Лев Троцкий и политика экономической изоляции. Л.Д. Троцкий и возможность построения социализма (Р. Б. Дэй, 1973)

Л.Д. Троцкий и возможность построения социализма

И. Дойчер, автор самой известной биографии Троцкого, вышедшей в трех книгах, очень удачно назвал его «пророком»[5]. Название этих книг Дойчеру подсказали рассуждения Н. Макиавелли о том, следует ли реформаторам воздействовать на людей убеждением или нужно применять силу оружия. Вывод Макиавелли таков: «Все вооруженные пророки победили, а все безоружные погибли»[6]. Для Дойчера, как и для Макиавелли, пророк – это преобразователь, который пытается заменить старые порядки новыми. Но у этого термина есть и другой смысл. Пророк тем и отличается от обычных прорицателей, что его предсказания носят масштабный характер и, в основном, сбываются. Пророчества Троцкого действительно нередко сбывались, причем иногда с негативными для него самого последствиями. Приведем несколько примеров.

В 1904 году Л. Д. Троцкий, полемизируя по поводу ленинских методов организации российской социал-демократической рабочей партии, писал: «Во внутренней партийной политике эти методы приводят, как мы еще увидим, к тому, что наша партийная организация “замещает” собой партию, ЦК замещает партийную организацию, и, наконец, “диктатор” замещает собою ЦК, далее, к тому, что комитеты делают “направление” и отменяют его, в то время как “народ безмолвствует”»[7]. В принципе, этот тезис вполне мог появиться в работах Троцкого в 1923–1924 годах, когда он безуспешно пытался бороться за внутрипартийную демократию. Стране суждено было «увидеть» не только появление диктатора Сталина, заместившего собой ЦК и Политбюро, но и результаты его правления, в том числе убийство Троцкого в 1940 году.

В 1921 году Троцкий иронизировал над «левыми» коммунистами в Европе. Обсуждая вопрос о том, что они могли бы объединиться в новую организацию, он писал: «IV Интернационалу, если бы он возник, меньше всего грозила бы опасность стать очень многочисленным». Троцкий был уверен, что в случае возникновения IV Интернационале, «субъективизм, истеричность, авантюризм и революционная фраза» будут представлены в нем во «вполне законченном виде»[8]. История созданного им самим IV Интернационала вполне подтвердила это предсказание. Организации, входившие в Интернационал, не были массовыми, и в нем постоянно происходила внутренняя борьба, приводившая к расколам.

На XI съезде РКП (б) в 1922 году Троцкий, занимавший пост военного наркома, подверг критике Д. Рязанова. По его мнению, этот ученый, досконально знавший марксистскую литературу, якобы неправильно применял марксизм на практике. Рязанов пошутил, что он делает это так же, «как военный министр в области политической экономии». Троцкий сразу ответил, с явным кокетством и самоиронией: «Может быть, военному министру не полагается писать теоретические труды в области политической экономии, и за это мы его будем бить»[9]. Иронизировал он напрасно – менее чем через три года, в январе 1925 года, он был смещен со своего поста, а «бить» его стали еще раньше – в 1923 году.

Троцкий был уверен, что если не произойдет революций в нескольких развитых капиталистических странах, социализм в СССР построить не удастся. Война и интервенция не были, по его мнению, главной угрозой для строительства социализма. В своей последней крупной работе «Преданная революция»[10], написанной в 1936 году, накануне Второй мировой войны, Троцкий писал: «Даже военное поражение СССР оказалось бы лишь коротким эпизодом в случае победы пролетариата в других странах. И наоборот, никакая военная победа не спасет наследия Октябрьской революции, если в остальном мире удержится империализм»[11]. И это главное его пророчество сбылось. Сам Троцкий был искренним марксистом и до конца своих дней был уверен в конечной победе коммунизма. Главной трагедией его жизни стало не то, что он погиб от руки агента НКВД Р. Меркадера, а то, что коммунистической идее, борьбе за которую он отдавал все свои силы, не суждено было воплотиться в жизнь.

Хотя попытка построить в России коммунистическое общество окончилась неудачей, она оказала огромное влияние на все страны. Перефразируя известное высказывание, можно сказать, что во всемирной истории XX век начался в 1917 году и завершился в 1991 году. Троцкий был убежден, что Сталин и его новая властная бюрократия предали революцию и ее идеалы. Он считал, что тот экономический и политический строй, который сформировался в СССР в 1930-е годы, не был социализмом. Произошел «термидор», который при определенном развитии событий мог привести к реставрации капитализма. Однако, по его мнению, при правильной политике партии ситуация в стране и во всем мире могла стать иной и победа коммунизма была бы вполне вероятна.

Принято говорить, что история не знает сослагательного наклонения. Тем не менее совершенно правомерно поставить ряд важных вопросов. Была ли в принципе возможность создать коммунистическую экономику в классическом марксистском понимании этой категории? Или, если говорить о первой фазе коммунизма – создать социалистическую экономику? Если воспользоваться терминологией точных наук, то можно сказать, что вопрос о строительстве социализма в одной стране, который вызвал горячие дискуссии в партии в 1920-е годы, является частным случаем этого более общего вопроса. Какую роль сыграл Троцкий в теоретическом и практическом решении проблемы построения социализма? Для ответа на эти вопросы сначала рассмотрим, каковы были марксистские представления[12] о социалистической экономике до Октябрьской революции 1917 года.

Согласно теории К. Маркса, любые экономические отношения, в том числе и капиталистические, не являются вечными. Экономическая история человечества представлялась ему как последовательная смена способов производства – азиатского, античного, феодального, буржуазного, коммунистического. «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции»[13]. Свойственные капиталистическому способу производства противоречия, экономические кризисы, концентрация производства, обнищание трудящихся и обогащение капиталистов в конце концов приводят к тому, что ему на смену приходит другой способ производства – коммунистический. В первом томе «Капитала», в разделе «Историческая тенденция капиталистического накопления», этот процесс описан следующим образом: «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают того пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют»[14]. (Впоследствии Ленин сказал, что в агитационных целях вполне можно обходиться без латинских слов и использовать это выражение в русском варианте – «грабь награбленное»[15]).

Нет необходимости подробно описывать экономическую систему, которая, согласно марксистским представлениям, была бы характерна для коммунистического строя. Это – общественная собственность на средства производства, уничтожение товарного производства, исчезновение классов, динамично и эффективно развивающиеся производительные силы. На первой ступени развития (при социализме) произведенный продукт распределялся бы в соответствии с трудовым вкладом работников, а затем, при полном коммунизме, когда «все источники общественного богатства польются полным потоком»[16], распределение производилось бы по потребностям.

Важно отметить, что неизбежность перехода к коммунизму обосновывалась не этическими соображениями о необходимости покончить с эксплуатацией человека человеком, а чисто экономическими доводами, самой логикой социально-экономического анализа. Маркс писал: «Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она даёт достаточно простора»[17]. Капитализм был обречен, поскольку он становился тормозом на пути развития производительных сил. Приходящий ему на смену новый, более совершенный, общественный строй основывался бы на экономике с более высокой производительностью труда, избавил бы общество от разрушительных кризисов перепроизводства, ликвидировал бы непроизводительное потребление капиталистов, и, в результате, смог бы обеспечить и благосостояние, и свободное развитие каждого индивида.

Маркс был уверен, что процесс формирования социализма будет иметь менее насильственный характер, чем процесс формирования капитализма: «там дело заключалось в экспроприации народной массы немногими узурпаторами, здесь народной массе предстоит экспроприировать немногих узурпаторов»[18]. Такая трактовка предусматривала возможность как насильственного, так и мирного получения власти пролетариатом. Если всей «народной массе» противостоят лишь «немногие узурпаторы», рабочая партия может просто победить на выборах. Предполагалось также, что механизм экспроприации капиталистов мог быть различным, при этом безвозмездная экспроприация совсем не считалась единственным вариантом. Так, Ф. Энгельс в одной из своих последних работ писал: «Как только наша партия овладеет государственной властью, ей надо будет просто экспроприировать крупных землевладельцев, точно так же как промышленных фабрикантов. Произойдет ли эта экспроприация с выкупом или без него, будет зависеть большей частью не от нас, а от тех обстоятельств, при которых мы придем к власти… Маркс высказывал мне – и как часто! – свое мнение, что для нас было бы всего дешевле, если бы мы могли откупиться от всей этой банды»[19]. Первым, хотя и неудачным, опытом нового строя стала Парижская коммуна, просуществовавшая с i8 марта по 28 мая 1871 года.

Интересно, что ни европейских, ни российских марксистов почти не интересовал вопрос о том, что будет происходить после взятия власти пролетариатом и как после социалистической революции будет организовано управление экономикой. Этот, в общем-то, удивительный феномен, можно объяснить следующими причинами:

1. Прежде всего, считалось, что детальное обсуждение устройства будущего общества свойственно только социалистам-утопистам. Марксизм, являясь наукой, исходил из того, что общество развивается на основе экономических законов, поэтому неправильно увлекаться предсказаниями. «Мы не занимаемся сочинением утопических систем устройства будущего общества», – писал Энгельс[20]. Ему вторил К. Каутский, сравнивавший попытки описать «организацию государства будущего» с «написанием истории предстоящей войны»[21]. Это отношение к проблеме было общепринятым и сохранялось достаточно долго, вплоть до Октябрьской революции.

2. Социалистическая революция даже в начале 1917 года представлялось делом достаточно далекого будущего, поэтому не было смысла предаваться абстрактным рассуждениям. Ярким примером этого стало выступление В. И. Ленина 9 января 1917 года в Цюрихе в Народном доме, на собрании швейцарской рабочей молодежи. В своей речи он выразил уверенность в том, что победа социализма неизбежна, однако добавил: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции», лишь «молодежь будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»[22]. Отметим, что Ленину в это время было 46 лет, а до начала революции в России оставалось меньше двух месяцев.

3. Большевики, в том числе и Ленин, в принципе не понимали всей сложности задачи создания социалистической экономики. Согласно марксистским представлениям, революция должна была произойти тогда, когда производительные силы достигнут высокой степени обобществления и уже будут «готовы» для социализма. Поэтому дальнейшее развитие пойдет легко и быстро. Впоследствии Г.Е. Зиновьев сказал об этом так: «Накануне октябрьской революции многие из нас верили, что превращение России в государство-коммуну пойдет более быстрыми шагами, чем это оказалось на самом деле»[23].

4. Для многих большевиков задача разработки экономических вопросов управления страной даже после революции не казалась актуальной, поскольку российская революция рассматривалась как составная часть мировой революции. Ю. Ларин писал, что и после завоевания власти «ряд товарищей ориентировался на мировую революцию в самом непродолжительном времени. Они считали у нас все весьма временным «до мировой революции» и по этой причине вначале не особенно вдавались в формы и методы организации хозяйства на краткий, как они думали, переходный период»[24].

5. В годы первой мировой войны большое влияние на формирование взглядов Ленина и других большевиков на социалистическую экономику оказало знакомство с организацией хозяйства в Германии. В этой стране были созданы Военно-промышленный комитет, а также другие специальные организации, которые, осуществив планомерную реорганизацию немецкой экономики в условиях военного времени, управляли промышленностью и сельским хозяйством[25]. Предполагалось, что этот опыт может быть полезен и для построения социализма в России. Конечно, серьезные ученые, даже среди марксистов, понимали спорность такого подхода. В частности, А. А. Богданов провел анализ влияния войны на организацию экономики и культуру общества и пришел к выводу о том, что «государственный капитализм есть система приспособлений новейшего капитализма к двум специальным условиям эпохи: военно-потребительному коммунизму и процессу разрушения производительных сил»[26]. Поскольку Богданов считал, что «социализм есть прежде всего новый тип сотрудничества – товарищеская организация производства», он был убежден, что его нельзя строить с использованием форм государственного капитализма. Точно так же очень далеко отстоял от социализма и военный коммунизм, который являлся, по его мнению, «особой формой общественного потребления – авторитарно-регулируемой организацией массового паразитизма и истребления»[27].

Первым ученым, который проанализировал возможную организацию социалистического хозяйства, стал К. Баллод[28], опубликовавший в Германии в 1898 году под псевдонимом Атлантикус книгу «Государство будущего». Его работы были широко известны в России, а книга «Государство будущего» вышла в России в 1906 году сразу в трех издательствах, и была переиздана в 1920 году[29]. Основная идея Баллода заключалась в том, что «современные производительные силы, при планомерном общественном приложении их, могут доставить всем необходимое благосостояние»[30]. Он произвел детальные расчеты для Германии и показал, что в условиях социалистической организации хозяйства и при широком использовании технических средств доходы рабочих могли быть увеличены вдвое или втрое, а рабочее время сокращено вдвое. При этом возможно было бы не экспроприировать собственность капиталистов, а выкупить ее на вполне выгодных для них условиях.

Хотя Баллод в основном обсуждал вопросы, которые в современной терминологии относятся к микроэкономике, она сделал некоторые интересные замечания об экономике общества в целом и о будущей роли государства. Он был убежден, что если государство будет управлять «решительно всем», то «не совсем несправедливым окажется утверждение, предполагающее, что порядки социалистического строя будут походить на порядки смирительного дома»[31]. По мнению Баллода, государство должно организовывать производство только основных продуктов и услуг. Отвечая на критику Э. Бернштейна, считавшего, что социалистическому государству не справиться с регулированием сотен тысяч предприятий, он доказывал, что необходимо управлять всего несколькими тысячами предприятий с хорошей техникой, объединенных в «две-три дюжины отраслей, для которых только то и нужно решить вопрос относительно организации работы»[32]. Баллод не дал описания того, что он понимал под государственным управлением этими предприятиями, но, очевидно, речь шла о сохранении рыночных отношений крупных предприятий с поставщиками сырья и потребителями продукции.

Еще более известной, чем работа Баллода, была книга Каутского «На другой день после социальной революции»[33], написанная на основе одной из двух лекций, прочитанных им в Голландии в апреле 1902 года. Он хорошо знал книгу Баллода и даже написал к ней предисловие, в котором дал ей позитивную оценку. В тот период Каутский занимал позиции ортодоксального марксизма и был признанным лидером немецкой социал-демократии. На русском языке его книга был издана в Женеве под редакцией Ленина уже в 1903 году. Впоследствии она многократно переиздавалась в различных переводах[34] (в первом и некоторых последующих изданиях в качестве приложения публиковалось его предисловие к книге Баллода). В своей работе Каутский исходил из того, что пролетариат когда-нибудь овладеет «всей политической властью» и будет «применять ее самым рациональным образом»[35]. Поэтому, как считал Каутский, не пытаясь дать детального описания социалистической экономики, все же было необходимо понять, что именно победивший пролетариат «вынужден будет делать, побуждаемый своими классовыми интересами и под давлением экономической необходимости»[36].

Рациональная экономическая политика пролетариата, по мнению Каутского, включала ликвидацию безработицы, огосударствление транспорта, сырьевых отраслей, сосредоточение производства на крупных, технически хорошо оснащенных предприятиях, сохранение на длительный период рынка и частной собственности на мелкие предприятия. Он полагал, что в такой ситуации «капиталисты могут остаться управляющими фабрик, но они перестанут быть их господами и эксплуататорами»[37]. Отношение Каутского к финансам было более радикальным. Он считал, что банкир «есть нечто совершенно лишнее в экономической жизни» и поэтому «его можно без труда экспроприировать одним росчерком пера»[38]. В области сельского хозяйства предусматривалась возможность сохранения на длительный срок мелкой частной собственности: «крестьянину нечего бояться социалистического режима»[39]. Каутский прозорливо заметил, что «трудности, ожидающие пролетарский режим, лежат не в области собственности, а в области производства»[40]. Однако он надеялся, что пролетарская дисциплина, привычка к труду, концентрация производства, рост заработной платы позволят добиться резкого повышения производительности труда.

Троцкий до революции мало интересовался вопросом организации социалистической экономики, его больше увлекали политическая борьба и завоевание власти. Наверняка он хорошо знал книгу Каутского, хотя вряд ли он был согласен с его прогнозом прагматичного, мирного и спокойного развития страны после социальной революции. Неизвестно, когда Троцкий познакомился с работой Баллода «Государство будущего», но, во всяком случае, произошло это не позднее 1906 года, когда, находясь в тюрьме, он писал свою работу «Итоги и перспективы». По мнению Троцкого, «высшая производительность труда в крупных хозяйствах, с одной стороны, необходимость планомерности производства, доказываемая кризисами, с другой стороны, свидетельствовали о хозяйственных преимуществах социализма гораздо красноречивее, чем социалистическая бухгалтерия Атлантикуса». Заслугу Баллода Троцкий видел лишь в том, что тот выразил это преимущество в приблизительных цифровых отношениях. Проанализировав работу Баллода, Троцкий сделал следующий вывод: «Достаточные технические предпосылки для коллективистского производства… имеются уже в течение одного-двух столетий, а в настоящее время социализм технически выгоден не только в государственных, но в огромной мере, и в мировых размерах»[41]. Конечно, Троцкий критически относился к идее Баллода о мирном переходе к социализму.

Любопытно, что Троцкий употребил термин «коллективистское производство» – в 1908 году была опубликована статья «Министерство производства в коллективистком государстве»[42]. Эта важная работа принадлежала перу итальянского экономиста Э. Бароне, который в своем анализе социализма во многом следовал теории равновесия Л. Вальраса. Бароне построил математическую модель «коллективистского строя», в котором существовала как частная, так и государстственная собственность. Задачей «министерства производства» являлось отыскание наилучшей комбинации экономических ресурсов с целью обеспечения максимального благосостояния людей. В результате построения и анализа системы уравнений, описывающих производство и использование продуктов, Бароне пришел к выводу о том, что экономический механизм коллективистского строя должен быть комбинацией централизованного управления и рынка. Он считал, что при этом такие категории старого строя, как цены, заработная плата, процент, рента, прибыль вновь возникнут, хотя, возможно, и под другими именами. По сути дела, это была первая работа, обосновывающая целесообразность рыночного социализма. Написанная таким образом, что понять ее может только экономист-математик, и напечатанная в итальянском журнале, она долгое время оставаясь без должного внимания.

В рассматриваемый период взгляды Ленина, как и других большевиков, на социалистическую экономику вполне укладывались в рамки традиционного марксизма. Возможность пролетарской революции вытекала из достаточной, по его мнению, степени развития капитализма в России. С этим не были согласны меньшевики, считавшие, что в России возможна лишь буржуазная демократическая революция. Н. Валентинов в своих воспоминаниях приводит ироничное высказывание Г. В. Плеханова: «Наш 25-летний парень Ульянов – материал совсем сырой и топором марксизма отесан очень грубо. Его отесывал даже не плотничий топор, а топор дровосека. Ведь этот 25-летний парень был очень недалек от убеждения, что если некий Колупаев-Разуваев построил в какой-нибудь губернии хлопчатобумажную фабрику или чугунно-плавильный завод, то дело в шляпе: страна уже охвачена капитализмом и на этой базе существует соответствующая капитализму политическая и культурная надстройка. Мысль Тулина[43] вращалась именно в подобных примитивных рамках, а разве это марксизм?»[44].

Революция в России рассматривалась Лениным как составная часть всемирного революционного процесса, поэтому огромное преобладание в населении России крестьян не было непреодолимым препятствием – начавшись в России, пролетарская революция распространилась бы на развитые европейские страны. Впрочем, в работах Ленина есть две цитаты, которые впоследствии дали возможность иной интерпретации его взглядов. В статье, написанной в августе 1915 года, утверждалось: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих, или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране»[45]. Позднее, в 1916 году, Ленин к этому прибавил: «Развитие капитализма совершается в высшей степени неравномерно в различных странах. Иначе и не может быть при товарном производстве. Отсюда непреложный вывод: социализм не может победить одновременно во всех странах»[46]. Из этого «непреложного вывода» совсем не следовало, что социализм может победить в принципе. Даже если считать, что социализм возможен в одной стране, надо было еще доказать, что этой страной могла стать Россия. Впрочем, по нашему мнению, в это время под «победой социализма» Ленин понимал победу социалистической революции, а не построение социалистической экономики.

После того, как Ленин в апреле 1917 года вернулся в Россию и партия взяла курс на взятие власти, вопрос об экономической политике после революции должен был бы стать актуальным. Однако основной управленческой идеей большевиков оставался давно сформулированный ими тезис о рабочем контроле. В мае Ленин писал: «Большинство капиталистов пролетариат не только не намерен лишать “всего”, а, напротив, намерен приставить к полезному и почетному делу – под контролем самих рабочих»[47]. В октябре главной задачей революции также считалось «осуществление во всенародном масштабе точнейшего и добросовестнейшего учета и контроля, рабочего контроля за производством и распределением продуктов»[48]. Ленин понимал, что после революции встанет вопрос об экономическом соревновании с капиталистическими странами, поэтому будет необходимо «либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически»[49].

В сентябре Ленин написал одну из наиболее известных работ – «Государство и революция». При чтении этой книги создается впечатление, что полемика с оппонентами по поводу теории государства, задачи уничтожения старой государственной машины занимали Ленина существенно больше, чем проблемы управления экономикой после взятия власти. Будущая экономическая система казалась ему предельно простой: «Все народное хозяйство, организованное как почта, с тем, чтобы все должностные лица, получали жалованье не выше “заработной платы рабочего”, под контролем и руководством вооруженного пролетариата – вот наша ближайшая цель»[50]. Почему-то Ленин полагал, что учет и контроль за производством уже «упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи»[51]. Поскольку эти операции просты, они «посильны громадному большинству населения»[52], и перейти к контролю производства со стороны вооруженных рабочих «вполне возможно немедленно, с сегодня на завтра»[53]. В итоге «все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы»[54]. Бюрократизма не будет, поскольку «при социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял»[55].

Правда, Ленин все же признавал, что для управления необходимы не только рабочие, но и специалисты. Тем не менее, решение и этой проблемы казалось ему достаточно легким: «Не надо смешивать вопрос о контроле и учете с вопросом о научно образованном персонале инженеров, агрономов и пр.: эти господа работают сегодня, подчиняясь капиталистам, будут работать еще лучше завтра, подчиняясь вооруженным рабочим»[56].

Для рассуждений Ленина характерно странное смешение желаемого и реального. Так, он сам писал, что предпосылкой для рабочего контроля является «поголовная грамотность», которой в России, конечно, еще не было. Далее, удобным аппаратом контроля, по его мнению, были банки. Он был убежден, что «без крупных банков социализм был бы неосуществим». Поэтому «единый крупнейший из крупнейших государственный банк, с отделениями в каждой волости, при каждой фабрике – это уже девять десятых социалистического аппарата. Это – общегосударственный учет производства и распределения продуктов»[57]. Ленин не понимал, что любой банк может нормально работать только в условиях рынка и что суть банковского дела состоит вовсе не в учете и контроле над производством. Конечно, даже объединение всех российских банков в единый государственный банк не позволило бы иметь отделения банка при каждой фабрике.

Ленин считал, что после взятия власти можно будет использовать хлебную монополию, уже введенную в России воюющим капиталистическим государством[58], а также трудовую повинность. Инструмент хлебных карточек должен был использоваться для контроля над распределением хлеба и участием населения в трудовом процессе. Действительно, хлебная монополия была введена Временным правительством, но она так и не стала эффективным средством регулирования производства и потребления хлеба ни в 1917 году, ни позднее.

Война привела к ускорению процесса сращивания государственных структур и монополий не только в Германии, но и в России. В сентябре 1917 года Ленин с полной уверенностью утверждал, что «государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет»[59]. Оставалось лишь совершить революцию, а уже готовый для социализма производственный аппарат обеспечил бы, под контролем вооруженных рабочих, дальнейшее развитие производительных сил.

Имея такие поверхностные, несистемные и противоречивые теоретические представления об управлении экономикой после пролетарской революции, большевики захватили власть. Сформировавшаяся в течение нескольких месяцев после революции экономическая система получила название «военный коммунизм».

В одном из своих первых после Октябрьской революции выступлений Троцкий говорил: «Рабочий класс взял в свои руки власть. Теперь-то и будем учиться ее применять для организации хозяйства и порядка, – а их у нас нет пока»[60]. Попытку организации порядка трудно считать успешной: политика военного коммунизма, которую большевики проводили с середины 1918 года до начала 1921 года, привела, как признавал сам Ленин, к «весьма тяжелому экономическому поражению на экономическом фронте»[61]. Это поражение заключалось в резком падении производительных сил. «Разверстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года», – говорил Ленин в октябре 1921 года[62].

В советский период нашей страны политика военного коммунизма традиционно считалась вынужденной мерой, вызванной гражданской войной и интервенцией. Эти аргументы приведены и в публикуемой в настоящем издании работе Троцкого «Новая экономическая политика». Он был согласен с тем, что массовая национализация промышленности, экспроприация средней и мелкой буржуазии были экономически неправильными, поскольку привели к понижению производительных сил[63]. Тем не менее, он был уверен, что политически это было необходимо, поскольку буржуазия была «агентом иностранного капитализма», «организованной агентурой классового врага»[64]. Еще одним аргументом в пользу неизбежности военного коммунизма было то, что до лета 1918 года политика советской власти по отношению к буржуазии была относительно мягкой, и лишь разворачивающаяся гражданская война привела к более жестким мерам. Так, Л.Н. Крицман писал, что в этот период «промышленный и торговый капитал не экспроприировался, а только ставился под рабочий контроль», и что «с октября 1917 г. по 1 июня 1918 г. было национализировано лишь 487 предприятий», причем «в 70 % случаев национализация производилась вследствие неисполнения декрета о рабочем контроле или вследствие того, что предприятия самовольно закрывались владельцами»[65].

Прежде всего отметим, что дата 1 июня Крицманом была выбрана не случайно-уже 28 июня 1918 года Ленин подписал декрет «О национализации предприятий ряда отраслей промышленности, предприятий в области железнодорожного транспорта, по местному благоустройству и паровых мельниц», под действие которого попадало большинство еще не национализированных крупных и средних предприятий. Но это, разумеется, не самое важное.

Действительно, политика военного коммунизма существенно зависела от хода гражданской войны. Но, во-первых, ожесточенность и продолжительность самой гражданской войны были, в определенной степени, результатом попыток большевиков добиться быстрого осуществления принципов своей политической программы. «Откупаться» от буржуазии, по мысли Маркса, большевики не собирались. Их политика национализации предприятий и земли не могла не встретить сопротивления, которое со временем привело к войне. Такой проницательный человек, как Н. Суханов, написал об этом уже через четыре дня после Октябрьской революции, когда было сформировано коалиционное правительство большевиков и левых эсеров: «Случилось то, что было неизбежно. С первого дня образования последней “коалиции” она получила достойное имя – правительство гражданской войны»[66].

Во-вторых, при оценке военного коммунизма следует различать политические декларации и реальную политику. Поскольку социализм рассматривался марксистами как безденежное хозяйство, важнейший частью политики большевиков был запрет на свободную торговлю. Задача перехода от торговли к планомерному распределению продуктов была сформулирована в программе РКП (б), принятой в 1919 году на VIII съезде партии[67]. Более того, в программе говорилось, что «РКП стремится к проведению ряда мер, расширяющих область безденежного расчета и подготовляющих уничтожение денег»[68]. Впоследствии Троцкий писал, что хотя «военный коммунизм был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости», он «преследовал более широкие цели», поскольку советское правительство «от «военного коммунизма» рассчитывало постепенно, но без нарушения системы, прийти к подлинному коммунизму»[69]. Аналогичные высказывания есть и в работах Ленина. Но экономическую реальность нельзя победить декретами. Как справедливо отмечал Крицман, «народное хозяйство России эпохи гражданской войны характеризуется все прогрессировавшим расслоением ее экономики на экономику легальную (пролетарски-натуральную) и экономику нелегальную (товарную и товарно-капиталистическую)»[70]. В 1918–1919 годах из 136,6 млн пудов доставленного потребителям хлеба, 40 % было доставлено государственными органами и 60 % – нелегальной торговлей[71]. Без запрещенной большевиками торговли население советской России просто не смогло бы выжить.

Противоречивость политики большевиков ярко иллюстрирует следующий эпизод. Ленин отправил 6 января 1919 года телеграмму Чрезвычайной комиссии города Курска, в которой потребовал «немедленно арестовать Когана, члена курского центрозакупа, за то, что он не помог 120 голодающим рабочим Москвы и отпустил их с пустыми руками. Опубликовать в газетах, дабы все знали, что за неумение помочь голодающим рабочим репрессия будет суровая – вплоть до расстрела»[72]. За Когана вступились коммунистическая фракция Центрального закупочного бюро при Наркомпроде РСФСР и председатель Курского губисполкома, который объяснил Ленину, что Коган «охранял твердые цены, установленные декретом, не имел возможности изменить без разрешения центра»[73]. Понятно, что по этим ценам закупить продовольствие было невозможно. Ленин 16 января распорядился освободить Когана, но продолжить следствие. На запрос губисполкома о причине ареста он объяснил, что «Коган был арестован мною за нераспорядительность, за ненаправление рабочих в более подходящие уезды»[74]. Объяснение Ленина, по меньшей мере, странно – как будто в других уездах действовали другие декреты советской власти. Оказывается, расстрелять могли как за мешочничество, так и за противодействие мешочничеству.

Финансовая политика коммунистов была столь же противоречива, как и политика запрета свободной торговли. Национализация банков и их слияние с Государственным банком были произведены задолго до начала гражданской войны – декретом ВЦИКа от 27 (14) декабря 1917 года. В декрете утверждалось, что «интересы мелких вкладчиков будут целиком обеспечены»[75]. В тот же день ВЦИК издал постановление «О ревизии стальных ящиков (сейфов) в банках»[76]. Все деньги, хранящиеся в сейфах, должны были зачисляться на текущие счета клиентов в Государственном банке. Золото и драгоценности, хранящееся в сейфах, подлежали конфискации. Если владельцы сейфов после вызова в банк для проведения ревизии не являлись в трехдневный срок, принадлежащие им ящики вскрывались, и в этом случае все хранящееся в них имущество подлежало конфискации. Однако зачисление денег на счета клиентов вовсе не означало, что владельцы могли получить свои средства. Выдача денег была сначала приостановлена, а затем ограничена величиной прожиточного минимума. В связи с постоянно увеличивающейся эмиссией денег практически все сбережения, накопленные всеми клиентами банков до революции, в том числе и мелкими вкладчиками, либо были конфискованы, либо быстро обесценились. При этом «эмиссия превращалась в снабжение пролетарским государством своих хозяйственных и прочих органов и своих работников покупательными средствами для закупок на нелегальном запрещенном этим же государством рынке»[77].

По мере нарастания инфляции роль денег в экономике снижалась. Итог политики военного коммунизма в области финансов был подведен декретом Совнаркома «Об упразднении Народного банка» от 19 января 1920 года»[78]. В соответствии с этим декретом Народный банк упразднялся, а все его активы и пассивы передавались Центральному бюджетно-расчетному управлению Народного комиссариата финансов. При фактически натуральной организации хозяйства советское государство было вынуждено прибегать к внеэкономическим методам управления населением[79]. По-своему логично, что всеобщая трудовая повинность была введена декретом Совнаркома через 10 дней после упразднения Народного банка, 29 января 1920 года. Была создана система комитетов по всеобщей трудовой повинности, которые организовывали трудовые мобилизации. Они также могли предавать народному суду и суду революционного трибунала виновных как «в уклонении от учета и явки по трудовой повинности», так и в «небрежной организации работ и нехозяйственном использовании мобилизованной силы»[80]. Парадоксально, что свое законченное выражение политика военного коммунизма (упразднение Народного банка, всеобщая трудовая повинность) приобрела тогда, когда военная угроза для советской власти в основном миновала.

Во время гражданской войны Троцкий занимал пост наркома по военным и морским делам. К 1920 году он почти официально считался вторым человеком в стране, «вождем № 2»[81]. Роль Троцкого в октябрьской революции и победах Красной армии была общепризнанной. Это нашло отражение и в художественной литературе. В рассказе И. Бабеля «Соль» есть следующий характерный эпизод. Красноармейцы упрекают мешочницу в том, что, такие как она, губят Россию. Происходит следующий диалог: «Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете… – За жидов сейчас разговоров нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя и другого звания, за трудящийся класс»[82]. Любопытно то, что этот текст сохранялся во всех изданиях вплоть до 1931 года, и только в следующем издании, вышедшем в 1933 году, упоминание о Ленине и Троцком исчезло[83]. Появилось оно только в книгах Бабеля, изданных в период перестройки.

В 1920 году вопросы управления экономикой начали выходить на первый план. Троцкий принимал в этом активное участие и стал одним из главных теоретиков и организаторов трудовой повинности. Прежде всего он попытался научно обосновать то, что социалистическое государство имеет право и должно принуждать людей к труду. Свои аргументы он изложил в работе «Терроризм и коммунизм», написанной в ответ на книгу Каутского с таким же названием[84].

Главное, что обосновывал Троцкий в своей книге, это возможность высокой производительности принудительного труда в советской России. Он по-прежнему, как ортодоксальный марксист, считал, что «на падении производительности труда основать социализм нельзя»[85]. Однако он был убежден, что все дело заключалось в характере того государства, которое осуществляло принуждение. Троцкий писал: «Если верно, что принудительный труд непроизводителен всегда и при всяких условиях», как утверждают меньшевики, «тогда все наше строительство обречено на провал». По его мнению, «другого пути к социализму, кроме централизованного распределения рабочей силы в зависимости от общегосударственного плана, у нас быть не может. Рабочее государство считает себя вправе послать каждого рабочего на то место, где его работа необходима»[86]. Для обоснования этого тезиса он был вынужден прибегнуть к софистике: «Трудовая повинность имеет принудительный характер, но это не значит, что она является насилием над рабочим классом. Если бы трудовая повинность натыкалась на противодействие большинства трудящихся, она оказалась бы сорванной – и с нею вместе советский строй. Милитаризация труда при противодействии трудящихся есть аракчеевщина. Милитаризация труда волею самих трудящихся есть социалистическая диктатура»[87].

В 1920 году, когда Троцкий находился у руля государства, он считал диктатуру воплощением воли трудящихся, прежде всего рабочих. Трудовая повинность могла решить основные экономические проблемы, даже ознакомить население с научной организацией труда[88]. Поскольку в связи с победами на фронтах гражданской войны часть армии уже не была нужна для участия в военных действиях, красноармейцев можно было использовать на хозяйственных работах, создавать трудовые армии. Более того, Троцкий пытался доказать, что это было достаточно эффективно. Правда, из общего состава воинских частей для этих работ удавалось выделять меньше 50 % работников, но и в гражданском секторе, на многих фабриках и заводах, процент невыхода на работу превышал 50 %[89]. Троцкий, конечно, признавал существование трудностей. При лесозаготовках, производимых первой трудовой армией, «воинские части были расположены далеко от лесосек. Во многих случаях приходилось совершать переходы на работу и с работы в 6–8 верст, что поглощало значительную часть рабочего дня. Не хватало топоров и пил. Многие красноармейцы, родом степняки, никогда не валили деревьев, не рубили и не пилили их». Тем не менее, с 13–15 рабочих дней на заготовку кубической сажени дров производительность удалось поднять до 4,5 рабочих дней. Нормой, правда, считались всего 3 рабочих дня[90].

Если даже при заготовке дров не удавалось достигнуть нормальной производительности труда, что же можно было ожидать на более сложных производствах? Позднее Троцкий признал нелепость своих аргументов. В статье, посвященной пятилетнему юбилею Красной армии, он писал, что нельзя использовать армию для хозяйственных работ, поскольку при этом можно «вместо хорошего солдата получить, по общему правилу, мало производительного и очень дорогого рабочего»[91]. Впрочем, абсолютизация военных, насильственных методов управления, считавшихся социалистическими, была характерна для всех руководителей советского государства того времени. Приведем известное высказывание Н.И. Бухарина: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»[92].

В 1920 году Россию посетил Баллод[93]. Ознакомившись с российским опытом, он существенно переработал свою книгу и написал к ней дополнение. Его оценка увиденного была весьма резкой, хотя и справедливой: «Россия вступила в социализм без того, чтобы кто-нибудь выставил какую-либо программу или план производства, без того, чтобы ее социалистические повелители потрудились серьезно продумать все возникающие из занятого ими положения задачи. Вследствие этого, вместо наилучшего социализма, проводится наихудший, т. е. наиболее глупый. Вместо организации производства происходит грабеж и расточение ценностей, собранных буржуазным обществом. Наиболее важными средствами русских большевистских повелителей является не труд, образующий ценности, а убийства и насилия»[94]. Основную проблему России Баллод видел в том, что ее производительные силы были недостаточно развиты, а без широкого применения машин во всех отраслях экономики коммунистическое хозяйство могло существовать лишь при условии рабского подчинения работников. Между тем, «социализм согласно основной своей задаче должен осуществить не равенство нищеты, а равенство высокого уровня жизни»[95]. Дальнейшее развитие событий показало, какая из этих альтернатив была реализована.

Несмотря на то, что Троцкий активно защищал политику военного коммунизма и даже пытался дать ей теоретическое обоснование, он был одним из первых коммунистов, кто осознал, что продолжение этой политики приведет страну к хозяйственной катастрофе. Руководя хозяйственной работой на Урале в течение зимы 1919–1920 гг., он понял, что методы военного коммунизма необходимо изменить. В феврале 1920 года, возвращаясь в Москву, Троцкий направил в ЦК письмо «Основные вопросы продовольственной и земельной политики»[96]. Позднее в своей работе «Новый курс» и в автобиографии «Моя жизнь» он доказывал, что именно ему принадлежит первый вариант новой экономической политики. К этому утверждению надо относиться с определенной осторожностью[97].

Действительно, в своем коротком письме Троцкий убедительно показал, что политика «уравнительной реквизиции» ведет к тому, что «продовольственные ресурсы грозят иссякнуть», а хозяйственная жизнь страны может быть окончательно подорвана. Для улучшения ситуации он предложил ряд мер: i) заменить изъятие излишков прогрессивным натуральным налогом; 2) установить соответствие между сданным крестьянином хлебом и выдаваемыми ему продуктами промышленности; 3) дополнить принудительную разверстку по ссыпке принудительной разверсткой по запашке и вообще обработке; 4) активно создавать советские хозяйства. При этом первые два пункта следовало применять в богатых земледельческих районах (Сибирь, Дон, Украина), п. 3 и 4, по его мнению, больше подходили для центральных губерний. Однако эти меры были весьма противоречивы – продразверстка не устранялась; предлагалось лишь стимулировать производство продовольствия. В то же время «разверстка по запашке», рекомендуемая для небогатых хлебом центральных губерний, представляла бы высшую форму административного принуждения. Широкое развитие советских хозяйств при существовавшем в тот период уровне техники и общем разорении народного хозяйства было, конечно, утопией. Однако даже эти весьма умеренные предложения не получили поддержки ЦК.

То, что существовавшее централизованное управление экономикой не было эффективным, понимали многие коммунисты. В сентябре 1920 года Зиновьев, выступая на IX Всероссийской партийной конференции, отметил, что «централизация часто превращается в главкократию». Он привел ряд поразительных примеров того, к чему приводит административное регулирование экономики из центра – «в 50 верстах от Баку крестьяне и рабочие не получают керосину», в Мурманске при «громадном улове рыбы» рабочие «не могут получить ни фунта свежей рыбы и вынуждены питаться в лучшем случае рыбой протухшей». Причина проста – выдавать рыбу можно только после проведения Главрыбой в Москве всех операций по учету улова, а за это время рыба успевает испортиться[98]. Впрочем, никаких содержательных решений по исправлению ситуации конференция не приняла. В резолюциях конференции отмечалась лишь необходимость бороться с бюрократизмом главков, который служит «источником недовольства против партии», на которую народные массы «переносят ответственность за главки и центры»[99].

Политика военного коммунизма по отношению к крестьянству достигла своего апогея в решениях VIII Всероссийского съезда советов, проходившего с 22 по 30 декабря 1922 года. Обычно об этом съезде историки писали в связи с принятием плана ГОЭЛРО, а 22 декабря, день начала съезда, отмечается сейчас в стране как день энергетика. Ленин называл этот план «единым хозяйственным планом, построенным научно» и противопоставлял его работе Баллода[100].

Это был последний съезд советов, на котором помимо коммунистов и беспартийных участвовали другие партии[101]. Меньшевики, эсеры и бундовцы подвергли резкой критике политику продразверстки. В частности, меньшевик Ф. Дан в воем выступлении сказал, что «продовольственная политика, основанная на насилии, обанкротилась». Хотя она «выкачала из крестьян большое количество хлеба», это привело к «повсеместному сокращению посевной площади, достигшему почти одной четверти прежних посевов, сокращению скотоводства, глубокому упадку сельского хозяйства»[102]. В декларации социалистов-революционеров утверждалось, что «только введение налоговой, вместо реквизиционной системы выкачивания хлеба создаст благоприятные условия для развития земледелия, а через то и развития промышленности»[103]. Меньшевики и бундовцы предложили резолюцию «О мерах к поднятию сельского хозяйства», в которой предлагалось, «чтобы все излишки, остающиеся за выполнением государственных повинностей, строго определенных, крестьянство имело возможность сбывать на основе добровольного товарообмена или устанавливаемых по соглашению с ними цен»[104]. Один из выступавших, Швецов, сказал, что «мощь революции всей своей тяжестью обрушилась на мозолистую шею крестьянина» и призвал стоящих у власти «поберечь мозолистую шею крестьянина, она у него трещит»[105]. Другой выступающий, Лобанцев, заявил, что политикой продразверстки власти «хотели помочь бедным, а на самом деле их убивали»[106].

Настроение коммунистов, которые составляли подавляющее большинство, было совершенно иным. Признавалось, что, «несмотря на все усилия» власти и «все её заботы» о трудящемся крестьянстве[107], в сельском хозяйстве сокращались посевные площади, снижалась урожайность, приходило в упадок животноводство. Поэтому для решения этих проблем государство должно было «вступить на путь регулирования крестьянского хозяйства»[108]. Постоянно говорилось также, что надо помочь сельскому хозяйству, но при этом нельзя допускать свободной торговли даже излишками хлеба. Н. Осинский выразил мнение большинства: «Тот, кто раскрывает дверку к свободной торговле, тот ведет к краху нашей продовольственной политики»[109]. В итоге съезд принял постановление «О мерах укрепления и развития крестьянского сельского хозяйства», в соответствии с которым повсеместно создавались посевные комитеты (посевкомы), которые должны были обеспечивать выполнение обязательных планов посевов. По сути, это было воплощением идеи Троцкого о принудительной обработке земли. По аналогии с продразверсткой, постановление вводило «семенную разверстку», предусматривавшую ссыпку семян в общественные амбары и перераспределение семян[110].

Ленин поддерживал эту совершенно утопичную идею тотального регулирования деятельности миллионов самостоятельных крестьянских хозяйств. Речи и декларации противившихся этому меньшевиков и эсеров убедили его в том, что они являлись «пособниками международного империализма»[111]. Ленин соглашался, что коммунисты могут совершать ошибки, но при этом говорил: «Пожалуйста, покажите нам эти ошибки, покажите нам другие подходы, но этих других подходов мы здесь не слыхали. Ни меньшевики, ни эсеры не говорят: “Вот нужда, вот нищета крестьян и рабочих, а вот путь, как выйти из этой нищеты”»[112]. Это, конечно, была очевидная демагогия – «декларации и речи» оппозиционеров не просто предлагали другие подходы, в них была отчетливо сформулирована будущая новая экономическая политика, до провозглашения которой коммунистами оставалось меньше трех месяцев.

Политика военного коммунизма поставила не только практические задачи управления экономикой, но и теоретические вопросы, связанные с принятием экономических решений в условиях отсутствия рынка. Рядом ученых были предприняты попытки решить проблему соизмерения экономических величин, не прибегая к стоимостному учету. Так, А. В. Чаянов пытался доказать достаточность учета на основе натуральных показателей, сопоставляемых с использованием шкал балльных оценок. Он писал, что в социалистическом обществе выгодной «считается такая затрата труда и средств производства, по сравнению с которой всякая другая затрата того же труда и тех же средств производства дает меньший выход продукта»[113]. Согласно его взглядам того периода, центральный управляющий орган сможет руководить хозяйством страны с помощью системы нормативов, которые заменят рынок с его ценами. Предполагалось, что на основе таких величин для каждого отдельного хозяйства можно было построить обобщающий индекс успешности функционирования, который можно использовать при управлении.

Подход Чаянова был подвергнут критике С. Г. Струмилиным, считавшим, что при построении таких нормативов нельзя избежать субъективизма. В то же время в 1920 году и он не сомневался в скором отмирании денег. Проблему несоизмеримости натуральных показателей Струмилин пытался решить, опираясь на следующие высказывания Маркса и Энгельса: «В будущем обществе количество времени, которое будут посвящать производству того или иного предмета, будет определяться общественной полезностью этого предмета»[114], а «план будет определяться взвешиванием и сопоставлением полезных эффектов различных предметов потребления друг с другом и с необходимым для их производством количеством труда»[115]. Струмилин доказывал, что все хозяйственные блага «принципиально сравнимы и соизмеримы», ибо удовлетворяют «известную долю общественных потребностей»[116]. Основываясь на понятии двух объективных измерителей – трудовых затрат и полезности – он сформулировал задачу построения оптимального плана[117]. Подходы Чаянова и Струмилина во многом предвосхитили концепции советских экономистов-математиков 60-х – 70-х годов, но практического решения проблемы принятия экономических решений без денег найти ни тогда, ни впоследствии, не удалось.

Теоретический аспект событий, происходивших в советской России в период военного коммунизма, привлек внимание западных исследователей. Те споры, которые они вели, получили название дискуссии об экономическом расчете в социалистической экономике[118]. Началом этой дискуссии стала статья Бароне, но принято считать, что главный вклад сделал Л. Мизес, опубликовавший в 1920 году статью «Экономический расчет в социалистическом обществе»[119]. В ней он заложил основы теории «логической и практической неосуществимости социализма». Мизес был убежден, что «каждый шаг, который отдаляет нас от частной собственности на средства производства и от использования денег, отдаляет нас и от рациональной экономики»[120]. Употребляя современную терминологию, можно сказать, что основным аргументом Мизеса было то, что без нормального денежного измерения ценности невозможно рациональное принятие экономических решений. Он полагал, что даже если наладить обмен продукцией между отдельными отраслями обобществленной экономики, то в условиях единой собственности цены, по которым будет производиться обмен, неизбежно будут произвольными.

Традиционное возражение советских экономистов против этого положения заключалось в том, что цены можно было определять на основе учета трудовых затрат. Мизес совершенно справедливо считал такую аргументацию несостоятельной и для ее опровержения приводил доводы, обычно выдвигавшиеся против трудовой теории стоимости: расчетным путем невозможно произвести редукцию сложного труда к простому, трудовые затраты непригодны для хозяйственного учета при использовании в производстве различных количеств отличных от труда факторов. Эти доводы так и не были опровергнуты марксистами.

Еще одним серьезным аргументом, выдвинутым Мизесом, было то, что в социалистической экономике отсутствуют предприимчивость и инициатива, особенно у директоров предприятий и других управленцев. Результатом этого является неэффективное функционирование экономики. Тем не менее Мизес закончил свою статью тем, что невозможность рациональной экономической деятельности при социализме не может служить аргументом ни за, ни против социализма как такового. Исходя из моральных соображений, социализм может быть и предпочтительнее капитализма. Однако марксисты всегда утверждали, что социализм обеспечивает более рациональное хозяйствование и более высокую производительность труда, чем капитализм, и поэтому должен придти ему на смену.

Представляется, что не менее глубокий и интересный, чем у Мизеса, анализ рассматриваемой проблемы был дан Б.Д. Бруцкусом в серии статей, опубликованных в журнале «Экономист»[121]. Он считал, что социалистическое хозяйство по определению должно быть безденежным, поскольку использование рынка выходило за рамки традиционных марксистских представлений о социализме. Необходимость использования ценностного учета при рациональном ведении хозяйства выводилась Бруцкусом из универсальности хозяйственного принципа, заключающегося в сопоставлении затрат и результатов. Поэтому он считал, что рациональная организация социалистической экономики изначально была невозможна. Бруцкус был уверен, что самой слабой стороной социалистического хозяйства являлось «стремление централизовать в руках своей бюрократии все распределительные функции»[122]. По его мнению, бюрократия в условиях социализма могла «повергнуть народное хозяйство в «суперанархию», по сравнению с которой капиталистическое государство являет собой картину величайшей гармонии»[123]. Бюрократизазация социалистической экономики приводила к исчезновению предприимчивости, к затруднениям в оценке деятельности высших должностных лиц, к авторитарному распределению предметов потребления, к ограничениям свобод граждан, к понижению производительности народного хозяйства.

Статьи Бруцкуса, несомненно, содействовали тому, что «Экономист» привлек внимание Ленина, который в письме Дзержинскому от 19 мая 1922 года назвал журнал «центром белогвардейцев». Ленин был уверен, что сотрудники журнала – «явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи», и поэтому – «почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу»[124]. Вскоре, io августа 1922 года, вышло постановлении Политбюро ЦК РКП (б) об утверждении списка высылаемых из России интеллигентов[125]. Бруцкус попал в список «антисоветской интеллигенции г. Петрограда». В «списке литераторов», в частности, оказался Ю.И. Айхенвальд. В документе ГПУ, который был приложением к постановлению Политбюро, Айхенвальд был назван «виляющим кадетом»: хотя он в 1918 году и написал статью «Леон – горячее сердце», в которой, по мнению сотрудников ГПУ, он дал Троцкому «более или менее приемлемую» характеристику, но «потом восславил Гумилева (как дворянина)»[126].

Сам Троцкий считал высылку интеллигентов гуманной акцией, и в интервью американке А.Л. Стронг заявил: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но в случае новых военных осложнений все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность»[127]. Впрочем, как позднее сказала А. Ахматова, времена были еще вегетарианские, и высылаемых только предупредили, что возвращение в РСФСР без разрешения будет караться расстрелом[128]. В соответствии с логикой Троцкого, его высылку из СССР в 1929 году тоже можно считать гуманным шагом.

Итак, военный коммунизм, подавляя рынок и хозяйственную предприимчивость, привел к деградации производительных сил, к нерациональному хозяйствованию, к бюрократизации экономики. К критикам политики военного коммунизма советская власть относилась достаточно жестко. Экономически он был неэффективен, а политически опасен, поскольку с прекращением гражданской войны крестьянство не хотело мириться с продразверсткой. Решить эти проблемы должна была новая экономическая политика, провозглашенная Лениным на X съезде партии.

Крутым поворотом в экономическом и политическом развитии страны стал X съезд партии, проходвший с 8 по 16 марта 1921 года. Выступая 15 марта с докладом о замене разверстки натуральном налогом и критикуя ошибки, допущенные в период военного коммунизма, Ленин откровенно заявил, что «прежняя наша программа была теоретически правильна, но практически несостоятельна»[129]. Фактически он признал, что политика военного коммунизма была вызвана не только внешними факторами, но в большой степени вытекала из теоретических представлений большевиков о коммунистическом обществе. Коммунисты заменили продразверстку продналогом, но это было вызвано не заботой о крестьянах и об эффективности экономики, а прежде всего опасением потерять власть. За 10 дней до начала съезда, 28 февраля, в Кронштадте началось восстание, которое было подавлено только после окончания съезда. Это восстание является самым известным, но, конечно, оно было не единственным. Позднее, в ноябре 1922 года, в ходе своего предпоследнего публичного выступления Ленин сказал, что в результате проведения новой экономической политики «крестьянские восстания, которые раньше, до 1921 года, представляли общее явление в России, почти совершенно исчезли»[130].

Решения X съезда во многом определили дальнейшее развитие партийной жизни. С одной стороны, на съезде была принята резолюция «Вопросы партийного строительства», в которой подчеркивалась необходимость развития партийной демократии, внитрипартийной критики, а ЦК и партийным контрольным комиссиям была поставлена задача вести борьбу с злоупотреблениями членами партии своим положением. В пятом разделе резолюции, озглавленном «Общие меры по по оздоровлению партии», говорилось, что «съезд целиком подтверждает курс на уравнительность в области материального положения членов партии»[131]. С другой стороны, съезд принял резолюцию «О единстве партии», запрещавшую фракции, платформы, группы. В седьмом пункте резолюции, который по решению съезда не подлежал опубликованию, ЦК получил полномочия применять к коммунистам «за возрождение фракционности» все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии. Эта резолюция впоследствии стала важным оружием Сталина в борьбе с оппозицией.

Борьба против фракционности была вызвана боязнью раскола и страхом лишиться власти. Вместе с тем, все партийцы считали для себя морально приемлемым вести закулисные сепаратные переговоры. Характерный эпизод описан в мемуарах А. И. Микояна, поддерживавшего ленинскую платформу. Ленин пригласил его на тайное совещание, на котором предложил наметить кандидатуры для выборов в ЦК. Участвовавший в совещании Сталин возразил: «Это же будет заседание фракции, как это можно допустить?». Ленин язвительно ответил: «Смотрите, старый и рьяный фракционер – и боится организации. Вот странно! Пока мы здесь сидим, троцкисты уже второй раз собираются. Надо подоготовиться, а то они могут провести много своих людей в ЦК»[132]. Троцкисты действительно собирались для обсуждения кандидатур в члены ЦК, но, по свидетельству И. Я. Врачева, это было всего один раз. Отметим, что во время совещания сторонников Троцкого Ф. Э. Дзержинский попросил не выдвигать его в ЦК, поскольку предполагалось, что в случае этого избрания он продолжил бы возглавлять ВЧК. Он заявил, что после революции ВЧК карала классовых врагов, а с окончанием гражданской войны пришлось карать рабочих и крестьян – в Кронштадте, в Тамбовской губернии, – а ему не хотелось участвовать в таких репрессиях[133]. Дзержинского все равно избрали в ЦК, он остался председателем ВЧК, но когда 2 февраля 1924 года его назначили председателем ВСНХ, он все больше времени и сил отдавал восстановлению экономики.

В стенографическом отчете X съезда присутствует один непонятный эпизод. Между кандидатом в члены ЦК А. С. Киселевым и Лениным произошел следующий обмен репликами. Киселев, сказав, что Ленин предложил «поставить пулеметы» против оппозиции, выразил надежду, что съезд не заставит его «стрелять в своих товарищей из пулемета». Ленин сразу же возразил: «Товарищи, я очень сожалею, что я употребил слово “пулемет” и даю торжественное обещание впредь таких слов не употреблять. Никто ни из какого пулемета стрелять не собирается»[134]. Между тем в предыдущих выступлениях Ленина, судя по стенограмме съезда, о пулеметах не говорилось. На самом деле перед выборами ЦК было созвано специальное совещание 200 старых членов партии, материалы которого не вошли стенограмму съезда. На совещании Ленин и назвал седьмой пункт резолюции «О единстве партии», запрещающий фракции, «пулеметом против оппозиции»[135].

Принятие X съездом партии новой экономической политики изменило ситуацию в стране. Но изменения были половинчатыми и противоречивыми. Отмена продразверстки поначалу не предусматривала развития рынка, речь шла только о товарообмене города и деревни. В октябре 1921 г. Ленин писал: «товарообмен предполагал некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому продуктообмену. Оказалось: жизнь сорвала товарообмен и поставила на его место куплю-продажу»[136]. О политической демократизации не могло быть и речи, а запрет фракций давал руководству партии возможность жесткого управления внутрипартийными процессами.

Для Троцкого необходимость отказа от политики военного коммунизма была очевидна – эта политика привела к падению производительных сил. Он писал, что каждый завод «после ликвидации рынка и системы кредита походил на телефонный аппарат с отрезанными проводами» и что бюрократическое управление «уничтожало самую возможность проверки производительности и выгодности» предприятий[137]. Однако Троцкий во многом воспринимал НЭП как неизбежное зло. Он считал, что «уступки капиталистическим формам хозяйства являются продуктом нашей внутренней отсталости, с одной стороны, и запоздалостью революции рабочего класса в Европе – с другой»[138]. Достаточно подробно эту аргументацию он развил в докладе «Новая экономическая политика»[139], публикуемом в настоящем издании. В 1921 году Троцкий был уверен, что если бы все население было грамотным, если бы рабочие привыкли к хозяйственной организации, бухгалтеры были бы добросовестными, в центральных органах были бы заняты опытные работники, то управлять было бы так же просто, как нажимать кнопки: «На нажим кнопки появлялось бы топливо, на нажим другой кнопки – дрова перевозились бы, нажали третью кнопку – и машина была бы готова. Нажали бы далее кнопку и машина шла бы в деревню. Такая вещь будет, но мы думали, что это будет в 1921 году»[140].

Такие упрощенные представления об управлении экономикой были не только у Троцкого и не только в 1920-е годы. Позднее, в 60-е годы XX века, эти иллюзии получили дополнительный импульс с появлением компьютеров. Некоторые экономисты считали, что с помощью компьютеров можно составить план, который будет задавать «производство любого продукта точно в требуемом количестве и точно в заданное время». В результате отпала бы «необходимость в таком косвенном регуляторе, как рынок и рыночные цены»[141]. Из СССР эти идеи проникали в другие страны социалистического лагеря. Известный революционер Че Гевара, возглавлявший Министерство промышленности и Национальный банк Кубы, вообще был уверен, что «если бы у него было 100 компьютеров, он бы так организовал планирование и управление кубинской промышленностью, что все работало бы как часы»[142].

Однако никакая экономика не работает «как часы». Об этом с сожалением говорил в своем докладе Троцкий: «Нужно нажать центральную кнопку, а она не звонит»; когда «дозвонишься», уже поздно, время ушло. Децентрализация сама по себе тоже не решает проблему, потому, что «в губернии кнопки работают не всегда лучше, чем центральные». В связи с этим, пока центр не научился «точно распределять», предприятия должны «брать все с рынка путем товарообмена за собственную ответственность и по собственной инициативе»[143]. Рынок позволял бы, если использовать метафору Троцкого, восстанавливать разорванные телефонные линии между предприятиями, причем эти связи не нуждались бы в управлении из центра.

В отличие от многих других советских руководителей, особое значение Троцкий придавал общей культуре работников. Без роста культуры, без наведения порядка на производстве восстановление и развитие экономики было бы, по его мнению, просто невозможно. Он писал, что проблемы общей организации производства были похожи на проблемы армии. Солдат и командиров Красной армии «гораздо легче вызвать на бой за дело рабочего класса, чем приучить смазывать сапоги и зашивать шинели»[144]. Тема культурности постоянно звучала в речах и статьях Ленина, который был уверен, что «экономически и политически НЭП вполне обеспечивает нам возможность постройки фундамента социалистической экономики. Дело “только” в культурных силах пролетариата и его авангарда»[145]. Проблема была не только в том, что пролетариату и его авангарду – коммунистической партии не хватало экономической и политической культуры. Ленина крайне беспокоило то, что после шести военных лет российский пролетариат изменился: «постоянно считаются за рабочих такие лица, которые ни малейшей серьезной школы, в смысле крупной промышленности, не прошли»[146]. Изменился и состав партии, ставшей правящей. Поэтому, как считал Ленин, пролетарская политика партии определялась уже не ее составом, а лишь авторитетом того «тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией». Ленин опасался, что даже небольшая внутренняя борьба в этом слое настолько ослабит его авторитет, «что решение будет уже зависеть не от него»[147].

К началу 1922 года страна находилась в сложном положении. Прошел почти год с момента принятия новой экономической политики. Многие коммунисты восприняли возрождение капитализма как отступление от принципов коммунизма[148]. На революции в Европе рассчитывать не приходилось. Между тем еще в марте 1922 года тезис о том, что «для победы социализма нужны совместные усилия рабочих нескольких передовых стран», Ленин считал «азбучной истиной марксизма»[149]. Восстановление экономики шло медленно. В результате засухи 1921-го и последствий продразверстки, в Поволжье наступил небывалый голод. Дело доходило до людоедства, о чем позже написал Троцкий[150]. В партии возникли панические настроения. В этой обстановке 27 марта 1922 года собрался XI съезд партии.

Съезд стал последним, в работе которого принимал участие Ленин, выступивший с политическим отчетом ЦК. Делегаты съезда по-разному восприняли его речь. Так, Ларин позволил себе неуместную иронию, сказав, что она «была очень хороша прежде всего тем, что Ленин имел возможность ее сказать, что он выздоровел». По мнению Ларина, ничего не было сказано о главном, о кризисе в стране, поэтому, если отнять от речи Ленина «ее главное достоинство, то останется немного»[151]. В своем выступлении Ленин отметил, что состав рабочих изменился и «сплошь да рядом идущие на фабрики – это не пролетарии, а всяческий случайный элемент»[152]. А. Г. Шляпников по этому поводу пошутил: «Владимир Ильич сказал, что пролетариат как класс, в том смысле, каким имел его в виду Маркс, не существует. Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса»[153]. Самую резкую оценку речи Ленина дал И.Н. Стуков: «Ленин говорил такие вещи, о которых нельзя сказать простому смертному на собрании, без того, чтобы не быть обвиненным в упадочничестве, панике, в том, что он разлагает партию»[154].

На самом деле выступление Ленина представляет огромный интерес для оценки эволюции его взглядов и для понимания реальной ситуации в стране. Сначала он высказался о политике в отношении Генуэзской конференции, затем попытался доказать, что вся партия была едина по поводу необходимости нэпа. Наиболее важным у Ленина был анализ годичных итогов НЭПа и формулировки трех уроков, которые партия получила за это время:

1. Необходимо срочно доказать крестьянству, что власть может ему помочь. «Либо мы это докажем, либо он нас пошлет ко всем чертям»[155]. Ленин развил этот тезис с использованием банковской терминологии. Власть благодаря предыдущим достижениям получила «отсрочку и кредит от народа», но «это – векселя, сроки на этих векселях не написаны», поэтому «когда они будут предъявлены ко взысканию, этого справкой с текстом векселя не узнаешь»[156]. Власть еще не доказала, что может хорошо управлять страной. Поэтому, по мнению Ленина, приближался момент, когда «крестьянская страна нам дальнейшего кредита не окажет, когда она спросит наличными». Тогда может быть решена «и судьба НЭПа, и судьба коммунистической власти в России»[157].

2. Главное в НЭПе – соревнование капитализма и социализма, но за прошедший год существенных успехов достичь не удалось. Ленин признал, что «крестьянство и ряд слоев рабочих» выступали по отношению к правящей коммунистической партии с «самой простой и самой убийственной критикой». Они говорили коммунистам: «люди-то вы превосходные, но экономическое дело, за которое вы взялись, вы делать не умеете»[158]. Необходимо было обеспечить потребности населения – «дать через торговлю, но дать это не хуже, чем это давал капиталист, иначе такого управления народ вынести не может». По его словам, в этом был «весь гвоздь положения»[159].

3. Нужно было научиться управлять. Ленин видел, что государственная машина действовала не так, как хотелось бы: «вырывается машина из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют»[160]. Необходимо умение подчинить себе государственный капитализм, а этого умения у коммунистов пока нет – «ответственные коммунисты в 99 случаях из 100 не на то приставлены, к чему они сейчас пригодны, не умеют вести свое дело и должны сейчас учиться»[161].

Год, прошедший после X съезда, Ленин назвал периодом отступления, которое должно быть закончено. Для этого необходимо было бороться с паникой, причем самыми суровыми методами. Ленин не сдержал обещания, которое дал на X съезде – не говорить про пулеметы. Он заявил: «Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: “Стреляй!”. И правильно»[162]. Правда, после высказанных ему замечаний он пояснил, что для членов партии имелись в виду только меры партийного воздействия, а пулеметы предназначались для меньшевиков и эсеров[163]. Оставалось, правда, неясным, откуда могла взяться такая «паника», если в партии царило провозглашенное Лениным единство.

Выступление Троцкого в прениях по докладу Ленина было достаточно бледным и не содержало принципиально новых подходов[164]. Он вновь пытался обосновать то, что, хотя «с точки зрения отвлеченно-хозяйственной» политика военного коммунизма была ошибочной, «с точки зрения политической и военной» она была «абсолютно необходимой». По его мнению, ошибки не было даже в запоздалом переходе к продналогу – «на 6 месяцев раньше или на год раньше», – «это вопрос не принципиального характера»[165]. Основной пафос речи Троцкого сводился к критике Шляпникова и рабочей оппозиции – за это Ленин похвалил его в своем заключительном слове[166]. Главные недостатки выступления Шляпникова, по мнению Троцкого, заключались в том, что оно могло быть использовано зарубежной печатью против партии, и что в нем он противопоставлял себя ЦК[167]. Отметим, что впоследствии именно в этом упрекали и самого Троцкого. В конце своего выступления Троцкий лаконично сформулировал политику партии: «мы можем допустить спекулянта в хозяйство, но в политическую область мы его не допускаем»[168].

Хотя Ленин и призывал не паниковать, его выступление на съезде на самом деле было достаточно мрачным, и критика Стукова была, конечно, оправданна. Весь 1922 год Ленин, борясь с прогрессирующей болезнью, пытался найти решение проблемы – как обеспечить строительство социализма в России. Свои представления о дальнейшем развитии страны Ленин изложил в цикле статей, которые он диктовал, будучи уже тяжело больным, с 22 декабря 1922 по 2 марта 1923 года. Эти работы производят двойственное впечатление – смеси реализма и политических иллюзий, если не сказать наивности.

С одной стороны, далеко в прошлом остались надежды на то, что Россия уже готова к социализму и достаточно было взять власть, чтобы быстро создать государство-коммуну. Пятилетний опыт управления страной показал реальное положение дел – в одном из последних выступлений Ленин говорил: «Производительные силы у нас развиты менее всех, работать мы умеем хуже всех». Правда, он сразу же выразил уверенность в том, что «мы добьемся того, чтобы нагнать другие государства с такой быстротой, о которой они и не мечтали»[169], но его оптимизм был совершенно не обоснован.

Резко изменилось отношение Ленина к управленцам. В частности, после длительных споров с Троцким, доказывавшим необходимость усиления роли Госплана, Ленин признал правоту оппонента. В статье «О придании законодательных функций Госплану» он писал, что поскольку «государственные дела необыкновенно усложнились», а Госплан «как совокупность сведущих людей, экспертов, представителей науки и техники, обладает, в сущности, наибольшими данными для правильного суждения о делах», его «компетенция» должна быть увеличена[170]. Были забыты декларации о «равенстве оплаты». Теперь Ленин считал, что служащие наркомата Рабоче-крестьянской инспекции «должны быть высоко квалифицированы, особо проверены, особо надежны, с высоким жалованьем»[171]. В его работах 1921–1922 годов не раз повторялась мысль о бережном отношении к специалистам[172].

С другой стороны, у Ленина сохранялось немало иллюзий – почему-то он надеялся на коллегиальность руководства партией, которая будет обеспечена увеличением численности ЦК и включением в него рядовых рабочих. Эти рабочие, «присутствуя на всех заседаниях ЦК, на всех заседаниях Политбюро, читая все документы ЦК», смогут «придать устойчивость самому ЦК» и «работать над обновлением и улучшением аппарата»[173]. То, что член ЦК может иметь доступ ко всем документам ЦК, понятно. Но как, не будучи членами Политбюро, члены ЦК, пусть даже из рабочих, могли бы присутствовать на всех его заседаниях?

Более того, Ленин полагал, что реорганизованный Рабкрин и Центральная Контрольная комиссия смогут обеспечить контроль над работой центральных органов партии. Он не понимал, что попытка организовать демократические процедуры внутри коммунистической партии была обречена на провал[174]. Сам Ленин на XI съезде партии охарактеризовал систему правления в СССР следующим образом: «Диктатура пролетариата, террористическая власть»[175]. Реальная демократия в правящей партии может существовать только в условиях существования в стране многопартийной системы, при свободной прессе, независимом суде[176]. В советской России все это было невозможно. В связи с этим приведем характерное высказывание главы профсоюзов М.П. Томского: «В обстановке диктатуры пролетариата может быть и две и четыре партии, но только при одном условии: одна партия будет у власти, а все остальные в тюрьме»[177].

В статье «О кооперации» Ленин сделал высказывание, которое послужило руководству партии обоснованием возможности построения социализма в одной стране: «Власть государства на все крупные средства производства, власть государства в руках пролетариата, союз этого пролетариата со многими миллионами мелких и мельчайших крестьян, обеспечение руководства за этим пролетариатом по отношению к крестьянству и т. д. – разве это не все, что нужно для того, чтобы из кооперации, из одной только кооперации, которую мы прежде третировали, как торгашескую, и которую с известной стороны имеем право третировать теперь при НЭПе так же, разве это не все необходимое для построения полного социалистического общества? Это еще не построение социалистического общества, но это все необходимое и достаточное для этого построения»[178].

Однако это положение не стоит переоценивать – оно не было последним высказыванием Ленина по вопросу о построении социализма в России. Он закончил диктовать статью «О кооперации» 6 января 1923 года, а последней его работой стала статья «Лучше меньше, да лучше», законченная 2 марта. В ней Ленин ставил вопрос так: «Удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?»[179]. Он отметил, что советской России «не хватает цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки». Поэтому необходимо сохранить руководство крестьянами со стороны рабочих, установить режим экономии, направлять все свободные средства на развитие крупной промышленности, чтобы «обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным Востоком»[180]. Следовательно, Ленина нельзя однозначно причислять, как это впоследствии делал Сталин, к сторонникам теории построения социализма в одной стране.

Несмотря на глубокое недовольство развитием событий в стране, Ленин сохранял веру в победу коммунизма. Он писал, что надо постоянно соревноваться с капиталистами, сравнивать, что сделано на частных предприятиях, и на тех, которыми руководят директоры-коммунисты[181]. Тогда со временем удастся добиться того, что большинство трудящихся скажет коммунистам: «Вы достигли результатов лучших, после которых ни один разумный человек никогда не подумает вернуться к старому»[182]. Свое последнее публичное выступление 20 ноября 1922 года Ленин завершил словами: «Из России нэповской будет Россия социалистическая»[183].

Правда, самому Ленину решать эту задачу уже не пришлось, это предстояло сделать его соратникам и ученикам. Обсуждение дальнейшего социалистического строительства состоялось на XII съезде партии, проходившем с 17 по 25 апреля 1923 года. На съезде Троцкий выступил с докладом о промышленности, который, по его словам, носил «директивный характер»[184]. Действительно, в своем важном и интересном выступлении он по-новому подошел к экономическим проблемам социалистической экономики.

Прежде всего, Троцкий четко сформулировал, что «НЭП есть использование рабочим государством методов, приемов и учреждений капиталистического общества для построения социалистического хозяйства», поэтому «все рабочие государства пройдут через подобный период»[185]. Но капитализм сопротивляется, поэтому НЭП является «признанной законодательным порядком ареной борьбы между нами и частным капиталом»[186]. Конечно, рынок позволяет добиться подъема производительных сил, но, с точки зрения Троцкого, «это не есть последний или решающий критерий». Необходимо, чтобы «поднимающиеся производительные силы» были использованы для «социалистического строительства»[187], чтобы товарообмен между городом и деревней развивался в сторону социализма, а не капитализма.

Троцкий в целом принимал НЭП, но использованная им формулировка – «мы обратились к дьяволу рынка»[188], говорит сама за себя. В его выступлении отчетливо прозвучала боязнь рынка: «Начинается эпоха роста капиталистической стихии. И кто знает, не придется ли нам в ближайшие годы каждую пядь нашей социалистической территории, то есть каждую частицу государственного хозяйства под нашими ногами, отстаивать зубами, когтями против центробежных тенденций и частнокапиталистических сил?»[189]. Повторив тезис Ленина о том, что «новая экономическая политика установлена всерьез и надолго, но не навсегда», Троцкий заявил: «В конечном счете, плановое начало мы распространим на весь рынок, тем самым поглотив и уничтожив его. Наши успехи на основе новой экономической политики автоматически приближают ее ликвидацию, ее замену новейшей экономической политикой, которая будет социалистической политикой»[190]. Залогом успеха он считал государственную собственность, монополию внешней торговли и «диктатуру партии». В то же время Троцкий считал, что период, в течение которого план заменит рынок, будет достаточно длительным: «Чтобы каждое предприятие стало составной частью единого социалистического организма, планомерно функционирующего, нужна большая переходная работа рыночного хозяйствования, которая займет долгий ряд лет»[191].

Если бы Троцкий в своем выступлении ограничился этими диалектическими упражнениями по поводу превращения новой экономической политики в новейшую, оно не заслуживало бы большого внимания. Но он обратился к конкретным экономическим проблемам промышленности, и этот анализ исключительно интересен и показателен. Прежде всего, Троцкий заметил, что, хотя и наблюдался рост промышленности, за весь первый период НЭПа она работала в убыток. При этом происходил существенный рост цен на промышленные товары по сравнению с ценами на продукцию сельского хозяйства. Показав диаграмму с динамикой этих цен, он метко назвал это явление «ножницами цен»[192]. Как известно, ножницы цен впоследствии привели к кризису сбыта.

Принципиальное значение имеют рассуждения Троцкого об учете издержек. Именно высокие издержки приводили к убыточности промышленности. Часть издержек была связана с поддержкой избыточной занятости. Рекомендация Троцкого проста, верна и нереализуема в советских условиях: «Лучше непосредственно поддерживать безработных, чем замаскированным путем. Нельзя вести хозяйство с потушенным фонарем»[193]. Для обеспечения прозрачности отчетности нужно было решить две проблемы. Первая заключалась в том, что отчетности часто просто не велось, но она была необходима хотя бы для того, «чтобы не воровали». Гораздо более важной была вторая проблема: по «официальному признанию» наркомата рабоче-крестьянской инспекции калькуляция издержек и цен была «на 80 % произвольна»[194].

Троцкий выделил следующие недостатки учета издержек: «Калькулируют по фиктивным ценам сырье. В калькуляцию не вносят процентов на основной, а иногда и на оборотный капитал. В калькуляцию сплошь да рядом не входит амортизация, и уж всегда и без исключения в калькуляцию не вносят земельную ренту»[195]. С иронией Троцкий пишет о тех, кто считал учет ренты «нарушением партийной программы». Он приводит сильный аргумент: если нефтяное месторождение сдать в концессию, неужели не нужно в цене концессии учитывать ренту? Аналогичная ситуация возникала и при экспорте хлеба. Игнорирование ренты, будто бы неприемлемой «при советском строе», Троцкий назвал «ребяческим предрассудком». Его вывод ясен: «черную и белую магию калькуляции нужно истреблять тем же самым жестким способом, как и отсутствие отчетности вообще»[196].

Трудно сказать, был ли знаком Троцкий со статьей Мизеса, о которой мы писали выше, или с его вышедшей в 1922 г. книгой «Общественное хозяйство. Исследование социализма»[197]. Он знал немецкий, интересовался зарубежной литературой, а статья эта была опубликована в ведущем академическом журнале. Во всяком случае, в работах Троцкого нет упоминаний о Мизесе[198]. Однако в своем докладе рассуждениями о ценах он фактически дал подтверждение аргументации Мизеса. Настоящее «истребление» «магии калькуляции» могло быть достигнуто только нормальным рыночным ценообразованием на все факторы производства.

Существенную часть доклада Троцкий посвятил обсуждению брошюры об организации промышленности, подготовленной Центральным комитетом Всероссийского союза горнорабочих[199]. В этой интересной брошюре был дан богатый статистический материал о подмосковном районе, при этом были проведено сравнение эффективности хозяйствования при советской власти и при капитализме до революции. На основании тщательного анализа себестоимости, производительности труда, заработных плат рабочих в работе был сделан неутешительный вывод: «Наша государственная промышленность, даже в предприятиях, находящихся в исключительно хороших условиях работ, – при больших, чем до войны, средствах, при полном обеспечении технической силы, при нормальной производительности труда рабочих, – дает убыток, в то время как капиталисты в этих предприятиях давали прибыль»[200]. Формальная причина убытков – накладные расходы на содержание централизованного аппарата главков, «громаднейших штатов служащих». Главная же причина была гораздо серьезнее – в трестах нет хозяина, нет настоящей заботы об экономии средств. Само это признание фактически означало согласие с теми, кто обосновывал невозможность эффективной организации экономики при социализме.

Если нет хозяина, как обеспечить более высокую, чем у капиталиста, производительность труда? И авторы брошюры, и Троцкий не предлагали ничего, кроме более тщательной работы по подбору руководящих кадров и предоставления им определенных прав в распределении премии за полученную прибыль. Хотя Троцкий считал правильным, что директора не могут участвовать в прибылях и получать премии выше определенной суммы, он все же надеялся, что можно «создать для них условия, когда они могут проявлять инициативу»[201]. Как известно, проблему инициативности советским руководителям не удалось решить и в последующие годы, поэтому рассуждения Троцкого лишь свидетельствовали о правоте Мизеса, утверждавшего, что при социализме не будет настоящей инициативы и предприимчивости.

XII съезд партии был последним, на котором Троцкий выступал как один из равноправных руководителей партии и государства. В развернувшейся борьбе за власть он постепенно терял позиции и на следующем, XIII съезде партии, проходившем 23–31 мая 1924 года, был вынужден оправдываться в якобы совершенных ошибках. В своем выступлении он, в частности, сказал: «Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому, что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач…. Права или не права [партия – А. Б.] в отдельных частных конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия»[202]. Это поразительное заявление для большинства делегатов съезда было, конечно, неубедительным.

С экономической точки зрения выступление Троцкого на XIII съезде было невыразительным – он говорил о борьбе с бюрократизмом, о развитии внутрипартийной демократии, о необходимости усиления планирования. Реакцию присутствующих продемонстрировал выступивший сразу после него Н.А. Угланов, заявивший: «Тов. Троцкий говорил о плане. Было бы лучше, если бы он своими богатыми мазками помог нам, неграмотным, руководящим губерниями, составлять как следует губернские бюджеты. А те длинные схемы, которые он нам рисует о плановом хозяйстве, они полуграмотным слоям рабочих, управляющих нашей страной, чрезвычайно трудны. Мы их не понимаем»[203]. Это, кончено, было откровенной демагогией – Угланов никогда не был рабочим. До революции он работал приказчиком и, конечно, был грамотным. В период съезда он был членом ЦК, впоследствии стал секретарем Московского горкома партии, кандидатом в члены Политбюро[204]. Однако выступление Угланова ясно показывает, еще один аспект противостояния Троцкого и руководства партии. Троцкий, с его знанием языков, начитанностью, был для большинства партийцев слишком культурным, «не своим»[205].

В 1924 году началась дискуссия о построении социализма в одной стране. В итоге развернувшейся вокруг этого вопроса борьбы Троцкий потерпел сокрушительное поражение. Мы не останавливаемся на этом подробно по двум причинам. Во-первых, история вопроса хорошо изложена самим Троцким в работе «Социализм в отдельной стране?» (которую он издал как приложение к книге «История русской революции»)[206], а также Валентиновым[207]. Во-вторых, вопрос о социализме в одной стране относительно вторичен по отношению к основному вопросу – о принципиальной возможности построения социалистической экономики, более эффективной, чем капиталистическая.

Ограничимся краткими замечаниями. Прежде всего, отметим, что сам Сталин в первом издании брошюры «Об основах ленинизма», вышедшей в апреле 1924 года, излагая взгляды Ленина, писал: «Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже не достаточно, – для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран»[208]. Во всех последующих изданиях этой работы формулировки были изменены.

Для поворота большинства партийцев к признанию возможности построения социализма в СССР существовали вполне понятные причины. Оппозиция утверждала: «Вкладывая в дело строительства социализма в СССР всю энергию, мы должны отстаивать важнейший тезис ленинизма о невозможности окончательной победы социализма в одной стране»[209]. Но на Западе революция не произошла и непонятно, когда она будет – что же делать? Нужно было либо признать, что власть в стране взята преждевременно, но это означало бы согласиться с меньшевиками и другими критиками режима, либо объявить, что социализм можно не только строить, но и построить без помощи европейского пролетариата. Первым с этим тезисом выступил не Сталин, а Рыков, поддержанный Бухариным[210]. Официальное признание новой доктрины о строительстве социализма в одной стране впервые было выражено в резолюции «О задачах Коминтерна и РКП (б) в связи с расширенным пленумом ИККИ», принятой XIV конференцией партии, происходившей 27–29 апреля 1925 года. Утверждалось, что строительство социалистического общества в СССР «наверняка будет победоносным, если удастся отстоять страну от всяких попыток реставрации»[211].

С этой теорией Троцкий не мог согласиться, но он уже не мог влиять на политику руководства партии. В 1925 году он, все еще оставаясь членом Политбюро, был назначен на несколько должностей в ВСНХ (в том числе – на должность председателя Особого совещания по качеству продукции) и стал председателем Главного концессионного комитета. Работа в ВСНХ позволила ему по-новому осмыслить проблемы социалистической экономики.

Основной работой Троцкого этого периода стала книга «К социализму или к капитализму?», формально посвященная публикации Госпланом контрольных цифр народного хозяйства на 1925/26 экономический год[212], которые фактически стали первым вариантом плана развития советской экономики. Первый раздел книги – «Язык цифр», был полон пафоса строительства социализма. Анализ статистики Госплана создал у Троцкого уверенность в том, что экономика страны развивается в сторону социализма. Но уже второй раздел – «Мы и капиталистический мир» – содержит серьезный экономический анализ. Троцкий подчеркивает, что «побеждает, в конце концов, тот режим, который обеспечивает человеческому обществу более высокий уровень хозяйства», это – «основной закон истории»[213]. Таким образом, вопрос о победе социализма над капитализмом решался динамикой производительности труда, для измерения которой Троцкий предложил использовать «сравнительные коэффициенты».

Идея таких коэффициентов была достаточно простой – по его мнению, качество товара могло быть измерено несколькими показателями, с помощью которых простым умножением можно определить комбинированный коэффициент. «Если какой-либо наш товар в два раза хуже заграничного и в полтора раза дороже, то сравнительный коэффициент будет 1/3»[214]. Эти сравнительные коэффициенты должны были играть важную роль в экономической политике – с их помощью можно было оценивать качество продукции, измерять успехи в соревновании с капиталистическими странами. Динамика коэффициентов, с помощью которых измерялось бы отставание от капитализма, могла быть положительной и отрицательной. Если бы она была резко отрицательной, то «никакой протекционизм не выдержал бы напора эмпирических товаров», и СССР вскоре «превратился бы в колонию»[215]. Понятно, почему Троцкий придавал такое большое значение сравнительным коэффициентам – в условиях отсутствия открытой конкуренции советских товаров с западными, он считал нужным иметь какой-либо объективный показатель, который мог помочь измерить отставание российской промышленности от Запада как в качестве продукции, так и в производительности труда.

Троцкий открыто признавал величину этого отставания. В одном из своих выступлений он говорил, что западные товары – лампочки фирмы Осрам, карандаши Фабера были и лучше, и дешевле, чем российские аналоги. Заверения советских директоров о том, что они производят товары почти такого же качества, как европейские, были ничем не обоснованы. В целом, с раздражением подвел итог Троцкий, в советской промышленности «приложенный труд дает результаты и меньшие и худшие»[216]. Когда советские директора говорили ему, что при наличии качественного сырья они были готовы «утереть нос французам», ему, по его признанию, хотелось им ответить: «прежде чем обгонять парижскую парфюмерию Коти, давайте-ка установим правильный стандарт на хорошее мыло для стирки и научимся выделывать пригодный вазелин»[217]. Позднее, в 1936 году, «своеобразный закон советской промышленности» Троцкий четко сформулирует следующим образом: «Изделия по общему правилу тем хуже, чем ближе они к массовому потребителю»[218].

Как решить вопрос качества? Прежде всего, надо было использовать те возможности, которые предоставлял мировой рынок. Во-первых, это импорт передового оборудования. Во-вторых, развитие концессий. Троцкий был убежден, что «достигнуть уровня мировой техники и мировой производительности труда и обогнать его» можно только «опираясь временно на костыли концессий. Эти костыли нам нужны для гигантского прыжка вперед, и мы сделаем его с полным успехом»[219]. Разумеется, дело было не только в техническом аспекте проблемы. Троцкий неоднократно подчеркивал, что «социалистическое строительство возможно только в условиях роста подлинной революционной демократии трудящихся масс, которые живо, сознательно и самостоятельно откликаются на все вопросы хозяйственного и культурного строительства»[220]. Но для реального участия в развитии экономики необходимы знания и квалификация. Тем самым в соревновании с капитализмом особую роль приобретала техническая интеллигенция.

Это проблему хорошо знал Дзержинский, который на XIV партийной конференции заявил: «Без поддержки технического персонала, без поддержки науки, мы не сможем выполнить задачи по поднятию производительности труда». Если этой поддержки не обеспечить, «буржуазная заграница нас всегда будет бить», поскольку она умеет заставить работать на себя и «науку, и ученых, и технический персонал». Дзержинский понимал, что одним насилием проблему не решить: раньше над техническими специалистами «держали дубину», потом пытались их купить прибавками к заработку. Теперь с ними нужно было установить «новые дружественные отношения», но для этого необходимо дать специалистам «какую-то конституцию на заводе и в управлении фабрикой». В условиях диктатуры пролетариата и отсутствия равного избирательного права эти слова выглядели очевидной ересью, поэтому Дзержинский, который в это время все больше занимался экономикой, счел нужным добавить: «Может быть странно, что я, председатель ГПУ, такие речи говорю. Но вы тем более должны прислушаться к тому, что говорит в этой области председатель ГПУ»[221].

Для большинства коммунистического руководства страны такой подход был неприемлем. Выступая в 1924 году на XIII съезде партии с политическим отчетом ЦК, Зиновьев с раздражением рассказывал о прошедшем в Ленинграде съезде инженеров, на котором один из выступавших заявил: «В первую очередь нужны права человека. Пока мы их мы не получим, мы будем инертны. Коммунистический строй есть временная экономическая мера»[222]. Конечно, никто и не собирался давать технической интеллигенции никаких прав, тем более политических. Сам Троцкий в своих призывах к демократии не упоминал об интеллигенции, а использовал расплывчатые термины «трудящиеся» или «сознательные рабочие».

В результате, перспективы быстрого роста качества советских товаров и производительности труда были неочевидны, на скорую помощь пролетариата развитых европейских стран рассчитывать также не приходилось. Поэтому Троцкий завершил свою работу «К социализму или к капитализму?» на минорной ноте. Если капитализм сможет найти силы для дальнейшего развития, то, по его словам, «это означало бы, что мы, социалистическое государство, хотя и собираемся пересесть и даже пересаживаемся с товарного поезда на пассажирский, но догонять-то нам приходится курьерский. Проще говоря, это означало бы, что мы ошиблись в основных исторических оценках. Это означало бы, что капитализм не исчерпал своей исторической «миссии»»[223]. В этом случае «социализму в отсталой стране пришлось бы очень туго». Разумеется, Троцкий сразу оговорился, что «для допущения такого варианта нет решительно никаких разумных оснований»[224], но этот дежурный оптимизм был совсем неубедителен.

В 1926–1927 годах оппозиция окончательно проиграла борьбу за власть и влияние в партии. После организации оппозицией 7 ноября 1927 года несанкционированных демонстраций в Москве и Ленинграде по случаю 10-летия Октябрьской революции Троцкий уже 16 ноября 1927 года был исключен из партии. В январе 1928 года он был сослан в Алма-Ату, а в феврале 1929 – выслан за пределы СССР, и на пароходе «Ильич» прибыл в Константинополь.

В 1930-е годы Троцкий существенно углубил свой экономический и политический анализ перспектив построения социализма в СССР. То, как проводились индустриализация и коллективизация, не вызывало у него энтузиазма. Он совершенно справедливо считал, что советская экономическая статистика была недостоверна и в пропагандистских целях существенно завышала достигнутые результаты, а план первой пятилетки по промышленности выполнен не был. Еще хуже дело обстояло со сплошной коллективизацией – она могла быть эффективной только на основе массовой механизации сельского хозяйства, которая еще не была достигнута. Он писал, что «из крестьянских сох и крестьянских кляч, хотя бы и объединенных, нельзя создать крупного сельского хозяйства, как из суммы рыбачьих лодок нельзя сделать парохода»[225]. Поэтому «сплошная коллективизация привела к сплошным сорнякам на полях»[226].

Троцкий выступал за продолжение новой экономической политики, за гибкое сочетание государственного плана и рынка. При этом он подчеркивал, что само планирование нельзя отождествлять с планоманией[227]: «Если б существовал универсальный ум, рисовавшийся научной фантазии Лапласа: ум, регистрирующий одновременно все процессы природы и общества, измеряющий динамику их движения, предугадывающий результаты их взаимодействия, – такой ум мог бы, конечно, априорно построить безошибочный и законченный хозяйственный план, начиная с числа гектаров пшеницы и кончая пуговицей на жилете. Правда, бюрократии нередко кажется, что она-то именно и обладает подобным умом: поэтому она так легко освобождает себя от контроля рынка и советской демократии»[228].

Разумеется, под рынком он понимал не нормальный рынок средств производства, а просто существование денег. Троцкий писал, что без твердой денежной единицы невозможно измерить «повышение производительности труда и улучшение качества продукции»[229]. Конечно, это было шагом вперед – сравнительные коэффициенты, использование которых он пропагандировал в 1925–1926 годах, были слишком похожи на натуральные показатели Чаянова. В 30-е годы Троцкий был согласен с тем, что деньги в государственном секторе экономики должны сохраниться на долгий срок: «Сама промышленность, несмотря на свой обобществленный характер, нуждается в выработанных капитализмом методах денежного расчета. План не может опираться на одни умозрительные данные»[230]. В конце концов, Троцкий пришел к пониманию необходимости денежного расчета – именно в отсутствии такого расчета Мизес видел основную причину невозможности рационального хозяйствования при социализме. Но поскольку нормального рынка не существовало, денежный расчет все равно не мог дать правильных результатов – цены регулировались той самой бюрократией, над которой так едко и справедливо издевался Троцкий. Мизес был в целом прав, когда писал: «Троцкий был критиком бюрократизма. Но он не предлагал никакого другого способа ведения дел в социалистическом обществе. Нет другой альтернативы ориентированному на прибыль частному бизнесу, чем бюрократическое управление»[231].

Как и по вопросу о рынке, позиция Троцкого по отношению к демократии была половинчатой. С одной стороны, он утверждал: «Социалистическое хозяйство должно по самой своей сути руководствоваться интересами производителей и потребностями потребителей», которые могут выражаться «только через посредство развернутой демократии производителей и потребителей»[232]. Поэтому демократия является необходимым механизмом для построения социализма. С другой стороны, демократия по-прежнему понималась в лучшем случае как экономическая демократия, а о политической демократии у Троцкого речи не шло. Максимум, о чем он осторожно писал в своих поздних работах, – так это о возможности существования нескольких партий, выражающих интересы разных слоев рабочего класса.

Троцкий не был готов встать на реформистские позиции европейской социал-демократии, он до конца оставался ортодоксальным коммунистом: «Капитализм реакционен. Его нельзя лечить. Его надо повалить»[233]. Но пока СССР оставался изолированным государством, он мог соревноваться с капитализмом только производительностью труда. Вопрос «кто кого» имел прежде всего экономический характер. Если «производительность нашей общественной системы все больше отставала бы от капиталистической», писал Троцкий, «это в конце концов привело бы неизбежно к крушению социалистической республики»[234]. Поэтому «интервенция дешевых товаров» с Запада была опаснее для СССР, чем военная интервенция[235]. Ситуацию могла бы изменить победа пролетариата в хотя бы одной развитой стране, но революций на Западе не происходило, и шансов на такое развитие событий не было.

Несмотря на уверения сталинских идеологов о великой победе-построении в СССР социалистического общества – Троцкий был убежден, что настоящий социализм в стране не был построен, и в этом он был совершенно прав. Он полагал, что предлагавшийся им «левый курс» – комплекс политических и экономических мер внутри страны и другая внешняя политика – мог бы дать другой результат и в конечном итоге привести к победе социализма. Иным, чем у Троцкого или у Сталина, был подход Бухарина, который, в свою очередь, считал, что только его политика, основанная на постепенном развитии НЭПа и смычке рабочего класса с крестьянством, обеспечила бы построение социализма в СССР. Могли ли быть реализованы «левая» или «правая» альтернативы? Возможным ли было продолжение НЭПа? Изучению этих проблем посвящено немало глубоких работ историков, прежде всего западных[236].

По нашему мнению, сама проблема альтернативных путей развития СССР в 1920-е годы была не совсем точно сформулирована. Естественно, в стране могли осуществляться различные варианты экономической политики, и исследование этих вариантов – интересная задача для историков и экономистов. Но Троцкий, Бухарин, Сталин и другие руководители коммунистической партии не были последователями Бернштейна, сформулировавшего известный афоризм: «Движение – все, конечная цель – ничто»[237]. Те или иные варианты политики для них были важны постольку, поскольку позволяли добиться конечной цели – построения социализма. При этом существование рынка, частного капитала предполагалось только на стадии строительства социализма. Поэтому на самом деле существовало только две альтернативы – отказ от НЭПа, переход, как говорил Троцкий, от новой к новейшей, социалистической экономической политике, либо трансформация коммунистической партии, ее переход на социал-демократические позиции. По ряду причин реализовалась первая альтернатива[238], но совсем не в том формате, как рассчитывал Троцкий.

Анализируя ситуацию в СССР в 1930-е годы, Троцкий писал о «термидоре», о «преданной революции», что с его субъективной точки зрения вполне понятно. С исторической точки зрения вопрос гораздо сложнее. В связи с этим приведем справедливое высказывание Энгельса: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели»[239]. Не избежал этой иронии истории и Троцкий. Понимал ли он, что если в результате «хорошей» Октябрьской революции к власти пришла «плохая» сталинская бюрократия и социализм построить не удалось, то что-то было не так в самой концепции социалистической революции?

По-видимому, в какой-то степени понимал, о чем свидетельствует одна из последних его работ – «СССР в войне». В этой статье Троцкий писал, что сталинский режим является либо «отвратительным рецидивом» в процессе превращения буржуазного общества в социалистическое, либо «первым этапом нового эксплуататорского общества», в котором эксплуататорским классом являлась бюрократия. Он продолжил эту мысль следующими словами: «Как ни тяжела эта вторая перспектива, но, если бы мировой пролетариат действительно оказался неспособен выполнить миссию, которую возлагает на него ход развития, не оставалось бы ничего другого, как открыто признать, что социалистическая программа, построенная на внутренних противоречиях капиталистического общества, оказалось утопией»[240].

Как мы отмечали в начале нашей статьи, истинной трагедией Троцкого стало то, что реализовался именно этот второй вариант. «Социалистическая программа» действительно оказалась утопией. Если внимательно читать экономические работы Троцкого, то становится понятно, что фактически он показал недостаточную эффективность советской экономики по сравнению с западной. Социально-экономическая система, сформировавшаяся в СССР в начале 1930-х годов, в результате отказа от НЭПа выдержала испытание второй мировой войной, но, как и предсказывал Троцкий, для нее гораздо опаснее оказалась «интервенция дешевых товаров с Запада». В послевоенный период «пассажирский» поезд социализма все больше отставал от «курьерского» поезда капитализма. После начавшейся в середине 1980-х годов перестройки население страны выбрало реальную «демократию производителей и потребителей» и рыночную экономику. Насколько сознательным был этот выбор, как он происходил и каковы оказались его последствия – предмет для исследований историков будущего.

А. А. Белых