Глава 3
Вечером я планировал навестить Ивана с целью поддержать морально и материально. Морально – ибо сын мой единокровный изволил влюбиться по уши, и дело клонилось к той большой глупости, что незрелые человеки могут совершить только в пору ранней молодости, а именно: к женитьбе. От меня мама Люська ожидала напутственного и ответственного слова, как будто есть слова, отводящие от любви. Люське что-то не нравилась избранница Ивана, а может, ей не хотелось записываться в бабки, мечталось продлить женский век, тем более, что и у Люськи были виды на свою личную жизнь. Но об этом в свое время.
Иван несколько раз бывал у меня в квартире со своей девицей, и на его комплекте постельного белья запечатлелся тонкий и манящий запах юного женского тела с экзотической примесью лаванды и еще чего-то там нежного; какая-то сложная и томная симфония, странно волнующая меня. Вот почему я шел на встречу, настроенный дать благословение, если оно им надо. Пусть живут как нравится и как получается. Аминь.
Лицо Ивана сияло, когда он жестом юного бога представил Наташу, не Люську и не скажу чтобы уж очень мой тип. Простое открытое лицо, смутно осененное знаками не этого поколения, небольшая, не сомневаюсь, нежная, отзывчивая грудь, волнующие бедра. А в целом – впечатление легкой, изящной фигуры, очень спокойное и симпатичное впечатление.
– Здравствуйте, здравствуйте, Наташа. Где вы учитесь? Уже заканчиваете университет? Замечательно. А родители ваши?
Обычные родители, отец – бывший подводник, недавно умер, а прибыли в Минск откуда-то из глубины России. Мне очень жаль по поводу папы… Ничего, все в порядке. Что ж… Заходите как-нибудь в гости. Что, уже заходили? И не раз? Но не слишком огорчились, что не застали хозяина? Не слишком. Улыбка простая и естественная. Верилось, что не слишком огорчились. Замечательно. До свидания. На моей ладони задержался тот самый запах, может, лаванды, а может, мне хотелось, чтобы это было что-нибудь наподобие лаванды, потому что ромашка, например, звучит обыденно и неромантично. Лаванда волновала меня. А может, все дело в том, что само слово «лаванда» по экзотике своей напоминает «тюльпан»?
Что-то грустно стало мне в тот вечер. Я слонялся по нашему славному, незаслуженно мало, да и не очень талантливо воспетому городу, окутанному туманом, и гнал от себя мысли. Вот чем я занимался: отгонял мысли. Старался не думать о грустном. А это не самое простое из всех известных мне занятий. Я старался переключиться на пустяки. Говорят, что лондонские туманы создал Тернер. Положим, что так. Кто же тогда создал густые минские туманы? Уж не Поленький ли? Сальвадор, не ты ли руку приложил к возникновению этого роскошного молочного эфира, сомкнувшего небеса с мегаполисом? Само слово атмосфера в этаком тумане теряет смысл, расплывается, ибо никакой воздушной среды уже нет, люди превращаются в амфибий, дышащих 100 %-ой влагой: взвесью молочных частиц. Улицы являют собой млечный путь, прохожие становятся призраками… Я даже подозреваю, что наши туманы куда туманнее их жидковатых альбионских смогов. Только мы не замечаем наших туманов. Потому что у нас нет своего Тернера.
В 22.00 я был уже у дверей своей квартиры, своей маленькой крепости, за стенами которой окопался и буйствовал гадкий Федор. Я вежливо – долго, с паузами – звонил в собственную дверь. Наконец, мне милостиво приоткрыли, а потом втащили, как военнопленного. Федор, само собой, был в неглиже, и, переступая через белую жопу певицы, потянул меня к магнитофону, который специально захватил для меня. «Что, бля, характерно…» Он в двух словах ввел меня в курс дела, нервно потирая руки, – и нажал на кнопку магнитофона.
Я не сентиментален. В глубине души, как мне кажется, равнодушен к музыке. Но в звуках федькиной гитары мнились мне запах лаванды, тюльпанов, моя утраченная молодость, мои дивные 43, чистый женский образ, сотканный из отборных штрихов моих замечательных Люсек, а также грустная необходимость цепляться за жизнь и придавать смысл простому, очевидному и бессмысленному. Я же говорю, какой-то другой этап наступает в моей струящейся, как песок сквозь пальцы, жизни. Я обнаружил себя в поруганной крепости, с опущенными плечами, с глазами, полными слез, и бесконечной любовью к Федьке в моем циничном сердце. Певица талантливо подвывала, запрокинув голову с искусственно осветленными волосами, раскачиваясь и обнажая спелую грудь в разрезе не застегнутой рубахи.
– Ну, как? – спросил Федька не косноязычно и без всяких «бля».
Я молча развел руки, мол, чума, и бережно обнял засранца.
– А как она? – спрашивал уже я на кухне, заискивая перед непревзойденным мелодистом.
– Жопа – чума, – урчал Федор, догрызая остатки какого-то куска из моего холодильника. – Уже объезженная, курва. Динамо машина, старик. Хочешь трахнуть эту целку? – не снижая голоса рокотал гений.
Я, что характерно, не хотел. Впрочем, это ни о чем не говорит. Я давно был уже «молочным братом» этого замызганного маэстро, предохраняясь тремя презервативами от беспечных федькиных шлюх. Я был ничем не лучше этого кумира минской братвы, которая тащилась от его шлягеров.
Такова паршивая диалектика нашей паршивой жизни.
Вскоре Федька с целкой удалились; кассету с музыкой я оставил себе.
Прошла неделя. Звонок. Пауза. Звонок. Беру трубку.
– Что, бля, характерно…
Выяснилось, что Федору позарез необходимо со мной встретиться. Нет, нет, сексодром мой тут не при чем. Обычно бесцеремонный, музыкант был непривычно сконфужен. Начало его речи сбило меня с толку.
– Понимаешь, Евгений, мне надо поговорить с тобой. Не знаю, с чего начать.
Федор нервничал. Он был достаточно прилично вымыт и даже побрит. Носки были в порядке. Отмобилизованность высокого класса тяжело давалась солдату шоу бизнеса. Первое, что мне пришло в голову – деньги. Такое серьезное отношение у людей бывает только к деньгам или…
Но деньги Федька вымогает в совершенно другой манере и, надо признать, всегда возвращает долги.
– Федя, расслабься, приди в себя. Что характерно, я не узнаю тебя.
Но я не чувствовал себя хозяином положения. Я чувствовал камень за его пазухой.
Федор выложил все быстро, тихо, отводя глаза в сторону. По его словам, Наташа, широкоглазая девочка Ивана, была высоко котирующейся шлюхой-содержанкой в известных кругах (лишнего Федька не скажет никому и никогда). Фотоснимок, на котором Иван держит ее на руках, Федька случайно увидел у меня на столе. Не поверил собственным глазам. Проверил. Все сошлось. Не очень понятная, смутная история. Вначале за интерес, а не только за деньги, она посещала сауны с бригадами солидных министерских дядек, а чаще просто бандитов, набиравших для кутежей зондеркоманды полуотмороженных девиц. Правда, это было давно. Ну, было и было.
– Дашь им коньячку, в меру… Хорошую сигаретку. Напичкаешь шоколадом… Понимаешь, звереют. Вылизывают яйца так, что столбняк на всю ночь. Вдуешь всей компании, и еще хочется. У-у, бля…
В глазах у Федора шевельнулись зеленые искорки. На мгновение. Затем – мина честной брезгливости.
– Ну, было и было. Не мое дело. Потом ее не поделили два солидных мужика. Говорят, дело дошло до крови… Но недавно ее опять заметили в компании … серьезных людей. Братки, и все такое… По доброй воле она там оказалась или по принуждению – не знаю. Если кому-то очень нужно, там не спрашивают. Серьезные люди, поверь. Надо держаться подальше. Это уже не шутки. Извини, старик. Я должен был тебе это сказать.
Деликатностью некролога веяло от откровений Федора Мухи. И еще – правдой могильного камня. Этим действительно не шутят.
Теоретически я всегда готов услышать о человеке самое плохое, самое худшее, даже такое худшее, хуже которого не бывает ничего. Разве что иллюзии. Практически же меня всегда застают врасплох. Моя броня иронии как-то резко подыстерлась, и молчал я, как жалкий капитулянт, до неприличия долго.
– Ну, извини, старик, – не выдержал Федор.
– Я в порядке. It`s okey, – бравировал я. – Надеюсь, все сказанное…
– Женя, я ничего не сочинил. И это строго между нами. – Серьезность сказанного подкрепляется скупыми жестами.
– Благодарствую, дядя Федор. Дядя Федя съел медведя… Федорино горе…
– Мне пора, – заторопился Федор. – Понимаешь, пора взросления – это одно. Но если она становится невестой твоего сына, фату примеряет… Б…и! Весь мир бардак! – взревел Муха и угрожающе добавил: – Пойду напьюсь.
Всего через три дня я был в полном порядке. Седые виски элегантно зачесаны, освеженная стрижкой голова посажена гордо и уверенно, спина ровная, плечи слегка развернуты. Кстати, интеллигент в первом поколении, я сам ставил себе манеры и выправку. Уж если правду сказать, я старался походить на Ивана Дмитриевича, сына белогвардейского офицера и дворянина; мой учитель сослан был в Среднюю Азию (о чем речь впереди), где поклон был формой вежливости и способом выживания, но и там со своей негнущейся осанкой он торчал среди аксакалов в чайхане, словно тополь в окружении кустарника или мечеть среди мазанок. Я учился оценивать собственную внешность и поведение со стороны. Сейчас со стороны я казался себе вполне импозантным и способным внушить чувство почтения.
Наташа прибыла ко мне в точно назначенный срок. Небрежный хвостик на голове, минимум косметики. Сама свежесть и наивность. Ни тени порочности, ни штриха лицемерия, ни намека на инфернальность. Не тварь, не шлюха, не ведьма – а просто симпатичная девчонка.
– Мадмуазель, буду с вами предельно откровенен.
Я старался с самого начала контролировать процесс, подчинить все своей воле, придать процессу строгость и неотвратимость. Но она в это же самое время так поэтапно, с расстановкой, акцентированными паузами усаживалась, оправляя юбку и располагая ногу на ногу, от нее исходила такая беззаботная уверенность, что я почувствовал, как мне навязывают чужой темпоритм. Мне почудились тенета неких чар, в которых вязла моя решимость. Она плевать хотела на мое интригующее начало, кого угодно сбившее бы с толку, и всем своим видом излучала: что бы за этим ни последовало – это будут мелочи жизни. Передо мной был противник, боец, и я весь подобрался. Для начала я решил демонстративно занять более выгодную позицию и гибко сменил тактику – поддался ее ритму и мгновенно успокоился. Теперь я уже никуда не спешил и был, как говаривал Пух Винни, до пятницы совершенно свободен.
– Кофе?
– Спасибо, не откажусь.
Кофе я готовил тщательно и молча. Светский напиток был подан (друзьям я готовлю только чай, и, если хотите, я охотно поделюсь с вами рецептом его приготовления, но несколько позднее, когда разделаюсь с этой хладнокровной стервой, с этой ухоженной шлюхой). Молчание было вполне красноречиво, оно правильно настроило нас обоих и как-то лишило юную б… ее неизвестно откуда взявшихся психологических козырей. В ситуации уже не читалось: ты суетишься, Евгений, следовательно, ты неправ. В ситуации сквозило: жри свой шоколад – но сына ты мне оставишь в покое.
– В моих руках оказалось досье, характеризующее вас с весьма нелестной стороны. Прошу, – жест в сторону кофе получился аристократичным.
Читать мораль никогда не было моей сильной стороной, читать мораль девице с панели – смешно. Она спокойно достала редкие для Минска «Житан», точным движением прикурила, зная, что в комнате моей не курит никто и ни под каким предлогом. Я без раздражения придвинул ей пепельницу, что означало: вы имеете дело с непротивлением злу насилием. Провокация не пройдет.
– Могу я надеяться, что вижу вас в последний раз, и что вы сами найдете предлог, чтобы расстаться с Иваном? – продолжил я ровной интонацией, естественной для деловых переговоров.
– А в чем, собственно, дело?
Она уже свернулась на краешке моей необъятной тахты, и поза ее источала ласковый и наивный эгоизм: она пришла в этот мир, чтобы наслаждаться. Словом, мне предлагали чувствовать себя дураком. Располагайтесь, Евгений Николаич, будьте самим собой. Кстати, в глазах ее прыгали искренние веселые чертики. Мне всегда казалось, что все эти угадывания характера и сути человека по выражению лица есть не очень впечатляющий писательский трюк. Это миф, окружающий профессию. Есть лица, по которым ничего не угадаешь. Вот я смотрю на эту бесхитростную рожицу, и она органично продолжает, скажем, облик существа нелукавого, которому особо нечего скрывать, глаза которого чисты, как его совесть; но это же лицо и эти же распахнутые глаза, оказывается, могут естественно совмещаться с подленькой натурой. Нет, у писателя не должно быть принципов, кроме одного: не изменяй истине.
Впрочем, я отвлекся. В двух словах, сухо, я изложил известные мне факты. Она весело и звонко расхохоталась в ответ. Без вызова. Просто от избытка приподнятого настроения.
– Это неправда?
Я становился смешон в своей неэффективной роли бесстрастного джентльмена.
– Это правда, хотя и не вся, – ровно произнесла Наташа, небрежно, но своевременно обминая сигарету в пепельнице.
Мне стало гораздо легче. Что меня поражало в этой особе: она не вызывала во мне ни ненависти, ни злости. Я почти любовался ею, словно экзотическим махаоном или гюрзой, случайно залетевшим или вползшей в мою обитель. Мораль как-то счастливо не коснулась этого милого чудовища. Она могла только кусаться или летать, это было так естественно.
Далее по сценарию следовало мое solo.
– Я хочу расстаться с вами – это раз; хотелось бы сделать это мирно – два.
– Черта с два. Мы поженимся с Иваном. Здесь нечего обсуждать.
– Вы полагаете, будто я в восторге оттого, что у меня невестка потаскуха и что…
– А вы полагаете, будто Иван держит меня за Евфросинью Полоцкую? Спросите меня, откуда я еду? Ну же, спрашивайте. Не хочешь? Ты не любопытный, да? А я отвечу: я только что из постели того француза, которому Иван должен столько, что за это сотрут в порошок и его, и тебя с твоими …ми принципами. Что ты на это скажешь?
– Откуда у Ивана долги? Почему он молчал?
– Какой вы ветхозаветный, как … ящерица. Австралопитек, ха-ха! Павка Корчагин, ха-ха-ха! О чем говорить? Как на него бандиты наехали? Как его долги перекупил француз? Да им не Иван нужен был, и даже не я. Им вы нужны, Евгений Николаевич. Кому-то вы очень не угодили. Не догадываетесь, кому? Не догадываетесь? Святой вы человек. Гвозди бы делать из таких людей. Помните ли вы всесильного господина по фамилии Упс? Вижу, что помните, верю, что помните. Жену его, бесподобную Люсьен, тоже, конечно, припоминаете? Вы все, конечно, помните. Сладкие воспоминания, да? Так вот, господин Упс все и организовал: на меня науськал, кого надо, помог Ивана подставить. Долги продали французу, который имеет виды на меня. И меня имеет. Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Старинная французская мудрость. Очень похоже на то, что когда меня ставят раком – мстят вам, Евгений Николаевич. Я в восторге. Иван кругом должен. Об этом позаботились, славно позаботились, на совесть. Чистая слаженная работа госаппарата. Вот я и отрабатываю теперь, чтобы сына вашего не пристукнули. Ну, что вы таращитесь, папенька? Да, я делаю это из любви к Ивану, из чистой и большой любви. Вот такая я потаскуха. Кстати, пользуйтесь, пока я общедоступная. Как тебе дать? Хочешь – в анал, хочешь – минетом побалую, а хочешь – пальчики вылижу на ногах? Французу нравится. Ха-ха, ой, умру! Папик, да что ты так ошалел, как ящер, ей-богу! Да, сейчас я опять наркоманка и очень дорогая проститутка. Приходится расплачиваться за вашу свободу и высокое донжуанство. Не знаю, как вас и благодарить. Так не возьмете натурой? А травки не желаете? Я, с вашего разрешения, закурю.
Полчаса мы молчали. В одном углу шикарного дивана прикорнула медитирующая проститутка, виноват, невеста моего сына, в другом в гордой позе со сломленным духом пребывал ваш покорный слуга. В голове моей, пластично принявшей форму граммофона, все это время с шипением и мягким потрескиванием, как на заигранной пластинке, крутилось определение слова «проституция» из старого французского словаря: «самоотверженное занятие развратом». Я попробовал травки. Между прочим, никаких экстремальных ощущений. Как-то особенно мерзко.
За все это время Наташа изронила еще только пару золотых слов. Первый раз она сказала: «Не давите на меня. Я не ледокол. Я всего только глупая запутавшаяся девчонка».
Минут через пятнадцать продолжила:
– Ивану ничего не говорите. Он и так переживает страшно, хотя толком ничего не знает. Догадывается. А может эти шакалы и ему подбросили информацию… А эта Люсьен очень даже ничего. Вам было хорошо с ней?
– Я до сих пор считаю, что ей мало равных. Исключительный экземпляр.
– Рада за вас. Она ядерная стерва. Это ведь она натравила своего мужа на Ивана. Нельзя же так доверять женщинам, Евгений Николаевич. Она готова убить вас. Чем вы ей так не угодили? Прелюбодеяние неверной Люсьен засняли на пленочку. Задокументировали ваш блуд. Они все помешаны на скрытых камерах и порнухе. Импотенты.
Курва, Люсьен. Надо было лучше искать жучков.
Но боюсь, и это бы не спасло меня.
То бишь нас.