1
У меня иногда спрашивают, с упреком, почему я говорю и почему пишу без акцента. Но в том нет моей вины. Помню, когда до меня однажды случайно дошли цифры насчет того, что едва ли не 93 процента всей информации, переносимой либо хранимой сегодня на планете, переносится либо хранится на английском языке, я не поверил своим глазам. Видимо, чтобы весь смысл дошел до сознания, надо еще раз подняться на несколько строк выше и перечитать снова. Те, кто понимает, в чем дело, делать этого не станут, а, напротив, сразу опустятся на несколько строк ниже и заглянут на несколько страниц дальше. Когда кем-либо здесь в том или ином контексте неосторожно касается тема тотальной принудительной русификации, с географией охвата вплоть до самых недоступных таежных поселений кочевников («чукчей» – как понимающе поддержал меня один много знающий человек, когда я неосмотрительно упомянул эвенов и эвенков), они всякий раз немножко морщат носик. Хотя, казалось бы, в смысле логики и корректности, тут все выглядит вроде бы выдержанным и аккуратным.
Рассказывают, сегодня даже в несчастный интернет ногами вбивается невинный «русский образ жизни». Стоящий от такого образа жизни в стороне может невольно спросить, где все те проценты. Мне кто-то ответил, что в диссертациях антропологов Стэнфорда: исследованиях по соответствующему профилю. Я вначале не понял, причем тут соответствующий профиль, а потом вдруг вспомнил, как там воспринимается переход с кочевого образа жизни на оседлый. Сказал бы еще кто, как до них добраться, до профилирующих диссертаций. Эвенков можно даже оставить в покое. Кажется, сегодня всеми, вплоть до таежных бабушек учится, учился или делалась попытка учить английский. И многие догадываются, какое исключительное значение при этом отводится просто чтению в оригинале. Его не заменить никаким старательным подергиванием плеч в ритм музыкальному каналу и поглощенным растягиванием гласных на виду у камеры.
Спрашивается, где вся эта хваленая мировая культура. Хронически страдающим от информационного голодания тут остается посочувствовать. Рассчитывать им можно лишь на непомерно широкие книжные полки, прогибающимися от одного и того же добротно сделанного, вечно плохо пахнущего русского пóпса с неизменным отбросом цивилизации, и посредственный или убогий перевод. Чего стоит только одно виденное недавно, надменно втираемое под видом самобытности п.н.1, противоречащее всем мыслимым и возможным нормам и позициям фонем и непроизвольно вызывающее отчего-то инстинкт легкого омерзения, сугубо женское изобретение в специальном переводе: «транзактный анализ», уверенно засновавший со страницы на страницу и далее в широкий круг любопытствующих. Это тот самый, который всегда, сколько себя такой анализ на всех языках помнил, был «трансакционным». Всего лишь одна буковка, но за ней уже целый пласт местного явления.
Не вписываясь ни в какой поворот сюжета, не сообразуясь ни с каким контекстом одна глава обозначена просто и непритязательно: «Времяпрепровождение». И определение широкими шагами шагает по текстам дальше. Это там, где в оригинале явно стояло small-talk, «светская беседа». Подходя к этому месту книжных геологических залежей, мне хочется брюзжать, как Сенека Младший по поводу прозрачности сирийских одежд.
Я снял на выбор с предпродажной полки какой-то томик, тот оказался переводной работой одной из сверхновых звезд по аспектам эволюции массовой психологии, Тимоти Лири, кажется. Первую страницу по американской традиции открывала небольшая поучительная история с благородной ссылкой на обязательных классиков вроде К. Лоренца, где автор усилиями переводчика прямо со второй страницы вводил любознательный взор в современную этнологию, делая это сдержанно, немногословно, скупой рукой профессионала, сравнимой по скупости изложения разве что со скупой слезой Ван Дамма. Я даже не вспомню теперь отдельных деталей. Кто докажет мне, что на это стоит тратить время читать дальше? (Как сделать пародию? – спрашивал меня кто-то. Очень просто. Надо взять что-то значительное, действительно стоящее и отдать посредственности – пусть она изложит все своими словами в соответствии со своими вкусами, рефлексами и предрассудками.) Глядя на те книжные полки со стороны, нетрудно видеть в них целевой механизм. То бледное убожество их шрифта, та нескончаемая, безысходная серость их целлюлозы и ума, ниспосланная всё тому же Ницше, где экономят даже на краске к древней готике начальных литер в оригинале, целующих глаз и ассоциативные связи подсознания, – поистине, нужно быть русским, чтобы пытаться украсить этим свой ум и приятные часы отдыха у камина. Я бы настоятельно не рекомендовал знакомиться с этим последним древним германцем по современным переводам п.н., сделанным по допотопным же их изданиям, – постарайтесь найти перевод советский. У них нет даже отдаленного представления и попытки воссоздать «танцующий язык» и компактность римского стиля, на которых всегда так настаивал сам автор. Во мне прижилось одно подозрение, что легкость именно такого чтения как раз менее всего входила в намерения издателей приоритетной нации (все как один по общему молчаливому уговору уклоняются включать у себя «Закон против христианства, Изданный в День Спасения, первый день Первого года» из семи тезисов – сделанных с такой жесткостью, показательным артистизмом и с такой ненавистью, что лишь по прочтении самих работ узнаешь, насколько автор был серьезен, постановляя в назидание грядущей эволюции разводить ядовитых гадов в тех местах, где христианство высиживало свои яйца-базилики: сровненные с землей «безумные» места предполагалось навсегда сохранить в истории как ужас для всего мира, пример как не надо делать дела и как преступление против жизни.).
Исправленные в известном соответствии с русской идеологией, его работы в их затруднениях так же далеки от самих себя, как и от их ожиданий, сохраняя под собой лишь все то же их усилие убедить себя и других, что они не могут ошибаться, поскольку их идеология верна. Именно на фоне тех полок попытка мимоходом, просто в рабочем порядке ввести у себя в национальный оборот пользование латинской графикой выглядит наивнее всего. На одной конференции антропологов некий сведущий делегат от москвы со счастливым лицом, по пунктам перечислял достигнутое: сколько и где сегодня этнических кочевников лесотундровой полосы и океанских льдов успело оставить тысячелетний слишком холодный образ жизни и перейти на достаточно русский. У всех удовлетворенные чувства – у американцев и канадцев только почему-то молчание и озадаченный вид. Потом кто-то выяснил, чего они там молчали.
Чему тут радоваться, не понимали те. Выясняется, на американском языке то же самое имеет еще другой синоним, фашизм. И вот уже социологи с местными этнографами пытаются понять, где причина и в чем секрет волны на планете русофобий. Американцы часто любят на виду у всех расхваливать себя как «страну 1000 культур», не желая понимать, что «так много хорошего» по карману далеко не всем.
Пунктуальная не знающая покоя администрация п.н. уже сколько времени разрывается между двумя сердечными желаниями: уберечь от тектонических подвижек контроль русского языка и русских приоритетов над россыпью иных еще пока зависимых языков и приоритетов, убедив себя, что таким образом на корню удастся свести сам ген пандемии «сепаратизма», – с одной стороны, и чтобы понравиться спецкомиссии ООН – с другой. То есть, значит, чтобы и на рыбку сесть, и со всем остальным не промахнуться. Кому-то это может показаться забавным, только что-то на редкость скучное видится в том взгляду чужому и случайному. Помню, когда я однажды проходил в одном университете практику, я как-то случайно обронил фразу, что один слегка знакомый американец решительно взялся за изучение башкирского как представителя Урало-алтайской ветви, – как пример поразительной непоседливости данной нации. Нужна крепкая рука Хемингуэя, чтобы набросать полный этюд, с какими стеклянными лицами сообщение было встречено аудиторией москвы. Я, естественно, потом заинтересовался, до меня так сразу не дошло, в чем дело, и потом провел между делом любимое бесчеловечное занятие, хорошо убивающие любую скуку апперцептивные опыты на людях с последующим анализом реакций. Есть у меня такая нехорошая привычка, ничего не могу с собой поделать.
Так вот, если соблюсти такт, номинал реакций сводился к стандартной модальности: американцам достаточно знания одного русского языка. «Мы были об американцах другого мнения». Мне могут возразить, что конкретная реакция конкретной аудитории еще не повод строить какие бы то ни было далеко идущие статистические прогнозы, и я, конечно, не соглашусь. Стоя же на последнем пороге столетиями напрашивавшегося союза двух еврокочевых доменов, перед лицом, так сказать, аудитории этносов я попробовал бы поставить вопрос иначе: из числа виденных вами за свою жизнь этнических руссиян – скольких бы вы могли вспомнить и назвать, которым бы случалось браться за изучение ваших языков? Их не было. (Боюсь, другая часть моей аудитории саму постановку вопроса сочла бы неэтичной. О, все мои подопытные, как правило, большие ценители этичного.)
Но пожалуй, было бы более отталкивающим, если бы кому-то из них, совершая оригинальный жест, когда-нибудь пришло бы в голову такое сделать. Я даже слышал, как ТВ п.н. на половину континента озвучивало одно частное мнение, что «лишь на русском языке возможно полноценное преподавание в вузах» – пишу, как есть. Специфические термины приводились на весы увесистых доказательств, забыв указать там же, что все они, любые из мыслимых пластов терминов – не есть русское изобретение. Они целиком вынуты из языков, не имеющих к нему даже родственного отношения.
И в том пласту более чем скромный процент поименований, удачно выведенных исследователями п.н., вряд ли бы имел минимально длительное хождение, начни они свою жизнь в версиях достаточно русских. Мало того что в их языке они – безэквивалентная лексика, так еще едва ли не вся целиком бесчисленная армия москвы, ревниво принимающаяся за изучение английского, теперь надменно берется «тенденцию» менять на «тренд», «аренду» на «лизинг», «консультацию» на «консалтинг», «инициативу» на «франчайзинг», а «строулинг» на «роуминг». Ряд любой может продолжить самостоятельно.
Преподавания более полновесного и в самом деле ждать трудно. Не будучи руссиянином, не скоро еще надоест со стороны наблюдать за покорением миров, языковым величием и языковым могуществом. Они еще другие культуры будут учить, как выглядеть полноценным. По какой-то неуловимой причине университеты и прочие кладези мудрости Прибалтики легко и непринужденно обходятся без языка пн. Более того, я слышал, в меру отпущенных сил и в Оксфордах, Кембридже и Массачусеттском технологическом также без него обходятся, не признаваясь в своей неполноценности.
Анонсируя редкие английские познания, распухшие от многолетнего к себе внимания денежные певцы москвы подробно жалуются на то, что «не чувствуют они в нем той глубины, что и русском». Это не трудно понять, принимая, что дело не столько в неких неведомых глубинах, сколько в их неудовлетворительных познаниях. С тем же успехом носитель разговорного английского мог бы жаловаться на недостаток глубин в русском на том основании, что одним вопросом «какой?» или комбинацией определенного артикля, неопределенного и их отсутствием другому языку под силу передавать такие оттенки, которые п.н. даже не снились. Сравнительно с соседями по германской группе, английский действительно выглядит лишенным морфологии, элементарным. Потому-то поголовно все руссияне и пробуют его учить. Русский язык напоминает выпотрошенного судака, выражающего жалобы на желудочную недостаточность.
Когда-то все выглядело проще. Я был уверен, что времена меняются и меняют времена люди, когда начинают меняться сами. Я любил пользоваться привилегией говорить то, что думал, и совсем не любил оглядываться назад, и если где-то нужно было поднять разговор на скользкую тему, со мной не было скучно уже никому. Но теперь вроде бы и я уже не тот и вся солнечная система, говорят, не стоит на месте, на сумасшедшей скорости несясь куда-то в направлении звездного скопления Лебедя, да только эволюцию словно бы где-то замкнуло. Как сказал Ницше, мы скромны, мужественны, очень благородны, очень терпеливы, очень предупредительны. Спрашивается, чего нам не хватает. Любящие меня недруги из среды особо хитрых и предусмотрительных, всегда удивительно точно знавшие, где нужно остановиться и где начинаю кусать узду я, говорили мне, что неудачные времена выбрал я и что любую нехоженую тему под грифом russification небезопасно теперь затрагивать в стране, пресловутая Большая Кормушка которой уже «сепаратистов» поставила в графу своих нерешенных приоритетов, – и я, конечно, не поверил. В конечном счете, с таким же успехом всегда можно сказать, что это времена выбрали тебя.
Уж меня-то никто не убедит, сам-то я хорошо знаю, что был бы последний, кто стал бы эти времена выбирать для собственного прочтения. Что-то подсказывает мне, что не намного опаснее, чем было бы при «Лёне» (язык приоритетной нации иногда перестает быть мне понятным, когда начинает касаться простых вещей). В конце концов, кто тут понимает больше меня, пусть, в самом деле, докажет мне, что застой Путина менее фундаментален, чем застой Брежнева. Или заупокой сербов. Я сам знаю, что сравнения тут не столько не справедливы, сколько ущербны. Это такое свойство местного принципа экономии в способе жить: подбираешь понравившуюся всем аналогию – и всем немедленно начинает казаться, что они всё, всё поняли. При Брежневе самонаводящиеся взрывные устройства не срабатывали с опережением графика. И у меня такое чувство, при Джоне Кеннеди такое вообще было бы невозможным. Суть в том, что любая реальность время от времени устраивает свои точки бифуркации и ставит задачки на выживание и общую сумму меры личной свободы. Она перекрывает все выходы, а потом смотрит, что получится.
Иногда получается совсем не то, что она ждет. И тогда застигнутой врасплох оказывается местная мера терпения и вместе с ней вся местная система ценностей. Любая реальность любит, чтобы о ней думали шепотом. Вы все – важнейшее дополнение к ней. Без вас мир был бы не полон. Вы все – тень одной, ни с чем не вступающей во взаимодействие массы. И стоит вам только на минуту замедлить бег свой и прикрыть глаза, как в ушах у вас раздастся знакомый шепот и притчи, разные-разные сказания о Шагающем камне, который может шагать, который вот-вот шагнет – и тогда придержат свой дрейф континенты, молчанием провожая ушедший в историю жест.
И вы напрягаете крепче слух, готовые слушать еще, и в уши без перехода бабахает неувядающее:
…
«ДОРОГИЯ—А… РУССИЯ—А—А—НИ—И!..»
В Мрачное Средневековье и потом после – еще совсем недавно – как что-то нечистое и несущее гибель несло на себе печать всякое изменение. Любое. Местную систему исторически новых приоритетов я понял даже чуть раньше, чем об этом успел открыть рот сам московский президент, сидя за одним ханским столом с президентом татарским. Они совпали с местной системой старых ценностей. Прочей сотне этнических культур теперь уже навсегда предстояло быть равным среди равных – помимо, конечно, одного, того, кто среди равных должен быть первым.
Помню, тогда я поймал себя на том, что невольно ждал легкой тени смущенного покашливания или паузы, чуть длиннее обычной. Предпочтение было одним и тем же, и всем поросшим плесенью камням культур до Саян и Тихого океана дали его понять в наиболее доступной форме.
Две силы, слышал я, есть у любого этногенеза – два непреодолимых начала. Лишь им предстоит в конце концов весь прайд лесных, горных и диких культур опасно независимый благополучно усвоить, переварить в одно – и страницу перевернуть. Я любил ездить далеко и рисовать там то, что видел, по обе стороны Хребта смотрели на меня по-разному прищуренные глаза и с по-разному молчащих лиц каждый раз получался новый этюд. Вот только мрачный юмор был общим. И тогда думал я: наверное, кто-то где-то снова поторопился. Что-то где-то опять не сошлось. Может, ассимиляция так в конце концов их бы и доела, только сразу всех теперь уже их не купить лишь на одну буковку «о».
И еще думал я. Как мало иногда нужно людям, чтобы почувствовать себя необратимо разными. У большого и малого микрофона руссиянин уже не произнесет: «русский». Он скажет: «россияне». Они теперь старательны и на редкость точны. Они считают сегодня своим долгом поправлять себя по нескольку раз на день, пробуя звуки на шершавость, и добросовестно выговаривают: «все россияне». Так адаптируют к своим историческим пожеланиям «всех жителей России».
На это можно смотреть с юмором, на это можно не смотреть вовсе, но человеку, претендующему на минимально обобщенный терапевтический диагноз, стандартные для других вещи то и дело видятся иначе.
Дело не в том, что спряталась где-то там фундаментальная гносеологическая разница между одним и другим, в транскрипции «русского» и «россиянина», – и они таким образом раз за разом пытаются ее ощутить на вкус; они сам акт такой транспозиции выводят для себя как бы комплиментом «тем» другим, как бы в нем жизненно нуждающимся. Одевая желаемое в одежды действительного, они увереннее смотрят в будущее.
Они торопятся почтительно освидетельствовать их принадлежность к своему завершению.
«Русская Федерация» – в Москве ее еще иногда, до сих пор не до конца ясно, в силу каких загадочных причин, то же самое принято называть «российской федерацией» – видимо, чтобы населению ПН их приоритеты не сразу бросались в глаза. Кто-то предлагал обратиться к этимологии. Давайте обратимся: «русские», «русси», «Руссия» – это ясно что. А вот если укажут то же через другую буковку – «росский», «российский», «Россия» – то это будет уже собственно «земля русских включая 140 этнических культур коренного населения». Неплохо, правда? На самом деле вот этот классический пример очень русской логики объявился на свет лишь вслед за рядом известных событий межэтнического характера: существование тех самых 140 non-Russian cultures в рамках их суррогата реальности не предполагалось вообще, и это не оборот речи.
Но потом вы совершенно не к месту и не ко столу случайно узнаете одну странную вещь, как москва надменно, буквально давясь от счастья самолюбования глухаря, пышно называет самих себя странным словом: «великороссы» (вот это, действительно, упсс, достойный всех их лагерей) – и идиотизм ситуации встает перед вами во всей своей первобытной животной красоте. Спрашивается, где тогда в этой логике предусмотрено место всем тем, которые ну эти… как их… даже не знаю, как их назвать, в общем, которые не «россы». Потом до вас доходит, что это не идиотизм, а та самая знаменитая русская логика, самобытная и женственная, как корова в бане.
Так объясняются препятствия со стороны их президента в отношении всякой попытки отделения какой бы то ни было культуры от москвы – даже если это не более чем пустой формальный статус «самостоятельной нации». Полный и тотальный контроль немедленно реагирует на минимальную, даже робкую попытку обозначения собственного ареала в среде обитания – т.е. того самого первичного, базового условия, жизненно необходимого для существования любого млекопитающего, и режим бессознательно это чувствует. Там, где уже в самом названии географии плакатно указано, какая нация и какая этническая принадлежность ровнее других, любое объявление, что в его стране может быть кто-то еще, для ее статуса заведомо будет опасным: «тут есть только руссияне».
Психолингвистика хороша тем, что всю полезную работу производит там, где ее никто не видит. Русским правительством указано, что графика этнического алфавита должна быть только и только русской и никакой другой. Так что происходит, когда вся активная информация предусмотрена исключительно на их языке и коренному населению – Первой Нации запрещено иметь латинскую графику?2
Когда в названии географии проставлена одна конкретная этническая принадлежность, а потом та же самая география торжественно объявляется «многонациональной», то так самим себе указывают то, как много чуждых наций они заставили работать на одну приоритетную, на себя. «География может быть многонациональной – при условии, что она будет русской».
Разумеется, все, что на ней делается, делалось или будет сделано коренным населением, так же будет естественно и логично «русским».
Выделенная буковка не была призвана демонстрировать масштабы великодушия и размеры широты русского сердца – русскому хозяину вообще было не до психолингвистики. Видимо, все согласятся, что эти неторопливые движения «повелителя миров» русского хозяина предназначались для анналов истории.
Другими словами, уже с самого начала было положено, что само терминологическое определение конкретной страны должно работать только на одну нацию. Это стоит того, чтобы повторить еще раз, такого еще не было. Для любого, кто не относится к ним либо не относит себя к ним, в рамках даже лексикологии существование не оставляет иных вероятностей исхода: «физически в живых больше не должно быть никого». Вы можете еще вслух вполне безнаказанно рассуждать о тех этнических культурах в пределах той самой буковки и их страны – пока вас никто не слышит и у вас нет их доступа к масс-медиа; но для всех остальных континентов планеты предусмотрен лишь один вариант реальности и видеть ей разрешено одно: «Russia», населенную, как всем доступно показано, «Russians». Невозможно нарушать права на жизнь тех, кого нет.
Идеология для внутреннего пользования – крайне осторожно, очень тихо и незаметно – отделяется от идеологии для пользования внешнего.
Так их стандартная, обычная механика дозирования информации вновь – уже в который раз – становится орудием преступления их «светлого будущего». Нужна экология сознания, редкий случай исключительной удачливости и порция, инстинкт естественной брезгливости, чтобы суметь его не испачкать.
И вот смысл всего этого: нация, которая одна в единственном образе как бы естественно и непринужденно расположила себя на географии континента с таким поражающим воображение количеством часовых поясов просто не может не быть с тем же величием, так же естественно и непринужденно поражающим воображение. Дыхание у всех прерывается. Пусть меня поправят, если я по безграмотности неверно истолкую их этиологию и великое послание миру и истории о тех 140 non-Russians: «мелочь, не заслуживающая упоминания». И есть «там» лишь одна нация, которая этого упоминания заслуживает
Мало что юмор не любит и не ценит так, как быть справедливым. И не справедливы слышанные этнические издевки по поводу их купли на буковку «о». В действительности никто не строил стратегических планов никого покупать: тем было попросту не до этого. Обернитесь назад: с самого начала у них не было сомнений, как вам называть свои земли. Ста двадцати языковым культурам и сотне этносов предстояло пройти полный курс прогрессивной ассимиляции: они все – всего лишь уместное дополнение к местным приоритетам. Выбора у них не было даже в теории и с самого начала. Всякие теории именно на данный счет очень быстро определили «сеянием межнациональных розней». История не знала других более горячих и искренних сторонников крепких единств, чем сборщиков налогов.
Большая Кормушка по определению уже принципиальный оппонент малого. Вот блиставшие на ее «переломе эпох» одинаковостью и серостью оглавления тертых изданий, они все – «достаточно русские». С национальным самосознанием, слегка развитым; слегка завышенным; слегка фашистским; полуфашистским; принципиально-фашистским; ортодоксально-фашистским. «Наша Россия»; «За нашу Россию»; «Наша страна»; «Новая Россия»; «Россия». Уж их-то никто не обвинит в серьезной обеспокоенности, как то же самое могут воспринять «не наши». Кому-то может не понравиться, кто-то может не согласиться, но как назвать 9 часовых поясов континентальной географии и 140 этнических культур – точку поставили уже именно они. «Землей русских».
Любой, на выбор, язык мира и его картография подскажут вам то же. И держа так перед собой ту картографию и теряясь в догадках относительно этимологии загадочного оборота «земля русских», вам придется исключить все иные из возможных версии разумного прочтения, помимо строгой дилеммы: либо
а) всё, что там просматривается и пребудет – вплоть до Саян и Курил с генотипом гуннов, то есть с недостаточно русской фамилией, на самом деле русское, только само еще об этом не знает, либо
б) оно проживает на русских землях. Если еще короче, то: вы можете слагать о земле своих диких и воинственных предков трогательные баллады и у себя в королтаях называть ее национальным достоянием, но вы не можете ее никуда с собой «забрать». Это достояние не ваше.
Очевидно, тогда логичным будет остановить свой выбор на варианте первом. И все сразу встает на свое единственное, предусмотренное историей место. Любой возможный срез предложений вкупе с приоритетной этнической общностью убедительно покажут вам и любому, что проживаете вы именно на их территории: на «земле русских». Топографии желаний. Куда делось все остальное – постороннему взгляду остается только строить догадки.
Получается, сегодня уже даже картам нельзя верить.
Есть в этом что-то искусственное, немножко от патологии, когда то, чего хочется, всеми движениями подсознания обустраивают как заурядный исторический факт. Наряду с тем, все часто оказывается сложнее, чем выглядит. Но ведь принципы постороннего наблюдения никогда и не настаивали на простых решениях, мы же ведь не они, правильно, и никогда ими не были, сложные решения нас во все времена устроили бы даже больше: после них не остается ничего лишнего. Теперь можно мысленно прикрыть глаза и задаться простым вопросом: с какой стати тем, кто проживает на русских землях, вдруг должны были позволить перейти на латинскую графику, землям которым он чужд настолько, что чуждее не бывает? Чем все закончилось с тремя прибалтийскими красавицами, за которыми тоже в свое время не проследили, позволив оставить не тот шрифт, все хорошо помнят. Теперь, облокотясь свободно и просто, стоит там в дверях хорошо загорелый и тренированный Gyrene NATO образца столетия с латинской нашивкой, глядя сюда спокойно и молча. И пусть попробует его оттуда кто-нибудь сдвинуть.
Так приоритетная нация избавляет свою историю от затруднений: «Нет этнической культуры – нет проблемы».
Австралийский континент в сходной ситуации с культурным противостоянием ментальностей не задумываясь и не задерживаясь выкрутился, лишь пустив в национальный валютный оборот mediterrasian – на первый взгляд простое, но в действительности абсолютно не поддающееся переводу сочетание из разряда той же безэквивалентной лексики. Замечательно, что безэквивалентна она именно на вашем государственном языке. Если оставить на время в покое австралийский континент и вернуться вновь к террористам, то конечный результат будет скорее стандартным и скучным, – случись вам, по присущей вашей натуре любви к риску, задеть ту же тематику в присутствии руссиян (что обычно не рекомендуется, если численный перевес не в вашу пользу и близок к, скажем, 1:10, как в последнюю войну с германцами, все хорошо знают, чем это кончилось. Но опять же, с другой стороны, не по себе уже становится от мысли, что то же соотношение составляло бы не 1:10, а, не приведи случай, лишь 1:9. В случайно попавшемся на глаза одном женском религиозном журнальчике под странным названием «Знание в силу» один историк пробовал даже свидетельствовать, что «не наши» пулеметчики сходили с ума только от одной картины сваленных у пулемета трупов. Надо ли говорить, насколько экономически невыгодной и трудоемкой должна со стороны выглядеть практика достижения военно-полевых успехов методом целенаправленного доведения противника до нервного срыва.).
Словом, места более неудачного для обсуждения той же темы подобрать было бы трудно. «А как еще нам это назвать?» Обсуждение рано или поздно, но обязательно логично упрется в бутылочное дно местной системы ценностей. С тем содержанием, что вам тут нечего обсуждать. В этом месте происходит самый интересный момент.
Потому что всякое иное, принципиально не сходное именование того же самого будет немедленно воспринято как соучастие в преступном деянии против интересов и прав теперь уже москвы. А на это никогда не пойдет ни один управитель из самых «центральных», – да и с чего бы ему, правда?
Рассказывали, как-то в одном заокеанском научном центре некоему руссиянину посчастливилось проходить стажировку. И была там у заокеанских научных аборигенов одна и та же устойчивая привычка, резавшая тому руссиянину на полном основании слух. Всех стажировавшихся там же бывших соседей – грузин, украинцев, эстонцев, башкир, литовцев, латышей и др. – брались аборигены называть у себя между делом «русскими». За океаном ведь все едино: как будет стоять на карте, так и назовут. И в какие-то детали там до войн с горцами никто даже не вникал. Кажется, во всем мире только ученым москвы не безразлично, какая фамилия у прохожего. То есть за что боролись. Причем ни у одного п.н. не возникает сомнения, что другим это делает честь. Так вот, я как узнал о затруднениях неведомого руссиянина, уже со своей стороны считаю своим долгом в минуты общения с иностранцами так или иначе, в тактичных формах просить учесть, что я не русский – ни в одном гене, по мере сил быть в данном вопросе внимательным, не путать полярности и не делать ошибки. И надо же, эти западники, деликатнейшие создания, моментально соображают, в чем дело.
Предпринимал ли кто-либо когда-либо из ваших знакомых попытку снять свое отчество из личных документов, по международному обычаю? Если да, то вы уже знаете, что ни одному этносу на данной части континента это не позволено даже через суд. Потому что русская Дума уже совершенно точно знает, что для всех хорошо и что не полезно. Тлетворному влиянию Запада она уверенно противопоставила миссию всемирно-исторического освобождения на суше, воде, в земной коре и атмосфере с прогрессивными, многовековыми традициями русского народа, неся свет не имеющим к нему никакого отношения беспутным буйным кочевникам и горцам. Отсутствие сепаратизма тут вычисляют очень просто – это когда в личных документах повторено все точно, как у них.
Надо было видеть, с каким уже почти неприкрытым урчанием в среде п.н. и «центральных» заседателей были встречены слухи о латинской графике и проекте переименовать республикиТерритории Урала с переходом от прежнего изобретения п.н. на историческое «Объединенный Новый Каганат». Или просто – «Новый Каганат». На международном фоне «Новый Каганат» с выборным президентским правлением выглядел бы, действительно, чем-то своим, такого еще ни у кого не было. Само по себе звучит как «Новая Каледония». У кого-то явно пробудились опасения, что сам прецедент начнет изменять действительность. Тут уже не какие-нибудь «новые русские», нового в которых столько же, сколько в хорошем плавленом сырке за новую цену и в новом пиджаке. Здесь веяло уже сменой логических парадигм. Вряд ли система принятых приоритетов могла встретить такое с широкими объятиями: право отличаться у вас изживается в законодательном порядке. Так борются с происками сепаратизма.
Если вам случится отыскать среди них самых коммуникативных и на пробу произнести в их присутствии что-нибудь о принудительной ассимиляции или практике сегрегации, они вновь начнут немножко морщить носик. «Опасно играть с терминологией, тут вам не Камбоджа, у нас давно нет следов…» Я все же попытаюсь их отыскать. Я попробую показать, что вся эта история с латинской графикой проистекала из одного и того же явления. Что так или иначе, но его вынужденно будут стараться сохранить под любым предлогом во всяком ином национальном анклаве, не успевшем пройти полный курс ассимиляции.
И что всякая такая самостоятельность чуждого языка очень скоро будет грозить выходом самих их носителей из-под контроля. Навязывая русскую литературу и свои буквы, держат под контролем чуждое сознание.
«Межэтническая интеграция». Так деликатно называется в процессах этногенеза не успевший здесь оправдать возложенного на него высокого доверия ингредиент, не любящий никогда никуда спешить: предполагалось, время должно будет доделать любой непокорный союз гуннов. Если бы вдруг, без вступления, из этнических недр самосознания вместо запланированной «межэтнической интеграции» не вышла межконтинентальная баллистическая ракета идеи латинской графики и президентского Нового Каганата, то все сообщество п.н. и до настоящего дня так и пребывало бы в твердом убеждении, что время «сделало из них людей». То есть не представляющих опасности.
Сами руссияне, понятно, никуда «интегрировать» и изменяться не собирались – изменяться предполагалось всей алтайской семье языков, этносам башкир, манси, ханты, саха и так далее и так далее.
Но никакая общность «нации» никуда на одной такой претензии далеко не уйдет – из истории известно, что общности подобного рода консолидировались не по признаку единой территории. Их удерживал вместе не единый разговорный язык, не единые расовые признаки, не родственный нацсостав, не единая торговля, не единый экономический базис, не общие завоевания, не единый аппарат управления, не планы на будущее, не война, не мир и уж тем более не некие силы великого разума, – а устоявшаяся единая система мировоззрений и религиозных взглядов. Вот почему русское начальство в таком усиленном режиме принялось креститься.
И вот почему оба этнических домена Каганата со своим паспортом, космическими мечетями, широко открытыми дверьми для лютерано-католико-протестантских взглядов и просто для всего, что способно мыслить свободно, не вписывались ни в одни границы никаких «интеграций» и «консолидаций».
С одной стороны, с этим ничего сделать нельзя. С другой, что-то делать нужно, причем в срочном порядке – обе республики Территории Урала выглядели извне как естественный географический Хребет обсидианового топора, по всему тектоническому разлому Гор Урала ломавшим надвое не только данную ценность континента для п.н., но и саму идею Куска – «единой», гомогенно однородной «нации» (единая этномосковская общность п.н., кажется, уже сто лет как успела напрочь забыть, что все, что у башкир за спиной дальше, все горы и тайга, вся Сибирь от начала и до Тихого океана – Азия. Впрочем, тут все несколько сложнее; и когда им это нужно, они вспоминают об этом быстро. Я даже сам своими ушами слышал по их ТВ разъяснения одного наетого московского лица. С хорошо всем знакомыми у вас теплыми, располагающими интонациями в голосе, лицо рассуждало на половину континента с тем содержанием, что вот теперь на ваш новый паспорт – новый крайне правильный герб. А две головы туда и сюда будут, оказывается, там не так просто, но с определенной целью: идеального, как нельзя более гармоничного разделения географии п.н. надвое. Ничего, что бы противоречило естественным организациям природы. До меня только потом дошло, что имелась в виду физиология. Головная часть, то есть, в указанном историческом разделении руссиянами, понятно, была предусмотрительно оставлена себе – чтоб никто не ошибся, где вообще можно лежать их «центру». Ну, а то, что осталось, как все уже поняли, всем остальным – этим двум республикам и всему, что там может еще лежать дальше.).
Не нужно быть большого ума и понимать, что всякое неосторожное движение именно здесь, всякий очевидный сдвиг от устоявшегося, очень легко способны пошатнуть непрочное равновесие, и Москва запросто может вновь оказаться в своих исторических границах Киевской Руси. И с соответственным притоком налогов.
В каком угодно новом этническом ареале, какая угодно иная конфессия ни бралась бы за строительство там своей церкви, тихо принимаясь за сбор средств и красного кирпича, – делает она это не из неутолимой жажды удовлетворить конституционное право как можно скорее вероисповедаться.
Так они метят новую территорию.
То, что «интеграция» та призвана была идти в одном направлении, сомнения не возникло бы даже у постороннего наблюдателя. Вероятность иного прочтения противоречила бы возложенной миссии, отмеченной многими исследователями, и во внимание не принималась. И далее предельно незаметно, логично и очень тихо, буквально по сантиметру, словно за спиной у отдыхающего хищника, силами прежде всего правительственных информативных средств, стала вдеваться претензия на некое историческое воссоздание некой исключительной континентальной общности — народа руссиян. (С учетом всех исполинских вещающих мощностей и с учетом того, что ответить им некому, потому что они никому не дадут этого сделать, – у них все получится. У них все обязательно должно в конце концов получиться, им только не нужно останавливаться, даже принимая во внимание всю тяжесть и одиозность поставленной задачи и цену, которую им предстоит заплатить. Здесь им только не надо сдаваться, сомневаться и оглядываться назад, все условия у них для этого есть: у них еще и не такое получалось.)
То, что позволило бы наконец московскому президенту в ту самую заветную секунду с неподдельной отеческой теплотой в голосе, звонко и уже без невольного поджимания ног под столом, произвести на свет обращение:
«К нации».
Помню, когда мне первый раз сказали, я сделал единственный в тот момент естественный жест, который сделал бы на том же месте любой актер на сцене: непроизвольно прикрыл глаза пальцами. Вот – зачесать меня на четыре ноги пирамской сапой. «С Добрым Утром, Америка» называется. Эмоции мои тогда пережили редкое испытание на прочность. Это что же за нация такая. Каким же сильным может быть желание исполниться ощущения чего-то общематерикового, со всенепременно космическим масштабом, оберегая близкие сердцу насиженные соотечественные массы от поползновений энтропии теплыми, объединяющими движениями души. Не знаю, что он там говорил, но наверняка что-то отвечающее моменту. Уверен, остальные вместе с руководителем логично слегка вспотели, представляя, как история смотрит им вслед. Показалось ли мне только, что он собирался обратиться не только к нации руссиян? Я готов публично забрать свой бесстыдный смех назад – если это не так.
Здесь вновь как нигде сказалось неискоренимое уже, наверно, глубокое убеждение всякого московского жителя, что где-то там, много дальше всем непременно должно быть какое-то дело до того, какой там у них опять ледовый дворец берут и что там у них снова падает, и что остальной мир, в стадии торможения всех рецепторов, с прервавшимся дыханием и похолодевшими ладонями должен смотреть за каждой их мировой революцией.
Конечно, было бы несправедливым с нашей стороны и русскому сознанию совсем отказывать в несомненных достоинствах этногенетических взаимодействий и культурных взаимопроникновений. Они, безусловно, тоже у них есть и работают – но как-то уж очень своеобразно. Помнится, был один случай, когда я с недоумением наблюдал несколько лиц из ряда явно представителей п.н. – только почему-то в грузинских национальных костюмах. Пытаясь в общих чертах объяснить для себя, где может лежать связь между данной общностью и крепкоголосыми жителями гор, я озадаченно смотрел, держась за подбородок.
Специфического покроя камзол, на камзоле выше пояса – батарея для хранения папирос в два ряда, на поясе нарядный длинный кинжал. Все, как нужно, но как раз тогда я в состоянии утомления мог только смутно пялиться на тот длинный острый инструмент обиход горцев. Чужое национальное оружие явно было не из пластилина. В ту минуту меня по большей части занимал лишь один вопрос: он зарегистрирован в милиции или нет? Я сейчас попробую объяснить, почему интересовало только это. По ряду причин я примерно был в курсе, насколько болезненно компетентными сотрудниками воспринимается наличие в альпинистском снаряжении походного ножа не вполне ясного происхождения и при оставленных дома документальных свидетельствах. Но ведь это было даже не походным горным инструментом.
Мало того: на всех лежавших в обозримых пределах и горизонтах конкретного русского населенного пункта приоритетной нации не угадывалось присутствие никаких гор, и даже не прибегая к помощи специальных справочников во мне откуда-то крепко сидело подозрение, что их там никогда не было. Дело было уже просто в специфике содержания: я случайно был в курсе насчет некоторых аспектов в специальной классификации подобных приспособлений, как то: параметров ширины, длины на две ладони, обоюдоострого характера лезвия и откровенного, ясно и беззастенчиво обозначенного на держателе специального упора. И если только там под декоративным покрытием ножен не деревянная ложка, я даже на расстоянии без аттестации судебно-лабораторной комиссии скажу, что по всем местным юридическим нормам вот это относится к категории холодного режуще-колющего оружия. Попросту говоря, на него не нужна даже статья. Откуда во мне такое чувство далекого странника, что на территории земель п.н. нужно быть п.н., чтобы вот так открыто с этим ходить и быть уверенным, что никакая статья тебя не достанет? – и что возьми я у них в городе то же самое – и не то чтобы так вешать вперед прямо себе на ремень, а просто засунув назад в карман джинсов, я ушел бы не дальше их ближайшей скамьи подсудимых?
Но вернемся к аспектам этногенеза. Собственно, я хотел только сказать о странном характере – или даже нет, не так: о своеобразии подобного этногенетического взаимодействия. По этому поводу одним вполне приоритетным представителем даже чуть ли не с фактами на руках доказывалось, что данный тип национальной одежды в свое время грузинская культурная традиция позаимствовала у них, что как минимум сомнительно. Впрочем, это не наше дело.
1.1
Нужно честно заметить, что я человек, крайне далекий от каких бы то ни было компьютерных технологий. То есть далекий настолько, что, наверное, дальше уже не бывает. Я из тех людей, кто клавиатуру зовет кнопалкой, системный блок коробкой, а монитор телевизором; я тут уже ни на что не претендую и мне совсем не много нужно от жизни. Я даже не сильно бы расстроился, если бы компьютера не существовало вовсе. Не окажись его сегодня в реестре современных усовершенствований человечества, я, наверное, был бы последний, кто бы это заметил. Модем мой невозмутимостью напоминает запряженную лошадью крепкую телегу на скоростной трассе незнакомого рельефа: едет он неторопливо, но аккуратно. Пока он доедет куда едет, можно хорошо выспаться и плотно отужинать. Общий вид самого устройства сильнее всего напоминает рабочую область управления гусеничного трактора, когда его для сохранения тепла укрывают промасленной телогрейкой, а сами сидят голыми по пояс. А после того как нажимается Самая Большая Кнопка и системный блок, пробуждаясь от затруднений, заводится, это впечатление усиливается настолько, что ты прямо с первобытными восхищением и ужасом ждешь, чем это закончится, не зная, что теперь нужно делать и с какой стороны выходить. И я, стоя, лишь с тихим благоговением и восхищением могу наблюдать, как где-то в неведомых мне недрах систем и программ по частям, не сразу, от одного двигателя к другому, просыпается что-то, от чего со временем станет лучше, неся в этот неустроенный многострадальный мир светлое, рациональное и разумное. Господи благослови все прогрессивное и передовое. Странно, но музыку, если сделать погромче, агрегат воспроизводит чисто. Не знаю, чья в том заслуга, уж наверное не двигателей внутреннего сгорания.
И на этой планете я, похоже, один, кто сидит у компьютера со свечой. Не из желания быть единственным в своем роде и не в поисках знакомых кнопок, просто чувствительность моих глаз превышает давление света, если он – не живой свет огня. Здесь тоже есть свои неудобства. У меня закаленный организм – меня с детства так приучили, – и приучили комфортно чувствовать себя лишь там, где воздух свеж, каким бы сырым и холодным он ни был. Окна у меня потому вечно раскрыты, а борт монитора в копоти. Я до сих пор не понимаю, почему BIOS может быть набором записанных на микросхему программ, а вирус туда себя записать не может; чем CMOS отличается от обычных часов на батарейке, и если ничем, то почему часы, когда я снимаю с них батарейку, не устраивают мне скандала и не объявляют войны; а перезаряжать разделы на винчестер, голый и пустой, как гильза, предприятие для меня такое же поучительное, как и аннотация потом войны обстоятельствам, ведь они теперь знают, что ты вооружен и очень опасен. Но это уже история. Я это к тому рассказываю, что меня местами зачастую просто пугает, когда мой компьютер вдруг непредсказуемо умнеет. Я хотел сказать о другом. Не знаю, как получается у других, только у меня временами поднимается давление при попытке доступными средствами добраться до странички Microsoft и увидеть у себя вожделенные три буковки com. Некий мрачный остряк на превосходном английском вообще мимоходом посоветовал, чтобы получить доступ к международной сети, выехать за границу. Я это к тому, что если достаточно долго пялиться в серый мерцающий дисплей, в сознании всплывут слышанные прежде слова с русским акцентом, сказанные вполне открыто, что в настоящее время предстоит без промедления любыми силами забить виртуальный мир сети «приоритетным» языком – «чтобы не потерять, что еще имеем». Правильно ли я понял, что кто-то уже раньше решил, что мне подошло бы лучше, его язык или какой-то другой? Хорошо, когда время скучать за чужим компьютером есть, а если его нет?
Но тот несчастный сервер можно даже оставить в покое, тем более что ему оттого явно ни жарко, ни холодно. Если кто-то предложит, умерив недоверчивость, заняться более приятными делами, то он будет только прав. Я сколько ни размышлял, для чего вообще эта глобальная сеть и какие такие перспективы ей предстоит передо мной распахнуть, так ни к чему и не пришел. Вот где-то говорили, она нужна сегодня как неисчерпаемое хранилище идей и новых мыслей. У меня своих полно, зачем мне чьи-то еще.
Скажем, вы студент университета, вы что-то любите, а что-то нет. Это бывает, но кое-кто из преподавателей прочит вам особенное будущее, но вы и сами уже все знаете, вы никого не слушаете, на вас возлегла печать небес и того самого будущего, с предельным тщанием вы заканчиваете собственную книгу. Потом редактируете и пробуете открыть ее свету. Обычное дело. Потом как бы по инерции несколько лет с тем же тщанием вновь редактируете и несколько лет с тем же тщанием полученный результат пробуете пробить в печать. Вы совершенно спокойны, вы знали, на что шли. На вас не держится пыль и вода, вашей выдержке, невозмутимости и хладнокровию позавидует глушитель пистолета. Вам то и дело кажется, что у вас есть свое право быть услышанным – и у вас его больше, чем у других. Вы думаете, что книга имеет свое право жить. Она стоит того. В конце концов вы закусываете удила. Потом в таком виде пробуете собрать нужную пачку долларов по лесам и льдам либо в конце превращаетесь в вырожденную материю. Наверняка сегодня пробовали многие.
Ну вот если так рассудить – трезво и здраво, не прыгая в крайности, куда бы вы с прижатой к груди книжкой обратили бы свой лишенный тепла взор, кисло и без всякого удовольствия? Вам трудно позавидовать. Практически все возможные чудовищные печатные мощности целиком вбиты в две точки, в так называемую Москву и Питер. С этим вам ничего не сделать, и вам придется с этим считаться. Скажем, те две точки там, а вы от них там, – скажем, где-то очень далеко, не важно. Теперь вы пробуете для себя определить реальное положение вещей, холодно и непредвзято, как умеете. Ошибка и предвзятость могут обойтись вам дорого, быть может, даже очень дорого. Вам, наверное, даже лучше было бы расстелить перед собой и взять в руки крупную карту, ту, что помасштабнее и поточнее. Вы взялись двумя руками за край, перед вами все как на ладони, и из-за другого края вот-вот взойдет солнце. Там выступает гряда островов и ничего больше нет. Теперь опустите лицо.
Сразу под вами должны быть две жирные точки. Под одной будет надпись и под другой будет надпись. Прижмите их обе двумя пальцами. Видеть сейчас вы их не будете, но будете точно знать, где они есть. И теперь снова поднимите лицо к другому краю континента, где встает солнце. Видите? Равнины, реки, леса, потом топорщится Хребет, потом снова ненормальное количество леса, кругом лесов горы и что дальше, уже не разглядеть. Правда, много получается? Если не видите, вы не туда смотрите. Все это называется: «провинция». Так вот. То, что будет сказано дальше обсуждению не подлежит. Не потому, что так хочется мне, а потому что оно будет таким, каким оно будет, вроде средней плотности материи.
Вот континент и вот две жирные точки. И обе тщательно соблюдают закон природы, по которому все, что на данном континенте, в природе и окружающей среде есть или теоретически может быть полезного, подпадающего так или иначе под категорию заметного, одаренного, выдающегося, гениального или только непревзойденного, – должно естественным образом уже либо проживать, либо быть прописано, либо и проживать и быть прописано в тех самых двух жирных точках, которые вы прижали к ногтю, чтобы их не видеть. Из этого закона природы они узнали, что за их пределами «ничего нет». Либо есть, но оно никуда подпадать не может и хорошо умеет только стрелять и спать на снегу: оно не может и не должно быть услышано. Дно Большой Кормушки просачивается для них лишь по недоразумению.
И в какой-то из дней вы вдруг открываете для себя во всей красе и объеме перспективу из каких-нибудь кедровых голубых туманных далей гор тащиться на сумасшедшие расстояния даже не в какой-нибудь Новосибирск, а в тот самый населенный пункт, от одного названия которого начинает слегка подташнивать, где на скамейку получится присесть, только если купишь перед тем что-нибудь в кафе напротив, а все это время стоявшая у вас над плечом коренастая официантка, не глядя на ваш обычный дипломированный вид и дорогой кейс, примется вас руками стаскивать в ту же минуту, как только блюдце перед вами опустеет, и там же, конечно, еще обязательно будет дырка в …, в общем, метро – и на первой же ее платформе, на голой серой платформе без стен со столбами под одинокой скамейкой, раскинувшись широко, будет лежать покойник с черным пакетом на голове, и будет масса отъезжающих – и ни одного свидетеля, кроме нескольких людей в форме, и один, сдвинув кепку на затылок, будет не спеша составлять нужную бумагу, а другой, сидя на корточках, протягивать далеко руку и пробовать двумя пальцами брезгливо посмотреть, что там под пакетом. Что одной пересылкой по почте вы тут не отделаетесь, вы уже знаете. Рукопись к вам не вернется. А что в принципе в таких случаях можно сделать с оставшейся копией без компьютера, вы, сколько ни думали, ничего придумать не смогли.
Для тех, кто неясно представляет себе тему разговора: послушайтесь бесплатного совета кое-что видевшего человека – продавайте, что еще не продали, и со всех ног бегите из любого города, как только какой-нибудь «центральнориот» поднимет архитектурные обсуждения о строительстве у вас метро. Им уже ничто не поможет, а понять это лишь и сможет посторонний откуда-то из кедровых далей. Тут самый доступный показатель катастрофического насилия над предельными границами демографии. Если еще не видели сами, вы не много потеряли: ассоциация была бы с пищеводом, кишечником и нематодами. Это когда помимо воли ваш организм мобилизует все мышцы, а вы не понимаете, как всего этого не видят другие. И еще вещь, достойная удивления: там до сих пор каждый убежден, что все только спят и видят, как бы только приехать к ним. И другой совет, лучше держите от таких «центральных» переселенцев подальше свои леса и селения, любой Сидней или Горный Алтай они в сжатые сроки превратят в ту же свою Москву. Не из зла вам, просто по-другому они не умеют.
Я легко допускаю, что вы окажитесь одним из тех, которые считают себя в меру сил честными, вы не любите иллюзий. Вы догадливы и на редкость предусмотрительны, с детства поражая своей догадливостью и предусмотрительностью даже взрослых и учителей. Более того, вы даже сами сначала считаете справедливым честно допустить, что как-то незаметно для себя выдали желаемое за действительное: все дело в самой вашей книге. Вы несколько переоценили свои силы – обычное дело. Неприятно, конечно, но не смертельно. Вместе с тем, вы умеете сравнивать.
Вы с детства ничего не умеете лучше, чем сравнивать, и вы невольно сравниваете, что у вас и что у тех, кого печатают. И результаты полученных сравнений оказываются такими, что вам становится не по себе, ваша прославленная предусмотрительность моментально переходит в состояние опасности и авральной боевой готовности: вы можете потерять время. То есть все время, сколько его у вас есть, даже если у вас несколько жизней. И вы пересекаете налаженным курсом по экватору вначале один их город, за ним второй, и тем же налаженным курсом вам заворачивают книгу. И вот, спустя всего лишь несколько лет, в городе Питере, один дом, который что-то долго и с пользой издает, с названием «Assбука» наконец внятно сообщает, что в настоящее время любая работа футурологического, равно как и прогностического и художественного характера, принимаются к публикации лишь в качестве футурологии, равно как и прогностики, русского художественного характера.
Я вот уверен, что вы далеко не сразу уяснили, в чем дело. Вот и до меня тоже не сразу дошло. Нужно какое-то время, чтобы вы, как выпавшая из реальности деталь, заняли в ней свое место. Но к тому моменту вы подойдете уже с другим взглядом, с другим опытом и с чувством времени, необыкновенно развившимся за прошедшие годы. Вы сразу понимаете, о чем речь, когда дело у вас заходит о телефонном разговоре, незнакомом офисе и некой редакторше. Вы уже затылком чувствуете, когда что можно и что когда нужно, звонить вы уже не станете ни слишком рано, ни слишком поздно и ни в коем случае не в понедельник – а лучше где-нибудь поближе к выходным, скажем, что-нибудь около сразу же по завершении обычного обеденного перерыва, чтоб, значит, теплом сердечным согреть себе лишний шанс на успех.
Вы слышите в трубке незнакомый редакторский голос, благожелательный и открытый, и вместо того чтобы заниматься делом, помимо воли воспринимаете весь сразу следующий за ним целиком контекст, когда не все еще платки убраны и не все приятные воспоминания остыли. Тот же голос еще что-то продолжает говорить, живой и почти лоснящийся солнцем, лишь с усилием удерживаясь на той хорошо известной всем последней черте, которую не перепутать ни с чем, когда тот продолжает плавать и млеть самым нежным образом, согретый желудочным теплом. И вы прижимаете микродинамик к уху и даже уже не слушаете – с ужасом ждете, отрыгнет ли она сейчас вам прямо в ухо или же все-таки успеет закрыть трубку рукой. Вы слышали, что художественная футуристика должна быть русской. Вы слышали, но доходите почему-то с трудом, даже собрав на пределе умственного напряжения лоб в складки, а все накопленные знания пристегнув к действительности: как такая-то, такая-то и такая-то футуристика может быть русской?
Ну, вам и выдают открытым текстом – как.
«Научная фантастика должна быть славянской». То есть: вот, значит, у нас с одной стороны, стало быть, будет тут Еремей Панкратович – и вот, значит, тут Панкрат Еремеевич – и… И? И дальше что? Все равно ни черта понять невозможно.
Все оказалось настолько просто и лежало настолько близко, что можно было догадаться самому, не задавая ненужных вопросов.
Почему такая-то рукопись не очень желательна быть услышанной, а такая-то книга из новых – получить хождение, вычислит любой, когда-либо проходивший через то же самое. В процессе обычного рабочего поступления на стандартную редакторскую панель и рассмотрения любой не переводной рукописи под грифом, который, с соблюдением такта, условно можно было бы определить как не достаточно русская фамилия, у них в рабочем порядке срабатывает нечто наподобие реле-выключателя безопасности – датчика на присутствие инородного элемента. Сознанию даже не обязательно в этом участвовать, настолько все естественно и оправданно. Не то чтобы они из неких принципиальных соображений не перебрасывают пальцем даже первую страницу рукописи из «недостаточных» – им просто этого уже не нужно. «А что вы хотите, – как сказал мне в поезде один иностранец, которому я передал тот же сюжет в форме анекдота. – Здесь уже по фамилии можно узнать, что написано не совсем то, что хотели бы услышать русские. И редактор не даст гарантию, что тираж не будет широким…»
Я подумал тогда, что как раз на эту тему можно спорить долго. И то, что подсказывает мой разум мне, вовсе не обязательно должно нравиться всем. Я даже где-то слышал, у меня было право иметь частное, ни к чему не обязывающее мнение. Получается что-то уж слишком легко. И уж еще меньше смысла было бы задевать по неосторожности ту же тему непосредственно на виду самой издающей среды, реакция без свидетелей будет наверняка стандартной, что-нибудь с содержанием «а что, тут обязаны, что ли, вас издавать». Что совершенно справедливо, не обязаны. Мы даже не решаемся задавать ненужных вопросов, вроде «для кого вы рисовали свою конституцию». Но речь-то здесь о другом, по каким приоритетам внедрена и аккуратно ведется жесткая селекция и чего теперь нужно ждать. Теперь уже не только всякая работа с обвинением в атеизме станет рассматриваться как подрыв национальной консолидации, но и просто книга с недостаточно нужной фамилией будет расценена как претензия на льготы, предназначенные, в общем-то, для конкретного этнического состава, признанного в пределах вашей страны приоритетным.
Разумеется, в любом издательстве и за ту же плату вам как и любому другому по тому же поводу выдвинут свой свод интернациональных возражений, представят нужную справку и сразу же перечислят, когда, в каком объеме и с какими последствиями увидело свет то-то, то-то и то-то, от чеха Достоевского и эфиопа Пушкина до Стругацких украино-израильского происхождения, уже обоих зацелованных насмерть (вообще, непомерная часть континента, за несколько тысячелетий которой оказалось под силу дать лишь одно имя с более-менее внятной претензией изменить будущее, имя которое и смогло возникнуть лишь из противоречия ей самой и которое даже со своим нытьем насчет «нельзя жить в аду» делали отдых более здоровым и своевременным, чем восхождение на заснеженную вершину, – тут невольно оставалось, над чем подумать. Если нельзя, то не нужно в нем жить. К тому же, насколько мне получается судить, их вульгарность и необразованность никого особенно не беспокоили, даже их самих. Общепринятые и общепризнанные многие Солженицыны с многочисленными и актуальными репортажами не в счет. Это, строго говоря, уже не люди: механизм для считывания заточек. Что уже не могло не найти отклика и нужного выхода к сердцу приоритетной нации и непосредственно стране, где население частью до какого-то там колена сидела и будет сидеть. Один живший давно, не у них, умный человек сказал, что общепринятые книги – всегда плохо пахнущие книги. Там, где толпа ест, и там, где толпа поклоняется, там обычно пахнет. И не вина автора, что так пахнет от его книг и от него. И что бы ни сделал уже я и что уже никогда не сделаю, мне не грозит по крайней мере быть здесь общепринятым – и хотя бы только в том, хотя бы только по такому скромному поводу получаю я простое человеческое право смеяться про себя и испытывать что-то вроде тихой гордости.). Также, несколько абстрагируясь, надо заметить, что при всей той безусловной полезности и своевременности рассуждений о неоднозначности концепций будущего, довольно бесцеремонно предложенных в свое время Ницше, несколько позднее продолженных целым рядом футурологических экспериментов вроде Лема с плеядой прогностов от Лири до Уилсона, достойной во всех отношениях, и, еще позднее, столь живо, с таким юношеским задором сразу безоговорочно поддержанных популярным содружеством Стругацких, от полемической стороны вопроса которого мы по мере сил здесь вообще хотели бы уклониться, – они все, на наш взгляд, страдают одним и тем же, но весьма существенным недостатком, плохим знанием предмета. Это ведь подумать только, сколько сожжено дров, бумаги, свечей, электричества, нервов, полезных ископаемых, нефти, пироксилина, пластиковой взрывчатки, людских ресурсов, городов и целых цивилизаций, – и все, по сути, лишь только ради одного: убедить других, что они знают о будущем больше. Полемика, безусловно, нужна и дело хорошее, но лишь если все заинтересованные стороны имеют четкое представление о мере.
Люций Сенека Младший в свое время сокрушался, призывая на помощь всю свою стоическую невозмутимость, по тому поводу, что каждое из поколений будто бы могло дать только одно-два имени – носителей разума, достойных быть названными мудрыми, и ничего вроде бы с этим поделать нельзя. Можно, почему нельзя. Еще как можно. Напомните себе еще раз, через запятую, сколько тысячелетий насчитывает история данного континента. Затем поделите то, что получилось, на число поколений. Можно даже не делить, это мало что изменит. Покажите что-нибудь в традициях печатных форм, созданное на данной части суши, что по крайней мере оправдало бы свое упоминание. Я к тому, что, если только фамилия у вас не содержит достаточное число требуемых звуков, боюсь, вам бы тут сильно пришлось затрудниться, поскольку упоминать тут нечего. Не говоря уже о том, чтобы помнить. В самом общем виде: вы без усилий без этого проживете.
И сделав им самое приятное из того, что только мог, – оставив далеко позади все их справки, селекции и национальные приоритеты, в свою очередь я, собирая однажды альпстраховку под локоть, глядя на снег в пропасти под ногами и поднимаясь в мыслях к совсем иным измерениям и синим горизонтам, удивлялся про себя другому. Насколько же поразительно, прямо дьявольски предусмотрительным и дальновидным было со стороны тех начитанных имен и других возникнуть однажды из небытия в такой-то точке времени в такой-то точке континента с достаточно приоритетной фамилией, чтобы сразу отпала масса ненужных вопросов. Что-то подсказывает тут мне, что несогласных будет совсем немного, но их-то мнение как раз знать не обязательно. Кто не согласен, пусть попробует связно, грамотно и без эмоций доказать мне, что тот массовый психоз, искусственно нагнетаемый вокруг имени какого-то Пушкина, вообще был бы в принципе возможен, проходи тот по историческим подмосткам не как «А. Пушкин», а, скажем, под обычным каллиграфом «Ахмед Закаев». Вряд ли бы тогда ему было бы достаточно одного умения писать без акцента. На что, конечно же, мне в обязательном порядке возразят – с классической снисходительной точкой в конце, – что в том-то все и дело:
что все, достаточно великое и непревзойденное просто по определению не могло бы возникнуть иначе, как не под весью достаточно русской фамилии. О чем и был разговор. Без этнического порабощения культур невозможно рассчитывать сохранить контроль над их будущим. Звучит настолько же безграмотно, насколько и рационально. Но это уже то, что зовут лингвистикой.
В качестве одного такого случайного примера – как метят себе новую территорию и как же в действительности надлежит сегодня правильно думать всем отдаленным этноареалам вплоть до неведомой японской островной гряды по мнению уже непосредственно центральноиздателей – я и избрал один переводной том-трактат, «центральноизданный» под обычным видом частного академического мнения.