко мне? И откуда вы знали, где я живу? – спросил Нестеров, поднимаясь со стула. – Пойдёмте на кухню, вам всё же стоит съесть что-нибудь.
– Мы уже говорили о вас. У отца Йозефа, – пояснил композитор, следуя за Нестеровым по ступенькам лестницы. – А ваш «дом с башенкой» известен – на него даже приезжают посмотреть. Не так уж много тут сохранилось модерна и вообще старых красивых домов. Одни мои гости уверяли меня, что это не дом, а музей.
Нестеров заварил для композитора геркулес – счёл, что для голодавшего так будет безопаснее – и вытащил из серванта конфеты.
– Скажите, Андрей, чем же вы заслужили внимание своих нынешних недругов? Неужто музыка – им угроза?
Лаврушин поднял глаза на садовника.
– Откуда вы знаете?
– Я пошутил, – пояснил Нестеров и пододвинул к композитору вазочку с конфетами.
– Можно, я у вас пока останусь? Деньги у меня есть, я не буду вам в тягость. – И Лаврушин вновь помрачнел.
Валентин вспомнил утренний телефонный разговор – по лицу его пробежала тень.
– Поймите, я бы попросил вас отвезти меня к отцу Йозефу или к доктору Шэди. Но, боюсь, это неразумно. За ними тоже могут следить, как и за мной. К тому же, мне сейчас не хочется ничего объяснять.
– А я, надо полагать, счастливое исключение?
Андрей задумался.
– Да, – произнёс он неуверенно, спустя минуту. – Не знаю. Но я хотел бы остаться у вас.
– Увы, это невозможно. Завтра приезжает мой кузен. Вдобавок, он может быть не один, а со своей знакомой. Погодите, я сейчас. Выпейте чаю.
Нестеров вышел в коридор. Композитор слышал удаляющиеся шаги. На другом конце дома хлопнула дверь. Минут через десять садовник вернулся.
– Я договорился: вы поживёте у моего друга. Художница, Агния Воронова – вы наверняка осведомлены о её существовании.
– Наслышан, – подтвердил Андрей. – Свидетельница. Слышала голоса, видела туннели.
«Не совершил ли я ошибки?» – засомневался Валентин и счёл нужным уточнить:
– Некоторое время – пока мы не найдём лучшего решения.
– А что, у неё разве родственников и гостей не бывает, – недоверчиво пробормотал Лаврушин.
– Случается бывать. Но её знакомства кажутся мне более безопасными. – Пояснение Нестерова прозвучало несколько натянуто, отчего Лаврушин испытал неловкость.
– Простите, что это я в самом деле, – торопливо произнёс он. – Я вам признателен, и вашему другу, разумеется, тоже. Вас не обременит приобрести для меня кое-что, при случае? Мне неловко просить об этом даму.
«Дама», – подумал Нестеров и улыбнулся нелепости. Лаврушин обрадованно заулыбался в ответ.
В саду от заморозков не осталось и следа. На синем безоблачном небе светило яркое солнце, воздух быстро прогревался. Валентин завёл автомобиль, композитор вскарабкался на сиденье рядом с ним, и они поехали к дому Вороновой.
Агния уже поджидала у калитки. Нестеров направился прямиком к дому, Лаврушин хотел было задержаться, поздороваться, но поспешил за садовником. Художница шла позади.
– Вот наш беглец, – сказал Нестеров, когда все трое оказались в прихожей и Агния затворила входную дверь. – Андрей Лаврушин, композитор.
Лаврушин неловко поклонился, поздоровался. Художница разглядывала его со смешливой растерянностью: ей еще не доводилось скрывать у себя беглецов.
«Постарше меня, – решил композитор, – а может и ровесница. На вид мила, быть может, и умна».
– Постараюсь побыстрей уладить это дело, – говорил Нестеров Агнии, когда, предоставив композитору осваиваться в комнатке для гостей, они вышли на крыльцо. – Мне неловко, что так получилось. Брат должен был приехать к Новому году – я, кажется, рассказывал тебе. Не знаю, грозит ли Лаврушину опасность в его собственном доме, но возвращаться к себе он не хочет. Я поговорю с отцом Йозефом – при встрече, не по телефону.
Про Тимофееву Валентин умолчал: быть может, она и не приедет, как только узнает, куда и к кому.
Неловкость Нестерова была Агнии непривычна. Она насторожилась, кивнула скованно, с натянутой улыбкой проводила садовника до калитки и выпустила его на улицу. Постояла в задумчивости, повела плечами, стряхивая с себя непонятное, и вернулась в дом.
– Софья Фёдоровна? – сказал Орлов в трубку, ничуть не сомневаясь, что его слушает Катина мама. – Это Олег. Звоню, чтобы поблагодарить вас за фотографию. Приятное напоминание о нашем знакомстве, весьма любезно с вашей стороны. Лето было чудесным.
Чиновник звонил из машины. Решение позвонить пришло в пути, он остановился на обочине, перед поворотом к коттеджному поселку.
– Вот странно, – продолжил Олег Андреевич, выслушав свою собеседницу. – А мне сказали, что это от вас. Должно быть, я неправильно понял. Нет, Кате не надо рассказывать. Да, это меня показывали по телевизору. Спасибо. Нет, в ближайшее время вряд ли буду в Москве, много работы на местах. Всего вам доброго.
Он бросил телефон на пассажирское сиденье и стиснул руль. Не хотелось ему чувствовать, не хотелось вспоминать. Теперь стало только хуже. Так кто же передал ему фотографию?
Вернувшись к себе, Нестеров переоделся и вышел в сад. На душе у него было нехорошо, и он поспешил занять себя делами: нужно было поправить дровницу и обрезать флоксы.
Откуда-то потянуло дымом – запах был резким, неприятным – садоводы спешили воспользоваться сухостью и безветрием: жгли костры, сжигали садовый мусор. Валентин уложил обрезанные стебли в тачку и повёз к компостной куче.
Странный печальный звук в небе заставил его остановиться, запрокинуть голову. Высоко в небе летела журавлиная стая – неровный колышущийся клин. Оставив тачку, Валентин отошёл в сторону и смотрел, как они приближаются, пересекают небо над его садом, и скрываются в холодной синеве. А потом просто смотрел на небо.
Сорока уселась на тонкую ветку липы, не удержалась, затрещала недовольно. Нестеров вернулся к работе. Но грусть не проходила, и он вдруг почувствовал себя старым в своем старом ухоженном саду.