Глава XVII
Ясный день, занявшийся в маленьком оконце, смело заявил о своем родстве с такими же ясными глазами Нелли и разбудил ее. Девочка в испуге приподняла голову с подушки, недоумевая, каким образом она очутилась в этой незнакомой комнате после того, как заснула, казалось бы, только вчера вечером, у себя дома. Но не прошло и минуты, как ей вспомнилось все, и она вскочила с кровати, полная надежды и веры в будущее.
Час был ранний, старик еще спал, и Нелли вышла и долго гуляла по кладбищу, стряхивая на ходу росинки с высокой травы и то и дело сворачивая в сторону, в густые заросли, чтобы не ступать по могилам. Она испытывала странное удовольствие, бродя по этой обители мертвых, читая эпитафии на могильных плитах, под которыми покоились добрые люди (а здесь было похоронено много добрых людей), и со все возрастающим интересом переходила от одной могилы к другой.
На кладбище было очень тихо, как и подобает такому месту. Тишину его нарушало только карканье грачей, свивших себе гнезда на высоких старых деревьях и перекликавшихся друг с другом в вышине. Сначала каркнула одна глянцевито-черная птица, описывавшая круги над своим нескладным жильем, которое покачивалось из стороны в сторону на ветру, – каркнула сдержанно, видимо невзначай, как бы разговаривая сама с собой. Ей ответила другая, и тогда первая каркнула громче; потом в разговор вступила третья, за ней четвертая; и первая, возмущенная тем, что ей осмелились перечить, продолжала настаивать на своем, с каждым разом все упорнее и упорнее. Птицы, молчавшие до сих пор, подали голос с нижних, верхних, средних веток, справа и слева и с самых верхушек деревьев. Другие подоспели к ним с обомшелых церковных башенок, с карнизов старой колокольни и присоединились к общему гомону, который то разгорался, то затихал, то поднимался с новой силой, то опять шел на убыль, но не прекращался ни на минуту. И эта оглушительная перепалка сопровождалась полетами взад и вперед, непрестанной переменой мест, перепархиванием с ветки на ветку, точно птицы издевались и над былой неугомонностью тех, кто недвижно покоился теперь под дерном и мхом, и над бесцельной борьбой, на которую человек кладет все свои силы.
То и дело поднимая глаза на деревья, откуда шли эти звуки, и чувствуя, что они сообщают такой покой кладбищу, какого не могла бы придать ему самая глубокая тишина, девочка медленно переходила от могилы к могиле, заботливой рукой оправляла плети ежевики, не дававшие зеленым холмикам осыпаться, и заглядывала сквозь оконную решетку в церковь, где на пюпитрах лежали почти истлевшие молитвенники, а с деревянных перил, обнажая доски, свисало сукно, когда-то зеленое, теперь же покрытое пятнами плесени. Она видела скамьи, такие же высохшие и пергаментно-желтые от времени, как те убогие старики и старухи, которые сиживали на них из года в год, видела покоробленную купель, в которой младенцы получали имя при крещении, бедный алтарь, у которого они преклоняли колена, став взрослыми людьми, простые, покрашенные черной краской носилки, которые принимали на себя их тяжесть, когда прохладная, тихая старая церковь в последний раз оказывала им гостеприимство. Все здесь было изношенное, все незаметно, медленно увядало. Даже веревка, спускавшаяся в придел с колокольни, была вся обтрепанная и седая от старости.
Нелл смотрела на скромный надгробный камень с надписью, говорившей о том, что здесь покоится молодой человек двадцати трех лет, умерший пятьдесят пять лет назад, как вдруг позади послышались чьи-то нетвердые шаги, и, оглянувшись, она увидела сгорбленную, дряхлую старуху; та подошла к ней и попросила прочесть ей вслух эпитафию. Когда Нелл кончила читать, старуха поблагодарила ее и сказала, что она давным-давно заучила эти слова наизусть, но разобрать их теперь сама не может.
– Вы его мать? – спросила девочка.
– Я была его женой, дитя мое.
Как! Это – жена двадцатитрехлетнего человека? Да, правда! Ведь с тех пор прошло пятьдесят пять лет!
– Тебе странно это слышать, – сказала старуха, покачивая головой. – Ну, что ж, не ты первая, постарше тебя люди удивлялись. Да, я была его женой. Смерть меняет нас не больше, чем жизнь, дитя мое.
– А вы часто приходите сюда? – спросила девочка.
– Летом часто, – ответила старуха. – Приду, посижу… Раньше все ходила погоревать, поплакать около могилы, но это было давным-давно, Господи, твоя воля! Маргаритки отсюда ношу домой, когда они распускаются, – продолжала она после недолгого молчания. – За последние пятьдесят пять лет я ни одни цветы так не любила. Да… годы прошли немалые, состарили они меня.
И, обрадовавшись новому слушателю, хоть и ребенку, старуха пустилась рассказывать, как она со слезами и стенаниями вымаливала себе смерть, когда муж у нее умер, и как надеялась, придя сюда впервые молодой женщиной, полной безграничной любви и безграничного горя, что сердце ее на самом деле разорвется от тоски. Те дни давно миновали, и хотя печаль никогда не оставляла ее, все же с годами мучительная боль утихла, и посещение кладбища стало для нее долгом – но долгом приятным. Теперь, спустя пятьдесят пять лет, она говорила о покойном, словно он – юноша во цвете лет, приходился ей сыном или внуком, и превозносила его мужественность и красоту, сетуя на свою дряхлость и немощность. И в то же время она говорила о нем как о муже, ушедшем от нее будто только вчера, говорила о их грядущей встрече в ином мире и, отрешаясь от своего настоящего, вспоминая себя совсем юной, вновь переживала счастье той миловидной молоденькой женщины, которая, казалось, умерла вместе с ним.
Нелли оставила ее собирать цветы, росшие на могиле, и в задумчивости пошла назад в гостиницу.
Старик уже встал и оделся к ее приходу. Мистер Кодлин, по-прежнему обреченный иметь дело с прозаической стороной жизни, укладывал в свой узелок с бельем огарки, оставшиеся после вчерашнего представления, а его товарищ выслушивал комплименты от своих почитателей, толпившихся у конюшни, ибо те, не умея провести должную грань между ним и несравненным Панчем, отводили ему первое место после этого веселого разбойника и любили его ничуть не меньше. Приняв дань всеобщего поклонения, он явился в гостиницу, и они сели за завтрак все вместе.
– Куда же вы сегодня пойдете? – спросил маленький кукольник, обращаясь к Нелли.
– Я, право, не знаю… мы еще сами не решили, – ответила девочка.
– А мы собираемся на скачки, – сказал он. – Если вам с нами по пути и если вы не гнушаетесь нашим обществом, давайте пойдем вместе. А хотите одни странствовать, так и говорите, никто вас неволить не будет.
– Мы пойдем с вами, – сказал старик. – Нелл! С ними пойдем, с ними!
Девочка минуту подумала и, вспомнив, что ей скоро надо будет просить милостыню и что вряд ли найдется более подходящее место для этого, чем скачки, куда приезжает поразвлечься и повеселиться столько богатых леди и джентльменов, решила до поры до времени не отставать от кукольников. Она поблагодарила маленького балагура и, бросив застенчивый взгляд на его приятеля, согласилась идти с ними до города – если никто не будет возражать.
– Возражать? – воскликнул маленький балагур. – Ну, Томми! Прояви любезность хоть раз в жизни и скажи, что тебе хочется идти вместе с ними. Я же знаю, что хочется! Надо быть любезным, Томми!
– Коротыш! – сказал мистер Кодлин, который имел обыкновение говорить медленно, а есть быстро и жадно, что часто бывает свойственно философам и мизантропам. – Ты ни в чем не знаешь меры.
– Да кому это может повредить? – не унимался тот.
– На сей раз, пожалуй, никому, – ответил мистер Кодлин, – но само по себе это опасно. Как я тебе уже говорил, ты ни в чем не знаешь меры.
– Ну хорошо. Идти им с нами или нет?
– Пусть идут, – сказал мистер Кодлин. – Только напрасно ты не повернул дело так, будто это одолжение с нашей стороны.
Фамилия маленького кукольника была Гаррис, но постепенно она уступила место менее благозвучному наименованию – Коротыш с приставкой Шиш, каковому он был обязан своими короткими ногами. Однако такое сложное прозвище оказалось неудобным в дружеском обиходе, и джентльмен, к которому оно относилось, был известен в кругу приятелей как просто Шиш или просто Коротыш, а полностью – Шиш-Коротыш – именовался только в официальной обстановке и в особо торжественных случаях.
Так вот, Шиш – или Коротыш, как читателю будет угодно – ответил на замечание своего друга, мистера Кодлина, шуткой, рассчитанной на то, чтобы умерить недовольство этого джентльмена, и, с аппетитом набросившись на холодную говядину, чай и хлеб с маслом, стал убеждать своих сотрапезников последовать его примеру. Впрочем, мистер Кодлин не нуждался ни в каких уговорах, так как он уже успел вместить сколько мог и теперь услаждал свою плоть крепким элем, молча, но с явным наслаждением отхлебывая этот напиток и никого не угощая им, что лишний раз указывало на мизантропический склад его ума.
Как только завтрак был съеден, мистер Кодлин пожелал расплатиться и, отнеся эль за счет всей компании (прием, тоже в какой-то мере объясняющийся мизантропией), по справедливости разделил всю сумму на две равные части, одна из которых пришлась на долю их – кукольников, а другая на долю девочки и старика. Когда все было уплачено полностью и сборы закончены, они простились с хозяевами и отправились в путь-дорогу.
И вот тут-то стало совершенно очевидным, какое ложное положение занимал в обществе мистер Кодлин и как это растравляло ему душу, ибо всего лишь накануне он слышал от мистера Панча почтительное обращение «хозяин» и старался внушить зрителям, что держит при себе этого молодца исключительно ради удовольствия, потворствуя своей прихоти, а сегодня ему приходилось сгибаться под тяжестью храмины этого самого Панча и тащить ее на спине в душный день по пыльной дороге. Ухмыляющийся Панч, вместо того чтобы развлекать патрона неугасимым огнем острот или расправой со своими родственниками и знакомыми при помощи дубинки, весь обмякший, без малейших признаков позвоночника, валялся в темном ящике, закинув ноги за шею, и ничем не напоминал прежнего острослова и весельчака.
Мистер Кодлин медленно тащился по дороге, изредка обмениваясь двумя-тремя словами с Коротышом, и время от времени останавливался отдохнуть и поворчать. Коротыш выступал впереди с плоским ящиком, с узелком (отнюдь не обременительным), в который были увязаны личные пожитки их обоих, и с медным рожком, болтавшимся у него за спиной. Нелл и ее дед шли по правую и по левую руку от него, а Томас Кодлин замыкал шествие.
Когда они подходили к какому-нибудь городу, или деревне, или даже к одиноким, зажиточным на вид домам, Коротыш трубил в медный рожок и разудалым голосом, который свойствен Панчам и их спутникам, исполнял один-два куплета своей песенки. Если в окнах показывались любопытные, мистер Кодлин ставил раек на землю и, быстро спустив занавес, прятал за ним Коротыша, а сам принимался истерически дудеть на губной гармонике. Представление начиналось немедленно; ответственность за него лежала на мистере Кодлине, который решал самолично, оттянуть или ускорить окончательную победу героя над врагом рода человеческого, в зависимости от того, какой предполагался денежный урожай – обильный или скудный. Когда же он был собран до последнего фартинга, мистер Кодлин снова взваливал свою ношу на спину, и они шли дальше.
Им приходилось показывать Панча за переход моста или вместо платы паромщику, а однажды они сделали привал у шлагбаума, так как сборщик, который скрашивал свою одинокую жизнь вином, не пожалел шиллинга и заказал представление для себя одного. В следующем небольшом, но многообещающем местечке все их надежды на большой сбор рухнули, потому что в одном из главных действующих лиц спектакля, щеголявшем в камзоле с золотыми брыжами и отличавшемся крайним тупоумием и назойливостью, местные власти усмотрели прямой выпад против церковного старосты и потребовали немедленного изгнания Панча. Но обычно кукольникам оказывали хороший прием, а проводы редко когда обходились без того, чтобы толпы уличных ребятишек не бежали с криками за ними по пятам.
Несмотря на такие задержки, за день они проделали немало миль, и луна, показавшаяся на небе, застала их все еще в пути. Шиш коротал время песнями и шутками, умея находить приятную сторону во всем, что бы с ними ни случалось, мистер же Кодлин проклинал свою судьбу, а заодно и всю пустопорожнюю дребедень на свете (в особенности Панча), и ковылял по дороге с райком на спине, терзаясь своими горькими мыслями.
На отдых расположились под дорожным столбом у перекрестка, и мизантропический мистер Кодлин опустил занавес на райке, залез в него и уселся там на самое дно, выражая этим полное презрение к своим ближним, как вдруг с поворота дороги, по которой они только что шли, на них стали надвигаться две чудовищные тени. Девочка испугалась долговязых великанов, величественно выступавших под придорожными деревьями, но Коротыш успокоил ее и тут же исполнил туш на рожке, на который ему ответили веселыми криками.
– Грайндеровская братия? – громко осведомился он.
– Да! Да! – откликнулось сразу несколько голосов.
– Подходите, – сказал Коротыш. – Дайте на себя полюбоваться. Я так и думал, что это вы.
«Грайндеровская братия» поспешила на его зов и скоро поравнялась с ними.
Труппа мистера Грайндера, именуемая запросто «братией», состояла из юного джентльмена, юной леди на ходулях и самого мистера Грайндера, который пользовался в целях передвижения данными ему от природы ногами и тащил на спине барабан. Молодежь была одета в костюмы шотландских горцев, как во время выступлений перед публикой, но, поскольку к вечеру становилось прохладно и сыро, юный джентльмен набросил поверх шотландской юбочки матросскую куртку с чужого плеча, доходившую ему до щиколоток, а голову прикрыл шляпой с круглыми полями. Девица же куталась в старенький бурнус и была повязана носовым платком. Их шотландские шапочки, украшенные иссиня-черными перьями, мистер Грайндер нес на своем инструменте.
– На скачки направляетесь? – сказал мистер Грайндер, тяжело переводя дух. – Мы тоже. Здравствуй, Коротыш!
И они обменялись дружеским рукопожатием. Молодые люди, вознесшиеся слишком высоко для обычных приветствий, поздоровались с Коротышом по-своему. Юный джентльмен поднял правую ходулю и похлопал его по плечу, а юная леди тряхнула тамбурином.
– Упражняются? – спросил Коротыш, показывая на ходули.
– Нет, – ответил Грайндер. – Просто не хотят тащить их на себе. Им больше нравится вот так шагать, и окрестности сверху лучше видно. Вы какой дорогой пойдете? Мы ближней.
– Мы, собственно говоря, шли самой дальней, – сказал Коротыш, – потому что думали остановиться на ночлег, до него не больше полутора миль. Но если выгадать сегодня две-три мили, на завтра меньше останется. Так что не отправиться ли нам вместе с вами?
– А где твой компаньон? – спросил Грайндер.
– Здесь он! – крикнул мистер Томас Кодлин, высунув голову на авансцену и скорчив такую физиономию, какую там не часто приходилось созерцать. – Здесь! И вот что он вам скажет: ему приятнее будет увидеть, как его компаньон заживо сварится в кипятке, чем тащиться дальше на ночь глядя.
Конец ознакомительного фрагмента.