К суду истории. О Сталине и сталинизме. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЫДВИЖЕНИЕ И ВОЗВЫШЕНИЕ СТАЛИНА В ПАРТИИ (Р. А. Медведев)

СТАЛИН ДО 1917 г.

Западные биографы Сталина уделяют значительное внимание его детским и юношеским годам, справедливо полагая, что основные черты личности формируются в детстве и юности. Как отмечает в своей книге о Сталине А. Улам, именно бедность и суровое детство Сталина оставили неизгладимый след на всей его жизни, превратив его очень рано в недоверчивого и грубого человека, лишенного сентиментальности, плохо владевшего русским языком, страдавшего от комплекса неполноценности, амбициозного, пренебрегавшего столь важными для грузина традициями родства и личной дружбы[1].

Как известно, Сталин (Джугашвили) родился 9 (21) декабря 1879 г. в маленьком грузинском городе Гори в бедной семье. Его отец, Виссарион Иванович Джугашвили, родом из крестьян, работал в Гори сапожником. Необразованный и грубый человек, он не мог оказать на сына хорошего влияния. К тому же он вскоре покинул семью и переехал в Тифлис, где некоторое время работал на обувной фабрике. Затем вернулся в Гори уже больным и умер, когда его сын был подростком. Позднее Сталин никогда не вспоминал об отце, и дата его смерти не приводится в официальной хронологии жизни и деятельности Сталина[2].

Мать Сталина, Екатерина Георгиевна Геладзе, родилась тоже в крестьянской семье. На жизнь она зарабатывала шитьем и стиркой белья. Времени для воспитания детей у нее не было, и маленький Coco (как называли Сталина в детстве) большую часть времени проводил на улице. Он был не единственным ребенком в семье Джугашвили, но другие дети рано умерли. В раннем детстве Сталин переболел оспой, оставившей следы на его лице. Среди различных кличек, под которыми он позднее фигурировал в документах, была и кличка Рябой. В двенадцатилетнем возрасте Сталин повредил в дорожном происшествии левую руку, и со временем она стала короче и слабее правой. Он тщательно скрывал свою частичную сухорукость, старался не раздеваться при людях и редко показывался даже врачам.

Уже в детстве Сталину было присуще упрямство и стремление к превосходству над сверстниками. Он не отличался большими способностями, но был упорен и много читал. Небольшого роста и физически слабый, Coco не мог рассчитывать на успех в мальчишеских потасовках и боялся быть избитым. Он рано стал скрытным и мстительным и всю жизнь недолюбливал высоких и физически крепких людей. Стремление к славе рано овладело умом и чувствами Сталина. Но он был беден, считался инородцем и понимал, что бедный грузинский юноша из маленького провинциального городка немногого сможет добиться в царской России. Большое впечатление на молодого Сталина произвели книги и судьба грузинского писателя А. Казбеги – одного из богатейших помещиков Грузии, который освободил своих крестьян от податей, отказался от богатства и почти десять лет жил в горах как простой пастух. Лишь с 1880 по 1886 г. он занимался писательским трудом. Депрессия и тяжелая душевная болезнь скоро свели его в могилу[3]. Особенно нравился Сталину роман Казбеги «Отцеубийца» о борьбе крестьян-горцев за свою независимость и свободу. Один из героев романа – неустрашимый Коба – стал героем и для молодого Coco. Он даже начал называть себя Кобой, и это имя стало первой партийной кличкой Джугашвили. Старые большевики в 30-е гг. (а Молотов и Микоян еще позднее), обращаясь к Сталину, нередко называли его Кобой. Позднее у Сталина было немало партийных кличек, его называли Ивановичем, Василием, Васильевым. Но имя Коба и фамилия-псевдоним Сталин остались на всю жизнь.

Когда Coco исполнилось восемь лет, мать определила его в Горийское духовное училище. Четырехлетний курс в училище Сталин прошел за шесть лет. Ему было трудно, так как обучение велось в основном на русском языке. Сталин научился хорошо писать по-русски, однако свободно говорить так и не мог до конца жизни. Он говорил по-русски лишь тихим голосом, медленно и с сильным грузинским акцентом. В революционной среде, где ораторские способности ценились особенно высоко, Сталин постоянно испытывал чувство неполноценности. Тем не менее он с отличием кончил духовное училище и в 1894 г. поступил в Тифлисскую духовную семинарию. В духовном училище и особенно в семинарии царила обстановка обскурантизма, повседневного мелочного контроля и взаимных доносов. Здесь были строгий режим и почти военная дисциплина. Неудивительно, что семинарии в России воспитывали не только верных слуг режима и церкви, но и революционеров. Сам Сталин говорил в 1931 г. в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом:

«Я не могу утверждать, что у меня уже с 6 лет была тяга к социализму. И даже не с 10 или с 12 лет. В революционное движение я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье… Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма…»

Тифлисская семинария дала России не только Сталина, но и таких известных революционеров, как Миха Цхакая, Ной Жордания, Ладо Кецховели, С. В. Джибладзе, Н. С. Чхеидзе, Филипп Махарадзе и некоторых других. Не меньше революционеров окончили и армянскую духовную семинарию.

Семинария, несомненно, повлияла на Сталина и в другом отношении. Она развила и ранее присущие ему изворотливость, хитрость и грубость. Догматизм и нетерпимость, характерный для его статей и выступлений стиль катехизиса также сложились, бесспорно, не без влияния церковного образования. С ранней молодости Сталин был также начисто лишен чувства юмора. «Общие друзья и соученики Сталина по духовной семинарии всегда печалились: Коба шутить совсем не умеет. Удивительно, грузин не понимает шуток. На самую безобидную отвечает кулаками»[4]. В книге «Только один год», которая дает гораздо более точный психологический портрет Сталина, чем первая книга С. Аллилуевой «Двадцать писем к другу», дочь Сталина писала:

«Церковное образование было единственным систематическим образованием, полученным моим отцом. Я убеждена, что церковная школа, где он провел в общем более десяти лет, имела огромное значение для характера отца на всю его жизнь, усилив и укрепив врожденные качества. Религиозного чувства у него никогда не было. Бесконечные молитвы, насильственное духовное обучение могли вызвать у молодого человека, ни на минуту не верившего в дух, в бога, только обратный результат: крайний скептицизм ко всему “небесному”, “возвышенному”. Результатом стал, наоборот, крайний материализм, цинический реализм “земного”, “трезвого”, практического и сниженного взгляда на жизнь. Вместо духовного опыта он развил в себе совсем другой: близкое знакомство с лицемерием, ханжеством, двуличием, таким характерным для немалой части духовенства, которая верует лишь внешне, то есть на самом деле не верует вообще… Из своего семинарского опыта он заключил, что люди нетерпимы, грубы, обманывают свою “паству” и тем держат ее в руках, интригуют, лгут и, наконец, имеют многие слабости и очень мало добродетелей. Нетерпимость, негибкость, неспособность согласиться с противоположным мнением, если оно очевидно более здравое, я отношу в нем также на счет опыта, вынесенного из семинарии, где воспитанникам прививались фанатизм и нетерпимость»[5].

Сталин и сам относил начало своей революционной деятельности к 15-летнему возрасту, когда он установил связь с первыми кружками марксистов и пристрастился к чтению подпольной литературы. В это время он впервые прочитал работы К. Маркса и Ф. Энгельса. По официальной версии, именно за чтение запрещенной литературы и создание социал-демократического кружка Сталин был исключен из семинарии в мае 1899 г. и поступил на работу в Тифлисскую геофизическую обсерваторию. А. Улам писал в своей книге о большом влиянии на молодого Сталина грузинского революционера Сильвестра Джибладзе, одного из видных и известных всей грузинской социал-демократии основателей группы «Месамедаси». В официальной биографии Сталина даже не упоминается имя Джибладзе, который позднее примкнул к грузинским меньшевикам, участвовал в 1918 г. в создании независимой грузинской демократической республики, был арестован при образовании в 1921 г. Советской Грузии и освобожден незадолго до своей смерти в 1922 г.[6]. Немалое влияние на Сталина оказал в 1897 – 1900 гг. Ладо (Владимир) Кецховели, один из наиболее видных организаторов грузинской, а затем и бакинской социал-демократии. Под пером составителей «Краткой биографии» Сталина 26-летний Л. Кецховели превратился в «ближайшего соратника» 19-летнего Сталина. Как известно, Кецховели был убит в сентябре 1902 г. в Метехском тюремном замке выстрелом одного из тюремщиков. В 1900 г. Сталин познакомился с 32-летним профессиональным революционером Виктором Курнатовским, приехавшим в Тифлис и уже в 1901 г. арестованным здесь. Незадолго до появления в Грузии ссыльный Курнатовский встречался в Минусинске с Лениным. Знакомство с Курнатовским, чтение работ В. И. Ленина, а затем и газеты «Искра», которая появилась в Закавказье в 1901 г., сделали молодого Сталина сторонником Ленина. После раскола российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков Сталин решительно становится на сторону большевиков. Надо отметить, однако, что именно в Грузии влияние фракции меньшевиков было преобладающим. Грузинские меньшевики оказались не только наиболее влиятельной, но и наиболее организованной революционной силой в Грузии в 1917 г., что и позволило им вскоре прийти к власти и в течение трех лет возглавлять правительство независимой Грузии.

Весной 1901 г. Сталин перешел на нелегальное положение. Он принимает участие в организации забастовок и демонстраций, в том числе известной Батумской демонстрации в марте 1902 г. Здесь, в Батуми, Сталин был арестован и сослан в Восточную Сибирь, где провел около двух лет.

В одной из своих статей Л. Троцкий писал о творческом бесплодии Сталина в 1900 – 1910 гг. Это утверждение несправедливо. Сталин был не только практиком революции, он претендовал и на роль теоретика, во всяком случае в масштабах Закавказья. В 1900 – 1910 гг. Сталин написал немало статей и брошюр, однако все они были написаны на грузинском языке и опубликованы в грузинской со циал-де мок ра ти чес кой печати. Работы этого периода составляют два первых тома его Сочинений, и большая часть из них переведена с грузинского языка лишь в 1945 – 1946 гг. Конечно, литературное творчество Сталина начала века ни по количеству, ни по качеству нельзя поставить в один ряд с творчеством других руководителей российской социал-демократии. Но и неправильно заявлять о творческом бесплодии Сталина.

В книге Ж.-Ж. Мари «Сталин» можно прочесть: «Когда революция (1905 г.) начиналась, Коба был всего лишь районным активистом. Революция для него ничего не меняет. Она не “раскрывает” его, как раскрывает Троцкого в другом конце империи. Она проходит сквозь него, как тень. Сталин всегда был человеком комитетов, ограниченных групп мелких, средних или крупных руководителей… Коба не обладал никакими качествами, позволяющими руководить массовым движением: ораторским талантом, живостью мысли, широтой взгляда, чувством завтрашнего дня, энтузиазмом. Наконец, в пылу, когда массы возвышают на мгновенье свое повседневное существование, чтобы сделать его историей, Сталин, холодная и скрытная натура, терялся. Способный для закулисных маневров, он в 1905 г. стушевался… Коба и революция не знали друг друга»[7].

Эти утверждения также несправедливы. Верно, что Сталин не являлся трибуном революции. Он не обладал живостью мысли. Но его неверно называть лишь районным активистом, ибо сферой его деятельности было все Закавказье и он участвовал в работе Всероссийской партийной конференции в Таммерфорсе в 1905 г., а также IV и V съездов РСДРП – в Стокгольме и Лондоне (в 1906 и 1907 гг.). Одним из главных ораторов на V съезде партии был Л. Троцкий, который писал позднее, что он узнал о присутствии Сталина на первых съездах партии только из биографии последнего, написанной французским автором (Б. Сувариным) и опубликованной в Париже в 1935 г. Это пренебрежительное замечание Троцкого дает скорее повод к нелестной оценке самого Троцкого. В те годы делегатов на партийных съездах было немного (около 150 на IV и около 350 нa V). Однако молодой Троцкий уже тогда обладал чрезмерным высокомерием и не желал замечать многих ничем еще не отличавшихся рядовых делегатов, да к тому же еще «с совещательным голосом»[8].

Неверно утверждать также, что революция 1905 г. не «раскрыла» Сталина, что он прошел через нее «как тень», что «Коба и революция не знали друг друга». Нет, революция раскрыла многие стороны сталинской натуры, и он принимал участие во многих важных ее событиях, хотя и предпочитал действовать обычно не на переднем плане. Именно Сталину принадлежит сомнительная честь быть не только участником, но и организатором некоторых крупных террористических актов или, как их называли тогда, «эксов», то есть экспроприаций. В основном это были вооруженные ограбления банков, почтовых карет, пароходов, которые допускали тогда большевики в качестве средства для пополнения партийной кассы и закупки оружия, а также для воздействия на царскую администрацию. Особенно большую известность получило вооруженное ограбление Тифлисского казначейства, которое дало в кассу большевиков более 300 тыс. руб. Этот «экс» был проведен группой боевиков с участием Камо (С. А. Тер-Петросяна), однако в его организации и планировании приняли участие Сталин и Л. Б. Красин, руководитель боевой технической группы при ЦК. Организация подобного рода «эксов» требовала от Сталина не только хладнокровия, хитрости и жестокости, но и связей с уголовным миром Грузии. Многие «эксы» сопровождались человеческими жертвами, но это были убийства «в интересах дела».

В 30 – 40-е гг. большое число статей и немало книг были посвящены начальным этапам революционной деятельности Сталина на Кавказе. В этих работах Сталину приписывалось множество заслуг, которых у него не было. Однако все авторы, включая и Л. Берия, обходят молчанием участие Сталина в террористической деятельности на Кавказе.

В 1907 г. Сталин переходит на работу в бакинскую организацию РСДРП. Участие в «эксах» делает его пребывание в Тифлисе небезопасным. К тому же в Грузии в социал-демократическом движении возобладали меньшевики, которые были решительными противниками террора. Сталин принимал участие в организации крупнейших по тем временам выступлений рабочего класса Баку, обративших на себя внимание В. И. Ленина. Несколько раз Сталина арестовывали и ссылали, но каждый раз ему удавалось бежать и возобновлять свою нелегальную работу на Кавказе. Активный участник революционного движения в Закавказье С. И. Кавтарадзе вспоминал позднее, что молодой Сталин часто был груб и несдержан по отношению к товарищам, нередко обрушивался на них с нецензурной бранью. Но это не было каким-то редким исключением, примеры подобной несдержанности и грубости были довольно распространены в революционной среде.

Из личной жизни Сталина в этот период нужно отметить смерть его первой жены Екатерины Сванидзе, с которой он прожил несколько лет. Сталин был очень привязан к жене, и ее смерть не смягчила его характер. Их сын Яков остался на попечении родственников. Сталин мало заботился и думал о нем.

В 1911 – 1912 гг. Сталин продолжает свою деятельность в столице Российской империи. Его статьи часто появляются в петербургской газете «Звезда», в газетах «Правда» и «Социал-демократ». Заслуги его были замечены. На VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП, состоявшейся в январе 1912 г., он был заочно кооптирован в состав ЦК партии, а также включен в состав Русского бюро ЦК РСДРП вместе с Ф. И. Голощекиным, Я. М. Свердловым, Е. Д. Стасовой, Г. И. Петровским, А. В. Шотманом, А. Е. Бадаевым и А. С. Киселевым.

Об амбициозности и вместе с тем о самостоятельности Сталина говорит и тот факт, что он далеко не во всем соглашался с Лениным, хотя и входил во фракцию большевиков. Так, например, в 1905 – 1906 гг. Сталин высказывался против ленинской программы национализации земли и отмены частной собственности на землю. В 1909 г. в бакинской печати Сталин выступил против организационной политики Ленина[9]. В противоположность Ленину Сталин высказывался за бойкот III Государственной думы. Отказ большевиков от бойкота он считал «случайным отклонением от старого большевизма». «Но следует ли из этого, – писал Сталин в одном из писем, – что мы должны до конца доводить эти случайные отклонения, создавая из мухи слона?.. Ильич немного переоценивает значение таких (легальных) организаций»[10]. В некоторых письмах Сталина содержатся иронические замечания в адрес ленинской работы «Материализм и эмпириокритицизм». Сталин прочел ответную книгу Богданова и поддержал некоторые его доводы. «По-моему, – писал он также в частном письме, – некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича во многом отличается от такового Плеханова, что вопреки требованиям логики (в угоду дипломатии?) Ильич старается затушевать…»[11] Ленин, таким образом, отнюдь не был уже тогда для Сталина непререкаемым авторитетом. Это отмечается и в шеститомной «Истории КПСС». Мы можем прочесть здесь следующий упрек:

«Нечеткую позицию в философских вопросах занимал одно время Сталин. Он недооценивал значение борьбы Ленина против махистов… В одном из писем к М. Г. Цхакая он заявлял, что эмпириокритицизм имеет и хорошие стороны. Задача большевиков, писал он, развивать философию Маркса и Энгельса “в духе И. Дицгена, усваивая попутно хорошие стороны махизма”. Между тем, хотя немецкий социал-демократ Иосиф Дицген, рабочий-самоучка, действительно написал ценные философские труды, в ряде существенных вопросов он отступал от материализма, и предложение развивать марксизм в духе Дицгена с учетом философии идеалиста Маха было, разумеется, неправильно»[12].

В 1910 – 1912 гг. Сталин не был склонен, подобно Ленину, заострять и усугублять борьбу между большевиками и меньшевиками. Перед Пражской конференцией в письме к М. Цхакая Сталин отозвался о борьбе Ленина за возрождение партийной организации как о «буре в стакане воды»[13]. После Пражской конференции Сталин в отличие от Ленина требовал уступчивости по отношению к так называемым ликвидаторам. В первой же статье Сталина для «Правды» говорилось о единстве социал-демократов «во что бы то ни стало», «без различия фракций»[14].

Правда, сам Ленин едва ли заметил эти расхождения. Сталин впервые встретил Ленина на Таммерфорской конференции большевиков в 1905 г., а затем на IV и V съездах РСДРП. Эти встречи оставили большой след в памяти Сталина[15]. Однако Ленин тогда не обратил внимания на молодого партийного работника с Кавказа. Личное знакомство Сталина с Лениным произошло лишь в конце 1912 г., когда Коба, принимавший активное участие в организации и редактировании первой легальной большевистской газеты «Правда», выезжал в Краков к Ленину на совещания ЦК с партийными работниками. Здесь, в Польше, Сталин написал свою работу «Марксизм и национальный вопрос», которая была положительно оценена Лениным. Сталин произвел тогда на Ленина самое хорошее впечатление. В одном из писем к Горькому Ленин писал: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для “Просвещения” большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы»[16].

В связи с работой редакции «Правды» Ленин несколько раз писал в эти месяцы и самому Сталину. Однако эти связи были еще настолько непрочны, что Ленин скоро забыл фамилию Сталина. «Не помните ли фамилию Кобы?» – писал Ленин в июле 1915 г. Г. Зиновьеву[17]. Зиновьев не помнил, и в ноябре 1915 г. Ленин пишет В. А. Карпинскому: «Большая просьба: узнайте (от Степко или Михи и т. п.) фамилию “Кобы” (Иосиф Дж……?? мы забыли). Очень важно!!»[18]* Дело в том, что Ленин получил письмо от Сталина из Туруханской ссылки, но, не помня фамилии, не мог на него ответить.

В далекой ссылке в Туруханском крае Сталин пробыл четыре года. В небольшой колонии ссыльных он вел себя далеко не лучшим образом. Так, например, жена большевика Филиппа Захарова Р. Г. Захарова (Бронтман) приводит в своих воспоминаниях о муже рассказ последнего о приезде Сталина в Туруханскую ссылку в 1913 г.:

«Рассказывал мне Филипп и о встрече со Сталиным там, в Туруханске… По неписаному закону принято было, что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я. М. Свердлов и Филипп, работала в это время в селе Монастырском… Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского уже не было в живых. Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров, да к тому же слышавший от Дубровинского бесстрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественней встретить Сталина. Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь. Прибыл!.. Пришел в приготовленную для него комнату и… больше из нее не показывался! Доклада о положении в России он так и не сделал. Свердлов был очень смущен. Сталина отправили в назначенную ему деревню Курейку, а вскоре стало известно, что он захватил и перевез в полное свое владение все книги Дубровинского. А между тем ссыльные еще до его приезда по общей договоренности решили, что библиотека Дубровинского в память о нем будет считаться общей как передвижка. По какому же праву завладел ею один человек? Горячий Филипп поехал объясняться. Сталин принял его так, как примерно царский генерал мог бы принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед ним с какими-то требованиями. Возмущенный Филипп (возмущались все!) на всю жизнь сохранил осадок от этого разговора и никогда не менял создавшегося у него нелестного мнения о Сталине»[19].

Не лучше вел себя Сталин и в деревне Курейке. Он рассорился почти со всеми ссыльными большевиками, в том числе и с Я. М. Свердловым.

«Нас двое, – писал в 1913 г. жене Свердлов. – Со мной грузин Джугашвили, старый знакомый. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни»[20].

Пожив еще некоторое время рядом со Сталиным, Свердлов отзывается о нем более критически. Он пишет в мае 1914 г.: «Со мной (в Курейке) товарищ… мы хорошо знаем друг друга. При том же, что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех мелочах… С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся»[21].

Конфликт Сталина со Свердловым и другими большевиками продолжался и после перевода Сталина в село Монастырское, и даже после призыва многих ссыльных, включая и Сталина, в армию. Старый большевик В. И. Иванов, находившийся в то время в Туруханской ссылке, писал в конце 50-х гг. в своих воспоминаниях:

«Отъезд двенадцати подвод был большим событием для Монастырского. Как будто бы отъезд в армию должен был образумить Иосифа Джугашвили и А. А. Масленникова о необходимости возобновить товарищеские отношения с большинством колонии политических ссыльных. Это было необходимо и с точки зрения партийно-организационной, но на это не шли ни Джугашвили, ни Масленников, а больше с ними никого не было… Приехав из Курейки в Монастырское, Джугашвили остановился у Масленникова и по-прежнему держался вдалеке от всего состава политической ссылки и никакой партийной связи не возобновлял с двумя членами Русского бюро ЦК – Свердловым и Голощекиным, а также видными работниками партийного подполья… Этого необходимого примирения не произошло. Джугашвили остался таким же гордым, замкнутым в самом себе, в своих думах и планах… Джугашвили не пошел на примирение, а Яков Михайлович готов был протянуть руку дружбы и не прочь был обсудить в компании трех членов Русского бюро ЦК партии очередные вопросы рабочего движения, а такие, несомненно, были»[22].

Ссылка, и особенно ссылка в Туруханский край, была тяжелым наказанием. Но все же это была не каторга, и многие политические использовали вынужденное безделье для пополнения своих знаний, для творческой работы, для обмена мнениями. Но Сталин не умел работать в неволе. Последняя его работа, помещенная во втором томе Сочинений, датирована январем-февралем 1913 г., а работа в третьем томе – мартом 1917 г. Нельзя сказать, что Сталин совсем не участвовал в жизни партии. Летом 1915 г. он присутствовал на совещании членов Русского бюро ЦК и большевистской фракции Государственной думы, которая была лишена своих полномочий и сослана в Сибирь. В 1916 г. Сталин вместе с группой большевиков подписал письмо-пожелание журналу «Вопросы страхования». Однако большую часть времени Сталин прозябал в бездействии. Л. Троцкий, не упускавший случая задеть своего противника, писал в 1930 г.:

«Четыре года ссылки должны были быть годами напряженной умственной работы. Ссыльные ведут в таких условиях дневники, пишут трактаты, вырабатывают тезисы, платформы, обмениваются полемическими письмами и пр. Не может быть, чтобы Сталин за четыре года ссылки не написал ничего по основным проблемам войны, Интернационала и революции. Между тем, тщетно стали бы мы искать каких-либо следов духовной работы Сталина за эти четыре поразительных года. Каким образом это могло произойти?»[23] Совершенно очевидно, что если бы нашлась одна-единственная строка, где Сталин формулировал бы идею пораженчества или провозглашал бы необходимость нового Интернационала, эта строка давно уже была бы напечатана, сфотографирована, переведена на все языки и обогащена учеными комментариями всех академий и институтов. Но такой строки не нашлось. Значит ли это, что Сталин вообще ничего не писал? Нет, не значит. Это было бы совершенно невероятно. Но среди всего написанного им за четыре года не оказалось ничего, решительно ничего, что можно было бы использовать сегодня для подкрепления его репутации.

Мы уже упоминали выше о нескольких письмах Сталина, которые он отправил из ссылки Ленину. Эти письма шли по нелегальным каналам и позднее были утеряны. Но сохранилось несколько писем Сталина, которые шли обычным путем и с которых Енисейское жандармское управление снимало копии. Одно из таких писем адресовано члену Государственной думы Роману Малиновскому. Это был, как вскоре выяснилось, главный провокатор охранки в руководстве большевиков, и именно по доносу Малиновского жандармерия выследила и арестовала Сталина.

«Здравствуй, друг, – писал Сталин в конце ноября 1913 г. Малиновскому. – Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 копейки фунт, керосин – 15 копеек, мясо – 18 копеек, сахар – 25 копеек. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников и знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе – и к Петровскому, и к Бадаеву.

Моя просьба состоит в том, что если у соц.-дем. фракции до сих пор остается “фонд репрессивных”, пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в рублей 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции… Понимаю, что всем вам, а тебе особенно – никогда нет времени, – но, черт меня дери, не к кому больше обращаться, а околеть здесь, не написав даже одного письма к тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощен и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губерния, деревня Костино, Иосифу Джугашвили. Далее. Мне пишет Зиновьев, что статьи по “национальному вопросу” выйдут отдельной брошюрой. Ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать за несколько дней, если только дадите знать), а затем надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны, как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Миронову. Неужели мне суждено здесь прозябать четыре года…

Твой Иосиф».

Еще одно письмо адресовано хорошей знакомой Сталина Т. А. Словатинской, работавшей в книгоиздательстве «Просвещение»:

«10/XI. Письмо лежит у меня две недели вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна! Как-то совестно писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Были кое-какие деньги, но все ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю… Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде Крестинского), раздобыть рублей 20 – 30? А то и больше? Это было бы прямо спасением, и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре… Я надеюсь, что, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая, а то “кавказец с Калашниковой биржи” того и глядите пропадет… Адрес знаете, шлите прямо на меня. Можно в случае необходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись деньжонки более 30 рублей. А это было бы праздником для меня…

20/XI. Милая, нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но… деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедленно телеграфом, нет мочи ждать больше…»

Конечно, положение Сталина было не из легких, но в данном случае он его намеренно драматизирует. Деньги и припасы у него были, но их не хватало для побега, который Сталин планировал. Он вовсе не собирался четыре года сидеть в ссылке. Местное начальство знало материальное положение ссыльных и разгадало планы Сталина. Вместе с копиями его писем в делах Енисейского жандармского управления имеется и казенная справка: «4 января 1914 года. г. Красноярск. Совершенно секретно.

Представляя при сем агентурные сведения за № 578, имею честь донести вашему превосходительству, что автором таковых является гласноподнадзорный Туруханского края Иосиф Виссарионович Джугашвили… Меры к недопущению побега Джугашвили мною приняты»[24].

Эти меры как раз и состояли в том, что Сталин и Свердлов были переведены на 180 верст севернее в Курейку. Деньги от друзей Сталин получил, но бежать ему не удалось.

СТАЛИН В 1917 г.

1917 год завершился победой Октябрьской социалистической революции в России и созданием первого в мире пролетарского Советского государства. Большевики пришли к власти в огромной стране и создали свое правительство. Это событие оказалось самым важным событием XX века, изменившим судьбы мира.

Недавние революционеры превратились в государственных деятелей, время и обстановка требовали теперь от них иных занятий и иных способностей. И тем не менее принадлежность к верхам партии и место в партийно-государственном аппарате долгое время зависели от заслуг и поведения того или иного деятеля в переломном 1917 г. Естественно поэтому рассмотреть вопрос о том, какая работа легла в 1917 г. на плечи Сталина. В различное время нам приходилось сталкиваться при изучении этого вопроса с двумя тенденциями: с чрезмерным преувеличением роли Сталина в 1917 г. и, напротив, со сведением этой роли к выполнению некоторых незначительных поручений.

Начало 1917 г. застало Сталина в Красноярске. Призванный вместе с группой ссыльных в армию, Сталин был признан медицинской комиссией негодным к службе из-за слабости левой руки. Ссылка подходила к концу, и Сталину было разрешено остаток ее провести в Красноярске. Он установил связь с некоторыми красноярскими большевиками, но большую часть вечеров проводил у Л. Б. Каменева, также сосланного в Сибирь. На эти вечера иногда приглашали ссыльного А. Байкалова, который много лет спустя описал в эмиграции свою встречу со Сталиным. По свидетельству Байкалова, Сталин почти непрерывно курил трубку. У него было лицо, «поврежденное оспой», низкий лоб, над которым возвышались густые и растрепанные волосы, рот, закрытый грязными усами. Его маленькие тем но-коричне вые, почти черные глаза глядели с хмурым выражением под густыми бровями[25]. Сталин говорил медленно, с трудом подбирая нужные русские слова, с сильным кавказским акцентом. Каменев часто прерывал Сталина иронической, казалось, даже презрительной фразой, и Сталин, насупившись, снова затягивался трубкой.

Революция была для большинства народа и для политиков полной неожиданностью, хотя ее и ждали многие. Одним из первых результатов Февральской революции был полный и быстрый крах всей репрессивной системы царизма. Жандармы снимали форму и прятались. Открывались ворота тюрем, перестали функционировать царская каторга и ссылка. Не только политические заключенные, но и подавляющее большинство лиц, обвиненных в различных уголовных преступлениях, получили свободу.

3 марта 1917 г. был создан Совет и в Красноярске. Он немедленно взял власть в свои руки и постановил арестовать представителей царской власти. Был выделен специальный поезд для отправки ссыльных в Москву и Петроград. Сталин вместе с Л. Б. Каменевым и М. К. Мурановым немедленно выехал в столицу.

В первые же дни марта 1917 г. большевики в Петрограде вышли из подполья и приняли меры к изданию «Правды» и формированию партийного руководства. Все члены созданного на Пражской конференции Русского бюро ЦК находились в эти дни или в ссылке, или в эмиграции. Поэтому в годы войны было создано новое Бюро, из состава которого в Петрограде находились А. Г. Шляпников, П. А. Залуцкий и В. М. Молотов. 7 – 8 марта Русское бюро кооптировало в свой состав несколько человек, в том числе М. И. Калинина, В. Н. Залежского, М. И. Ульянову, М. С. Ольминского и др. 5 марта вышел в свет первый номер «Правды», редакцию которой составили К. С. Еремеев, М. И. Калинин и В. М. Молотов.

Естественно, что с прибытием ссыльных большевиков из Сибири возник вопрос о включении их в состав новых партийных центров. Дело не обошлось без трудностей и трений. Так, например, 12 марта 1917 г., в день прибытия в Петроград Сталина, Каменева и Муранова, состоялось заседание Бюро ЦК. В протоколе этого заседания сохранилась следующая запись:

«Дальше решался вопрос о тов. Муранове, Сталине и Каменеве. Первый приглашен единогласно. Относительно Сталина было доложено, что он состоял агентом ЦК в 1912 г. и поэтому являлся бы желательным в состав БЦК, но ввиду некоторых личных черт, присущих ему, БЦК высказалось в том смысле, чтобы пригласить его с совещательным голосом. Что касается Каменева, то ввиду его поведения на процессе и тех резолюций, которые были вынесены в Сибири, как и в России, решено принять его в число сотрудников “Правды”, если он предложит свои услуги, но потребовать от него объяснения его поведения. Статьи его принимать как материал, но за его подписью не выпускать»[26].

Мы не знаем подробностей столкновения между Сталиным и новыми членами Бюро ЦК, которое произошло после заседания 12 марта. Большевики, вернувшиеся из ссылки, были более опытными, старшими по возрасту. Сталин являлся к тому же не просто «агентом ЦК», но единственным из находившихся в Петрограде членов ЦК, избранных на Пражской конференции РСДРП. Неудивительно, что уже на следующий день он был все же введен в состав Бюро ЦК. В этот же день была утверждена и новая редакция «Правды» в составе М. С. Ольминского, И. В. Сталина, К. С. Еремеева, М. И. Калинина и М. И. Ульяновой. Однако Сталин фактически захватил руководство газетой в свои руки. Уже 15 марта в 9-м номере «Правды» было объявлено, что в состав редакции входят Сталин, Каменев и Муранов. Об остальных членах редакции, утвержденных Бюро ЦК, даже не упоминалось. Действия Сталина вызвали протест петроградских большевиков. По предложению Ольминского Бюро ЦК приняло 17 марта резолюцию, в которой говорилось:

«Бюро ЦК и ПК, протестуя против захватного порядка в деле введения тов. Каменева в редакцию, переносит вопрос о его поведении и участии в редакции “Правды” на ближайшую партийную конференцию»[27].

Разумеется, Сталина не смутила эта резолюция. Дело заключалось не только в изменении персонального состава редакции «Правды», но и в изменении ее политических и тактических установок. В своих первых номерах «Правда» призывала к борьбе против Временного правительства и против политики соглашения меньшевиков и эсеров с буржуазными партиями и Временным правительством. Это соответствовало и тем первым рекомендациям, которые приходили в Россию от Ленина. Однако с 9-го номера тон и содержание основных статей газеты изменились. «Правда» выступила за поддержку Временного правительства «в той мере, в какой действия этого правительства содействуют развитию революции». «Правда» вполне определенно высказалась за объединение с меньшевиками в одну партию, в рамках которой обе фракции могли бы преодолевать свои разногласия. Выступая за мир, «Правда» требовала от русских солдат твердо держать фронт, пока заключение мира не станет реальностью.

Петроградская организация большевиков могла негодовать, однако статьи в «Правде» были руководством для всех партийных организаций в стране. До появления Ленина в Петрограде Сталин стал фактически не только во главе «Правды», но и во главе всей партии. Более умеренная позиция «Правды» вызвала удовлетворение в руководящих кругах других партий. В своих воспоминаниях, опубликованных в 20-е гг. под общим названием «Семнадцатый год», А. Шляпников писал:

«День выхода в свет первого номера “преобразованной” “Правды” – 15 марта – был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец от дельцов Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии – Исполнительного комитета – был преисполнен одной новостью: победой умеренных, благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками. Это был первый и единственный раз, когда “Правда” вызвала одобрение даже матерых оборонцев либердановского толка. Когда этот номер “Правды” был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствующих и язвительное удовольствие у наших противников. В Петербургский комитет, в Бюро ЦК и в редакцию “Правды” поступали запросы: в чем дело, почему наша газета отказалась от большевистской линии и стала на путь оборончества? Но Петербургский комитет, как и вся организация, был застигнут этим переворотом врасплох и по этому случаю глубоко возмущался и винил Бюро ЦК. Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что “Правда” была захвачена тремя приехавшими из Сибири бывшими руководителями “Правды”, то потребовали исключения их из партии»[28].

Руководящую роль в выработке новой линии «Правды» играл, безусловно, Каменев. Но Сталин полностью поддерживал его и как фактический редактор газеты, и как автор ряда статей. Их линия была следствием старых лозунгов партии времен революции 1905 – 1907 гг., когда вопрос об этапах революции не был связан с вопросом о войне и о фактическом двоевластии, которое сложилось в России весной 1917 г. Каменев и Сталин не поняли тех новых возможностей, которые открывались теперь перед рабочим классом и большевиками. Это понял вначале только Ленин, но и ему с трудом удалось убедить в своей правоте партию. Нельзя не отметить, что первое из серии установочных писем Ленина «Правда» опубликовала только в сокращенном виде, а три следующих письма вообще не были опубликованы[29]. Сталин и Каменев защищали свою позицию и на Всероссийском совещании партийных работников, состоявшемся в Петрограде 27 марта – 2 апреля 1917 г. Даже после приезда Ленина, когда в «Правде» были опубликованы его знаменитые Апрельские тезисы, Каменев при поддержке Сталина напечатал на следующий день статью с резкой критикой этих тезисов. Лишь к концу апреля после горячей полемики Ленину удалось повернуть как линию ЦК, так и линию «Правды», убедив большинство ЦК в своей правоте. Сталин присоединился к Ленину, тогда как Каменев по многим вопросам развития революции остался в оппозиции.

Позднее Сталин не раз был вынужден признать ошибочность своей мартовской позиции. «Это была глубоко ошибочная позиция, – говорил он в одной из речей, – ибо она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу оборончества и затрудняла революционное воспитание масс. Эту ошибочную позицию я разделял тогда с другими товарищами по партии»[30].

На VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП (большевиков) был избран ЦК партии большевиков в составе всего 12 членов и кандидатов. В этот ЦК вошли как Сталин, так и Каменев.

После I Всероссийского съезда Советов Сталин вошел от большевиков в состав ВЦИК. Но ВЦИК был слишком широким органом, здесь насчитывалось более 300 членов и кандидатов, из которых лишь около 60 были большевиками. Сталин присутствовал на заседаниях ВЦИК, но выступал редко, хотя он входил также в Президиум ВЦИК. В протоколах ВЦИК его имя упоминается в период до 9 августа всего четыре раза, и то мимоходом. Один из лидеров первого состава ВЦИК И. Г. Церетели писал позднее в своих воспоминаниях: «Сталин никогда не принимал участия ни в совещаниях, ни в частных беседах»[31].

Другой деятель ВЦИК Н. Суханов также вспоминал: «У большевиков в это время, кроме Каменева, появился в Исполнительном комитете Сталин… Я не знаю, как Сталин мог добраться до высоких постов в своей партии. За время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете он производил – и не на меня одного – впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать»[32].

Эти высказывания показательны, однако они отнюдь не отражают подлинную роль Сталина в 1917 г.

Весна и лето 1917 г. были в России временем бесконечных митингов. Все партии, и партия большевиков в особенности, боролись за влияние на народные массы. Для большевиков было важно не только разработать отражавшие настроения масс политические лозунги, но также направить на предприятия и в воинские части умелых агитаторов, ораторов, пропагандистов. Сталин плохо подходил для таких ролей. С марта до октября 1917 г. он брал слово на публичных митингах только три раза. У Сталина не было никаких данных для того, чтобы стать трибуном революции, и даже более поздние его апологеты признавали это. Так, в книге А. Барбюса о Сталине можно прочесть:

«Сталин сегодня – это не человек больших бурных митингов. Впрочем, он вообще никогда не пользовался приемами крикливого красноречия – чем только и располагают пробравшиеся к власти проходимцы и преуспевающие проповедники. Об этом стоит подумать историкам, которые будут давать ему оценку. Не такими путями создал и поддерживает Сталин связь с рабочими, крестьянами, интеллигенцией… Если угодно, можно сказать, что Ленин, – главным образом в силу условий, – был больше агитатором. Сталину… чаще приходится действовать через партию, через организацию»[33].

Эти рассуждения А. Барбюса весьма поверхностны. Во-первых, Ленин вовсе не был по преимуществу агитатором. Во-вторых, большевики в 1917 г. крайне нуждались в «преуспевающих проповедниках». Без целой плеяды выдвинувшихся в это время блестящих ораторов они не смогли бы победить в октябре и закрепить свою победу. Но верно и то, что не менее важным фактором победы большевиков была хорошая по тем временам организация партии. Большевики были гораздо более организованной и сплоченной и потому лучше управляемой политической силой, чем другие партии. Между тем, не имея ораторских данных, Сталин, несомненно, обладал незаурядным организаторским талантом. Численность большевистской партии возрастала из месяца в месяц с исключительной быстротой, и Сталин вместе с лучшим организатором партии Я. М. Свердловым приводил партийные ряды в боевой порядок. Именно Сталин и Свердлов выполнили главную часть работы по подготовке и проведению VI съезда партии большевиков. Именно Сталин сделал на этом съезде политический отчет от имени ЦК. Следует указать на недостаточную четкость позиции Сталина по вопросу о явке Ленина на суд Временного правительства. Сталин допускал возможность явки Ленина к властям при известных гарантиях. «Если же, – говорил он, – во главе будет стоять власть, которая сможет гарантировать наших товарищей от насилий, которая будет иметь хоть некоторую честь… они явятся»[34].

На VI съезде партии был избран более многочисленный и представительный состав ЦК. Впервые в состав большевистского ЦК был избран Троцкий. В отсутствие Ленина и Зиновьева роль Сталина в руководстве партийными организациями возросла. В эти месяцы он был фактически руководителем центральной газеты партии, которая выходила под разными названиями. Далеко не всегда мнения Ленина, руководившего партией из подполья, и Сталина, находившегося на легальном положении, совпадали. В этом случае Сталин подвергал произвольному редактированию статьи Ленина, что вызывало негодование Владимира Ильича. Ленин торопил со свержением Временного правительства и был крайне недоволен медлительностью ЦК. «Медлить – преступление, – писал он. – Ждать съезда Советов – ребячья игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции… Видя, что ЦК оставил даже без ответа мои настояния… что Центральный Орган вычеркивает из моих статей указания на такие вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в предпарламенте… видя это, я должен усмотреть тут “тонкий” намек… на зажимание рта и на предложение мне удалиться.

Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собою свободу агитации в низах партии и на съезде партии»[35]. Постоянные размолвки с ЦК и привели Ленина к решению вернуться в Петроград, чтобы лично возглавить подготовку вооруженного восстания.

Сталин участвовал в решающих заседаниях ЦК 10(23) и 16 (29) октября, на которых по докладам Ленина было принято решение о вооруженном восстании. Против этого решения голосовали только Каменев и Зиновьев, которые в нарушение всех норм конспирации выступили со своими возражениями в небольшевистской газете «Новая жизнь». Как известно, Ленин потребовал исключения Зиновьева и Каменева из партии. Единственным членом ЦК, возражавшим Ленину по этому поводу, был Сталин.

Что делал Сталин 24 – 26 октября 1917 г., то есть в решающие дни и часы Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде?

Хорошо известна важная роль в организации и подготовке этого восстания Петроградского Совета, во главе которого в те дни стоял Троцкий. По предложению Ленина при Исполкоме Петроградского Совета был создан в середине октяб ря Воен но-революционный комитет (ВРК), который взял на себя разработку всех деталей восстания. Особенно большую работу в руководящем бюро ВРК вели В. Антонов-Овсеенко и Н. Подвойский. Весьма значительной была в эти дни роль таких деятелей большевистской партии, как П. Дыбенко, В. Володарский, Н. Крыленко, Ф. Раскольников, A. Бубнов, Ф. Дзержинский, Г. Бокий, В. Аванесов, К. Еремеев и другие. Что касается Сталина, то он был занят в это время главным образом изданием газеты «Рабочий путь». Он не руководил непосредственно действиями красногвардейцев, матросов и солдат на улицах Петрограда.

По существу, вся версия о какой-то особой роли Сталина в организации Октяб рь с кого вооруженного восстания держится на тоненькой ниточке – на решении ЦК партии большевиков от 16 октября о создании Партийного центра или Военно-революционного центра по руководству восстанием в составе Свердлова, Сталина, Дзержинского, Бубнова и Урицкого. Предполагалось, что этот центр будет существовать при Военно-революционном комитете и направлять его работу. Однако события в Петрограде развивались столь стремительно, что созданный формально Партийный центр фактически не собирался и не функционировал как ка кой-то особый орган по руководству восстанием. Осталось на бумаге и решение ЦК партии о создании некоего Политического бюро из семи человек, которое было принято еще на заседании 10 октября 1917 года[36]. Хотя Партийный центр никогда не собирался на какое-либо заседание, не принимал никаких решений, многие советские историки продолжают утверждать, что этот Партийный центр составлял «руководящее ядро» Военно-революционного комитета. Но это не подтверждается протоколами заседаний ВРК и Петроградского Совета. Несомненно, что отдельные члены Партийного центра выполняли важные поручения партии. Так, например, А. Бубнов был назначен комиссаром всех железнодорожных вокзалов. Ф. Дзержинский непосредственно руководил захватом Главного почтамта и телеграфа. Деятельное участие в работе ВРК и в комитете по обороне Петрограда принял М. Урицкий. Под некоторыми документами ВРК стоит подпись Я. М. Свердлова. Но Сталин не выступал на заседаниях ВРК, не подписывал его документов и практически не участвовал в его текущей работе. Неудивительно, что в своей книге об Октябрьской революции американский коммунист Джон Рид, являвшийся очевидцем описываемых им событий, ни одной строчки не посвятил Сталину[37]. Во всех статьях, брошюрах и письмах B. И. Ленина, опубликованных в 34-м томе Полного собрания сочинений (июль – октябрь 1917 г.), имя Сталина упоминается один раз, и то лишь в связи с одной из ошибок Сталина, Сокольникова и Дзержинского. Из протоколов ЦК РСДРП мы узнаем, что утром 24 октября в Смольном состоялось новое заседание ЦК, на котором были распределены обязанности между членами ЦК по руководству восстанием. Сталин на этом заседании не присутствовал, и ему не было записано никакого поручения. Как можно судить по другим документам, Сталин провел дни 24 и 25 октября в редакции газеты «Рабочий путь» и среди делегатов большевистской фракции II съезда Советов.

В результате победы вооруженного восстания в Петрограде власть в стране перешла в руки Советов. Временное правительство было низложено. Его сменило избранное II съездом Советов «временное рабочее и крестьянское правительство», получившее название Совет Народных Комиссаров. Председателем первого Советского правительства стал В. И. Ленин; в его состав как народные комиссары вошли четырнадцать большевиков. Среди них был и И. Сталин, которому поручили возглавить образованный впервые Народный комиссариат по делам национальностей. Сталин неслучайно первым возглавил его. Он был не только одним из ведущих руководителей партии большевиков; как грузин он считался инородцем. Потому это назначение должно было увеличить доверие к Совету Народных Комиссаров в национальных областях и районах России. К тому же, после серии статей по национальному вопросу, опубликованных в 1913 г., Сталин стал считаться в партии знатоком национальных проблем.

1 ноября 1917 г. Сталин вместе с Лениным подписал Декларацию прав народов России. В этой декларации, проект которой написал Ленин, были провозглашены основные принципы советской национальной политики: отмена всех национальных и религиозных ограничений или привилегий, равенство всех народов, свободное развитие всех национальных и этнических групп, право на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельных государств.

ВО ГЛАВЕ НАРКОМНАЦА

Для большинства народных комиссаров, вошедших в первое Советское правительство, главной трудностью было сломить саботаж чиновников почти всех учреждений, оставшихся в наследство от Временного и царского правительств. У Сталина таких трудностей не возникло, так как в царской России не было учреждения, аналогичного Народному комиссариату по делам национальностей. Поэтому ему нужно было создать хотя бы минимальный аппарат. Одним из первых деятелей Наркомнаца и организаторов его крошечного аппарата стал польский революционер С. Пестковский[38]. Весь сталинский комиссариат размещался в одной из комнат Смольного, недалеко от кабинета Ленина. Никакого продуманного плана работы на длительный период у Наркомнаца, разумеется, еще не было. Дела, и часто самые неожиданные и трудные, возникали сами собой. Так, например, с ноября 1917 г. до января 1918 г. Сталин участвовал в переговорах с Центральной Радой, объединением созданных на Украине нескольких националистических мелкобуржуазных партий. Центральная Рада заняла враждебную позицию по отношению к Октябрьской революции и провозгласила себя верховным органом Украинской народной республики в составе России. Во главе Центральной Рады стоял тогда Петлюра. Вначале Украинская народная республика объявила себя федеративной частью России, но в конце января 1918 г. провозгласила полную самостоятельность Украины. Переговоры с Радой были прерваны. В противовес Центральной Раде большевики и левые эсеры созвали в Харькове I Всеукраинский съезд Советов и провозгласили создание Украинской Советской Республики. После II Всеукраинского съезда Советов в Екатеринославе в марте 1918 г. во главе Народного секретариата Украины стал большевик Н. А. Скрыпник. Почти вся Украина была в это время оккупирована немецкими войсками, которые создали в Киеве промонархическое правительство гетмана Скоропадского. Тем не менее Ленин, узнав о решениях II Всеукраинского съезда Советов, составил приветственное послание Совнаркома РСФСР в адрес Советской Украины. В нем выражалось «восторженное сочувствие геройской борьбе трудящихся и эксплуатируемых масс Украины, являющихся в настоящее время одним из передовых отрядов всемирной социальной революции». Между тем Сталин 4 апреля дал следующую телеграмму Советскому правительству Украины: «Достаточно играть в правительство и республику, кажется, хватит, пора бросать игру». В ответ на это недопустимое по тону и содержанию послание Сталина Н. А. Скрыпник послал 6 апреля в Москву телеграмму: «Мы должны заявить самый решительный протест против выступления наркома Сталина. Мы должны заявить, что ЦИК Советов Украины и Народный секретариат имеют источником своих действий не то или иное отношение того или иного наркома Российской Федерации, а волю трудящихся масс Украины… Заявления, подобные сделанному наркомом Сталиным, направлены к взрыву Советской власти на Украине»[39].

Большевики выступали за самоопределение наций вплоть до их полного государственного отделения от России. Это вовсе не означало, однако, что сами большевики были готовы приветствовать и помогать отделению от России ее национальных районов. Они стремились к победе социалистической революции на всей территории России и образованию союза свободных народов и наций. Это было бы, по их мнению, первым шагом в развитии мировой пролетарской революции. Нельзя забывать также, что РКП(б) была не русской, а общероссийской партией. Исключением были лишь Польша и Финляндия, где имелись самостоятельные социал-демократические партии, возникшие на несколько лет раньше РСДРП. К тому же, движение за независимость от России приобрело в Финляндии и Польше большой размах и поддержку еще задолго до 1917 г.

Проведенные в октябре 1917 г. выборы в парламент Финляндии дали большинство буржуазным партиям, и 6 декабря парламент провозгласил Финляндию независимым государством. 31 декабря 1917 г. СНК РСФСР признал независимость Финляндии. Под декретом СНК стояли подписи В. И. Ленина и И. В. Сталина. Через несколько дней по докладу Сталина этот декрет был утвержден также ВЦИК РСФСР.

Как нарком по делам национальностей Сталин сделал несколько сообщений и докладов на заседании Совнаркома и ВЦИК о положении в Туркестане, на Кавказе, в Уральской области, на Дону, в турецкой Армении, об автономии татар, о федеральных учреждениях РСФСР.

Как член ЦК Сталин участвовал во всех его заседаниях, на которых обсуждался вопрос о заключении Брестского мира и выходе России из империалистической войны. Протоколы ЦК РСДРП ясно показывают, что Сталин неизменно поддерживал на этих заседаниях точку зрения Ленина, хотя на ранних этапах обсуждения Ленин вел за собой меньшинство ЦК. Лишь на заседании 1 февраля, призывая покончить с разногласиями, Сталин сказал: «Надо этому положить конец… Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка – позиция Троцкого»[40]. Однако при всех голосованиях в ЦК Сталин голосовал за предложения Ленина. Об остроте борьбы свидетельствует тот факт, что предложение о немедленном заключении мира с Германией было принято ЦК лишь 18 февраля 1918 г. большинством в один голос (голосовали «за» Ленин, Смилга, Сталин, Свердлов, Сокольников, Троцкий, Зиновьев; «против» – Урицкий, Иоффе, Ломов, Бухарин, Крестинский, Дзержинский)[41].

В апреле 1918 г. между Сталиным и лидером меньшевиков-интер на цио на лис тов Л. Мартовым возник конфликт, которому некоторые биографы Сталина придают чрезмерно большое значение. С описания именно этого конфликта А. Антонов-Овсеенко начинает свою книгу «Портрет тирана»[42].

Весной 1918 г. в РСФСР существовали легально и издавали свои газеты не только большевики, но также левые эсеры, меньшевики, меньшевики-интернационалисты, правые эсеры, анархисты, максималисты и некоторые другие небольшие политические партии. Все они после заключения Брестского мира находились в оппозиции к большевикам. Естественно, что большевики крайне внимательно следили за этой оппозиционной печатью. 31 марта в газете меньшевиков-интернационалистов «Вперед» появилась статья Л. Мартова, в которой он, критикуя РКП(б) в целом за экспроприаторские замашки, утверждал, что Сталин был «в свое время исключен из партийной организации за прикосновенность к экспроприациям». Сталин заявил, что это клевета, и направил жалобу в созданный по декрету СНК РСФСР от 28 января 1918 г. Революционный трибунал печати. При этом трибунале учреждалась также следственная комиссия из трех человек. Заседания трибунала должны были проходить публично при участии обвинения и защиты.

Нетрудно предположить, что Сталина в данном случае нисколько не задевали упреки Мартова «за прикосновенность к экспроприациям». После прихода к власти большевики могли только гордиться этими эпизодами своего революционного прошлого. К экспроприациям прибегали нередко и эсеры, которые теперь были политическими союзниками меньшевиков. Но Сталин решительно отрицал факт исключения его из партийной организации. Никаких доказательств или документов на этот счет у Мартова не было. Мартов потребовал вызвать в суд свидетелей. Но свидетели из числа большевиков вряд ли стали бы давать показания против одного из своих лидеров. Что касается свидетелей-меньшевиков вроде С. Джибладзе или Ноя Жордании, то все они были в 1918 г. в Грузии и их невозможно было вызвать в Москву. Сурен Спандарян, которого А. Антонов-Овсеенко называет наиболее важным свидетелем, умер еще в 1916 г. в сибирской ссылке. Мартов этого, видимо, не знал. Сталин потребовал провести суд и следствие немедленно, не дожидаясь вызова всех названных Мартовым свидетелей. Дело в том, что декрет об учреждении Революционного трибунала печати предусматривал возможность ускоренного и упрощенного судопроизводства «в случаях, не терпящих отлагательства». Сам Сталин на заседании трибунала не присутствовал, его интересы представлял Л. С. Сосновский. Мартов сумел все же добиться решения об отсрочке заседания на неделю для вызова свидетелей. А. Антонов-Овсеенко утверждает в своей книге, что в течение этой недели Ревтрибунал печати был ликвидирован, вероятно, по настоянию Сталина, и дело о клевете Мартова было передано в обычный трибунал Москвы[43]. Это явная неточность. Действительно, еще в конце марта 1918 г. в СНК РСФСР было внесено предложение о ликвидации революционных трибуналов печати, так как в их составе было много левых эсеров. Но Ленин возражал против этого, и трибуналы печати работали с полной нагрузкой до конца мая 1918 г.[44]

Мы не будем разбирать здесь все детали этого судебного дела Сталина против Мартова. Как и следовало ожидать, свидетелей Мартову вызвать на заседание трибунала не удалось. Учитывая общий характер статьи Мартова, Революционный трибунал осудил Мартова за «подрыв авторитета правительства» и вынес ему общественное порицание. Оценивая этот приговор, А. Антонов-Овсеенко пишет: «Обвинения Мартова он не опроверг, пятно с биографии не смыл. Скомпрометированный Сталин счел за благо на время удалиться из Москвы.

Не скоро Сталин оправится от мартовского позора…»[45]

Все это опять-таки явное преувеличение. Для Сталина весь этот процесс был малозначительным эпизодом. На большевиков обвинения Мартова не могли произвести никакого впечатления. Даже вопрос об исключении Сталина из партии в 1906 или 1907 гг. не мог их волновать, так как Закавказский областной комитет РСДРП находился тогда в руках меньшевиков и большинство решений этого комитета большевистская фракция не считала для себя обязательными. Судебный процесс был использован, видимо, в первую очередь для того, чтобы закрыть меньшевистскую газету «Вперед». Большевики весной 1918 г. довольно энергично боролись против всей оппозиционной прессы. Только в мае-июне 1918 г. было закрыто около 60 буржуазных и эсеро-меньшевистских газет, в том числе «Друг народа», «Народное слово», «Родина», «Призыв» и т. п. Была закрыта и газета «Вперед». При этом главным поводом для закрытия редактируемой Мартовым газеты была не столько его полемика со Сталиным, сколько ряд ложных сообщений, которые в тех условиях могли посеять панику среди населения. С требованием о прекращении издания газеты «Вперед» выступил на заседании ВЦИК 9 мая 1918 г. Я. М. Свердлов. По его предложению 11 мая Президиум ВЦИК постановил: «…немедленно, впредь до рассмотрения этого вопроса в трибунале печати, закрыть все газеты, поместившие ложные слухи и вздорные сообщения»[46]. Едва ли не первой в списке закрываемых газет стояла газета «Вперед». Сталин действительно покинул Москву в начале июня 1918 г. Но полемика с Мартовым никакого отношения к этому не имела.

СТАЛИН В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Уже в конце 20-х гг. Сталина нередко называли «полководцем революции». Позднее, когда большая часть командиров и комиссаров Гражданской войны была уничтожена, о Сталине стали писать как о «непосредственном вдохновителе и организаторе важнейших побед Красной Армии», которого партия посылала «всюду, где на фронтах решались судьбы революции»[47].

Этот миф был разрушен советской исторической наукой еще в начале 60-х гг. Поэтому остановимся лишь на некоторых эпизодах военной деятельности Сталина.

Еще 29 мая 1918 г. в связи с обострением продовольственного положения в Москве и в центральных губерниях России Совнарком РСФСР назначает Сталина общим руководителем продовольственного дела на юге России, наделив его чрезвычайными правами. В этой связи Сталин 4 июня выезжает в Царицын. Он застает здесь неразбериху и хаос как в продовольственных, так и в военных делах, в области транспорта, финансов и т. п. Используя свои полномочия, Сталин взял на себя всю власть в районе Царицына. Нет сомнения в том, что он проделал в Царицыне большую работу по наведению порядка в тылу и на фронте и по снабжению продовольствием промышленных центров России. Однако основным средством для наведения этого «порядка» Сталин уже тогда избрал массовый террор. Он писал Ленину: «Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим [положение]. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб все же дадим»[48].

И Сталин действительно не щадил никого. Он не останавливался не только перед тем, чтобы расстрелять десятки действительных врагов Советской власти, но и перед уничтожением всех тех, кто лишь подозревался в связях с контрреволюцией. В свое время об этом без всякого осуждения писал К. Е. Ворошилов[49].

Постепенно Сталин присвоил себе и все главные военные функции на Северном Кавказе. Он писал Ленину: «Хлеба на юге много, но чтобы его взять, нужно иметь налаженный аппарат, не встречающий препятствий со стороны эшелонов, командармов и пр. Более того, необходимо, чтобы военные помогали продовольственникам. Вопрос продовольственный естественно переплетается с вопросом военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит»[50].

Одной из первых жертв Сталина стали военные специалисты, которых он начал не только отстранять от работы, но нередко и расстреливать. С крайней враждебностью и недоверием отнесся Сталин к военному руководителю Северо-Кавказского военного округа А. Е. Снесареву.

Генерал царской армии и одновременно видный ученый-ориенталист А. Е. Снесарев одним из первых добровольно вступил в Красную Армию. Энергично руководя войсками, он помог организовать оборону Царицына и остановить белоказаков. Тем не менее в это время Сталин шлет телеграмму в Москву, обвиняя Снесарева в саботаже. План Снесарева по обороне города Сталин считает вредительским. В конце концов он самовольно не только сместил, но и арестовал Снесарева. По приказу Сталина был арестован и почти весь штаб военного округа, состоявший из военных специалистов. На одной из барж, стоявших на Волге, была создана плавучая тюрьма, неожиданно утонувшая вместе с большинством заключенных.

По настоянию Сталина был разработан новый план обороны Царицына. С северного участка фронта была снята часть войск с целью наступления к западу и югу от Царицына. Как свидетельствуют в «Военно-историческом журнале» (1965, № 2) военные историки В. Дудник и Д. Смирнов, «это нарушило устойчивость организованной с таким трудом обороны… 1 августа началось это необеспеченное наступление, а к 4 августа связь с югом прервалась, город оказался отрезанным от центра. Пришлось срочно перебрасывать части на северный боевой участок». Сталин свалил неудачу наступления на бывшего военрука Снесарева, от которого он якобы получил совершенно расстроенное наследство.

Для расследования положения дел на юге в Царицын прибыла инспекция Высшего Военного совета во главе с А. И. Окуловым. Снесарев был немедленно освобожден из-под ареста. Он был назначен начальником обороны Западного района. Позднее до своего нового ареста (в 1930 г.) он работал начальником Академии Генерального штаба РККА.

Положение Царицына в середине августа 1918 г. было особенно тяжелым, так как белоказаки вышли на ближние подступы к городу. Но несмотря на тяжелые потери, Красная Армия сумела все же разорвать к концу августа кольцо окружения и отбросить противника за Дон.

11 сентября 1918 г. был создан Южный фронт (командующий П. П. Сытин, члены Военного Совета И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, С. К. Минин, К. А. Мехоношин). Между Сталиным, Ворошиловым, Мининым – «старыми царицынцами», с одной стороны, и Сытиным и Мехоношиным – с другой, возникли острые разногласия. Царицынские работники по-прежнему продолжали не доверять военным специалистам и пытались ввести отвергнутое партией коллегиальное управление войсками. По настоянию Сталина Реввоенсовет Южного фронта отменил первые оперативные распоряжения Сытина, а затем отстранил его от командования фронтом. Как раз в это время противник начал новое наступление на Царицын и потеснил ослабевшие части Красной Армии. Положение спасла Стальная дивизия Д. П. Жлобы, прибывшая с Северного Кавказа и неожиданно нанесшая удар по противнику с тыла[51].

Сталин и раньше не слишком считался с распоряжениями Наркомвоенмора и Реввоенсовета республики. На одном из приказов Троцкого он наложил резолюцию: «Не принимать во внимание»[52]. В связи с этим 2 октября 1918 г. Председатель ВЦИК Я. М. Свердлов телеграфировал в Царицын Сталину:

«Все решения Реввоенсовета обязательны для Военсоветов фронтов. Без подчинения нет единой армии. Не приостанавливая исполнения решения, можно обжаловать его в высший орган – Совнарком или ВЦИК, в крайнем случае – ЦК. Убедительно предлагаем провести в жизнь решения Реввоенсовета… Никаких конфликтов не должно быть»[53].

Но Сталин не принял во внимание и этой телеграммы. Возникший конфликт отрицательно сказывался на боеспособности Южного фронта. Председатель РВС республики Троцкий телеграфировал в Москву:

«Я категорически настаиваю, чтобы Сталин был отозван. Дела на Царицынском участке идут плохо, несмотря на превосходство в силах. Ворошилов способен командовать полком, но не 50-тысячной армией. Однако я оставляю его командующим 10-й армией, если он будет отчитываться перед командующим фронтом Сытиным. До сих пор Царицын не посылал даже оперативных сводок… Я просил, чтобы донесения о ходе разведки и операций высылались два раза в день. Если завтра все это не будет выполнено, я предам Ворошилова военному суду и опубликую это в приказе по армии»[54].

Сталин был выведен из Реввоенсовета Южного фронта и отозван в Москву. В своей книге о Сталине американский исследователь Р. Такер писал: «Бесславное завершение сталинского предприятия в Царицыне нанесло ему тяжелый политический урон»[55].

Это не совсем так. Неудачи и споры происходили в те месяцы на всех фронтах Гражданской войны. Внедрение военных специалистов из числа царских офицеров и генералов проходило крайне трудно. Красная Армия только создавалась, и единое компетентное командование рождалось в мучительной борьбе с пережитками партизанщины. В конечном счете Царицын удалось удержать, и никто не думал как-то наказывать Сталина. Более того, одновременно с вызовом в Москву Сталин был назначен по предложению Троцкого членом РВС республики.

Конец 1918 г. Сталин проводит в Москве, занимаясь главным образом делами Наркомата по делам национальностей. Он присутствует на I съезде мусульман-коммунистов в Москве, составляет проект декрета о независимости Эстонии, принимает участие в организации Белорусской Советской Республики. 1 января 1919 г. Сталин и Дзержинский были направлены на Восточный фронт для выяснения причин неудач Красной Армии и сдачи Перми. После того как положение на Восточном фронте улучшилось, Сталин и Дзержинский вернулись в Москву.

Вопрос о событиях в Царицыне обсуждался на VIII съезде РКП(б). Ворошилов и Минин открыто примкнули к так называемой «военной оппозиции». Сталин на словах высказался против «военной оппозиции», но на деле выражал ей сочувствие. В кулуарах съезда он пытался создать впечатление, что, не слишком хорошо разбираясь в военном деле, ЦК партии и Ленин передоверили его Троцкому. Между тем еще на съезде партии А. Каменскому был объявлен выговор, причем ему было разъяснено, что нет военной политики Троцкого, а есть военная политика ЦК, которую проводит Троцкий. Основным пунктом полемики был вопрос о привлечении в армию военных специалистов. Можно предположить, что Ленин убедил Сталина не выступать против Троцкого. Со своей стороны и Ленин воздержался от критики Сталина. Ленин даже одобрил в своей речи проведенные в Царицыне расстрелы. «У нас бывали разногласия, ошибки, – никто этого не отрицает. Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно, и те документы, которые цитировал тов. Ворошилов… нашу ошибку раскрыли. Моя ошибка раскрылась, а я ведь телеграфировал: будьте осторожны. Я делал ошибку. На то мы все люди»[56].

Однако в главном вопросе – об использовании военных специалистов и о дисциплине в армии – Ленин был непреклонен, и он сурово осудил действия царицынских руководителей, в первую очередь Ворошилова. Огромные потери, которые понесла под Царицыном Красная Армия, Ленин объяснял прежде всего партизанщиной и пренебрежением военными специалистами.

На VIII съезде партии Сталина избрали в ЦК РКП(б). Хотя ЦК партии был в то время не слишком многочисленным, из его состава выделили более узкий руководящий орган – Политбюро – для оперативного решения важных политических вопросов. В первый состав Политбюро вошли В. И. Ленин, Л. Б. Каменев, Н. Н. Крестинский, И. В. Сталин, Л. Д. Троцкий. Кандидатами в члены Политбюро стали Н. И. Бухарин, М. И. Калинин и Г. Е. Зиновьев. Было впервые организовано и Оргбюро ЦК РКП(б) для руководства текущей организационной работой партии. Оно состояло также из пяти человек: А. Г. Белобородова, Н. Н. Крестинского, Л. П. Серебрякова, И. В. Сталина и Е. Д. Стасовой. Через несколько дней постановлением ВЦИК Сталин был назначен также народным комиссаром государственного контроля.

Мы не будем останавливаться на различных поручениях, которые Сталин выполнял как представитель ЦК РКП(б) и Реввоенсовета на Петроградском, Западном и Южном фронтах. Эти поручения не были «третьестепенными», как полагает А. Антонов-Овсеенко, однако их нельзя считать и столь исключительными, как утверждали позднее апологеты Сталина.

Следует, однако, более подробно рассказать о деятельности Сталина в 1920 г. на Юго-Западном фронте, куда он был направлен в конце мая в качестве члена Военного Совета. В это время наступавшие польские армии были уже остановлены, на территории Украины и Белоруссии завязались тяжелые бои, в результате которых Киев и Минск были освобождены.

Основная часть подкреплений первоначально направлялась в распоряжение Юго-За пад ного фронта. Но к концу июля сложилась обстановка, требовавшая срочной перегруппировки сил. Против Западного фронта, имевшего всего 60 тыс. штыков и сабель, действовало с польской стороны вдвое больше бойцов. В это же время против Юго-Западного фронта действовало всего три польские дивизии и деморализованные части Петлюры. Между тем на Юге для Советской республики возникла новая угроза: войска генерала Врангеля в июне 1920 г. вышли из Крыма и захватили значительную часть Северной Таврии. Для отражения врангелевского наступления было недостаточно находившихся здесь сил 6-й и 13-й армий, подчинявшихся командованию Юго-Западного фронта, переместившегося далеко на запад.

2 августа 1920 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение объединить все армии, действовавшие против Польши в составе Западного фронта (командующий М. Тухачевский). Одновременно было решено создать самостоятельный Южный фронт. Сталину было предложено сформировать РВС нового фронта, о чем Ленин сообщил ему телеграммой: «Спешно. Шифром. Сталину. Только что провели в Политбюро разделение фронтов, чтобы Вы исключительно занялись Врангелем. В связи с восстаниями, особенно на Кубани, а затем в Сибири, опасность Врангеля становится громадной, и внутри Цека растет стремление тотчас заключить мир с буржуазной Польшей. Я Вас прошу очень внимательно обсудить положение с Врангелем и дать Ваше заключение»[57].

Одновременно Главком С. Каменев на основании директивы ЦК предложил в ближайшие дни передать Первую Конную армию и 12-ю армию Юго-За пад но го фронта в распоряжение командования Западного фронта, чтобы укрепить войска на главном, варшавском направлении.

Но Сталин отказался выполнить указания Ленина и С. Каменева. Он ответил вечером того же дня по телеграфу: «Вашу записку о разделении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместителя. Обещаниям главкома не верю ни на минуту, он своими обещаниями только подводит. Что касается настроения ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает результаты наших военных успехов[58].

3 августа Ленин направил Сталину новую телеграмму, настаивая на разделении фронтов: «Наша дипломатия подчинена Цека и никогда не сорвет наших успехов, если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека»[59].

Ленин при этом не возражал против отдыха Сталина, но просил его позаботиться о заместителе.

5 августа ЦК подтвердил решение о разделении фронтов и постановил передать Западному фронту также и 14-ю армию. Главком отдал на этот счет необходимые распоряжения. Но Сталин и находившийся под его влиянием командующий Юго-За пад ным фронтом А. И. Егоров не выполнили этой директивы. Главком С. Каменев повторил свой приказ.

«Западный фронт, – говорилось в письме Главкома, – приступает к нанесению решительного удара для разгрома противника и овладения варшавским районом. Ввиду этого теперь же приходится временно отказаться от немедленного овладения на вашем фронте львовским районом»[60].

Но Сталин и Егоров не вняли и этому приказу. Напротив, они отдали приказ Первой Конной армии «в самый кратчайший срок мощным ударом уничтожить противника на правом берегу Буга, форсировать реку и на плечах бегущих остатков 3-й и 6-й польских армий захватить город Львов»[61]. Выполнить этот приказ Первая Конная не смогла. Но и Западный фронт потерпел неудачу при наступлении на Варшаву. Конечно, неудача Варшавской операции может быть объяснена несколькими причинами. Однако не последнее место среди них занимает и самоуправство Сталина. Располагая крупными силами, Сталин не хотел, чтобы лавры победы над Польшей достались Западному фронту. Видимо, он хотел сам вступить в Варшаву с тыла после взятия Львова. «Ну, кто же на Варшаву ходит через Львов!» – заметил по этому поводу Ленин, когда В. Д. Бонч-Бруевич докладывал о неудачах на польском фронте[62].

Ввиду неподчинения Сталина приказам Главкома 14 августа Секретариат ЦК направил Сталину следующую телеграмму:

«Трения между Вами и Главкомом дошли до того, что… необходимо выяснение путем совместного обсуждения при личном свидании, поэтому просим возможно скорее приехать в Москву»[63].

17 августа Сталин выехал в Москву и подал здесь просьбу об освобождении его от военной работы. 1 сентября Политбюро полностью освободило Сталина от работы в армии.

На состоявшейся в конце сентября 1920 г. IX партийной конференции Ленин взял под защиту действия Главкома С. Каменева и председателя РВС Троцкого и в заключительном слове по отчету ЦК счел нужным осудить поведение Сталина[64]. Правда, на следующий день Сталин попросил слова по личному вопросу и заявил, что некоторые места «вчерашних речей» тт. Ленина и Троцкого не соответствуют действительности[65]. Конференция не обратила внимания на это опровержение.

ПОДДЕРЖКА СО СТОРОНЫ В. И. ЛЕНИНА

Можно задать вопрос, почему Сталину так легко сходили с рук приведенные выше случаи самоуправства и грубости. Во-первых, Сталин был в 1918 – 1920 гг. достаточно сильной фигурой в руководстве партии, и он умел постоять за себя. К тому же, не только Сталин, но и многие другие представители ЦК на фронтах Гражданской войны действовали подчас излишне жестко. Немало подобных жалоб поступало и на председателя РВС Троцкого. Но Ленин и его обычно брал под защиту. В борьбе партийных группировок того времени Сталин обычно стоял на стороне Ленина, и Ленин ценил это. В условиях жестокой гражданской войны, в критическом положении Ленину приходилось учитывать и использовать всякую реальную силу, которая выступала в данный момент на стороне революции.

Ленин нередко и прямо поддерживал Сталина, как это было еще в Кракове при написании последним статей по национальному вопросу, при кооптировании его в состав ЦК РСДРП и назначении в Русское бюро ЦК. Именно по предложению Ленина Сталин был назначен на пост наркома по делам национальностей и наркома государственного контроля, реорганизованного позднее в Наркомат рабоче-крестьянской инспекции.

Хотя Троцкий неоднократно требовал отстранения Сталина от военной работы, Ленин не спешил с этим решением, порой в большей мере поддерживая Сталина, чем Троцкого. Так, например, 23 октября 1918 г. Ленин дал Троцкому телеграмму:

«Сегодня приехал Сталин, привез известия о трех крупных победах наших войск под Царицыном… Сталин очень хотел бы работать на Южном фронте; выражает большое опасение, что люди, мало знающие этот фронт, наделают ошибок, примеры чему он приводит многочисленные. Сталин надеется, что ему на работе удастся убедить в правильности его взгляда, и не ставит ультиматума об удалении Сытина и Мехоношина, соглашаясь работать вместе с ними в Ревсовете Южного фронта, выражая также желание быть членом Высвоенсовета Республики.

Сообщая Вам, Лев Давыдович, обо всех этих заявлениях Сталина, я прошу Вас обдумать их и ответить, во-первых, согласны ли Вы объясниться лично со Сталиным, для чего он согласен приехать, а во-вторых, считаете ли Вы возможным, на известных конкретных условиях, устранить прежние трения и наладить совместную работу, чего так желает Сталин.

Что же меня касается, то я полагаю, что необходимо приложить все усилия для налаживания совместной работы со Сталиным»[66].

Личной встречи Сталина с Троцким тогда не произошло, и Сталин на Южный фронт не вернулся. Но он был назначен членом Высшего Военного Совета республики. Как писал в 1937 г. в своих неопубликованных заметках Троцкий, «после завоевания власти Сталин стал чувствовать себя и действовать более уверенно, не переставая, однако, оставаться фигурой второго плана. Я заметил вскоре, что Ленин “выдвигает” Сталина. Не очень задерживаясь вниманием на этом факте, я ни на минуту не сомневался, что Лениным руководят не личные пристрастия, а деловые соображения. Постепенно они выяснились мне. Ленин ценил в Сталине характер: твердость, выдержку, настойчивость, отчасти и хитрость как необходимое качество в борьбе. Самостоятельных идей, политической инициативы, творческого воображения он от него не ждал и не требовал. Помню, во время Гражданской войны я расспрашивал члена ЦК Серебрякова, который тогда работал вместе со Сталиным в Реввоенсовете Южного фронта: нужно ли там участие их обоих? Не смог ли Серебряков, в целях экономии сил, справиться и без Сталина? Подумав, Серебряков ответил: “Нет, так нажимать, как Сталин, я не умею, это не моя специальность”. Способность “нажимать” Ленин в Сталине очень ценил. Сталин чувствовал себя тем увереннее, чем больше креп и рос государственный аппарат “нажимания”. Надо прибавить: и чем больше дух 1917 г. отлетал от этого аппарата».

В этих словах Троцкого есть немало верного. Надо добавить лишь, что Сталин не просто «выдвигался» Лениным, но и сам активно стремился выдвинуться в «фигуры первого плана», используя поддержку Ленина. К тому же «дух 1917 г.» – это не только дух революции, свободы, но и дух бесконечных митингов, манифестаций, анархии, отсутствия дисциплины. Троцкий прекрасно чувствовал себя и в этой атмосфере. Но Сталин был достаточно умен, чтобы не соперничать на поприще агитатора с другими революционерами. Он ждал, когда пригодится его умение «нажимать» и его мастерство политической интриги. Сталин был молчалив даже тогда, когда находился в небольшом кругу знакомых. Он умел, однако, придавать своим коротким репликам особую значительность. Это заметил и такой далекий от политики человек, как Ф. И. Шаляпин, случайно встретивший Сталина на квартире у Демьяна Бедного. «Сталин, – писал позднее Шаляпин, – говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало довольно веско, может быть потому, что это было коротко. Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же легко, как легка его поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет храм Христа Спасителя, почту, телеграф, что угодно»[67].

Сталин ушел с военной работы почти в самом конце Гражданской войны. Это не было понижением или отставкой. Ему надо было сосредоточить внимание на работе в Наркомнаце: Советская власть утвердилась почти во всех национальных районах. Несколько раз Сталин выезжает на Северный Кавказ и в Азербайджан, принимает делегации различных народностей. Гораздо меньше внимания он уделяет работе в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции. Ему приходится участвовать в работе не только Политбюро и Оргбюро, но и нескольких постоянных комиссий ЦК РКП(б), а также ВЦИК.

В период, когда партию лихорадила так называемая профсоюзная дискуссия, Сталин был мало активен, хотя он и поддерживал платформу Ленина и выступал против тезисов Бухарина и Троцкого. На X съезде РКП(б) Сталин выступил с докладом по национальному вопросу. Вскоре после того как Красная Армия вступила в Грузию и власть меньшевиков в этой республике была свергнута, Сталин приехал в Тифлис. При его участии было сформировано большевистское руководство Грузии и всего Закавказья. Однако попытки Сталина выступить перед рабочими кончились плачевно, его освистали на митинге грузинских железнодорожников. Он так и не смог произнести речь и ушел с митинга под охраной русских чекистов. Вместо него выступил видный меньшевик Исидор Рамишвили, которого рабочие подняли на руках. Эта неудача усилила его неприязнь к Грузии, где он впоследствии почти никогда не бывал. Он все более чувствовал, что его родина – не маленькая Грузия, а большая Россия.

На XI съезде партии Е. А. Преображенский предложил несколько ограничить полномочия Сталина. Он сказал в своей речи:

«Или, товарищи, возьмем, например, т. Сталина, члена Политбюро, который является в то же время наркомом двух наркоматов. Мыслимо ли, чтобы человек был в состоянии отвечать за работу двух комиссариатов и, кроме того, за работу в Политбюро, в Оргбюро и десятке цекистских комиссий?»[68]

На это В. И. Ленин ответил так:

«Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал нескольких обязанностей сразу? Да и как можно делать иначе? Что мы можем сейчас сделать, чтобы было обеспечено существующее положение в Наркомнаце, чтобы разбираться со всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами? Ведь это все политические вопросы! А разрешать эти вопросы необходимо, это – вопросы, которые сотни лет занимали европейские государства, которые в ничтожной доле разрешены в демократических республиках. Мы их разрешаем, и нам нужно, чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы пойти и подробно рассказать, в чем дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина.

То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах»[69].

Ленин был настолько расположен в 1918 – 1921 гг. к Сталину, что лично заботился о том, чтобы подыскать ему в Кремле спокойную квартиру. Он сделал выговор С. Орджоникидзе за то, что тот оторвал Сталина от отдыха на Северном Кавказе. Ленин просил разыскать врача, лечившего Сталина, и прислать его заключение о состоянии здоровья Сталина. Однажды полушутя-полусерьезно Ленин предложил Сталину жениться на своей младшей сестре Марии Ильиничне. Он был уверен, что Сталин все еще холост, и удивился, когда тот сказал, что женился и что его жена работает в Секретариате ЦК. После 1921 г. отношение Ленина к Сталину изменилось.

XI съезд РКП(б) не уменьшил полномочий Сталина, который был вновь избран в ЦК партии. На пленуме ЦК 3 апреля 1922 г. Сталин был избран в Политбюро и Оргбюро ЦК. На пленуме решено было учредить новую должность – генерального секретаря ЦК и назначить на нее Сталина. В «Краткой биографии» Сталина можно прочесть, что именно по предложению Ленина пленум избрал Сталина генеральным секретарем ЦК. Троцкий позднее утверждал, что Ленин был скорее против выдвижения Сталина. Ленин якобы «самоустранился» от решения этого вопроса, высказав лишь ряд сомнений. Именно в эти дни Ленин якобы и произнес столь часто цитируемую Троцким фразу: «Этот повар способен готовить только острые блюда».

Но что значит «самоустранился»? На открытии пленума ЦК председательствовал Л. Б. Каменев, который и предложил избрать Секретариат ЦК в новом составе. Но невозможно предположить, чтобы состав Политбюро, Оргбюро и Секретариата не был предварительно согласован с Лениным. «Биографическая хроника» жизни и деятельности В. И. Ленина следующим образом излагает, руководствуясь материалами партийных архивов, день 3 апреля 1922 г.: «Апрель, В. Ленин участвует в заседании пленума ЦК РКП(б), избирается членом Политбюро ЦК и утверждается кандидатом в состав делегации РКП(б) в Коминтерне. В ходе заседания Ленин просматривает повестку дня, дополняет ее рядом пунктов, делает отметки и подчеркивания, вносит написанный им проект постановления об организации работы Секретариата ЦК. Пленум принял решение установить должность генерального секретаря и двух секретарей ЦК. Генеральным секретарем был назначен И. В. Сталин, секретарями В. М. Молотов и В. В. Куйбышев»[70].

Я уже не говорю о том, что все решения по персональным назначениям принимались на пленумах ЦК открытым голосованием, и нет никаких данных, чтобы Ленин или Троцкий воздержались при утверждении нового Секретариата ЦК.

Нельзя не отметить, что пост генсека вовсе не мыслился тогда как главный или даже очень важный пост в партийной иерархии. Секретариат подчинялся и Политбюро, и Оргбюро ЦК, а функции секретарей были ограниченными. Секретариат занимался в основном техническими и внутрипартийными делами, не вмешиваясь в основные области государственного управления. Армия, ВЧК-ГПУ, ВСНХ, народное просвещение не были подконтрольны Секретариату ЦК. Основные наркоматы возглавляли видные члены ЦК, и их деятельность обсуждали на Политбюро или пленумах ЦК. Не занимался Секретариат и проблемами внешней политики и Коминтерна.

До весны 1919 г. те функции, которые позднее стали выполнять Оргбюро и Секретариат ЦК, фактически выполнял по совместительству Я. М. Свердлов, которому еще XI съезд РСДРП поручил возглавлять технический Секретариат ЦК РСДРП. После избрания Свердлова председателем ВЦИК он оставался работать секретарем ЦК. Именно Свердлов, а не Троцкий или Сталин, был в 1917 – 1918 гг. вторым по авторитету и значению вождем большевистской партии. После его смерти в марте 1919 г. Ленин говорил:

«Та работа, которую он делал один в области организации, выбора людей, назначения их на ответственные посты по всем разнообразным специальностям, – эта работа будет теперь под силу нам лишь в том случае, если на каждую из крупных отраслей, которыми единолично ведал тов. Свердлов, вы выдвинете целые группы людей, которые, идя по его стопам, сумели бы приблизиться к тому, что делал один человек»[71].

В конце марта 1919 г. ответственным секретарем ЦК РКП(б) была избрана Е. Д. Стасова. Ей было трудно, и в ноябре того же года пленум ЦК избрал вторым секретарем ЦК Н. Н. Крестинского. В апреле 1920 г. был избран Секретариат ЦК в составе трех человек – Н. Н. Крестинского, Е. А. Преображенского и Л. П. Серебрякова. Ведущей фигурой в Секретариате стал Н. Н. Крестинский, который входил также в Оргбюро и Политбюро ЦК РКП(б). Однако все секретари ЦК поддержали во время профсоюзной дискуссии платформы Троцкого или Бухарина, и все они были переизбраны, когда после X съезда РКП(б) собрался первый пленум ЦК. В Секретариат были избраны В. М. Молотов, В. М. Михайлов и Е. М. Ярославский. Все они входили также и в Оргбюро ЦК. Однако Ленин был недоволен деятельностью этих деловых центров партии, обвиняя их в недопустимой волоките и бюрократизме. Предполагалось поэтому, что избрание генсеком Сталина, организаторские способности и крутой нрав которого были уже известны в партийных кругах, позволит навести порядок в рабочих органах ЦК. Таким образом, в назначении Сталина на новый пост не было ничего неожиданного. «Это было событие, – писала Е. Я. Драбкина, – из числа тех, которым никто не придает особого значения, и даже в партийных кругах не обратили на него внимания»[72]. В этом, конечно, нет ничего удивительного. В апреле 1922 г. Ленин продолжал стоять во главе партии и правительства. Он был общепризнанным вождем революционных масс России. Поэтому избрание Сталина на пост генсека вопреки позднейшим легендам не носило характера выдвижения нового вождя и лидера партии или преемника Ленина.

Положение изменялось, однако, по мере усиления болезни Ленина, которая все чаще и чаще отрывала его от управления страной и партией. Сталин был не только генеральным секретарем ЦК, он входил также в Оргбюро и Политбюро ЦК, в Президиум ВЦИК, он был наркомом по делам национальностей и наркомом Рабоче-крестьянской инспекции. Именно Сталин превратился в ключевую фигуру партийного аппарата, под его руководством происходили перевыборы партийных органов на местах, что позволило ему произвести массовую перестановку кадров в составе губкомов, обкомов и ЦК национальных компартий. Во главу оргинструкторского отдела ЦК, учраспредотдела, агитпропотдела были назначены Л. Каганович, С. Сырцов, А. Бубнов, которые в то время активно поддерживали Сталина. Сталин подчинил своему влиянию и членов Оргбюро и Секретариата: В. М. Молотова, Я. Э. Рудзутака и А. А. Андреева. Вместе с ближайшим помощником Сталина И. П. Товстухой все они составляли первый «штаб» Сталина в аппарате ЦК РКП(б). Активно поддерживали Сталина в то время и такие члены ЦК, как В. В. Куйбышев, С. Орджоникидзе и А. И. Микоян. Тогда же начали выдвигаться в аппарате ЦК Л. Мехлис и Г. Маленков.

В первой половине 1922 г. состояние здоровья В. И. Ленина продолжало ухудшаться. В результате склероза мозга у него произошло расстройство речи, затруднилось движение левой и правой ноги. Через несколько недель эти явления прошли, но только в октябре 1922 г. Ленин сумел вернуться к работе. Он уже не мог не задумываться о своих преемниках.

В конце 1922 г. у Ленина начинают налаживаться политические и личные отношения с Троцким, резко ухудшившиеся во время профсоюзной дискуссии. Большее доверие Ленин оказывает своему главному оппоненту в 1917 г. Л. Б. Каменеву. Последний становится первым заместителем Ленина по Совнаркому и в 1923 г. в период болезни Ленина председательствует на заседаниях Совнаркома и Политбюро. Что касается Сталина, то Ленин в 1922 г. все более отрицательно отзывался о его деятельности. Ленин был крайне недоволен попыткой Сталина, Бухарина и Сокольникова ослабить монополию внешней торговли; помешать этому могло только энергичное вмешательство Ленина. Резко критиковал Ленин и политику Сталина в национальном вопросе. Дело в том, что как раз во время болезни Ленина Сталин провел через комиссии ЦК свое предложение об «автономизации», то есть о вступлении национальных республик в РСФСР на началах автономии. В первоначальном проекте Сталина говорилось: «Признать целесообразным формальное вступление независимых советских республик – Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии, Армении – в состав РСФСР… Признать целесообразным формальное распространение компетенции ВЦИК, СНК и СТО РСФСР на соответствующие центральные учреждения перечисленных в пункте 1 республик. Наркоматы: продовольствия, труда и народного хозяйства формально подчинить директивам соответствующих наркоматов РСФСР… Остальные наркоматы, как-то: юстиции, просвещения, внутренних дел, рабоче-крестьянской инспекции, земледелия, народного здравия и социального обеспечения считать самостоятельными… Органы борьбы с контрреволюцией в упомянутых выше республиках подчинить директивам ГПУ РСФСР.

Член Комиссии И. Сталин»[73].

По проекту Сталина должен был создаваться не Союз Советских Социалистических Республик, а Российская Федеративная Республика, включающая в свой состав все другие национальные образования.

В письме от 27 сентября 1922 г. Ленин осудил эти предварительные решения и предложил иное решение: создание нового государства – Союза Советских Социалистических Республик на основе равноправия РСФСР, Украины, Белоруссии и других республик. Именно это решение и было принято партией.

Сталин не занял правильной позиции и в том конфликте, который произошел между С. Орджоникидзе и руководством ЦК КП(б) Грузии по вопросам экономической политики Закавказского крайкома и прав Грузинской Советской Республики. Ленина очень взволновал этот конфликт, и под его впечатлением он продиктовал в конце 1922 г. свои записки «К вопросу о национальностях».

В них, в частности, говорилось:

«Из того, что сообщил тов. Дзержинский, стоявший во главе комиссии, посланной Центральным Комитетом для “расследования” грузинского инцидента, я мог вынести только самые большие опасения… Видимо, вся эта затея “автономизации” в корне была неверна и несвоевременна… Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого “социал-национализма”. Озлобление вообще играет в политике обычно самую худшую роль… В данном случае по отношению к грузинской нации мы имеем типичный пример того, где сугубая осторожность, предупредительность и уступчивость требуются с нашей стороны поистине пролетарским отношением к делу».

Имея в виду не столько Орджоникидзе, сколько Сталина, Ленин далее писал:

«Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела, пренебрежительно швыряется обвинением в “социал-национализме” (тогда как он сам является настоящим и истинным не только “социал-националом”, но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности… Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует считать, конечно, Сталина и Дзержинского»[74].

В январе 1923 г. Ленин не раз возвращался к оценке этого конфликта, причем, как можно судить по запискам его дежурных секретарей, Сталин препятствовал получению больным Лениным запрашиваемых им материалов.

5 марта 1923 г. Ленин пишет письмо Троцкому: «Уважаемый тов. Троцкий! Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под “преследованием” Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным. Если Вы по че му-ни будь не согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего несогласия. С наилучшим товарищеским приветом. Ленин»[75]. Но Троцкий, ссылаясь на болезнь, отказался принять на себя это поручение Ленина.

Ничего не сделал и Л. Б. Каменев, когда Н. К. Крупская еще 13 декабря 1922 г. обратилась к нему с жалобой на грубость Сталина. Она писала: «Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина… прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская»[76].

Ленин узнал об этом конфликте только в начале марта, вероятно, от Каменева. Возмущенный до глубины души, хотя со времени конфликта прошло более двух месяцев, он вызвал секретаря и продиктовал следующее письмо:

«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против моей жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин. 5-го марта 1923 года»[77].

Сталин немедленно принес Крупской извинения и взял свои слова обратно. Он не посмел пойти на разрыв с Лениным.

На следующий день утром В. И. Ленин продиктовал еще одно письмо, в котором говорилось:

«тт. Мдивани, Махарадзе и др. Копия – тт. Троцкому и Каменеву. Уважаемые товарищи!

Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь. С уважением Ленин. 6-го марта 23 г.»[78]

Приведенные нами три письма Ленина от 5 и 6 марта 1923 г. были его последними письменными документами. 6 марта в состоянии здоровья Ленина произошло новое ухудшение, а 10 марта его поразил еще один удар, который вызвал потерю речи и усилил паралич правой руки и ноги. Вряд ли следует сомневаться, что ухудшение здоровья было ускорено душевным состоянием Ленина. Впрочем, летом и осенью 1923 г. его здоровье улучшилось, он стал принимать у себя многих людей, совершать прогулки, однажды побывал в Москве, в Кремле. Он виделся и разговаривал с некоторыми крупными партийными и государственными деятелями. Но уже ни разу не встречался со Сталиным.

Как генсек Сталин занимался в конце 1922 и в первой половине 1923 г. многими делами, не забывая при этом об укреплении своих личных позиций в партии. Он имел свой план строительства партии, который был начерно изложен в заметке «О политической стратегии и тактике», написанной в июле 1921 г. и впервые опубликованной лишь в 1947 г. Эта заметка составляла развернутый план брошюры, и часть изложенных здесь мыслей Сталин использовал в своих последующих статьях. Но многие свои мысли он не решился предавать гласности по крайней мере до 1947 г. Уже слова «партия – это командный состав и штаб пролетариата» могут вызвать ряд возражений, ибо понятия «авангард» и «командный состав» далеко не идентичны. Но Сталин идет еще дальше и пишет: «Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность.

Значение старой гвардии внутри этого могучего ордена. Пополнение старой гвардии новыми закалившимися… работниками»[79].

Сравнение коммунистической партии с церковно-рыцарским орденом «Братьев Христова воинства» (официальное название ордена меченосцев) могло прийти на ум бывшему семинаристу, но не Ленину или Марксу, который называл все эти ордена «крестовой сволочью». Несомненно, что Сталину импонировало строго иерархическое построение ордена меченосцев по четырем рангам. Тот факт, что заметка Сталина была опубликована только в 1947 г., показывает, что мысль о превращении партии в подобие религиозного ордена, а затем и о создании внутри партии и государственного аппарата какой-то тайной элиты ордена, особой касты «посвященных» долго не оставляла Сталина. Эту мысль он высказывал в узком кругу еще в конце 30-х гг. Создание тайно оплачиваемой при помощи «пакетов» (о чем речь впереди) номенклатуры было, несомненно, шагом именно в этом направлении.

Болезнь Ленина, исход которой становился все более очевидным, а также усиление власти Сталина беспокоили многих лидеров партии. Осенью 1923 г. в Кисловодске в одной из пещер близ города состоялось неофициальное совещание отдыхавших там руководителей партии, в котором приняли участие Зиновьев, Бухарин, Евдокимов, Лашевич, Ворошилов и некоторые другие. Формально речь шла об укреплении коллективного руководства партии. Зиновьев предложил тогда ликвидировать Политбюро и создать для руководства партией своеобразный триумвират в составе Сталина, Троцкого и его, Зиновьева (вместо себя Зиновьев предлагал также Каменева или Бухарина). Мнения разделились, и план Зиновьева встретил возражения. Решили запросить самого Сталина. Позднее, на XIV съезде партии, касаясь этого эпизода, Сталин говорил: «В 1923 году, после XII съезда, люди, собравшиеся в “пещере”… выработали платформу об уничтожении Политбюро и политизировании Секретариата, т. е. о превращении Секретариата в политический и организационный руководящий орган в составе Зиновьева, Троцкого и Сталина… На вопрос, заданный мне в письменной форме из недр Кисловодска, я ответил отрицательно, заявив, что, если товарищи настаивают, я готов очистить место без шума, без дискуссии, открытой или скрытой»[80].

Вполне возможно, что Сталину пришлось бы действительно «очистить» место главы партии. Однако вскоре внутри партии началась острая дискуссия с Троцким и его сторонниками, и положение в верхах ВКП(б) изменилось. Личная вражда между Зиновьевым и Троцким тогда была еще очень велика, и потому Зиновьев и поддержавший его Каменев не только решительно выступили против притязаний Троцкого, но и активно поддержали Сталина, в котором они видели тогда своего главного союзника в развернувшейся политической борьбе.

СМЕРТЬ В. И. ЛЕНИНА

В то время как Сталин использовал предоставившиеся ему возможности для укрепления своих личных позиций в партии, Ленин, прикованный болезнью к постели, диктовал (иногда всего по 5 – 10 минут в день) свои последние статьи и предложения. Основная их идея – борьба против растущего бюрократизма и опасности раскола партии. Часть ленинских записок была адресована определенным лицам и, естественно, не предназначена для печати. Некоторые письма и предложения Ленин считал строго секретными. Но большую часть своих последних статей он просил немедленно опубликовать в газетах, которые с разрешения врачей ежедневно просматривал. Это относилось, в частности, к статьям «Как нам реорганизовать Рабкрин» и «Лучше меньше, да лучше», в которых Ленин резко критиковал Наркомат РКИ, во главе которого еще недавно стоял И. Сталин. «Будем говорить прямо, – писал Ленин. – Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого наркомата нечего и спрашивать»[81].

Ленин предлагал поэтому полностью реорганизовать органы партийно-государственного контроля и создать сравнительно небольшой контрольный аппарат, члены которого должны пользоваться всеми правами членов ЦК и избираться в основном из рабочих и крестьян. Эти члены ЦКК, по мнению Ленина, «обязанные присутствовать в известном числе на каждом заседании Политбюро, должны составить сплоченную группу, которая «невзирая на лица» должна будет следить за тем, чтобы ничей авторитет, ни генсека, ни кого-либо из других членов ЦК, не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел»[82].

Включению рядовых рабочих в ЦК и ЦКК Ленин придавал принципиальное значение, рассчитывая таким образом обновить и оздоровить правящую верхушку партии и государства. В подготовительных заметках к статье о Рабкрине Ленин писал: «Если мы запоздаем с этим делом, то мы не исполним одной из основных наших обязанностей, именно обязанности воспользоваться пребыванием у власти, чтобы научить лучшие элементы трудящихся масс всем деталям управления»[83].

Статья Ленина о Рабкрине вызвала недовольство не только у Сталина, усмотревшего в ней личный выпад против себя, но и у части членов Политбюро. Редактор «Правды» Н. Бухарин, несмотря на свою любовь к Ленину и настояния Крупской, не решался напечатать эту статью. На заседании Политбюро В. Куйбышев предложил даже напечатать в одном экземпляре специальный номер «Правды» со статьей Ленина, дабы успокоить его. Это предложение не было принято. Статья о Рабкрине была все же опубликована в «Правде» 25 января 1923 г., статья «Лучше меньше, да лучше» – 4 марта того же года. Тем не менее на XII съезде партии, состоявшемся 17 – 25 апреля, вопрос о Рабкрине не был внесен в повестку дня и почти не обсуждался. Съезд партии не создал ЦКК с теми широкими полномочиями, какие предлагал дать этой комиссии Ленин. Правда, состав ЦКК был значительно обновлен и расширен, но большинство членов ЦКК находились уже давно на партийной и советской работе, хотя и происходили из рабочих и крестьян. Они не были «рядовыми рабочими», которых нужно было еще учить «деталям управления». ЦКК отнюдь не стала органом, равноправным с ЦК партии.

Обострившиеся разногласия внутри ЦК и происходившая в нем тайная и явная борьба за власть очень волновали Ленина, здоровье которого к осени 1923 г. заметно улучшилось. Он требовал от Крупской ежедневно читать ему газеты, хотя уже не вмешивался в партийные дела. Как рассказывает в своих мемуарах Е. Драбкина, Ленин часами сидел в одиночестве и иногда даже плакал, видимо, не только от бессилия, но и от обиды. По свидетельству Крупской, 19 и 20 января 1924 г. она читала Владимиру Ильичу только что опубликованные решения XIII партконференции, где подводились итоги дискуссии с Троцким. Слушая резкие по форме и не всегда справедливые по содержанию резолюции, Ленин снова начал волноваться. Чтобы его успокоить, Крупская сказала, что резолюции приняты единогласно. Вряд ли это могло удовлетворить Ленина, чьи наихудшие опасения начали сбываться. На следующий день в состоянии сильнейшего душевного волнения В. И. Ленин скончался.

Сталин был инициатором создания Мавзолея Ленина и мумифицирования его тела, против чего публично возражала Н. К. Крупская. Однако большинство членов Политбюро поддержали Сталина. Можно согласиться с Р. Такером, что смерть Ленина принесла облегчение Сталину и «теперь можно было обожествить покойного». Создавая культ Ленина, Сталин готовил и свой собственный. «Сталину нужен был Ленин, которого не надо больше бояться и с которым не придется больше бороться»[84].

О «ЗАВЕЩАНИИ» В. И. ЛЕНИНА

И. В. СТАЛИН В 1923 – 1924 гг.

В начале главы мы приводили портрет молодого Сталина. Разумеется, Сталин существенно изменился к 44 – 45 годам.

Он держался очень уверенно, но просто и несколько грубовато, что создавало контраст между ним и высокомерным Троцким и крайне амбициозным Зиновьевым. Поведение Сталина было более понятно и близко большинству партийных работников, для которых само слово «интеллигентность» было скорее синонимом трусливого либерализма и мягкотелости, чем пролетарской твердости. Жена видного советского дипломата А. А. Иоффе, эмигрировавшая в 1975 г. в Израиль, писала в своих воспоминаниях:

«Если и был человек, которого Иоффе положительно не выносил, так это был Сталин… Мы виделись со Сталиным. Встречались, например, в ложе дирекции в Большом театре на премьерах. Сталин появлялся здесь обычно в окружении ближайших соратников, были среди них Ворошилов, Каганович… Держался он этаким простым, славным малым. Очень общительный, со всеми на дружеской ноге, но не было в нем ни единого правдивого жеста. Помню, как встретил он меня первый раз: “А, Мария Михайловна, слышал, слышал…” Вообще Сталин был редкостный актер, способный всякий раз, по обстоятельствам, менять маску. И одна из любимых его масок была именно эта – простой, душа нараспашку парень… Адольф Абрамович великолепно знал эту черту Сталина. Он никогда не верил ему и еще задолго до того, как Сталин обнаружил свое подлинное лицо, уже знал ему цену…»

Эти наблюдения Марии Иоффе довольно точны.

Много писал о личности Сталина Троцкий, который назвал как-то Сталина «самой выдающейся посредственностью в нашей партии». Эта формула потом часто повторялась в кругах оппозиции, хотя она ничего не могла объяснить. Победу Сталина над его соперниками Троцкий объясняет не столько качествами самого Сталина, сколько условиями, сложившимися в СССР в 1923 – 1927 гг. В одной из своих неопубликованных заметок от 4 января 1937 г. Троцкий писал:

«В 1923 или в 1924 г. И. Н. Смирнов, расстрелянный позже вместе с Зиновьевым и Каменевым, возражал мне в частной беседе: “Сталин – кандидат в диктаторы? Да ведь это совсем серый и ничтожный человек”. “Серый – да, ничтожный – нет”, – отвечал я Смирнову. На ту же тему были у меня… споры с Каменевым, который, вопреки очевидности, утверждал, что Сталин – “вождь уездного масштаба”. В этой саркастической характеристике была, конечно, частица правды, но только частица. Такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низких свойствах человеческой натуры, развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе. Конечно, не во всякой. Освободительной борьбе трудящихся нужны другие качества. Но где дело идет об отборе привилегированных, об их сплочении духом касты, об обессилении и дисциплинировании масс, там качества Сталина почти незаменимы… И все же взятый в целом Сталин остается посредственностью. Он не способен ни к обобщению, ни к предвидению. Его ум лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-то практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения. В этой слабости – сила Сталина. Бывают исторические задачи, разрешить которые можно, только отказавшись от обобщений; бывают эпохи, когда обобщения и предвиденье исключают непосредственные успехи: это эпохи сползания, снижения, реакции. Гельвеций говорил некогда, что каждая общественная эпоха требует своих великих людей, а когда таковых не находит, то она изобретает их… Можно применить к Сталину слова, сказанные Энгельсом о Веллингтоне: “Он велик в своем роде, а именно настолько велик, насколько можно быть великим, не переставая быть посредственностью. Индивидуальное «величие» есть в последнем счете – социальная функция».

В этой характеристике, конечно, больше истины, чем в приведенных Троцким словах Смирнова или Каменева. Но и она во многом неточна. Это видно из вывода, который делает Троцкий.

«Если бы Сталин мог с самого начала предвидеть, куда его заведет борьба с троцкизмом, он вероятно, остановился бы, несмотря на перспективу победы над всеми соперниками. Но он ничего не предвидел».

Нет, Сталин не остановился, даже если бы он заранее знал, какой ценой достанется ему победа над его противниками и его почти ничем не ограниченная власть. Возможно, он был бы готов заплатить и еще большую цену.

Вспоминая все известные ему высказывания о Сталине, Троцкий приводит также слова Бухарина о том, что Сталин прежде всего крайне ленивый человек. Это мнение (если Бухарин действительно высказывал его) ошибочно. Сталин был нетороплив и медлителен в действиях, но отнюдь не ленив. В 1980 г. во Франции вышла в свет книга Б. Бажанова «Воспоминания бывшего секретаря Сталина». (Б. Бажанов действительно работал с августа 1923 г. и до конца 1925 г. в секретариате Политбюро. В 1928 г. он бежал из СССР в Иран и впоследствии жил во Франции.) Бажанов рисует не лишенный правдоподобия портрет Сталина в 1923 – 1924 гг.:

«Сталин мстителен, подозрителен, груб, у него нет каких-либо сдерживающих моральных принципов. Он умелый и хитрый интриган, чрезвычайно скрытный и хорошо владеющий собой. На нем всегда скромный костюм, и он ведет очень простой образ жизни. У него нет тяготения к роскоши или к благам жизни. Он живет в Кремле в скромно обставленной квартире, где раньше жила дворцовая прислуга. В то время как Каменев уже закрепил за собой превосходный “ролс-ройс”, Сталин ездит по Москве на старом и простом “руссо-балте”. Сталин не слишком образован, но умеет скрывать недостаток культуры; на заседаниях Политбюро говорит кратко и мало и не столько убеждает и полемизирует, сколько резюмирует в немногих словах мнение большинства. Человек сильной воли, он одновременно и чрезвычайно осторожен, а порой и нерешителен. Он часто не знает, как быть и что делать в трудной политической обстановке, но умеет скрывать свою нерешительность и нередко предпочитает идти за событиями, чем ими руководить. Женщинами Сталин не интересуется. Им владеет одна всепоглощающая страсть к власти, но он терпелив и умеет выжидать, прежде чем нанести удар по своим политическим конкурентам. От природы он не глуп и не лишен здравого смысла».

Однако, увлекаясь, Бажанов начинает добавлять к этому портрету немало фальшивых дорисовок. Он утверждает, например, что Сталин «никогда ничего не читает, ничем не интересуется». Он равнодушен к наукам, литературе, музыке. Он не читает даже литературно обработанных стенограмм своих речей и докладов.

«В первые дни моей работы, – пишет Бажанов, – я десятки раз в день хожу к Сталину докладывать ему полученные для Политбюро бумаги. Я очень быстро замечаю, что ни содержание, ни судьба этих бумаг его совершенно не интересуют. Когда я его спрашиваю, что надо делать по этому вопросу, он отвечает: “А что, по-вашему, надо делать?” Я отвечаю – по-моему, то-то: внести на обсуждение Политбюро, или передать в какую-то комиссию ЦК, или считать вопрос недостаточно проработанным и согласованным и предложить ведомству его согласовать сначала с другими заинтересованными ведомствами и т. д. Сталин сейчас же соглашается: “Хорошо, так и сделайте”. Очень скоро я прихожу к убеждению, что я хожу к нему зря и что мне надо проявлять больше инициативы. Так я и делаю. В секретариате Сталина мне разъясняют, что Сталин никаких бумаг не читает и никакими делами не интересуется…»[92]

Все эти утверждения не соответствуют действительности. Никто не мог и в 1923 г. входить к Сталину в кабинет десятки раз в день, да еще без доклада. Сталин почти никогда не подписывал документа, не прочитав его внимательно. Он очень много читал: партийную прессу, наиболее заметные художественные произведения, специально переведенные для него материалы западной прессы, а также эмигрантскую литературу, не говоря уже о разного рода дипломатических документах, материалах, связанных с внутрипартийной борьбой и т. п. Сталин нередко бывал на спектаклях МХАТа и Большого театра.

Требует уточнения и взгляд на Сталина как на оратора и полемиста. Конечно, Сталин не был трибуном. Но он отнюдь не был плохим полемистом. Старый член партии И. А. Сац писал в своих неопубликованных воспоминаниях:

«Должен добавить несколько слов, объясняющих отчасти публицистическое и ораторское воздействие Сталина, дававшее ему преимущество перед более сильными, чем он, ораторами и публицистами. Каменев, Зиновьев, Бухарин, даже Троцкий несравненно хуже знали тексты ленинских сочинений. Эти люди гораздо ближе и чаще, чем Сталин, общались с живым Лениным, слушали его, спорили с ним, прочитывали только что напечатанное, но вряд ли много перечитывали. Они недостаточно чувствовали дистанцию между ним и собой. Сталин в отличие от них изучал и текстуально знал печатного Ленина. Он не затруднялся в подборе нужных ему цитат из Ленина. Здесь не место говорить, что свой догматический метод мышления (катехизис) он называл и, наверное, считал творческим. Оставим в стороне и то, что он вряд ли вполне сознательно и преднамеренно вел борьбу против марксистского диалектического метода, пронизывающего ленинское мышление. Сейчас нам важно отметить, что, переводя политические дискуссии на почву догматическую, Сталин легко ставил своих оппонентов в труднейшее положение, свободно и весьма убедительно манипулируя цитатами».

К сказанному следует добавить, что именно на 1924 г. приходится и наибольшая творческая активность Сталина. Работы этого года занимают целый шестой том в его Собрании сочинений. Именно в 1924 г. Сталин издал две свои главные теоретические брошюры: «Об основах ленинизма» и «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов». В них он показал себя если не продолжателем, то достаточно умелым систематизатором взглядов Ленина.

НЕКОТОРЫЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Нельзя понять историю возникновения и развития сталинизма, не рассмотрев хотя бы вкратце историю внутрипартийной борьбы в ВКП(б) в 1923 – 1930 гг. Задача это нелегкая, так как мало какой из вопросов нашей истории подвергался столь явной фальсификации, как вопрос об оппозиции. Уже в публикациях 20-х гг. многие эпизоды, факты, как и само направление происходившей борьбы, излагались крайне тенденциозно. При этом каждая сторона старалась представить своих оппонентов в наиболее непривлекательном виде, их слова искажали, ошибки и неточности преувеличивали. Грубость и нелояльность не только не пресекали, но и поощряли с одной и с другой стороны, что с самого начала придавало внутрипартийной борьбе крайне резкий характер. В 30-е гг. в советской печати лидеров оппозиции стали изображать уже как предателей и шпионов иностранных государств, завербованных на службу империалистических разведок еще с первых лет Советской власти.

Как известно, все активные участники оппозиционных течений были позднее физически уничтожены Сталиным. Только немногие рядовые участники оппозиции вернулись после XX съезда КПСС к своим семьям. Некоторые из них в своих мемуарах чрезмерно расхваливали тех или иных лидеров оппозиции. Их позицию можно понять, но с ней нельзя согласиться. Из того факта, что Сталин, оказавшись победителем в борьбе с оппозицией, узурпировал всю власть в стране и в партии, вовсе не следует, что именно Сталин в борьбе с оппозицией был кругом неправ, а его противники были во всем правы.

Было бы неправильным также, по примеру некоторых западных историков, изображать борьбу различных группировок в партии после смерти Ленина только как беспринципную борьбу за власть, прикрытую для видимости различного рода теоретическими рассуждениями. Нет, в 20-е гг. существовали серьезные теоретические и практические расхождения и идейная борьба, особенно по вопросу о возможностях, путях и методах строительства социализма в Советском Союзе. Верно, однако, и то, что для Сталина в этой борьбе главным был вопрос о власти. Умело маневрируя между различными течениями и платформами, Сталин воспользовался борьбой различных фракций в партии, чтобы ослабить всех конкурентов и усилить свою власть и влияние.

Нетрудно убедиться в том, что вся предреволюционная история РСДРП наполнена борьбой различных течений, групп и фракций. Эта борьба не прекратилась и после конституирования большевиков в самостоятельную партию. Ленин вел борьбу с «правыми» течениями среди большевиков в 1917 г., с «левыми коммунистами» в 1918 г., с «военной оппозицией» в 1919 г., с «рабочей оппозицией» в 1920 – 1922 гг.; острая дискуссия возникла в партии в 1920 – 1921 гг. по вопросу о профсоюзах. В. И. Ленин считал борьбу различных течений и групп в партии вполне нормальным явлением, не противоречащим принципу демократического централизма. Ограничения такой борьбы могли носить только временный характер, как это и было записано в решениях X съезда РКП(б). Некоторое время и Сталин считал внутрипартийную борьбу не только нормальным явлением, но и достоинством большевистской партии, которая не замазывает внутренние противоречия, а преодолевает их путем борьбы течений и групп.

Борьба с инакомыслящими, которую вел В. И. Ленин и в РСДРП, и позднее в РКП(б), отнюдь не всегда была образцом лояльной и вежливой полемики. Он часто бывал неоправданно резок и груб со своими оппонентами, нередко прибегал к весьма оскорбительным формулировкам, а иногда даже оправдывал грубость. Но характерной чертой Ленина было полное отсутствие каких-либо личных мотивов во внутрипартийной борьбе. Ленину было совершенно чуждо чувство мести, даже обиды. Его главной целью было убедить в своей правоте партию, рабочих, а по возможности – своих оппонентов. И когда удавалось достичь согласия во взглядах, всякая резкость исчезала, сменяясь доброжелательностью, вниманием и дружеской поддержкой. Это можно видеть на примере отношений Ленина и Троцкого в 1912 – 1913 гг. и в 1917 – 1919 гг. Известно, с какой резкостью обрушился Ленин на Зиновьева и Каменева в октябре 1917 г., когда эти члены большевистского ЦК выступили против вооруженного восстания. Но сразу же после победы Октябрьской революции Зиновьев и Каменев признали свою ошибку и заняли видные посты в органах Советской власти. В своем письме к итальянским коммунистам в 1920 г. Ленин писал: «Перед самой Октябрьской революцией в России и вскоре после нее ряд превосходных коммунистов в России сделали ошибку, о которой у нас неохотно теперь вспоминают. Почему неохотно? Потому, что без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены»[93].

«Ленин умел быть снисходительным к ошибкам товарищей, – писала о нем М. И. Ульянова, – если эти ошибки вызывались не злой волей или нерадением… И тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку у Ильича и защиту от требовавших более суровых мер по отношению к виновному… И при виде этого новые силы находишь в себе и от ошибок избавляешься лучше, чем при применении строгости и взысканий, – лучше потому, что такой метод не вызывает озлобления, не приводит к подавленности человека, который и сам осознает свою ошибку»[94].

Примеров подобного отношения Ленина к бывшим оппозиционерам можно привести много. Так, например, в 1921 г. на X съезде партии Ленин предложил не только отметить в резолюции заслуги «рабочей оппозиции» в борьбе с бюрократизмом, но и включить лидера этой оппозиции А. Г. Шляпникова в состав ЦК. «Когда в ЦК, – говорил Ленин, – включается товарищ из “рабочей оппозиции”, это есть выражение товарищеского доверия… это есть проявление высшего доверия, больше которого в партии не может быть»[95]. И когда Шляпников заявил о своей отставке, именно Ленин предложил съезду резолюцию, отклоняющую отставку Шляпникова.

«Как особое задание Контрольной комиссии, – писал Ленин в октябре 1920 г. в Политбюро, – рекомендовать внимательно-индивидуализирующее отношение, часто даже прямое своего рода лечение по отношению к представителям так называемой оппозиции, потерпевшим психологический кризис в связи с неудачами в их советской или партийной карьере. Надо постараться успокоить их, объяснить им дело товарищески, подыскать им (без способа приказывания) подходящую к их психологическим особенностям работу, дать в этом пункте советы и указания Оргбюро Цека и т. п.»[96].

Иначе относился к своим оппонентам Сталин. Еще в период внутрипартийной борьбы 1913 – 1923 гг. он отличился чрезмерной резкостью, грубостью и нелояльностью, что и отметил Ленин в своем «Завещании». Сталин мало заботился о переубеждении своих оппонентов и привлечении их к совместной работе. Он старался подчинить их своей воле, сломить их сопротивление, а если это не удавалось, то бесцеремонно отбросить в сторону. К тому же Сталин был крайне злопамятен и мстителен. Его оппоненты оставались для него личными врагами даже тогда, когда исчезал предмет спора и возникала необходимость совместной дружной работы. Правда, Сталин умел хорошо скрывать свои истинные чувства.

Для того чтобы показать различие методов и форм борьбы с оппозицией у Ленина и Сталина, небесполезно вспомнить одно из заседаний IV Всероссийского съезда профсоюзов 18 мая 1921 г. Как вспоминает старый профсоюзный деятель А. М. Дурмашкин[97], на этом заседании выступил Д. Б. Рязанов, защищая тезис о независимости профсоюзов от партии. Рязанов внес резолюцию с предложением о всеобщей натурализации заработной платы. Его предложение, противоречившее линии ЦК РКП(б), находило поддержку из-за резкого падения покупательной способности денег. Большинство фракции (это было заседание коммунистической фракции съезда) неожиданно проголосовало за резолюцию Рязанова, а не за резолюцию, подготовленную в ЦК партии. Прибывший на заседание Сталин пытался поправить положение. Но выступление Сталина было резким, раздраженным и изобиловало грубыми личными выпадами в адрес Рязанова и Томского, а также всей фракции. Это вызвало в зале протесты, выкрики и нервозность. В ответ на реплики Рязанова Сталин грубо бросил в его сторону: «Замолчите, шут гороховый!» Рязанов вскочил, ответил тем же. Напряжение нарастало. В конфликт между фракцией и ЦК пришлось вмешаться Ленину. Его речь отличалась от речи Сталина одной «мелочью» – она была глубоко аргументированной и убедительной. Ленин также весьма резко критиковал Рязанова и Томского. Но Владимир Ильич воздержался от каких бы то ни было личных выпадов и оскорблений. И он победил. Фракция съезда, только что голосовавшая вразрез с решением ЦК, подавляющим большинством отменила резолюцию, внесенную Рязановым, и одобрила решение ЦК.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О Л. Д. ТРОЦКОМ

В центре внутрипартийной борьбы в 1923 – 1927 гг., а позднее в центре борьбы со Сталиным как с вождем мирового коммунистического движения находился Л. Д. Троцкий.

О Троцком существует огромная литература. На Западе было издано большое количество биографий Троцкого, лучшей из них остается биография, написанная И. Дейчером. На русском языке за рубежом сравнительно недавно, в 1980 г., был издан сокращенный перевод с английского книги Д. Кармайкла «Троцкий». Очень много писал и сам Троцкий. Немало говорится о нем и в мемуарах старых большевиков, с которыми я мог ознакомиться главным образом по неопубликованным рукописям. Отрывки из них будут приведены во всех разделах книги. Их следует, однако, предварить краткой биографической справкой.

Лев Давыдович Троцкий (Лейба Бронштейн) родился всего на два месяца раньше Сталина в имении своего отца – одного из очень немногих в России еврейских помещиков. Он окончил начальную еврейскую школу, а затем реальное училище, основанное немецкими колонистами в Одессе. К социал-демократическому движению молодой Троцкий примкнул в 1898 г., после первого ареста. Будучи сосланным в Сибирь, он бежал в 1902 г. за границу. Троцкий участвовал в работе II съезда РСДРП, на котором примкнул к меньшевикам. Однако вскоре он покинул фракцию меньшевиков, но не сделался большевиком. Долгое время Троцкий был одним из тех, кто называл себя «независимым» социал-демократом. Это помогло ему стать выдающимся полемистом, но он никогда не был кропотливым и настойчивым политическим организатором.

Когда началась первая русская революция, Троцкий возвратился в Петербург. Он принял активное участие в работе Петербургского Совета и некоторое время был одним из трех его сопредседателей, а также редактором «Русской газеты», которую он и его тогдашний политический друг и единомышленник А. Л. Парвус (Гельфанд) в течение месяца превратили из маленького либерального листка в массовую газету с 500-тысячным тиражом. Немало статей Троцкий публиковал и в ежедневной меньшевистской газете «Начало».

Петербургский Совет просуществовал всего 50 дней. Троцкий же возглавлял его всего около двух недель. В начале декабря 1905 г. столичный Совет был разогнан, а его руководство арестовано. Тем не менее эти короткие недели сделали Троцкого знаменитым в революционных кругах. Ленин уже тогда относился к Троцкому с унизительной иронией, называя его «пустомелей», «пустозвоном», «фразером», «типичным полуобразованным семинаристским болтуном», «стряпчим по темным делишкам». Случалось, однако, и Ленину отзываться о Троцком похвально.

«В революцию 1905 г., – писал А. Луначарский, – Троцкий выиграл в популярности больше всех… С этого времени Троцкий всегда находился в первых рядах. Невзирая на молодость, он оказался наиболее подготовленным. В нем менее всего ощущалась та особая эмигрантская узость, которая в то время мешала даже Ленину. Помню, как кто-то сказал в присутствии Ленина: “Ну, сегодня сильная личность – это Троцкий”. Ленин на мгновение нахмурился, а затем произнес: “О да, Троцкий заслужил это своей неутомимой, блестящей работой”»[98].

После разгона Петербургского Совета Троцкий был арестован и вновь сослан в Сибирь. Однако он бежал по дороге, сумел уехать из России и в 1907 г. участвовал в работе V съезда РСДРП в Лондоне. И здесь, на съезде, Троцкий не примкнул ни к фракции большевиков, ни к фракции меньшевиков, выступая, в сущности, от собственного имени. Он пытался поучать как большевиков, так и меньшевиков, опираясь на разработанную им и Парвусом теорию «перманентной революции». На лондонском съезде Троцкий и Сталин имели возможность познакомиться. Троцкий, однако, не заметил Сталина. Но Сталин хорошо запомнил Троцкого.

В эмиграции Троцкий познакомился почти со всеми наиболее известными лидерами европейской социал-демократии; ему удалось с большим трудом наладить выпуск своей небольшой газеты «Правда», которая издавалась еще с 1903 г. группой украинских меньшевиков, а с 1908 г. стала личным печатным органом Троцкого, выходившим в Вене примерно раз в две недели.

В то время как раскол между большевиками и меньшевиками возрастал и Ленин вел дело к тому, чтобы провозгласить большевиков самостоятельной партией, Троцкий опять занял примиренческую позицию, организовав так называемый «августовский блок», который объединял лишь очень малое число его приверженцев. Именно в этот период он особенно резко критиковал Ленина и его политику. Эта критика стала особенно яростной, когда большевики начали издавать в Петербурге свою газету под тем же названием – «Правда». Троцкому казалось, что не только крошечная венская газета, но и ее название являются едва ли не его личной собственностью.

Нападки Троцкого не остались без ответа со стороны Ленина. Именно в 1912 – 1913 гг. Ленин в своих статьях и особенно в частных письмах дал те крайне резкие и нелестные характеристики Троцкому, которые в более позднее время и на совсем иных этапах внутрипартийной борьбы постоянно цитировала наша печать. Ленин обвинял Троцкого в прямом обмане рабочих и сокрытии от них правды о «ликвидаторах». Ленин писал о Троцком как о «подлейшем карьеристе», «авантюристе», «интригане» и т. п. Именно в это время он употребил выражение «Иудушка Троцкий», сравнивая таким образом примиренческую деятельность Троцкого и лицемерные попытки примирения своей семьи со стороны Иудушки Головлева – героя романа Салтыкова-Щедрина.

«Августовский блок» просуществовал недолго, и вскоре после начала Первой мировой войны Троцкий порвал формальные связи с меньшевиками. Позиция Троцкого в годы войны становилась все более близкой к позиции большевиков. Когда после Февральской революции Троцкий сумел из США вернуться в Россию – на месяц позже Ленина, – огромная толпа под красными знаменами вынесла его на руках из поезда.

В Петрограде Троцкий возглавил небольшую группу так называемых «межрайонцев», возникшую еще в 1913 г. В ней насчитывалось не более 500 человек, однако в нее входили такие блестящие пропагандисты и ораторы, как М. М. Володарский, А. А. Иоффе, А. В. Луначарский, Д. З. Мануильский, М. С. Урицкий и др. Уже на выборах в районные думы Петрограда в мае – июне 1917 г. большевики выступали в блоке с «межрайонцами». На конференции в начале июля «межрайонцы» приняли решение о вступлении в партию большевиков. VI съезд большевистской партии поддержал это решение. Л. Д. Троцкий был избран членом ЦК РСДРП. После завоевания большевиками мандатов в Петроградском Совете Троцкий снова, как и в 1905 г., был избран председателем этого Совета.

Как председатель Петроградского Совета и как член ЦК партии Троцкий проделал в решающие недели перед Октябрем очень большую работу.

«Вообще в 1917 г., – писал в своих воспоминаниях старый большевик А. П. Спун дэ, – Троцкий проявил свои лучшие качества. Он был кумиром петроградских митингов, его политическая линия вызывала тогда большую симпатию к нему. В этот период в его действиях чувствовался Дантон в варианте 1917 г. Решительность и смелость проявлялись у него во всем. А то, что ему не хватало ни ленинской глубины перспективы, ни ленинского беспредельного подчинения всех своих человеческих чувств делу победы социализма, в тот период практически не чувствовалось… Троцкий был одним из лучших ораторов революции. Говорил он всегда с изумительным блеском, с высоким мастерством популярной передачи даже трудной мысли, хотя принципиальный фундамент часто был несоразмерен с ораторским талантом»[99].

Большинство наблюдателей и участников революционной борьбы в Петрограде не без оснований считают, что Троцкий был в те дни даже не «одним из лучших», а лучшим оратором революции. Как свидетельствует М. Иоффе, не раз стенографировавшая по поручению ЦК РСДРП выступления Ленина, Луначарского и Троцкого, «Троцкий обладал только ему присущим талантом – доводить аудиторию до высшей точки накала. Именно это произошло во время его выступления в Народном доме, когда он в разгар своей речи вскинул вверх два пальца и воскликнул: “Клянитесь, что вы поддержите пролетарскую революцию!” И вся аудитория, тысячи людей скандировали вслед за ним: “Клянемся!” И стоящий впереди меня меньшевик Хачалава, ярый противник вооруженного восстания, вскинул вверх два пальца и тоже скандировал: “Клянусь!” Когда мы вышли на улицу, я спросила Хачалаву, как это получилось? И он ответил: “Часа через два я, наверное, приду в себя, но, вы понимаете, когда стоишь и слушаешь этого человека, просто невозможно не следовать за ним”».

Незадолго перед Октябрьским вооруженным восстанием большие заслуги Троцкого отметил и В. И. Ленин, говоря о выдвижении кандидатов в Учредительное собрание от партии большевиков. «Никто не оспорил бы, – сказал Ленин, – такой, например, кандидатуры, как Троцкого, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата»[100].

Существует много самых различных легенд о роли Троцкого в непосредственной практической организации Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. С одной стороны, можно встретить тенденцию к непомерному преувеличению роли Троцкого. «В этот период, – писал, например, в 1965 г. проф. И. Дашковский, – имена Ленина и Троцкого неизменно шли рядом и олицетворяли собой Октябрьскую революцию не только на знаменах, плакатах и лозунгах Октября, но и в прочном сознании партии, народа, страны»[101].

В книге Дж. Кармайкла мы можем прочесть: «Одна из главных несообразностей этого странного переходного периода [речь идет о периоде с конца августа до конца октября 1917 г. – Р. М.] состояла в том, что в отсутствие Ленина роль самого авторитетного большевистского лидера – во всяком случае, в глазах общественного мнения – перешла к Троцкому. Человек, который на протяжении пятнадцати лет был самым непримиримым врагом большевиков, вдруг стал их самым авторитетным трибуном! Фактически именно Троцкий, опираясь на партийную печать и аппарат партии, а также на свое положение законно избранного председателя Петроградского Совета, задумал и осуществил весь переворот»[102].

Подобные утверждения ошибочны, и они противоречат общеизвестным фактам. Имя Троцкого в дни Октября действительно стояло рядом с именем Ленина, но слова «рядом» и «наравне» имеют различный смысл. Даже широкая публика сознавала различный политический вес Ленина и Троцкого. Не было это секретом и для врагов большевистской партии. Что касается «прочного сознания партии», то имена Ленина и Троцкого не стояли здесь ни «рядом», ни «наравне». У партии большевиков был только один вождь – Ленин, и только он один был вдохновителем и руководителем Октябрьской революции. Кстати, в той самой рекомендации Ленина по кандидатурам в Учредительное собрание, которую мы цитировали выше, говорится: «Само собой понятно, что из числа межрайонцев, совсем мало испытанных на пролетарской работе в направлении нашей партии, никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Троцкий». [Курсив мой. – Р. М.]

Совершенно неправ и Дж. Кармайкл. Еще в сентябре 1917 г. вся работа по практической подготовке Октябрьского вооруженного восстания проводилась под постоянным руководством Ленина, который почти ежедневно писал статьи, брошюры, посылал в ЦК и в ПК записки и письма. В начале октября Ленин был уже в Петрограде, и именно он руководил заседаниями ЦК большевистской партии, на которых было принято окончательное решение о восстании. Тот факт, что Ленин все еще скрывался на конспиративной квартире, а Троцкий выступал легально как председатель Петроградского Совета, никак не может служить основанием для приведенных выше утверждений Дж. Кармайкла.

Однако было бы неправильным и принижать значение Троцкого в дни Октября. В многотомной «Истории КПСС» в разделе о вооруженном восстании в Петрограде мы можем прочесть лишь о «дезориентирующем влиянии на ВРК выступлений Троцкого»[103]. В энциклопедии «Великая Октябрьская социалистическая революция», изданной к 60-летию революции, содержатся сотни кратких биографий участников революции, но мы не найдем в ней имени Троцкого, хотя здесь есть большая статья о Сталине как одном из тех, кто руководил подготовкой и проведением Октябрьской революции. Имя Троцкого не упоминается даже в статье о Петроградском Совете, его можно найти лишь в общем перечислении имен членов Петроградского Военно-революционного комитета. Фальсифицируется роль Троцкого в дни Октября и в трехтомном труде академика И. И. Минца «История Великого Октября».

При всех разногласиях между Лениным и Троцким относительно условий и юридического обоснования переворота, разногласий, которые ход событий свел к минимуму, роль Троцкого в практической подготовке и проведении Октябрьского переворота была исключительна велика. Здесь можно было бы сослаться на множество свидетельств непосредственных участников и очевидцев Октябрьского вооруженного восстания. Но мы сошлемся лишь на одно свидетельство – на статью «Октябрьский переворот», которая была опубликована в «Правде» 6 – 7 ноября 1918 г. за подписью И. Сталина. «Вдохновителем переворота, – говорится в этой статье, – от начала до конца был ЦК партии во главе с Лениным… Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом пролетариата на сторону Советов и умелой постоянной работой Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом Троцкому».

Эту статью, в которой, пожалуй, даже преувеличивается роль Троцкого, Сталин до начала 30-х гг. включал в сборники своих произведений.

Пожалуй, сам Троцкий был более скромен. В своем «Дневнике» он писал: «Если бы меня не было в 1917 г. в Петрограде, Октябрьская революция все равно совершилась бы – при условии присутствия и руководства Ленина. Но если бы в Петрограде не было ни меня, ни Ленина, не было бы и Октябрьской революции…»[104]

Мы не будем останавливаться здесь на поведении и политике Троцкого во время переговоров в Брест-Литовске по вопросу о заключении мирного договора с Германией. Ошибочность позиции Троцкого была доказана уже через несколько месяцев, когда германские войска начали свое февральское наступление. Но каждому объективному историку ясно, что в действиях и выступлениях Троцкого в те критические дни не было и тени «преднамеренного предательства», «капитулянтства», «измены», «провокации», «сговора с контрреволюцией», «смыкания с агрессивным империализмом» и т. п. Все эти определения, которые можно встретить и в исторических работах 60 – 70-х гг., были привнесены в историческую науку во времена культа Сталина[105]. Вводя в оборот эти формулировки, Сталин рассчитывал косвенным образом скомпрометировать и Ленина, ибо нужно было быть политическим слепцом, чтобы поручить через несколько месяцев «пособнику империализма» и «помощнику буржуазно-помещичьей контрреволюции» формирование и руководство Красной Армией.

Немало легенд существует также о деятельности Троцкого в период Гражданской войны. Сторонники Троцкого предпринимали много попыток представить его едва ли не главным организатором Красной Армии и ее основных побед над белыми армиями. В то же время можно упомянуть о многих попытках полностью перечеркнуть значение всей военной работы Троцкого, который был с 1918 г. народным комиссаром по военным и морским делам, а также председателем Реввоенсовета Республики. Эти попытки делали не только историки последующего периода, их предпринимали и в ходе событий. Мы уже говорили об отношении Сталина к распоряжениям Троцкого: на некоторых из них Сталин ставил резолюцию: «Не принимать во внимание». Неприязнь к Троцкому испытывали и многие другие армейские работники.

«На Юге, – писал, например, своему другу А. Сольцу старый большевик и армейский работник В. Трифонов, – творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся – от истощения. Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого… бездарнейшего организатора… Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчетливо работать, а военное дело именно такой организм и есть»[106].

Серго Орджоникидзе писал Ленину с того же Южного фронта: «Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством… Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо»[107].

Подобных сигналов Ленин получал немало – и от уполномоченных ЦК РКП(б), и от командующих отдельными армиями и фронтами. Тем не менее Ленин всегда достаточно высоко оценивал военно-организаторскую деятельность Троцкого и никогда не ставил вопрос о его замене на посту наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета. Дело в том, что Красная Армия создавалась в исключительно трудной обстановке, и Ленин, который был, безусловно, главным ее организатором и главным стратегом Гражданской войны, хорошо понимал всю важность той работы, которую проводил в этом же направлении Троцкий. Несомненно, что деятельность Троцкого сыграла существенную роль в превращении Красной Армии из сложного конгломерата партизанских и полупартизанских формирований в регулярную и достаточно дисциплинированную военную машину. Троцкий сумел организовать работу в Красной Армии десятков тысяч царских офицеров – от младших офицеров до генералов включительно, и если Красная Армия не сумела бы выиграть Гражданскую войну без военных комиссаров, то она не смогла бы ее выиграть и без военных специалистов. Троцкий был одним из главных инициаторов и проводников политики установления твердой дисциплины в Красной Армии. Его меры были суровы и не всегда справедливы, но они помогли превратить Красную Армию в более или менее четко действующий механизм. Как пишет Дж. Кармайкл, «Троцкий открыл “зеленую улицу” жестокости, присущей всякой гражданской войне: все, вплоть до смертной казни, могло быть оправдано интересами дела. Полное слияние Троцкого с Великой Идеей делало его неумолимым; слово “безжалостно” стало его любимым выражением. Он казнил одного из адмиралов (Щастного) по обвинению в саботаже. Щастный был назначен самими большевиками; он спас Балтийский флот и, преодолевая огромные трудности, привел его в Кронштадт и в устье Невы. Он пользовался большой популярностью среди матросов; твердая позиция по отношению к новой власти делала его совершенно независимым. Это раздражало Троцкого, который самолично выступил – к тому же единственным – свидетелем; не затруднив себя доказательствами, он просто заявил на суде, что Щастный – опасный государственный преступник, который должен быть “безжалостно” наказан… Троцкий ввел и другую варварскую меру – захват заложников; по его приказу был составлен список родственников офицеров, ушедших на фронт»[108].

Хорошо известна жестокая расправа Троцкого с одним из полков, покинувших без приказа свои позиции. Троцкий приказал расстрелять не только командира и комиссара полка, но и каждого десятого красноармейца.

Подобным отношением Троцкий нажил себе немало врагов среди партийных и армейских работников. Но он приобрел также и много сторонников в армии и партийном аппарате, хотя и не сумел организовать из них какую-либо свою фракцию, что с немалым успехом начал еще тогда делать Сталин.

В. И. Ленин обычно одобрял все суровые меры Троцкого и вводимые им методы руководства армией. Однажды Ленин, чтобы подчеркнуть свое доверие к Троцкому, передал ему чистый бланк Председателя Совета Народных Комиссаров, написав в нижней его части: «Товарищи! Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов-Ленин»[109]. Естественно, что Троцкий хранил этот бланк чистым всю свою жизнь.

«Я был очень удивлен, – пишет в своих воспоминаниях о Ленине А. М. Горький, – его высокой оценкой организаторских способностей Л. Д. Троцкого. – Владимир Ильич подметил мое удивление. – Да, я знаю, о моих отношениях с ним что-то врут. Но что есть – есть, а чего нет – нет, это я тоже знаю. Он вот сумел организовать военных специалистов»[110].

Конечно, и у Троцкого как председателя Реввоенсовета было немало ошибок, хотя в целом деятельность его на этом посту может быть оценена лишь положительно. Троцкий не стал и не стремился стать полководцем в прямом смысле этого слова, он оставался по-прежнему штатским человеком. Он был именно народным комиссаром, а не командующим Красной Армии. Сам Троцкий поэтому настоял на введении в РВС должности главнокомандующего Вооруженными Силами республики. С 6 сентября 1918 г. до июля 1919 г. на этом посту находился бывший полковник царской армии И. И. Вацетис, а после него – С. С. Каменев, также бывший полковник царской армии, перешедший на сторону Советской власти.

Главным средством организации и сплочения Красной Армии для Троцкого оставалось слово. Его речи и статьи, воззвания и развернутые приказы играли большую роль, чем кропотливая практическая деятельность. Как справедливо пишет Дж. Кармайкл, «будучи по существу человеком глубоко штатским, Троцкий вынужден был с головой окунуться в путаницу фронтовых дел. 6 августа 1918 г. большевистские части оставили Казань – важнейший пункт на восточном берегу Волги. Стоило белым переправиться через реку, и путь на Москву был бы для них открыт. На следующий день Троцкий лично выехал на фронт в том самом поезде, в котором ему суждено было прожить, не считая кратких наездов в Москву, в течение двух с половиной лет. В Свияжске, лежащем на другом берегу Волги, против Казани, он застал полный хаос – массовое дезертирство и абсолютную растерянность среди командиров и большевистских комиссаров. Стоя под огнем вражеских орудий, он обратился к охваченным паникой солдатам и командирам с пламенной речью. Собрав их вокруг себя, Троцкий лично повел их обратно на линию огня. В сопровождении кронштадтских моряков он даже совершил ночную вылазку под Казань на разбитом торпедном катере; маленькая флотилия, проведенная кронштадтцами по Волге, заставила замолчать вражескую артиллерию на противоположном берегу. Троцкий вернулся без единой царапины; его присутствие решило судьбу вылазки»[111].

Писатель Василий Аксенов, описывая в одном из очерков судьбу своего отца, участника Гражданской войны, арестованного в 1937 г., но вернувшегося домой в 1956, приводит другой эпизод из деятельности Троцкого, относящийся к осени 1919 г.:

«В Ряжске был сборный пункт дезертиров. Набралось их здесь несколько тысяч. Это была разнузданная орда морально опустившихся, бешено орущих людей, а конвой наш был малочислен, слаб. Трудно сказать, почему они не перебили тогда нас, конвоиров. Должно быть, просто невозможно им было организоваться даже для такого нехитрого дела. Объединились они только в своей ненависти к комиссару, приехавшему с инспекцией из Москвы.

Мы вывели их за город в поле и кое-как организовали в огромное, гудящее, как взбешенный улей, каре. Здесь была сколочена шаткая трибунка для высокого московского комиссара.

Он подъехал в большой черной машине, сверкающей на солнце своими медными частями. Он был весь в коже, в очках и, что очень удивило нас, абсолютно без оружия. И спутники его тоже не были вооружены. Он поднялся на опасно качающуюся трибуну, положил руки на перила и обратил к дезертирскому безвременному воинству свое узкое бледное лицо.

Что тут началось! Заревело все поле, задрожало от дикой злобы. “Долой!” – орали дезертиры.

– Приезжают командовать нами, гады!

– Сам бы вшей покормил в окопах! Уходи, пока цел!

– Эх, винта нет, снял бы пенсию проклятую!

– Братцы, чего же мы смотрим в его паскудные окуляры!

Мы уже подняли винтовки для первого залпа в воздух, как вдруг над полем прокатился, как медленный гром, голос комиссара:

– Что это за люди? – рукой он показывал на нас, конвоиров. – Я спрашиваю, что это за люди с оружием? – снова прошелся над нами голос, похожий на звук, что тянется за нынешними реактивными самолетами. Дезертирство от неожиданности затихло, пораскрывало рты.

– Это конвой, – четко доложил один из его спутников.

– Приказываю снять конвой.

Он набрал полную грудь воздуха, очки его сверкнули, и он заревел еще более тяжелым, еще более гневным голосом, толчки которого словно отдавались у каждого в груди:

– Перед нами не белогвардейская сволочь, а революционные бойцы. Снять конвой!

В тишине, последовавшей за этим, над полем вдруг взлетела дезертирская шапка, и чей-то голос выкрикнул одиночное “ура”.

– Товарищи революционные бойцы! – зарокотал комиссар. – Чаша весов истории клонится в нашу сторону. Деникинские банды разгромлены под Орлом!

“Ура” прокатилось по всему полю, и через пять минут каждая фраза комиссара вызывала уже восторженный рев и крики:

– Смерть буржуям! Даешь мировую революцию! Все на фронт!

И мы, конвоиры, о которых все уже забыли, что-то кричали, цепенея от юношеского восторга, глядя на маленькую фигурку комиссара с дрожащим над головой кулаком на фоне огромного, в полнеба, багрового заката, поднимающегося из-за горизонта, как пламя горящей Европы, как огонь американской, азиатской, австралийской, африканской революций»[112].

Подобных эпизодов в деятельности Троцкого в годы Гражданской войны было множество. Поэтому, не оспаривая приведенных выше свидетельств В. Трифонова или С. Орджоникидзе, мы должны согласиться также и с И. Дашковским, который писал в одном из своих неопубликованных очерков, что прибытие на какой-либо участок фронта поезда Троцкого было равносильно прибытию на фронт свежей дивизии.

Гражданская война в огромной степени способствовала росту известности и популярности Троцкого не только среди большого числа участников войны, зарубежных наблюдателей и друзей Октябрьской революции, но и внутри большевистской партии. Мало кто вспоминал теперь, что Троцкий вступил в партию большевиков лишь за несколько месяцев до революции, а перед этим активно боролся против большевиков. Острая профсоюзная дискуссия 1920 – 1921 гг., в которой Ленин и Троцкий снова оказались противниками, заметно ослабила влияние и вес Троцкого в партии. После победы в этой дискуссии ленинского большинства на X съезде РКП(б) многие сторонники Троцкого не были избраны в состав ЦК, а тем более в состав Оргбюро и Секретариата ЦК. Тем не менее и в 1921 – 1922 гг. Троцкого считали вторым по значению деятелем большевистского руководства. На многих митингах и собраниях провозглашались здравицы в честь «товарищей Ленина и Троцкого», во многих советских и партийных учреждениях можно было видеть портреты Ленина и Троцкого. Имя Троцкого звучало в песнях и военных маршах. Это была, несомненно, высшая точка в карьере Троцкого как революционера и политического руководителя Советского государства. В этот период Ленин относился к Троцкому с подчеркнутым уважением, так же как и Троцкий к Ленину. Поэтому утверждать, подобно Палму Датту, что у Троцкого всегда была «злобная, почти патологическая ненависть к Ленину, к основным принципам его учения и вообще к большевикам» – значит говорить явную неправду[113]. «Троцкий, – писал в своих рукописных воспоминаниях в 60-е гг. старый большевик В. Громов, – выдающийся революционер. Он, конечно, не ленинец, но с Лениным в нашей партии работал вполне лояльно. Наша партия, созданная Лениным, являлась той силой, которая парализовала необузданное самолюбие и неприкрытый карьеризм Троцкого… Троцкого в нашей партии никто не знал лучше Ленина. Все, что было хорошего и плохого в этом противоречивом человеке, описано с точностью и добросовестностью нашим вождем… Не верьте тому, что писал о Троцком Сталин… Троцкий, пожалуй, единственный противник, не уклонившийся от борьбы, навязанной ему Сталиным, потому что после смерти Ленина он считал возможным занять пост вождя партии. Троцкий высоко ценил и всегда дорожил своим именем. Как человека честолюбивого, его всегда подкупали аплодисменты современников, но прежде всего он заботился о признании своей личности в глазах потомков. Он, как говорится, “бил на историю”… Сам Ленин показал… как надо относиться к Троцкому… Ленин в своем письме к съезду… назвал Троцкого “одним из выдающихся вождей современного ЦК”. Это не пустые слова, это окончательное и последнее мнение основателя нашей партии о человеке, с которым он проработал более двадцати лет в чрезвычайно острой и не всегда ясной обстановке».

Положение Троцкого в партии и в государстве к началу 1923 г. было таково, что по мере развития болезни Ленина, принимавшей все более тяжелый и необратимый характер, не только сторонние наблюдатели, но и значительная часть большевиков искренне считали, что наиболее вероятным преемником Ленина как вождя партии и государства может стать только Троцкий. Но в руководстве партии были, однако, очень влиятельные силы, которые решили во что бы то ни стало помешать этому.

XII СЪЕЗД ПАРТИИ И БОРЬБА ВНУТРИ ПОЛИТБЮРО ВЕСНОЙ 1923 г.

В первые месяцы 1923 г. политическое и экономическое положение молодой Советской республики продолжало оставаться очень трудным. Только-только начала восстанавливаться после разрухи промышленность и транспорт. Медленно оправлялось от последствий двух войн и засухи сельское хозяйство. Материальное положение рабочих и крестьян было крайне тяжелым. Особенно трагичной была участь миллионов беспризорных детей и подростков и миллионов безработных пролетариев и служащих. В это же время начала осуществляться новая экономическая политика, в городе и в деревне развивалась частная торговля, стали появляться частные промышленные предприятия, магазины, типографии, рестораны, посреднические конторы и т. п. Мелкие предприниматели, ремесленники, торговцы, богатые крестьяне начали оправляться от шока, вызванного революцией, продразверсткой, политикой «военного коммунизма». Это развитие частного предпринимательства способствовало улучшению общего экономического положения, облегчая решение неотложных хозяйственных проблем. Но оно же создавало немало политических осложнений и трудностей для партии.

В январе и феврале 1923 г. тяжело больной Ленин продолжал диктовать свои последние статьи и письма; он просил читать ему литературу о международных отношениях, о кооперации, о научной организации труда. Владимир Ильич торопился более детально разработать основы новой политики партии, ее новых задач и новой структуры, а также изложить более глубокое понимание социализма. Однако после 10 марта эта работа была прервана новым, самым серьезным приступом болезни. Для тех, кто принадлежал тогда к верхам партии, становилось очевидным, что Ленин уже не сможет вернуться к полноценной политической деятельности. Естественно, возникал вопрос о преемнике Ленина.

С тревогой читая правительственное сообщение о значительном ухудшении здоровья Ленина, партийные функционеры и активисты прекрасно понимали, что Ленину как создателю и вождю большевистской партии и Советского государства нет и не может быть никакой адекватной замены. Однако, как армия во время военной кампании нуждается в новом командующем, если тяжело ранен прежний; как церковь нуждается в новом первосвященнике, если ушел в лучший мир прежний наставник, так и политическая партия, особенно в трудных политических условиях, нуждается не только в коллегии руководителей, но и в новом политическом лидере и истолкователе ее идеологической доктрины.

Как и предвидел Ленин, серьезно претендовать на роль нового лидера партии могли только три человека: Сталин, Троцкий и Зиновьев, поддержанный Каменевым. Правда, Сталин тщательно скрывал тогда свои претензии. В уже образовавшемся «триумвирате», или «тройке», в составе Зиновьева, Каменева и Сталина последний скромно держался «в тени» Зиновьева и Каменева. Претензии Зиновьева были основаны на его давней близости к Ленину как вождю большевистской партии. Претензии Троцкого были основаны на его заслугах в подготовке и проведении Октябрьского вооруженного восстания, в руководстве Красной Армией в годы Гражданской войны и на его, казалось бы, очевидной для всех популярности. Именно Троцкому иностранные наблюдатели отдавали обычно предпочтение в своих прогнозах. Однако в Политбюро Троцкий был одинок, и на решающих постах в партийном аппарате было не так уж много его сторонников. Это очень ослабляло его позиции и делало невозможным переход Троцкого на роль главного лидера партии. Предстояла борьба за власть, и эта борьба наметилась еще в начале 1923 г. 14 марта 1923 г. «Правда» опубликовала статью К. Радека «Лев Троцкий – организатор победы». Но одновременно в списках стали распространяться анонимные памфлеты против Троцкого, которые в первую очередь напоминали о «небольшевистском» прошлом последнего. Р. Такер уверен, что эти памфлеты были инспирированы Сталиным[114]. А. Луначарский одним из первых стал поднимать авторитет Зиновьева. Ем. Ярославский в ряде публикаций подчеркивал важную роль Сталина в революции и Гражданской войне. Все эти литературные упражнения были лишь внешним проявлением той закулисной борьбы, которая велась в партийном аппарате и в которой инициатива принадлежала «триумвирату». Троцкий, конечно, многого не знал, но многое видел и о многом догадывался. У него были немалые возможности решительно противодействовать «тройке». Но первое, что он сделал, – это уклонился от борьбы. Троцкому была неприятна сама мысль о необходимости борьбы за власть, об организации своих сторонников, о каких-то закулисных маневрах. Он, вероятно, полагал, что переход лидерства в партии от Ленина к нему – Троцкому – будет носить характер какой-то автоматической торжественной процедуры. Но даже и там, где события развивались в этом направлении, Троцкий капризничал, отказываясь от удобных и выгодных, с точки зрения борьбы за власть, позиций и шансов.

Как известно, Ленин формально не занимал никаких руководящих постов в партии, он был ее вождем и руководителем в силу своего авторитета. Но Ленин был главой Советского правительства – Председателем Совета Народных Комиссаров. Именно этот пост считался тогда наиболее важным. В 1922 г. у Ленина в СНК было три заместителя – Л. Б. Каменев, А. И. Рыков и А. Д. Цюрупа. Еще в апреле 1922 г. Ленин предложил и Троцкому стать его заместителем в СНК. Но Троцкий отказался, заявив при этом, что Ленин хочет сделать его только номинальной фигурой. Но это было не так, ибо в силу своего авторитета Троцкий не мог бы стать номинальной фигурой; он, несомненно, стал бы первым заместителем Ленина. Через несколько месяцев Ленин вернулся к этому вопросу. Вот как сам Троцкий излагает этот важный эпизод:

«Горячо, настойчиво, явно волнуясь, Ленин излагал свой план. Силы, которые он может отдавать руководящей работе, ограниченны. У него три заместителя. “Вы их знаете. Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка”. Я опять сослался на “аппарат”, который все более затрудняет мне работу даже и по военному ведомству. – Вот вы и сможете перетряхнуть аппарат, – живо подхватил Ленин, намекая на употребленное мною некогда выражение. Я ответил, что имею в виду не только государственный бюрократизм, но и партийный; что суть всех трудностей состоит в сочетании двух аппаратов и во взаимном укрывательстве влиятельных групп, собирающихся вокруг иерархии партийных секретарей… Чуть подумав, Ленин поставил вопрос ребром: “Вы, значит, предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?” Я рассмеялся от неожиданности. Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата. – Пожалуй, выходит так. – Ну, что ж, – продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы назвали по имени существо вопроса, – я предлагаю вам блок: против бюрократов вообще, против Оргбюро в частности. – С хорошим человеком лестно заключить хороший блок, – ответил я. Мы условились встретиться снова через некоторое время»[115].

Л. Троцкий тотчас рассказал о предложении Ленина своим ближайшим друзьям И. Н. Смирнову, Л. Сосновскому, X. Раковскому и некоторым другим. Но он не пишет, что же они посоветовали ему. Во всяком случае, известно, что Троцкий не принял и на этот раз предложения Ленина, и блок Ленин – Троцкий, направленный против Сталина, не стал политической реальностью.

В конце апреля 1923 г. должен был состояться очередной XII съезд РКП(б). Ленин с трудом оправлялся от последствий третьего удара, и было очевидно, что он не сможет принять участия в работе съезда. Возник вопрос, кто должен делать на съезде политический отчет от имени ЦК партии. Самой авторитетной фигурой в ЦК все еще оставался Троцкий. Поэтому вполне естественно, что на заседании Политбюро Сталин предложил ему взять на себя подготовку этого отчета. Сталина поддержали Калинин, Рыков и даже Каменев. Но Троцкий опять отказался, пустившись в путаные рассуждения о том, что «партии будет не по себе [?], если кто-нибудь из нас попытается как бы персонально заменить больного Ленина»[116]. Поэтому Троцкий предложил провести съезд вообще без заслушивания политического отчетного доклада. Это было нелепое предложение, и оно, конечно, было отклонено. На одном из следующих заседаний Политбюро было принято решение поручить подготовку политического доклада Г. Зиновьеву, только что вернувшемуся из отпуска. Троцкий взялся сделать доклад о положении в промышленности, который был заслушан на восьмом заседании съезда.

Мы уже приводили выше крайне резкие высказывания и письма, в которых Ленин осудил позицию Сталина в национальном вопросе в целом и, в частности, по отношению к Грузии. Ленин хотел рассмотреть эти проблемы на XII съезде партии, но, опасаясь, что сам он не сможет принять участие в работе съезда, письменно просил Троцкого взять на себя эту задачу. Свою просьбу Ленин передал Троцкому и через Л. Фотиеву – одну из дежурных секретарей в Горках.

Троцкий признает (и большинство историков с ним соглашаются), что если бы он выполнил просьбу Ленина и выступил на съезде по национальному вопросу, огласив все документы и письма Ленина (в том числе и те, которые Ленин собирался ему передать через Фотиеву), то любая дискуссия по этому вопросу кончилась бы политическим поражением Сталина и избрание последнего генеральным секретарем ЦК РКП(б) после съезда стало бы весьма затруднительным. И тем не менее Троцкий отказался выполнить просьбу Ленина, оставив без какой-либо поддержки грузинскую делегацию, о солидарности с которой свидетельствует самый последний из написанных Лениным документов[117]. Троцкий не только позвонил в секретариат Ленина и отказался выполнить просьбу последнего, сославшись на болезнь[118]. Он пригласил к себе Каменева и предупредил его, что он, Троцкий, не будет выступать на съезде по национальным проблемам, что он не хочет поднимать на съезде никаких спорных вопросов, хотя по существу он согласен с Лениным. Троцкий даже добавил, что он не хочет никаких санкций против Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе, которых требовал Ленин. Он, Троцкий, стоит за сохранение статус-кво.

«Имейте в виду, – сказал Троцкий, – и передайте другим, что я меньше всего намерен поднимать на съезде борьбу ради каких-то организационных перестроек… Я хочу… честного сотрудничества на верху… Нужен крутой поворот… Необходимо, чтобы Сталин… на деле переменил свое поведение. Пусть не зарывается. Не нужно интриг. Нужно честное сотрудничество[119].

Это был отказ от борьбы, причем от борьбы в блоке с Лениным против великодержавных амбиций Сталина. Троцкий добровольно упускал не только важный, но и, как выяснилось позднее, наиболее реальный шанс ослабить позиции Сталина и всей «тройки». Конечно, Каменев, Зиновьев и Сталин были довольны. Но некоторые документы Ленина были известны другим членам ЦК, например Б. Мдивани. Поэтому Троцкий пошел дальше, он согласился с решением Политбюро запретить кому-либо оглашать на съезде документы и письма больного Ленина по национальному вопросу. Позднее Троцкий пытался объяснить свое поведение какими-то нравственными соображениями. Он писал:

«Письма Ленина по национальному вопросу, как и его Завещание, никому не были известны. Мое выступление могло быть понято, вернее сказать, изображено, как моя личная борьба за место Ленина в партии и государстве. Я не мог без внутреннего содрогания думать об этом. Я считал, что это может внести такую деморализацию в наши ряды, за которую, даже в случае победы, пришлось бы жестоко расплачиваться»[120].

Троцкий приводит здесь доводы, с которыми трудно согласиться. О некоторых письмах Ленина по национальному вопросу знали в Политбюро. Но ведь и те документы, о которых никто еще не знал, Ленин просил Троцкого огласить на съезде как письма самого Ленина. При этом Ленин прямо писал Троцкому, что этот вопрос его очень волнует и что он будет спокоен лишь в том случае, если эту задачу возьмет на себя именно Троцкий. Отказ Троцкого, естественно, лишь усилил беспокойство и волнение Ленина. К тому же у Троцкого была возможность изменить свое решение, когда важнейшее из писем Ленина – «К вопросу о национальностях или об “автономизации”» – Л. А. Фотиева 16 апреля, то есть за несколько дней до съезда, передала в Политбюро. Троцкий помог своим молчанием скрыть этот документ от партии, и он был опубликован впервые только в 1956 г.[121]. Если Троцкий был так уверен, что Ленин именно его, Троцкого, хотел бы видеть своим преемником на посту руководителя государства и партии; если Троцкий видел, что Ленин не просто болен, но разбит параличом и не в состоянии говорить и писать; если Троцкий видел также, что на место Ленина претендуют и Зиновьев, и Сталин, а этот вариант Троцкий считал опасным для партии, то его поведение в марте-апреле 1923 г. никак нельзя считать правильным для политика.

«Я до последней возможности уклонялся от борьбы, – писал Троцкий, – поскольку на первых своих этапах она имела характер беспринципного заговора, направленного лично против меня. Мне было ясно, что такого рода борьба, раз вспыхнув, неизбежно примет исключительную остроту и в условиях революционной диктатуры может привести к угрожающим последствиям. Здесь не место обсуждать вопрос о том, правильно ли было ценою величайших личных уступок стремиться сохранить почву коллективной работы или же нужно было самому перейти в наступление по всей линии, несмотря на отсутствие для этого достаточных политических оснований. Факт таков, что я избрал первый путь и, несмотря на все, не раскаиваюсь в этом. Есть победы, которые ведут в тупик, и есть поражения, которые открывают новые пути…»[122]

Эти рассуждения неубедительны для политика. Борьба за власть и влияние не является чем-то позорным для профессионального политика, ибо это часть его жизни и профессии. В незаметной для внешнего наблюдателя борьбе в Политбюро весной 1923 г. Троцкий проявил полную пассивность и тем самым обрек себя на поражение. Это поражение действительно открыло новые пути и перспективы, но для возвышения… Сталина, который оказался не только менее щепетильным, но и более хитрым, умным и ловким, чем представлял Троцкий.

БОРЬБА С ТРОЦКИСТСКОЙ ОППОЗИЦИЕЙ В 1923 – 1924 гг.

XII съезд РКП(б) прошел относительно спокойно. С некоторыми документами Ленина, включая и его письмо «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», делегаты съезда были ознакомлены лишь в конфиденциальном порядке. Б. Мдивани, пытавшийся процитировать отдельные места из этого письма, был остановлен председательствовавшим Л. Б. Каменевым. Более того, А. Енукидзе прямо заявил на съезде, что Ленин в данном частном вопросе «сделался жертвой односторонней, неправильной информации»[123]. Проблему, которую Ленин считал исключительно важной и принципиальной, Орджоникидзе назвал в своем выступлении «надоевшей всем грузинской склокой».

Группа Б. Мдивани без всяких оговорок была осуждена как «национал-уклонистская».

Съезд мог, конечно, удовлетворить тщеславие Троцкого. Делегаты съезда устроили ему самую продолжительную овацию; во многих приветствиях к съезду имя Троцкого упоминалось рядом с именем Ленина. Однако с точки зрения политической и организационной съезд укрепил позиции «тройки», возглавляемой Зиновьевым. Сталин был вновь избран генеральным секретарем ЦК РКП(б).

Доклад о промышленности, который был прочитан Троцким на XII съезде партии, был, пожалуй, наиболее интересным, хотя и не бесспорным, из всех докладов на съезде. Однако в первые месяцы после съезда Троцкий большую часть времени занимался вопросами не слишком актуальными. Как пишет его биограф Дж. Кармайкл, «лето и осень 1923 г. он посвятил анализу торговых циклов XIX – XX веков, а также статьям о конфликте между павловской и фрейдовской школами в психологии… Поздним летом 1923 г., в тот самый момент, когда его политическая судьба, а с ней и вся жизнь висели буквально на волоске, он вдруг занялся серией статей, посвященных… нормам поведения воспитанного человека. Не ограничиваясь вопросами семейной этики, он обсуждал и такие темы, как “Воспитанность и вежливость”, “Водка, церковь и кинематограф”, “Русские ругательства” и тому подобное. Он выступал перед педагогами, журналистами, библиотечными работниками с нескончаемыми речами об ужасном падении уровня печати и насущных нуждах русского языка, красоту которого уродует поток партийной тарабарщины. Он буквально выходил из себя в своем пуританстве»[124].

Между тем экономическое положение в стране улучшалось очень медленно. Крестьяне были недовольны высокими ценами на промышленные товары, а рабочие – низкой заработной платой, которую выдавали к тому же не слишком регулярно. В июле и августе 1923 г. во многих крупных промышленных центрах (Москва, Харьков, Сормово и др.) прокатилась волна рабочих забастовок, чрезвычайно обеспокоивших партийное руководство. Необходимо было основательно обсудить экономическое положение и экономическую политику партии. Широкому и глубокому обсуждению положения в стране крайне мешал, однако, дефицит внутрипартийной демократии и засилье аппаратного бюрократизма. Вопрос о демократии, конечно, не в ее общегражданском, а пока еще в узкопартийном значении, выдвигался на первый план.

Одним из первых этот вопрос весьма решительно поднял в ряде своих выступлений Ф. Э. Дзержинский. В сентябре 1923 г. в связи с рабочими волнениями и деятельностью образовавшейся в партии и профсоюзах оппозиционной «рабочей группы», руководимой Г. И. Мясниковым[125], был созван пленум ЦК РКП(б). В своем выступлении на этом пленуме Дзержинский указал на тот застой, который наблюдался во внутрипартийной жизни. Он подчеркнул также, что подмена выборного начала «назначенством» партийных секретарей становится политической опасностью и парализует партию. Для рассмотрения внутрипартийного положения пленум ЦК создал комиссию во главе с Дзержинским. Этой комиссии было поручено разработать и внести конкретные предложения об улучшении внутрипартийного режима. Несомненно, что Дзержинский был искренен в своем беспокойстве. Но надо иметь в виду, что он в 1923 г. был не только наркомом путей сообщения, но оставался также председателем ВЧК и наркомом внутренних дел. Надо полагать, что не без ведома Дзержинского Г. И. Мясников еще до пленума ЦК был арестован. Кратковременному аресту подвергся также А. Богданов, один из организаторов «Пролеткульта». Богданов давно уже не был большевиком, что не мешало ему принимать активное участие в общественной и научной жизни Советской России[126].

Троцкий и его единомышленник Е. Преображенский отказались принимать участие в комиссии Дзержинского. Раздраженный выступлением члена ЦК Н. П. Комарова, который, видимо, отозвался критически о поведении Троцкого, последний неожиданно покинул заседание пленума. Группа делегатов от ЦК была направлена тогда к Троцкому с просьбой вернуться. Однако он отказался сделать это.

К осени 1923 г. в партии, в том числе и в ее руководящих кругах, образовалось несколько пока еще полулегальных оппозиционных групп, выступавших главным образом с «левых» позиций. Между этими группами шел интенсивный обмен мнениями и выработка единой платформы. Не хватало только авторитетного лидера. Таким лидером формирующейся «левой» оппозиции и стал Троцкий. Он наконец отбросил свои многомесячные колебания и решил возглавить оппозицию Сталину и всей «тройке». Несомненно, что на решение Троцкого повлияло не только давление многих его друзей и сторонников. Троцкий убедился, что его постепенно оттесняют от власти. Даже в военном комиссариате, где Троцкий привык считать себя полным хозяином, его позиции были ослаблены. В состав РВС республики и в Совет обороны были включены по решению Политбюро два старых противника Троцкого – К. Е. Ворошилов и М. М. Лашевич.

8 октября 1923 г. Троцкий направил членам ЦК и ЦКК письмо с резкой критикой в адрес партийного руководства. Большинство его замечаний о бюрократизации партийного аппарата и свертывании партийной демократии были совершенно справедливы. Однако в письме Троцкого имелось и немало преувеличений. «Тот режим, – писал Троцкий, – который в основном сложился до XII съезда, а после него получил окончательное закрепление и оформление, гораздо дальше от рабочей демократии, чем режим самых жестких периодов “военного коммунизма”».

В письме Троцкого содержалось достаточно намеков на необходимость изменений в руководстве партией. Тем не менее он заявлял, что ставит своей целью лишь изменение ошибочной политики, а не «нападение» на существующее руководство. Он подчеркивал также, что считает свое письмо внутренним документом ЦК и ЦКК и не предполагает излагать свои взгляды перед всей партией. Это письмо, однако, стало известно в копиях многим сторонникам Троцкого и было опубликовано в мае 1924 г. меньшевистской эмигрантской газетой «Социалистический вестник».

Еще более резкие замечания содержались в полученном 15 октября в ЦК РКП(б) «Заявлении», которое было подписано 46 известными членами партии. Несомненно, что Троцкий был заранее ознакомлен с содержанием этого документа. «Режим, установившийся в партии, – говорилось в нем, – совершенно нетерпим. Он убивает самодеятельность партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом, который действует без отказа в нормальное время, но который неизбежно дает осечки в моменты кризисов и который грозит оказаться совершенно несостоятельным перед лицом надвигающихся серьезных событий».

Авторы письма резко критиковали деятельность ЦК РКП(б) и в хозяйственной области, считая, что именно из-за некомпетентности, бессистемности и произвольности решений ЦК в СССР вместо успехов и достижений в экономике начался серьезный хозяйственный кризис. Под «Заявлением 46-ти» поставили подписи такие политические единомышленники Троцкого, как Е. Преображенский, Л. Серебряков, В. Косиор, Г. Пятаков, И. Смирнов, А. Белобородов, А. Альский, К. Данишевский и др. Его подписали также бывшие члены оппозиционной группы «децистов», или «демократических централистов», оппозиционной группировки, сложившейся в партии в 1920 – 1921 гг. Мы имеем в виду Н. Осинского, Т. Сапронова, В. Максимовского, В. Смирнова, И. Богуславского, А. Бубнова и др. «Заявление 46-ти» подписали и некоторые другие видные деятели партии, например, В. Антонов-Овсеенко. Это письмо также не было опубликовано, однако оно распространялось в списках по многим партийным организациям.

Тот факт, что именно Троцкий оказался в центре борьбы за партийную демократию, мог показаться многим партийным активистам еще более странным, чем забота о внутрипартийной демократии, проявленная главой ВЧК и НКВД Дзержинским. Троцкий никогда не слыл в партийно-государственных кругах демократом, и его методы работы, например в армии и на транспорте, отличались крайней авторитарностью. Именно Троцкий еще недавно настаивал на милитаризации труда на предприятиях и на «перетряхивании» профсоюзов, на их полном подчинении государству. С авторитаризмом Троцкого сочетались и его крайний индивидуализм и высокомерие, что давало повод даже близким к нему людям называть его барином. Одна из ближайших соратниц Троцкого, М. Иоффе, писала в своих воспоминаниях:

«Троцкий вел себя, как человек, знающий себе цену и свою роль в партии. Вообще в отличие от актерствующего Сталина, готового ради своих целей с каждым, даже с врагом, вести себя запанибрата, в отношениях Троцкого с окружающими чувствовалось, что он незримо держит людей на расстоянии. Иногда на небольшом, но все-таки на расстоянии. И только с очень немногими, к числу которых принадлежали и мы с Адольфом Абрамовичем, он позволял себе быть накоротке. Иные видели в его поведении гордыню, неприступность, которую ловко использовали сталинские аппаратчики и демагоги для того, чтобы опорочить Троцкого, однако ничто не заставляло его изменить самому себе».

Эти качества помогали Троцкому выполнять определенные поручения партии в рамках уже существовавшей партийной системы, особенно в условиях революции и Гражданской войны, когда авторитарные методы были главными методами работы на всех уровнях. Но они всегда мешали Троцкому в чисто политической деятельности. Даже А. В. Луначарский, давая самую дружескую характеристику Троцкому, отмечал:

«Троцкому не хватало способности создать не то что партию, но даже маленькую группу. У него практически не было сторонников: ему мешала исключительная очерченность его собственной личности. Если он и пользовался влиянием в партии, то только благодаря своим личным качествам. Чудовищная авторитарность, своего рода неспособность или нежелание быть хотя бы заботливым и внимательным к людям, отсутствие той привлекательности, которая свойственна была Ленину, обрекали Троцкого на известную изоляцию»[127].

Так или иначе, но именно Троцкий возглавил «левую» оппозицию в партии, что определило в дальнейшем как многие успехи, так и неудачи этой оппозиции.

Письмо Троцкого в ЦК и «Заявление 46-ти» были теми документами, мимо которых руководство партии не могло пройти. 25 – 27 октября 1923 г. в Москве был созван объединенный пленум ЦК и ЦКК совместно с представителями 10 партийных организаций. Пленум осудил указанные документы как шаг к расколу партии и как пример фракционной деятельности. Однако резолюция пленума была опубликована лишь через несколько месяцев. Руководство партии понимало, что избежать новой большой дискуссии уже невозможно. Но оно не желало класть в основу дискуссии письмо Троцкого или «Заявление 46-ти». Политбюро стремилось взять инициативу в дискуссии в свои руки. 7 ноября 1923 г. в «Правде» была опубликована большая статья Г. Зиновьева «Новые задачи партии», написанная в критическом и самокритичном духе. Зиновьев, в частности, утверждал, что «во внутрипартийной жизни за последнее время наблюдается чрезмерный штиль, местами даже прямо застой… Главная наша беда состоит часто в том, что все важнейшие вопросы идут у нас сверху вниз предрешенными. Это суживает творчество всей массы членов партии, это уменьшает самодеятельность низовых партячеек… Чтобы как-нибудь удовлетворительно разрешить намеченные выше задачи, чтобы оказаться на уровне тех международных событий, которые теперь поглощают наше внимание, нужно, чтобы внутрипартийная жизнь стала гораздо более интенсивной… необходимо внутрипартийную рабочую демократию применять на деле – усилить свободную дискуссию в партии по общеполитическим, хозяйственным и другим вопросам, в особенности привлечь внимание рядовых членов партии к жгучим вопросам производственной жизни».

«Правда» призвала членов партии развернуть широкую дискуссию по статье Зиновьева как в печати, так и в партийных организациях. Начиная с 13 ноября «Правда» стала регулярно печатать в порядке дискуссии разнообразные материалы и статьи по проблемам внутрипартийной демократии. Эта дискуссия вызвала огромный интерес в партии. Публиковались статьи как сторонников, так и противников Троцкого. Однако по многим положениям эти статьи не слишком отличались друг от друга. И та и другая сторона признавали ненормальность сложившегося в партии положения и призывал к всемерному развитию внутрипартийной демократии. При этом было высказано немало разумных предложений и соображений, многие из которых не потеряли своей актуальности и до настоящего времени. В целом происходившая в партии дискуссия имела конструктивный характер, и это открывало возможность для компромисса. И такой компромисс был достигнут. 5 декабря 1923 г. состоялось совместное заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК. На нем после долгих и трудных споров единогласно была принята резолюция, которую 7 декабря опубликовала «Правда». В ней говорилось:

«Только постоянная, живая, идейная жизнь может сохранить партию такой, какой она сложилась до и во время революции, с постоянным критическим изучением своего прошлого, исправлением своих ошибок и коллективным обсуждением важнейших вопросов. Только эти методы работы способны дать действительные гарантии против того, чтобы эпизодические разногласия превращались во фракционные группировки… Для предотвращения этого требуется, чтобы руководящие партийные органы прислушивались к голосу широких партийных масс, не считали всякую критику проявлением фракционности и не толкали этим добросовестных и дисциплинированных партийцев на путь замкнутости и фракционности… Необходимо… расширить сеть партийных дискуссионных клубов; не прибегать к неправильным ссылкам на “партийную дисциплину”, когда дело идет о праве и обязанности членов партии на обсуждение интересующих их вопросов и вынесение решений… Необходимо перейти от слов к делу, предложив низовым ячейкам, уездным, районным и губернским партконференциям при очередных выборах систематически обновлять партийный аппарат снизу, выдвигая на ответственные посты таких работников, которые способны обеспечить на деле внутрипартийную демократию… Особенно важной задачей контрольных комиссий в настоящий момент является борьба с бюрократическими извращениями партийного аппарата и партийной практики и привлечение к ответственности должностных лиц партии, препятствующих проведению в жизнь принципа рабочей демократии». За эту резолюцию наряду с другими голосовали Троцкий, Сталин, Зиновьев и Каменев. Но это единодушие оказалось не слишком прочным. Для Сталина и Зиновьева резолюция от 5 декабря была некоторой уступкой оппозиции. Во всяком случае, им пришлось признать наличие существенных элементов бюрократии в партийном аппарате и даже призвать всю партию к их решительному искоренению. Но это была чисто «бумажная уступка», уступка на словах, а не на деле. Ибо никакой существенной борьбы за расширение внутрипартийной демократии и дискуссионных клубов Политбюро после 5 декабря не развернуло. Напротив, многие работники аппарата восприняли резолюцию от 5 декабря как сигнал к окончанию дискуссий и стали на деле сокращать возможности «для добросовестных и дисциплинированных партийцев» заниматься «постоянным критическим изучением своего прошлого, исправлением своих ошибок и коллективным обсуждением важнейших вопросов».

Но и «левая» оппозиция не собиралась отступать. Она не добилась никаких изменений в руководстве партии, а это вопреки заверениям Троцкого было ее важнейшей задачей. Поэтому она решила использовать частичную победу для усиления нажима на Политбюро. Правда, Троцкий в это время был болен, и его болезнь приняла затяжной характер. Но он мог писать, и вскоре несколько его писем привели к возобновлению еще более острой дискуссии между Политбюро и оппозицией.

Вечером 8 декабря на собрании партийного актива Краснопресненского района Москвы было зачитано письмо Троцкого к партийным совещаниям, озаглавленное «Новый курс». По форме это были личные комментарии Троцкого к только что принятой и опубликованной резолюции Политбюро ЦК и Президиума ЦКК. Троцкий заявлял, что принятая 5 декабря руководством партии резолюция означает поворотный момент в жизни партии, она обращена в первую очередь к рядовым членам партии, и они должны использовать открывшиеся для них возможности. «Некоторые консервативно настроенные товарищи, – писал Троцкий, – которые обнаруживают склонность переоценивать роль аппарата и недооценивать самодеятельность партии, критически относятся к решению Политбюро. Они говорят: ЦК берет на себя невыполнимые обязательства, резолюция лишь пробуждает ошибочные иллюзии и приведет к негативным результатам».

Но партия не должна идти за этими консерваторами. Троцкий прямо противопоставлял партию ее аппарату, заявляя, что не аппарат должен решать, когда и до какого уровня нужно вводить партийную демократию. Нет, эти проблемы должна решать сама партия, и партийные массы должны «подчинить себе партийный аппарат»[128]

По словам Троцкого, в аппарате партии имелось много людей, которые враждебно воспримут проведение «нового курса». Поэтому он призывал к чистке аппарата от всех бюрократических элементов и к замене их свежими кадрами. И прежде всего Троцкий предлагал убрать с руководящих постов в партии тех работников, которые при первых словах критики, возражений или протеста начинают репрессии против критикующих. Нужно, чтобы никто не имел возможности и желания терроризировать партию. Эти намеки были тогда всем понятны.

Письмо Троцкого было встречено враждебно не только «тройкой», но и большинством партийного аппарата. Тем не менее оно было опубликовано 11 декабря в «Правде» с рядом добавлений и примечаний самого Троцкого. Троцкий пользовался еще слишком большим влиянием, чтобы можно было помешать этой публикации. На упреки некоторых активистов Сталин ответил: «Говорят, что ЦК должен был запретить печатание статьи Троцкого. Это неверно, товарищи. Это было бы со стороны ЦК опаснейшим шагом. Попробуйте-ка запретить статью Троцкого, уже оглашенную в районах Москвы! ЦК не мог пойти на такой опрометчивый шаг»[129].

Выступление Троцкого дало повод к новой вспышке дискуссии. Повсеместно проходили как общие собрания партийных организаций, так и фракционные собрания сторонников «левой» оппозиции. В одних организациях принимались резолюции в поддержку линии большинства ЦК, в других поддерживалась линия оппозиции. Наибольшую поддержку сторонники Троцкого получили среди учащейся молодежи, служащих советских учреждений, во многих военных организациях. На предприятиях они чаще всего оставались в меньшинстве. 11 декабря на собрании партийного актива Москвы против тезисов Троцкого выступил Л. Каменев. 15 декабря с докладом о внутренней борьбе в партии на собрании партийного актива Петрограда выступил Г. Зиновьев. 15 декабря в «Правде» была опубликована большая статья Сталина «О дискуссии, о Рафаиле, о статьях Преображенского и Сапронова и о письме Троцкого».

Из-за затянувшейся болезни Троцкий не мог принять непосредственного участия в проходивших повсеместно собраниях и конференциях, что, несомненно, ослабляло ряды «левой» оппозиции. В продолжение своего письма от 8 декабря Троцкий написал еще две большие статьи, которые были опубликованы 28 и 29 декабря 1923 г. в «Правде». Вместе с некоторыми другими материалами и статьями все эти публикации были объединены в брошюре «Новый курс», которая вышла в свет в начале января 1924 г. В этой брошюре Троцкий расширял масштабы дискуссии. Он не только намекал на возможность перерождения старой партийной гвардии, но и призывал ориентироваться на молодежь, и в первую очередь на учащуюся молодежь, которая, по его словам, должна быть «вернейшим барометром партии». Этот тезис был с воодушевлением встречен во многих студенческих организациях, но он не получил поддержки даже среди части авторов «Заявления 46-ти». Оппоненты Троцкого не возражали против многих критических замечаний «левой» оппозиции по поводу бюрократизации части партийного аппарата. Но они обвиняли Троцкого в попытке противопоставить партийный аппарат всей партии и создать внутри партии собственную фракцию, что могло якобы привести к расколу. Они также решительно отвергали возможность перерождения старой партийной гвардии, при этом постоянно намекал на то, что сам Троцкий никак не может быть назван «старым большевиком», ибо он вступил в партию большевиков только летом 1917 г.

Отвечая на эти уколы, Троцкий довольно надменно давал понять, что именно он и его ближайшие сторонники являются настоящими «ленинцами», подлинными носителями «ленинизма» и что правильную линию надо искать не в «справках биографического характера». «Я вовсе не считаю, – писал он, – тот путь, которым я шел к ленинизму, менее надежным и прочным, чем другие пути. Я шел к Ленину с боями, но я пришел к нему полностью и целиком… И если уж ставить вопрос в плоскости биографических изысканий, то это нужно делать как следует. Тогда пришлось бы давать ответ на острые вопросы: …всякий ли, кто проявил в присутствии учителя Ленина послушание, дает тем самым гарантии последовательности в отсутствие учителя? Исчерпывается ли ленинизм послушанием?»[130]

Троцкий намекал не только на свои заслуги в дни Октября и в годы Гражданской войны. Он пытался доказать, что именно он, будучи в 1920 г. наркомом железнодорожного транспорта, первым в стране дал пример составления хозяйственных планов и ведения планового хозяйства. Он также сообщал, что еще в феврале 1920 г., то есть за год до Ленина, пришел к мысли о замене продразверстки продналогом. Однако предложения Троцкого не встретили тогда понимания у руководства партии[131].

Однако именно эти «справки биографического характера» и подвели Троцкого. Сталин и Зиновьев не были особенно щепетильны. Вскоре после смерти Ленина, которая ненадолго прервала полемику с оппозицией, в только что созданный Институт партийной истории были переданы различные документы из архива царской полиции. Среди этих документов находилось написанное еще в 1913 г. письмо Троцкого одному из лидеров меньшевиков Н. Чхеидзе. В этом письме Троцкий писал о Ленине с нескрываемой злобой, давал ему грубые и нелестные характеристики. Для эмигрантских склок это было обычное дело. Ленин в письмах и статьях того времени не раз грубо отзывался о Троцком, Радеке и многих других будущих большевиках, не говоря уже о меньшевиках. Однако публикация этого письма как раз в то время, когда партия скорбела о смерти Ленина, была тяжелым ударом по престижу Троцкого. Мало кто сопоставлял дату написания письма с датой его публикации. Но все читали обидные и несправедливые слова о Ленине из письма Троцкого политическому врагу Ленина, активному противнику Октябрьской революции, бежавшему в 1921 г. из Грузии за границу. Троцкий негодовал. Он заявлял, что этот политический подлог является «одним из величайших обманов в мировой истории», намного превосходящим по своему цинизму «фальшивые документы французских реакционеров во время дела Дрейфуса». Но Троцкий не мог отрицать, что именно он написал и отправил Чхеидзе письмо с грубой руганью в адрес Ленина. И хотя письмо было написано задолго до Октября, Троцкий сам видел, что в сознании его читателей «хронология исчезала перед лицом голых цитат»[132].

Итоги первого этапа дискуссии были подведены на XIII партийной конференции, состоявшейся в январе 1924 г. Предшествовавшие конференции партийные собрания в ячейках показали все еще значительное влияние «левой» оппозиции. Даже на районных партийных конференциях в Москве за троцкистскую оппозицию было подано 36% голосов[133]. Ни одна из последующих оппозиций не собирала такого большого числа голосов рядовых членов партии. И все же в целом «левая» оппозиция потерпела поражение. На XIII партийной конференции она была осуждена как «мелкобуржуазный уклон» в партии. Решения конференции были одобрены и на XIII съезде РКП(б), который проходил в конце мая 1924 г. Съезд постановил приобщить резолюции XIII конференции к постановлениям XIII съезда РКП(б).

Троцкий не присутствовал на XIII конференции РКП(б). Он находился на лечении в Сухуми. Не вернулся он в Москву и после получения известия о смерти Ленина. Все политические и организационные решения, которые принимало Политбюро после смерти Ленина, проходили без его участия. Впрочем, ему в то время было, вероятно, одинаково безразлично, кто будет назначен на пост председателя Совнаркома СССР – Л. Каменев или А. Рыков. В отсутствие Троцкого деятельностью оппозиции в Москве руководила главным образом группа из трех его приверженцев: Преображенского, Осинского и Сапронова. Но Троцкий принял участие в работе XIII съезда. Его появление на трибуне съезда было встречено едва ли не столь же продолжительными аплодисментами, как и на XII съезде. Речь Троцкого носила скорее примирительный, чем наступательный характер. Он довольно вяло защищал себя и всю оппозицию. Именно в этой речи он произнес свои известные слова о «вечной» правоте партии, которые мало согласовывались и с реальной действительностью, и со всей прежней позицией самого Троцкого. Он, в частности, сказал: «Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач… Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и только через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. У англичан есть историческая пословица: права или не права, но это моя страна. С гораздо большим историческим правом мы можем сказать: права или не права в отдельных частных конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия»[134].

Это была пустая риторика, и она не встретила поддержки оппонентов Троцкого. Даже Н. К. Крупская, незадолго до этого отправившая в Сухуми теплое письмо Троцкому, в котором она писала, что Ленин вспоминал о нем в последние дни жизни, в своей речи на съезде сказала, что если партия всегда права, то Троцкому не следовало бы начинать дискуссии. Зиновьев довольно язвительно заметил, что «кисло-сладкие комплименты по адресу партии ей не нужны». Еще более решительно отверг риторику Троцкого Сталин. Он заявил, что Троцкий в данном случае допустил еще одно принципиально неверное утверждение. «Партия, – сказал Сталин, – нередко ошибается. Ильич учил нас учить партию правильному руководству на ее собственных ошибках. Если бы у партии не было ошибок, то не на чем было бы учить партию. Задача наша состоит в том, чтобы улавливать эти ошибки, вскрывать их корни и показывать партии и рабочему классу, как мы ошибались и как мы не должны в дальнейшем эти ошибки повторять. Без этого развитие партии было бы невозможно. Без этого формирование лидеров и кадров партии было невозможно, ибо они формируются и воспитываются на борьбе со своими ошибками, на преодолении этих ошибок. Я думаю, что такого рода заявление Троцкого является некоторым комплиментом с некоторой попыткой издевки, – попыткой, правда, неудачной»[135].

Было ясно, что большинство членов Политбюро решили довести борьбу с «левой» оппозицией до конца. Впрочем, и оппозиция отнюдь не собиралась складывать оружие.

Немало споров происходило в ту пору по проблемам коммунистического движения и международного положения. Еще в 1923 г. тяжелые поражения потерпели революционные выступления рабочего класса в Германии. Эти поражения можно объяснить в первую очередь объективной и субъективной обстановкой в Германии. Однако Троцкий и его приверженцы старались возложить главную ответственность за неудачи немецкого рабочего класса на руководство Коминтерна, во главе которого стоял в то время Г. Зиновьев. В мире капитализма началась определенная стабилизация, и вопрос о революции здесь был временно снят с повестки дня. Это ставило в новой плоскости и вопрос о перспективах развития русской революции, о возможности успешного строительства социализма в одной стране и, в частности, в такой отсталой стране, как Россия.

Троцкий еще в 1906 г. писал: «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержать свою власть и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни на минуту»[136].

В 1917 г. в брошюре «Программа мира» Троцкий продолжил эту мысль: «Сейчас, после столь многообещающего начала русской революции, у нас есть все основания надеяться на то, что еще в течение этой войны развернется по всей Европе могущественное революционное движение. Ясно, что оно сможет успешно развиваться и прийти к победе только как общеевропейское. Оставаясь изолированным в национальных рамках, оно оказалось бы обречено на гибель… Спасение русской революции – в перенесении ее на всю Европу… Европейской революции не приходится дожидаться революции в Азии и Африке, ни даже в Австралии и Америке. А между тем победоносная революция в России или Англии немыслима без революции в Германии – и наоборот»[137].

Эта точка зрения не совпадала тогда с мнением Ленина, который еще в 1915 – 1916 гг. попытался доказать, что в отдельной капиталистической стране можно не только осуществить революцию и завоевать власть, но и «организовать социалистическое производство», а также отстоять власть пролетариата от посягательств со стороны других стран. В 1918 – 1920 гг. взгляды Ленина и Троцкого по этому вопросу почти совпали. Во-первых, Ленин был уверен в скорой победе мировой или, во всяком случае, европейской революции. Во-вторых, экономическая разруха в России была столь сильна, что Ленин несколько раз говорил о том, что построить социализм в России без поддержки социалистической Европы будет невозможно. Однако к концу 1922 г. Ленин вернулся к своей более оптимистической точке зрения. Именно нэп Ленин стал рассматривать как долговременную политику, рассчитанную на построение социализма в России. Хотя Россия оказалась в одиночестве, хотя в Европе социалистическое движение потерпело поражение, Ленин с уверенностью говорил, что из России нэповской будет Россия социалистическая.

«Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточно культурной стране, – заявлял Ленин. – Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов), и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим.

Для нас достаточно теперь этой культурной революции для того, чтобы оказаться вполне социалистической страной»[138].

Но Троцкий и в 1922 – 1924 гг. продолжал утверждать, что социализм невозможно построить в национальных рамках России или СССР, что подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы[139].

Некоторое время и Сталин придерживался примерно такой же точно точки зрения. Однако позднее под влиянием Н. И. Бухарина и после более основательного знакомства с ленинскими текстами Сталин решительно изменил свое мнение.

В самом конце 1924 г. Сталин издал сборник своих статей и выступлений этого года. В предисловии к книге он впервые выдвинул новое для него положение о возможности построения социализма в СССР даже в условиях капиталистического окружения. Одновременно Сталин подверг резкой критике взгляды Троцкого по данному вопросу. Но Троцкий тогда не стал отвечать на выпад Сталина, и главные споры по этой проблеме развернулись уже на других этапах внутрипартийной борьбы.

Серьезные разногласия возникли между оппозицией и большинством партийного руководства при оценке хозяйственного положения и перспектив хозяйственного развития СССР. «Левая» оппозиция была склонна преувеличивать хозяйственные затруднения страны и недостатки хозяйственного руководства. Она не видела реальных возможностей социалистического строительства в деревне. Ленинский кооперативный план как план строительства социализма оппозиция рассматривала скорее как иллюзию. Она обвиняла партию в «кулацком уклоне» и требовала усилить давление на капиталистические элементы в городе и деревне, что противоречило основным принципам нэпа. В явно демагогических целях «левая» оппозиция до крайности преувеличивала развитие частного капитала в СССР. Как свидетельствует в своих воспоминаниях бывший меньшевик и работник ВСНХ Н. Валентинов (Вольский), позднее эмигрировавший из СССР, «антинэповский характер мысли оппозиции с особенной силой проявлялся в ее постоянных криках о засилье частного торгового капитала. О его мощи и накоплениях она давала фантастические, непомерно преувеличенные цифры. Она указывала, что подавляющая масса (70 – 80%) всех торговых предприятий суть частные, но умалчивала, что большая часть этих предприятий были крошечными тор гов ца ми-оди ноч ка ми, не имели магазинов, вели продажу с лотка, вразнос. Если бы их не было, ничего не было бы, царствовала бы, особенно в деревне, торговая пустота. Оппозиция все время твердила о необходимости подчинить хозяйство плановому руководству, “собрать все предприятия в одну систему, повинующуюся единому мощному планирующему центру”. Но что это значит конкретно, на это объяснений не давала. Мужик, крестьянское хозяйство, сельское хозяйство были вне поля зрения и внимания оппозиции. Зато она много говорила о “диктатуре промышленности” и желала самого мощного ускоренного ее развития, хотя для этого в стране не было средств… Все назидания Ленина в его предсмертных статьях, в частности, его призывы не поддаваться “скоропалительному быстрому движению вперед” и “лучше меньше, да лучше”… оппозиция полностью отбросила»[140].

Предложение о форсированном развитии промышленности «левая» оппозиция увязывала с предложением о более массивном изъятии средств из деревни, из еще не вполне оправившегося сельского хозяйства. Как раз в 1924 г. в одной из статей Е. Преображенского можно было найти слова о том, что в целях социалистического накопления нужно пойти на «эксплуатацию пролетариатом досоциалистических форм хозяйства»[141]. Обострение дискуссии произошло поздней осенью 1924 г. в связи с обсуждением некоторых историко-партийных проблем.

Несмотря на продолжающуюся борьбу против троцкизма, продолжало издаваться Собрание сочинений Л. Д. Троцкого. К осени 1924 г. был подготовлен очередной том, содержащий статьи и речи Троцкого за 1917 г. Троцкий не только решил издать эти материалы отдельным сборником (как сделал и Сталин), но и написал обширное введение под заголовком «Уроки Октября», которое вскоре вышло в свет отдельной брошюрой. Эта публикация преследовала главным образом политические цели. К концу 1924 г. большевики, которые вступили в партию еще до Октябрьской революции, составляли лишь небольшую ее часть. Большинство членов партии плохо знали историю своей партии и биографии ее вождей. Публикуя «Уроки Октября», Троцкий рассчитывал нанести сокрушительный удар по репутации Зиновьева и Каменева, которые выступали, как известно, против Октябрьского вооруженного восстания, а в дальнейшем требовали создания общего с меньшевиками и эсерами «социалистического правительства». Одновременно Троцкий подчеркивал свою выдающуюся роль в подготовке и проведении Октябрьской революции. Более того, оценивая поведение Зиновьева и Каменева в 1917 г. как «правый» уклон, Троцкий пытался доказать, что недостаток смелости и нерешительность руководства Коминтерна (во главе которого стоял Зиновьев) привели к поражению революционного движения в Германии в 1923 г.

Нельзя сказать, что «Уроки Октября» были явной фальсификацией, хотя определенная тенденциозность этой работы Троцкого очевидна. Но чем больше точных фактов содержалось в брошюре, тем больший гнев она вызвала у Зиновьева и Каменева. На Троцкого и троцкизм обрушился поток новых статей и выступлений. Троцкому припоминали теперь все его выступления против Ленина и большевиков в период между 1903 и 1916 гг. Одновременно публиковались многие резкие отзывы Ленина о Троцком, относящиеся к этому же периоду. Авторы многих публикаций не отрицали заслуг Троцкого в октябре 1917 г. Но они напоминали о том, что Троцкий пришел к большевикам лишь летом 1917 г., когда вся главная работа по подготовке Октябрьской революции была уже проделана. В это время и возникла легенда о том, что главную работу по организации Октябрьского вооруженного восстания проделал не возглавляемый Троцким Военно-революционный комитет при Петроградском Совете, а так называемый практический, или партийный центр по организационному руководству восстанием, в составе которого не было Троцкого. О Троцком же в одном из своих выступлений Сталин говорил: «Я далек от того, чтобы отрицать несомненно важную роль Троцкого в восстании. Но должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что, будучи председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого. Обывателям, вроде Суханова, все это может показаться странным… Между тем, здесь нет, собственно говоря, ничего странного, ибо никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании не играл и не мог играть Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября. Он, как и все ответственные работники, являлся лишь исполнителем воли ЦК и его органов… Стоило Троцкому нарушить волю ЦК, чтобы лишиться влияния на ход дел. Разговоры об особой роли Троцкого есть легенда, распространяемая услужливыми “партийными” кумушками»[142]. В данном случае Сталин говорил лишь полуправду, не заботясь о том, чтобы согласовать ее с некоторыми своими прежними заявлениями.

Припоминали Троцкому и его поведение во время переговоров о заключении Брестского мира, когда его позиция поставила под угрозу все завоевания Октября.

ЦК партии принял решение изъять из обращения брошюру Троцкого, хотя издание его Собрания сочинений продолжалось[143].

Резолюции, направленные против Троцкого и «левой» оппозиции, принимались почти во всех партийных организациях. Возглавляемый Зиновьевым Ленинградский губком предложил исключить Троцкого из партии. Многие партийные ячейки, и в том числе партийные ячейки в армии и флоте, предлагали снять Троцкого с поста народного комиссара по военным и морским делам. Этот вопрос должен был обсуждаться на пленуме ЦК, который был намечен на 17 января 1925 г. В это время Троцкий снова утратил волю к борьбе. Он не отвечал на нападки партийной печати в ноябре и декабре 1924 г. Правда, он подготовил новую брошюру под заголовком «Наши разногласия», в которой попытался опровергнуть своих оппонентов или уточнить свои прежние высказывания. Но эта работа осталась незаконченной и не была опубликована. Не дожидаясь пленума ЦК, Троцкий сам направил в ЦК пространное заявление, в котором просил освободить его от обязанностей председателя Революционного Военного совета. Он писал также, что готов в будущем «выполнять любую работу по поручению ЦК на любом посту и вне всякого поста и, само собой разумеется, в условиях любого партийного контроля».

Пленум ЦК РКП(б) состоялся 17 – 20 января 1925 г. Он осудил «совокупность выступлений Троцкого против партии» и признал «невозможной дальнейшую работу тов. Троцкого в РВС СССР». Одновременно пленум постановил дискуссию считать законченной. Троцкий был, однако, оставлен в составе Политбюро. Через некоторое время он получил новое назначение – член Президиума ВСНХ, начальник электротехнического управления, председатель научно-технического сектора ВСНХ и председатель Главного концессионного комитета.

Поражение Троцкого на первом этапе его борьбы со Сталиным по-разному комментируется в западной историографии. Некоторые историки считают, что Троцкий не использовал в этой борьбе всех своих преимуществ и, прежде всего, своего положения председателя РВС СССР и народного комиссара по военным и морским делам. Надо сказать, что вопрос о военном решении конфликта внутри партии возникал и у некоторых деятелей троцкистской оппозиции. Опасения на этот счет были и у Зиновьева, Каменева и Сталина, чем и объясняются изменения в Реввоенсовете, проведенные еще в 1924 г., а также смещение сочувствовавшего Троцкому начальника Политуправления РККА В. Антонова-Овсеенко и замена его А. Бубновым[144]. Однако надо сказать вполне определенно, что в период дискуссии в СССР никогда не возникало реальной угрозы военного переворота хотя бы потому, что Красная Армия никогда не была «послушным орудием» в руках Троцкого. Троцкий мог вполне рассчитывать на красноармейцев, когда давал приказ о наступлении на Варшаву. Но он не мог бы поднять Красную Армию против ЦК и Политбюро.

Известный революционер-интернационалист, участник левых движений во многих странах Виктор Серж в середине 20-х гг. жил и работал в СССР. Он примыкал к троцкистам, был арестован и сослан. Но в результате развернувшейся во Франции кампании в его защиту В. Сержа в 1933 г. выслали из СССР. В годы Второй мировой войны В. Серж, находившийся в Северной Африке, написал мемуары, в которых утверждал, что Троцкий мог бы в 1924 г. легко победить Сталина, опираясь на армию. В. Серж, в частности, писал:

«Государственный переворот против Политбюро Зиновьева, Каменева, Сталина был еще вполне возможен, и мы держали этот путь в поле зрения оппозиционеров. Армия и даже ГПУ могли бы обеспечить поддержку народа Троцкому, если бы он захотел встать на этот путь. Я знаю, что Троцкий при зрелом размышлении отказался от использования силы из уважения к неписаному закону, что внутри социалистического режима невозможно использовать средства, пригодные для восстания. Троцкий писал позднее (1935), что военное устранение фракции Зиновьева, Каменева и Сталина, бесспорно, не представляло трудности и не вело бы к большому кровопролитию. Но это свелось бы к тому, что триумф бюрократии и бонапартизма, против которого поднялась “левая” оппозиция, мог бы быть только ускорен»[145].

Виктор Серж не приводит источник, откуда он взял слова Троцкого, на которые ссылается. Но если Троцкий действительно думал в 1924 г. так, как он писал об этом в 1935 г., то это была еще одна из его иллюзий. Попытки военного вмешательства в партийные дела нельзя было исключить, и если об этом иногда мог думать Троцкий, то тем более это должны были иметь в виду Зиновьев, Каменев и Сталин. Однако военное устранение «тройки» и верного ей партийного аппарата было бы крайне трудным и ненадежным решением. Это была бы явная авантюра с весьма незначительными шансами на успех. И если Троцкий удержался от подобного шага, то можно предположить, что его удержали не соображения о бонапартизме, а неуверенность в своей власти над Красной Армией.

В предисловии к немецкому изданию мемуаров В. Сержа видная немецкая революционерка Эрих Волленберг, которая после неудачи германской революции переехала в СССР, а в 30-е гг. бежала на Запад, убедительно оспаривает приведенную выше версию В. Сержа.

«Какая гигантская ошибка, – пишет Э. Волленберг, – в оценке той конкретной ситуации, которая сложилась в Советской стране уже через несколько месяцев после смерти Ленина! Добавлю, что я во время смерти Ленина, находясь еще на военной работе в Германии, являясь специалистом по гражданской войне и занимая видный пост в Германской компартии, думала тогда примерно так же, как Серж и как думал обо всем этом сам Троцкий еще несколько десятилетий.

Но, переехав в Москву, я поняла свою ошибку. В Москве я должна была убедиться, что руководящие лица в штабе Красной Армии, например, Тухачевский, с которым мы подружились, восхищались Троцким как организатором Красной Армии, как человеком и революционером, но в то же самое время критически относились к его общей позиции. В то время я была командиром одного из подразделений Красной Армии, сначала в провинции, потом в Москве в Первом краснопролетарском полку. В последующее время я находилась в распоряжении главного штаба и входила в Президиум ЦДКА – Центрального дома Красной Армии. Я имела там тесный контакт с армией, а через нее и с русской деревней. Не могло оставаться никакого сомнения в полном доверии высшего командования к партийному руководству. И то же самое относится к ГПУ. И вся партия имела безусловное большинство, которое поддерживало “тройку”, то есть ту руководящую “тройку”, которая образовалась после смерти Ленина, – Зиновьева, Каменева и Сталина. В этой именно последовательности и оценивалось тогда значение членов “тройки”: Сталин на последнем месте.

Если можно было бы изменить советскую конституцию и провести плебисцит, то невозможно предсказать, кто из последователей Ленина собрал бы наибольшее количество голосов. Но можно сказать твердо: при враждебности крестьян и образовавшегося в первой половине 20-х гг. среднего сословия к Троцкому, которого считали “врагом нэпа”, подавляющее большинство участников референдума проголосовало бы против Троцкого.

Это нужно сказать со всей определенностью, потому что до сих пор троцкисты всех направлений да и эксперты по советским делам в ФРГ и других странах и на словах, и в печати, и в передачах по телевидению высказывают убеждение, что Троцкий после смерти Ленина обладал якобы “верными шансами”. Виктор Серж верил в это, по-видимому, до самой своей смерти»[146].

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О Г. ЗИНОВЬЕВЕ И Л. КАМЕНЕВЕ

Почти сразу же после поражения «левой», троцкистской оппозиции в нашей партии возникла «новая», или «ленинградская», оппозиция, во главе которой оказались Зиновьев и Каменев. Прежде чем говорить об основных событиях этого нового этапа внутрипартийной борьбы, следует сказать несколько слов о Зиновьеве и Каменеве.

Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич родился в 1883 г. в городе Елисаветграде Херсонской губернии в семье мелкого еврейского предпринимателя. Получив домашнее образование, молодой Зиновьев некоторое время работал конторщиком в крупных торговых предприятиях. В конце 90-х гг. он входил в социал-демократические кружки, но уже в 1902 г. эмигрировал и некоторое время учился в Бернском университете в Швейцарии. Здесь 20-летний Зиновьев познакомился с Лениным, и когда в РСДРП произошел раскол, Зиновьев твердо встал на платформу большевиков. В Россию он возвращается вскоре после начала первой русской революции. Зиновьев вел работу агитатора и пропагандиста среди петербургских металлистов и был избран в Петербургский комитет партии. От петербургской организации Зиновьев участвовал в V (Лондонском) съезде партии и был избран на нем членом ЦК партии. Вернувшись в Россию, Зиновьев весной 1908 г. был арестован. Однако он пробыл в тюрьме всего около трех месяцев. Царская охранка почти ничего не знала о работе Зиновьева и о его роли в партии. Поэтому он был скоро освобожден под надзор полиции. Зиновьев вновь эмигрирует и остается за границей до 1917 г. Здесь он участвует во всех начинаниях Ленина и, в частности, входит в редакции газет «Пролетарий» и «Социал-демократ». Зиновьев проявил себя неплохим агитатором и талантливым полемистом, однако на знакомых революционеров он никогда не производил впечатления выдающегося политического деятеля. В своих воспоминаниях о Зиновьеве М. П. Якубович (о котором мы будем говорить ниже) писал:

«Для всей партии было новым появление этого имени. Когда вышел сборник статей “Против течения”, то на обложке стояло два имени авторов – Ленин и Зиновьев. Тот факт, что имя Зиновьева стояло рядом с именем Ленина, выдвинул его в первые ряды партии. Партия обратила внимание на него и стала прислушиваться к молодому партийному работнику. Это впечатление еще более усилилось, когда Ленин решил создать партийную школу под Парижем в Лонжюмо. Школа в Лонжюмо была создана в противовес партийной школе на Капри, которая была создана группой большевиков, разошедшихся с Лениным по разным вопросам, отчасти политическим, но еще больше по философским. Во главе каприйской школы стоял А. А. Богданов, выдающийся человек, равного которому по образованию и таланту трудно подыскать в партии, кроме Владимира Ильича… Нужно было найти такого руководителя школы (в Лонжюмо), который объективно мог бы противостоять Богданову. И выбор Ленина пал на Зиновьева. Это до некоторой степени удивило со циал-де мок ра тов… Многие удивлялись тому, что Ленин его выдвигает, меньшевики относились к нему с большим раздражением, потому что Зиновьев был истинным учеником Ленина. Ленин резко полемизировал со своими идейными противниками, никогда не любил говорить примирительно, не любил сглаживать противоречия, категорически выделяя те разногласия, которые у него были с другими партийными деятелями… Но Зиновьев, усвоив эту резко категорическую манеру Ленина, шел еще дальше. И в его полемике было еще больше таких обостренных формулировок. И меньшевики, можно сказать, ненавидели Зиновьева, относились к нему как к “цепному псу”, которого Ленин натравливал на меньшевиков. Вот какое отношение было к Зиновьеву перед Первой мировой войной. Все рассматривали его как воспитанника Ленина, как его ученика, которого Ленин вывел на политическую арену. Да так оно и было, конечно»[147].

Ленин в ту пору с большой теплотой относился к Зиновьеву как к своему ближайшему ученику и помощнику. В годы эмиграции между ними не было разногласий. Зиновьев много писал в эмигрантской печати, а после 1912 г. – и в «Правде». Его статьи отличались резкостью и часто грубостью, но в них не было оригинальности и теоретической самостоятельности. В этом отношении Зиновьеву всегда не хватало как образованности, так и таланта, хотя его претензии все время росли.

В эмиграции Зиновьев установил много связей с представителями европейской социал-демократии; вместе с Лениным он участвовал в Циммервальдской конференции, оба они вошли в состав бюро Циммервальдской левой…

После Февральской революции Зиновьев приезжает в Россию вместе с Лениным и сразу входит в состав вновь избранного ЦК большевистской партии. После июльских событий Ленин и Зиновьев уходят в подполье. В течение месяца они живут в знаменитом теперь «шалаше» недалеко от станции Разлив Приморской железной дороги. В августе Ленин перебирается в Финляндию, а Зиновьев остается в подполье в Петрограде. При решении вопроса о вооруженном восстании Зиновьев и Каменев выступают против Ленина и большинства ЦК. Свои возражения Зиновьев опубликовал за несколько дней до восстания во внепартийной газете «Новая жизнь». Гнев Ленина по этому поводу было бы трудно описать. Именно Ленин назвал тогда Зиновьева и Каменева «изменниками и штрейкбрехерами революции». И хотя в последующие недели Зиновьев и Каменев признали свои ошибки и поэтому не были исключены из партии, этот «октябрьский эпизод» лег несмываемым пятном на всю их последующую политическую репутацию среди большевиков.

В конце 1917 г. Зиновьев был избран председателем Петроградского Совета. Когда Советское правительство переехало в Москву, он остался в Петрограде, где была создана в конце февраля 1918 г. Петроградская трудовая коммуна, которая вошла затем в Союз коммун Северной области. Руководителем этой Северной коммуны оставался Зиновьев. Влияние буржуазных элементов и групп в Петрограде как бывшей столице страны было еще очень сильным. Однако в борьбе с контрреволюцией Зиновьев довольно часто проявлял неоправданную жестокость и жесткость, против которой возражал даже председатель Петроградской ЧК М. С. Урицкий. Но после убийства последнего и покушения эсерки Каплан на жизнь Ленина ни в одном городе Советской России красный террор не был более массовым, чем в Петрограде. Широко практиковался здесь и расстрел заложников. Так, например, в 5-м номере «Еженедельника ЧК» от 20 октября 1918 г. можно найти краткое сообщение: «По постановлению Петроградской Чрезвычайной Комиссии расстреляно 500 заложников»[148]. В своих рукописных воспоминаниях М. П. Якубович пишет, что осенью 1918 г. «Зиновьев применил массовый террор, и было истреблено много людей, которые заведомо не могли принимать участия в террористических актах против Советской власти, но просто по своей принадлежности к господствующим ранее классам были намечены к уничтожению. Тогда в Петрограде было уничтожено очень много людей, гораздо больше, чем в других городах. Мне кажется, что эта агрессивная активность Зиновьева не была продиктована спокойным анализом, убеждением, что другого выхода нет… Зиновьев впал в паническое настроение. Именно это настроение объясняет те чрезмерно широкие меры репрессий, которые он применил в Петрограде и которые далеко выходили за пределы мер, примененных Дзержинским в Москве. Зиновьев пришел к этим мерам в состоянии отчаяния, ему казалось, что революция гибнет. Все это было проявлением малодушия, которое будет проявляться у него не раз, если мы проследим его историческую судьбу».

Тот же Зиновьев не смог, однако, организовать оборону Петрограда, когда армия Юденича стала подходить к городу. Уже летом 1919 г. на фронте под Петроградом создалось угрожающее положение. Видя неспособность Зиновьева, Ленин направил в Петроград Сталина, который помог создать перелом в военной обстановке на фронте. Армия Юденича отступила, но еще не была разгромлена. Она развернула новое наступление на город осенью 1919 г. одновременно с наступлением Деникина на Москву. Отряды Юденича прорвались на ближние подступы к Петрограду. И опять Зиновьев впал в паническое состояние и начал готовить город к эвакуации. Для руководства обороной Петрограда прибыл Троцкий. Он писал позднее в своих воспоминаниях:

«В Петрограде я застал жесточайшую растерянность. Все ползло. Войска откатывались, рассыпаясь на части. Командный состав глядел на коммунистов, коммунисты – на Зиновьева. Центром растерянности был Зиновьев. Свердлов говорил мне: “Зиновьев – это паника”. А Свердлов знал людей. И действительно: в благоприятные периоды, когда, по выражению Ленина, “нечего было бояться”, Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал… На этот раз я застал его на диване. Вокруг него были и мужественные люди, как Лашевич, но и у них опустились руки… Апатия, безнадежность, обреченность захватили и низы административного аппарата…»[149]

Троцкий взял на себя руководство обороной Петрограда, отстранив Зиновьева от главных дел. Между ними тогда возник конфликт, который сделал их личными врагами.

Ленин, впрочем, и не ждал от Зиновьева военных подвигов, предполагая использовать его способности на ином поприще. После создания III Интернационала Зиновьев был избран по рекомендации Ленина председателем Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ). При этом Зиновьев оставался председателем Петроградского Совета (с 1924 г. Ленсовета) и губисполкома, членом Политбюро ЦК РКП(б). Он с успехом выступал в 1920 г. на съезде независимых социал-демократов в Германии в г. Галле, руководил съездом народов Востока в Баку. Зиновьев был докладчиком на всех первых конгрессах Коминтерна и съездах РКП(б). Поэтому было бы неправильным отрицать некоторые заслуги Зиновьева как революционера. Однако многие люди, хорошо знавшие Зиновьева, не без основания отмечали не только его большую активность, но и отсутствие выдержки, неразборчивость в средствах, склонность к демагогии, а также исключительное честолюбие и тщеславие. Это был человек, который мало у кого вызывал искреннюю симпатию.

Каменев (Розенфельд) Лев Борисович родился в 1883 г. Его родители жили тогда в Москве, и отец Каменева служил машинистом на Московско-Курской железной дороге. Окончив Технологический институт в Петербурге, отец Каменева стал работать главным инженером небольшого завода в Виленской губернии. Позднее он получил назначение на Закавказские железные дороги. В Тифлисе, будучи учеником старших классов гимназии, Л. Б. Каменев стал принимать участие в марксистских кружках. В 1901 г. он поступил в Московский университет на юридический факультет. За участие в студенческих стачках и демонстрациях был арестован, исключен из университета и отправлен к родителям в Тифлис. Вскоре он уезжает в Париж, где встречается с Лениным и надолго попадает под его влияние. После II съезда РСДРП Каменев примкнул к большевикам. Вернувшись в Тифлис, он вошел в состав союзного Кавказского комитета, в который входил и Сталин. От Кавказского комитета Каменев (под псевдонимом Градов) принял участие в работе V съезда РСДРП. После съезда по поручению партии он объехал многие города России. Во время революции 1905 – 1907 гг. Каменев большую часть времени проводит в Петербурге, работая под непосредственным руководством Ленина. Он много пишет, сотрудничая почти во всех легальных и нелегальных социал-демократических изданиях. После поражения первой русской революции Каменев эмигрировал и в течение нескольких лет вел активную работу в группе большевиков, составлявшей тогда ближайшее окружение Ленина. В 1914 г. по поручению партии Каменев возвращается в Петербург для руководства «Правдой» и работой думской фракции большевиков. Через несколько месяцев после начала Первой мировой войны он был арестован и через год предстал вместе с депутатами думы – большевиками перед Петербургской судебной палатой. По условиям военного времени арестованным большевикам грозила смертная казнь. На суде Каменев вел себя малодушно и заявил о своем несогласии с ленинскими лозунгами насчет «поражения своего империалистического правительства», что вызвало резкое осуждение большевиков. Он был приговорен к ссылке в Сибирь.

О различии между позициями Каменева и Ленина в марте-апреле 1917 г. мы уже говорили выше. Нельзя не отметить, однако, что именно Каменев председательствовал на Апрельской конференции большевиков и по предложению Ленина был избран на этой же конференции в ЦК. Защищая кандидатуру Каменева, Ленин сказал, что споры с ним позволяют партии лучше уяснять те ошибочные мнения, которые имеются среди части большевиков, и таким образом выработать более убедительные доводы для сплочения партии и рабочего класса вокруг правильных лозунгов. Правда, в октябре 1917 г. именно Ленин требовал исключения Каменева и Зиновьева из партии. Однако это были решающие дни революции, и речь шла уже не о теоретических разногласиях, а о поведении двух членов ЦК, которое создавало угрозу всему делу большевистской партии. Признав свои ошибки, Каменев остался в партии. Более того, именно он был избран по предложению Ленина председателем II съезда Советов, утвердившего первые декреты Советской власти. На короткое время Каменев избирается председателем ЦИК, именно он был первым формальным главой Советского государства. Но из-за разногласий с ЦК партии Каменев был отозван с этого поста и заменен Я. М. Свердловым.

В 1918 г. мы видим Каменева на посту председателя Моссовета. Несколько раз он выезжает на фронты Гражданской войны, чаще всего для улаживания разного рода конфликтов. Ленин весьма положительно оценивал деятельность Каменева в послеоктябрьский период. В своем последнем публичном выступлении в 1922 г. он назвал Каменева «отличной лошадкой», которая одновременно везла два «воза» – работу в Моссовете и в Совнаркоме, где по рекомендации Ленина Каменев был назначен в 1922 г. одним из заместителей Председателя СНК. Как пишет в своих неопубликованных воспоминаниях М. П. Якубович, Каменев «был, несомненно, человеком высокоталантливым, широко и разносторонне образованным, преданным идее социалистической революции, способным быстро ориентироваться в сложной политической обстановке. Обладал он также незаурядным литературным талантом. Владимир Ильич все это хорошо видел. Поэтому он так и ценил Каменева. Поэтому он, в частности, поручал ему неоднократно председательствовать на партийных съездах и конференциях. Каменев был великим мастером формулировки – никто так ясно и отчетливо не умел сформулировать выводы из происходящей дискуссии, так объективно их зафиксировать, как он…».

О доверии Ленина к Каменеву как к теоретику свидетельствует тот факт, что в июле 1917 г., скрываясь в подполье, Ленин просил именно Каменева в случае, «если меня укокошат», издать его тетради о государстве, то есть книгу «Государство и революция»[150]. Каменев руководил первым изданием Собрания сочинений Ленина. Во время болезни именно Каменеву Ленин передал свой личный архив, из которого позднее возник Институт В. И. Ленина. В 1923 – 1924 гг. Каменев председательствовал на заседаниях не только Совнаркома, но и Политбюро. Но Каменев не был честолюбив, он был уступчив и мягок. Он заметно превосходил и Сталина, и Зиновьева как теоретик, но уступал им как политик и администратор. Это и определило руководящую роль Зиновьева в его блоке с Каменевым.

БОРЬБА С «НОВОЙ» ОППОЗИЦИЕЙ

Смерть Ленина и последовавший вскоре XIII съезд РКП(б) внесли некоторые, казалось бы, не слишком значительные изменения в расстановку главных фигур в руководстве страной и партией. В первую очередь нужно было решить вопрос о назначении нового Председателя Совнаркома СССР. Имелось всего две кандидатуры – Л. Б. Каменев и А. И. Рыков. Каменев не домогался этого поста, хотя именно он в большинстве случаев председательствовал на заседаниях Совнаркома во время болезни Ленина. Без каких-либо споров на Политбюро была утверждена кандидатура А. И. Рыкова. При этом в качестве одного из доводов против Каменева было названо его еврейское происхождение. «Мы должны учитывать, – заявит при обсуждении этого вопроса Сталин, – мужицкий характер России». Каменев был назначен председателем Совета труда и обороны (СТО), это был созданный еще в годы Гражданской войны подсобный орган Совнаркома СССР (а ранее РСФСР), в задачи которого входило согласование работы всех ведомств страны в области обороны и хозяйственного строительства. На заседаниях СТО присутствовали лишь некоторые народные комиссары, а также представители ВЦСПС и ЦСУ, то есть профсоюзов и статистического управления.

Сталин, как уже говорилось, остался и после XIII съезда партии генеральным секретарем ЦК РКП(б). За два года пребывания на этом посту его власть и влияние заметно усилились. Он уже не был «незаметной» фигурой, и его тяжелую руку почувствовали многие партийные руководители. Он немало потрудился над созданием партийного аппарата, и это был во все большей степени «его» аппарат. К тому же борьба с троцкистской оппозицией привела не только к решающему ослаблению политического авторитета Троцкого. Она ослабила и политический авторитет Зиновьева и Каменева, против которых главным образом направлял свои удары Троцкий.

В Политбюро на освободившееся после смерти Ленина место был избран Н. И. Бухарин. Полноправными членами Политбюро были в конце 1924 г. семь человек: Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский и Троцкий. По основным вопросам внешней и внутренней политики Рыков, Томский и Бухарин поддерживали Сталина, и это создавало для последнего возможность выйти из-под опеки Зиновьева и Каменева.

Сразу же после XIII съезда партии Сталин начал оттеснять Зиновьева и Каменева от их руководящего положения в «тройке». Недавней дружбе наступал конец. Уже через несколько недель после съезда партии в «Правде» был опубликован доклад Сталина «Об итогах XIII съезда РКП(б)», прочитанный им на курсах секретарей укомов партии при ЦК. В этом докладе Сталин обвинил Каменева в его «обычной беззаботности насчет вопросов теории, насчет точных теоретических определений»[151]. Поводом к этому обвинению послужило искажение в докладе Каменева ленинской цитаты о превращении «России нэповской в Россию социалистическую». Вместо слова «нэповской» в «Правде» было напечатано «нэпмановской». Сталин пустился в рассуждения о том, что никакой «нэпмановской» России у нас нет и быть не может. Допущенная ошибка была результатом невнимательности стенографиста и корректора, о чем через несколько дней сообщила «Правда».

В том же докладе Сталина содержались нападки и на Зиновьева, хотя его фамилия не упоминалась. «Нередко говорят, – заявлял Сталин, – что у нас “диктатура партии”… Мне помнится, что в одной из резолюций нашего съезда, кажется, даже в резолюции XII съезда, было пущено такое выражение, конечно, по недосмотру. Видимо, кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура партии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, товарищи»[152]. Разумеется, Сталин хорошо знал, что положение о диктатуре партии выдвинул и пытался обосновать в своем политическом докладе на XII съезде РКП(б) Зиновьев. И в единогласно принятую резолюцию съезда это выражение попало отнюдь не по недосмотру. Зиновьев и Каменев очень болезненно реагировали на выпад Сталина. По их требованию в ЦК собралось совещание руководящего ядра партии, на котором присутствовали 25 членов ЦК и все члены Политбюро. Большинством голосов рассуждения Сталина о «диктатуре партии» были отвергнуты и одновременно была одобрена статья Зиновьева, которую «Правда» опубликовала как редакционную[153]. Сталин демонстративно подал в отставку, но она не была принята. В решении совещания говорилось, что все высшие руководители партии должны согласовывать друг с другом свои действия и выступления.

Осенью 1924 г. Сталин провел осторожные перемещения в аппарате, ослабившие блок Зиновьева – Каменева. Их сторонник И. А. Зеленский был направлен секретарем Среднеазиатского бюро ЦК РКП(б). Перед этим он несколько лет возглавлял Московскую партийную организацию, а с 1924 г. входил также в Оргбюро и Секретариат ЦК. Его место в Москве занял Н. А. Угланов, вовсе не склонный безоговорочно поддерживать Каменева и Зиновьева. Секретарями ЦК после XIII съезда РКП(б) были избраны Молотов, Каганович и Андреев, то есть люди, которые безоговорочно принимали руководство Сталина.

Более серьезная борьба развернулась в ЦК по поводу судьбы Троцкого, уже потерпевшего политическое поражение. Зиновьев и Каменев требовали исключения Троцкого и его ближайших сподвижников из партии. Но здесь Сталин выступил против своих недавних союзников, и большинство ЦК согласилось с доводами Сталина. Троцкий не только не был исключен из партии, но остался членом ЦК и Политбюро. Предвидя скорое столкновение с Зиновьевым и Каменевым, Сталин хотел нейтрализовать и Троцкого, и троцкистов.

«Мы не согласились с Зиновьевым и Каменевым, – говорил позднее Сталин, – потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – что же у нас останется в партии?»[154]

Такая позиция импонировала большей части работников партийного аппарата.

Зиновьев и Каменев попытались оказать давление на Политбюро через руководство комсомола, где большинство составляли их сторонники. Неожиданно ЦК РЛКСМ принял решение с требованием исключить Троцкого из Политбюро. Ответ Политбюро был очень быстрым – 15 членов ЦК РЛКСМ были выведены из его состава. Все это означало распад «тройки». Разногласия в Политбюро касались главным образом второстепенных вопросов. Постепенно стали вырисовываться, однако, и многие принципиальные расхождения. Как раз в 1924 – 1925 гг. стал осуществляться важный поворот в политике партии в деревне, основная суть которого сводилась к ликвидации пережитков «военного коммунизма» и к развитию сельскохозяйственного производства в рамках более последовательного проведения новой экономической политики. В деревне был легализован наем батраков и облегчена аренда земли. Были отменены многие административные ограничения кулацкого хозяйства. Кроме того, был снижен сельскохозяйственный налог и уменьшены цены на промышленные товары. Основная цель этих мероприятий состояла в оживлении хозяйственной деятельности середняка – центральной фигуры в деревне. Однако от проведения в жизнь принятых решений выигрывала и зажиточная часть деревни. Выигрывала и вся страна в целом, ибо речь шла об увеличении производства продовольствия и сырья для легкой промышленности. Валовая продукция сельского хозяйства превысила уровень 1913 г. и продолжала увеличиваться[155].

В целом новые решения ЦК по проблемам деревни были правильными, и они вполне укладывались в рамки нэпа. Можно было бы лишь говорить о преждевременности некоторых решений. Так, например, снижение цен на промышленные товары в условиях сохранения товарного голода и сокращение сельскохозяйственного налога привели к увеличению денежной массы в деревне, то есть к росту неудовлетворенного спроса.

Основная роль в теоретическом оформлении нового курса сельскохозяйственной политики принадлежала Н. И. Бухарину, которому почти во всем вторил и А. И. Рыков. При этом они нередко формулировали свои предложения с последовательностью и откровенностью, которая шокировала многих ортодоксальных большевиков, привыкших к тому, что понятия «кулак», «торговец», «богатый крестьянин» являются синонимами понятия «враг пролетариата». Так, например, Рыков в своем докладе на XIV партийной конференции призывал вообще отказаться от каких бы то ни было административных форм давления на кулаков и на частный капитал в городе. Рыков считал, что к кулаку можно и нужно относиться так же, как и к середняку, то есть не притеснять его административными мерами, не «давить на него». Это не означало, конечно, отказа от многих мер экономического контроля и давления (например, через систему налогов). Более подробно развивал эту же точку зрения Бухарин. Критикуя на той же конференции идею обострения классовой борьбы в деревне, Бухарин выдвинул свою идею мирного развития в деревне.

«Какие будут элементы в деревне? – спрашивал Бухарин. – Бедняцкая кооперация – колхозы. Середняцкая кооперация в области сбыта, закупок, кредита и т. д. Будет местами и кулацкая кооперация, которая, вероятно, будет иметь свою опору в кредитных товариществах. Вся эта лестница будет врастать в систему наших банков, наших кредитных институтов и вместе с тем в систему наших хозяйственных учреждений вообще. Что же у нас в общем получится? В общем у нас получится то, что если кулак будет врастать в общую систему, это будет элемент государственного капитализма; если бедняк и середняк – это будет та самая социалистическая кооперация, о которой говорил Владимир Ильич. Будет многоцветная картина»[156].

Через несколько месяцев эти идеи Бухарин развил в своей программной работе «Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз».

И хотя Бухарин говорил о необходимости всемерно содействовать развитию производственной кооперации, то есть колхозов, он не считал возможным быстрое развитие колхозов из-за привязанности крестьян к своей частной собственности. Сначала нужно до предела развивать все возможности мелкого крестьянского землевладения, а затем все легче будет переводить крестьян и на рельсы производственного кооперирования, разумеется, при материальной поддержке государства. В условиях 1925 г. колхоз, по мнению Бухарина, еще не мог быть «столбовой дорогой» к социализму.

К этому времени относится и лозунг Бухарина «Обогащайтесь!», который вызвал так много ожесточенных дискуссий. Выступая на собрании партийного актива Москвы еще до XIV партийной конференции, Бухарин сказал:

«Наша политика по отношению к деревне должна развиваться в таком направлении, чтобы раздвигались и уничтожались многие ограничения, тормозящие рост зажиточного и кулацкого хозяйства. Крестьянам, всем крестьянам надо сказать: обогащайтесь, развивайте свое хозяйство и не беспокойтесь, что вас прижмут»[157].

Очень скоро Бухарин отказался от этой формулировки, но подчеркнул, что это была «неправильная формулировка, ошибочная формулировка… совершенно правильного положения…» Дело в том, что мы «не препятствуем накоплению кулака и не стремимся организовать бедноту для повторной экспроприации кулака»[158].

И действительно, взгляды и высказывания Бухарина и Рыкова не противоречили ни основным положениям научного социализма, ни взглядам и высказываниям Ленина. Строительство социализма в нашей стране только начиналось, причем оно проводилось в отсталой стране, в условиях мелкотоварного производства. Никаких готовых решений и рецептов не существовало, и потому необходимы были не догмы, а дискуссии и поиски в различных направлениях. Направление, представленное Бухариным и Рыковым, было одним из наиболее перспективных. Разве Ленин не говорил в 1921 – 1922 и в 1918 гг., что Россия страдает не столько от развития капитализма, сколько от его недостаточного развития? Разве Ленин не выступал за поощрение различных форм государственного капитализма, который может в условиях России долгие годы развиваться, не вступая в конфликт с развитием социализма? Ни Бухарин, ни Рыков не предполагали, конечно, что кулаки станут сторонниками социалистического строительства. Но они не считали опасным развитие кулацких хозяйств по линии государственного капитализма. Ибо нужно было не только заботиться о сохранении чистоты каких-то догматических положений, но и об обеспечении всей страны продовольствием, а также о поступлении в бюджет части накоплений богатых слоев крестьянства.

Но Ленин, как известно, не успел придать своим взглядам на возможные пути развития социализма завершенную форму. Его высказывания нередко противоречили одно другому. В период, когда наша партия переходила на рельсы «военного коммунизма», когда создавалась система продразверстки, продотрядов и комбедов (летом 1918 г.), а также в период острого кризиса «военного коммунизма» (летом и осенью 1920 г.) Ленин высказал немало таких положений, с которыми очень плохо согласовывались идеи Бухарина и Рыкова. Этим и воспользовались Зиновьев и Каменев, подвергая атаке экономическую платформу Бухарина и Рыкова, которая пользовалась тогда поддержкой большинства в Политбюро. И та и другая сторона опиралась при этом на высказывания Ленина. Ленин говорил, например, что нэп является политикой «стратегического отступления пролетарского государства», и Зиновьев напоминал и комментировал эти слова. Но Ленин также говорил о том, что нэп вводится всерьез и надолго и является специфической формой развития социализма. На эти слова Ленина ссылался и их комментировал Бухарин. Сталин в основном поддерживал Бухарина, хотя и не солидаризировался с ним полностью. Но Сталин решительно возражал Зиновьеву и Каменеву, которые еще недавно выдавали себя за защитников крестьянства, а теперь обвиняли большинство в ЦК в «кулацком уклоне», требовали не ослабления, а усиления административного нажима на кулака и значительного увеличения налогового обложения кулачества. Каменев предлагал увеличить налоговое обложение зажиточных слоев в деревне на 100 – 200 млн. руб. в год, а также произвести единовременное изъятие 1 млрд. руб. из деревни на нужды индустриализации. Зиновьев и Каменев явно преувеличивали удельный вес и влияние кулачества в послереволюционной деревне. К середине 20-х гг. кулацкие хозяйства составляли всего 4 – 5% общего числа крестьянских хозяйств против 20% в 1917 г. Поэтому беспокойство оппозиции насчет кулацкой опасности было явно преувеличено. Страна нуждалась в товарном хлебе, и потому предложение Каменева о частичном возрождении политики «военного коммунизма» было не только неправильным, но и опасным. Для характеристики разногласий, возникших в партии по крестьянскому вопросу, поучительно сравнить взгляды Бухарина и его оппонентов. Еще перед XIV партийной конференцией Бухарин утверждал, что Советская власть ни через 15, ни через 20 лет не экспроприирует кулаков и буржуазные верхи города, а будет конкурировать с ними экономически. Выступая на XIV партийной конференции, Ю. Ларин оспаривал утверждения Бухарина.

«Мы открыто признаем, – говорил он, – что у нас есть в деревне эксплуататоры и могут пока существовать потому, что нам выгоднее, чтобы существовали открыто, а не замаскированно, – на этом мы сорганизуем бедноту, подымем хозяйство, легче ограничим кабальные моменты. А затем, лет через 15 – 20, мы конфискуем, экспроприируем крупные частные хозяйства, когда придет для этого время. И действительно, через 15 – 20 лет мы конфискуем, если добром не отдадут, потому что – что же нам тогда еще останется делать?»[159] Из этих слов видно, сколь неточно не только Бухарин, но и его оппоненты предсказали судьбу кулачества в нашей стране.

Ряд нечетких положений содержался в претенциозной статье Г. Зиновьева «Философия эпохи» и в книге «Ленинизм», которая вышла в свет еще до XIV съезда ВКП(б). В них речь шла об общей оценке нэпа, определении понятия «государственный капитализм» и основных советских промышленных предприятий как го су дарст венно-капиталистических. Эти ошибочные, по мнению Бухарина, положения были подвергнуты критике в печати Бухариным, Рыковым и их сторонниками.

Надо полагать, что Сталин с удовлетворением наблюдал за развитием полемики, сохраняя себе определенную свободу действий. Он четко отмежевался от бухаринского призыва «Обогащайтесь!» и заставил Бухарина признать свою ошибку. По настоянию Сталина ЦК партии не разрешил публикацию статьи Н. К. Крупской с критикой бухаринского лозунга. Решительно отверг Сталин и утверждения Зиновьева о наличии в руководстве партии «кулацкого уклона». Не углубляясь в экономические дискуссии, Сталин в борьбе против зиновьевской оппозиции выступил в первую очередь как защитник тезиса о возможности построения социализма в отдельной стране.

Мы уже говорили выше о позиции Сталина в этом вопросе. Взгляды Зиновьева и Каменева здесь в большей мере были близки взглядам Троцкого, хотя они и высказывали их со многими оговорками и более осторожно. Тем не менее на одном из заседаний Политбюро они подвергли критике Сталина, обвинив его в недооценке мировой революции и в национальной ограниченности. Но большинство в Политбюро не поддержало Зиновьева и Каменева. Однако они продолжали защищать свою точку зрения главным образом в ленинградской печати. Партийный аппарат Ленинграда и северных областей почти полностью был подобран Зиновьевым из числа своих сторонников, и ленинградская печать весьма активно поддерживала его. Все попытки Сталина внедрить в партийный аппарат Ленинграда своих сторонников были безрезультатны. Это обстоятельство привело к необычному ранее в партийной жизни явлению – к открытой полемике между Московским и Ленинградским комитетами партии. Так, например, еще перед XIV съездом, явно не без инспирации Сталина, Московский комитет опубликовал «Открытое письмо» своим ленинградским коллегам, в котором, в частности, говорилось:

«Не так давно тт. Каменев и Зиновьев защищали в Политбюро ту точку зрения, будто бы мы не сможем справиться с внутренними трудностями из-за нашей экономической отсталости, если только нас не спасет международная революция. Мы же вместе с большинством ЦК думаем, что можем строить социализм, строим и построим его, несмотря на нашу техническую отсталость и вопреки ей. Мы думаем, что это строительство будет идти, конечно, гораздо медленнее, чем в условиях мировой победы. Но тем не менее мы идем и будем идти вперед. Мы точно полагаем, что точка зрения тт. Каменева и Зиновьева выражает неверие во внутренние силы нашего рабочего класса и идущих за ним крестьянских масс. Мы полагаем, что она есть отход от ленинских позиций»[160].

До сих пор перед съездом партии обычно объявлялась общая партийная дискуссия. Но по решению Политбюро и вопреки возражениям Каменева и Зиновьева перед XIV съездом партии общесоюзной дискуссии не проводилось. Открытая критика некоторых аспектов деятельности ЦК и персонально Бухарина была высказана лишь на ленинградской партийной конференции, избравшей делегатов на съезд партии. XIV съезд ВКП(б) состоялся в конце декабря 1925 г. Перед съездом Сталин предложил Зиновьеву компромисс, но на условиях, при которых ленинградская партийная организация должна была перейти из-под личного контроля Зиновьева под контроль ЦК. Зиновьев отказался. Вместе с тем он пытался получить гарантии того, что после съезда к членам «новой» оппозиции в случае прекращения ими открытой оппозиционной деятельности не будет применено никаких репрессивных мер. Сталин отказался дать подобные гарантии. Он провоцировал таким образом «новую» оппозицию выступить со своей платформой непосредственно на съезде партии, не имея при этом никаких шансов на успех. Зиновьев был достаточно опытным аппаратчиком, чтобы понимать это. Тем не менее он потребовал для себя права выступить на съезде с содокладом от меньшинства. Это требование было удовлетворено.

В основном политическом докладе на съезде Сталин ничего не сказал о разногласиях с зиновьевско-каменевской оппозицией. Упомянув о победе партии в борьбе с троцкистской оппозицией, он заметил:

«Нынче мы вступили, к сожалению, в полосу новой дискуссии. Я уверен, что партия быстро преодолеет и эту дискуссию и ничего особенного случиться не может… Чтобы не предвосхищать событий и не растравлять людей, я не буду в данный момент касаться существа [дискуссии]… Я думаю, что члены съезда это скажут сами, а я подведу итоги в заключительном слове»[161].

Таким образом, Сталин сразу поставил себя в более выгодное положение. Он предоставил Зиновьеву возможность сделать первый шаг в развертывании внутрипартийной борьбы, оставив для себя право подвести итог дискуссии.

Содоклад Зиновьева был, однако, весьма слабым, скучным и неубедительным. Опытный оратор и полемист, он в данном случае не смог увлечь за собой никого из делегатов съезда, и ему аплодировала лишь Ленинградская делегация. Положение «новой» оппозиции осложнялось и тем обстоятельством, что по многим теоретическим вопросам видные деятели оппозиции существенно расходились между собой, что нашло отражение и в их выступлениях на XIV съезде партии.

Разумеется, их выступления содержали много справедливых замечаний. Не была лишена оснований их критика некоторых мероприятий ЦК в области сельского хозяйства. Справедливы были и указания оппозиции на ужесточение внутрипартийного режима, прикрываемого лозунгом единства партии. Так, например, Н. К. Крупская, открыто поддержавшая Зиновьева и Каменева, выступила на съезде против зажима внутрипартийной демократии, против линии на устранение участников оппозиции с руководящих постов в партии, против требования к членам оппозиции не только выполнять все принятые большинством съезда решения, но также немедленно и публично отказаться от своих взглядов и убеждений. По словам Крупской, Ленин никогда не выдвигал подобных требований перед своими оппонентами. Крупская справедливо заметила, что и съезды партии не всегда принимают правильные решения. «Большинство, – говорила Крупская, – не должно упиваться тем, что оно – большинство, а беспристрастно искать верное решение[162].

Приходится признать сегодня справедливость предупреждений некоторых деятелей оппозиции насчет опасности растущего культа отдельных вождей и, прежде всего, культа Сталина. Наиболее решительно высказался на этот счет Л. Каменев. Он сказал:

«Мы против того, чтобы создавать теорию “вождя”, мы против того, чтобы делать “вождя”. Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом… Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе то ва ри щей-ле нин цев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба».

Если бы эти слова прозвучали на предыдущем XIII съезде партии, когда только что стало известно «Завещание» Ленина, Сталин почти наверняка не сохранил бы за собой пост генерального секретаря ЦК. Но на XIV съезде ВКП(б) эти слова были прерваны негодующими возгласами большинства делегатов. В стенограмме съезда мы можем прочесть:

(Голоса с мест: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот оно в чем дело!», «Раскрыли карты!» …Крики: «Мы не дадим вам командных высот!», «Сталина! Сталина!». Делегаты встают и приветствуют товарища Сталина. Бурные аплодисменты. Крики: «Вот где объединилась партия! Большевистский штаб должен объединиться!», «Да здравствует товарищ Сталин!». Бурные продолжительные аплодисменты, крики «Ура!», шум)[163].

Именно после XIV съезда партии Сталина стали особо выделять среди всех членов Политбюро.

Как и следовало ожидать, «новая» оппозиция потерпела на съезде полное поражение. Резолюция по отчету ЦК ВКП(б) была принята 559 голосами против 65[164]. Партия отвергла в 1925 г. притязания Зиновьева и Каменева на руководство в ЦК, как в 1924 г. она отвергла аналогичные притязания Троцкого.

Окончательная победа Сталина над «новой» оппозицией была одержана уже после XIV съезда партии. Несмотря на возражения Зиновьева, съезд принял специальное обращение «Ко всем членам ленинградской организации ВКП(б)», в котором осуждалось поведение ленинградской делегации на съезде партии.

«Оппозиция разоблачила себя на съезде целиком, – говорилось в этом обращении. – Съезд обращается ко всем членам ленинградской организации с призывом положить конец… попыткам подрыва единства нашей ленинской партии… XIV съезд не сомневается, что ленинградская организация, всегда шедшая в авангардных рядах партии, сумеет исправить ошибки, допущенные ленинградской делегацией»[165].

Сразу же после съезда большая группа делегатов во главе с Молотовым, Калининым, Ворошиловым, Андреевым, Кировым, Микояном, Орджоникидзе и другими выехала в Ленинград для разъяснения решений и резолюций съезда. Зиновьев и его сторонники в Ленинграде приняли вызов и защищали на проводившихся собраниях свою позицию. Но они проиграли это неравное политическое сражение. Уже на партийном собрании Путиловского завода была принята резолюция с поддержкой решений съезда партии. Затем аналогичные резолюции стали принимать на большинстве собраний первичных партийных организаций, на районных партийных конференциях и в конечном счете такая же резолюция была принята на областной партийной конференции. В целом против оппозиции голосовало 96,3% участников партийных собраний. За оппозицию голосовало 3,2%, и 0,5% участников собраний воздержались от голосования[166]. Был избран новый состав Ленинградского губкома и Северо-Западного бюро ЦК во главе с С. М. Кировым. Были переизбраны также все бюро райкомов партии и комсомола.

Изменения произошли и в высшем эшелоне партийного руководства. Зиновьев был отозван с поста председателя Исполкома Коминтерна. Этот пост был вообще ликвидирован. Секретариат Исполкома Коминтерна возглавил Бухарин. Зиновьев был оставлен в составе Политбюро, однако Л. Каменев был переведен из членов в кандидаты в члены Политбюро. Он был также освобожден с поста председателя СТО и заместителя председателя Совнаркома СССР. На короткое время Каменев был назначен на пост наркома внутренней и внешней торговли. Полноправными членами Политбюро стали Ворошилов, Молотов и Калинин. Тем самым Сталин обеспечил себе решающее большинство не только в Секретариате, но и в Политбюро.

СМЕРТЬ М. В. ФРУНЗЕ И Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО

В середине 20-х гг. состав ЦК ВКП(б) был еще невелик – после XIII съезда РКП(б) в ЦК было избрано 53 члена, а после XIV съезда ВКП(б) Центральный Комитет увеличился всего на 10 человек. Влияние Политбюро и других органов ЦК было еще не столь велико, как в конце десятилетия. При этом в ЦК партии входили отдельные руководители, которые по своему влиянию и авторитету были не ниже, а иногда и выше отдельных членов Политбюро и Секретариата ЦК. Огромный авторитет этих членов ЦК, естественно, ограничивал влияние и власть Сталина да и всех других боровшихся за руководство лидеров партии. Пожалуй, наибольшей независимостью взглядов и влиянием в этой группе членов ЦК пользовались два человека – М. В. Фрунзе и Ф. Э. Дзержинский. К тому же, кроме влияния, в руках этих людей имелась и очень большая доля власти.

Как известно, М. Фрунзе еще задолго до Октябрьской революции стал большевиком и профессиональным революционером. Перейдя на службу в Красную Армию после короткой работы в Иваново-Вознесенском губкоме партии и губисполкоме, Фрунзе уже в начале 1919 г. командовал Южной группой войск Восточного фронта, которая нанесла ряд чувствительных поражений армиям Колчака. Через несколько месяцев, возглавив Восточный фронт, Фрунзе руководил боями за освобождение Урала, а затем боями в Средней Азии. Назначенный 9 сентябре 1920 г. командующим Южным фронтом, Фрунзе руководил разгромом войск Врангеля в Северной Таврии и в Крыму, а после окончания Гражданской войны был назначен уполномоченным Реввоенсовета на Украине и в Крыму, а затем командующим Красной Армией на Украине и в Крыму. В отличие от таких людей, как Ворошилов, Фрунзе в совершенстве овладел стратегией и тактикой военного дела и пользовался большим авторитетом не только среди большевиков-комиссаров, но и среди специалистов военного дела из числа бывших офицеров. После отставки Троцкого именно Фрунзе был назначен в январе 1925 г. новым председателем РВС СССР и народным комиссаром по военным и морским делам. Автор ряда фундаментальных работ по военной теории, обобщавших опыт Гражданской войны, Фрунзе способствовал разработке советской военной доктрины и заложил основы советской военной науки. Фрунзе являлся самостоятельным и решительным политическим и военным лидером, и, хотя он был избран в 1924 г. лишь кандидатом в члены Политбюро, его моральный и политический авторитет в стране и партии был очень велик, не говоря уже о Красной Армии, в которой он был в 1925 г. фактическим командующим. И хотя в Красной Армии в это время имелось еще немало сторонников Троцкого, армия в целом приняла руководство М. В. Фрунзе, начавшего проводить здесь важные реформы.

Еще лучше знали в партии и в стране Ф. Э. Дзержинского, которого не без основания называли «рыцарем революции». Дзержинский примкнул к со циал-де мокра ти чес кому движению в 1895 г. 18-летним юношей и уже в 1907 г. стал членом ЦК РСДРП (а еще ранее членом Главного правления социал-демократической партии Польши и Литвы). Дзержинский, немало лет проведший в тюрьмах и на каторге царской России, был избран в ЦК партии большевиков еще в апреле 1917 г. После победы Октября именно ему было доверено организовать и возглавить особые организации Советского правительства – Всероссийскую Чрезвычайную комиссию (ВЧК), позднее также Военный совет войск внутренней охраны, Народный комиссариат внутренних дел, пограничные войска и народную милицию. Дзержинский, бессменно возглавляя органы ВЧК – ОГПУ, руководил также в течение нескольких лет Наркоматом путей сообщения, отвечал за работу по ликвидации детской беспризорности, а с 1924 г. был назначен председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Как и Фрунзе, Дзержинский в 1924 г. был избран лишь кандидатом в члены Политбюро, однако его огромный политический и моральный авторитет и не менее значительная власть делали его одной из ключевых фигур большевистского руководства.

Неожиданная смерть Фрунзе в 1925 г. и Дзержинского в 1926 г. изменила расстановку сил в руководстве партии и, несомненно, усилила позиции и влияние Сталина, который сумел в 1925 – 1926 гг. взять под свой личный контроль руководство Красной Армией и ОГПУ, что было бы невозможно при Фрунзе и Дзержинском. Известно, что Дзержинский прямо инструктировал всех чекистов, что органы ВЧК – ОГПУ являются органами партии и революции и не могут, не должны и не имеют права служить интересам какого-либо отдельного «вождя» партии.

Особенно много противоречивых толков породила смерть 40-летнего М. В. Фрунзе. Новый народный комиссар по военным и морским делам страдал язвенной болезнью желудка, и это временами выводило его из строя. Любой опытный врач даже в 1925 г. хорошо знал, что при язве желудка следует вначале испробовать консервативное лечение и лишь в случае его безрезультатности прибегать к хирургическому вмешательству.

Известно, что Фрунзе не хотел делать операцию и предпочитал консервативное лечение, тем более что к осени 1925 г. он чувствовал себя очень хорошо, язвенная болезнь почти не давала о себе знать. Сохранилось письмо М. В. Фрунзе к жене, которое он написал 26 октября 1925 г., то есть за пять дней до смерти. «Ну вот… и подошел конец моим испытаниям, – говорится в этом письме. – Завтра утром я переезжаю в Солдатенковскую [ныне Боткинскую. – P. M.] больницу, а послезавтра (в четверг) будет операция. Когда ты получишь это письмо, вероятно, в твоих руках уже будет телеграмма, извещающая о ее результатах. Я сейчас чувствую себя абсолютно здоровым и даже как-то смешно не только идти, а даже думать об операции. Тем не менее оба консилиума постановили ее делать. [Курсив мой. – Р. М.] Лично я этим решением удовлетворен. Пусть уж раз навсегда разглядят хорошенько, что там есть, и попытаются наметить настоящее лечение. У меня самого все чаще и чаще мелькает мысль, что ничего серьезного нет, ибо в противном случае как-то трудно объяснить факт моей быстрой поправки после отдыха и лечения»[167].

Неизбежно возникает вопрос: почему, несмотря на столь очевидный успех консервативного лечения, оба консилиума постановили делать операцию? Это невероятное для опытных врачей решение можно объяснить только давлением извне. А такое давление существовало. Известно, что вопрос о болезни Фрунзе обсуждался даже на Политбюро, причем именно Сталин и Ворошилов настаивали на проведении операции.

В своем письме к жене М. В. Фрунзе несколько покривил душой. Он не был ни в какой степени удовлетворен решением двух консилиумов. Однако эти решения ставили его – храбрейшего полководца – в трудное положение. Отказаться от операции значило вызвать упреки в боязни, в нерешительности. И Фрунзе согласился, но сделал это с тяжелым сердцем. В 1965 г. были опубликованы воспоминания старого большевика и личного друга М. В. Фрунзе И. К. Гамбурга. «Незадолго до операции, – пишет Гамбург о последних днях М. В. Фрунзе, – я зашел к нему повидаться. Он был расстроен и сказал, что не хотел бы ложиться на операционный стол… Предчувствие какого-то неблагополучия, чего-то непоправимого угнетало его… Я убеждал Михаила Васильевича отказаться от операции, поскольку мысль о ней его угнетает. Но он отрицательно покачивал головой: – Сталин настаивает на операции, говорит, что надо раз и навсегда освободиться от язвы желудка. Я решил лечь под нож…»[168]

Операция состоялась днем 29 октября. Для наркоза применяли хлороформ, хотя уже в 1925 г. было известно более эффективное средство – эфир. По свидетельству Гамбурга, Фрунзе плохо засыпал, наркоз действовал на него слабо. Профессор Розанов, руководивший операцией, принял решение увеличить почти вдвое против нормы дозу хлороформа, что было крайне опасно для сердца Фрунзе. Невольно возникает вопрос: нужно ли было идти на риск, если состояние здоровья не вызывало особых опасений?

Операция началась в 12 часов 40 минут. При этом сразу же выявилась ее полная ненужность. Хирурги не обнаружили никакой язвы желудка; имелся небольшой рубец на месте зажившей язвы. Однако для сердца Фрунзе оказалась непосильной увеличенная доза наркоза. Состояние больного стало резко ухудшаться. В 5 часов вечера 29 октября, то есть уже после операции, в больницу приехали Сталин и Микоян, но в палату к больному их не пустили. Сталин передал Фрунзе записку: «Дружок! Был сегодня в 5 ч. вечера у т. Розанова (я и Микоян). Хотели к тебе зайти, – не пустил, язва. Мы вынуждены были покориться силе. Не скучай, голубчик мой. Привет. Мы еще придем, мы еще придем… Коба».

Увидеть Фрунзе живым ни Сталину, ни Микояну уже не пришлось. Через 30 часов после операции сердце М. В. Фрунзе перестало биться.

1 ноября 1925 г. в «Правде» было опубликовано правительственное сообщение: «В ночь на 31 октября от паралича сердца умер после операции председатель Реввоенсовета СССР Михаил Васильевич Фрунзе».

В тот же день в газетах был опубликован и протокол вскрытия, в котором, в частности, говорилось: «Анатомический диагноз: …зажившая круглая язва 12-перстной кишки с резко выраженным рубцовым уплотнением… Поверхностные изъязвления различной давности выхода желудка в верхней части 12-перстной кишки… Острое гнойное воспаление брюшины. Паренхиматозное перерождение мышцы сердца, почек, печени…»[169]

В этом же номере газет содержалось и довольно туманное заключение о болезни Фрунзе. «Заболевание М. В. Фрунзе, – говорилось в нем, – как показало вскрытие, заключалось, с одной стороны, в наличности круглой язвы 12-перстной кишки, подвергшейся рубцеванию и повлекшей за собой развитие рубцовых разрастаний… С другой стороны, в качестве последствий от бывшей в 1916 г. операции – удаления червеобразного отростка, имелся старый воспалительный процесс брюшной полости. Операция, предпринятая 29 октября 1925 г. по поводу язвы 12-перстной кишки, вызвала обострение имевшего место хронического воспалительного процесса, что повлекло за собой быстрый упадок сердечной деятельности и смертельный исход. Обнаруженные при вскрытии недоразвитость аорты и артерий, а также сохранившаяся зобная железа являются основой для предположения о нестойкости организма по отношению к наркозу и в смысле плохой сопротивляемости его по отношению к инфекции».

3 ноября 1925 г. в «Правде» было опубликовано несколько статей, посвященных памяти Фрунзе. («Можем ли мы упрекнуть бедное сердце, – писал, например, М. Кольцов, – за сдачу перед шестьюдесятью граммами хлороформа, после того как оно выдержало два года смертничества, веревку палача на шее».) Здесь же была помещена и официальная статья «К истории болезни тов. Фрунзе». «Ввиду интереса, какой представляет для товарищей вопрос об истории болезни тов. Фрунзе, – говорилось в ней, – редакция считает своевременным напечатать следующий документ».

Далее шли протоколы двух консультаций у постели М. В. Фрунзе и заключение об операции. В этом заключении, в частности, говорилось: «29 октября 1925 г. у тов. М. В. Фрунзе в больнице имени Боткина проведена операция проф. В. Н. Розановым при участии проф. И. Грекова, проф. А. Мартынова и доктора А. Д. Очкина… Операция, произведенная под общим наркозом, длилась 35 мин. По вскрытии брюшной полости… обнаружены… диффузное уплотнение привратника и небольшой рубец в начале 12-перстной кишки, по-видимому, на месте зажившей язвы… Больной трудно засыпал и оставался под наркозом один час 5 мин.».

Нелишне будет привести еще один документ – запись беседы с профессором Грековым, опубликованную в газете «Известия» 3 ноября и полную всякого рода противоречивых и туманных рассуждений.

«Последний консилиум был 23 октября, – заявил Греков. – Все подробности этого совещания были изложены тов. Фрунзе, и ему была предложена операция. Несмотря на то что возможность неблагоприятного исхода от тов. Фрунзе не скрывалась, он все-таки пожелал подвергнуться операции, так как считал свое состояние лишающим его возможности продолжать ответственную работу. Тов. Фрунзе просил только оперировать его по возможности скорее. После операции вызвала тревогу плохая деятельность сердца… К больному после операции, естественно, никого не допускали, но, когда тов. Фрунзе сообщили, что ему прислал записку тов. Сталин, он попросил записку эту прочесть и радостно улыбался… Операция относилась к разряду нетяжелых. Произведена она была по всем правилам хирургического искусства, и печальный исход ее представлялся бы совершенно необъяснимым, если не взвесить данных, полученных при операции и вскрытии. Ясно, что в организме… были особенности, которые и обусловили печальный исход». Далее говорилось о том, что революция и война ослабили организм Фрунзе. «Невольно возникает вопрос, – закончил свою беседу Греков, – можно ли было обойтись без операции? Все изменения, которые обнаружились при операции, говорят, несомненно, в пользу того, что тов. Фрунзе был без операции неизлечим и даже находился под угрозой неминуемой и возможно внезапной смерти».

Обстоятельства, связанные с неожиданной смертью М. В. Фрунзе после сравнительно несложной операции, а также крайне путаные объяснения врачей, проводивших эту операцию, вызвали недоумение в широких партийных кругах. Ива но во-воз не сен ские коммунисты (революционная деятельность Фрунзе была ранее тесно связана с Иваново-Вознесенском) требовали даже создать специальную комиссию для расследования причин его смерти. В середине ноября 1925 г. под председательством Н. И. Подвойского состоялось также заседание правления Общества старых большевиков по поводу смерти М. В. Фрунзе. На это заседание был вызван нарком здравоохранения Н. А. Семашко. Из доклада Семашко и его ответов на заданные вопросы выяснилось, что ни лечащий врач, ни проф. В. Н. Розанов не торопили с операцией и что многие участники консилиума не были достаточно компетентны. Все дело шло не через Наркомат здравоохранения, а через лечебную комиссию ЦК, во главе которой имелись люди, о которых Семашко отозвался весьма неодобрительно. Выяснилось также, что перед консилиумом В. Н. Розанова вызывали к себе Сталин и Зиновьев. От Семашко же стало известно, что уже во время операции от слишком большой дозы наркоза возникла угроза смерти Фрунзе на операционном столе. После смерти Фрунзе проф. Розанов был настолько потрясен, что не мог работать, и председатель Совнаркома СССР А. Рыков приезжал к нему, чтобы его успокоить и сообщить, что никто не возлагает на него ответственность за случившееся. Правление Общества старых большевиков после обсуждения этого вопроса в своем решении подчеркнуло безобразное отношение к старым большевикам; было условлено также довести это решение до сведения съезда партии.

На XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г. вопрос о смерти Фрунзе не обсуждался. Однако в журнале «Новый мир» в № 5 за 1926 г. опубликована «Повесть непогашенной луны» писателя Б. Пильняка. В предисловии к ней говорилось: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть М. В. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видев его раза два. Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых лиц». Однако в действительности речь шла в повести именно о смерти М. В. Фрунзе, причем Б. Пильняк обнаружил очень хорошее знание всех обстоятельств, связанных с операцией и смертью Фрунзе. Неудивительно, что весь тираж журнала с повестью Пильняка был немедленно конфискован. Случайно сохранилось лишь несколько номеров журнала, представляющих сегодня огромную библиографическую редкость. Уже в следующем номере «Нового мира» редакция признала, что публикация повести Пильняка была «явной и грубой ошибкой».

Историк А. Антонов-Овсеенко не сомневается в том, что смерть Фрунзе в результате операции являлась «политической акцией устранения», которая была организована Сталиным. Американский историк и советолог А. Улам в своей книге о Сталине решительно возражает против этого. Он считает, что все объяснялось крайне низким уровнем медицинского обслуживания в СССР в 1925 г. Улам напоминает, что еще при Ленине была введена практика вмешательства партийных властей в медицинские дела и многим партийным руководителям принудительно предписывался отдых или лечение. Так что решение Политбюро об операции Фрунзе не являлось каким-то необычным исключением из общего правила. Повесть Пильняка Улам считает несомненной клеветой, которую «Пильняк предпринял под влиянием кого-то, кто хотел ударить по Сталину. Примечательно, – писал он, – что для Пильняка и редактора в то время не было никаких последствий… То ли от презрения ко лжи, то ли из-за расчетливой сдержанности, а может быть, и от того и другого Сталин предпочел не реагировать на клевету, которая даже в демократическом обществе обеспечила бы достаточные основания для уголовного судебного преследования ее автора и издателя»[170].

А. Улам, конечно, неправ, когда пишет о «презрении Сталина ко лжи». Медицинское обслуживание в СССР в 1925 г. было действительно организовано очень плохо, но не для самых высших руководителей страны. Когда речь шла об их здоровье, приглашали лучших врачей, в том числе врачей и консультантов из Германии. Политбюро старалось заботиться о здоровье членов ЦК ВКП(б), выписывая из-за рубежа хороших врачей, лекарства или направляя советских лидеров в лучшие клиники Швейцарии и Германии или на курорты западных стран. Но Политбюро никогда не настаивало на том или ином методе лечения, а тем более на проведении операций, так что в этом отношении дело Фрунзе было как раз исключением и притом весьма странным. Принять какие-либо меры против Пильняка или редактора журнала означало бы для Сталина только привлечь чрезмерное внимание к этому делу. О демократическом суде по поводу «клеветы» не могло быть и речи, ибо суд мог сделать достоянием гласности такие подробности лечения Фрунзе, о которых все хотели поскорее забыть. С Пильняком Сталин расправился позже. Как только начался «большой террор» 1937 – 1938 гг., он был арестован одним из первых и или погиб в заключении, или же был сразу расстрелян.

Выступая 3 ноября 1925 г. на похоронах М. В. Фрунзе, Сталин сказал: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто опускались в могилу»[171]. Разумеется, ни для народа, ни для партии этого не было нужно. Но это оказалось очень важным для Сталина, так как вместо Фрунзе на пост наркома по военным и морским делам был назначен К. Е. Ворошилов, который хотя и имел определенные заслуги перед партией и революцией, но не обладал ни в какой степени ни интеллектом, ни военными дарованиями, ни авторитетом Фрунзе, зато находился под очень сильным влиянием Сталина еще со времен боев под Царицыном.

Нельзя не отметить, что в конце 1987 г. популярный ли те ра тур но-худо жест венный и общественно-политический журнал «Знамя» опубликовал «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка. В редакционном предисловии говорится: «Причина общественного скандала, разразившегося летом 1926 г. вокруг повести, заключалась не только в том, что в ней с большой долей достоверности… была рассказана история болезни и внезапной смерти на операционном столе Михаила Васильевича Фрунзе (призванное опровергнуть это обстоятельство, предисловие автора скорее усиливало подозрения в “портретности”, нежели отводило их). Главной – и неназываемой – причиной резкой критики повести Б. Пильняка было то, что косвенного виновника случившейся трагедии автор увидел в фигуре “негорбящегося человека”, толкнувшего командарма против его воли на роковую операцию… Таким образом, писатель имел, по-видимому, основания для своей трактовки трагического события, случившегося в 1925 г. Основная мысль этой маленькой повести была направлена против политического интриганства, позднее вылившегося в массовые репрессии 1937 г., которые коснулись прежде всего старой ленинской гвардии большевиков. В том же году оборвалась и жизнь автора повести». С этими словами нельзя не согласиться.

В июле 1926 г. скоропостижно скончался, не дожив до 50 лет, Ф. Э. Дзержинский. Он тяжело переживал острую внутрипартийную борьбу. Дзержинский не разделял платформы Зиновьева и Каменева, но несколько раз решительно высказывался и против грубых методов Сталина, применяемых им в полемике. Партия, казалось Дзержинскому, шла к расколу, и связанные с этой перспективой переживания ускорили его кончину.

Смерть Дзержинского на короткое время объединила все группы в партии. По свидетельству М. П. Якубовича, участвовавшего в траурной церемонии прощания с «рыцарем революции», гроб с телом Дзержинского выносили на Красную площадь вместе Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков. Но это было, в сущности, последним актом партийного сплочения над гробом любимца партии и ее героя. Ибо именно летом 1926 г. внутрипартийная борьба в ВКП(б) разгорелась с новой силой и приняла особенно резкий оборот. Что касается должности председателя ОГПУ СССР, то на нее был назначен В. Р. Менжинский, один из виднейших соратников Дзержинского. При всех своих достоинствах Менжинский не мог, однако, заменить своего предшественника на столь ответственном посту. У Менжинского не было особенно большого авторитета и влияния в партии. В 1926 г. он не был даже членом ЦКВКП(б). К тому же Менжинский часто болел и поэтому мало занимался делами ОГПУ. Все большую и большую роль начинали играть заместители председателя ОГПУ, среди которых вскоре на первое место стал выдвигаться Г. Ягода, пользовавшийся покровительством Сталина. Таким образом и армия, и карательные органы партии и революции оказались к 1927 – 1928 гг. под контролем Сталина, что давало ему решающий перевес над другими членами Политбюро.

«ОБЪЕДИНЕННАЯ» ОППОЗИЦИЯ И БОРЬБА С НЕЙ В 1926 – 1927 гг.

В 1925 г. Троцкий и его не слишком многочисленные сторонники не принимали участия в той борьбе, которая развернулась между большинством ЦК и «новой» оппозицией. Хотя Зиновьев и Каменев атаковали Сталина и Бухарина в основном с левых позиций, повторяя нередко доводы, сходные с тезисами троцкистов, Троцкий рассматривал Зиновьева и Каменева скорее как «правое» крыло в партии и как своих личных врагов. Являясь членом Политбюро, Троцкий демонстративно держался в стороне от тех острых споров, которые все чаще и чаще еще с конца 1924 г. возникали между Сталиным и его сторонниками, с одной стороны, и Зиновьевым и Каменевым – с другой. Иногда Троцкий приходил на заседание Политбюро с французским романом в руках и погружался в чтение, не обращая внимания на дискуссии. Однако, будучи политиком, он не мог слишком долго сохранять позицию стороннего наблюдателя.

В партийных и околопартийных кругах в начале 1925 г. стали распространяться слухи о неофициальной встрече Сталина с Троцким, предпринятой якобы по инициативе Сталина. Будто бы Сталин требовал от Троцкого каких-то уступок в обмен на прекращение кампании против троцкизма и предоставление Троцкому крупного поста в государстве. Мы не исключаем, что такая встреча могла состояться, несмотря на крайнюю взаимную антипатию Сталина и Троцкого. Троцкий не возражал против принятого в апреле 1925 г. решения о переименовании города Царицына в Сталинград. Как раз в это время американский публицист Макс Истман опубликовал книгу «После смерти Ленина», в которой привел не только весьма большие и точные выдержки из ленинского «Завещания», но и обрисовал ту борьбу, которая происходила внутри ЦК партии перед смертью и после смерти Ленина. Такую информацию М. Истман мог получить лишь от человека, достаточно близкого к Троцкому, которому американский публицист явно симпатизировал. Троцкий, однако, решительно отмежевался от Истмана и обвинил его в клевете на Ленина и большевистскую партию. Большое заявление Троцкого, в котором он писал откровенную неправду, было опубликовано в № 16 журнала «Большевик» за 1925 г. Во второй половине 1925 г. борьба с троцкизмом действительно пошла явно на убыль, что можно объяснить, впрочем, появлением «новой» оппозиции. На XIV съезде ВКП(б) Троцкий хотел даже выступить против Зиновьева и Каменева, но друзья отговорили его. Правда, когда дело дошло до голосования, делегаты съезда – сторонники Троцкого голосовали против платформы Зиновьева и Каменева. Сам Троцкий присутствовал на съезде лишь с правом совещательного голоса.

После XIV съезда Троцкий уже не мог оставаться вне борьбы. От своих ближайших сторонников он получал разные советы. Карл Радек – один из наиболее способных партийных публицистов – советовал Троцкому вступить в блок со Сталиным против Зиновьева и Каменева. Старый большевик Л. П. Серебряков, занимавший тогда видные посты в системе железнодорожного транспорта, рекомендовал Троцкому вступить в коалицию с Зиновьевым и Каменевым. С. Мрачковский – старый революционер, отличившийся на фронтах Гражданской войны, предупреждал Троцкого против обоих «блоков». Троцкий решил последовать совету Серебрякова, который совпадал и с его собственным мнением. «В конце концов, – писал позднее Троцкий, – такого рода вопросы решаются не психологическими, а политическими оценками. Зиновьев и Каменев открыто признали, что троцкисты были правы в борьбе против них с 1923 г. Они приняли основы нашей платформы. Нельзя было при таких условиях не заключить с ними блока, тем более что за их спиною стояли тысячи ленинградских рабочих-революционеров»[172].

Еще до формального соглашения Зиновьев, Каменев и Троцкий и их сторонники стали поддерживать друг друга на заседаниях Политбюро и Центрального Комитета. Наконец, не без колебаний с обеих сторон, была организована тайная встреча Троцкого, Зиновьева и Каменева. Это была их первая встреча вне официальной обстановки с начала 1923 г. За первым свиданием последовали другие, которые происходили на домашних квартирах в Кремле или на квартире Радека.

Настойчивая инициатива в этих переговорах исходила от Зиновьева и Каменева. Они пытались разоблачить Сталина, но представляли его не слишком опасным противником и были полны оптимизма. Каменев и Зиновьев считали, что, как только партия узнает о соглашении между ними и Троцким, большинство партийцев сразу же встанет на их сторону. Каменев однажды даже воскликнул, обращаясь к Троцкому: «Как только вы появитесь на трибуне рука об руку с Зиновьевым, партия скажет: “Вот Центральный Комитет! Вот правительство!”» И Троцкий поддался на эти уговоры. Он готов был бороться за власть в блоке с Зиновьевым. Он не говорил теперь, что ему «невыносима» мысль о борьбе за власть. Правда, позднее он многократно уверял, что никогда не разделял иллюзий Зиновьева и Каменева. Но в этом можно усомниться, если проследить за всей историей их «объединенной» оппозиции. Принимая руководство оппозицией, Троцкий также надеялся на успех. Но только призывал своих союзников не надеяться на быстрый успех, не думать, как он писал позднее, что «победа упадет к нашим ногам, как зрелый плод. “Нам надо брать дальний прицел, – повторял я десятки раз Каменеву и Зиновьеву, – нужно готовиться к борьбе всерьез и надолго”. Сгоряча новые союзники храбро приняли эту формулу»[173].

Первое совместное выступление троцкистов и зиновьевцев произошло на апрельском пленуме ЦК (6 – 9 апреля 1926 г.), когда они потребовали разработки планов более интенсивной индустриализации страны. Еще через три месяца «объединенная» оппозиция направила в ЦК и ЦКК пространный документ, в котором была изложена их критика основных аспектов советской действительности и деятельности партийного руководства. Содержание этого документа можно легко представить уже по заголовкам его основных разделов: «Бюрократизм и источники фракционности», «Причины роста бюрократизма», «Вопросы заработной платы», «Проблема индустриализации», «Политика в деревне», «Бюрократическая дегенерация пролетарского государства», «Бюрократическое перерождение партийного аппарата», «Бюрократизм и повседневная жизнь трудящихся», «Борьба за мир», «Коминтерн», «О фракционности», «За единство». Под этим документом стояли подписи Троцкого, Зиновьева, Каменева, Крупской, Бакаева, Лашевича, Муралова, Пятакова и др.

Естественно, что объединение двух группировок в партии сопровождалось взаимным отпущением грехов.

Каких только резких слов не говорили Зиновьев и Каменев в 1923 – 1924 гг. в адрес Троцкого и его платформы! Именно Зиновьев отбрасывал как «клевету» предупреждения Троцкого, касавшиеся бюрократизации и перерождения советского и партийного аппарата. Именно Каменев требовал в своих речах, чтобы партия «против мелкобуржуазного влияния Троцкого держала окопы в полном порядке». Даже организовав «новую» оппозицию, Зиновьев и Каменев обвиняли большинство ЦК в примиренчестве к троцкизму, называли политику ЦК «полутроцкистской». Совершенно иные речи стали звучать в речах лидеров оппозиции в 1926 г.

«Было такое печальное время, – говорил, например, Зиновьев на Президиуме ЦКК 26 июня 1926 г. – …Вместо того чтобы нам – двум группам настоящих пролетарских революционеров – объединиться вместе против сползающих Сталина и его друзей, мы в силу ряда неясностей в положении вещей в партии в течение пары лет били друг друга по головам, о чем весьма сожалеем и надеемся, что это никогда не повторится».

«Несомненно, что в “Уроках Октября”, – заявлял в свою очередь Троцкий, – я связывал оппортунистические сдвиги в политике с именами тт. Зиновьева и Каменева. Как свидетельствует опыт идейной борьбы внутри ЦК, это было грубой ошибкой. Объяснение этой ошибки кроется в том, что я не имел возможности следить за идейной борьбой внутри семерки и вовремя установить, что оппортунистические сдвиги вызывались группой, возглавляемой т. Сталиным против тт. Зиновьева и Каменева»[174].

Неожиданный союз Зиновьева, Каменева и Троцкого обещал новое обострение внутрипартийной борьбы. Но этот союз не увеличивал возможностей оппозиции. Если бы такой союз был заключен в 1923 или даже в 1924 г., то одолеть его Сталин, вероятнее всего, не смог бы. Однако теперь борьба оппозиции за власть в партии и в стране была обречена на неудачу. Правда, весной и в начале лета лидеры оппозиции развернули весьма активную работу, значительную часть которой проводили конспиративно. В десятки городов были направлены представители блока, чтобы ознакомить своих сторонников с платформой оппозиции. Они проводили на местах нелегальные собрания сторонников оппозиции, вербуя в свою фракцию новых членов. Одно из нелегальных собраний с соблюдением всех правил конспирации состоялось в лесу под Москвой. С докладом на нем выступил М. Лашевич.

Первое открытое столкновение оппозиции с большинством ЦК произошло на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в июле 1926 г., где от имени оппозиционного блока выступил Троцкий. Партия увидела Троцкого, Зиновьева и Каменева на одной трибуне, но мало кто воскликнул: «Вот оно, правительство!» Подавляющее большинство ЦК осудило оппозицию. Зиновьев был выведен из состава Политбюро; от оппозиционеров в нем остался один Троцкий.

Не имея возможности подробно анализировать в этой книге все детали и эпизоды внутрипартийной борьбы, мы не можем не отметить, что многие критические высказывания оппозиции, несомненно, были правильны. Так, например, далеко не мифом являлась пустившая глубокие корни бюрократизация как советского, так и партийного аппарата. Много справедливого было и в критике некоторых аспектов экономической политики. Хотя промышленное производство в 1925 – 1926 гг. увеличивалось очень быстрыми темпами (до 30 – 35% в год), однако именно в эти годы в народном хозяйстве страны наметились некоторые опасные диспропорции. Несмотря на рост промышленного производства, обострялся товарный голод, ибо еще быстрее возрастал платежеспособный спрос как в городе, так и в деревне. Недостаток товаров затруднял для крестьян продажу излишков зерна. Заметно сократился экспорт, прежде всего экспорт хлеба. Пришлось сократить и импортный план. Уменьшение закупок хлопка создало трудности для текстильной промышленности. Возрастало пассивное сальдо советской внешней торговли, а стало быть, и задолженность СССР иностранным фирмам. Чтобы поддержать доверие к СССР как торговому партнеру, был увеличен вывоз золота и т. д.

Совершенно справедливым было требование оппозиции осудить теорию «социал-фашизма» – это понятие использовалось тогда при оценке деятельности социал-демократии. Теория «социал-фашизма», к созданию которой причастен был не только Сталин, но и Зиновьев, компрометировала коммунистов в глазах левой социал-демократии, помогала ее правым лидерам и мешала единству действий рабочего класса против наступления фашизма.

Однако общая направленность политической платформы оппозиции была ошибочной, несмотря на многие верные замечания.

Оппозиция по-прежнему защищала тезис о невозможности построения социализма в такой отдельно взятой стране, как СССР, без государственной помощи западного пролетариата. Как говорилось в одном из заявлений оппозиционных теоретиков, «техническая отсталость нашей страны и вытекающий из нее низкий уровень производительности труда, разумеется, являются огромным препятствием на пути социалистического строительства. Благодаря этой отсталости переход к действительно социалистической организации производства (при которой рабочий из рабочей силы превращается в хозяина производства, а товарный характер производства уничтожается) без помощи передовых стран, без мировой социальной революции для нас невозможен»[175].

Лидеры оппозиции в пылу полемики до крайности преувеличивали действительно существующие недостатки, что вызывало протест со стороны партийных кадров. То, что имелось как тенденция, выдавалось за уже начавшийся процесс; перерождение, затронувшее пока лишь часть партийного аппарата, преподносилось как перерождение едва ли не всего аппарата. Поэтому и лозунг оппозиции о необходимости «революции в партийном режиме» большинство в партии воспринимало как «левацкий». Курс партии оппозиция представляла как непрерывное отступление. На основании некоторого роста кулачества и нэповской буржуазии, вполне естественного при нэпе, оппозиция делала вывод, что Сталин, Рыков и Бухарин возрождают капитализм. Как утверждалось в одной из оппозиционных платформ, «в стране существуют две, исключающие друг друга основные позиции: одна – позиция пролетариата, строящего социализм; другая – позиция буржуазии, стремящейся повернуть развитие на капиталистические рельсы… Между этими двумя позициями – все ближе к последней – проходит сталинская линия, состоящая из коротких зигзагов влево и глубоких – вправо»[176].

Неверным было и утверждение оппозиции, будто частный сектор более быстрыми темпами, чем общественный, осуществляет накопление. В явно демагогических целях оппозиция преувеличивала масштабы капиталистического развития в стране и связанные с этим опасности. В одном из ее программных документов говорилось: «На самом деле капитализм в деревне растет и абсолютно и относительно, растет с большой быстротой, и с каждым днем увеличивается зависимость Советского государства и его промышленности от сырьевых и экспортных ресурсов зажиточно-кулацкой части деревни. Развитие аграрного капитализма, подпирающего живучий городской капитализм, оказалось достаточным, чтобы пробудить сознание своей силы у всех буржуазных элементов страны, чувствующих к тому же за своей спиной огромные резервы мирового капитализма»[177].

Советская промышленность стала действительно получать все больше и больше сырья и экспортных ресурсов из деревни, но это было выгодно не только зажиточной части деревни, но и всему обществу.

Неправильным было и утверждение оппозиции, что представители беспартийной и буржуазной интеллигенции, которых как специалистов привлекали к работе в советских органах экономического управления, якобы в большей мере контролируют промышленность и финансы страны, чем большевистская партия. Так, например, Зиновьев заявлял, что «полпреды» Устрялова (да и Милюкова) в Москве… направляют фактически работу в Наркомфине, Наркомземе, Госплане, больше направляют, чем мы с Калининым. На словах они только “подрабатывают”, эти сменовеховские профессора, а на деле они решают»[178].

«Правящие круги, – говорил Троцкий, – все более врастают в верхние слои советско-нэповского общества. Создаются два слоя, два образа жизни, два рода привычек, два рода отношений или, если резкими словами сказать, создаются элементы бытового двоевластия, которое, при дальнейшем развитии, может превратиться в двоевластие политическое, а политическое двоевластие будет уже непосредственной угрозой диктатуре пролетариата… Нужно, чтобы пролетариат понял, что в известный исторический период при ложной политике и Советское государство может стать аппаратом, через который власть будет сдвинута с пролетарской базы и перейдет в руки буржуазии, которая затем окончательно отбросит советскую “подножку” и превратит свою власть в бонапартистскую»[179].

Разумеется, никакого срастания верхов партии и государства с верхами нэповской буржуазии в 1926 г. не происходило. Поэтому угроза перехода власти в руки буржуазии или кулачества была ничтожна. Перерождение некоторых звеньев партии имело иной, гораздо более сложный характер. Справедливо критикуя политику снижения оптовых и розничных цен, проводимую в условиях товарного голода, некоторые лидеры оппозиции предлагали повысить цены на промтовары на 20 – 30%, что было также неправильно. Хотя небольшое повышение цен на наиболее дефицитные товары и являлось в тот период необходимым (на перепродаже этих товаров по более высоким ценам наживались частные торговцы), однако общее повышение цен на промышленные товары было бы нежелательно.

Экономическую программу оппозиции разрабатывал главным образом Е. Преображенский, которому со стороны большинства ЦК противостояли Бухарин и группа его учеников (А. Слепков, Д. Марецкий, А. Стецкий, В. Астров, П. Петровский, А. Айхенвальд, Д. Розит и некоторые другие).

Наиболее подробно Преображенский изложил свои теории в книге «Новая экономика», вышедшей в свет в 1926 г. Краткое изложение его взглядов содержится в специально написанном предисловии к этой книге, которое является ответом на статью Бухарина «К вопросу о закономерностях переходного периода». Е. Преображенский был, несомненно, опытным и знающим экономистом, и его исследования о путях индустриализации в экономически отсталой стране содержат много важных и ценных соображений. Вероятно, именно Преображенский ввел в советскую экономику понятие «социалистического накопления». Но Преображенский допускал вместе с тем ряд терминологических и принципиальных положений, с которыми было трудно согласиться. Не вызывало сомнений, например, что социалистическая индустриализация в сравнительно отсталой стране должна использовать не только те накопления, которые имеются в самом социалистическом секторе, но и часть прибавочного продукта, который образуется в других секторах экономики, например, в крестьянском хозяйстве. В более отдаленной перспективе развитие социалистической индустрии было выгодно и самим крестьянам, ибо это обещало в будущем перевод сельского хозяйства на научную и индустриальную основу и соответственно повышение жизненного уровня крестьянства. Важно было, однако, определить уровень такой перекачки средств из деревни в город и из частного хозяйства в хозяйство социалистическое.

По мнению Бухарина и его «школы», ни налоги на частное хозяйство, ни цены на продукцию социалистических предприятий не должны быть столь велики, чтобы мешать развитию частного сектора и индивидуальных крестьянских хозяйств. У крестьян нельзя уничтожать стимулы к расширению своего хозяйства, ибо его деградация приведет и к уменьшению возможностей финансирования за их счет социалистического накопления. Иными словами, должен развиваться не только социалистический сектор, но и, пусть более медленно, частный сектор, ибо расширенное воспроизводство в этом секторе выгодно всему обществу и дает дополнительные средства для ускоренного расширенного воспроизводства социалистического хозяйства. Определенное равновесие между этими секторами не мешает развитию социализма и будет сохраняться довольно долго.

Схема, которую развивал Преображенский, была иной. Он считал, что длительное сосуществование социалистической системы и частнотоварного производства невозможно. Не стесняясь в выражениях, Преображенский писал, что одна из этих систем неизбежно должна «пожирать» другую. Иначе говоря, или социалистическое производство полностью подчинит себе частное мелкобуржуазное производство, или частнокапиталистический сектор возьмет верх над социалистическим. Поэтому Преображенский выступал не просто за «перекачку» средств в социалистический сектор из других секторов, а за такую перекачку, которая вела бы к постепенному вытеснению всех несоциалистических секторов из экономической жизни, к их ликвидации. Он не стеснялся поэтому применять понятия «эксплуатация» и «экспроприация» и даже сравнивать перекачку средств из деревни в город с перекачкой средств из колоний капиталистических стран в метрополии. Использование пролетарским государством для нужд социалистического развития прибавочного продукта несоциалистических форм хозяйства Преображенский называл «первоначальным социалистическим накоплением», а «закон первоначального социалистического накопления» он считал основным законом советского хозяйства. Е. Преображенский писал: «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем относительно больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на отчуждение части прибавочного продукта досоциалистических форм хозяйства»[180].

«Такая страна, как СССР, должна будет пройти период первоначального накопления, очень щедро черпая из источников досоциалистических форм хозяйства»[181].

«Задачи социалистического государства не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать еще больше»[182].

Сталин, впрочем, старался не вступать в экономические дискуссии с лидерами оппозиции, предоставив это Бухарину и его ученикам. Умело и ловко используя невыгодную для «объединенной» оппозиции ситуацию, Сталин обвинил в первую очередь лидеров оппозиции в беспринципности. Это обвинение было нетрудно обосновать, ссылаясь на недавние резкие взаимные нападки и отзывы лидеров оппозиции друг о друге. Кроме того, Сталин объединил все прошлые ошибки, которые, с точки зрения ортодоксального большевизма, совершили как Троцкий, так и Зиновьев с Каменевым. А это был довольно тяжелый политический балласт для любой оппозиции. Основной упор в борьбе Сталин перенес на проблему единства партии, он обвинил «объединенную» оппозицию в раздувании фракционной борьбы. Сталин уловил настроения не только партийного аппарата, но и партийных масс, которые устали от бесконечных дискуссий, да еще в условиях сравнительно трудного материального положения.

Практически уже к осени, то есть всего через несколько месяцев после создания «объединенной» оппозиции, стало очевидным, что она, не сумев увлечь за собой партийные массы, потерпела политическое поражение. Поняв это, лидеры оппозиции дали сигнал к отступлению. 16 октября 1926 г. они направили в ЦК ВКП(б) письмо с признанием части своих ошибок. В нем, в частности, говорилось:

«На XIV съезде и после него мы разошлись с большинством съезда по ряду принципиальных вопросов. Наши взгляды изложены в официальных документах и речах, произнесенных нами на съезде, на пленумах и в Политбюро. На почве этих взглядов мы стоим и теперь. Мы категорически отвергаем теорию и практику “свободы фракций и группировок”, признавая, что такая теория и практика противоречит основам партии. Решения партии о недопустимости фракционности мы считаем своей обязанностью проводить на деле.

Вместе с тем мы считаем своим долгом открыто признать перед партией, что в борьбе за свои взгляды мы и наши единомышленники в ряде случаев после XIV съезда допустили шаги, являвшиеся нарушением партдисциплины и выходящие за установленные партией рамки идейной борьбы внутри партии на путь фракционности. Считая эти шаги безусловно ошибочными, мы заявляем, что решительно отказываемся от фракционных методов защиты наших взглядов ввиду опасности этих методов для единства партии и призываем к тому же всех товарищей, разделяющих наши взгляды. Мы призываем к немедленному роспуску всех фракционных группировок, образовавшихся вокруг взглядов оппозиции»[183].

Добившись победы над оппозицией, Сталин торопился закрепить ее организационно. На состоявшемся 23 – 26 октября объединенном пленуме ЦК и ЦКК было принято решение об исключении Троцкого из состава Политбюро, а Каменева – из кандидатов в члены Политбюро.

Хотя в заявлении оппозиции от 16 октября говорилось о прекращении всякой фракционной деятельности, она не смогла удержаться от ее возобновления. Весной 1927 г. возникли новые серьезные трудности в экономическом положении страны. Обострилась международная обстановка. Англия разорвала дипломатические и торговые отношения с СССР. Революционное движение в Китае, на которое Коминтерн возлагал столь большие надежды, потерпело поражение. Глава гоминьдана Чан Кайши отказался от союза с Коммунистической партией Китая и совершил контрреволюционный переворот. Оппозиция сочла сложившуюся обстановку благоприятной для себя и решила вновь открыто выступить против руководства ВКП(б).

В мае 1927 г. Троцкий, Зиновьев и более 80 их сторонников направили большое письмо в ЦК ВКП(б), требуя созвать закрытый пленум ЦК для обсуждения провала революционного коммунистического движения в Китае. В письме содержалась критика ряда аспектов как внешней, так и внутренней политики сталинского руководства. Одновременно по всей стране стали восстанавливаться группы сторонников оппозиции и распространялись различные письма, статьи и материалы с критикой политики Политбюро. Среди этих материалов была и большая статья Троцкого о проблемах китайской революции. Этим же проблемам была посвящена и большая речь Троцкого в конце мая 1927 г. на 8-м пленуме ИККИ. Однако обвинения Троцкого были отвергнуты руководством Коминтерна.

Своеобразной демонстрацией стали проводы И. Смилги, видного деятеля партии и одного из политических единомышленников Троцкого. Смилга был назначен на второстепенный пост на Дальнем Востоке, что считалось почетной ссылкой для лидеров оппозиции (еще ранее Л. Каменев был назначен послом СССР в Италии, а X. Раковский – во Франции). На Ярославский вокзал проводить Смилгу пришли тысячи его друзей и сторонников оппозиции. Возник стихийный митинг, на котором Троцкий и Зиновьев выступили с речами. И хотя Троцкий в своем выступлении старался избегать острых тем и даже призывал всех членов партии объединиться вокруг ЦК партии в условиях напряженной международной обстановки, Сталин и Политбюро расценили манифестацию на Ярославском вокзале как фракционное выступление и нарушение обещаний, содержавшихся в письме оппозиции от 16 октября 1926 г.

Однако и сам Троцкий уже хотел вновь помериться силами с Политбюро. Ему казалось, что настроение в партии изменилось в его пользу. Об этом ему твердили и приходившие к нему десятки участников оппозиции. И Троцкий решил возобновить фракционную политическую деятельность. Эту деятельность он осуществлял с большим размахом, и она привлекла большее число участников, чем осенью 1926 г. Фракционные группы в различных городах страны имели свое руководство, свою дисциплину, собирали членские взносы. Свои материалы оппозиция тайно печатала в государственных типографиях, для этих же целей была создана и в Москве небольшая нелегальная типография. Троцкий не только знал об этом, но и одобрял использование дореволюционных форм партийной конспирации. Оценивая эти события через несколько лет, он писал:

«Уже очень скоро обнаружилось, что как фракция мы действительно стали сильнее, то есть идейно сплоченнее и многочисленнее. Но пуповина, нас связывающая с властью, оказалась рассечена мечом Чан Кайши. Его вконец скомпрометированному русскому союзнику Сталину оставалось только дополнить шанхайский разгром рабочих организационным разгромом оппозиции. Ядро оппозиции составляла группа старых революционеров. Но мы были уже не одни. Вокруг нас группировались сотни и тысячи революционеров нового поколения, которое впервые было пробуждено к политической жизни Октябрьской революцией… Партия все более чувствовала себя на историческом перекрестке… В партии пробудилось стремление услышать оппозицию. Этого нельзя было достигнуть иначе как на нелегальном пути. В разных концах Москвы и Ленинграда происходили тайные собрания рабочих, работниц, студентов, собиравшихся в числе от 20 до 100 и 200 человек, и для того, чтобы выслушать одного из представителей оппозиции. В течение дня я посещал два-три, иногда четыре таких собрания. Они происходили обычно на рабочих квартирах»[184].

Троцкий в данном случае явно преувеличивает масштабы влияния оппозиции среди рядовых членов партии. Тем более он преувеличивает степень «скомпрометированности» Сталина в результате китайских событий. К тому же большинство нелегальных собраний и материалов оппозиции отнюдь не оставалось тайной для Сталина и его ближайшего окружения. Он крайне внимательно следил за деятельностью лидеров оппозиции. Там, где информация, поступавшая к нему по партийным каналам, была недостаточна, Сталин без колебаний использовал органы ГПУ, и их новый руководитель Менжинский обычно шел ему навстречу. Сталина также не устраивало перемирие с Троцким. Сознавая свое превосходство и являясь хозяином положения, он стремился полностью разгромить своих политических соперников и установить свой полный контроль над партией. Призывая оппозицию к искренности и осуждая ее за лицемерие, Сталин уже тогда сам лицемерил и обманывал партию, скрывая даже от близких ему людей свои истинные цели. Одним из поводов для разгрома оппозиции стало раскрытие органами ГПУ ее нелегальной типографии. Работники типографии, а также руководивший ее работой Мрачковский были арестованы. Один из арестованных, в прошлом белогвардейский офицер, был тайным сотрудником ГПУ, что позднее признавал и сам Менжинский. Дело о подпольной типографии и «белогвардейском офицере» было максимально использовано для компрометации Троцкого и оппозиции. Состоявшийся в конце октября 1927 г. пленум ЦК и ЦКК принял решение исключить Троцкого и Зиновьева из членов ЦК, сохранив, однако, их членство в партии.

В «Правде» 2 ноября 1927 г. была опубликована речь Троцкого на октябрьском пленуме – его последняя политическая речь на заседании ЦК ВКП(б). Она достаточно ясно показывает всю нереалистичность платформы «левой» оппозиции и лично Троцкого. Такая платформа, в крайне острой форме и с элементами демагогии, не могла иметь успех не только у руководителей, но и у большинства членов правящей партии. Вместе с тем тяжелое впечатление производит и грубость оппонентов Троцкого, таких, как Петровский, Скрыпник, Уншлихт, Ворошилов, Голощекин, Чубарь, Ломов, Калинин и др. Речь Троцкого сопровождалась непрерывными яростными выкриками этих людей. В стенограмме приводятся и такие возгласы, как «хвастун», «болтун», «предатель», «долой гада», «долой ренегата», «шпана ты этакая», «ложь», «клевета», «гнусность», «могильщик революции» и т. п. В конце речи стенографист записывает: «Свист, все нарастающий шум, ничего не слышно, звонок председателя, свистки, голоса “долой с трибуны”, председатель объявляет перерыв. Товарищ Троцкий все время читает, но нельзя разобрать ни одного слова. Члены пленума встают с мест и начинают расходиться».

Под крики «долой», «вон» покинул трибуну пленума и Зиновьев, так и не закончив своей речи.

В ответ на решение об исключении Троцкого, Зиновьева и Каменева из состава ЦК оппозиция предприняла попытку провести свою демонстрацию в честь 10-летия Октябрьской революции. Эта демонстрация оказалась, однако, демонстрацией не столько силы, сколько слабости. Рабочие в ней почти не участвовали, преобладала студенческая молодежь, служащие некоторых учреждений. Демонстранты несли лозунги: «Выполним завещание Ленина!», «Ударим по правым, по кулаку, по нэпману, по бюрократу!», «Долой Сталина!», «Долой термидор!», «Да здравствует Троцкий!», «Против оппортунизма и раскола – за единство ленинской партии!», «Да здравствуют вожди мировой революции Зиновьев и Троцкий!». Многие участники демонстрации пели песню, содержащую слова: «Да здравствует Троцкий – вождь Красной Армии!».

Во время демонстрации лидеры оппозиции, стоя на балконе одного из домов на углу Воздвиженки и Моховой улицы, произносили речи. По сравнению с официальной праздничной демонстрацией трудящихся Москвы оппозиционная демонстрация производила жалкое впечатление. Ее быстро разогнали созданные для этого рабочие дружины и подразделения милиции. Здесь же, на улице, были произведены и первые аресты. У демонстрантов вырывали из рук лозунги, портреты Троцкого и рвали их на части. При этом многих студентов избили. Еще более неудачной была попытка организовать оппозиционную манифестацию в Ленинграде. Зиновьев, явно переоценивший свое влияние в этом городе, едва не был избит во время праздничного шествия.

14 ноября 1927 г. за организацию оппозиционной демонстрации пленум ЦК и ЦКК исключил Троцкого и Зиновьева из партии. Из ЦК и ЦКК были исключены еще остававшиеся в их составе активные деятели оппозиции. Какая-либо открытая дискуссия с оппозицией перед намеченным на декабрь XV съездом ВКП(б) была запрещена. Сотни деятелей оппозиции исключали из партии в Ленинграде и в других городах.

Исключение из партии Троцкого явилось одной из причин самоубийства видного советского дипломата А. А. Иоффе, страдавшего к тому же рядом тяжелых заболеваний. Он был крупным партийным деятелем, имевшим большие заслуги, в частности, сыгравшим значительную роль при заключении мирного договора в Брест-Литовске. Поэтому ему были устроены официальные похороны. Присутствовавший на них Якубович рассказывает в своих воспоминаниях: «Когда гроб с телом Иоффе стоял в ожидании выноса на Новодевичье кладбище в здании Наркоминдела на Б. Лубянке, вокруг этого здания огромная толпа заполнила все улицы и затормозила на них движение. С трудом пробирался сквозь эту толпу Троцкий в сопровождении К. Радека и Муралова… В числе провожавших гроб шла, между прочим, Н. Аллилуева – жена Сталина. Провожало много народу – главным образом троцкистски настроенная молодежь – комсомольцы, студенты. Было немало бывших военных и военно-политических работников, работавших в прошлом под руководством Троцкого. Провожавшие запели военные песни эпохи Гражданской войны, упоминавшие имя Троцкого. На кладбище после официальной надгробной речи от имени ЦК партии, произнесенной Чичериным, говорили Троцкий, Зиновьев и Каменев. Речь Троцкого содержала в себе главным образом призыв к восстановлению партийного единства… в ней не было никаких резких выпадов, имя Сталина в ней вовсе не упоминалось. Зато Зиновьев говорил в запальчивом агрессивном тоне, говорил о преступлениях Сталина, предающего интересы партии, попирающего права ее членов, фальсифицирующего волю партии. Когда после окончания траурного митинга участники его выходили из ворот Новодевичьего монастыря, невдалеке стояла в строю воинская часть, вероятно, присланная для того, чтобы произвести оружейный салют. Из окружения Троцкого выделился один молодой человек, подбежал к воинскому строю и закричал: “Товарищи красноармейцы! Кричите «ура» вождю Красной Армии товарищу Троцкому!” Наступила критическая минута. Никто в строю не шелохнулся. Царила мертвая ненарушенная тишина. Л. Д. Троцкий стоял в нескольких десятках шагов – тоже молча – и смотрел в землю. Потом повернулся и пошел к автомобилю. За ним последовали Зиновьев и Каменев. Для свидетелей этой сцены должно было стать ясным, что дело Троцкого проиграно безнадежно. Новое поколение красноармейцев не знало его, не участвовало в Гражданской войне, было воспитано в новом духе. Для них имя Троцкого говорило очень мало или не говорило ничего. Состав похоронной демонстрации тоже наводил на размышления. Рабочих в ней не было. Пролетарской опоры за “объединенной” оппозицией не находилось».

В декабре состоялся XV съезд ВКП(б). На съезде было подтверждено исключение Троцкого и Зиновьева из партии. Одновременно съезд постановил исключить из партии 75 активных деятелей оппозиции, в том числе Каменева, Пятакова, Радека, Раковского, Сафарова, Смилгу, И. Смирнова, Лашевича и др. Съезд предложил также партийным организациям «очистить свои ряды от всех явно неисправимых элементов троцкистской оппозиции». Съезд партии завершил организационный разгром оппозиции. На нем царила атмосфера нетерпимости, выступления отдельных представителей оппозиции грубо прерывались, отовсюду раздавались резкие и оскорбительные выкрики. Многие делегаты съезда требовали принять еще более жесткие меры против сторонников оппозиции и ограничить всякие дискуссии в партии. Раздавались призывы еще более ужесточить партийный режим. Делегат из Челябинска К. Рындин говорил: «Нельзя давать никакой веры этим обманщикам партии, никакой веры их обещаниям… Довольно издеваться над партией, партия и пролетариат этого не потерпят. Мы хотим работать, нам некогда заниматься дрязгами, создавать комиссии по поводу всяких разборов. Мы хотим работать, а мешающих работать – вон из партии». Член ЦК Ф. Голощекин заявлял: «Товарищи, мне кажется, что нам нужно взять более твердую линию, нам нужно освободить партию от оппозиционной болтовни… Надо установить жесткий режим в партии, надо установить жесткий режим в советской работе. Мы, товарищи, на этом срежемся, если будем миндальничать с оппозицией».

А председатель Совнаркома А. Рыков даже сказал:

«По обстановке, которую оппозиция пыталась создать, сидят в тюрьмах очень мало. Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить (голоса “Правильно!”)».

Делегат из Москвы Г. Михайловский, искажая исторические факты, высказался вообще против дискуссий в партии.

Уже на съезде партии некоторые видные деятели зиновьевской оппозиции заявили о своем отказе от оппозиционной деятельности и просили вернуть их в партию. Съезд принял решение рассматривать такие заявления лишь в индивидуальном порядке и принимать по ним решения только через шесть месяцев после подачи заявления.

После XV съезда Каменев, Бакаев, Евдокимов и некоторые другие «зиновьевцы» заявили, что подчиняются решениям съезда. Вскоре капитулировал и Зиновьев. В середине 1928 г. Зиновьев, Каменев и многие их сторонники были восстановлены в рядах партии, и им были предоставлены должности в советском и хозяйственном аппарате. Что касается активных троцкистов, то они намеревались продолжать борьбу со «сталинской фракцией». ЦК партии решил поэтому расширить репрессии против троцкистов. Почти все троцкисты, не подавшие письменного заявления об осуждении своих взглядов, были арестованы, помещены в политизолятор (так называемые тюрьмы для коммунистов) или сосланы в отдаленные районы страны. Одним из первых было решение о высылке Троцкого. Его уведомили об этом за четыре дня. Для проводов Троцкого на вокзал явилось множество его сторонников: было очевидно, что он еще популярен. По свидетельству М. А. Солнцевой, некоторые провожающие ложились на рельсы. Отъезд Троцкого был отложен на 18 января. Однако 17 января на квартиру Троцкого пришли работники ГПУ и аппарата ЦК и потребовали его немедленного отъезда. Троцкий отказался, но его силой вынесли на руках и затолкали в стоявшую у подъезда машину. Затем его отвезли на Ярославский вокзал и посадили в поезд, отправлявшийся в Казахстан. Сын Троцкого Седов стал кричать, обращаясь к железнодорожникам: «Смотрите, они увозят Троцкого!» Но никто не вмешивался, и поезд отошел от перрона.

В течение года Троцкий вместе с семьей жил в Алма-Ате. Он продолжал поддерживать легальную и нелегальную связь со своими сторонниками, вел обширную переписку. Он был настроен еще весьма оптимистически. В письме, направленном им в Политбюро и распространявшемся в списках среди ссыльных троцкистов, говорилось:

«Неизлечимая слабость аппаратной реакции при ее внешнем могуществе состоит в том, что она не ведает, что творит. Она выполняет заказ враждебных классов. Не может быть большего исторического проклятия для фракции, вышедшей из революции и подрывающей ее.

Величайшая историческая сила оппозиции, при ее внешней слабости в настоящий момент, состоит в том, что она держит руку на пульсе мирового исторического процесса, ясно видит динамику классовых сил, предвидит завтрашний день и сознательно подготовляет его»[185].

Однако письма Троцкого своим сторонникам не подтверждали того, что он «ясно видит динамику классовых сил». Когда в партии обнаружился «правый» уклон, Троцкий выступил вначале за союз с «центром» (то есть со Сталиным) против «правых», которых он считал более опасными, чем группу Сталина. Однако очень скоро Троцкий стал добиваться установления нелегальных контактов с группой Бухарина против Сталина. Некоторое время Троцкий опасался установления под давлением крестьянства военной диктатуры во главе с Ворошиловым и Буденным против Сталина. В этом случае он предлагал своим сторонникам поддерживать Сталина против Буденного и Ворошилова.

В 1929 г. было решено выслать Троцкого за границу. В феврале того же года его с семьей тайно привезли в Одессу и здесь на пароходе «Ильич» отправили за пределы СССР. По договоренности с Турцией, у которой в те годы были хорошие отношения с СССР, Троцкому было предложено поселиться на острове Прикипо (Принцевы острова) в Мраморном море. Здесь он провел более четырех лет, занимаясь главным образом литературной деятельностью. Кроме нескольких книг и множества статей, которые издавались на Западе, Троцкий написал и большую часть материалов созданного им «Бюллетеня оппозиции». Он был все еще полон надежд на успех своего движения. На пороге 1930 г. он писал:

«12-я годовщина Октябрьской революции застигает… Советскую республику… среди величайших трудностей и противоречий… 13-й год будет годом обострения противоречий. Обессиленная и придушенная партия может оказаться застигнутой врасплох… Центристский аппарат покажет, что он аппарат и – ничего более. Пролетарскому ядру понадобится руководство. Его сможет дать только закаленная в борьбе коммунистическая левая»[186].

И через несколько месяцев Троцкий продолжал утверждать, что «левая» оппозиция якобы укрепляется и расширяет свои ряды. Он писал: «“Левая” оппозиция, вопреки лживым сообщениям официозной печати, идейно крепнет и численно растет во всем мире. Она сделала крупнейшие успехи за последний год»[187].

Это были иллюзии, которые очень скоро стали рассеиваться. Высылка Троцкого из СССР, политика суровых репрессий против оппозиционеров, начавшаяся борьба с «правым» уклоном, проведение все более жесткой антикулацкой и антинэповской политики, ускорение индустриализации и начало сплошной коллективизации, означавшие явный поворот Сталина «влево», – все это вызвало быстрый распад троцкистской оппозиции. У большинства видных оппозиционеров воля к борьбе со Сталиным была сломлена, под разными предлогами они стали переходить на его сторону.

«Сталинисты, – писал Радек в одном из своих писем, – оказались достойнее, чем думала оппозиция». Радек и Преображенский решительно отмежевались от теории «перманентной революции», которую они ранее поддерживали. Они должны были отмежеваться и от Троцкого. В своем обращении «Ко всем товарищам по оппозиции» Е. Преображенский писал, что оппозицию привело к поражению именно торжество ее идей. «Сталин осуществил левый курс иначе, чем представляла оппозиция, которая добивалась индустриализации и коллективизации при пролетарской демократии. Но все же Сталин осуществил требования оппозиции… Наша обязанность сейчас подойти ближе к партии и вернуться, чтобы сдержать недовольство, которое может быть вызвано в крестьянской стране политикой социалистического накопления и борьбой против аграрного капитализма… Мы должны нести ответственность за дела, против которых мы предостерегали, и подчиниться методам, с которыми мы не можем согласиться. Если нас восстановят, каждый из нас должен получить партбилет, как берут тяжелый крест, но для тех, кто хочет эффективно служить делу социализма, не остается ничего иного, как взять крест».

Возвращаясь из ссылки в Москву под конвоем, К. Радек на одной из станций обратился к группе ссыльных троцкистов, призывая их к капитуляции перед ЦК. Он говорил о тяжелом положении в стране, о недостатке хлеба, о недовольстве рабочих и угрозе крестьянских восстаний. В такой обстановке оппозиция, по словам Радека, должна признать свою неправоту и объединиться с партией. «Мы сами привели себя в изгнание и в тюрьму… Я порвал с Троцким, мы теперь политические враги». Вскоре от Троцкого отошли И. Т. Смилга, Л. П. Серебряков и И. Н. Смирнов.

Дольше других сопротивлялся X. Г. Раковский. «Те, кто заключил мир со Сталиным, – писал он, – выполнившим экономическую часть программы оппозиции, в надежде, что он выполнит и политическую, поступают, как реформисты в старину, удовлетворяющиеся частичными уступками… Партийное руководство, выжимающее покаяние в мнимых ошибках, не достойно уважения, как и католическая церковь, когда она требует раскаяния атеистов, находящихся на смертном одре. Оппозиция, меняющая свои убеждения за одну ночь, заслуживает полного презрения»[188].

Однако в конце 1929 г. X. Раковский и его группа (Сосновский, Муралов, Мдивани и др.) направили «Открытое письмо Центральному Комитету», в котором, хотя и критиковали политику Сталина и требовали возвращения Троцкого в СССР, вместе с тем призывали и к примирению. Вскоре большинство членов этой группы полностью капитулировали и возвратились в Москву, где многие из них заняли места и должности, которые до этого занимали участники бухаринской оппозиции.

В 1932 г. Зиновьев и Каменев были вновь исключены из партии за «связь с группой Рютина». Они были даже арестованы и помещены в политизолятор. Но после очередного «раскаяния» Зиновьев и Каменев были освобождены и восстановлены в партии.

Фактически из всех лидеров «объединенной» оппозиции попытался продолжить борьбу со Сталиным из-за границы только один Троцкий. Он вел громадную переписку со своими сторонниками в других странах, стараясь создать троцкистские фракции или группы. Он пытался наладить доставку троцкистской литературы и «Бюллетеня оппозиции» в СССР. Однако даже тайных сторонников в СССР у него почти не осталось. Субъективно Троцкий и теперь оставался революционером, а не «фашиствующим контрреволюционером», как об этом заявлял Сталин. Однако из-за своего догматизма, недостатка информации и тенденциозности Троцкий не смог понять и в должной мере оценить те сложные процессы, которые происходили в 30-е гг. в СССР и в мировом коммунистическом движении. В результате он не сумел сформулировать никакой альтернативной марксистской программы. Он даже не смог правильно разобраться в причинах своего поражения. Так, например, через несколько лет после высылки из СССР он писал:

«Почему победил Сталин?.. Историк Советского Союза не сможет не прийти к выводу, что политика правящей бюрократии в больших вопросах представляла ряд противоречивых зигзагов… На основании неопровержимых фактов и документов историк должен будет заключить, что так называемая “левая” оппозиция давала несравненно более правильный анализ происходящих в стране процессов и гораздо вернее предвидела их дальнейшее развитие.

Этому утверждению противоречит, на первый взгляд, тот простой факт, что побеждала неизменно фракция, не умевшая будто бы далеко заглядывать вперед, тогда как более проницательная группировка терпела поражение за поражением. Такого рода возражения, напрашивающиеся сами собой, убедительны, однако, лишь для того, кто мыслит рационалистически и в политике видит лишь логический спор или шахматную партию. Между тем политическая борьба есть по самой сути своей борьба интересов и сил, а не аргументов. Качества руководства отнюдь не безразличны, конечно, для исхода столкновения, но это не единственный фактор и в последнем счете не решающий. К тому же не каждый из борющихся лагерей требует руководителей по образу и подобию своему…

Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию назад, к исходному пункту, но всегда отнимала у народа львиную долю его завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции; наоборот, на первое место выдвигались люди второго плана в союзе со вчерашними врагами революции. Под драматическими дуэлями “корифеев” на открытой политической сцене происходили сдвиги в отношениях между классами и, что не менее важно, глубочайшие изменения в психологии вчера еще революционных масс…

Так (и в России) после беспримерного напряжения сил, надежд и иллюзий наступил длительный период усталости, упадка и глубокого разочарования в результатах переворота. Отлив “плебейской гордости” открывал место приливу малодушия и карьеризма. На этой волне поднялся новый командующий слой… Внутренняя реакция в пролетариате вызвала чрезвычайный прилив надежд и уверенности в мелкобуржуазных слоях города и деревни, пробужденных нэпом к новой жизни и все смелее поднимавших голову. Молодая бюрократия, возникшая первоначально в качестве агентуры пролетариата, начинала чувствовать себя теперь третейским судьей между классами. Самостоятельность ее возрастала с каждым месяцем…

Под знаменем большевиков-ленинцев сплотились, правда, десятки тысяч революционных борцов. Передовые рабочие относились к оппозиции с несомненной симпатией. Но симпатия эта оставалась пассивной: веры в то, что при помощи новой борьбы можно серьезно изменить положение, у масс уже не было. Между тем… пропаганда покоя тесно сплачивала аппаратчиков, военных и штатских и находила несомненный отклик у усталых рабочих и крестьянских масс. Может быть, оппозиция и впрямь готова жертвовать интересами СССР во имя идей “перманентной революции”, спрашивали они себя… Оппозиция осталась изолированной. Бюрократия ковала железо, пока горячо. Эксплуатируя растерянность и пассивность трудящихся, противопоставляя их наиболее отсталые слои передовым, опираясь все смелее на кулака и особенно мелкобуржуазного союзника, бюрократия в течение нескольких лет разгромила революционный авангард пролетариата.

Было бы наивностью думать, что неведомый массам Сталин вышел внезапно из-за кулис во всеоружии законченного стратегического плана. Нет, прежде чем он нашел свою дорогу, бюрократия нащупала его самого. Сталин приносил ей все нужные гарантии: престиж старого большевика, крепкий характер, узкий кругозор и неразрывную связь с аппаратом, как единственным источником собственного влияния… Второстепенная фигура перед лицом масс и событий революции, Сталин обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде»[189].

Пытаясь подкрепить свою аргументацию, Троцкий приводит слова, якобы сказанные в 1926 г. Н. К. Крупской в кругу «левых» оппозиционеров, которым она до начала 1927 г. продолжала сочувствовать: «Будь Ильич жив, он, наверное, уже сидел бы в тюрьме»[190]. Уж если Ленин не смог бы победить Сталина и его аппарат, то поражение Троцкого было неизбежным.

Приведенное выше пространное рассуждение Троцкого содержит ряд верных мыслей, но в целом с ним трудно согласиться. «Политика есть искусство возможного» – этот афоризм верно схватывает сущность умелой политики. Если «левая» оппозиция давала, по утверждению Троцкого, более правильный анализ происходивших в стране процессов и гораздо вернее предвидела их дальнейшее развитие, то почему она не проводила свою политику с учетом верных анализов и прогнозов? Если рабочий класс и крестьянство были крайне утомлены после многолетнего беспримерного напряжения, то разве не было более правильным дать им спокойно поработать на своих полях и заводах, помочь им одеть, обуть и накормить свои семьи, а не звать их к новым жертвам и новому напряжению? Ленин ведь тоже успел увидеть усталость, разочарование и упадок рабочего класса и недовольство крестьянства. Из этого «правильного анализа» и родился нэп, которому противоречили лозунги Троцкого.

Троцкий утверждал, что под знаменем его оппозиции сплотились десятки тысяч большевиков-ленинцев. Но он признал, что симпатии рабочих к оппозиции оставались пассивными, что рабочие не поддержали ее лозунгов. Но разве Ленин не повторял многократно, что большевики смогут удержаться у власти только в том случае, если они будут знать настроения и пожелания миллионных масс и выражать их в своей политике? Можно с уверенностью сказать, что если бы Ленин был жив в 1926 – 1927 гг., то он продолжал бы разрабатывать и совершенствовать политику нэпа и решительно бороться против бюрократизма. В экономической области он, несомненно, не поддержал бы лозунгов Троцкого, Зиновьева и Преображенского. Но эти лозунги, как мы увидим, скоро активно поддержал Сталин.

Советский историк Ю. Голосов в своей неопубликованной работе по истории партии писал:

«В состав [“левой”] оппозиции входили многие старые революционеры, герои Гражданской войны. Они были искренне убеждены, что борются за идеалы революции. Основной огонь оппозиция сосредоточила на критике Сталина, обвиняя его во всех смертных грехах. Конечно, если смотреть на эту критику сквозь призму преступлений, которые Сталин совершил позднее, она кажется справедливой. Однако, подходя к оценке Сталина исторически, следует признать, что обвинения в его адрес были чрезмерными и во многом несправедливыми. Побочным эффектом этих обвинений было еще большее сплочение партийного аппарата вокруг Сталина. Другие руководители партии не могли не выступить в защиту своего генсека, так как таким образом они защищали политику партии, которую они вместе с ним намечали и проводили».

Н. Валентинов (Вольский) также свидетельствовал:

«Мне, как и многим другим, были противны до отвращения применявшиеся Политбюро приемы в борьбе с оппозицией; в частности, дикие разгоны собраний оппозиционеров и их обструкция специально для этого подбираемыми ревущими командами. Но оппозиция погибла не от этого. За исключением очень небольших групп, у нее не было поддержки в стране. В самом деле, на симпатии каких классов она могла рассчитывать? Разумеется, не крестьянства, так как требовала нажима на деревню… Не было у нее поддержки и со стороны “бюрократов”, беспартийной интеллигенции, специалистов, инженеров, техников, считавших вредной и демагогической социально-экономическую программу оппозиции, чувствовавших, что за нею стоит какое-то возвращение к “военному коммунизму”… С равнодушием относилась к оппозиции подавляющая часть рабочих двух главных политических центров – Москвы и Ленинграда. Зиновьев жестоко ошибался, предполагая, что в Ленинграде… рабочие по первому же его зову станут за него. Рабочая масса в то время, сытая и как никогда еще так хорошо не питавшаяся, жившая лучше, чем в царское время, пользовавшаяся рядом привилегий, шла за правительством, не обнаруживая вкуса к авантюрам, перетасовкам, революциям»[191].

Конечно, рабочие не предполагали, что их сытой жизни скоро придет конец, что страна будет ввергнута в новые потрясения и испытания и что все это будет результатом нового поворота в политике Сталина и его ближайшего окружения.

Как указывалось выше, «объединенная» оппозиция потерпела полное и идейное, и организационное поражение на XV съезде ВКП(б). Для того чтобы развязать себе руки на новом этапе борьбы за власть, Сталин на первом же пленуме ЦК после съезда предложил свою отставку: «Я думаю, – сказал он, – что до последнего времени были условия, ставящие партию в необходимость иметь меня на этом посту (то есть на посту генсека), как человека более или менее крутого, представляющего известное противоядие против оппозиции… Но теперь эти условия отпали… Сейчас оппозиция не только разбита, но и исключена из партии. А между тем у нас имеется указание Ленина, которое, по-моему, надо провести в жизнь. Поэтому прошу пленум освободить меня от поста генерального секретаря. Уверяю вас, товарищи, что партия от этого только выиграет».

По настоянию Сталина это предложение было поставлено на голосование и отклонено практически единогласно (при одном воздержавшемся). Сталин немедленно воспользовался полученными им особыми полномочиями.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О Н. И. БУХАРИНЕ

Не успели прекратиться острые столкновения с «левой» оппозицией, как началась борьба с «правым» уклоном. В ходе ее ярлык «правого» уклониста был навешен на многих старейших и известных руководителей партии. Однако ведущей фигурой и основным теоретиком новой группы оппонентов Сталина был, бесспорно, Николай Иванович Бухарин.

Н. И. Бухарин родился в Москве 27 сентября (9 октября) 1888 г. Его родители были учителями начальной школы и, как вспоминал позднее сам Бухарин, воспитывали его «в обычном интеллигентском духе». С детства он очень много читал, увлекался естествознанием, рисованием, в чем обнаружил немалые способности, и общественными науками. Еще в раннем детстве Бухарин, по его словам, «решительно разделался с религией». И в начальной школе, и в гимназии он всегда был среди первых учеников, хотя и не прилагал к этому особых усилий. В начале века значительная часть гимназистов в России была настроена революционно, уже в 13 – 14 лет они читали нелегальную литературу и участвовали в различных кружках. Во время революции 1905 г. Бухарин вместе с другими гимназистами принимал активное участие в различных митингах, демонстрациях и даже в организации забастовок. Он рано познакомился с марксистской литературой, причем в первую очередь увлекся экономической теорией марксизма. В 18 лет Бухарин официально стал членом большевистской партии и начал вести нелегальную работу. Уже через два года он был кооптирован в состав Московского городского комитета партии. Однако после нескольких арестов был выслан в Онегу. Узнав, что дело его передано в суд и ему грозит каторга, Бухарин бежал за границу. Позднее он вспоминал: «За границей начинается новая полоса моей жизни. Я первое время жил обычно в рабочих семьях, а целые дни проводил в библиотеках. Если в России я приобрел общие познания и довольно специальные познания в аграрном вопросе, то, несомненно, основной капитал дали мне заграничные библиотеки. Во-вторых, я познакомился с Лениным, который, конечно, оказал на меня огромное влияние. В-третьих, я приобрел знание языков и практики европейского рабочего движения. За границей началась по-настоящему и моя литературная деятельность… Повсюду я старался принимать практическое участие в рабочем движении»[192].

Бухарин побывал почти во всех основных западноевропейских странах и в США и приобрел не только разнообразные знания в области послемарксистской теоретической мысли, но и широкие связи в социалистическом движении. Кроме множества статей, он написал за границей две книги – «Политическая экономия рантье» и «Мировое хозяйство и империализм». Он обнаружил явное тяготение к теории социализма и довольно скоро приобрел репутацию второго после Ленина теоретика большевистской партии.

За границей Бухарин познакомился не только с Лениным, но и со Сталиным, который приезжал в Краков на совещание большевиков и работал здесь над своей брошюрой «Марксизм и национальный вопрос». Сталин не знал европейских языков, и, когда он короткое время находился в Вене, живший там Бухарин помогал ему в переводе некоторых работ О. Бауэра и Шпрингера, которые Сталин подверг критике в своей брошюре. За границей Бухарин познакомился и с Троцким. Несмотря на политические разногласия, они активно сотрудничали в эмигрантской нью-йоркской газете «Новый мир» и поддерживали дружеские отношения. С Лениным Бухарин встречался в Кракове и в Вене, некоторое время они переписывались. Хотя Владимир Ильич очень тепло отнесся к молодому и привлекательному по своим душевным качествам Бухарину, между ними не раз возникали теоретические споры. Бухарин в эмиграции весьма скептически отзывался о революционных возможностях крестьянства и мелкой буржуазии, он не поддерживал также ленинского лозунга о праве наций на самоопределение.

О победе Февральской революции Бухарин узнал в Нью-Йорке и лишь в мае 1917 г. смог вернуться в Россию, в Москву, где сразу же с головой окунулся в активную партийную и революционную работу. Он не только вошел в состав Московского городского комитета, но и был избран на VI съезде партии в состав ЦК РСДРП. Как организатор и оратор-пропагандист, Бухарин сыграл в Москве огромную роль в преодолении колебаний внутри самой большевистской организации и мобилизации масс на вооруженное восстание. После победы Советской власти в Москве Бухарин и И. Стуков были выбраны представителями московских большевиков для установления связи между новой большевистской Москвой и Советским правительством в Петрограде.

В первые месяцы после победы Октябрьской революции Бухарин проявил себя не только крупным руководителем, но и крайним радикалом, занимавшим по многим вопросам ультралевые позиции. Он не только выступил против заключения Брестского мира, но фактически возглавил фракцию «левых коммунистов», борьба с которыми потребовала от Ленина больших усилий. Эта фракция сохранилась после заключения мира, она критиковала также многие аспекты экономической политики Советского правительства весной 1918 г. Ядро «левых коммунистов» составляли, кроме Бухарина, такие видные большевики, как А. Бубнов, Г. Ломов, Н. Осинский, Г. Пятаков, К. Радек. К «левым» примыкали также в разное время М. Фрунзе, Н. Муралов, В. Куйбышев, Ф. Дзержинский, М. Покровский, А. Сольц, М. Урицкий, Ем. Ярославский, Н. Крестинский, Р. Землячка и многие другие. Однако к концу лета 1918 г. разногласия между партией и ее «левым» крылом потеряли свою остроту. Начинался период Гражданской войны и «военного коммунизма». «Левые коммунисты» признали частично свои ошибки, однако многие их лозунги, например касавшиеся ускоренной социализации промышленного производства, стали частью политики «военного коммунизма». Поражение Германии в Первой мировой войне и аннулирование Советским правительством Брест-Литовского мирного договора ликвидировали последний повод для разногласий.

«Я должен честно и открыто признать, – писал осенью 1918 г. Бухарин, – что мы… были неправы, прав был тов. Ленин, ибо передышка дала нам возможность сконцентрировать силы, организовать сильную Красную Армию. Теперь каждый хороший стратег должен понимать, что мы должны не дробить свои силы, а направить их против сильнейшего врага. Германия и Австрия уже не опасны. Опасность идет со стороны бывших союзников – главным образом, Англии и Америки»[193].

Летом 1918 г. Бухарин стал редактором «Правды» и оставался на этом посту до конца 20-х гг. Несмотря на недавние разногласия между Лениным и Бухариным, их личные отношения были доверительны и даже дружественны. Как справедливо замечает С. Коэн, «среди ведущих большевиков не было никого, кто оспаривал бы ленинские взгляды чаще, чем Бухарин; тем не менее он стал любимцем Ленина. Их связывали привязанность, даже любовь и взаимное уважение»[194].

Когда по решению VIII съезда партии было создано Политбюро из пяти членов и трех кандидатов, Бухарин вошел в его состав в качестве кандидата.

В годы Гражданской войны Бухарин не принимал участия в военной работе партии. Он стал одним из руководителей всей партийной печати и пропаганды, а также занимался налаживанием международных связей РКП(б), продолжая одновременно активную теоретическую работу. К 1920 г. он закончил свой крупнейший труд «Теория исторического материализма». Особую известность ему принесла написанная вместе с Е. Преображенским популярная книга «Азбука коммунизма» – «Популярное объяснение программы Российской коммунистической партии». Она выдержала много изданий и была переведена на несколько иностранных языков. В этот период 30-летний Бухарин начал и преподавательскую деятельность. Вокруг него объединяется группа его учеников и приверженцев, положившая начало получившей впоследствии известность «школе Бухарина». В мае 1920 г. вышла в свет книга Бухарина «Экономика переходного периода». Она явилась обобщением практики «военного коммунизма», который Бухарин рассматривал не как временную политику военного времени, а как основной метод преобразования капиталистического общества в социалистическое. Никто в нашей партии, и Бухарин в том числе, еще не предвидели нэпа – наиболее разумной, а в 1920 – 1921 гг. даже единственно возможной переходной политики. Поэтому книга Бухарина очень быстро устарела. Причиной этого стало не его личное, а коллективное заблуждение, которое разделял и Ленин, внимательно прочитавший книгу Бухарина и сделавший на ее полях множество замечаний, в том числе и немало критических.

Во время так называемой дискуссии о профсоюзах в начале 1921 г. Бухарин не поддержал ни Ленина, ни Троцкого; он пытался выработать собственную «буферную» платформу, что лишь запутало и затянуло дискуссию. Ленин был не на шутку раздражен. В брошюре «Кризис партии» он писал:

«До сих пор “главным” в борьбе был Троцкий. Теперь Бухарин далеко “обогнал” и совершенно “затмил” его, создал совершенно новое соотношение в борьбе, ибо договорился до ошибки, во сто раз более крупной, чем все ошибки Троцкого, взятые вместе.

…Мы знаем всю мягкость тов. Бухарина, одно из свойств, за которое его так любят и не могут не любить. Мы знаем, что его не раз звали в шутку “мягкий воск”. Оказывается, на этом “мягком воске” может писать что угодно любой “беспринципный” человек, любой “демагог”. Эти взятые в кавычки резкие выражения употребил и имел право употребить тов. Каменев на дискуссии 17-го января. Но ни Каменеву, ни кому другому не придет, конечно, в голову объяснять происшедшее беспринципной демагогией, сводить все к ней»[195].

На X съезде партии Бухарин подписал резолюцию, составленную не Лениным, а Троцким. Эту резолюцию подписали также Дзержинский, Пятаков, Калинин, Преображенский, Раковский и еще 49 человек. Однако при голосовании эта резолюция получила всего 50 голосов, тогда как ленинская резолюция получила 336 голосов из 406 принимавших участие в голосовании[196].

Что касается новой экономической политики, провозглашенной на этом съезде, то она была принята практически единогласно, и Бухарин вскоре стал одним из ее главных защитников и пропагандистов. Конфликт между Лениным и Бухариным отошел в прошлое. В то время как многие большевики трактовали нэп в первую очередь как тактический или стратегический маневр, Бухарин говорил: «Нэп… это не только стратегическое отступление, но и разрешение крупной общественно-организационной проблемы, а именно проблемы соотношения между отраслями производства, которые мы должны рационализировать, и теми, которые мы рационализировать не в состоянии. Будем говорить откровенно: мы попытались взять на себя организацию всего – даже организацию крестьян и миллионов мелких производителей… С точки зрения экономической рациональности это было безумием»[197]. Когда Ленин из-за болезни был вынужден отойти от руководства партией, Бухарин чаще других навещал Ленина и беседовал с ним. Бухарин горячо поддержал тот «новый взгляд на социализм» и пути дальнейшего развития, которые получили отражение в статьях Ленина «О кооперации», «Лучше меньше, да лучше» и др. Правда, Бухарин оказался еще большим «эволюционистом», чем Ленин. «Мы будем, – писал он, – многие десятки лет медленно врастать в социализм: через рост нашей промышленности, через кооперацию, через возрастающее влияние нашей банковской системы, через тысячу и одну промежуточную форму»[198].

На XII съезде РКП(б) Бухарин, которому были известны заметки Ленина об «автономизации», попытался взять на себя защиту «грузинского вопроса», то есть по собственной инициативе попытался сделать то, о чем Ленин просил Троцкого. Однако авторитет Бухарина был тогда еще недостаточно высок, чтобы повлиять на решения съезда. В борьбе против троцкистской оппозиции Бухарин в целом поддержал «тройку», сохраняя, однако, определенную независимость в суждениях. Но в борьбе против зиновьевской, или «новой», оппозиции Бухарин, теперь уже полноправный член Политбюро, был, пожалуй, главным оппонентом Зиновьева и Каменева. Многие руководители партии не скупились тогда на комплименты в адрес Бухарина. «Самый крупный теоретик партии», «один из лучших теоретиков нашей партии», он имеет «смелость высказывать свои мысли даже и тогда, когда это идет вразрез всей партии», и имеет смелость «открыто заявлять о своих ошибках», человек, которого мы «все любим и будем поддерживать», – так говорили о Бухарине на XIV съезде партии С. Орджоникидзе, В. Молотов, А. Жданов, И. Сталин и некоторые другие ораторы[199].

Мы уже приводили в начале этой главы основные высказывания Бухарина по проблемам строительства социализма и, в частности, о «врастании кулацких и капиталистических элементов в социализм». Это высказывания вовсе не означали отказа от принципа классовой борьбы. Бухарин не думал, конечно, что кулачество будет добровольно способствовать построению социализма или даже сохранится в социалистическом обществе. Однако, настаивая на более медленном и эволюционном пути развития социализма, на сохранении добровольного союза рабочего класса и крестьянства, Бухарин не мог, как политик, подробно развивать вопрос о будущей судьбе кулачества, которое в тот момент обеспечивало страну значительной долей необходимого ей товарного хлеба. Далее, взгляды Бухарина совпадали тогда с мнением большинства партийного руководства, не желавшего ка кой-то новой, «третьей» революции. Вот, например, что писал о перспективах развития деревни председатель ЦИК СССР М. И. Калинин: «Рост кулака многие воспринимают как досадный результат досадного расслоения деревни… Но можно ли говорить серьезно о действительном росте производительности в деревне без параллельного роста расслоения… Расслоение деревни есть необходимое следствие ее экономического роста. И Советская власть всеми имеющимися в ее распоряжении средствами помогает экономическому росту деревни, а значит, косвенно и расслоению. Кто хочет серьезно мешать, затормозить расслоение, должен остановить и рост деревни. Положительные элементы процесса расслоения перекрывают отрицательную сторону. Ведь вместе с расслоением растет и общее благополучие, в том числе и бедняков. Если говорить по правде, не подделываясь к бедняку, то увеличение производительных сил в деревне есть единственный способ улучшения положения маломощных. Ясно, что насильственная борьба с расслоением, поскольку она будет тормозить увеличение производительности, экономически вредна и политически бесцельна… Увеличение процента мощных трудовых хозяйств за счет слабых, мне кажется, надо приветствовать, ибо оно служит показателем развития крестьянских хозяйств и производительности в деревне. Многие как бы страшатся развития инициативы в слоях мощных трудовых хозяйств, боясь, что вместе с ростом хозяйств соответственно возрастет и буржуазно-кулацкая идеология среди этих слоев крестьянства… При советском строе… идеологическое влияние нашей государственности гораздо сильнее буржуазного. Расслоение деревни создает небольшой слой настоящей мелкой буржуазии в лице хозяйчиков, ремесленников, торговцев, кустарей, очень ограниченного числа высокопоставленных товарных хозяйств. Но если мы допускаем частный капитал в торговле, заключаем концессионные договоры с полной надеждой использовать их в интересах развития коллективного хозяйства, нет никакого сомнения, что и сельская мелкая буржуазия через госкредит, госторговлю и кооперацию будет способствовать росту общественного хозяйства. Подводя итог сказанному, я утверждаю, что расслоение деревни не только не мешает росту коллективного хозяйства, а, наоборот, увеличивает производительность и товарность в сельском хозяйстве и, следовательно, подготавливает элементы к коллективизму и, как бы это ни казалось парадоксально, расчищает почву для советской деревни»[200].

Конечно, не все во взглядах и теориях Бухарина середины 20-х гг. было продумано до конца, он допускал немало высказываний, уязвимых для ортодоксальной марксистской критики. Главной теоретической работой Бухарина, в которой он изложил свое понимание нэпа и путей его эволюции, была книга «Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз». Изданная в 1925 г., она переиздавалась в 1926 и 1927 гг.

Победа над зиновьевской оппозицией выдвинула Бухарина в число наиболее авторитетных членов партийного руководства. Бухарин стал официальным теоретиком партии и фактическим руководителем Коминтерна. Некоторые западные исследователи не без оснований говорят о периоде 1926 – 1928 гг. как о дуумвирате Сталина и Бухарина. Как пишет С. Коэн, «официальный большевизм 1925 – 1926 гг. был в основном бухаринским; партия следовала по бухаринскому пути к социализму. Его влияние распространялось не только на собственную партию и на вопросы внутренней политики. Его теории находили систематическое отражение и в резолюциях Коминтерна… С 1926 г. он почти в одиночку формировал официальные взгляды большевиков на внешний мир, международный капитализм и рабочее движение.

Вообще между Бухариным и Сталиным существовало приблизительное разделение обязанностей: один занимался формулированием вопросов политики и теории, другой руководил организационным механизмом… Бухарин пришел в дуумвират и с более практическим политическим багажом. Наиболее важным было его руководство центральными изданиями партии. Помимо того что он был редактором ежедневной газеты “Правда”, в апреле 1924 г. он стал также редактором нового, выходившего раз в две недели журнала ЦК партии “Большевик”… Руководство двумя основными органами, выражавшими мнение ЦК, было важным оружием Бухарина во фракционной борьбе… Руководящая роль в Коминтерне увеличивала личный престиж Бухарина, а также престиж и влияние дуумвирата… У Бухарина был “огромный авторитет” среди партийной молодежи, особенно среди тех, кто был избран для ускоренной подготовки будущей большевистской интеллигенции… Те, кто встречался с ним не один год, свидетельствуют, что мягкий, открытый, добродушный Бухарин в своей традиционной русской рубахе, кожаной куртке и сапогах был самым привлекательным из большевистских руководителей… В нем совсем не было пугающего высокомерия Троцкого, нарочитой помпезности Зиновьева или подозрительности и склонности к интригам, столь характерных для Сталина… Однако в конечном счете авторитет Бухарина основывался на его репутации крупнейшего в то время большевистского марксиста»[201].

Наиболее последовательными и авторитетными союзниками Бухарина в последовавшей вскоре борьбе между Сталиным и «правыми» были А. И. Рыков и М. П. Томский.

А. И. Рыков также принадлежал к числу наиболее крупных и известных партийных работников. Он вышел из пролетарской среды и, став большевиком, принимал активное участие в подпольной борьбе против царизма. Несколько раз подвергался ссылке. В нарымской ссылке его застало известие о Февральской революции. После Октябрьской революции Рыков вошел в первое Советское правительство в качестве народного комиссара внутренних дел. В годы Uражданской войны он руководил Высшим советом народного хозяйства (ВСНХ), затем был заместителем председателя Совнаркома и председателя СТО. В 1924 г. Рыков был назначен на пост Председателя Совнаркома, то есть на тот пост, который до него занимал В. И. Ленин. Это была огромная честь для 43-летнего большевика. Излишне говорить о том, какая громадная работа возлагалась в те годы на плечи Председателя Совнаркома.

М. П. Томский не только родился в пролетарской семье, но и сам был по профессии рабочим-печатником. Он примкнул к большевикам еще в годы первой русской революции и сразу же выдвинулся как организатор и руководитель профсоюзного движения. После поражения революции участвовал в нелегальной работе в Москве и Петрограде. Был арестован и осужден на пять лет каторжных работ. Его освободила Февральская революция. Томский вновь вернулся к активной партийной и профсоюзной деятельности и вскоре после победы Октября стал признанным руководителем профсоюзного движения и профсоюзных организаций Советской России. В 20-е гг. он был бессменным председателем ВЦСПС и среди профсоюзного актива страны пользовался огромным авторитетом.

БОРЬБА СТАЛИНА С «ПРАВЫМ» УКЛОНОМ

В 1925 – 1927 гг., несмотря на атаки «левой» оппозиции, в стране проводился курс на общее развитие производительных сил в деревне, включая и развитие, если пользоваться словами Калинина, «мощных трудовых хозяйств». Эта политика привела к довольно быстрому развитию сельскохозяйственного производства, которое заметно превзошло по общей валовой продукции довоенный уровень. Однако общее экономическое положение в стране оставалось трудным и сложным. Восстановительный период закончился, но восстановленные предприятия работали не лучшим образом, их оборудование было изношено, а продукция нередко отличалась высокой себестоимостью и низким качеством. В стране существовала значительная безработица, внешняя торговля развивалась медленно, так как государство не располагало достаточным количеством товаров для экспорта. Хотя партия уже провозгласила курс на индустриализацию, для ее проведения не хватало средств. Недостаток средств мешал и модернизации, и оснащению Красной Армии, хотя международное положение СССР в тот период было еще неустойчивым и вызывало немало опасений. Приходилось думать о расширении источников «первоначального социалистического накопления» также и за счет капиталистических элементов города и деревни. Бухарин сам предложил пересмотреть ряд положений «генеральной линии». Так, например, выступая на VIII Московском съезде профсоюзов, он заявил:

«Проведение линии XIV конференции и XIV съезда усилило союз с середняком и укрепило позиции пролетариата в деревне. Теперь вместе с середняком и опираясь на бедноту, на возросшие хозяйственные и политические силы нашего Союза и партии, можно и нужно перейти к более форсированному наступлению на капиталистические элементы, в первую очередь на кулачество»[202].

При участии Бухарина XV съезд ВКП(б) принял ряд решений, направленных на ограничение капиталистических элементов города и деревни. Однако вопреки требованиям «левых» это ограничение предполагалось проводить главным образом экономическими средствами, то есть в рамках нэпа, а вовсе не методами «военного коммунизма». К тому же ограничение капиталистических элементов или наступление на них вовсе не означало их «вытеснения» или «ликвидации». Поэтому XV съезд ВКП(б) решительно высказался против предложенного «левыми» принудительного изъятия хлеба у зажиточных слоев деревни. Съезд возражал также против скоропалительной массовой коллективизации, не подготовленной ни субъективными, ни объективными факторами.

Провозглашенная XV съездом сельскохозяйственная политика не была, однако, проведена в жизнь. Еще до съезда, поздней осенью 1927 г., возникли серьезные трудности с проведением хлебозаготовок. Хотя урожай был хорошим, крестьяне, особенно зажиточные, не торопились продавать хлеб государству. У них еще оставались излишки от урожая 1925 – 1926 гг., и многие хотели дождаться весны, чтобы продать хлеб по более дорогой цене. Часть крестьян требовала не денег, а товаров промышленного производства. Трудности во взаимоотношениях с крестьянством не удалось преодолеть и в начале зимы. Свои обязательства, связанные с выплатой сельскохозяйственного налога, который был не слишком обременительным и взимался теперь не продуктами, а деньгами, крестьяне выполнили, но продавать хлеб государству по сравнительно невысоким осенним закупочным ценам отказались. Между тем у государства не было резервных запасов зерна, так как хлеб был в то время и важной экспортной статьей. Образовался большой дефицит, который мог серьезно сказаться и на снабжении городов, и на снабжении Красной Армии, и на экспортных поставках.

Стремясь предотвратить последствия этого дефицита в хлебном балансе страны, ЦК ВКП(б) дал ряд директив о применении чрезвычайных мер против кулачества и зажиточной части крестьянства, включая принудительную конфискацию хлебных излишков. Хотя в директивах ЦК и говорилось о временном характере принятых мер, речь шла в действительности о резкой и неожиданной для работников на местах перемене всей прежней политики партии в деревне, противоречившей решениям XV съезда ВКП(б) и соответствовавшей скорее предложениям только что разгромленной «объединенной» оппозиции.

Новые директивы ЦК были приняты с согласия всех членов Политбюро, включая Рыкова, Бухарина и Томского. Чтобы ускорить хлебозаготовки, тысячи членов партии были направлены в помощь сельским партийным организациям. В различные районы страны направились и многие члены ЦК. Сам Сталин 15 января 1928 г. выехал в Сибирь, где, по данным хлебозаготовительных органов, скопились большие излишки зерна. Он побывал в Новосибирске, Барнауле и Омске, где проводил собрания партийного и советского актива, на которых грубо и резко осуждал местных работников за их нерешительность при применении чрезвычайных мер к богатым крестьянам.

В результате такого нажима хлебозаготовки несколько увеличились. Но в апреле 1928 г. поступление зерна на хлебозаготовительные пункты вновь сократилось, и Сталин дал указание еще более расширить применение чрезвычайных мер, которые затрагивали уже массу середнячества. Одновременно в ВСНХ под руководством В. Куйбышева были разработаны меры по ускоренному проведению индустриализации и расширению капитального строительства, что требовало значительных государственных расходов.

Можно было предвидеть, что новый и резкий поворот в экономической политике Сталина вызовет разногласия в Политбюро и в ЦК ВКП(б). Так оно и произошло. Дебаты в Политбюро весной 1928 г. становились все более острыми. В качестве оппонента выступал не только Бухарин, поддержанный Рыковым и Томским. Еще два члена Политбюро – Калинин и Ворошилов – занимали умеренную позицию. Ворошилов как нарком обороны опасался, что разлад с крестьянством отразится на боеспособности Красной Армии. По закрытым каналам ему докладывали о «нездоровых» настроениях в некоторых частях армии. Калинин как председатель ЦИК СССР беспокоился по поводу союза с крестьянством. Он дорожил своей репутацией «всесоюзного старосты», защитника и выразителя интересов трудового крестьянства. Еще два члена Политбюро – Орджоникидзе и Рудзутак – колебались. По существу, из всех членов Политбюро, вошедших в него после XV съезда, Сталина безоговорочно поддерживали лишь В. Куйбышев и В. Молотов. Это вынуждало Сталина маневрировать и выжидать. Недостаточную поддержку имел Сталин и в ЦК, а также в ряде важных региональных организаций партии. На стороне Бухарина решительно выступило руководство московской партийной организации во главе с кандидатом в члены Политбюро Н. А. Углановым. Аппарат Совнаркома и Госплана СССР также был на стороне «умеренных». Если новый председатель ГПУ В. Менжинский поддерживал Сталина, то два его заместителя – М. Трилиссер и Г. Ягода – высказывались за более умеренную политику.

Н. Бухарин, будучи теоретиком и идеологом, не боялся вступать в спор ни с Лениным, ни со Сталиным. Но как человеку слишком мягкому, ему трудно было действовать в условиях жесткой политической борьбы. Он не стремился, подобно Троцкому или Зиновьеву, к власти в партии. Воспоминания о только что закончившейся острой борьбе с «левой» оппозицией не позволяли ему даже думать о том, чтобы развязать новую общепартийную дискуссию и обратиться ко всей партии с призывом поддержать его в спорах со Сталиным. Бухарин не хотел создавать новой фракции и разрабатывать оппозиционную платформу. К тому же соотношение сил внутри ЦК позволяло ему надеяться, что он сможет одержать верх, ведя дискуссию в рамках ЦК и Политбюро. Излишне говорить, насколько такая позиция Бухарина была выгодна Сталину.

В мае и в июне 1928 г. Бухарин направил в Политбюро две записки, которые были поддержаны Рыковым и Томским. В них он отмечал, что многие мероприятия ЦК означают новую линию, отличную от линии XV съезда партии, и что все это идеологически дезориентирует партию. Бухарин не без оснований утверждал, что у партийного руководства нет ни общего мнения, ни целостности плана. Бухарин требовал, чтобы на пленуме ЦК, который был намечен на 4 июля, была проведена свободная и общая дискуссия. В отличие от писем в Политбюро Троцкого записки Бухарина не были «открытыми» и не распространялись по партийным организациям. Сталин заявил, что принимает рекомендации Бухарина. Однако он не хотел оставлять инициативу за Бухариным: для него было важно внести раскол в ряды сторонников Бухарина. Повод для этого дал заместитель наркома финансов и наркома внешней торговли М. Фрумкин, который 15 июня направил в Политбюро большое письмо с протестом против проводимой в стране политики. Фрумкин решительно возражал против нового финансового плана, который, по его мнению, превосходил возможности страны. Фрумкин утверждал, что причины тяжелого экономического положения являются следствием чрезвычайных мер, истощивших страну. Он возражал против форсированного создания колхозов и совхозов и против чрезмерно больших капиталовложений. Письмо Фрумкина стало известно сравнительно большому количеству людей в партийных кругах. Сталин настаивал на ответе со стороны Политбюро. Однако общий ответ не удалось согласовать, и Сталин сам составил такой ответ, который распространил среди членов Политбюро[203]. Обсуждение письма Сталина вызвало острые разногласия на заседании Политбюро 27 июня 1928 г. Бухарин, Рыков и Томский огласили декларацию, в которой говорилось об угрозе разрыва союза между рабочим классом и крестьянством. Они требовали немедленного прекращения чрезвычайных мер и восстановления рынков и предлагали воздерживаться от создания таких колхозов и совхозов, которым государство еще не могло оказать немедленной материальной поддержки. Партия, считали они, должна прежде всего стимулировать мелкие и средние крестьянские хозяйства. В. Молотов назвал эту декларацию «антипартийной». Но Сталин был более осторожен. Для преодоления возникших разногласий была создана комиссия в составе К. Баумана, Бухарина, Микояна, Рыкова, Сталина. Комиссия подготовила компромиссные тезисы о политике хлебозаготовок, которые и были одобрены на очередном заседании Политбюро 2 июля. Было решено отменить чрезвычайные меры, повысить закупочные цены на зерно и восстановить сельские рынки.

Через несколько дней в Москве открылся пленум ЦК ВКП(б). С основным докладом на нем выступил Рыков. Он оценил положение в стране как очень плохое и даже высказал опасения относительно новой гражданской войны с крестьянством. Рыков повторил требования об отказе от чрезвычайных мер и повышения закупочных цен, а также настаивал на сохранении принципов нэпа и поддержке мелкого и среднего крестьянства.

Но Сталин не собирался отступать. Он убедился, что большинство секретарей обкомов его поддерживают, и посвятил свои выступления на пленуме оправданию проводимой им до сих пор политики. Главным вопросом он считал вопрос о необходимости более быстрых темпов индустриализации. Но как Рыков не обвинял Сталина, так и Сталин в своих речах на пленуме не выдвигал никаких обвинений в адрес Бухарина или Рыкова. Сталин выступал лишь против некоторых тезисов Троцкого, Преображенского и Фрумкина. На июльском пленуме ЦК Сталин впервые выдвинул свой тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. «Продвижение рабочего класса к социализму… не может, – заявил он, – не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов… не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы»[204].

Сталин призывал в своей речи не только «исключить необходимость применения каких бы то ни было чрезвычайных мер». Он заявил, что «люди, думающие превратить чрезвычайные меры в постоянный или длительный курс нашей партии, – опасные люди, ибо они играют с огнем и создают угрозу для смычки»[205].

Но в той же речи Сталин заметил, что нельзя вообще зарекаться от применения в будущем чрезвычайных или «комбедовских» мер в деревне, если там возникнут «чрезвычайные условия».

Июльский пленум ЦК закончился принятием компромиссных резолюций, которые были гораздо ближе к позиции «правых», чем к сталинской позиции. Но это не было победой Бухарина, так как именно Сталин сумел повести за собой большинство ЦК, а также привлечь на свою сторону Калинина и Ворошилова. Он имел теперь прочное большинство в Политбюро, а это было важнее, чем любые резолюции пленума ЦК. Понимал это и Бухарин. Как раз во время июльского пленума были восстановлены в партии и вернулись в Москву около 40 «левых» оппозиционеров, включая и Каменева. 11 июля Бухарин через посредство Сокольникова встретился с Каменевым на его квартире. Он пытался отговорить Каменева от возможного блока со Сталиным против «правых», убеждая, что все различия между «левыми» и «правыми» ничего не значат по сравнению с их общими целями в борьбе против Сталина. Эта тайная встреча ничего не дала Бухарину. Хотя Каменев обещал хранить свои беседы с Бухариным в тайне, он сделал о них подробную запись, с которой познакомил и Зиновьева. Эта запись попала в руки троцкистов, и Троцкий, возмущенный «капитуляцией» Каменева и Зиновьева и не питавший никаких симпатий к Бухарину, фактически обнародовал содержание переговоров между Каменевым и Зиновьевым. Впоследствии это дало важные козыри Сталину в его борьбе против «правых» да и против Зиновьева и Каменева.

Слухи о разногласиях в Политбюро и в ЦК распространились как в партии, так и за ее пределами. Однако члены Политбюро по взаимной договоренности решительно опровергали их, стараясь сохранить временное равновесие. В конце июля в Москве должен был состояться VI конгресс Коминтерна. 30 июля 1928 г. все члены Политбюро подписали следующий документ: «…Нижеподписавшиеся члены Политбюро ЦК ВКП(б) заявляют сеньорен-конвенту конгресса, что они самым решительным образом протестуют против распространения каких бы то ни было слухов о разногласиях среди членов Политбюро ЦК ВКП(б)».

30 сентября 1928 г. Бухарин опубликовал в «Правде» свою известную статью «Заметки экономиста», в которой содержалась критика многих аспектов сталинской экономической политики и, в частности, форсированной индустриализации. Одновременно Бухарин предлагал развернутый план преодоления экономических трудностей в стране путем развития и модернизации политики нэпа. Он выступил против новых «революций», за ограничение кулачества, за развитие кооперации и за проведение более правильной политики цен. Бухарин защищал принцип планирования экономики, но возражал против гипертрофированного планирования, которое не может предусмотреть все и вся. Планирование промышленности, считал он, должно идти в ногу с развитием сельского хозяйства и учитывать имеющиеся в стране ресурсы. Темпы индустриализации должны быть реальными. Формально критика Бухарина была направлена против троцкизма, но фактически он выступал против экономической политики Сталина. Неудивительно, что сторонники Бухарина всячески пропагандировали эту статью. На заседании Политбюро 8 октября большинством голосов публикация бухаринской статьи «без ведома ЦК» была осуждена, несмотря на возражения Рыкова, Томского и Бухарина[206]. Однако Сталин уклонился от дискуссии. Он даже заявил в одном из своих выступлений, что Бухарин поставил в «Заметках экономиста» ряд теоретических вопросов и что постановка этих вопросов «вполне возможна и закономерна»[207].

Одновременно Сталин принял меры для ослабления позиций Бухарина. Развернутая в Коминтерне борьба против «правых» тенденций в коммунистическом движении была косвенно направлена против Бухарина и его сторонников. Было переизбрано «бухаринское» партбюро в Институте красной профессуры и ослаблены позиции Бухарина в органах печати. В редколлегии «Правды» все активнее действовал верный сталинец Ем. Ярославский. В президиум ВЦСПС был введен другой верный сталинец Л. Каганович. П. Петровский был снят с должности главного редактора «Ленинградской правды». Слепков, Астров, Марецкий, Зайцев и Цетлин были удалены из редакций «Правды» и «Большевика». Хотя Бухарин все еще оставался главным редактором «Правды», ему трудно было определять позицию партийной печати.

Сторонники Сталина активизировались в московской партийной организации. Им удалось добиться переизбрания нескольких секретарей райкомов партии. В середине октября 1928 г., когда Бухарин отдыхал в Кисловодске, состоялся пленум Московского обкома и горкома партии. Угланов оказался в меньшинстве. На пленуме выступил Сталин, который обвинил Угланова в «правом» уклоне. Угланов и его сторонники не были избраны в руководство московской партийной организации. Ее возглавил секретарь ЦК В. Молотов. Так было нанесено едва ли не решающее поражение группе Бухарина. Она была деморализована, и даже Рыков пошел на уступки в дискуссиях, которые происходили в Политбюро. Только теперь Бухарин прервал свой отпуск и вернулся в Москву. Он убедился, что его позиции в партийных верхах решительно ослабли. К тому же положение в стране вновь обострилось. Дело с хлебозаготовками шло плохо, и снова был поднят вопрос о применении чрезвычайных мер. Бухарин, Рыков и Томский выступили против. Когда Политбюро отклонило их протест, они подали коллективное заявление об отставке. Но Сталин еще не был вполне уверен в своем превосходстве. Калинин и Ворошилов вновь стали выказывать признаки колебаний. Поэтому Сталин предложил компромисс, на который Бухарин согласился. Сталин обещал, в частности, прекратить преследования бухаринцев и сократить капиталовложения в промышленность. Рыков был утвержден докладчиком на предстоящем пленуме ЦК ВКП(б).

Ноябрьский пленум ЦК ВКП(б) продемонстрировал явное превосходство Сталина и укрепил его позиции. На пленуме Сталин выступил с речью «Об индустриализации страны и о “правом” уклоне в ВКП(б)». Правда, он называл в качестве «носителей» «правого» уклона только таких деятелей партии, как Фрумкин и Угланов. Что же касается Политбюро, заявил он, то «мы все в Политбюро едины»[208]. Бухарин не присутствовал на большинстве заседаний пленума. В Коминтерне под предлогом борьбы с «правыми» было изменено руководство многих коммунистических партий, что сделало Бухарина лишь номинальным главой Коминтерна. На очередном 8-м съезде профсоюзов Томский и его сотрудники оказались в меньшинстве среди делегатов и потерпели поражение уже при утверждении повестки дня. Хотя Томский и был избран в конце съезда председателем ВЦСПС, большинство Центрального Совета составляли сторонники Сталина. Убедившись в своем поражении, Томский подал в отставку. И хотя его отставка не была принята, он так и не приступил к работе в ВЦСПС. Его примеру последовал и Бухарин. Он перестал посещать заседания Исполкома Коминтерна и даже редколлегию «Правды». Однако в конце января 1929 г. именно Бухарину было поручено сделать доклад на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина. В этом докладе, озаглавленном «Политическое завещание Ленина», Бухарин, опираясь на анализ статей и выступлений Ленина в 1921 – 1923 гг., подробно изложил взгляды Ленина на перспективы строительства социализма в СССР. Для всякого внимательного слушателя или читателя доклада Бухарина было очевидно, что политическая и экономическая линия Сталина весьма далеко отстоит от ленинских планов социалистического строительства. Но этот косвенный выпад против Сталина оказался не слишком эффективным.

Борьба, так и не вышедшая фактически за рамки ЦК и разного рода аппаратных столкновений, приближалась к развязке. Сталину уже не нужны были компромиссы. Бухарин принял вызов, и острая борьба между ними развернулась на заседаниях Политбюро, происходивших в январе и феврале 1929 г. В это время Бухарин составил совместно с Томским и Рыковым подробный документ, своего рода платформу «правых» («платформа трех»), которая содержала критику сталинской политики и предлагала альтернативную программу экономического и политического развития страны. Эта платформа была зачитана Рыковым на одном из заседаний Политбюро, но не была вынесена на обсуждение ни всей партии, ни хотя бы ее Центрального Комитета. Именно в этом документе Бухарин обвинил Сталина в «военно-феодальной эксплуатации крестьянства». Политбюро отвергло эти обвинения как «клевету» и вынесло порицание Бухарину. Новый компромисс был уже невозможен. Обстановка накалялась, и в числе ближайших сторонников Бухарина наметились колебания. Рыков взял назад свое заявление об отставке и вернулся к работе в Совнаркоме. Неожиданно осудил Бухарина один из его ближайших учеников – Стецкий. Развязка наступила в апреле, когда собрался объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Бухаринцы были в явном меньшинстве. Сталин выступил на пленуме с развернутой критикой «группы Бухарина, Томского и Рыкова», о существовании которой якобы раньше никто не знал и которая только что обнаружилась в Политбюро. Доклад Сталина был резким, грубым и тенденциозным. Сталин говорил обо всех ошибках Бухарина чуть ли не с первых дней его политической карьеры. Ошибочными он объявил и те работы Бухарина, которые служили основой линии партии в 1925 – 1927 гг. Томского Сталин грубо обозвал «тред-юнионистским политиканом», а Бухарин «подпевает господам Милюковым и плетется в хвосте за врагами народа», он «еще недавно состоял в учениках у Троцкого», это «человек с разбухшей претенциозностью», теория Бухарина – «чепуха», декларация «группы Бухарина» – «наглая и грубая клевета».

Попытки Бухарина, Томского и Угланова смягчить остроту этих высказываний и оценок ссылками на недавнюю личную дружбу со Сталиным последний решительно отбросил, заявив, что «все эти сетования и вопли не стоят и ломаного гроша»[209].

Бухарин, Рыков, Томский и Угланов не стали каяться на пленуме, а выступили с защитой своих взглядов и критикой сталинской политики. Бухарин, в частности, обвинил Сталина в подрыве нэпа и установлении «чудовищно односторонних» отношений с крестьянством, которые разрушают «смычку рабочего класса и крестьянства». Он заявил, что такая политика означает полную капитуляцию перед троцкизмом. Бухарин поддержал планы быстрой индустриализации. Но он предупредил, что без одновременного развития сельского хозяйства индустриализация обречена на провал. Бухарин обвинил Сталина в создании чиновничьего государства и в ограблении крестьянства, осудив при этом сталинский тезис о непрерывном обострении классовой борьбы по мере продвижения СССР к социализму. «Эта странная теория, – сказал он, – возводит самый факт теперешнего обострения классовой борьбы в какой-то неизбежный закон нашего развития. По этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми».

Речь Бухарина, так же как и большая часть стенограммы апрельского пленума ЦК ВКП(б), не была опубликована ни в 1929 г., ни позже. На пленуме Сталин имел прочное большинство. Но он боялся, что в широких кругах партии, и особенно среди сельских коммунистов, программа Бухарина встретит гораздо большее сочувствие, чем среди членов ЦК и ЦКК. Не могло быть сомнения в том, что среди широких кругов крестьянства, значительной части рабочих и среди беспартийной интеллигенции Бухарин в тот период пользовался большей популярностью, чем Сталин. Даже речь Сталина не была опубликована полностью, из нее была исключена значительная часть, содержавшая главным образом критику Бухарина и его платформы. Речь Сталина была полностью опубликована лишь через 20 лет в 12-м томе его Сочинений.

Эта боязнь Сталина сделать гласной его полемику с Бухариным отражала неуверенность Сталина в прочности своей идейной и политической платформы. И действительно, мы видим сегодня, что большая часть критических замечаний «правых» в адрес сталинской политики 1928 – 1929 гг. являлась совершенно правильной. «Правые» справедливо выступали против превращения чрезвычайных мер в постоянную политику партии в деревне. Они резонно возражали против ускоренной и принудительной коллективизации, которая может привести лишь к падению сельскохозяйственного производства, ухудшению снабжения городов и срыву экспортных планов. Не без основания «правые» возражали против гигантомании в индустриальном строительстве, против чрезмерных и во многих случаях экономически неоправданных капитальных затрат. Весьма разумными были предложения «правых» об изменении закупочных цен на зерно. В 1927 г. они были очень низкими – ниже фактической себестоимости зерна, и это не создавало экономических стимулов для крестьянства расширять продажу зерна государству.

Бухарин и его политические единомышленники предлагали в 1928 г. не применять чрезвычайные меры, а закупить за границей вместо этого товары легкой промышленности и даже зерно. Возможно, в тех условиях это было бы меньшим злом. «Правые» совершенно справедливо указывали на недооценку развития легкой промышленности. При сохранении приоритета тяжелой индустрии легкая промышленность должна была получить более быстрое развитие, ибо она давала большую часть товаров для продажи как в городе, так и в деревне, а стало быть, обеспечивала необходимые средства для финансирования всех государственных проектов и нужд. Без соблюдения должных пропорций в стране неизбежно сохранялись инфляция, товарный голод, а экономические стимулы заменялись административным нажимом.

Бухарин и в 1928 – 1929 гг. был уверен, что нэп как основная линия экономической политики партии еще не исчерпал себя, что в СССР еще существует достаточный простор для развития не только социалистических предприятий, но и определенных капиталистических элементов. Лишь в более отдаленном будущем развитие социализма должно привести к ликвидации нэповского буржуазного сектора и кулацкого эксплуататорского хозяйства. Бухарин считал, однако (и Сталин поддерживал его в этом до 1928 г.), что вытеснение капиталистических элементов в городе и в деревне должно происходить в основном в силу экономического, а не административного давления, то есть в результате конкуренции, при которой социалистический сектор должен одержать верх над капиталистическим. Такую точку зрения могли оспаривать «левые», призывавшие к новой «революции» и к новым экспроприациям. Но она имела полное право на существование и практическую проверку. Опыт социалистических стран Европы показал, что возможны различные формы сочетания крупной социалистической индустрии и крупных социалистических сельскохозяйственных предприятий с мелким частным хозяйством, включая и мелкие капиталистические предприятия (ГДР, Польша, Венгрия, Югославия). Речь идет в данном случае о различном подходе к крестьянству и мелкой буржуазии при сохранении общей социалистической перспективы.

В своей политике по отношению к крестьянству именно Сталин взял на вооружение (и при этом значительно углубил и расширил) троцкистские концепции «первоначального социалистического накопления» и зиновьевско-каменевские предложения о чрезвычайном обложении зажиточных слоев деревни. Логично поэтому, что Сталин привлек для проведения своей новой политики многих видных деятелей недавней «левой» оппозиции. С явно неправильных «ультралевых» и сектантских позиций критиковал Сталин и деятельность Бухарина как руководителя Коминтерна. Несомненно, что Бухарин разделял в середине 20-х гг. ошибочную позицию Коминтерна в отношении социал-демократии и ошибочную формулу «социал-фа шиз ма». Однако в конце 20-х гг. он стал пересматривать эту позицию. По мере роста фашистской опасности в Европе Бухарин находил возможным соглашения с низовыми социал-демократическими организациями и со циал-де мо к рати чес ки ми профсоюзами против фашизма. Сталин, напротив, требовал усиления борьбы против социал-демократии. Более того, он предлагал усилить борьбу против левых течений в социал-демократии, хотя именно эти течения были потенциально наиболее вероятными союзниками коммунистических партий. «Второй вопрос, – заявлял, например, Сталин в речи “О правом уклоне в ВКП(б)”, – это вопрос о борьбе с социал-демократией. В тезисах Бухарина говорилось о том, что борьба с социал-демократией является одной из основных задач секций Коминтерна. Это, конечно, верно. Но этого недостаточно. Для того чтобы борьба с социал-демократией шла с успехом, необходимо заострить вопрос на борьбе с так называемым “левым” крылом социал-демократии, с тем самым “левым” крылом, которое, играя “левыми” фразами и ловко обманывая таким образом рабочих, тормозит дело отхода рабочих масс от социал-демократии. Ясно, что без разгрома “левых” социал-демократов невозможно преодоление социал-демократии вообще. А между тем в тезисах Бухарина вопрос о “левой” социал-демократии оказался совершенно обойденным. Это, конечно, большой недостаток. Поэтому делегации ВКП(б) пришлось внести соответствующую поправку в тезисы Бухарина, принятую потом конгрессом»[210].

Ошибочность этой позиции Сталина очевидна. Она не только мешала созданию фронта с левыми силами в рабочем движении Запада, но и приводила к тому, что не в одной лишь ВКП(б), но и во многих западных партиях немало честных коммунистов и коммунистических активистов произвольно зачисляли в число носителей «правого» уклона.

Выступая против Бухарина и его группы, Сталин и его сторонники часто и грубо использовали в своей полемике чуждый марксизму метод вульгарного социологизма. Этот метод состоял, в частности, в том, что какие-либо явления в области культуры или политические высказывания связывались непосредственно с позицией и политическими настроениями того или иного класса.

Поскольку платформа Бухарина в 1928 – 1929 гг. не только для широких масс трудящихся, но и для капиталистических элементов города и деревни была предпочтительнее платформы Сталина, последний сразу же приклеил Бухарину ярлык «защитника капиталистических элементов», «выразителя идеологии кулачества», «проводника кулацких влияний в ВКП(б)» и т. д. Кое-кто добавлял сюда еще словечко «объективно», однако впоследствии чаще всего обходились и без этого добавления. При таком вульгарно-социологическом подходе и Ленина можно было бы назвать в 1921 – 1922 гг. в связи с введением нэпа «защитником кулацко-капиталистических элементов».

Следует отметить, что Бухарин и Томский никогда не создавали внутри партии какой-либо четкой фракции. Это признавал и сам Сталин. «Есть ли у “правых” уклонистов фракция? – вопрошал он в одной из своих речей. – Я думаю, что нет. Можно ли сказать, что они не подчиняются решениям нашей партии? Я думаю, что у нас нет еще оснований обвинять их в этом. Можно ли утверждать, что “правые” уклонисты обязательно сорганизуются в свою фракцию? Я в этом сомневаюсь»[211].

Таким образом, «правые» формально не нарушали известную резолюцию X съезда о единстве партии. Поэтому, выступив с репрессиями против «правых», начав против них организованную борьбу и объявив защиту «правых» взглядов несовместимой с пребыванием в партии, Сталин чрезвычайно сузил, если не уничтожил вовсе, гарантированные уставом ВКП(б) права каждого члена партии свободно обсуждать вопросы партийной политики.

Только после апрельского (1929 г.) пленума ЦК на собраниях и в печати началась крайне интенсивная кампания против «правого» уклона, причем критика была направлена конкретно в адрес Бухарина, Рыкова и Томского. Все работы Бухарина с начала его политической деятельности подвергались тенденциозному разбору. Между тем сами лидеры «правых» были вынуждены молчать, хотя они все еще оставались членами Политбюро, а Рыков по-прежнему возглавлял Совнарком. Сталин требовал от них публичной капитуляции, которой он не смог добиться на апрельском пленуме. И он добился своего. Уже в ноябре 1929 г. на очередном пленуме ЦК А. Рыков огласил письменное заявление – от своего имени, Бухарина и Томского. В нем говорилось, что «тройка», безусловно, поддерживает генеральную линию партии и отличается от большинства членов ЦК лишь по некоторым методам проведения этой линии. Вместе с тем в заявлении отмечалось также, что и «на рельсах принятого партией конкретного метода проведения генеральной линии были достигнуты в общем большие положительные результаты». Поэтому Бухарин, Рыков и Томский заявляли, что «разногласия между ними и большинством ЦК снимаются»[212]. Но даже и это заявление было признано «неудовлетворительным». Ноябрьский пленум ЦК вывел Бухарина из Политбюро и предупредил Рыкова, Томского и Угланова.

Сразу же после ноябрьского пленума ЦК Бухарин вместе с Рыковым и Томским подали в Политбюро новое заявление о признании своих «ошибок». Воля к борьбе у лидеров «правой» оппозиции была сломлена, как и у большинства «левой» оппозиции. Рассказывают, что в ночь на 1 января 1930 г. в квартиру к Сталину, весело отмечавшему Новый год со своими друзьями, неожиданно постучали. На пороге стояли с бутылками вина Бухарин, Рыков и Томский – они пришли мириться. И хотя внешне примирение состоялось, никто из лидеров «правых» не вернул себе прежнего положения в партии. После XVI съезда ВКП(б) М. Томский был выведен из состава Политбюро, а на декабрьском пленуме ЦК в 1930 г. из Политбюро был выведен и А. Рыков. Затем он был освобожден от поста Председателя Совнаркома и в марте 1931 г. назначен наркомом почт и телеграфов. Бухарин был назначен заведующим научно-исследовательским сектором ВСНХ СССР. Через несколько лет он стал также главным редактором газеты «Известия». XVI съезд партии еще избрал Бухарина, Рыкова и Томского членами ЦК ВКП(б). Однако после XVII съезда все они были переведены в кандидаты в члены ЦК ВКП(б). Хотя в начале 30-х гг. страну потрясли еще многие драматические события, о которых мы будем говорить ниже, Бухарин, Рыков и Томский уже не подали голоса протеста.

Несмотря на покорность бывших «правых», пресса продолжала поносить их в течение всей первой пятилетки. Даже в 1935 г. журнал «Большевик» называл Бухарина «правым капитулянтом», который предлагал якобы отказаться от индустриализации и коллективизации и предоставить неограниченную свободу частнокапиталистическим элементам. Здесь же говорилось, разумеется, что «кулацкая сущность» этой программы была разоблачена партией под руководством Сталина и т. п. Все это было в стиле Сталина. Он продолжал все сильнее поносить даже побежденных оппонентов.

Возникает вопрос: а могла ли победить Сталина «правая» оппозиция? Если в отношении «левой» оппозиции мы ответили на этот вопрос отрицательно, то в отношении «правой» оппозиции категорический ответ был бы неверен. «Правая» оппозиция имела очень много шансов для победы над Сталиным. При определенных условиях ее платформа могла бы получить большинство и в Политбюро, и в ЦК, и в широких кругах партии, а также получить поддержку большинства крестьян, рабочих и служащих. Но лидеры «правой» оппозиции не сумели использовать эти шансы. Они оказались недостаточно твердыми и настойчивыми политиками, и у них не хватило воли бороться за власть в партии и стране; фактически они уклонились от этой борьбы.

Анализируя причины поражения «группы Бухарина», американский историк С. Коэн дает очень глубокий и тонкий анализ внутрипартийной борьбы конца 20-х гг. Он пишет:

«Как же тогда объяснить не совсем еще уверенную победу Сталина над Бухариным? Среди нескольких обстоятельств, дававших перевес генсеку, важнейшим был узкий фронт борьбы между ними и ее скрытность. Бухарин, Рыков и Томский сами способствовали сохранению этой ситуации, ограничившей конфликт рамками партийной иерархии, где Сталин был сильнее всего, а сила бухаринской группы сводилась к нулю, поскольку она лежала за пределами партийного руководства и даже за пределами самой партии.

Дело в том, что в отличие от “левых” большевиков, остававшихся до самого конца движением диссидентов в высшем партийном руководстве, не имевшим социальной базы, “правая” оппозиция располагала потенциальной массовой поддержкой по всей стране. Практически всем было ясно, что крестьянское большинство предпочитало политику “правых” в деревне. Это в равной степени понимали и бухаринцы, и сталинисты, и те, кто держался в стороне. Кроме того, чистки, которые потрясали административные органы, начиная от наркоматов и кончая местными Советами и кооперативами, и отдавались эхом в длительной кампании в прессе против “правого уклона на практике”, свидетельствовали о том, что умеренные взгляды Бухарина широко распространены среди беспартийных работников, особенно связанных с деревней и с отдаленными республиками. Но взгляды Бухарина были популярны не только в деревне. Даже после того как Томский попал в опалу, “правые” настроения среди рядовых членов профсоюзов (и, как можно думать, среди городского рабочего класса) упорно сохранялись и выражались главным образом в форме упрямого сопротивления сталинской политике в области промышленности. О размахе этих настроений можно судить по сплошной перетасовке фабрично-заводских комитетов в 1929 – 1930 гг.: в главных промышленных центрах – Москве, Ленинграде, на Украине, Урале – были заменены от 78 до 85% их членов.

Сторонники Бухарина пользовались скрытой поддержкой и в самой партии, о чем также можно судить по шумным нападкам на “правых оппортунистов” на всех уровнях…

Трагедия Бухарина и суть его политической дилеммы заключались в его нежелании апеллировать к этим широким настроениям. Когда речь идет о массах в целом, это нежелание легко объяснимо: оно проистекало из большевистской догмы, что политическая деятельность вне партии незаконна и потенциально (если не на практике) контрреволюционна. Эта точка зрения усиливалась опасениями, разделявшимися как большинством, так и оппозиционными группами, что обращение фракций к народу может привести к образованию “третьей силы” и таким образом погубить партию. Из этого следовала аксиома, что внутрипартийные разногласия нельзя даже обсуждать перед беспартийной аудиторией. Как заметил один троцкист, объясняя затруднения “левых”, это было “делом партийного патриотизма: он толкал нас на бунт и в то же самое время обращал нас против самих себя”. Так же дело обстояло и с “правыми”, которых притом сдерживал и разразившийся в стране кризис. Бухарин, Рыков и Томский были убеждены, что сталинский курс опасен своей непопулярностью и гибелен в хозяйственном отношении, но тем не менее хранили молчание перед народом. Общественное мнение участвовало в происходившей борьбе лишь косвенно, его учитывали лишь в постоянных дискуссиях о значении наводнявших центр писем с протестами против новой политики в деревне… Однако Бухарина сдерживало и другое соображение. В глазах марксиста социальные группы, которые, по-видимому, были наиболее восприимчивы к его политике (а именно крестьянство и технические специалисты), являлись “мелкой буржуазией”, и, следовательно, на них нельзя было ориентироваться большевику…

Его нежелание выносить борьбу со Сталиным на суд широких партийных масс объясняется сдерживающими факторами того же порядка, так как политическая деятельность в партии за пределами ее руководства также стала вызывать подозрения и постепенно прекращалась… Все же, несмотря на свое участие во внедрении запретительных норм, Бухарин испытывал соблазн обратиться ко всей партии. Он мучительно раздумывал над дилеммой: “По ночам я иногда думаю: «А имеем ли мы право промолчать? Не есть ли это недостаток мужества?..”» Наконец, полагая, что партийная иерархия, которую он хотел перетянуть на свою сторону, уничтожит любого руководителя, вынесшего борьбу за ее пределы, Бухарин подчинился “партийному единству и партийной дисциплине”, подчинился узким правилам нетерпимой политической игры, созданию которых он сам содействовал. Он остерегался “фракционности” и потому вынужден был ограничиться бесплодными закулисными интригами (вроде его визита к Каменеву), которые легко использовались против него врагами. Политически его позиция была нелепой: испытывая глубокое презрение к Сталину и к его политике, он все же оставался до конца скованным, колеблющимся оппозиционером.

Не считая публичных призывов, которые были слишком эзоповскими, чтобы возыметь какое-нибудь действие, Бухарин, Рыков и Томский оказались поэтому в сговоре со Сталиным, ограничив свой далеко идущий конфликт узкой ареной, на которой им предстояло быть “задушенными за спиной партии”… Все это… дало Сталину огромное преимущество над Бухариным, который однажды охарактеризовал себя как “худшего организатора в России”. Но триумф Сталина был обеспечен не только политической машиной. В том, что касается ЦК, она в основном обеспечивала ему преданность или благожелательный нейтралитет делегатов низшего и среднего звена, выдвинувшихся благодаря сталинской протекции. Как сказал о них один разочаровавшийся сталинист: “Мы победили Бухарина не аргументами, а партбилетами”. Однако, несмотря на то что эти младшие партийные работники являлись членами ЦК, в 1928 – 1929 гг., роль их была второстепенной. По сути дела, они лишь утверждали решения, уже принятые более узкой, неофициальной группой старших членов ЦК – олигархией из двадцати-тридцати влиятельных лиц, таких, как высшие партийные руководители и главы важнейших делегаций в ЦК (представлявших в первую очередь Москву, Ленинград, Сибирь, Северный Кавказ, Урал и Украину)…

В апреле 1929 г. эти влиятельные деятели предпочли Сталина и обеспечили ему большинство в высшем руководстве. Представляется очевидным, что они поступили так не столько из-за его бюрократической власти, сколько потому, что предпочли его руководство и его политику. В какой-то степени их выбор, безусловно, определялся тем, что они ощущали родство с генсеком как с волевым “практическим политиком”, тогда как мягкий, погруженный в теорию Бухарин по сравнению с ним мог, возможно, показаться “просто мальчиком”»[213].

Мы должны согласиться с большинством доводов С. Коэна. По нашему мнению, он неправ лишь в одном – даже в партийной иерархии сила Бухарина и его группы вовсе не была равна нулю; в первые месяцы борьбы его предложения были поддержаны большинством даже в Политбюро. Но Бухарин не сумел использовать благоприятную ситуацию, он был действительно одним из худших организаторов в России.

К концу 1929 г. у Сталина, казалось бы, уже не было противников и оппонентов в ЦК партии. В приветствии ЦК ВКП(б) Сталину по случаю его 50-летия он назван «лучшим, самым стойким и последовательным из непосредственных учеников и соратников Ленина». «Ты, как никто другой, – говорится в этом приветствии, – сочетал в себе глубокое теоретическое знание ленинизма с умением смело претворять его в жизнь на различных этапах революционной борьбы. Это помогло партии с наименьшей затратой сил и времени успешно справиться с труднейшими историческим задачами, это помогло партии сохранить действительное ленинское единство»[214].

Из людей, подписавших это приветствие, мало кто дожил до конца следующего десятилетия. Большинство из них стали жертвами кровавых чисток 30-х гг. Ибо победа Сталина над оппозициями не была победой ленинизма. Это была победа сталинизма, надолго утвердившего свое господство над страной и партией. Советскому Союзу предстояло пройти через самые трудные и кровавые десятилетия в своей истории.

ПРЕДПОСЫЛКИ РАЗВИТИЯ КООПЕРАЦИИ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА В СССР

После введения нэпа на всей почти территории Советской России в течение нескольких лет можно было наблюдать значительное оживление хозяйственной деятельности во всех секторах и в рамках всех существовавших в стране экономических укладов. Восстанавливалось и расширялось промышленное производство, составлявшее теперь основу социалистического сектора народного хозяйства. Развивалось ремесленное производство. Улучшалось положение и увеличивалось производство в десятках миллионов мелких крестьянских хозяйств. Расширялась государственная и частная торговля. Крепло и развивалось более крупное крестьянское хозяйство, которое применяло эпизодически или постоянно наемный труд и которое было принято в тот период называть кулацким хозяйством. Небольшие и средние капиталистические предприятия возникали повсюду, как грибы после дождя. В меньшей мере, чем на это рассчитывал Ленин, но все же развивалось производство на основе иностранных кредитов, концессионное или государственно-капиталистическое. Увеличивались и объемы внешней торговли. Во всем этом был еще значительный элемент стихийности, и нет ничего удивительного, что в экономике то и дело возникали различные диспропорции, которые удавалось преодолеть иногда легко, иногда с большими затруднениями.

Наибольшая диспропорция между развитием сельского хозяйства и промышленности образовалась к 1926 – 1927 гг. При отсутствии какой-либо иностранной помощи и недостатке кредитов экономическое развитие Советского Союза могло идти лишь на основе самофинансирования, но накопления, образовывающиеся в промышленности, были еще слишком малы. Основные надежды в этой области возлагались на развитие сельского хозяйства, что требовало в первую очередь увеличения товарного производства в деревне, особенно производства товарного хлеба. Но именно в этом отношении успехи советского хозяйства были невелики. Общий объем валовой продукции сельского хозяйства увеличился к 1927 г. на 21% по сравнению с наиболее урожайным (до революции) 1913 г. Этот прирост происходил, однако, за счет продукции животноводства и технических культур. Что касается зерновых, то они ни по посевным площадям, ни по валовому производству не достигли довоенного уровня. Значительно уменьшилось производство товарного хлеба. Если в 1909 – 1913 гг. среднегодовая товарная продукция зерновых составила 1018 млн пудов (в границах до 1939 г.), то в 1923 – 1927 гг. страна получала 514 млн пудов товарного зерна[215]. Производству товарного зерна мешало несколько факторов. Не слишком стимулировали зерновое хозяйство заготовительные цены. Если индекс заготовительных цен на продукты животноводства составлял в 1926 – 1927 гг. 178% (за 100% принят 1913 г.), а на технические культуры – 146%, то на зерно индекс заготовительных цен достиг в это время только 89%. Это несоответствие не было результатом случайной ошибки заготовительных органов. Повышение заготовительных цен на зерно потребовало бы увеличения поставок различных товаров деревне. Крестьянам нужны были не бумажные деньги, а потребительские товары и машины, которые можно было бы приобрести за эти деньги. Между тем промышленное производство еще не могло ликвидировать товарный голод как в городе, так и в деревне.

Препятствовала производству товарного зерна и новая структура сельского хозяйства, сложившаяся после революции. Были уничтожены помещичьи хозяйства – в недавнем прошлом основной поставщик товарного хлеба. В годы «военного коммунизма» был нанесен тяжелый удар и по кулацким хозяйствам, которые также поставляли на рынок в предвоенные годы немалое количество товарного хлеба. Главными производителями зерна после Октябрьской революции стали середняцкие и бедняцкие хозяйства. К концу 20-х гг. они давали до 4 млрд пудов хлеба (до революции – 2, 5 млрд.), однако товарного зерна – лишь 400 – 440 млн пудов (товарность – 10 – 11%).

Подобные трудности можно было предвидеть, еще провозглашая Декрет о земле. Разъясняя основы нэпа, Ленин достаточно ясно наметил и пути преодоления трудностей на «хлебном фронте». Во-первых, следовало оказать всемерную помощь мелким индивидуальным хозяйствам. Именно поддержка хозяйственной деятельности середняка и бедняка была главной целью новой экономической политики в деревне на первом этапе.

Нельзя было, однако, сбрасывать со счетов и зажиточные хозяйства. Некоторое развитие кулацкого производства в первые годы нэпа не было опасным для диктатуры пролетариата. Поэтому те тревожные заявления, которые делала в этой связи «левая» оппозиция, не были обоснованы. Наша деревня, неоднократно говорил Ленин, страдала тогда не столько от капитализма, сколько от его недостаточного развития. Поэтому с первых месяцев нэпа Ленин предлагал всячески поддерживать хозяйственную инициативу всех «старательных» крестьян, считал возможным даже премировать их за увеличение производства. Правда, Ленин предлагал премировать не средствами производства, а предметами личного потребления и домашнего обихода.

Конечно, политика, правильная и естественная в первый период нэпа, не могла стать основной политикой диктатуры пролетариата в деревне на весь переходный период от капитализма к социализму в России. Никто в руководстве большевиков не предполагал строить сколько-нибудь долгосрочные планы развития сельского хозяйства на основе развития кулацкого производства. Еще до своего прихода к власти большевики разработали такую аграрную программу, которая предусматривала создание на основе «культурных» помещичьих хозяйств крупных образцовых сельскохозяйственных предприятий социалистического типа. Но повести деревню по этому пути не удалось. Приходилось искать более сложные обходные пути, идя на временный компромисс с богатой частью деревни. Имея в виду задачи партии в деревне на более длительный период, Ленин предлагал всемерно способствовать развитию здесь всех видов и форм кооперации, включая и производственную кооперацию. Пересматривая свои прежние взгляды на кооперацию, Ленин заявлял в 1923 г., что именно развитие кооперации при пролетарском государстве тождественно развитию социализма в российской деревне. «Если крестьянское хозяйство может развиваться дальше, – писал Ленин, – необходимо прочно обеспечить и дальнейший переход, а дальнейший переход неминуемо состоит в том, чтобы наименее выгодное и наиболее отсталое, мелкое обособленное крестьянское хозяйство, постепенно объединяясь, сорганизовало общественное крупное земледельческое хозяйство»[216].

Хотя предложенный Лениным кооперативный план был пока еще не более чем черновым наброском, Ленин уже хорошо понимал, что кооперирование деревни – это длительное и сложное дело, невозможное без многих лет напряженного труда, без развития грамотности, культуры в деревне, без механизации сельского хозяйства и постепенного приучения крестьян к совместной экономической деятельности. «Но чтобы достигнуть через нэп участия в кооперации поголовно всего населения, – писал Ленин в 1923 г., – …для этого требуется целая историческая эпоха. Мы можем пройти, на хороший конец, эту эпоху в одно-два десятилетия. Но все-таки это будет особая историческая эпоха, и без этой исторической эпохи, без поголовной грамотности, без достаточной степени толковости, без достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книжками, и без материальной основы этого, без известной обеспеченности, скажем, от неурожая, от голода и т. д., – без этого нам своей цели не достигнуть»[217].

Высказывания Ленина в его последних работах давали партии некоторые важные ориентиры, но они никогда не являли собой какой-то «ленинской генеральной линии партии», малейшее отклонение от которой составляло бы «правый» или «левый» оппортунистический уклон. Подобного рода «генеральная линия» была более поздним изобретением преемников Ленина. Еще Герберт Уэллс после своей встречи с Лениным верно отметил, что «Ленин с откровенностью, которая порой ошеломляет его последователей, рассеял недавно последние иллюзии насчет того, что русская революция означает что-либо иное, чем вступление в эпоху непрерывных исканий. Те, кто взял на себя гигантский труд уничтожения капитализма, должны сознавать, что им придется пробовать один метод действия за другим»[218].

Крайняя сложность экономической обстановки начала 20-х гг. порождала не только непрерывные дискуссии, но и значительные трудности, в отношении которых партия далеко не всегда могла найти быстрое и разумное решение. Как известно, восстановление разрушенной двумя войнами экономики началось у нас в стране с сельского хозяйства. Однако уже в 1923 г. развитие деревни столкнулось с рядом серьезных трудностей. Дело в том, что крестьянские хозяйства еще не имели почти никаких накоплений, излишки, которыми они располагали, были минимальными. С другой стороны, и себестоимость, и цена покупаемых крестьянами промышленных товаров были высокими. Поэтому, несмотря на слабость промышленности, в стране возник кризис сбыта, затоваривание, что привело даже к остановке некоторых промышленных предприятий, задержке зарплаты рабочим и служащим, к отдельным забастовкам. Чтобы предотвратить развитие кризиса, государство снизило цены на многие промышленные товары и повысило закупочные цены на часть сельскохозяйственной продукции. На селе была развернута система дешевого кредита, которым могли пользоваться все хозяйства. Хотя формально получение кредитов и машин кулацкими хозяйствами предусматривалось во «вторую очередь», реально машины и кредиты использовались в первую очередь более зажиточными хозяйствами. В 1925 г. по предложению XIV Всесоюзной партконференции и «в целях развития производительных сил деревни» был принят закон о расширении прав найма сельскохозяйственных рабочих и аренды государственных и крестьянских земель. Этот закон был выгоден зажиточной части деревни. Но он был также выгоден и государству. В какой-то мере этот закон был выгоден и бедноте, так как он легализовал наем батраков, достаточно широко практиковавшийся и до 1925 г., и позволял контролировать условия найма.

Проведение указанных мер позволило преодолеть кризис сбыта и затоваривание. Между развитием сельского хозяйства и развитием промышленности установилось относительное равновесие. В этом же направлении были проведены важные изменения не только в деревне, но и в городе. Была приостановлена проводившаяся в 1924 г. интенсивная кампания против «частников», улучшились условия работы кустарей и ремесленников, а также частных торговцев. Была успешно завершена денежная реформа, советский рубль обрел невиданную ранее устойчивость.

Достигнутое равновесие сохранялось, однако, недолго. Уже в 1925 – 1926 гг. стали возникать новые диспропорции. Промышленное производство развивалось медленнее, чем возрастал платежеспособный спрос деревни; речь шла теперь не о затоваривании, а о товарном голоде. Между тем Советское государство продолжало осуществлять ряд мер по стимулированию накоплений в сельском хозяйстве. Так, например, сельскохозяйственный налог был снижен в 1926 г. с 312,9 до 244,8 млн рублей[219]. В основном было снижено налогообложение середняка – на 60 млн рублей. Но при высоких урожаях 1926 и 1927 гг. выгоду от снижения налога получили и все зажиточные крестьяне, у которых увеличилось количество излишков продукции.

Несмотря на то что быстрому росту покупательной способности крестьянства не соответствовал рост производства нужных деревне товаров, было проведено еще одно значительное снижение как оптовых, так и розничных цен на промтовары. В условиях товарного голода это снижение не полностью использовалось потребителем, а обогащало торговцев-посредников, которые владели 40% розничного товарооборота. В то же время снижались прибыли промышленных предприятий. А между тем нужда в накоплениях у промышленности резко возросла, так как к 1925 – 1926 гг. закончилось в основном восстановление старых промышленных предприятий и начинало развертываться новое строительство. Из-за недостатков в ценообразовании товарное предложение возросло в натуральном выражении, но не в стоимостном.

Так, например, в конце 1927 г. производство предметов широкого потребления в текущих ценах увеличилось всего на 0,5%, тогда как фонд заработной платы рабочих государственной промышленности увеличился на 16%, а выручка крестьянства только по плановым заготовкам и после уплаты налогов – на 31%. Весь покупательный фонд города и деревни увеличился более чем на 20%.

В 1927 г. у зажиточной части деревни скопилось большое количество бумажных денег, на которые нельзя было купить нужные товары. Нет ничего удивительного, что большинство крестьян не спешило в этих условиях с продажей хлеба государству, да еще по низким заготовительным ценам.

У основного держателя хлебных излишков – кулака и зажиточного середняка – не было в 1927 г. экономической заинтересованности в быстрой реализации своих хлебных излишков. Сравнительно небольшой сельскохозяйственный налог деревня могла покрыть за счет выручки от продажи второстепенных продуктов и технических культур. У крестьян было достаточно денег и для покупки имевшихся в продаже товаров. Зерно могло полежать в закромах. И действительно, осенью 1927 г. было заготовлено гораздо больше, чем в 1926 г., льна, подсолнуха, пеньки, свеклы, хлопка, масла, яиц, кожи, шерсти и мяса. Совершенно иное положение сложилось с заготовкой хлеба.

ТРУДНОСТИ С ХЛЕБОЗАГОТОВКАМИ 1927 – 1928 гг. И ПОЛИТИКА СТАЛИНА

Экономические просчеты Сталина, Рыкова, Бухарина, с одной стороны, и нежелание зажиточного крестьянства форсировать продажу хлеба государству – с другой, поставили Советский Союз в самом конце 1927 г. перед угрозой хлебного кризиса. Год выдался урожайным, но хлебозаготовки проходили хуже, чем в предыдущие годы. В государственных закромах не было достаточных страховых запасов зерна, а между тем большинство крестьян придерживало хлеб до весны, когда его можно было продать по более высоким ценам. Если к январю 1927 г. было заготовлено 428 млн пудов зерна, то к январю 1928 г. заготовки зерна едва достигали 300 млн пудов. Возникла угроза снабжению хлебом городов и армии.

Каким образом следовало бы преодолеть эти трудности? На этот счет вносилось немало предложений. Так, например, «левая» оппозиция считала, что пришло время повести решительное наступление на кулачество с применением всей силы государственного аппарата. Оппозиция предлагала осуществить насильственное изъятие у зажиточной части деревни не менее 150 млн пудов хлеба. Эти предложения были отвергнуты ЦК еще в августе 1927 г. «ЦК и ЦКК считают, – говорилось в решении пленума от 9 августа 1927 г., – что эти предложения направлены, по сути дела, на отмену новой экономической политики, установленной партией под руководством Ленина…» Пленум ЦК и ЦКК «отвергает вздорные, рассчитанные на создание дополнительных трудностей в развитии народного хозяйства, демагогические предложения оппозиции о насильственном изъятии натуральных хлебных излишков»[220].

Предложения оппозиции были решительно отвергнуты и на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 г. Правда, сам Сталин в докладе съезду был осторожен в своих формулировках. Он сказал: «Мы имеем известный рост кулачества в деревне. Это минус в балансе нашего хозяйства… Не правы те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулаком в порядке административных мер, через ГПУ… Это средство легкое, но далеко не действенное. Кулака надо взять мерами экономического порядка и на основе советской законности… Это не исключает, конечно, применение некоторых необходимых административных мер против кулака. Но административные меры не должны заменять мероприятий экономического порядка»[221].

Гораздо более определенно высказались на съезде многие деятели из ближайшего окружения Сталина. Так, например, в докладе на съезде Молотов говорил: «Тот, кто теперь предлагает нам эту политику… принудительного изъятия 150 – 200 млн пудов хлеба… тот враг рабочих и крестьян (в этом месте доклада, согласно стенограмме, Сталин выкрикнул: “Правильно!”), враг союза рабочих и крестьян; тот ведет линию на разрушение Советского государства».

Подробно остановился на вопросе о трудностях в деревне А. И. Микоян. Он призывал к тому, чтобы «наиболее безболезненно» выйти из полосы неизбежных затруднений. Микоян считал, что «решительный поворот в ходе хлебозаготовок должен заключаться в переброске товаров из города в деревню даже за счет временного (на несколько месяцев) оголения городских рынков, с тем чтобы добиться хлеба у крестьянства. Если мы этого поворота не произведем, мы будем иметь чрезвычайные трудности, которые отзовутся на всем хозяйстве»[222].

Не успели, однако, делегаты съезда разъехаться по местам, как им вдогонку полетели новые директивы. Всего через несколько дней после окончания съезда, исключившего лидеров «левой» оппозиции из партии, Сталин сделал крутой поворот «влево» и стал проводить в жизнь те самые предложения о принудительном изъятии хлеба у зажиточных слоев деревни, которые только что были отвергнуты партией как авантюристические. Уже в конце декабря Сталин направил на места директиву о применении чрезвычайных мер в отношении кулачества. Эта директива об использовании принуждения застала врасплох местных работников, которые только что читали выступления на съезде Сталина, Молотова, Микояна и решения съезда. Ее не торопились выполнять, и тогда 6 января Сталин направил новую директиву, крайне резкую и по тону, и по требованиям, с угрозами в адрес местных партийных организаций. В результате по всей стране прокатилась волна конфискаций и насилия в отношении богатых крестьян.

В январе-марте хлебозаготовки увеличились, но затем снова сократились. Объясняя сложившуюся ситуацию, Сталин говорил: «Если мы сумели собрать в январе-марте почти 300 миллионов пудов, имея дело с маневренными запасами крестьянства, то за апрель-июнь нам не удалось собрать и сотни миллионов пудов ввиду того, что нам пришлось здесь задеть страховые запасы крестьянства, при условиях, когда виды на урожай не были еще выяснены. Ну, а хлеб все-таки надо было собрать. Отсюда повторные рецидивы чрезвычайных мер, административный произвол, нарушение революционной законности, обход дворов, незаконные обыски и т. д., ухудшившие политическое положение страны»[223].

Сегодня можно с уверенностью сказать, что решение применить зимой и весной 1927/28 г. чрезвычайные меры в деревне было крайне поспешным и ошибочным. Хотя ошибки в экономической политике 1925 – 1927 гг. оставляли мало места для политических и хозяйственных маневров, все же еще оставались возможности для преодоления трудностей на путях нэпа, а не на путях «военного коммунизма». Но в области «большой» политики имеются свои законы и своя логика, и если сойдешь здесь с одной дороги, то чаще всего невозможно вступить снова на недавно покинутый путь. Так было и с применением чрезвычайных мер против кулачества.

Несомненно, что Сталин поначалу не собирался сделать чрезвычайные меры основой политики в деревне на длительное время. Своими директивами он хотел, по-видимому, лишь попугать кулачество и сделать его более уступчивым. Об этом можно судить хотя бы по тому, что летом 1928 г. на места идут уже совсем иные директивы: не применять больше чрезвычайные меры, повысить на 15 – 20% закупочные цены, увеличить поставки товаров в деревню, немедленно прекратить практику обхода дворов, незаконных обысков и всякого рода нарушений революционной законности, открыть закрытые только что местные базары.

«Честное и систематическое проведение этих мероприятий, – говорил в июле 1928 г. Сталин, – в условиях нынешнего благоприятного урожая должно создать обстановку, исключающую необходимость применения каких бы то ни было чрезвычайных мер в предстоящую хлебозаготовительную кампанию»[224]. Однако осуществить этот новый поворот Сталин не сумел, ибо применение чрезвычайных мер зимой 1927/28 г. было фактическим объявлением войны кулачеству и окончанием нэпа в деревне. Трудно прекратить войну односторонним прекращением огня. Уже весной 1928 г. сотни тысяч зажиточных крестьян в ответ на чрезвычайные меры стали сокращать посевные площади. Многие кулаки «самоликвидировались» – продавали имеющиеся у них машины, а деньги и ценности прятали. У середняков не было стимула расширять производство, так как они боялись попасть в разряд кулаков, которым партия открыто грозила ликвидацией. Неудивительно, что осенью 1928 г., несмотря на уступки, заготовки хлеба вновь оказались под угрозой. Сократились и поставки государству ряда технических культур, что привело к дезорганизации в текстильной промышленности, нарушило сырьевой баланс страны и уменьшило возможности экспорта, а стало быть, и получения валюты. Забыв о своих июльских обещаниях, Сталин направляет в конце 1928 г. директивы о применении еще более жестких, чем ранее, административных мер против богатого крестьянства.

Повторное применение чрезвычайных мер позволило на несколько месяцев увеличить поступление зерна. Однако в феврале и марте 1929 г. заготовки шли плохо, а в целом к апрелю было заготовлено меньше хлеба, чем в эти же сроки в 1928 г. Перебои с продажей печеного хлеба были повсюду, даже в Москве. Возросла спекуляция хлебом. К тому же новый нажим на зажиточных крестьян вызвал новое сокращение посевных площадей в этом секторе и новую волну «самоликвидации» кулачества. Были, правда, приняты меры по расширению посевов в бедняцких и середняцких хозяйствах, но это ненамного увеличило товарное производство зерна. Урожай был хорошим и в 1929 г. Тем не менее правительству пришлось ввести нормирование при продаже хлеба и многих других продуктов в городах и рабочих поселках. Таким образом, в СССР к середине 1929 г. сложилось опасное положение. Война с зажиточной частью деревни грозила дезорганизацией всего народного хозяйства и даже голодом. При этом ошибочная политика Сталина оставляла еще меньший, чем ранее, простор для политических и экономических маневров. Оставалось три возможных решения. Можно было признать свои ошибки и пойти на уступки кулачеству и зажиточному середняку. Но теперь эти уступки должны были быть весьма значительными, ибо зажиточная часть деревни перестала верить в политику нэпа. Этот путь был, однако, неприемлем для Сталина, да и для большинства ЦК. Можно было пойти на закупки хлеба за рубежом, но это означало бы сокращение планов индустриального строительства и пересмотр заданий первой пятилетки. Этот путь также был отвергнут. Можно было, наконец, пойти на форсирование производственной кооперации в деревне для создания значительного колхозного сектора и ликвидации кулацкой монополии на товарный хлеб. Мы знаем, что партия выбрала этот последний и также очень нелегкий путь. К сожалению, Сталин не сумел осуществить этот новый (четвертый за два года) поворот в политике партии без серьезных ошибок и перегибов.

ОБ ИЗВРАЩЕНИЯХ И ОШИБКАХ ПРИ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА

Несмотря на советы и указания Ленина, кооперация в СССР развивалась в 20-е гг. очень медленно. Основной упор делался на поощрение снабженческо-сбытовой кооперации. Даже к середине 1928 г. в колхозах состояло менее 2% всех крестьянских дворов, на них приходилось не более 2,5% всех посевных площадей и 2,1% посевов зерновых. Многие из этих колхозов и коммун были созданы еще в 1918 – 1920 гг. XV съезд ВКП(б) постановил ускорить производственную кооперацию. В резолюции съезда говорилось, что «задача объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы должна быть поставлена в качестве основной задачи партии в деревне»[225].

Однако все делегаты съезда, говорившие о работе в деревне, отмечали необходимость осторожности и постепенности в деле коллективизации. Так, например, Молотов в своем докладе говорил о том, что требуется немало лет для того, чтобы перейти от индивидуального к общественному (коллективному) хозяйству. «Надо понять, что 7-летний опыт нэпа достаточно научил нас тому, о чем говорил Ленин еще в 1919 году: никакой торопливости, никакой скоропалительности со стороны партии и Советской власти в отношении среднего крестьянства… Тут нам очень пригодится то, чему мы так много учились за первые семь лет нэпа, а именно: важные в социалистическом строительстве в деревне навыки осмотрительности, осторожности, неторопливости, постепенности и т. п.»[226]

Многие делегаты съезда говорили о нехватке у государства материальных средств для поддержки колхозов, о недостатке сельскохозяйственной техники, о слабости сельских партийных организаций. Учитывая все эти обстоятельства, съезд партии указал, что развитие колхозов должно сочетаться с всемерной помощью индивидуальному бедняцкому и середняцкому хозяйству, так как индивидуальное собственное хозяйство «еще значительное время будет базой всего сельского хозяйства»[227]. На одном из пленумов ЦК в 1928 г. Сталин заявлял: «Есть люди, думающие, что индивидуальное крестьянское хозяйство исчерпало себя, что его не надо поддерживать. Это неверно, товарищи. Эти люди не имеют ничего общего с линией партии… Нам не нужно ни хулителей, ни певцов индивидуального хозяйства. Нам нужны трезвые политики, умеющие взять у индивидуального хозяйства максимум того, что можно взять, и умеющие вместе с тем постепенно переводить индивидуальное хозяйство на рельсы коллективизма».

По плану первой пятилетки («оптимальный» вариант), принятому на XVI Всесоюзной партконференции, предполагалось за 5 лет коллективизировать 23% крестьянских хозяйств, располагающих 17,5% всех посевных площадей и способных давать до 49% товарной продукции зерновых. При этом на первый год пятилетки (июль 1928 – июль 1929 г.) планы коллективизации были весьма скромными, уровень коллективизации в стране планировалось поднять лишь до 2,2%.

Однако острота положения и проблем, возникших в деревне к началу 1929 г., потребовала пересмотра этих планов. Известные успехи в колхозном строительстве наметились уже к середине 1929 г.; в начале июня в колхозах числилось более одного миллиона крестьянских хозяйств (при плане 560 тыс.). Но это был очень скромный успех, так как всего в стране было около 25 млн крестьянских хозяйств. В 1929 г. менее 10% посевной площади было обработано с помощью тракторов. Число комбайнов исчислялось несколькими сотнями. В селах и деревнях не было еще ни коллективных скотных дворов, ни силосных башен.

Но Сталин не сумел правильно оценить положение в деревне. Желая получить компенсацию за прежние неудачи и удивить мир картиной великих успехов, он вновь резко и круто повернул громоздкий корабль нашего хозяйства, не потрудившись разведать перед тем наличие всякого рода подводных рифов и мелей.

'Не считаясь с объективными возможностями, Сталин при поддержке Молотова, Кагановича и некоторых других членов Политбюро взял курс на чрезмерно высокие темпы коллективизации, всячески подгоняя при этом обкомы и райкомы. Хотя к началу ноября 1929 г. в стране было создано уже около 70 тыс. колхозов, в своем большинстве это были небольшие кооперативы, которые объединяли около 2 млн, или 7,6% всех крестьянских хозяйств. Подавляющее большинство этих хозяйств были бедняцкими. Только в отдельных районах в колхозы вступала и часть середняков. Однако Сталин поспешно обобщил эти факты и объявил о них как о начале коренного перелома в колхозном движении. Статья Сталина об итогах года называлась «Год великого перелома». Более того, Сталин выдвинул осенью 1929 г. лозунг сплошной коллективизации, который, учитывая обстановку этих месяцев, был явно прежде временным. Основная масса середняков все еще продолжала колебаться, кулаки не были нейтрализованы, зажиточные середняки высказывались еще против колхозов. В такой обстановке лозунг сплошной коллективизации неизбежно вел к извращениям в колхозном строительстве, к административному нажиму, к насилию над середняком. Именно это и случилось в конце 1929 г. и начале 1930 г.

В период после октябрьского (1964 г.) пленума ЦК многие историки стали вновь оправдывать политику Сталина и его окружения на первом этапе коллективизации. Так, например, Ф. Ваганов писал: «Бурным подъемом колхозного движения ознаменовалась вторая половина 1929 года… В колхозы вступали середняки, становясь активными участниками социалистического строительства. В стране насчитывалось уже 67,4 тысячи колхозов. Они имели 3,6 процента всех посевных площадей и давали 4,9 процента товарной сельскохозяйственной продукции. Все это свидетельствовало о том, что были созданы необходимые материально-технические и политические предпосылки для развертывания сплошной коллективизации сельского хозяйства»[228].

Но Ф. Ваганов сознательно не приводит данных о числе коллективизированных хозяйств. Ибо простое сопоставление этих цифр – 7,6% коллективизированных хозяйств и 3,6% занимаемых ими посевных площадей – ясно свидетельствует о том, что середняк еще не пошел в это время в колхозы. Очевидно также, что 3,6% посевных площадей и 4,9% товарной продукции – это слишком малая доля сельскохозяйственной продукции и посевов, чтобы делать вывод о наличии необходимых материально-технических и политических предпосылок для немедленной и сплошной коллективизации.

В конце 1929 г. была создана специальная комиссия ЦК ВКП(б) для подготовки решения о колхозном строительстве. Многие из членов ЦК возражали против ненужной гонки, для которой не было ни объективных, ни субъективных предпосылок. Однако разработанный комиссией проект подвергся резкой критике Сталиным и был переработан. Поправки Сталина ориентировали на ускорение колхозного движения. По требованию Сталина из проекта были исключены указания по таким вопросам, как степень обобществления крестьянского скота, инвентаря, порядок образования неделимых фондов и оборотных средств в колхозах. В окончательном варианте постановления были значительно сокращены сроки коллективизации для Северного Кавказа и Средней Волги, исключены установки о порядке обобществления средств производства, скота, о сохранении у крестьян мелкого скота, инвентаря, птицы. Были исключены положения о методах ликвидации кулачества и об использовании кулаков в колхозах, если они будут подчиняться и добровольно выполнять все обязанности членов колхозов. Постановление ориентировало закончить коллективизацию в основных зерновых районах к осени 1930 г. или к весне 1931 г. В остальных районах коллективизацию нужно было закончить к осени 1931 г. или к весне 1932 г.[229]

Постановление ЦК «О темпах коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству» было принято ЦК ВКП(б) 5 января 1930 г. Сразу же после его опубликования многие областные и республиканские партийные организации решили перевыполнить намеченные планы и завершить коллективизацию не осенью, а весной 1930 г. Газеты в январе и феврале 1930 г. были полны сообщений на этот счет. Но к такой скоротечной кампании не были подготовлены ни местные партийные и советские органы, ни сами крестьяне. Неудивительно, что для выполнения идущих сверху письменных, а чаще устных директив партийные и советские органы на местах были вынуждены прибегнуть к давлению не только на крестьян, но и на низовых партийных и советских работников. Повсюду возросла роль ГПУ. Фактически в сельских местностях вводился режим чрезвычайного положения.

О добровольности и постепенности при переходе от частной собственности на землю к собственности коллективной говорил еще К. Маркс. Эти мысли много раз высказывал и В. И. Ленин, и они были закреплены специальным решением VIII съезда партии. Да и сам Сталин произнес по этому поводу немало правильных слов. Однако в 1929 г. Сталин выдвинул лозунг насаждения колхозов и совхозов. Он говорил в декабре 1929 г.: «Чтобы мелкокрестьянская деревня пошла за социалистическим городом, необходимо еще, кроме всего прочего, насаждать в деревне крупные социалистические хозяйства в виде колхозов и совхозов, как базы социализма… Социалистический город может вести за собой мелкокрестьянскую деревню не иначе, как насаждая в деревне колхозы и совхозы и преобразуя деревню на новый, социалистический лад»[230].

И действительно, под нажимом Сталина и его ближайшего окружения принцип добровольности в колхозно-кооперативном строительстве был почти повсеместно нарушен. Разъяснительная работа подменялась грубым администрированием и насилием по отношению к середнякам и части бедняков, не торопившихся вступать в колхозы. Их заставляли изменить свое решение под угрозой раскулачивания. Во многих областях был выдвинут лозунг: «Кто не идет в колхозы, тот враг Советской власти». Использовались для привлечения крестьян и разного рода нереальные обещания: колхозам обещали тракторы, другую технику, большие кредиты. «Все дадут – идите в колхозы». Нередко создавались не колхозы, а коммуны, в которых принудительно обобществлялся мелкий скот, домашняя птица, приусадебные участки. Одновременно с обещаниями в некоторых областях старались «выжать» из единоличников как можно больше средств. Их заставляли перед вступлением в колхоз расплатиться по всем долгам – по кредиту, семенной ссуде, паевым взносам.

В деревне энтузиазм немногих крестьян сочетался с недовольством большинства, особенно середняков. Перед вступлением в колхоз крестьяне забивали скот: коров, овец, свиней, даже домашнюю птицу. Только за два месяца – в феврале и марте 1930 г. – было забито 14 млн голов крупного рогатого скота, третья часть всех свиней и четвертая часть овец и коз. Хотя проценты коллективизации быстро росли, но росло и политическое напряжение в деревне. Кое-где состоялись антиколхозные выступления крестьянства.

Обстановка начала разряжаться лишь в марте 1930 г. после публикации статьи «Головокружение от успехов», которую Сталин написал по требованию ЦК ВКП(б). В этой статье правильно критиковались многие перегибы в колхозном строительстве. Однако ответственность за все ошибки Сталин возложил на местные органы, обвинив их в «головотяпстве». Это вызвало замешательство местных властей, которые действовали главным образом по директивам «центра» и областного руководства. Специальные сводки о коллективизации каждые 7 – 10 дней рассылались всем членам Политбюро. На совещаниях именно Сталин настаивал на высокой степени обобществления в колхозах, включающего домашний инвентарь, мелкий скот, молочных коров[231]. Да и вся печать была полна сообщений и обязательств об ускоренной коллективизации.

«Тов. Сталин! – писал рабочий из Днепропетровска Велик. – Я рядовой рабочий и читатель газеты “Правда”, все время следил за газетными статьями. Виноват ли тот, кто не сумел послушать создавшегося шума и крика вокруг вопроса коллективизации?.. Мы все, низы и пресса проморгали этот основной вопрос о руководстве колхозами, а т. Сталин, наверное, в это время спал богатырским сном и ничего не слышал и не видел наших ошибок, потому и тебя также нужно одернуть. А теперь т. Сталин сваливает всю вину на места, а себя и верхушку защищает»[232].

Протест против сталинских методов коллективизации содержался и в речи Н. К. Крупской, которую она произнесла летом 1930 г. в Москве на Бауманской районной партийной конференции. По свидетельству делегатов этой конференции С. Бердичевской и М. Цимхлес, Крупская, в частности, сказала, что коллективизация проводится в стране не по-ленински и не имеет ничего общего с ленинским кооперативным планом, что руководители ЦК не советовались ни с партией, ни с народом. «И незачем, – говорила Крупская, – сваливать на местные органы те ошибки, которые были допущены самим ЦК». Однако против Крупской резко и грубо выступили Л. Каганович и А. Бубнов. Последний даже заявил: «Крупская – это не тот маяк, который приведет к добру нашу партию».

Весной и летом 1930 г. во многих районах страны проводились даже судебные процессы над «левыми загибщиками». Конечно, многие из них заслуживали сурового наказания за нарушения законности. Однако те, кто давал на места ошибочные директивы, не были привлечены к ответственности.

Вскоре после публикации статьи Сталина ЦК ВКП(б) принял постановление «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении». Было предложено осудить практику принудительных методов коллективизации, крестьянам разрешалось при желании уйти из колхозов. Это решение привело к массовому отливу крестьян из колхозов. Еще недавно здесь было более 10 млн хозяйств, но уже к 1 июля 1930 г. осталось только около 6 млн. В некоторых областях и районах распались почти все созданные колхозы. К осени, однако, нажим на крестьян возобновился. Тем, кто ушел из колхоза, просто отказывались возвращать скот и землю. Неудивительно, что число охваченных коллективизацией скоро снова стало увеличиваться.

Коллективизация деревни в ее сталинском варианте нанесла большой ущерб сельскохозяйственному производству. Предполагалось, что создание колхозов сразу же приведет к увеличению валовой продукции сельского хозяйства. Директивы первой пятилетки предусматривали увеличение валовой продукции с 16,6 млрд руб. в 1927 – 1928 гг. до 25,8 млрд руб. в 1932 – 1933 гг., то есть на 52%. В действительности производство продукции сельского хозяйства уменьшалось на протяжении всей первой пятилетки. Если принять за 100% производство сельскохозяйственной продукции в 1928 г., то в 1929 г. оно составило 98%, в 1930 г. – 94,4, в 1931 г. – 92, в 1932 г. – 86, а в 1933 г. – 81,5%. Особенно уменьшилось производство животноводческой продукции – до 65% от уровня 1913 г. Поголовье крупного рогатого скота сократилось в 1928 – 1933 гг. с 60,1 до 33,5 млн голов. Более чем в 2 раза уменьшилось поголовье лошадей, а также овец, коз и свиней. Резко сократилось в этой связи использование органических удобрений. В целом валовая продукция сельского хозяйства составила в 1933 г. только 13,1 млрд руб.[233] Тяжелые последствия коллективизации ощущались не только во второй, но и в третьей пятилетке. Так, например, среднегодовое производство зерна во второй половине 30-х гг. было в нашей стране меньшим, чем в 1913 г. (в границах до 17 сентября 1939 г.). Не достигло уровня 1913 г. и производство мяса, хотя численность населения в стране возросла.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ И НОВЫЕ ГОНЕНИЯ НА ПРАВОСЛАВНУЮ ЦЕРКОВЬ

Одной из форм давления государства и партии на широкие массы крестьянства было усилившееся гонение на православную церковь. Антирелигиозная пропаганда стала усиливаться в СССР в начале 1928 г., а уже осенью этого года она переросла в антицерковный террор. Пострадали все религиозные организации и церковные группы, однако в центре этой борьбы с «религиозными предрассудками» стояла борьба против православной церкви. Арестовывались и ссылались многие видные и авторитетные деятели церкви. Так, например, именно в 1928 г. был сослан, а позднее и арестован крупнейший русский религиозный мыслитель Павел Флоренский. Он погиб в лагере на Соловецких островах в годы Отечественной войны. На протяжении 1928 – 1929 гг. были закрыты все монастыри, функционировавшие в тот период как образцовые сельскохозяйственные артели. Тысячи монахов и монахинь были высланы в Сибирь. В середине 1929 г. в ЦК ВКП(б) было проведено совещание по антирелигиозной работе, а вскоре собрался Второй Всесоюзный съезд «воинствующих безбожников». После этого съезда антирелигиозный террор повсеместно усилился, а его центр переместился из города в деревню. По-видимому, сталинская верхушка рассматривала церковь как одно из главных препятствий в деле коллективизации, поэтому принятие в той или иной деревне решения о коллективизации сопровождалось обычно закрытием местной церкви. С купола церкви чаще всего сбивали при этом крест; иконы и многие предметы церковного обихода сжигали, многих сельских священников арестовывали. Арестовывали и некоторых крестьян, пытавшихся сопротивляться уничтожению церквей. Тысячи людей пострадали, таким образом, не по социальному признаку, а по причине своей религиозности.

К началу 1930 г. антицерковный террор достиг особенно широкого размаха. Запуганная Академия наук специальным решением сняла с охраны большинство памятников старины, связанных с «религиозными культами». В результате стали сноситься церкви и монастыри, являвшиеся ценнейшими памятниками архитектуры. Это происходило в таких старинных русских городах, как Тверь, Нижний Новгород, Псков, Новгород, Самара, Вятка, Рязань, Тула и других. Особенно пострадала Москва. Между прочим, разрушение церквей производилось даже внутри Кремля, против чего решительно возражали не только А. В. Луначарский, но и А. С. Енукидзе. Бывший секретарь Луначарского И. А. Сац рассказывал, что, участвуя в поспешном разборе бумаг на квартире Луначарского после его смерти и под бдительным надзором представителей Центрального партархива, он нашел выписку из решения Политбюро за подписью Сталина: «Слушали письмо т. Луначарского. Постановили: считать письмо Луначарского неправильным по существу и непартийным по форме». В письме речь шла как раз о разрушениях в Кремле. Комсомольцы того времени пели песню, в которой были и такие слова:

«Антирелигиозный террор достиг таких масштабов, – писал в одной из статей М. Агурский, – что в январе 1930 года папа римский Пий XI призвал всех верующих к всеобщему молебну за гонимых в России христиан. К этому призыву присоединилось не только большинство христианских церквей, но также и еврейские религиозные круги, взволнованные сведениями о терроре против иудаизма и сообщением об аресте в Минске 25 представителей еврейского духовенства. Кампания протеста за пределами СССР приняла такой характер, что стала угрожать политическим и экономическим интересам СССР. Повсюду раздавались требования о разрыве дипломатических отношений с СССР»[234].

Несомненно, что эта массовая кампания протеста побудила Сталина не только приостановить на время антирелигиозный террор, но даже дезавуировать его как якобы проявление местного произвола и перегибов. В статье «Головокружение от успехов», опубликованной 2 марта 1930 г., Сталин писал: «Я уже не говорю о тех, с позволения сказать, “революционерах”, которые дело организации артелей начинают со снятия с церквей колоколов. Снять колокола – подумаешь, какая революционность!»[235]

15 марта 1930 г., то есть за день до всеобщего молебна, объявленного Папой Римским, в наших газетах было опубликовано постановление об «искривлениях» партийной линии в колхозном движении. В этом постановлении было признано ошибкой местных властей административное закрытие церквей, постановление угрожало строгими карами за оскорбление религиозных чувств верующих. Все это было, несомненно, уступкой мировому общественному мнению, однако временное прекращение антирелигиозного террора не сопровождалось ни восстановлением разрушенных или даже просто закрытых церквей, ни возвращением большинства людей, сосланных в Сибирь и на Север по религиозным мотивам. А между тем к концу 1930 г. в русских деревнях оказались закрытыми около 80% всех сельских храмов, а значительная часть духовенства числилась среди «раскулаченных».

О ЛИКВИДАЦИИ КУЛАЧЕСТВА КАК КЛАССА

Следует сказать и о такой сопутствующей коллективизации массовой репрессивной кампании, как ликвидация кулачества как класса. Известно, что еще до революции кулачество было большой силой в русской деревне. В первые месяцы после Октябрьской революции кулачество даже укрепило свои позиции за счет раздела помещичьих земель. Кулаки составляли тогда до 20% всех крестьян и владели 40% пахотных земель.

Первое столкновение между Советской властью и кулачеством произошло весной и летом 1918 г., когда большевики встали на путь принудительного изъятия всех излишков сельскохозяйственных продуктов (продразверстка) и передали власть в деревне в руки комитетов бедноты (комбедов). Ленин требовал в тот период вести решительную борьбу с кулачеством. «Никакие сомнения невозможны, – писал он в августе 1918 г. – Кулаки – бешеный враг Советской власти. Либо кулаки перережут бесконечно много рабочих, либо рабочие беспощадно раздавят восстания кулацкого, грабительского меньшинства народа против власти трудящихся. Середины тут быть не может»[236].

Ленин в данном случае был не вполне прав, ибо приемлемая «середина» была найдена большевиками через три года, когда был введен нэп и продразверстка была заменена продналогом, а власть от комбедов и ревкомов вновь перешла к Советам. Важно отметить, однако, что даже призывая в 1918 г. и позже к беспощадному подавлению кулацких восстаний, Ленин никогда не призывал к полной экспроприации всего кулачества, а тем более к физическому уничтожению или выселению всех кулаков и членов их семей. 12 марта 1919 г. Ленин говорил: «… Мы за насилие против кулака, но не за полную его экспроприацию, потому что он ведет хозяйство на земле и часть накоплена им своим трудом. Вот это различие надо твердо усвоить. У помещика и капиталиста – полная экспроприация; у кулаков же отнять собственность всю нельзя, такого постановления не было…»[237]

Еще через неделю Ленин разъяснял делегатам VIII съезда партии: «По отношению к помещикам и капиталистам наша задача – полная экспроприация. Но никаких насилий по отношению к среднему крестьянству мы не допускаем. Даже по отношению к богатому крестьянству мы не говорим с такой решительностью, как по отношению к буржуазии: абсолютная экспроприация богатого крестьянства и кулаков… Мы говорим: подавление сопротивления богатого крестьянства, подавление его контрреволюционных поползновений. Это не есть полная экспроприация»[238].

Планируя нэп как длительный исторический период, Ленин предполагал ограничение и вытеснение кулака в основном экономическими мерами. «Если ты можешь дать крестьянству машины, – писал Ленин, – этим ты поднимешь его, и когда ты дашь машины или электрификацию, тогда десятки или сотни тысяч мелких кулаков будут убиты»[239].

В середине 20-х гг. кулачество укрепило и расширило свои экономические позиции и влияние. Но вопрос о его ликвидации выдвигался лишь наиболее крайними деятелями «левой» оппозиции. Этот вопрос продолжал обсуждаться в партийной печати и в 1928 – 1929 гг. При этом ни один из авторов не ставил вопрос о насильственной экспроприации и выселении кулачества. Речь шла лишь о том, на каких условиях можно допускать кулака в колхоз и можно ли это делать вообще. Мнения разделились, и на местах эту проблему решали по-разному. В Сибири и на Северном Кавказе было решено не принимать кулаков в колхозы. Средневолжский крайком ВКП(б) с некоторыми оговорками высказался за допущение кулака в колхозы. Сравнительно умеренную позицию в этом вопросе занимали и такие члены Политбюро, как Ворошилов и Калинин, которые отнюдь не принадлежали к «правому» уклону.

В декабре 1929 г. при Политбюро ЦК ВКП(б) была создана специальная комиссия по коллективизации, а также особая подкомиссия о кулаке. Но Сталин не дожидался каких-либо рекомендаций этой подкомиссии. В конце декабря 1929 г. в речи на конференции аграрников-марксистов Сталин выдвинул лозунг ликвидации кулачества как класса и заявил, что раскулачивание должно стать составной частью коллективизации.

После речи Сталина почти повсеместно началась кампания по раскулачиванию. Все последующие решения и телеграммы Политбюро были попыткой внести некоторый «порядок» в эту уже развернувшуюся жестокую акцию.

В своих первых рекомендациях комиссия Политбюро предложила делить кулацкие хозяйства на три группы.

Первая группа – кулаки, оказывающие активное сопротивление организации колхозов и ведущие контрреволюционную подрывную работу. Этих кулаков предлагалось арестовывать и высылать в отдаленные районы страны.

Вторая группа – кулаки, которые хотя и менее активно, но все же оказывают сопротивление мероприятиям, связанным с проведением сплошной коллективизации. Этих кулаков предлагалось выселять за пределы данной области (края).

Третья группа – кулаки, готовые подчиниться мероприятиям по коллективизации и лояльно относящиеся к Советской власти. Комиссия считала возможным принимать кулаков данной группы в колхозы, но без предоставления им в течение 3 – 5 лет избирательных прав.

Сталин, однако, решительно возражал против этих рекомендаций и особенно против приема кулаков любой группы в колхозы. В инструкции ЦИК и СНК СССР от 4 февраля 1930 г. разделение кулаков по группам излагалось уже в иной редакции.

В этой инструкции к первой категории кулачества относился контрреволюционный кулацкий актив, организаторы террора и восстаний. Этих кулаков было предложено немедленно изолировать, не останавливаясь и перед применением высшей меры – расстрела. Всех членов семей этих кулаков предлагалось выселять в отдаленные районы. Предполагалось, что к первой категории кулачества может быть отнесено примерно 60 тыс. хозяйств[240].

Ко второй категории относилась остальная часть кулацкого актива из наиболее богатых кулаков. Этих кулаков вместе с семьями предлагалось выселять в отдаленные районы страны или в отдаленные места в пределах данного края. Указывалось, что таких хозяйств в стране будет около 150 тыс.

К третьей категории относились менее мощные кулацкие хозяйства. Этих кулаков было предложено оставлять в пределах данного района, но переселять их за пределы коллективизированных селений с отводом им новых участков земли вне колхозных полей. На эти хозяйства, согласно инструкции, предполагалось возложить определенные задания и обязательства. Считалось, что к этой третьей категории можно будет отнести большинство кулацких хозяйств – около 800 тыс.

Ни о каких подкулачниках или зажиточных середняках в инструкциях и постановлениях по данному вопросу речи, разумеется, не было. К сожалению, даже эти весьма суровые рекомендации не выполнялись в большинстве областей ни до, ни после их публикации. Уже в 1930 г. было арестовано, расстреляно или выселено в северные районы страны гораздо больше кулаков, чем «планировалось» в начале года. В 1931 г. эти репрессии проводились в еще более широких масштабах.

Истинные масштабы этой жестокой репрессивной акции установить трудно. Еще на январском пленуме ЦК ВКП(б) в 1933 г. было доложено, что за период с начала 1930 г. по конец 1932 г. было выселено в отдаленные районы страны 240 757 кулацких семей, то есть вместе с членами семей – около 1,5 млн человек. Это были явно заниженные данные. В более поздних исследованиях можно найти иные цифры. Сообщается, что ликвидация кулачества проводилась в два этапа. На первом этапе – до октября 1930 г. – в северные районы страны было выслано 115 231 семейство. В феврале 1931 г. было принято решение о втором этапе выселения кулачества. В течение года было выслано еще 265 795 кулацких семей[241]. Таким образом, общее число выселенных достигло 381 тыс. семей. Это официальные данные, которые не были доложены в 1933 г. пленуму ЦК, но которые основаны на сообщениях органов ГПУ, осуществлявших выселение, и на материалах проверки, проведенной осенью 1931 г. членами Президиума ЦКК ВКП(б)[242]. Однако и эти данные не могут считаться исчерпывающими и точными. Они не включают те кулацкие хозяйства, которые находились в районах сплошной коллективизации. Они не включают и те сотни тысяч хозяйств середняков и бедняков, которые были выселены как подкулачники. Кроме того, известно, что массовые выселения крестьянских и казачьих семей в северные районы проводились и в 1932 г., то есть после упомянутой выше проверки Президиума ЦКК. Мы вряд ли погрешим против истины, если выскажем предположение, что общее число раскулаченных составляло около 1 млн семей, из которых не менее половины было выселено в северные и восточные районы страны.

В советской историографии массовое выселение кулацких семей в отдаленные районы страны объясняли обычно обострением классовой борьбы в деревне, причем всю вину за это обострение большинство авторов возлагают только на самих кулаков. Но это неточно и несправедливо. Классовая борьба в деревне действительно стала обостряться уже в 1928 г., но это было связано с применением чрезвычайных мер и массовым нарушением советской законности местными властями. Обострение классовой борьбы происходило и в результате тех перегибов и извращений в колхозном строительстве, которые были допущены в 1929 – 1930 гг. Эти перегибы вызывали недовольство и основной массы середняков. Таким образом, кулацкая часть деревни не была изолирована и нейтрализована, и это облегчало и поощряло сопротивление кулачества. Да само по себе выселение кулачества было актом гражданской войны, который, естественно, порождал у части богатого крестьянства попытки активного сопротивления. Террор был обрушен не только на «контрреволюционный кулацкий актив», но и на значительные массы зажиточных середняков, которые лишь эпизодически применяли наемный труд или не применяли его вовсе. К тому же был установлен такой порядок, при котором личное имущество богатых семей распределялось среди бедноты. Это способствовало зачислению многих зажиточных середняков в списки на раскулачивание.

Во многих областях и районах удары властей обрушились и на маломощных середняков, бедняков и батраков, которые отказывались по разным причинам вступать в колхозы и которые для удобства репрессий были обозначены нелепым термином «подкулачники».

О том, как происходило раскулачивание в 1930 – 1932 гг., немало сведений можно почерпнуть и из советской художественной литературы. Весьма правдиво описывает драматические сцены выселения зажиточных казачьих семей М. Шолохов в романе «Поднятая целина». Страшные эпизоды этой террористической акции описаны и в романе «Бруски» Ф. Панферова. В изданной в 1964 г. повести С. Залыгина «На Иртыше» дается правдивая картина коллективизации в сибирской деревне, где жертвой раскулачивания становятся многие добросовестные и честно работающие середняки. К слову сказать, именно в Сибири было особенно много жертв раскулачивания, так как сравнительно зажиточное сибирское крестьянство не торопилось создавать колхозы. В одном только Западно-Сибирском крае в 1932 г. было выселено на Север 43 тыс. семей. По документам все они проходили как кулаки и подкулачники[243]. О жестоких эксцессах, сопровождавших коллективизацию в Сибири, писал и В. Астафьев в романе «Царь-рыба».

О злоупотреблениях и перегибах при раскулачивании писала немало и партийная печать в 1930 – 1931 гг. «Можно привести очень много фактов, – писал, например, еще в середине 1930 г. А. Ангаров, – показывающих, что сельсоветы к вопросу раскулачивания подходили упрощенно, механически, формально… Было допущено очень много случаев раскулачивания середняков. В этом отношении особенно отличился Герценовский сельсовет (речь идет о Свердловской области). Середняков раскулачивали по различным причинам. Одного середняка раскулачили за то, что он продал когда-то около десятка кос своим односельчанам. Другого раскулачили за продажу своих хлебных излишков, третьего – за покупку усадебного участка, четвертого – за продажу коровы, что им было сделано два года назад; пятого – за продажу подошв к сапогам, шестого – за продажу сена в кооперацию и т. д. Ясно, что все это нарушало смычку с основной середняцкой массой… В Семенковском сельсовете (Ивановская область) группа бедноты при колхозе “Труд на пользу” вынесла постановление: “Создать комиссию для взятия на учет имущества как у кулака, так и у середняка. Поручить комиссии немедленно приступить к работе”. В другом постановлении этой же группы говорится о взятии на учет швейных машин, зеркал, трюмо и кроватей. “Постановили: взять на учет всю роскошь”.

…Были случаи, когда раскулачивали пастухов или за то, что у них дед был кулаком, или, наконец, за воспитание племянника-сироты. Один сельсовет постановил раскулачить 34 хозяйства. При проверке оказалось, что из них только 3 действительно кулацких, остальные середняцкие»[244].

Подобных примеров были многие тысячи. Мы приведем ниже один из эпизодов раскулачивания, о котором пишет в своей неопубликованной повести участник коллективизации М. Н. Авербах. В 1930 г. еще совсем молодым рабочим он был включен в специальную бригаду, отправленную в деревню для помощи в раскулачивании.

«…Дверь открылась. Бригада врывается в дом. Впереди оперуполномоченный ОГПУ с револьвером в руках.

– Руки вверх!

Моргунов едва успевает разглядеть тщедушную фигурку классового врага. Он в белых подштанниках, темной нательной рубахе, босой, всклокоченная бородка на давно не бритом лице немного загнута вперед. Глаза, округлившись от ужаса, перебегают с места на место. Вздрагивает морщинистое лицо, грубые коричневые руки трясутся. На открытой груди, на заношенном шнурке потемневший от времени крестик.

– Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй!..

Через открытую дверь в жарко натопленную избу врывается морозный клубящийся воздух. Члены бригады по раскулачиванию уже у окон, взгляды суровы, все ждут чего-то ужасного, все готовы в бой ринуться за себя, за Советскую власть, за дело социализма. Но подкулачник Терентьев и не думает сопротивляться. Он часто моргает и крестится, переступает ногами, как будто стоит на горячем, и вдруг начинает рыдать. Судорожные всхлипы перекореживают все его тело. Он неестественно изгибается, подергивается, и маленькие блестящие капли одна за другой катятся по загрубелому обветренному лицу. Соскочила с полатей и в голос завыла немолодая жена, заплакали дети, замычал лежащий у печи, видимо, не совсем здоровый теленок. Моргунов с ужасом осматривается вокруг. Он видит: в избе только горница и громадная русская печь. В переднем углу, под иконами, две простые деревянные лавки и грубый из досок сколоченный стол. Нет ни шкафов, ни кроватей, ни стульев. На полках простые, истертые временем деревянные миски, такие же старые ложки. У печи ухваты, ведра с водой, а слева у стенки – большой старомодный сундук.

– Классовый враг!

Представители власти уже объявили Терентьеву, что он арестован. Его раскулачат и тут же сошлют. Имущество все конфискуют. Семья едет сразу за ним, но куда – неизвестно. С собой можно взять только носильные вещи, белье.

Терентьев трясется и плачет:

– Какие мы кулаки? За что? Что я сделал?

Ему не отвечают. Грубо ломая замки, вскрывают сундук и кладовку. Тащут какую-то обувь, дерюгу, продукты.

– За что? Что я сделал?

– А ничего! Ты – кулак, подкулачник!.. Ты против колхозов!.. Ты не хочешь вступать и срываешь всю работу! Вот и вся недолга!

Приступают к описи скарба»[245].

Жестокая директива о выселении семей экспроприированных кулаков была связана в первую очередь с тем, что Советское государство не располагало в 1930 – 1931 гг. необходимыми материальными и финансовыми ресурсами для помощи создаваемым колхозам. Поэтому и было решено передать колхозам практически все имущество кулацких хозяйств. Уже к маю 1930 г. у половины колхозов бывшее кулацкое имущество составляло 34% неделимых фондов этих колхозов[246]. Таким образом, форсирование коллективизации толкало к максимально жестоким методам раскулачивания. В нетопленых вагонах сотни тысяч крестьян, женщин, детей ехали в отдаленные районы Урала, Казахстана, Сибири. Многие тысячи их гибли в пути от голода и холода, от болезней. Старый член партии Э. М. Ландау встретил в 1930 г. в Сибири один из таких этапов. Зимой в сильный мороз большую группу кулаков с семьями перевозили на подводах на 300 километров в глубь области. Дети кричали и плакали от голода. Один из мужиков, не выдержав крика младенца, сосущего пустую грудь матери, выхватил ребенка из рук жены и разбил ему голову о дерево.

Во многих случаях сначала арестовывали и ссылали в лагеря, сажали в тюрьму или расстреливали самого кулака. Семью же не трогали, только делали опись имущества, так что семья как бы считалась принявшей хозяйство на сохранение. Выселение семей производилось уже через несколько месяцев.

Немало бывших кулаков и членов их семей погибло в первые годы жизни в необжитых районах Урала, Сибири, Казахстана и Северо-Востока Европейской части СССР, где были созданы тысячи кулацких спецпоселений. Все жители этих спецпоселений были лишены свободы передвижения. Положение ссыльных изменилось в 1942 г., когда вследствие тяжелых потерь на фронтах Отечественной войны молодежь из спецпоселений стали призывать в Красную Армию. К концу войны комендатуры здесь были ликвидированы и жители бывших спецпоселений получили относительную свободу передвижения.

В 1951 – 1954 гг. я работал учителем в Висимском районе Свердловской области. Школа была построена в богатом рабочем поселке; здесь жили работники прииска по добыче платины, золота и алмазов. Но наша школа обслуживала также детей из бывшего спецпоселения для высланных из Центральной России кулаков и подкулачников. Коренные уральцы и рабочие прииска жили в просторных домах с крытыми дворами. Им позволяли держать даже лошадей – большая редкость для тех лет. В бывшем спецпоселении люди жили в хлипких стандартных домиках, причем для каждой семьи отводилось полдома. Колхоза не было, на приусадебных участках выращивалась картошка и другие овощи. Работу на прииске жителям этого поселка было получить трудно. Здесь жили поэтому главным образом старики и дети. Остальные работали на заводах и фабриках в разных городах Урала.

Конец ознакомительного фрагмента.