Ледоход. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ (Елена Крюкова)

Снега на улице покаты.

И ночь чугунно тяжела.

Что ж, настает мой час расплаты —

За то, что в этот мир пришла.

Горит в ночи тяжелый купол

На белом выгибе холма.

Сей мир страданием искуплен.

Поймешь сполна – сойдешь с ума.

Под веток выхлесты тугие,

Под визг метели во хмелю

Я затеваю Литургию

Не потому, что храм люблю.

Не потому, что Бог для русской —

Всей жизни стоголосый хор,

А потому, что слишком узкий

Короткий темный коридор,

Где вечно – лампа вполнакала,

Соседок хохот и грызня —

Так жизни мало, слишком мало,

Чтоб жертвовать куском огня.

Перед огнем мы все нагие —

Фонарный иль алтарный он…

Я подготовлюсь к Литургии

Моих жестоких, злых времен.

Моих подземных переходов.

Моих газетных наглых врак.

И голых детдомов, где годы

Детей – погружены во мрак.

Моих колымских и алданских,

Тех лагерей, которых – нет?!

И бесконечных войн гражданских,

Идущих скоро – сотню лет.

Я подготовлюсь. Я очищусь.

Я жестко лоб перекрещу.

Пойду на службу малой нищей,

Доверясь вьюжному плащу.

Земля январская горбата.

Сковала стужа нашу грязь.

Пойду на службу, как солдаты

Шли в бой, тайком перекрестясь…

И перед музыкой лучистой,

Освободясь от вечной лжи,

Такой пребуду в мире чистой,

Что выслушать – не откажи!

И, может быть, я, Божье слово

Неся под шубой на ветру,

Его перетолкуя, снова

За человечью жизнь помру.

И посчитаю это чудом —

Что выхрип, выкрик слышен мой,

Пока великая остуда

Не обвязала пеленой.

Я пойду по улице хрусткой.

Будут ноги мои жечь алмазы.

Я пойду в мехах, в шубе русской.

Краской черного подмазанного глаза

Возмущу банные прилизанные лица!

А я гордая, спокойная ныне.

Довелось мне в вере укрепиться —

В людском море, в человечьей пустыне.

Подойду к своей белой церкви

С купоросно синими куполами.

Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!

Неужели ты так быстро – с нами?!

– Ни за что тебе не поверю.

Ты, цербер, цензор,

ты плевал мне в спину.

Но распахиваю золотые двери.

За тебя поклонюсь Отцу и Сыну.

Поклонюсь вам направо и налево —

И учительнице музыки первой,

Что от рака печени умирала,

А Бетховена мне до конца играла.

Поклонюсь вам земным поклоном,

Ибо земное зачатие – тоже чудо:

Матери, меня исторгшей из лона,

И отцу, не продавшемуся иудам.

И святому Василию в синем,

И святому Владимиру в красном,

Ибо были, как небо в звездах – красивы,

Ибо любила их – не напрасно.

В мире дольнем можно все опошлить.

Поклонюсь вам налево и направо —

Торговец, весь в мозолях от госпошлин,

Честный аптекарь, продающий отраву.

Поклонюсь в детской колонии детям,

Знающим палочные удары.

Поклонюсь тем, кто еще жив на свете —

Старикам и старухам очень старым.

Поклонюсь тем, кто хлеб выпекает,

Во тьме пекарни ругаясь матом.

Кто корабли к Юпитеру запускает.

Кто раздает противогазы солдатам.

И, хоть в алтарь нельзя бабам от веку —

Допрежь Суда,

допрежь Воскресенья

Дозволь войти мне туда,

Человеку!

И облече бо мя в ризу спасенья!

Яко жениху, возложи ми венец,

И яко невесту, украси мя красотою…

Это мое начало. Это еще не конец.

Препояшусь синею лентою святою —

Синим лентием неба, где свищет мороз

Хулигански,

в два пальца,

под облаками..

…Поклонюсь Богородице, дурея от слез,

Мертвую медь оклада

щупая живыми руками —

Той девчонке, худой,

будто ковыль,

Взявшей двоих из детдома на воспитанье…

И надену подризник и епитрахиль,

Ратоборствуя против тленья – пыланьем.

Очи ее – сливовые.

Руки ее – ивовые.

Плащ ее – смородиновый.

Родина.

И так ее глаза печально глядят,

Словно устали глядеть назад,

Словно устали глядеть вперед,

Где никто-никто никогда не умрет…

А мы все уходим. И мы все – уйдем.

…Лишь одна в Успенском соборе своем

Глядит печально, зная про то,

Что никогда не умрет никто.

Милые, спите. Вас не тревожу.

Кто-то отходит – кто-то родился.

Просто – душа меняет кожу.

Каждый из нас на страданье сгодился.

Из кожи и меди, из матерьяла,

Коий наждак и алмаз не брали,

Мы возродимся! Начнем сначала —

Как будто мы и не умирали.

Все вам наврали! Не типографской

Краской – а темперой златовласой

Нас обозначат! Не радиосказкой —

Правдой архиерейского баса.

Мы возвращаемся. Поглядите:

Это я – со шрамами пыток.

Это я – в побоях подпитий.

Это я – помнящий свиток —

Список тех, кто убит при попытке

К бегству

кто позорно стыл дезертиром

В зимней землянке

мокрый до нитки

Перед воюющим наглым миром

– Мне в алтарь нельзя было – а я сюда влезла.

А ты кто?

– Чай, не признаешь меня, болезной,

драно пальто?..

– Бабушка, булку тебе, кипятка бы…

А здесь – вино да просфоры…

– Наплюй, дочка. Мы, старые бабы —

юного Времени воры.

Я ведь побирушка.

А звать меня Елена Федоровна.

А мать моя была графиня.

Над алтарем под куполом —

серебряные звезды.

– Елена Федоровна, не стой у дверей, простынешь.

…Поземка в дверь залетает, как в воду – весла.

– Иди сюда.

– Да нешто мне можно – к Царским Вратам!..

В грязном тряпье-то моем!..

– Иди. До Страшного Суда

Здесь будем стоять вдвоем.

Господи, дай Ты мне силы еще пожить

И у соседки на кухне вприкуску чайку попить.

А так мне больше ничего и не надо.

Солнышко горит зимой —

И в сумке моей согревается

черствый хлеб ледяной.

Мы ведь привыкли эти льды да метели грызть…

Господи, а лучше и не надо, бо аз в сем мире бысть.

А я слышала другое:

О тех кого давно убили

кого давно пережила

чьи в мерзлых северных могилах

истлели вечные тела

О маме розовой графине

хрусталь очей пшеница кос

чье тело расстреляв в полыни

ногой спустили под откос

Она Флоренского читала

она в бессмертие души

так верила

она считала

на масло постное гроши

О тех кто плакал на трибунах

о тех кто хохотал внизу

о тех, кто нас пугал коммуной

цитатой вышибал слезу

под грузом лжи

под грузом правды

под электрическим бичом

О тех что были Солнцу рады

там за тюремным кирпичом —

оx как молюсь

ox как страдаю

да только проку ли им в том

что я себя здесь осеняю

уже нездешним тем крестом —

железным хлебным сыромятным

без яхонтов

без бирюзы

О тех что плакали стократно —

лишь две слезы

лишь две слезы

…Риза расписная мне спину жжет.

Рядом с графской дочкой на колени – бух!

Я еще молюсь о том, чтобы мой народ

не был больше слеп,

не был больше глух.

Но дрожит глухой, щупая струну.

Но бредет слепой, простирая длань.

…Только отведи, коли сможешь, – войну.

Там – любою мукой мученической стань.

– За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! —

пронзительно закричал.

– За станцию, вокзал, разъезд, причал!

За пятна мазута на шпалах.

За проводниц усталых.

За опилки чая в квадратах бумаги.

За трусливых снегов белые флаги.

За скамейки где спим

ожидая поезд

За буфеты где буфетчица в жирной помаде

шарит собачьим глазом по полкам

у сметы расчетливой

не в накладе

Нас много – у ржавых рельс на примете

в пасынках у расписаний

в крестниках у тебя

ожидальный зал

– Бог с вами, беспокойные дети.

Хотите – превращу эту церковь

в вокзал?

Скамья ожидальная. Грязи полно.

И чистое небо в дверях.

За пазухой греет сухое вино

Безумный старик в газырях.

Татарские лица, бурятская кровь,

Монголия рядом, – гляди!

Гляди – крест холодных полярных ветров

На гордой байкальской груди.

И, углем груженный, проходит состав.

И скорый, где люди не спят,

А курят, над сальной колодой устав

Клясть мир, что не нами заклят!

Вокзальные лики! Мой люд золотой!

Сибиринка горестных скул!

Пройдешь – и усну под Твоею пятой,

Как дед, как отец мой уснул.

Из кружки напиться. Достать из мешка

Хвост омуля, черный ломоть.

О, жизнь так мала. А земля далека.

И каждый транзитный – Господь.

Он в каждом лице, в каждой смуглой руке,

В мазуте мозольных кистей,

Он в спящем, усохшем как хлеб старике

И родинках тощих детей.

И я так спала! И я так же плыла

В ковчеге, где холод и грязь —

За крохою счастья! За блесткой тепла,

И плача во сне, и смеясь!

А счастье – насыпать песчаную соль

На черствый дорожный ржаной…

Душа моя, вспомни – доселе, дотоль —

Кто ехал и плакал со мной.

В золотой епитрахили

я стою одна.

А в оконную решетку – яблоком – Луна.

Лью вино в святую чашу.

В хлеб вонжу копье.

Вот и вся тут радость наша,

счастие мое.

Хлеб отрежет нож кухонный.

Запахи вдохну.

На стекле – узор морозный…

Дань отдам вину.

Чтоб забыть, как на вокзале

девочка спьяна

Бормотала: «Поглядите,

что же за Луна!..

Ах вы, кобели слепые, —

что за желтизна!..

Вот закуской лезет в руки!..

Только – без вина…

Не тяните!.. Вам бы – лапать…

Я сама пойду…»

Ей бы где-нибудь поплакать.

Повыть на звезду.

Смех упорный во все горло:

«И пила, и пью!..»

Я с вином и хлебом

голо

в алтаре стою.

Ты в парке городском – один.

Ты – бакенщик. А что зимою?

Нельзя же по миру – с сумою…

И сам себе ты господин.

За пазухой согреешь то,

За чем в толпе огромной, втертый

В нее винтом, порвал пальто,

А вышел вон – добычей гордый.

С тобой хочу я есть и пить.

Меня никто здесь не осудит.

Ведь зельем стужи не избыть,

А старость щиколотки студит.

Стакан буфетный… Ветер, вей!

О бакенщик, ты зимний житель.

Да нет. Ты первый из людей —

Последний Иоанн Креститель.

Рабочей выгнутой рукой

Ты сцепишь кружку, как клещами.

Ты зажигаешь над рекой

Огни, чтоб путь нам освещали.

О бакенщик, скажи мне путь!

Предтеча – тот, кто рядом с нами.

Давай – за тех, кому уснуть

В ночи под царскими снегами.

И выпил он, и мне сказал:

– Согрелась?.. – и рукав понюхал.

А за спиною мерз вокзал.

И молоток отбойный ухал.

И в ватнике он предо мной

Поднялся – так взмывают свечи,

Шатаясь, – маленький, хмельной,

Последний Иоанн Предтеча.

И выдохнул:

– Родится такой человек, вроде Христа…

И все перевернет…

А дотоле – плачь, народ.

Нет на нас ни кнута, ни креста.

Все распоганили, а теперь – возвести

Заново?..

Это поищи дураков…

Дело сделано – и прощай-прости.

И – аминь во веки веков.

АНТИФОН:

Я метнулась в сторону.

Синяя моя риза,

Вышитая золотыми павлинами, – полетела!

Свечи задела! Стало видно снизу

Прихожанам – мое крепкое тело.

Что есть одежды?

Пелены да ткани…

Страшно мне, страшно!..

Идет ко мне из мрака

Старик – без слов, без мольбы, без покаяний.

А у ног его – то ли волк, то ли собака.

– Это ты тут служишь, девчонка, Литургию?.. —

Задрожало во мне все.

Так дрожат в болезни.

– Я-то думал – будут песнопенья другие.

А ты поешь мне

все старые песни.

– Что тебе спеть?.. —

еле разлепила губы.

– Спой, дура, то,

чему тебя не учили.

Слишком много нежности.

Ты попробуй – грубо.

Жестокостью

многие беды лечили.

– Многие беды?.. —

я, хрипло, еле слышно…

Свечи ходуном ходили во мраке.

Усмехнулся:

– Я – надзиратель твой всевышний.

Ты была у меня

под номером

в пятом бараке.

И внезапно старик сжимает до хруста руки

перед образом,

а собака садится и, подняв голову,

воет, воет прямо в купол!

– Эх, девка дорогая,

упился я отравою.

Очисти мою душу

от совести лукавыя!

Они приходят ночью…

О! с нимбом вокруг лысины —

Глядит;

глядит воочью

Девчонка с мордой лисьею!

Бежала задыхаясь

я в спину

в спину целился

Побег – судьба такая

Не всяк на то осмелился

А нынче бы мне от себя убежать

Берданка отменна – да страшно нажать

Кусок раскаленного пальцем металла

Чтоб мука проклятая враз перестала

Эх девка ты молишься

ну и молись

А жись – не молитва

А жись – это жись

А жись – это ближнего носом в колючую

Проволоку

это орден на случай

А вдруг смена власти

а вдруг что пожиже

Тогда я себя и на троне увижу

А самодержавие – неистребимо

Иконы хоругви народом любимы

Народ зацелует оплечье иконы —

И снова пойдут на Восток эшелоны

И снова на Север

и снова на Запад

И снова коровий теплушечный запах

И снова с винтовкой стою на охране

Вонючий «бычок» «Беломора» в кармане

И белки по елям

и Солнце по насту

Собака моя молода и клыкаста

Ты, низшая каста!..

Запляшешь под дулом!..

Спой песню такую

чтоб совесть уснула

– Гляди же, девчонка! Живая ладонь,

А я умещу на ней град —

Подъемные краны и храмов огонь,

Дворцы, где пирушки гремят!

Где люстры над сытыми лицами жгут

Пчелиные, злые огни…

И рек ледяных замороженный жгут,

Где спят ледоколы – одни…

Ладонь человечья – такая земля!

Гляди!.. Это страшный овраг,

Где санки на гибель летели, пыля,

Под визги мохнатых собак!

А это – Кремли, маков цвет, терема,

Узоры, чесночный зубец

Кирпичной стены!.. А поодаль – тюрьма,

А ближе – пустырь, как рубец.

Я в этих подъездах познал и ножи,

И теплые щеки любви…

Ну что, заробела, девчонка?.. Держи!

Теперь эти башни – твои!

Торговые, с запахом кожи, ряды!

И рынки, где птицы клюют

Бесценный изюм!.. В отведенье беды —

Бери, если даром дают!

И он протянул мне сверкающий град

С часовней, похожей на «Ять»!

И я поняла: нет дороги назад!

И надо подарок принять.

И я прошептала: – Спасибо! Беру… —

Но вспышка ожгла мне ладонь.

И вдаль полетел на широком ветру

Тугой и жестокий огонь.

Летела судьба моя, город ночей,

Задымленных, праведных дней.

Летел и горел, будто сотни свечей

И горьких фонарных огней.

И в пламени этом горели дома,

Где плакало детство мое,

Где я по простору сходила с ума,

В каморке зубря Бытие.

Коричневый лик. Вот уже и старуха.

Плащ кровавый тяжелей камня.

Ступни легче птичьего пуха.

Держит зеркало костистыми руками.

Годы прорезали кресты и звезды

Под глазами, на темной цыганской коже.

Теперь осталось одно: просто

Посмотреть в зеркало.

До дна. До дрожи.

Морщины открыты Солнцу и ветру.

Розданы девкам помады и краски.

Лишь взгляд в центре лика – бешеный, светлый,

Глядящий в колодец тьмы без опаски.

ТРЕТИЙ АНТИФОН:

…Ox ты, нищая моя

Да на Мытном рынке!..

Среди люда и зверья —

Молоко из крынки!..

Монета сожгла мне пальцы.

Потом – ее ладонь.

Духи мои закрыла отчаянная вонь.

И я ее вдохнула, как чистый кислород.

От Сотворенья Мира

стоял бессчетный год.

Царицею сидела

старуха на снегу.

И я вдруг поняла, что больше не могу

Быть сытой и красивой – пред голодом ее,

Венчающим колючей короной – бытие!

Мышиные лохмотья. В сугробе – костыль.

А с неба густо валит серебряная пыль.

О Господи, вот так бы земной окончить путь —

К прохожему ладони во вьюге протянуть.

Глаза ее – черные дыры – средь рыночных огней!

…От Сотворенья Мира я – ее – бедней.

Плачет сестра моя: замуж никто не берет.

Ну же, нашла о чем плакать!.. Свобода дороже!..

Что ж по ночам затыкаешь кричащий рот

Мокрой подушкой, пропитанной шепотом: «Боже…»

Зеркало рысьим глазом мигает в тебя.

Стынет косметика. Угли в голландке застыли.

Жить как старуха, бобылью тоску претерпя?..

В зимнюю полночь сдается, что камни завыли.

Плачь! В этом мире единственно ценное – плач!

Слезы крупнее монет. Так оплатишь по счету

Штопаный локоть да сохлый дешевый калач,

Да дискотеку, где пьяное чувство полета.

Все так оплатишь – окладов витое литье

В церковке утлой, на кою плевать приучили,

И нерожденных детей, и страданье свое,

Что, как нагрузку к покупке, насильно всучили.

Плачь! Ты сестра мне. На улице дикий мороз.

Залито напрочь лицо золотыми слезами.

Плачь! Это счастье – так плакать, слабея от слез,

Видя иные миры высоко пред глазами.

У меня вокруг шеи —

воротник серенький-серенький!

Я не открыла никакой Америки.

Подъезд – служба – общепит – подъезд —

Это мой маленький, потертый крест.

Шнурок черный. А крестик золотой.

Я не блещу никакой красотой.

А нынче в автобусе сдавили так

Что под левое ребро вошел пятак

Смолчала я

кротко глядя во тьму

Ибо мой крик

не услыхать никому

– Кто ты, женщина золотоволосая?

Из тьмы подходит – голая, босая.

Глаза раскосо стоят, горящие.

На шее – брильянты ненастоящие.

– Помолись за меня. Я любила всех.

Из-за налоя – снегом – смех.

– Глянь, глянь, – да она вся в синяках!..

– Дурак. Вот она летит – в облаках.

– Она и с тем богомазом спала!..

– Дурень, она же

его бессмертной возлюбленной

была.

…Отпусти мне, милый, все грехи.

Я была перед тобой виновна.

Пела – воробьем из-под стрехи —

Всем царям и господам сановным.

Простыни стелила им, хрустя

Сгибами да белизной крахмальной…

Ты прости – не от тебя дитя,

Вверх и вверх растущее печально.

Ты прости, что без тебя жила,

Жиром да вином пятнила скатерть!..

…Я такая грешница была,

Что с меня писали Богоматерь.

Мороз – за двадцать. Горлом – ругань,

Как кровь. И встали, как столбы —

Недвижно, деревянно, грубо.

Сияют стриженые лбы.

Я не боюсь вас. Ближе, дети.

Я ничему не научу.

На сцене в пыльном тусклом свете

О вашей жизни помолчу.

На воле – дергаются панки.

И что-то рокеры кричат.

У вас глаза, как после пьянки,

И лапы загнанных волчат.

Колония. Соври попробуй.

А ну! Давай-ка не молчи.

Мальчишки эти в серых робах —

Нам – ангелы и палачи.

Они казнят нас, если надо.

За песенное барахло.

За то, что мы подачке рады.

За то, что сытно и тепло.

Хоть сытость – молоком прогорклым.

Хоть жар – ступнею на снегу.

Мальчишки, милые! Мне горько.

Но я соврать вам не смогу.

Я только вас пересчитаю

И ужаснусь: сколь много вас!

Как смотрит Родина святая

Безверьем жестких детских глаз…

И, тщетно руки вам со сцены

Протягивая и крича

Стихи, – я ужаснусь измене

Труду тюремного врача.

Я желала… Я хотела…

Не возбраняется штопать черные дыры…

Я хотела принести собственное тело

В жертву Фейерверку Будущего Мира.

О мире молитва такая написана!.. Слушать —

Некому. Все кругом – атеисты.

…Я хотела принести собственную душу

В жертву звезде, горькой и чистой.

А звезду заслонили дымы котельной.

А на кухне жарят хлеб на маргарине.

…Я хотела спасти людей от беды смертельной!

Выяснилось – беды нету и в помине.

Апокалипсис – просто страшная сказка.

А все договоры все равно подпишут.

А чудо – посреди ненависти – ласка.

А чудо – это когда тебя глухие – слышат.

И теперь я уже не молюсь о Мире.

За меня старухи поют в церкви

тонкими голосами.

Ну, а я – все штопаю простые черные дыры.

Ибо заплаты на все прорехи

мы приучены ставить

сами.

Ноги мои – на облаках. Руки ввысь возношу!

…Мир несет меня на руках. Разве этого я прошу?

Платье резко вьется вкруг ног моих – ярко-алый атласный стяг!

…Вот и видит меня в небесах мир живых.

Как мне стыдно, что это так.

Ведь мой Сын учил, что гордыня – грех,

Самый тяжкий между людьми!

Вот и вижу на круглой земле я всех,

Кто забыл, забыл о любви!

А кто помнит только подземный смрад

Да на масло жирный квиток,

Не увидит, как глаза детей зверино горят,

Когда плачет тяжелый рок!

И, раскинув руки, по музыке неба лечу!

На устах слова запеклись!

Поглядите, люди! Я так хочу,

Чтобы вы

поглядели

ввысь.

Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,

Кто на Крещенье бил в лицо

железным снежком!

За то, что забывала вас, – вы меня простите!

Я нимбы нарисую вам яичным желтком.

Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.

Вот бронза сусальная – для ангелов она.

Допрежь маханья кисти я повторю губами

Все ваши золотые, дорогие имена.

Кого я позабыла? – что ж, не обессудьте:

Какое время длинное – такая и родня!..

Вы глянете в меня со стен, любимые?.. —

нет, судьи!

Хоть не судимы будете – вы судите меня.

Святой мой Николай —

родитель мой бесценный…

На кухне спишь,

уткнувши лоб

в сгиб сухой руки.

В моей крови идут твои отчаянные гены:

Краплак – Гольфстримом!

Тихий свет индиговой реки…

Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.

Опасно свечи зажигать – увидят меня.

Но первую свою любовь

пишу в алтарной раме —

На ощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.

Святой Григорий Богослов,

ты говорил прекрасно!

В гобой консерваторский дул.

Мне воблу приносил.

Я киноварью плащ тебе малюю – ярко-красный.

И улыбаюсь над собой – ведь плакать нету сил.

Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.

Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.

От наших тел-поленьев

свет стоял в жилье убогом!

А в белой полынье окна – аптека и кабак…

Святой архангел Михаил!

Прости мне, если можешь.

Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.

Но ребра, твой худой живот

я помню всею кожей.

Сошел с ума ты.

Души врут.

Правдивы лишь тела.

Святой целитель Валентин —

блатняга в куртке грубой,

Познавший суда и решетки ржавой вкус!

В тюрьме немых морщин

твои рисую губы.

Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.

А там, в квадрате золотом,

кто затаился в синем?..

Иркутский рынок, синий снег —

за грозными плечьми…

А улыбка – детская. Святой ты мой Василий.

Благодарю, что в мире

мы встретились – людьми.

Но снова в горы ты ушел.

Байкал огромный вымер.

Я вздрагиваю, слыша в толпе —

прощальный крик!

Псалом утешения мне спел святой Владимир,

Серебряный Владимир, певец, седой старик.

О, как же плакала тогда, к нему я припадала!

О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг – жена!..

Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.

Но клала грубо краску там,

где злость была нужна.

И на доске во тьме златой

толклись мои фигуры —

Неужто всех их написать мне было по плечу? —

Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,

И каждый у груди держал горящую свечу.

Да что же у меня, однако, получилось?

Гляди – икона Всех Святых

на высохшей доске…

Гляди – Любови все мои,

как Солнце, залучились!

Я с ними – разлучилась.

Лишь кисть – в кулаке.

Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,

Закрашивая камень у жизни ни краю!

…Икону Всех Святых

повешу одесную.

Ошую – близко сердца —

только мать мою.

…Когда из мрака, из сумасшествия,

Из первого и второго Пришествия,

Из раздвинутых ветром сфер,

Из борьбы неверий и вер,

Из компьютерных игр запутанных,

Из сокровищ, в чулки закутанных,

Из ветров, что солью буранною

Жестко сыплют в грудь деревянную —

Вдруг – Лик —

остановись. Замри.

Он не в апсиде. Он не в нише.

Он просто – у тебя внутри.

Он ясно виден. Также – слышен.

Он золотой и бледный. Так

Традиционно малевали

Иконописцы – за пятак

Собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам.

Он узнаваем несомненно,

Натурщик, проданный векам

За трешку

матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна

Тяжелых скул, слезами, жиром

Залитых. Жизнь Его – одна

Пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек.

Кто шьет Ему прозванье Спаса?

Вон – из пивнушки – в мокрый снег,

Без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет,

И, бессловесней всякой твари,

Он месит ботами проспект,

Участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо

Мерцает, не находит места…

И вдруг над лысиной кольцо

Зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол,

Жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел,

Но жил меж нами.

Слишком близко.

Синие сферы горят изнутри.

Два безумных старика летят.

Пот со лба рукой оботри.

Да, эти стрелы в тебя свистят,

Да, ты уже за бортом! А фал,

Этот толстый и наглый трос,

Как паутина, порвался, упал,

Чтоб ты один в Космосе рос…

За стариками летит жена.

Космы – кометой пространство бьют.

Она в диком Космосе тоже одна.

Она боится, что ее убьют.

За женою девчонка летит.

Она – сирота. Ребра торчат

Ксилофонно. Она никогда не простит

Сытым деткам, что «Мама!» – кричат.

Синие сферы крутят их всех,

Но и тебя тоже! Но и тебя!

Как ни кутайся в теплый мех —

Космос хлынет, губя и любя.

И полетишь, пылая, крича,

Вместе со всеми в синюю тьму,

Убегая по ветру, предалтарная свеча,

Которую – не загасить никому!

А два безумных седых старика

К тебе подлетят и под мышки возьмут.

Ты увидишь синие звезды и черные облака.

Да, это и есть твой Страшный Суд.

Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,

Грохочущий чисто, как водопад,

Над грязным миром, над потной войной,

Над Временем, что идет только назад.

Над Временем, что идет только вперед!

Даже если назад – все равно вперед!

И ты своею смертью докажешь, что

Никто все равно

Никогда не умрет.

Баю-баю-баю-бай

Это наш домашний Рай

Вот божница, вот газета

Там все молятся – про это

Закопченная плита —

там стоит картошка – та

что за зиму надоела

что за сыном мать доела

Вот мальчишка при свечах

с гениальностью в очах

Вот перо и лист бумаги

парни русские бедняги

Вера гений время быт

мальчик мой и ты – убит

Баю-бай баю-бай

кухня голод вечный чай

Напиши мой мальчик что ли

текст молитвы

а доколе

ты не сможешь —

баю-бай

поскорее засыпай

…Смертью смерть ты попрал.

Только это тебя и спасает.

Не питье, не жратва, —

только тот металлический стол,

Где под скальпелем мысли

так сердце твое воскресает,

Что уж лучше бы ты, изругавшись,

под землю ушел.

Нет, еще поживи!

Человек, а не Бог ты, бедняжка, —

Наспех сладость кафе,

наспех – горечь любовных минут,

Полумесяцы соли

под мышками рваной рубашки,

Что сорвут в подворотне друзья

и подошвой сомнут.

Но тебя я люблю.

В честь тебя прохожу я, босая,

На молебен – зимой,

в кровь ступни обдирая об лед!

Но тебя я – люблю. Только это тебя и спасает.

Только это, щенок,

и бичует тебя, и ведет.

И когда за веками,

с которыми цифрой не слажу,

Намалюют тебя

на бескровной церковной стене, —

Голос мой из-под купола

жестко и яростно скажет:

– Это лишь Человек.

Все, что думал,

Он высказал мне.

Ярлык прицеплен. Выдан нумер.

Заказан погребальный хор.

Я знать хочу, за что ты умер,

И прочитать твой приговор.

Я знать хочу, какая сила —

Пред тем же кованым крестом —

Тебя помоями чернила

И златом мазала потом.

Я знать хочу, как месят войны.

Я знать хочу, кто выдал план

Концлагерей в полях привольных

И гнойных пограничных ран.

Как строят розовые тюрьмы

И сумасшедшие дома.

Зачем листы кидают в урны,

От выбора – сходя с ума.

Вы, плотники и хлебопеки!

Медсестры и гробовщики!

Вся ваша правда, человеки.

Вам кривда будет не с руки.

И в этом мире, где дощатый

Настил – над пропастью прогнил,

Я знать хочу, кто – виновато,

Кто – без вины себя хранил!

Кто двадцатипятисвечовый,

Сиротский свет в ночи лия,

Вставал с постели вдруг в парчовой,

Заместо нищего белья,

В пророческой, рассветной ризе,

И разверзалися уста,

Чтоб вытолкнуть слова о жизни,

Где Правда,

Кровь

и Красота.