Беседа 8. Навсегда ничего не бывает
– Задумался хорошо, свежо, о том, что такое время. И всем существом почувствовал его реальность, или, по крайней мере, реальность того, на чем оно основано.
– На чем?
– На движении жизни, на процессе расширения пределов, которое, не переставая, происходит в человеке. Пускай само время – категория мышления, но без движения жизни его бы не было.
– Что такое время как категория мышления?
– Время есть отношение движения своей жизни к движению жизни других существ. Не оттого ли оно идет медленно в начале жизни и быстро в конце, что расширение пределов совершается все с увеличивающейся и увеличивающейся быстротой?
– Как, в таком случае, измерить время?
– Мера скорости – в сознании расширения. В детстве я подвинусь на вершок, в то время как солнце обойдет свой годовой круг, а в старости я за это время подвинусь на два вершка. Мера во мне. Быстрота расширения подобна падению – обратно пропорциональна квадрату расширений от смерти.
– Говорят, что есть три времени: прошедшее, настоящее и будущее.
– Какая грубая и вредная ошибка! Есть два вида времени: прошедшее и будущее; настоящее же вне времени. И жизнь истинная, свободная вне времени, то есть, в настоящем.
– Но рассуждают же люди о том, что в их время было «все не так»?
– Так любят говорить ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени, и что свойства людей изменяются со временем.
– А разве не так? Ведь есть же конфликт поколений, о котором Тургенев писал?
– Чтобы говорить о конфликте поколений, нужно сравнивать свой образ жизни и образ жизни своих родителей. Впрочем, некоторые люди как будто сами себя обманывают, стараясь о своем образе жизни говорить в прошедшем или в будущем, но не в настоящем.
– Что такое «настоящее»? Вы ведь говорили, что его не существует?
– Мгновение жизни. Жизнь есть тот день и час, который мы живем. Волнение губит этот час, и мы делаем невозвратимую величайшую потерю.
– А как же тогда оценить прогресс?
– Отрицательно. В период кризиса у меня произошло осознание, что человечество ступило на губительный путь. Я, как мог, старался удержать, убедить людей не ориентироваться только на технический прогресс, обратиться к душе. Но, к сожалению, человека, который призывает людей ориентироваться на внутренние достижения, а не на внешнее благо, объявляют врагом прогресса и душевнобольным. Я говорил, что во все времена под именем науки и искусства предлагалось людям много вредного и плохого, и в наше время предстоит та же опасность.
Дело это нешуточное, отрава духовная во много раз опаснее отравы телесной. Поэтому надо с величайшим вниманием исследовать те духовные продукты, которые предлагаются нам в виде пищи, и старательно откидывать все поддельное и вредное. Когда я стал говорить это, никто, никто, ни один человек, ни в одной статье или книге не возразил мне на эти доводы, а изо всех лавок закричали: «Он безумец! Он хочет уничтожить науку и искусство, то, чем мы живем. Бойтесь его и не слушайтесь!»
– То есть, нужно думать о вечном? О том, что было, есть и будет?
– Навсегда ничего не бывает.
– А как же заботиться о душе, если не думать о будущем?
– Это нужно делать сейчас, сию минуту. Мы всегда подгоняем время. Это значит, что время есть форма нашего восприятия, и мы освободимся от этой стесняющей нас формы.
– Значит, время субъективно?
– В нашем представлении – да. Мы ценим время только тогда, когда его мало осталось. И, главное, рассчитываем на него тем больше, чем меньше его впереди.
– А пространство? Оно тоже субъективно?
– Чем больше живешь, тем становится короче и время, и пространство. Что время короче, это все знают, но что пространство меньше, это я теперь только понял. Оно кажется все меньше и меньше, и на свете становится тесно.
– Как протекает время в процессе сна?
– Сон есть такое положение человека, в котором он совершенно теряет сознание. Но так как засыпает человек постепенно, то теряет он сознание тоже постепенно. Сознание есть то, что называется душой. Но душой называют что-то единое, между тем как сознаний столько же, сколько отдельных частей, из которых слагается человек. Мне кажется, что этих частей три: 1) ум, 2) чувство, 3) тело. Ум есть высшее, и это сознание есть принадлежность только людей развитых, животные и животноподобные люди не имеют его; оно первое засыпает. Сознание чувства, принадлежность тоже одних людей, засыпает после. Сознание тела засыпает последнее и редко совершенно. У животных этой постепенности нет. Ее также нет и у людей, когда они теряют сознание, после сильных впечатлений или пьяные.
– Нам кажется, что во сне мы проживаем события, которые могли бы тянуться очень долго, если бы они происходили наяву.
– Воспоминание о времени, которое мы проводим во сне, не происходит из того же источника, из которого происходят воспоминания о действительности жизни. Они появляются не из памяти, как способности воспроизводить наши впечатления, а из способности группировать впечатления. В минуту пробуждения мы все те впечатления, которые имели во время засыпания и во время сна (почти никогда человек не спит совершенно), приводим к единству под влиянием того впечатления, которое содействовало пробуждению. Пробуждение, в свою очередь, происходит так же, как и засыпание: постепенно, начиная с низшей способности до высшей. Но эта операция происходит так быстро, что осознать ее слишком трудно, и, привыкши к последовательности и к форме времени, в которой проявляется жизнь, мы принимаем эту совокупность впечатлений за воспоминание проведенного времени во сне.
– Нам часто не хватает времени, чтобы успеть сделать все запланированные дела.
– В сутках двадцать четыре часа; спим мы восемь часов, остается шестнадцать. Если какой-нибудь умственной деятельности человек посвятит пять часов каждый день, то он сделает страшно много. Куда же деваются остальные одиннадцать часов?
– Это в том случае, если человек не ходит на работу. Да плюс еще пробки…
– Какие пробки?
– На дорогах, когда на улицах собирается много машин. Но представим, что мы не ходим на работу. Как в таком случае, с вашей точки зрения, лучше всего распределять свое время в течение дня?
– День всякого человека самой пищей разделяется на 4 части, или 4 упряжки, как называют это мужики: 1) до завтрака, 2) от завтрака до обеда, 3) от обеда до полдника и 4) от полдника до вечера. Деятельность человека, в которой он, по самому существу своему, чувствует потребность, тоже разделяется на четыре рода: 1) деятельность мускульной силы, работа рук, ног, плеч и спины – тяжелый труд, от которого вспотеть; 2) деятельность пальцев и кисти рук, деятельность ловкости, мастерства; 3) деятельность ума и воображения; 4) деятельность общения с другими людьми.
– То есть, блага, которыми пользуется человек, также разделяются на 4 рода?
– Всякий человек пользуется, во-первых, произведениями тяжелого труда: хлебом, скотиной, постройками, колодцами, прудами и тому подобным; во-вторых, деятельностью ремесленного труда: одеждой, сапогами, утварью и тому подобным; в-третьих, произведениями умственной деятельности наук, искусства; в-четвертых, установленным общением между людьми. Лучше всего было бы чередовать занятия дня так, чтобы упражнять все четыре способности человека и самому производить все те четыре рода блага, которыми пользуются люди, так чтобы одна часть дня – первая упряжка – была посвящена тяжелому труду, другая – умственному, третья – ремесленному и четвертая – общению с людьми.
– Но ведь не все люди занимаются теми видами труда, о которых вы говорите?
– А если бы они занимались, то уничтожилось бы ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установилось справедливое разделение труда, которое не нарушает счастья человека.
– Для того чтобы производить продукцию высокого качества, необходимо овладеть профессией, стать специалистом.
– Да, разделение труда выгоднее. Если дело в том, чтобы наделать как можно больше ситцев и булавок, то это так. Но дело ведь в людях, во благе их. А благо людей в жизни. А жизнь в работе.
– Как же правильно работать, чтобы это было благом для человека?
– Жить до вечера и до века. Жить так, как будто доживаешь последний час и можешь успеть сделать только самое важное. И вместе с тем так, как будто то дело, которое ты делаешь, ты будешь продолжать делать бесконечно.
– Это добавит стресса в работу.
– Не надо думать о работе, и назад не надо оглядываться, и вперед не глядеть, много ли сделали и много ли осталось. Только работать. Все вóвремя поспеет.
– В жизни человека вы описывали такое явление, как инерционность процессов. Любое воздействие на человека, как я поняла, имеет скрытый период, в течение которого проходит внутренняя переориентация.
– Инерция – психологический закон. Всякое нововведение больно. Есть два закона: инерции и движения. Сумасшествие, то есть ненормальность, есть одно из двух, а равнодействующая из двух – его нормальность.
– Что же является катализатором психологических изменений: внешние воздействия, которые усиливают то или иное психическое состояние человека, или в принципе любое явление, имеющее или имевшее отношение к данному человеку?
– Внешнее в сочетании с внутренним. Однако некоторые явления я бы выделил особо. К ним относятся произведения искусства (прежде всего музыка, живопись и литература) и воздействие других людей.
– Как искусство влияет на человека?
– Искусство – это могучая, но и опасная сила, которая обладает такими свойствами, которых нет ни у одного из других видов духовной деятельности людей. Искусство, в противоположность слову, которое можно не слушать, опасно тем, что оно заражает людей против их воли.
– Но люди искусства служат человечеству, без искусства не было бы цивилизации!
– Нет большего подспорья для эгоистической спокойной жизни, как занятие искусством для искусства. Деспот, злодей непременно должен любить искусство.
– Нельзя отрицать искусство!
– Я и не отрицаю. Хотя некоторые учители человечества часто отрицали всякое искусство. Так поступали Платон, первые христиане, «строгие» магометане, буддисты. Люди, отрицавшие искусство, поступали неправильно, ибо отрицали то, чего нельзя отрицать, – одно из необходимых средств общения, без которого не могло бы жить человечество. Но они поступали менее опрометчиво, нежели люди современной Европы, допускающие «всякое искусство».
– При каких условиях искусство становится заразительным?
– Искусство становится более или менее заразительно вследствие трех условий: 1) вследствие большей или меньшей особенности того чувства, которое передается; 2) вследствие большей или меньшей ясности передачи этого чувства и 3) вследствие искренности художника, то есть большей или меньшей силы, с которой художник сам испытывает чувство, которое передает.
– Как усилить воздействие искусства на людей?
– Чем особеннее передаваемое чувство, тем оно сильнее действует на воспринимающего. Воспринимающий испытывает тем большее наслаждение, чем особеннее то состояние души, в которое он переносится, и потому тем охотнее и сильнее сливается с ним.
– Зачем нужно воздействовать искусством на людей?
– Искусство, вместе с речью, есть одно из орудий общения, а потому и прогресса, то есть движения вперед человечества к совершенству. Речь делает возможным для людей последующих поколений знать все то, что узнавали опытом и размышлением предшествующие поколения и лучшие передовые люди современности. Искусство делает возможным для людей последних живущих поколений испытывать все те чувства, которые до них испытывали люди, и в настоящее время испытывают лучшие передовые люди.
– Какие чувства соединяют людей в искусстве?
– Христианское искусство, то есть искусство нашего времени, всемирно, и потому должно соединять всех людей. Соединяют же всех людей только два рода чувств: чувства, вытекающие из сознания сыновности Богу и братства людей, и чувства самые простые – житейские, но такие, которые доступны всем без исключения людям, как чувства веселья, умиления, бодрости, спокойствия и тому подобные. Только эти два рода чувств составляют предмет хорошего по содержанию искусства нашего времени.
– Но эти чувства – разные!
– Зато действие, производимое этими двумя кажущимися столь различными между собою родами искусства, – одно и то же. Чувства, вытекающие из сознания сыновности Богу и братства людей, как чувства твердости в истине, преданности воле Бога, самоотвержения, уважения к человеку и любви к нему, вытекающие из христианского религиозного сознания, и чувства самые простые – умиление или веселое настроение от песни, или от забавной и понятной всем людям шутки, или трогательного рассказа, или рисунка, или куколки – производят одно и то же действие – любовное единение людей.
– Как это происходит?
– Бывает, что люди, находясь вместе, если не враждебны, то чужды друг другу по своим настроениям и чувствам. И вдруг или рассказ, или представление, или картина, даже здание, а чаще всего музыка, как электрической искрой, соединяет всех этих людей. И все эти люди, вместо прежней разрозненности, часто даже враждебности, чувствуют единение и любовь друг к другу. Всякий радуется тому, что другой испытывает то же, что и он, радуется тому общению, которое установилось не только между ним и всеми присутствующими, но и между всеми теперь живущими людьми, которые получат то же впечатление. Мало того, чувствуется таинственная радость загробного общения со всеми людьми прошедшего, которые испытывали то же чувство, и людьми будущего, которые испытают его. Вот это-то действие производит одинаково как то искусство, которое передает чувства любви к Богу и ближнему, так и житейское искусство, передающее самые простые, общие всем людям, чувства.
– Какую роль призвано играть искусство в развитии человечества?
– Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви к ближним, доступные теперь только лучшим людям общества, стали привычными для всех людей.
– Что такое музыка как искусство?
– Музыка есть стенография чувств. Описать музыку нельзя, можно лишь описать, как она подействовала на человека. Когда мы говорим, мы возвышением, понижением, силой, быстротой или медленной последовательностью звуков выражаем те чувства, которыми сопровождаем то, что говорим: выражаемые словами мысли, образы, рассказываемые события. Музыка же передает одно: сочетание и последовательность этих чувств без мыслей, образов и событий. Я это испытывал, слушая музыку.
С. А. Толстая писала: «Твое умиление за музыкой, впечатление природы, желание писать — все это ты самый, настоящий, тот самый, которого ты хочешь убить».
– Куда можно перейти от музыки?
– Нéкуда. Вот что я чувствовал, когда шел, глядя только себе под ноги, по набережной к Швейцергофу. Вдруг меня поразили звуки странной, но чрезвычайно приятной и милой музыки. Эти звуки мгновенно живительно подействовали на меня. Как будто яркий, веселый свет проник в мою душу. Мне встало хорошо, весело. Заснувшее внимание мое снова устремилось на все окружающие предметы. И красота ночи и озера, к которым я прежде был равнодушен, вдруг, как новость, отрадно поразили меня. Все спутанные, невольные впечатления жизни вдруг получили для меня значение и прелесть. В душе моей как будто распустился свежий благоухающий цветок. Вместо усталости, рассеянья, равнодушия ко всему на свете, которые я испытывал за минуту перед этим, я вдруг почувствовал потребность любви, полноту надежды и беспричинную радость жизни.
– Как дети понимают музыку?
– Они ее чувствуют.
Николенька Иртеньев делился впечатлениями: «Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы: поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминания; но воспоминания чего? Казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было».
А. Б. Гольденвейзер вспоминает: «Интересно отношение Льва Николаевича к Бетховену. Когда Лев Николаевич о нем говорил или писал, он сердился на него, осуждал его творческие пути и считал его началом и причиной упадка в музыкальном искусстве. Он сказал как-то: „Музыкальный разврат начался с Девятой симфонии“. Между тем, когда он слушал музыку Бетховена, она почти всегда его восхищала, захватывала. Он неоднократно после исполнения какой-нибудь из сонат Бетховена говорил мне: „Вы меня нынче примирили с Бетховеном“. Но проходило время, снова речь заходила о Бетховене, и Лев Николаевич опять возвращался к своей обычной точке зрения».
– Почему музыка может действовать так разрушительно?
– Она, музыка, сразу, непосредственно переносит человека в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Слушатель сливается с композитором душой и вместе с ним переносится из одного состояния в другое, но зачем он это делает, не знает. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, – Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии. Это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для слушателя же – никакого. И потому музыка, например, Бетховена, только раздражает, не до конца сознается, не доходит полностью до сознания человека. Вот если марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дойдет. Сыграли плясовую, люди проплясали, музыка дошла. Ну, пропели мессу, человек причастился, тоже музыка дошла. А раздражение, и что надо делать в этом раздражении, – нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует.
– Иногда даже приводит к преступлениям?
– Иногда – да. Например, Василий Позднышев именно музыку винил в смерти жены. Жена и ее любовник играли Крейцерову сонату Бетховена. «Знаете ли вы первое престо? – рассказывал он попутчику. – Знаете?! Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение. Мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося».
Сергей Рахманинов в разговоре с Иваном Буниным вспоминал: «Это неприятное воспоминание… Было это в 1900 году. Толстому сказали, что вот, мол, есть такой молодой человек, бросил работать, три года пьет, отчаялся в себе, а талантлив, надо поддержать…
– Играл я Бетховена. Есть такая вещица с лейтмотивом, в котором звучит грусть молодых влюбленных, вынужденных расстаться. Кончил. Все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят — как Толстой? А он сидит в сторонке, руки сложил сурово и молчит. И все притихли, видят — ему не нравится… Ну, понятно, я от него бегать стал. Но к концу вечера вижу: старик прямо на меня идет. «Вы, — говорит, — простите, что я вам должен сказать: нехорошо то, что вы играли». Я ему: «Да ведь это не мое, а Бетховен». А он: «Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо. Вы на меня не обиделись?» Тут я ему ответил дерзостью: «Как же я могу обижаться, если Бетховен может оказаться плохим?»
Ну и сбежал. Меня туда потом приглашали, и Софья Андреевна потом звала, а я не пошел. До тех пор мечтал о Толстом, как о счастье, а тут все как рукой сняло!
И не тем он меня поразил, что Бетховен ему не понравился, или что я играл плохо, а тем, что он, такой, как он был, мог обойтись с молодым, начинающим, впавшим в отчаяние, так жестоко! И не пошел…
Теперь бы побежал к нему, да некуда…»
– То есть музыка переносит человека в нереальный мир?
– Из состояния скуки, шумного рассеяния и душевного сна, в котором находятся люди, они могут быть вдруг незаметно перенесены музыкой в совершенно другой, забытый ими мир. В душе их может возникнуть чувство то тихого созерцания прошедшего, то страстного воспоминания чего-то счастливого, то безграничной потребности власти и блеска, то чувств покорности, неудовлетворенной любви и грусти.
– И в этом нереальном мире музыка соединяет людей?
– Часто такая музыка исключительная и соединяет не всех людей, а только некоторых, выделяя их от других людей.
– Это плохо?
– Смотря какая музыка. Иногда она – страшное средство в руках кого попало. Например, взять хоть бы Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое, и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно.
– Каково должно быть содержание искусства будущего?
– Содержанием искусства будут только чувства, влекущие людей к единению или в настоящем соединяющие их. Форма же искусства будет такая, которая была бы доступна всем людям.