К лучшей жизни (сборник). К лучшей жизни (В. В. Киреев, 2015)

К лучшей жизни

Родился Василий в деревне Белоусово Глуховского уезда Нижегородской губернии. Деревня раскинулась на берегу красивейшей реки Усты, что впадает в Ветлугу, а Ветлуга несет свои воды в Волгу.

С крутого холмистого утеса, или, как принято здесь называть это место, с угора, открывается бескрайняя панорама: спокойная Уста с ее берегами, поросшими соснами и елями, старыми ветлами, кустами шиповника и черной смородины, с чистыми песчаными отмелями, глубокими омутами. В пойменных заливных лугах сочный ковер разнотравья, множество больших и маленьких озер, заросших осокой и кувшинками, обилие разной рыбы.

Уста – один из самых больших притоков Ветлуги. Правый берег обрывистый, левый – луговой. Высокий берег местами разрезан глубокими ложбинами, выходящими на равнину. Вот между двух таких оврагов, на крутом берегу Усты, и приютилась деревня Белоусово.

У родителей он был четвертым ребенком. Мальчик рос крепким, здоровым и коренастым, его воспитали деревенский воздух, здоровая пища, свобода и приволье.

В раннем детстве он мог сводить на водопой лошадь, помочь отцу около дома, в огороде и в саду, и в рыбных промыслах, понянчить маленьких сестер, – все это поручалось Васе по мере детских сил. И все это развивало в нем практичность и ясность взгляда.

Славные места есть на Усте для уженья рыбы. Вася и его старшие братья, Яков и Борис, обнаруживали в себе азартных охотников. Рыболовство было их страстью. Легкая лодчонка уносила ребят с хлыстами на целый день, и родители не боялись, что их дети могут потонуть. В этом сословии не балуют детей: в порядке вещей, когда мальчонка семи лет верхом на лошади отправляется на сенокос, в лес за ягодой, грибами.

Сестра Анна управлялась по хозяйству, мыла полы, нянчила младших сестер Ольгу и Ираиду.

Деревня Белоусово исстари считалась рогожной деревней: люди в основном кормились рогожами. В каждой бедной семье был ткацкий станок. Из мочала ткали рогожное кульё, в которое затаривался древесный уголь, а также ткали специальное кульё для затаривания соли. Жители деревни по зимам ткали рогожу, а с весны до осени работали на полевых работах. Деревня была большая по сравнению с другими, здесь находилось более 120 дворов, из них больше половины были бедные, были и безлошадные. Урожаи были низкие. Своего хлеба у некоторых хватало только до Рождества. С весны и до осени уходили в «верха» на погрузку леса. Кормились на «воде»: сколачивали плоты, сплавляли по Усте до Ветлуги, а затем на Волгу.

В двух верстах от деревни, вниз по реке Усте, находилось поместье князя Юлия Ухтомского.

Поместья и вотчины на государственных Нижегородских землях возникли после изгнания ополчением Минина и Пожарского польских захватчиков из Москвы в 1612 году и избрания Михаила Романова на русский престол. После заключения Столбовского мира и Деулинского перемирия 1617–1618 годов.

Поместье было пожаловано князьям Ухтомским царем Михаилом Федоровичем Романовым.

После отмены крепостного права экономическое положение помещиков ухудшилось. Нужно было устраивать новые взаимоотношения с крестьянами и суметь заставить их работать на себя.

Земельная площадь владений Ухтомского составляла несколько тысяч десятин земли. В основном это были леса и луга, и только пятьдесят десятин было пахотной земли. Лес в основном состоял из сосны, берёзы, дуба, липы. Все луга расстилались по берегам реки. В половодье они заливались водой, и от этого среди лугов образовалось несколько небольших озёр, в которых водилась рыба. На ближних озёрах и по берегам реки паслись большие стада скота, а на озерной глади было много водоплавающей дичи. Озёра князь сдавал в аренду местным рыбакам. Возле усадьбы стояла водяная мельница на пять поставов, где крестьяне окрестных деревень размалывали свой хлеб. Поскольку мельница стояла на судоходной реке, то работала она не всегда. В начале апреля русло плотины разбиралось, через которое во время большой воды вверх по реке проходили пароходы с порожними баржами, а вскоре, гружёные углём, лесоматериалом, смолой, скипидаром и другими материалами, спускались вниз. В верхах также строились беляны, грузили их также тёсом, углём, строились грузовые плоты, клетки. Всё это проходило через русло плотины.

Коней у барина было немного, всего 5 голов, которые в основном были выездными, зато коров – больше 30 голов. Стояла паровая пилорама. Также у барина был собственный пароход и большая баржа. На пароходе летом он выходил на Ветлугу и по Волге спускался в Нижний Новгород.

Вот как в своих воспоминаниях Василий Терентьевич описывает помещичью усадьбу:

«На самом берегу реки, на высоком кирпичном фундаменте стоял барский дом. Дом был деревянный, двухэтажный, стены рублены из дуба и липы. Перед господским домом располагался липовый парк, который был обсажен березовой двухрядной аллеей. Внутри усадьбы площадью около пяти гектар был разбит сад, огород, вырыт пруд, построены кирпичные здания под коровник, свинарник, маслозавод.

Рядом с мельницей стояли пристройки для приезжих помольцев и рабочих мельницы. У въезда в усадьбу стояла баня «по-белому», напротив кузница. Вдоль изгороди, по направлению к реке, располагался птичник. За оврагом среди кужлявых ольх и берёз стоял большой длинный дом, разделенный на три части. В первой жил управляющий, в двух других жили рабочие. Это были в основном скотники, конюхи и другие работники. Прислуга и няни жили в барском доме, в комнате с отдельным входом. Дальше располагались амбары, каретники для хранения сельскохозяйственного инвентаря и транспорта, конюшня, скотный двор.

В лесу, за версту от усадьбы, был другой большой сад, в котором выращивалась клубника, виктория, красная смородина.

В трёх верстах находился кордон, в котором жила лесная охрана. Вокруг кордона буйствовали заросли малины. Кордон стоял на высоком берегу реки Усты в большой берёзовой роще. Ниже по склону, ближе к реке, рос массив орешника.

Все помещичьи земли, луга и леса находились как бы на полуострове, изолированные с трёх сторон водой, и только западная сторона от берега до берега на расстоянии полторы версты отгорожена полутораметровым штакетником.

Когда весенняя вода спадала, по реке начинался сплав леса.

В августе русло плотины снова закрывалось, ремонтировались береговые плотины. Лес, который оставался не спущенным, пропускали через лоток, для которого открывали специальный щит. Напор воды в русле был до трёх метров, уровень воды регулировался специальными затворами. На ночь ставились специальные рыболовные кошели, в которые спускалась рыба, так что к барскому столу ежедневно доставлялась свежая рыба.

На усадьбе было много цепных собак, которые охраняли лесные массивы, богатые грибами и ягодами, исключая доступ посторонних людей. Сколь ни строго было проникнуть в лес, но некоторым всё же удавалось. Подальше от усадьбы выламывали в заборе штакетник и проходили берегом возле реки. Крестьяне из других деревень переплывали на лодках, а то и вплавь.

Два раза в день собак спускали с цепей, и они бежали в лес. Женщины и ребятишки, напуганные собачьим лаем, бросались кто куда. Таким образом, собаки выгоняли из леса непрошеных гостей.

Возле собачьих конур вместе с собаками играли два медвежонка. Они забавляли барских детей. Их было трое: две девочки и мальчик. Когда медвежата стали подрастать, то стали уходить от дома ближе к мельнице, где стояли подводы приезжающих помольцев. Они вынюхивали продукты, которые были их лакомством, забирались в телеги и тут же потрошили продуктовые сумки, а то и утаскивали совсем. Медвежьи игрушки превращались в серьёзные приключения. Позже они стали уничтожать помещичьих уток и гусей. Барин рассерчал и вынес вердикт: медвежат застрелить.

В лесной даче проводились лесоразработки. Заготавливали берёзовую тюльку, дрючок, подтоварник, дрова, выжигали древесный уголь. На склонах южного берега реки рос дубняк, из которого гнули полозья для саней, ободья, дуги. Весь этот материал вывозили на пристань. Дрова вывозились на Земский химический завод, который стоял недалеко от пристани. Лесоматериал загружали в баржу, а потом пароходом сплавляли по Волге до Царицына и в Астрахань. После навигации баржа снова возвращалась на свою пристань. Так помещик-крепостник стал предпринимателем».

Дед Василия, Дементий, работал, как и все крестьяне, в деревне на рогожах, а зимой – у князя на сплаве леса. С мужиками, вязали плоты, весной спускали их на воду и сплавляли по Ветлуге и Волге до Нижнего Новгорода.

Дементий построил небольшой дом. Жена Полина родила ему пятерых сыновей. Сыновья подрастали, начали помогать отцу. Старший Андрей стал самостоятельно работать на мельнице. Петр и Сергей помогали матери по хозяйству, Терентий с Иваном были еще маленькими.

Через дорогу от избы Замысловых жил крестьянин Леонтий Корепин по кличке Лёва Бадуй. Так его называли крестьяне в деревне и за ее пределами. Лёва был неразговорчивый, скобаристый, жадный до всего. Были у него один сын Иван и дочь Клавдия. Хозяйство он вел крепкое. На дворе имелось две пары хороших лошадей, до десятка голов коров и молодняка, овцы, куры, гуси.

От этого скота земля удобрялась навозом, обрабатывалась и давала хорошие урожаи. Кроме своей подушной земли, Корепин обрабатывал бедняцкую землю и землю маломощных крестьян.

Полосы Корепиных знали старый и малый, они выделялись среди других. Были широкими, чистыми от сорняков и наливались большим колосом. Корепин нанимал постоянных батраков, мужчин и женщин. В страду для жнивы нанимали до двух десятков подённых работниц. Машин, за исключением веялки, не было. Всё обрабатывалось вручную.

Дом Корепины построили большой, двухэтажный. Внизу находились кухня, столовая, спальня. Зимой жили внизу, летом перебирались наверх, одну половину занимали сами, вторую сдавали квартирантам, сгонщикам леса, лесопромышленникам, приплывающим с лесом с верхов. Возле дома был сад, росли яблони, сирень. Ветки яблонь с годами разрослись и упирались в окна второго этажа.

С годами Леонтий стал часто болеть и постепенно отходил от дел, передавая их сыну.

Иван хватко держался за работу. Кроме сельского хозяйства, стал заниматься торговлей рогожей. Поставщиками рогожи были деревенская беднота и некоторые имущие хозяйства, которые вырабатывали рогожу у себя на дому из мочала Корепиных. Кроме того рогожу дополнительно закупал Иван на Воскресенском и Воздвиженском базарах.

Впоследствии рогожу ткали на Ивана Леонтьевича несколько окрестных деревень. Рогожу он отгружал и отвозил на своих и наёмных лошадях на станцию Ветлужская. Продавал спирто-заводчикам, которые занимались выжигом угля и заготовкой мочала.

На рогожах Иван Леонтьевич скопил немалый капитал. В одном доме стало тесно, вырастали сын Арсений и дочь Татьяна. Рядом Иван выстроил другой дом в несколько комнат и кирпичную кладовую. Дом разукрасил всевозможной резьбой. Крыша была покрыта железом.

Между двумя домами стал один общий двор, на котором расположились складские помещения, заполненные мочалами, мукой всевозможных сортов и другими продуктами.

Иван Леонтьевич был плотного телосложения, широк в плечах, носил длинную чёрную бороду, расчёсанную надвое.

Большинство жителей деревни зависели от Ивана Леонтьевича, а поэтому без отдыха, с понедельника до воскресенья, все семьи от мала до велика трудились день и ночь в пыли и сырости. При наступлении темноты работали при тусклом свете семилинейной лампы, а то и с лучиной.

Утром в воскресенье взрослые и ребятишки на санках свозили готовую рогожу к дому хозяина и становились в очередь для сдачи. Приёмку производил сам хозяин. В длинной узкой записной книжке записывал приход, тем самым открывая лицевой счёт. После этой процедуры взрослые приходили в склад и отбирали лубья мочала. Старались выбрать посуше, попрямее на следующую неделю. Снова становились в очередь для взвешивания, и снова открывался лицевой счёт и записывался его расход. Ребятишки развозили мочало по домам, а отцы или матери оставались для расчёта. Денежного расчёта не было. В основном за работу платили продуктами: мукой, крупой, чаем, сахаром, солью, а также керосином и даже мануфактурой. Это всё было на хозяйских складах.

Помещик Ухтомский был человеком не только грамотным, образованным, но и интересовался политикой. Выписывал всевозможные газеты, журналы, читал и запрещённую литературу. Напуганный революцией 1905 года и приближением империалистической войны, он решил избавиться от имения и уехать за границу. Но кому его продать? Окрестные помещики Лыков, Собакин, Львов, Колычев, занимая высокие государственные и военные должности, редко навещали или совсем не посещали удаленные от центра свои поместья. Там, в столице, они не хуже Ухтомского понимали ситуацию, которая назревала в стране. Другие помещики: Дуров, Грамотин, Засекин скверно вели хозяйство и еле сводили концы с концами. Его выбор пал на разбогатевшего Ивана Корепина. Он пригласил Корепина к себе в имение, показал ему свое хозяйство и предложил купить в собственность.

Иван Леонтьевич от неожиданности растерялся. Он всю свою жизнь смотрел на дом Ухтомского, как на храм, на несбыточную мечту, и вдруг он, Иван Леонтьевич Корепин, войдет в этот дом и станет здесь хозяином. И не только в доме, но и во всей округе, в полях, на реке, в лесу.

Всё поместье, движимое и недвижимое имущество Ухтомский продал Корепину. За проданное имущество получил огромную сумму денег.

После оформления сделки Ухтомский предупредил Ивана Леонтьевича: «Если сумеешь в ближайшие годы выработать оставшийся лес и продать то, что осталось заготовленным на берегу, – счастье твоё, не сумеешь – прогоришь. Время идёт к худому, неизбежна революция».

Он уложил в чемоданы, баулы и саквояжи ценные вещи и необходимую одежду, погрузил жену и детей на две подводы и отправился на пристань в село Воскресенское, оттуда на пароходе ушел вниз по реке Ветлуге на Волжскую пристань Козьмодемьянск. Дальше след его затерялся.

Отец Василия Терентий родился в 1874 году. Грамоты он не знал. Все детство и юность он работал с отцом и братьями на рогожах и на реке. Будучи в солдатах, научился кое-как читать и писать. После службы в двадцатипятилетнем возрасте женился на молоденькой бедной девушке, звали ее Пелагея, все ее приданое было только то, что одето на себе, а у него вещевой мешок да солдатское обмундирование.

Жену Терентий привел в отцовский дом. Стали они жить вместе с братьями: Андреем, Петром и Сергеем. Трое были женатые, а Петр был от роду хромой, так и остался он не женатым на всю жизнь. Позже он стал жить вместе с братом Сергеем.

Изба была небольшая, низкая. Окна были почти до самой земли, крыша покрыта соломой. Хозяйство состояло из одной коровы, больше никакой животины не было.

Решили молодые идти в батраки к Корепину. Год они проработали вместе. Потом родился сын Яков, пришлось Пелагее уйти опять в семью. Старший брат Андрей отделился, приобрел маленькую избушку. Отштукатурил ее изнутри и снаружи глиной. Так в ней и жил со своей семьей, потом постепенно стали строить другую избу.

Терентий тоже задумался, как бы им приобрести свою избу и на какие средства, средств-то нет. Пелагея три года со слезами жила в семье деверя, у которого уже было двое детей. Семья Андрея стала увеличиваться. Их стало пять человек, и у Пелагеи родился второй ребёнок. В избе стало тесно.

Хозяин, Иван Леонтьевич, посочувствовал плохому положению своего работника, как-то позвал его к себе в дом и стал говорить ему:

– Знашь что, Тереха, пора табе обзаводиться своей хатой, у табе начинает копиться семья. Нонче же подыскивай подходящую избёнку, помогу деньгами. Перевезём, а поставить подсобят братья.

– Нне-эт, не хочу, Иван Леонтьевич, залазить в кабалу.

– Погодь, жив будешь, отбатрачишь. Пошто вам ютиться в курене всем кагалом.

Воспротивился Терентий поначалу, но делать было нечего, и согласился. Строиться стал на одной усадьбе с братом. К осени построили небольшую избёнку в три окна. Огорода возле избы не было. Где-то в конце дворика, на гумнах, прокопали несколько грядок. Навозу не было, удобрять землю было нечем, оттого и не росло там ничего.

Семья Терентия копилась. К 1910 году в ней стало пятеро детей. Родилась сестра Ольга. В семье подросли старшие дети – дополнительные работники. Одному было десять лет, второму семь.

В школу детей не отправляли, потому что нужно было работать, добывать пропитание семье. Старшим братьям Якову, Борису и сестре Анюше так и не пришлось учиться в школе.

Работали они на рогожах день и ночь, а расчёта с хозяином не знали. Всё время были в долгу. Коровы не имели. К 1914 г. в семье стало четыре дополнительных работника. Васе исполнилось шесть лет, и его тоже стали приучать к рогожам. К этому времени родилась сестра Ираида.

Пастухи прогнали стадо по деревне, но Замысловым некого было встречать, корову они еще не завели. Пелагея со старшими детьми путала рогожи. Над деревней нависла черная туча и, кажется, ждала, когда крестьяне спрячутся в дома. Стало темно, хотя солнце еще не закатилось. Терентий с тревогой поглядывал на небо и прибавлял шаг. Но дождь настиг его перед самым домом. Поднявшись на крыльцо, Терентий снял рубаху и удивился, что за такое короткое время успел промокнуть до нитки. Из дома выскочила Пелагея:

– Дождя не бачил, что ли? Заходь в хату, – раздраженно произнесла она.

В сенях Терентий надел сухую рубаху, сменил штаны и вошел в избу. Посреди избы на столе тускло горела керосиновая лампа. Кучи разлохмаченной рогожи лежали на полу, младшие детки ползали с веселым смехом здесь же, мешая старшим плести крапивные кули. Терентий посмотрел на жену. Она с несчастным видом сидела на лавке, занимаясь своей работой. Спина ее согнулась и ссутулилась от бесконечной работы. И оттого она, наверное, выглядела еще более несчастной. Почему-то Терентию стало жалко ее и своих детей. Целыми днями они работают от зари и до темна, а для чего? Только лишь с одной целью, чтобы как-нибудь прокормиться семье. И то хлеба вволю не ели, молока не пили. Неужели они не достойны лучшей доли? Он сел на лавку:

– Сынок. Подь сюда.

Прибежал Вася, уселся отцу на колени:

– Вот вишь, сынок, как мы живем. Все работае и работае. Хочешь лучшей жизни?

– Дюже хочу!

– Тогда надо учиться. Табе уже скоро семь будет. Старшие твои не смогли грамоте учиться, а ты сбирайся в школу. Учиться табе надо за троих, да и за сабе еще. Но знай, будешь лодырничать, пороть табе буду от всей души. Будешь учиться?

– Буду.

– Правильно, сынок. Что мы, хуже других?

А потом заболела его младшая сестренка Ираида. Укрывая потеплей жалобно плачущего малыша, мать надрывно приговаривала:

– Не плачь, родненькая, ну нема молока, кончилось. Пойду сейчас клянчить. Кормилица наша дай Бог смилостивится.

Она положила на крышку сундука дочку. Взяла с подоконника алюминиевую кружку, вытерла ее передником и в нерешительности замерла, как бы размышляя, куда ей пойти.

– Вася, посиди с сестренкой, я сбегаю к соседке, поклянчу молока. День ничего не ест ребенок, наверное, корь. Побудь с ней. Я щас приду.

Мать накинула подшалок поверх зипуна и вышла. Ираида перестала плакать и только шевелила губами.

Вернулась мать, со стуком поставила кружку на подоконник.

– Не дали, – понял Вася.

Он увидел на щеках матери слезы, ее губы дрожали.

Услышав мать, Ираида захныкала громче, но плакать по-настоящему у нее не было сил.

Пришел отец, узнав о случившемся, молча взял кружку и вышел. Вскоре вернулся с полной кружкой молока.

– Откуда? – удивилась Пелагея.

– Корепины пожертвовали.

Увидев молоко, Вася почувствовал голод, но он понимал, что молоко не для него.

Мать поставила кружку на печь, подогрела молоко и напоила дочку.

До школы Вася дружил с соседскими ребятишками: Колей Гусевым и Ваней Суровиковым. Часто у них засиживался допоздна. Эти семьи жили богато. Имели коров и лошадей.

У Коли были дедушка Тимофей и бабушка Устинья, она всегда ходила согнувшись. У Иванка – дедушка Николай и бабушка Аксинья. Они были для Васи добрыми, иногда накормят и еще домой дадут то кусок пирога, то ватрушки. Отец за это его ругал, а иногда, когда был в плохом настроении, даже хлестал двоехвосткой.

Когда дедушка Тимофей помер, у Гусевых были поминки. Вася с матерью сидел за столом на обеде. На столе в чашке была наложена горчица, он знал её, но старшая сестра Леньки Кирилова, Парунька, думала, что там мёд. Поддела целую ложку – и в рот. Из глаз слезы, язык обожгло, бросила ложку, заревела, стала плеваться и выбежала из избы. Вася с Ленькой побежали следом за ней.

В школу он пошёл записываться один. Учительница была пожилая. Серафима Александровна. Спросила Васю, как его звать, как фамилия, сколько лет. Он все рассказал. Учительница записала его фамилию в тетрадь и сказала, чтобы завтра приходил учиться. Он прибежал домой и с большой радостью сообщил:

– Мама, я в школу записался, учиться буду.

Мать его похвалила:

– Молодец, сынок, правильно зробил.

На следующий день мать надела на него новую розовую рубаху и новые штаны. Вместо пояса повязала тряпочку. Босиком, без картуза пошел Вася с ребятишками в школу. В классе учительница дала им по тетрадке и карандашу. Учили буквы, писали палочки и крючочки.

После занятий Вася с Колей и Ваней побежали домой по угору, задней улицей, там встретили гусей, испугались, а когда от них убегали, Вася потерял тетрадку и карандаш. Пришел домой со слезами, мать спросила:

– Кто тебя обидел?

– Гуси нас напугали, и я потерял тетрадку и карандаш.

На второй день пошли в школу с матерью. Мать рассказала о случившемся. Учительница дала ему новую тетрадь и карандаш и сказала, чтобы больше не терял. Буквы и цифры он освоил легко, помогали ему отец и старший брат Яков, хотя они в школе не учились.

В школе Вася впервые узнал о Сибири, в своем дневнике он вспоминал:

К нам в деревню приехала Федора Васильевна Кучумова. У нее был сын Шура. Жили они в Сибири, на золотых приисках, в поселке Бодайбо. Отца у него там убили грабители. И они из Сибири приехали в Белоусово.

Вскоре Шура Кучумов появился в классе, его посадили со мной за одну парту. Шура был на один год старше меня. Он был худощавый, узкоплечий, с густой щеткой черных кудрявых волос. Грамоту за первый класс он знал хорошо, иногда помогал мне. Жили они рядом со школой, возле моста. После уроков я часто заходил к нему домой. У них на полках стояло много книжек. Нет, наверное, на свете такого мальчишки, которого не манили бы далекие страны и неведомые края, и я с упоением слушал рассказы Шуры о сибирских таежных просторах, об отце, о золотых приисках. Его отец любил тайгу и книги. Летом ему не сиделось дома, и он уезжал в глухую таежную деревушку и там работал старателем в артели.

Высоко подняв кудрявую голову и раздувая щеки, Шура рассказывал, как отец с товарищем, идя по тайге, вдоль ручья, наткнулись на медведя. Тот задрал изюбра и забросал его ветками, а тут незваные гости. Медведь взревел и бросился на них. Отец успел только выхватить топор из-за пояса, но товарищ сорвал с плеча винтовку и уложил зверя. Долго они не могли прийти в себя от той встречи.

Всякий раз, когда речь заходила о жизни за Уральским хребтом, глаза Васи загорались, и он с особым вниманием и интересом слушал собеседника и тут же задавал вопросы:

– Не, не, ты погоди, послухай сюда, – перебивал Вася, – а живут хрестьяне где, чем питаются?

– Лесу там никто не считает, бери и руби дома, строй новую жизнь. В тайге зверя богато, да и зверь-то непуганый, чуть ли не ручной. Реки кишмя кишат рыбой. Край богатый, только жить вот там некому.

– А как же добраться туда, в эту счастливую страну? – любопытствовал Вася.

– Крестьяне уже много лет едут на восток, на сибирские просторы, даже пошли за Байкал и на Амур-реку. А теперь туда и железную дорогу проложили. Переселенцам государство помогает добраться, дает ссуды и пособляет обжиться на новом месте. И большинство тех, кто покинул старые свои хаты, разбогатели, построили себе большие усадьбы и живут припеваючи.

– Вот это да! – восхищался Вася. – Дюже гарная страна.

Потом немного подумав, спросил: «А ты не свистишь, паря?»

Шура в ответ весело рассмеялся, и они стали вместе читать книги. Дружба с Шурой на долгие годы привила Васе любовь к книгам.

Недолго пришлось сидеть с Шурой за одной партой, вскоре его перевели во второй класс, а Вася проучился четверть, и больше его в школу не отпустили. Нужно было водиться с Ираидой, да и зимой не в чем было ходить. Так и закончилась их дружба.

Он сидел у окна, наблюдал за улицей и ждал, когда окончатся уроки в школе. Ковырял пальцем намерзшие на стекле льдинки, но делал это осторожно, чтобы не треснуло стекло, иначе мать или отец выпорют. А на улице разгулялась непогода. Шел снег, валил крупными хлопьями, укрывая серебряным покрывалом улицу, оседая на крышах домов, на реке.

Его товарищи, Ваня с Колей, иногда после уроков заходили к нему, но чаще бывал Ленька Кирилов. Он снимал у порога катанки, доставал из тряпичной сумки книги и показывал, что они изучают в школе. Вася дома читал, писал, решал задачи. Из школьной библиотеки Ленька приносил ему книги Андерсена, Пушкина.

Учился Вася работать с рогожей. Яков с Борисом соткут рогожу, а Вася серпом отрезал гуж. Потом начинал сучить гужи, делать уток, связывать их, позже его научили принимать иглу с утком.

Несмотря на бесконечную работу, семья переживала скудное существование. Дети сладостей не ели вообще, молоко и мясо ели только по великим церковным праздникам. На праздник Святой Пасхи Корепины в их семью обычно передавали крынку молока и варево из мяса. В этот день в доме был настоящий праздник.

Прошла зима. Весной и летом было не до учебы. Целыми днями они с Ленькой пропадали на реке с удочками.

Было тихое прохладное утро. Не доходя до реки, они с Ленькой разошлись, каждый к своему месту. Осторожно ступая по мокрой от росы траве, Вася подкрался к берегу и остановился у воды. Накануне он слишком быстро выбежал на берег и увидел, что в глубину уходят какие-то крупные рыбины. После этого он подползал к берегу на корточках и удочку разматывал далеко от воды. Вот и теперь, поеживаясь от холода, Вася сел на высокую кочку, буйно заросшую осокой. Насадил на крючок большого красного червя и забросил в реку. Березовый поплавок медленно проплывал по речному плесу. Назойливо гудели комары. Поплавок закачался и резко нырнул под воду. От волнения Вася подсек слишком сильно, и в ту же секунду над его головой пролетела и упала в кусты, как ему показалось, большая рыба. Он осторожно выпутал снасть из веток и вытащил из кустов пескаря. Вася насадил нового червя и забросил снова. Тут же клюнул еще один пескарь, только поменьше. Рыбалка обещала быть успешной. Он забросил вновь, но вдруг за его спиной раздался голос Леньки:

– Ну что, рыбак, опять мелюзгу ловишь.

Вася повернулся к нему и оробел:

– Вот это да!

В руке Ленька держал кукан, на котором висело два больших горбатых окуня. Таких окуней Вася еще никогда не ловил.

– Где поймал?

– Вон на том омутке, – Ленька махнул рукой в сторону, где река делала поворот.

– Я вчера там был, две плотвички изловил.

– Так уметь надо ловить, – Ленька подтянул повыше шаровары. – Айда, Васька, со мной. Еще не таких поймаем.

Вася вспомнил про увиденных больших рыб, но Леньке ничего не стал говорить, а только подумал: «Ну погоди, хвастун, я тебе покажу каких рыб надо ловить.»

И в то же время, сделав недовольное лицо, сказал:

– Нет, я здесь буду рыбачить.

– Ну, смотри, а я пройду дальше.

И Ленька, забросив удочку на плечо, пошел вдоль реки искать свое рыбацкое счастье.

После прихода Леньки клев прекратился. Вася забрасывал правее и левее, но поплавок оставался неподвижным.

Чиркая крыльями по воде, летали стрижи и на другом берегу скрывались в норках издырявленного песчаного обрыва.

Долго ждать поклевки Вася не любил. Он знал, что впереди у него много еще таких омутков. Он встал во весь рост и подошел к воде. Поднявшееся солнце просвечивало воду насквозь. Недалеко стояли рыжие пескари, от берега медленно удалялась стая уклеек. Крупной рыбы не было. Вася огляделся. Можно было пойти вверх по течению на Ленькино место, где ловились окуни, но он решил перейти на другую сторону реки, где был крутой берег. Смотав удочку, Вася снял шаровары, скрутил их и положил в сумку. Подошел к броду и стал переходить речку. Вода была теплая, доходила до пояса, и он шел с удовольствием, как вдруг слева, в небольшой промоине, он увидел необычную картину: на фоне желтой гальки на дне стояли огромные серые рыбины. Они стояли против течения, медленно шевеля хвостами. Это были сазаны. Он попятился назад, вышел на берег и, оставив там сумку, с одной удочкой подкрался к промоине. Крупный красный червь медленно плыл у самого дна. Среди сазанов началось еле заметное движение. Вася перезабросил удочку еще раз, вдруг что-то мелькнуло в глубине и в этот момент сильно рвануло удилище. Следующие несколько мгновений он не помнил, а только видел согнутое в дугу удилище и натянутую до предела нитку. Что-то огромное и сильное тащило его в сторону. «Только бы нитка выдержала», – почему-то подумал Вася и, широко расставив ноги, еще крепче сжал удилище в руках. Сазан таскал снасть из стороны в сторону. Он пытался уйти то в водоросли, то вниз на течение. В памяти Васи проносились слова отца, из которых он помнил одно: держать рыбу на согнутом удилище и не дать нитке ослабнуть. Вдруг сазан остановился, и Васе удалось немного подтянуть его к себе. Рыба сначала поддалась, но потом снова потянула вниз и остановилась. Вася оглянулся: «Ну где же Ленька, когда нужна помощь, его как всегда нет». Он стал потихоньку отходить к берегу. Сазан почуял опасность и резко рванулся, но силы его были на исходе. Переждав рывок, Вася потащил рыбу к берегу. Когда сазан вышел на мель, Вася бросил удочку и, подхватив его за жабры, выбросил на берег и оттащил подальше от воды. Таких крупных сазанов он раньше не ловил, в душе у него ликовала радость, от волнения и напряжения тряслись руки.

– Васька! Давай поедим! – из-за кустов показался Ленька. – А я еще одного окуня поймал. Есть охота – сил нет.

Ленька оцепенел, увидев большую рыбину, склонился над ней и завистливо громко выдохнул:

– Вот это да!

Вася достал из сумки горбушку хлеба, огурец и луковицу. Они ели и весело болтали. Солнце поднялось высоко, и стало нестерпимо жарко.

– Айда купаться! – крикнул Ленька и побежал в воду.

Накупавшись, копались в песке, строили из песка и палочек домики, лепили из глины разные фигурки.

– Завтра поутру попробую еще одного поймать, – с особой важностью в голосе произнес Вася.

– Завтра ты ничего не поймаешь! – перебил его Лёнька. – Завтра базарный день. Завтра работать надо.

Когда вечером Вася вернулся домой, его встречала вся семья.

– Ой, да ты, сына, какой добычливый-то, – умильно склонив голову на плечо, всплеснула руками мать.

– Рыбак, елки зелены! – поддакнул отец и прямо с порога велел варить уху.

– Тут и гутарить нечего, – удивлялись братья.

– Есть видно, талан. В отца пошел, – с радостной искоркой в глазах говорил Терентий. – Я помню, в прошлом году такого же поймал, а може, и больше.

– Я что-то такого не припоминаю, – удивилась мать, – брешешь!

«В базарный день мы собирались к полевым воротам отворять их едущим с базара богатым людям, которые бросали нам монетки, пряники, а то и мелкие деньги. Мы знали всех богатых наперечет, кто на каких конях проезжает, особенно, когда проезжал на паре рысаков Большестарский помещик Солин. Все бежали наперегонки, чтобы отворить ворота первыми.

Бывало, распределялись так: одни оставались у ворот возле деревни, другие шли к крещенским воротам, которые стояли в конце поля, за полверсты от деревни, там начиналась наша «кряжка»; у ворот мы просиживали до самого вечера, пока не проедут все базарники. Всю «выручку» с обоих ворот делили пополам».

К осени Васе пообещали сшить холщовый пиджак, а о сапогах и валенках и думать было нечего. Отец сказал, что дом построили, теперь нужно покупать лошадь, потом подумал, подумал и решил, что и корову надо покупать, а с обувью придется подождать. Так и пришлось Васе всё время в школу ходить в лаптях.

«Однажды с Лёнькой Кириловым и Серёгой Суровиковым договорились залезть к Ване Суровикову в сад за крыжовником. Вася не хотел лезть в сад к Суровиковым, потому что дед Николай и бабка Аксинья всегда с радостью встречали его, когда он приходил к ним в гости, и угощали пирогами. Ему просто было стыдно перед ними. Но пацаны сказали, что если он не пойдет с ними, то они будут считать его трусом и дружить с ним не будут.

Дом Суровиковых стоял на прогоне, то есть между домами был заулок, по которому ходили и ездили на гуменники. Они вышибли из заулка несколько штакетин, чтобы пролезла голова, и проникли в сад. Кусты были большие, колючки больно впивались в руки. Крыжовник был крупный, сладкий и сочный. Обрывая ягоды, не заметили опасности. Бабка Аксинья нарвала крапивы, незаметно подошла к ним, загнула рубашонки и давай понужать крапивой. Они туда, сюда, ни вперёд, ни назад, кругом колючие кусты, а она их понужает. Последнему штанишки спустила и задницу нажалила.

Васе тоже досталось крапивы, а потом еще и от матери. Дядя Николай пожаловался Пелагее, и мать его здорово нахлестала вожжами.

На следующий день ребятня собралась вместе. Вася спустил штаны и показал им мягкое место.

– Мне тоже досталось как следует – сказал Лёнька и тоже показал свой зад.

– А у тебя как, Серёга? – спросил Вася.

– У меня ещё от вчерашней крапивы заметно. Мама ещё ничего не знает, что я лазил в чужой садок. Бабка Аксинья к нам не приходила сегодня. Наверное, завтра придёт жаловаться.

На следующий день Сергей сказал:

– Вечером мне тоже здорово попало. Чересседельником меня мама хлестала».

Прошла неделя с тех пор, как они лазили за крыжовником в чужой сад и не забыли ещё, как им давали дома «баню». Серёга с Лёнькой снова предложили Васе залезть в тот же сад за яблоками.

Усадьба тянулась вдоль прогона до самых гумен. Посередине от двора сажали овощи, в конце – картошку, по сторонам росли яблони, кусты крыжовника и смородины. На небольшой площадке стояло несколько ульев. Усадьба со всех сторон была обнесена высоким частоколом из тальника – чернотала. Вася знал, что дедушка Николай день и ночь находится в саду и всё что-то мастерит в избушке, и он от этой затеи наотрез отказался. Дал слово бабке и матери, что больше никогда не полезет в чужой сад.

Тогда Серёга подговорил своего соседа Саньку Маумена пойти с ним воровать яблоки. Они пошли к Лёньке. Тот тоже согласился. Возле Лёнькиной избы проходила через гумно тропа, ведущая в обход улицы. Тропа шла рядом с садом. Там на углу стояла клеть. Остановились. Прислушались. Тихо. Не слышно стука дедушки Николая. Значит, его тут нет. Потихоньку они разобрали возле самой стены несколько тычек и ползком проползли в сад. День был солнечный. В саду работали пчелы. Одни улетали, другие прилетали с ношей к ульям. Пчёлы летали по всему саду, садились на кусты смородины, на ветки яблонь. Зачуяв чужого человека, начали кружиться над головами пацанов. Они садились на головы, путались в волосах, ползали по шее, по лицу, по рукам.

Серёга с Санькой залезли на яблоню, Лёнька остался внизу подбирать яблоки и поглядывать по сторонам и на избушку, не покажется ли какая опасность.

Дед Николай в это время сидел в избушке возле окна, натягивал проволоку на новые рамки и лепил вощину. «Гостей» он заметил сразу, но дал им возможность залезть на яблоню. Потихоньку вышел из избушки и пошёл к яблоне. Лёнька, хотя и был за сторожа, но опасности сразу не заметил, а когда заметил, было уже поздно. Сам он успел убежать, но на бегу несколько пчёл воткнули своё жало возле глаза и в шею. Дед Николай подошёл к яблоне и, задрав вверх голову, язвительно сказал:

– Здоровеньки булы.

Громом среди ясного неба были его слова для ребят. От неожиданности из-за пазух и карманов посыпались на землю яблоки. Даже попробовать, какие они на вкус, не успели. А дед внизу стал разоряться:

– Ну, мироеды, оглоблю вам в рот. Хватит там хорониться, слезайте.

Дед Николай сперва взял за рубаху одного, потом второго и повёл их в избушку. Пока они сидели на яблоне, им здорово досталось от пчёл. Глаза у обоих заплыли от укусов, на шее и лбу появились шишки. Дед посадил их на лавку и заскрипел надрывным голосом:

– От итит твою налево, чо удумали. Я вам щас покажу, сопля зеленая, как по чужим садам шастать.

– Простите, дядя Николай, больше мы не полезем воровать яблоки, – с жалобным подрогом в голосе просили ребята.

– Давно ли вас, антихристов, бабка хлестала крапивой за самародину? Запамятовали что ли?

– Я, дядя Николай, не лазил за самородиной, – жалобно проговорил Санька.

– Охальник, чирей тебе на язык, – осерчало проговорил старик. – Ишь чо выговаривает. У тебя, варнак, свои яблоки растут. Почему ты их не повёл к сабе?

– У нас не такие как ваши. У вас слаще, – со слезами на глазах жалобно отвечал Серёга.

У Серёги и Саньки на голове были длинные волосы. Дед Николай взял обеими руками за волосы, прижал плотнее головы и связал их вместе волосами. А чтобы узел не развязался, закрутил его тонкой проволокой, какую натягивал на рамки. Узел получился прочный.

– Ну, вот, окаянные, щас идите отсель подобру-поздорову!

Они попытались идти узкой тропкой в огороде, но у них не получалось. Со стороны они были похожи на двух баранов, бодавшихся и зацепившихся друг с другом рогами. То один тащил в сторону, то другой, а заплывшие глаза от укусов пчёл плохо видели тропку. Дед Николай проводил их до ворот, направляя на тропу, вывел на дорогу прогона и отпустил.

– Жогнуть бы вас бичом, мироеды окаянные, да мараться неохота. Тикайте отсюда, да больше не попадайтесь мне, а то ещё не это зроблю вам. Будете назад пятками ходить.

Пока «два барана» шли по улице, они то и дело «бодали» друг друга. То один пятится вперёд задом, то другой, то оба пятятся боком вперёд. Пока они так шли к дому, собралось много маленьких мальчишек и девчонок смотреть на «баранов», как они идут и «бодают» друг друга. Сидевшие в своих избах возле окна старушки, увидев большую ораву ребятишек, идущих по улице, заинтересовались и вышли из домов, чтобы получше посмотреть, что за чудо идёт среди толпы ребятишек.

Добрались они до Санькиной бабки Лукерьи, та посмотрела на них и всплеснула руками:

– В сад к кому-нибудь лазили, паскудники. По делу вас, по делу. Так вам и надо. Не будете больше лазить. Кто это вас так отлупцевал?

– Дядя Николай Суровиков, – ответил Санька.

– За яблоками, наверное, лазили? А морды-то на что похожи? У окаянные.

– Пчёлы нас искусали. Мама стара, развяжи нас, – попросил Санька.

Тётка Лукерья досадливо вздохнула, посмотрела на узел и не могла найти конца проволоки.

– Придётся, паразиты, выстригать вам ножницами волосы.

Она взяла ножницы и поднесла их к голове Серёги, отстригла узел, потом отстригла волосы и у Саньки. Подала Серёге пучок волос:

– Вона, держите, стервецы окаянные, распутывайте узел сами.

Они сидели на лавке перед домом, чувствовали себя свободно, как будто с плеч свалился тяжёлый груз.

– Вот так наелись сладких яблок, – тяжело вздохнул Санька.

– Я даже попробовать не успел, – с грустью в голосе сказал Сережа.

Он слезливо посмотрел на свои ободранные коленки. Поднял голову. Там вдали за горизонтом темно-красный диск солнца заходил в тучу. Вечерело.

– Кончилось-то леточко, скоро снова идти в школу, – тяжело вздохнул он.

Хотя в сентябре солнце ещё по-летнему греет, и свободно можно ходить в школу босиком, раздевшись, а потом? Потом опять каждый день обувайся в лапти.

«У Леньки Кирилова отец был зимой рогожник, а весной пирожник. Его семья весной вся была занята выпечкой белого хлеба, разных булочек и пирогов. У них была большая лодка. Весной вода подходила близко к их дому. Они нагружали в лодку печенье. Отец Леньки садился в корму, старшая дочь Санька – в распашные весла, и ехали на Ветлугу. Поднимались вверх по реке. Встречали плывущую сойму (грузовой плот). Подставлялись к борту плота и вели торговлю. Если печенье не все продавалось, поднимались снова вверх, встречая новую сойму. Отец Леньки несколько раз брал с собой и меня.

Интересно прокатиться на лодке, а еще интереснее посмотреть, как работают и поют сплавщики при подъеме лотов (груз в несколько сот пудов тащится по дну). Я залезал на «гулянку» (вышка лоцмана). Наблюдал, как работают речники, мне было интересно слушать, как лоцман падаёт команду головному управлению: «Поднять лот!», «Головка!», «Выехать на луга», «Выехать в горн» и т. д.

На плоту стояли два дома для жилья. Здесь же была оборудована вышка. На шпиле вышки развевался красный флаг. На крышах обоих домиков крупными буквами было написано, какого владельца данный плот.

У Миньки Борисова отец летом занимался торговлей. Привозил сухую рыбу воблу. Бывало, Минька наберет рыбы, иногда пряников. Я, Минька и Ленька Кирилов часто ходили в поле. Там были сложены срубы и покрыты тёсом. Заберемся под крышу и грызем воблу. Потом шли на горох. Нарвем гороху, и снова под крышу. Сидим, едим горох, толмачим друг с дружкой о житье – бытье, к вечеру отправляемся домой.

В деревне за оврагом жил Макар. Был он неженатый, воспитывал приемного сына, звали его Никанорка. В субботу, обычно после бани и ужина, мужики уходили к Макару играть в карты. Играли на деньги в «двадцать одно». С каждого банка Макару давалась определенная сумма денег. Никанорка сидел возле играющих и ожидал «банка» и брал положенную сумму. Этим промыслом Макар прожил до самой смерти. Много ходило к Макару «болельщиков». Захаживал посмотреть за игрой и мой отец. Однажды собрался отец к Макару и говорит:

– Дай-ка, мать, мне десять копеек, схожу к Макару, попытаю счастья.

Мать его наругала, но всё же десять копеек дала. Отец ушел. Сколько он там играл времени, неизвестно, но только, действительно, ему повезло. Когда в шапке у него оказалось 10 рублей, он из игры вышел. Домой пришел поздно ночью, когда все уже спали. Наутро мать сказала детям, что отец выиграл 10 рублей, и что завтра пойдут на базар покупать корову, чтобы было свое молоко».

Назавтра отец с матерью пошли на базар и купили корову, определили ее в стайку. Мать взяла доёнку и пошла доить корову. Все дети вышли на крылечко, присели на корточки в ожидании.

– Что, оголодали, архаровцы, – усмехнулся отец.

Из стайки с подойником вышла мать:

– Пойдемте в дом, будем молочко пробовать.

Мать процедила через марлю молоко в крынку и разлила по кружкам. Вася впервые досыта напился теплого молока.

– Вот и у нас свое молочко стало, – сказала радостно мать, и все дружно засмеялись. Пришел отец и растолмачил детям их обязанности. Яков и Борис будут с ним на пожне сено готовить. Вася пасти корову. Анюша будет учиться доить.

После этого отец больше никогда не ходил к Макару играть в карты и детям своим строго настрого запретил брать их в руки.

Впереди было воскресенье. Последний день летнего отдыха. Неразлучная пятёрка товарищей по школе и по улице договорилась завтра утром пойти в лес за грибами. Договорились, что Коля, Ваня и Санька (они жили рядом) собираются и заходят за Лёнькой, а потом они заходят за Васей.

Вечером он сказал матери, чтобы утром разбудила пораньше, пойдут по грибы. Анюшка, его старшая сестра, сказала, что она пойдёт с ними.

Вася не хотел, чтобы она шла с ними, ему было стыдно перед пацанами, а когда ребята зашли за ним, то оказалось, что с Лёнькой Кирилловым тоже идёт сестра Парунька.

– Тогда пусть и моя сестра идёт, – сказал Вася, – они всё же старше нас на три года и не дадут нам заблудиться.

Утро выдалось туманное, за десять метров впереди ничего не видно, но ребята не унывали и пошли в лес. Пока шли до леса, туман рассеялся, и выглянуло ярко-красное солнце. Зашли сначала в урочище Еловые Косяки, хотя ельника тут и не было, а рос невысокий молодой сосняк, но почему-то урочище назвали Еловые Косяки. В лесу чужих голосов не было слышно, они зашли первые. Это их радовало. На Еловых Косяках росли только масляники, но дальше в самой Кряжке росли всякие грибы, но они боялись туда заходить, могли заблудиться. А здесь лес рос между двух дорог – треугольником. Все разбрелись по лесу, то и дело перекликаясь друг с другом. Боялись, чтобы не зайти далеко. Грибы стали попадаться всё чаще и чаще. В корзине прибывало. Услышали, идут новые грибники. Заслышав их голоса, они повернули в другую сторону по направлению к деревне Большие Отары. Ребята ещё некоторое время походили и стали договариваться выходить на Игнатьевскую дорогу.

Когда вышли на дорогу, сели отдохнуть и стали определять, кто больше всех насобирал грибов. Немного посидели и решили пойти по дороге к большому лесу. Там возле озера растёт дубняк, и в нем растут белые грибы (коровенники). Дойдя до озера, мальчишки спустились к берегу. Стали попадаться молоденькие коровенники со шляпками вишнёвого цвета.

– Нашёл один! – закричал Вася.

– Я тоже нашёл, – отвечал другой.

Девчонки не стали с ними ходить. Они прошли дальше по дороге и там свернули в лес. Высокие ели и сосны своими сплошными кронами застилали свет солнца, и в лесу было темно и немного страшновато. Земля покрыта мелким мхом, и возле каждой небольшой молоденькой ёлочки приходилось разгребать мох и смотреть, нет ли тут белого гриба.

«От дороги метрах в двадцати Парунька обнаружила под небольшой лапастой ёлкой лежащего человека, прикрытого еловыми ветками. Она испугалась и закричала сперва Анюшку, потом мальчишек. Все побежали на крик Паруньки. Она сказала, что тут недалеко лежит человек. Пошли все туда, а близко подходить боялись, но всё же решились. Надо же узнать, что за человек?

Когда сняли ветки, то определили, что лежит старушка. Чисто одетая, в чёрном платке, в кубовом сарафане, в хороших шагреневых ботинках. Под головой лежала какая-то лёгкая одежка. Они снова закрыли тело ветками и быстро пошли домой.

В деревне сказали старосте, что в лесу нашли убитую старуху. Староста взял листок бумаги и крупными буквами вывел все приметы убитой. Он был малограмотный и долго записывал, а потом свернул бумагу и пошёл на место сходки. По дороге зашёл к десятнику, которому приказал, чтобы тот срочно созвал народ на улицу (место сходки). Поскольку день был воскресный, сходка собралась быстро, а так как обзывали срочно, то пришли не только мужики, но и женщины. Всем было интересно узнать, о чём будут говорить.

Когда весь народ собрался, староста рассказал о причине сбора и прочитал, что было записано на листке бумаги, в чём была одета убитая. Во время сходки на улицу из дома выносили скамейки, на которые рассаживалась богатая знать деревни.

И вот встал Ванин дедушка, Николай Иванович Суровиков, снял картуз, разгладил большую чёрную бороду и сказал:

– Граждане мужики. Если правильно записано, в чём одета убитая, то это моя мать. Её дома нет. Она в субботу ушла в Игнатьево, в гости.

Тут поднялся староста и сказал:

– Чей бы труп ни обнаружен, а в волость надо сообщить.

Повернулся к своему писарю:

– Пиши, Яков Николаевич.

Писарь был мужик грамотный, быстро написал бумагу на имя волостного, что в лесу, в урочище Кряжка, в четырёх верстах от деревни Белоусово, подростками – грибниками обнаружен труп убитой старой женщины. Перечислил приметы и во что одета убитая. Тут же назначили нарочного на коне с бумагой в волость. Назначили двух понятых мужиков. Запрягли двух лошадей, взяли с собой Паруньку и поехали на место обнаружения трупа. Поехал сам староста и Николай Иванович, который признал по приметам свою мать.

По приезде на место Николай Иванович, действительно, опознал свою мать. Нарочный, что посылался в волость, приехал на место происшествия на взмыленной лошади и вручил старосте бумагу, в которой было написано: «Тело убитой не подымать до приезда следственных органов. Установить круглосуточное дежурство»

Два дня и две ночи дежурили деревенские мужики возле трупа посменно. И только на третьи сутки в деревню приехали пристав, урядник, следователь и доктор. Сразу же поехали в лес.

Напротив берёзки над дорогой была небольшая возвышенность, на которой была помятая трава. Здесь сидели, отдыхали варнаки. Их было трое. Здесь же в земле было небольшое углубление, рядом лежал окурок от «козьей ножки».

Следователь взял у пристава клюку и нижний её конец вложил в углубление, размер совпал с концом клюки. Из этого сделали заключение, что бабка шла и села отдохнуть, навалившись плотно на клюку. Возможно, убийцы шли с ней или подошли к ней, когда она отдыхала, и совершили убийство.

После осмотра составили протокол. Всех опросили, записали старосту и понятых. После этого тело положили на телегу и повезли в деревню. Подвода остановилась возле парадного крыльца. Из дома вышли жена Николая Ивановича Аксинья, сыновья Иван и Василий и их молодые жёны. День был солнечный, тёплый, доктор распорядился вынести стол и поставить в саду, в тени под яблонями, где он будет производить осмотр убитой и, по возможности, анатомировать. Когда женщины раздели бабку, то увидели, что на шее на крепком гарусе висел небольшой мешочек из чёрной бархатной ткани. Следователь взял мешочек, раздёрнул, в нём оказались кредитные ассигнации. Пересчитали, их оказалось больше сотни. Старуха, видно, скопила деньги на «чёрный день». Боясь, что её внуки могут выкрасть деньги, носила их всегда при себе. В народе поговаривали, что у матери Николая Ивановича где-то хранится большой капитал, который она не доверяет своему сыну.

Да, действительно, после смерти отца Николаю Ивановичу остался кое-какой капиталец, без которого он не смог бы выстроить такую домину на две половины с тёплым середняком, с резными карнизами и наличниками, крытую железом и окрашенную зелёной краской».

В народе ходил и такой разговор, что раньше отец Николая Ивановича занимался нехорошими делами и капитал наживал не трудом. По наследству, видимо, перешло от отца к сыну: он постоянно занимался воровством. То загонит на свой двор чужих двух-трёх овец с ягнятами, то телёнка, то поедет с сетью рыбачить и вытрясет из чужой снасти рыбу, заберёт снасти и привезёт домой, то осенью перед рекоставом, если спарятся с его стадом чужие гуси, – присвоит их. Кто мог подумать на Николая Ивановича? Да никто. У Николая Ивановича своего скота был полон двор. Николай Иванович – всеми уважаемый мужик в деревне. Он ещё и церковный староста.

Вся деревня думала, что это дело рук Феди Косарева. У Феди Косарева хозяйства никакого не было. Семья была большая, а поэтому, если у кого что потеряется, или подломят на гумне плеть или украдут рыбачьи снасти, – это непременно сделал Косарев.

Врач долго осматривал тело убитой, но никаких признаков побоев снаружи не было. Не обнаружил ничего и при вскрытии тела. Оставалась неисследованной голова, и доктор приступил к её проверке. На надлобной части головы доктор нащупал пролом черепа. На этом следователь и сделал своё заключение.

На другой день бабку похоронили. На могиле её никто не оплакивал, так как бабка отжила свой век без горя и нужды. После похорон сделали поминки. Пригласили на них всех родственников и соседей. За столом все только и говорили:

– Дай ей Бог царства небесного на том свете.

Два дня шло в деревне следствие, но злоумышленников в убийстве так и не нашли. С этим следственные власти и уехали обратно.

Вася лёг спать пораньше, завтра в школу. Он долго лежал на полатях и не мог заснуть. В глазах то и дело мелькали кадры пройденного дня: то он грибы ломает, то видится большой лес с высокими деревьями, то убитая старуха, лежащая под кустом, и подзывает к себе, чтобы помочь ей встать. Он крепко сжал глаза, стараясь забыться и уснуть, но тут появился урядник и спрашивает: «Не видел ли, мальчик, кого из посторонних в лесу?» Вот старуху начинают резать. Он плотно прижался к палисаднику и смотрит сквозь ветки, а Лёнька отталкивает его и говорит: «Дай я посмотрю».

Он открыл глаза и услышал голос матери:

– Васятка, вставай, пора идти в школу. Ты не забыл?

– Не, мама, не забыл.

Он слез с полатей, умылся и сел за стол завтракать.

– В лаптях пойдёшь иль босиком? – спросила мать.

– Босиком пойду. Тепло на улице-то? – спросил он.

– Тепло.

Мать принесла из сундука новые штаны и рубаху, сшитые из домашнего холста, покрашенные еловой корой вместо краски. Рубаха была выкрашена в один цвет, штаны – в другой. Из такого же холста как штаны, сшит был и пиджак.

Вася сходил в чулан, взял висевшую там сумку, положил кусок хлеба и пошёл в школу. По дороге зашёл к Лёньке. Тот его уже поджидал. На улицу также вышли деревенские ученики: Феоктиста Косарева, Манька Борисова, Коля Вихорев, все вместе пошли в школу.

На этот раз они с Ленькой Кириловым сели на третью парту напротив доски. После звонка, перед началом урока учительница прочитала заутреннюю молитву. Все слушали, стоя за партами. Как правило, молитву читать должен дежурный из старшеклассников, но дежурного пока не было.

Учительница позвала с первых парт по одному ученику со второго и третьего класса и пошла с ними в квартиру. Там лежали приготовленные учебники, тетради и карандаши. Всё это принесли и положили на стол. Учительница по списку стала называть фамилии учеников. Ученики по одному вставали и подходили к столу, получали то, что положено. Учебники были старые, потрёпанные за год пользования небрежными учениками. Карандаши дали починенные, потом тетради, ручку с пером и грифельные доски. Грифельная доска заменяла черновую тетрадь по арифметике. Только тогда, когда учительница проверит правильность решения задачи, переписывали в тетрадь. Вручая грифельные доски, карандаши и ручки, учительница сказала:

– Берегите, ребята, доски. Она вам даётся на весь год. После учёбы доску нужно сдать целую и чистую. Кто разобьёт её – другой не получит. Будет писать на обломках. Ручка даётся тоже на год. Перо и карандаш – на месяц. Так Василий приступил к учёбе во втором классе.

С первых дней прибавилось забот и внимания к учёбе не только в классе, но и при выполнении домашнего задания. С каждым днём всё труднее и труднее задавались домашние задания. Особое внимание уделялось чистописанию и письменному изложению по картинкам. Эти уроки ему давались хорошо.

Если ученик допускал ошибки во время урока чистописания, то учительница оставляла его потом, после уроков, переписывать ошибки. Порядок был такой. Если после точки слово написано со строчной буквы, то ошибка равна переписке пятнадцати раз. Написал с маленькой буквы имя, то ошибка равна переписи двадцати пяти раз. Название населённого пункта или города с маленькой буквы – перепись пятнадцать раз. Ошибки в церковных словах – семьдесят пять раз, а за слово, касающееся царской фамилии, написанное с простой буквы, должен переписать это слово сто раз. Вот и сидели некоторые ученики после уроков дотемна, переписывали одно слово. Васе тоже приходилось переписывать ошибки, которые допустил при диктанте. Оценка успеваемости в то время была пятибалльная, притом ставились две оценки. При письменной работе одну оценку ставили за содержание и другую через дробь за орфографию, притом ещё ставили точку, минус и крест. Например, четыре с точкой – это означало четыре твёрдое, если с минусом – до четырёх не дотянул, если с крестом – не дотянул до пяти. Пять с крестом – наивысшая оценка. Учёба ему давалась легко. Он хорошо читал и писал. Задачки в классе решал всегда первым и поднимал руку:

– Серафима Александровна, я решил.

– Хорошо. Сейчас проверю.

Любил Вася писать сочинения по картинкам и учить стихотворения. Много стихотворений и басен остались в памяти на всю жизнь.

Однажды в субботу пришёл из школы домой. На печке лежит дед Иванко, мамин отец. Вася повесил сумку на гвоздь, разделся и сел на порог разуваться. Разулся и полез к деду на печку. Дед посмотрел на его лапти и заговорил:

– Чо, Васюха, твои лапти «хлеба просят» (продырявились, требуют починки).

– Да, деда, дюже просят.

– Батько табе не сулил купить катанки? – спросил дед.

– Нет. Гутарит, только когда купим лошадь, если еще деньги останутся. Жди их, когда останутся деньги, А потом станет толмачить, что трэба покупать корову. Так и придётся всё время ходить в лаптях, – объяснил Вася.

– Ну, добре, добре, Васюха, если батько тебе не хочет покупать валенки, то я тебе принес.

– Знаю я тебя, какие валенки принёс. Опять, наверное, лапти.

– Ох-хо-хо. Не лапти, а лапоточки, – засмеялся дед.

Он достал из своей котомки лапти и подал Васе.

– На вот, носи. А старые я завтра тебе зроблю, краше новых будут.

Вася взял лапти, примерил их на ногу.

– Как раз по ноге, дед.

Верёвочки у лаптей были льняные, мягкие. «Рожицы» с закувырками. Таких лаптей у других ребятишек не было.

После ужина Вася лёг спать с дедом на печку. На воскресенье крестьяне долго не ложатся спать. Готовят рогожу к сдаче, вытканную за неделю.

Старшие братья сшивали один конец, потом набирали в рот воды и сбрызгивали внутри куля. Влага придавала кулю плотность. Отец на столе складывал кули в десятки и выносил в сени.

Дед с внуком, сидя на русской печи, смотрели на их работу. Как быстро работают руки отца и братишек. Печка в доме по вечерам постоянно топилась, и на ней становилось жарко. Дед садился на лежанку, а босые ноги спускал на приступки, а Вася ложился на нее.

Когда дедушка приезжал в гости, то всегда интересовался, как Вася учится. Вот и сегодня он спросил его:

– Погутарь-ка мне, Васюха, как ты учишься?

– Хорошо, дедушка, – отвечал Вася.

– Что-нибудь бы почитал мне.

– Читать-то ерунда, дед. Хочешь послушать, я расскажу тебе лучше стишок про утопленника?

– Ну, побалакай.

Вася кашлянул в кулак и громко начал читать:

Когда Вася рассказывал, то слушал не только дед, но и вся семья. Младшие сестрёнки улеглись уже на полатях. Повернули головы к печке и внимательно слушали:

Когда Вася закончил рассказывать, дед похвалил его:

– Гринька у нас так не може гутарить.

Гринька – другой внук у деда, от старшего сына, двоюродный брат Васи. Жил в другой деревне, а учился в той же школе, что и Вася.

– Он дюже плохо учится, дедушка, – сказал Вася. – Теперь, деда, ты расскажи что-нибудь.

– А что тебе, внучек, погуторить? Разве про японцев, как я с ними воевал?

– Ну, расскажи.

Хотя Вася уже несколько раз от него слышал про эту войну, но дед любил рассказывать:

– Служил я на корабле бонбардиром. От меткого попадания моих бонб не один корабль противника ушёл ко дну. Вот за это сам адмирал в Порт-Артуре прикалывал на грудь мне хресты.

На русско-японской войне он был героем. За что получил два Георгиевских креста первой и второй степени.

Дед гордился своими наградами. Они у него висели на стенке, а когда уходил из дома, снимал их, завёртывал в тряпочку и клал в уголок на дно сундука.

В печке догорали последние головёшки. Отец, сидя на корточках, курил и пошевеливал угли кочережкой, табачный дым тянуло в поддувало. Терентий бросил в печку окурок папиросы, ещё раз помешал кочережкой угли в печи и сказал:

– А, ну-ка, Васюха, закрывай трубу.

Вася взял лежащий на припечке специально обтёсанный по размеру кирпич, обвёрнутый тряпочкой, и заложил в трубе отверстие. Тепло пошло из печки по верху, и вся изба стала нагреваться.

– Деда, – сказал он, подсаживаясь к нему поближе, – сваргань мне пенал.

– Погодь, че-то не припоминаю. Пенал! А что это за штуковина така?

– Это маленький ящичек, в который ученики кладут ручки, карандаши, грифель, чтобы они не ломались.

– Ничо себе придумал. Изголяешься над дедом. Это-ка мы с тобой завтра варганить будем, – широким беззубым ртом зевнул дед. – А сейчас давай-ка, паря, ложиться почивать.

Дед удобнее улёгся на краешке печи, а Вася залез на полати, где уже спали девчонки.

Утром он проснулся рано. Мать старшую сестру подняла ещё раньше. Она хлопотала при маленьком ночнике у печки. Мать месила в квашне тесто, а Анюшка готовила капусту, свеклу, морковь. Ведь сегодня воскресенье, и мать напечёт ватрушек и пирогов.

Вася слез с полатей, подошёл к окну и увидел, что земля вся покрылась снегом. Отца в избе не было. Старшие братья спали на печи.

– Мам, а тятя где? – спросил он.

– Рогожи складывает на санки.

Вася полез на печь, снял с шестка свои новые лапти, сел среди пола и стал обуваться.

– Ты куда это спозаранку собрался? – спросила мать.

– Тяте пособить хочу, рогожу повезу с ним к Корепину.

Он оделся и вышел на улицу. Половину рогожи отец уже положил на санки, а вторая лежала на рундуке.

– Ты пошто пришел? – спросил отец.

– С тобой поеду.

– Правильно, Васюха, неча без дела слоняться. Щас рогожу догрузим и пойдём в избу. Там, наверное, картошка сварилась. Поедим и поедем.

Когда они зашли в избу, все уже сидели за столом. Мать поставила решето с картошкой, деревянную чашку с солёной капустой и чашку с солёными грибами.

– Мы с Васюхой щас половину рогожи увезём, – сказал отец, – потом он привезёт санки, а ты, Яшка, сложишь остальную рогожу, и привезёте с ним.

– Добре, – кивнул Яков кудрявой головой.

Когда с завтраком закончили, Вася с отцом оделись и вышли на улицу. Отец впрягся в санки, а он стал толкать сзади. Санки по свежему снегу катились легко. Со всех улиц почти от каждого дома отъезжали такие же подводы с рогожей. У Мохинских ворот скапливалась очередь, а ворота ещё не были открыты. Они сложили возле крыльца рогожу, и Вася бегом с санками побежал домой. Положили с братом остальную рогожу и повезли туда же. Некоторые любопытные мужики спрашивали отца:

– Сколько же, Тереха, за неделю выткал?

– Две сотни с двумя десятками.

– Здорово, здорово у тебя дело идёт.

– У меня вся семья в работе. В школу ещё не ходят и то тянутся к мочалу. Так чем не две смены! Развернуться теперь есть где.

Заскрипели половицы в коридоре. Вот кто-то медленно спустился по лестницам. Выдвинулся дверной засов, открылись парадные двери. В толпе кто-то тихо произнес:

– Лева Бадуй идет.

На крыльце появился старик Леонтий. Приподнял обеими руками на голове шапку, немного пригнул голову, поздоровался с мужиками. Мужики тоже поприветствовали старика, а кто-то сказал:

– Долго, долго спите, дядя Леонтий. Вон сколько снегу подвалило. Надо было уже подмести возле ворот.

– Что вам, грабена мать, дня не хватит!?

«Старик взял метлу, стоящую в углу возле крыльца, и стал сметать снег с крыльца. Возле палисадника бежала небольшая мохнатая белой шерсти собака Валетко. Добежала до чьих-то санок с рогожей, приподняла заднюю ногу, помочилась и снова побежала мимо другого палисадника к задним воротам и юркнула в подворотню.

Старик открыл распашные ворота и пошёл по двору к задним воротам, выходящим на другую улицу. Взял за ошейник Валетко и посадил на цепь. Сам через другое крыльцо зашёл в дом.

Мужики, кто стоял с санками ближе к воротам, стали завозить санки во двор. Внутри дома, в коридоре на высоких столбах стояла уборная. Стена коридора, на уровне уборной была обколочена наглухо строганными досками, а снизу редко обколочена стоячими досками. На улице было слышно, что кто-то идёт по коридору, потом скрипнула дверь в уборную.

– Гей, мужики, как бы вас не замочить! – крикнула Мария Ивановна, жена Ивана Леонтьевича.

– Ничего, помочите немножко. Подрастём, – ответил кто-то».

Скоро вышел на двор Иван Леонтьевич в тёплом крестьянском полушубке. Черная длинная борода как всегда расчёсана надвое.

В одной руке у него деревянный аршин, в другой – алфавитная книжка-долгушка, в которой велась вся его бухгалтерия. Иван Леонтьевич поздоровался и сказал:

– Заждались, наверное, мужики? Ну, ничего. Мы быстро управимся.

Вышел на двор и старик Леонтий, потом сын Андрей, который заранее уже знал своё дело.

Иван Леонтьевич пересчитывал лежащие на санках десятки, измерял длину и ширину по верхнему кулю, иногда заворачивал половину десятка и просматривал в середине. Потом быстро открывал страницу лицевого счёта, делал запись принятого товара и подходил к следующим. Следом за ним шел старик и проверял почти каждый десяток в отдельности, каждый куль, проверял плотность и влажность.

Тот, кто уже сдал рогожу, сразу же шёл в склад отбирать пучки мочала на следующую неделю. Отобрав сколько нужно, подносили к весам. В складе за порядком следил Андрей. Когда с приёмом рогожи было покончено, приступали к взвешиванию мочала. Андрей вешал на скальных коромысловых весах, которые были подвешены на лёгких цепях за перекладину. Иван Леонтьевич открывал вторично страницу и смотрел, сколько тот или иной крестьянин брал мочала, сколько сдал рогожи, и сколько нужно отпустить на следующую неделю. Были и не согласные. Степан Лисин возразил:

– Мало, Иван Леонтьевич! Свешайте хоть еще один пучок.

– Ну, Господь с вами! Вы, Иван, не переработали мочала с той недели. Рогожи сдали мало. Зачем лишнего набирать? Нет, нет. То, что свешали, вези. Перечтёшь – придёшь. Свешаю ещё. Следующий!

Вася с братом отбирали мочала, сколько нужно. В этом Иван Леонтьевич их семью не лимитировал. Знал, что отец перечтёт всё. А если и останется, то оно будет в заготовке. Они уложили на санки пучки мочала и повезли домой. Отец остался для расчёта. Подводы санок снова потянулись по улицам. Кто сам из мужиков повёз мочало, у кого повезли ребятишки. Иван Леонтьевич, а за ним группа мужиков пошли в квартиру. Кто сел на лавки, кто устроился поудобнее на полу. Кому невтерпёж покурить, уселись возле печки. Иван Леонтьевич разделся и сел за стол, открыл свою «долгушку», снял со стены счёты, висевшие на гвозде. Стал подсчитывать лицевой счёт первой страницы.

Жарко топилась железная печка. Еловые дрова издавали резкий треск. Огонь с шумом вылетал кверху, упираясь в короб печки, и по обороту дым вылетал в стояк, а затем горизонтально шёл по трубе в печной проём, где сила холодного воздуха подхватывала его и уносила кверху по печной трубе.

«Хозяйка Мария Ивановна, любительница побалагурить с мужиками, вышла из комнаты и встала возле печки, то и дело подымая свой сарафан и остальное, что было одето под ним, подставляя свой жирный зад и толстые ляжки к теплу. Она не обращала внимания и не стеснялась мужиков.

Иван Леонтьевич, сидевший за столом, и увлёкшись подсчётами, не обращал внимания на жену.

– Уже запахло поджаркой, Мария Ивановна! – засмеялся Володя Маулин, тоже любитель побалагурить при народе.

– Ой, и правда, мужики. Наверное, хватит, а то как бы не лопнула кожа, как на пережаренном поросёнке, когда его палят и гладят раскалённым железом.

Мария Ивановна зашла за перегородку, поставила в дверях табуретку и села, закинув ногу на ногу, начала щелкать подсолнечные семечки.

В двери заскрёбся кот, ему открыли дверь. Кот мохнатый, дымчатой шерсти сибирской породы медленной походкой возле сидящих на полу мужиков прошёл к печке и улёгся на полу. Кот нагрел свои озябшие пальцы на лапах, встал. Замурлыкал, подошёл к хозяйке и стал тереться об её толстые ноги.

– Что, проголодался, скотинка, за ночь? Не накормили, видно, тебя «невесты»?

Мария Ивановна встала с табуретки и пошла за перегородку. Кот тоже пошёл, ткнулся своей мордочкой в свою чашку. Но, видя, что в ней ничего нет, он снова замурлыкал, прося у хозяйки завтрак. Мария Ивановна накрошила в чашку мягкого хлеба, залила свежим молоком и снова села на табуретку. Кот наелся, обтёр свою мордочку лапками, подошёл к хозяйке и запрыгнул к ней на колени».

Мужики, с которыми производился расчёт, уходили по домам, на их место приходили новые. Усаживались так же: кто где мог, и ждали своей очереди. Вася домой не уходил, сидя на полу возле дверного косяка, ожидая отца, слушал разные рассказы мужиков.

В дверях показался старик Леонтий, увидел Васю, заругался:

– Что, грабёна мать, тут торчишь, место занимаешь? Шёл бы домой.

– А что тебе, дедушка, места не хватает? – воспротивился Вася – раздевайся да полезай на печь.

– Ах ты, молокосос! Учить ещё меня вздумал! Ты пошто пришел?

– Тяте пособить.

Леонтий, прищурившись, оглядел сидящих людей:

– Тереха, однако, это твой парнишка-то?

– Мой, дядя Леонтий, – ответил отец.

– Вострый он у тебя на язык. Ну ладно, ладно, нехай себе сидит. А то я чуть было не осерчал.

Старик снял за занавеской пиджак и шапку и, громко кряхтя, полез на печь.

Тут же зашли Андрюха с женой Марией Никандровной и его сестра Таня. Они все во дворе хлопотали за скотом.

Пока Андрей был не женатый, а Таня заканчивала гимназию, Корепины держали работниц, а сейчас они управлялись по хозяйству сами. Летом, во время страды, держали подённых рабочих. А на конях с самой весны до осени на них батрачил Терентий.

Вошедшие разделись и прошли в большую половину, что называлась залом. Двери в зал всегда были закрыты, и посторонним «чёрным» людям входить в зал не разрешалось.

У Андрея Ивановича был сын Никишка, на два года моложе Васи. Иногда Вася со своими сверстниками: Колей Гусевым и Иваном Суровиковым захаживали к ним, проходили в их хоромы, играли в детские игры. Вася видел эти хоромы.

«Зал, или, как его называли, гостиная, куда собирались гости, был большой. Пол устлан коврами и бархатными дорожками. Посередине стоял большой круглый стол, покрытый дорогой скатертью с кистями, свисающими почти до самого пола. Вокруг стола и возле стен стояли венские стулья. Окна, расположенные с одной стороны, выходили в сад. На окнах висели дорогие шторы. Над столом висела медная люстра большого размера на фигурных цепях. Подсвечники расположены в три ряда конусом к потолку. В патроны подсвечников ставились толстые белые восковые свечи. В праздничные вечера свечи зажигали полностью. На стенах в больших рамах висели картины, нарисованные масляными красками. В одном из простенков висело большое групповое фото – это члены губернской Думы. Среди группы на переднем плане в середине – хозяин дома Иван Леонтьевич Корепин – с такой же бородой, расчёсанной надвое. В одном углу возле окна на специальной подставке стоял граммофон с большой зелёной трубой.

Возле стены, где не было окон, в углу стояла железная койка со светлыми никелированными головками. Койка с двух сторон обтянута ширмой на специальных стойках – это была постель Тани.

Справа, до самого потолка, была тесовая перегородка с лёгкой распашной дверью – это спальня Ивана Леонтьевича и Марии Ивановны.

Печь с одной стороны обогревала спальню, с другой стороны – зал, с третьей стороны – людскую, т. е. прихожую, она же была и столовой. Из зала была проложена дорожка до дверей передней половины дома. Передняя половина светлая: три окна с одной стороны – к саду, четыре окна обращены на большую улицу, на третьей стене – одно окно и тут же входная летняя дверь.

В помещении всё уютно и чисто, на окнах также висят шторы, на полу ковры и дорожки. На одной стороне к саду – две спальные комнаты. Одна из них – детская. В углу стоит большая дорогостоящая этажерка с книгами. В простенке передней стены стоит туалетный стол, перед столом – большое зеркало. В летний период сюда ставят патефон с повёрнутой трубой в окно на улицу, и вся улица оглашается патефонным звуком незнакомой мелодии.

После окончания всех расчётов мужики выходили во двор и становились в очередь возле «магазина». Правда, специального, как такового, магазина не было, но был большой амбар дверью во двор, заполненный товарами. Тут была ржаная мука, крупчатка всех сортов, возные крупы, горох и гороховая мука, мясо, рыба, чай, сахар, махорка и мыло, керосин, спички, соль и другие товары. Была и мануфактура».

В счёт заработанных денег мужик мог взять всё, что необходимо. Иван Леонтьевич выходил с сыном и отпускал то, что было уже записано в «долгушке». На этот раз отец кроме керосина, сахара, чая и махорки ничего не брал. Весь недельный заработок получил сполна деньгами. Домой пришли проголодавшиеся. Мать была дома одна с меньшими сестрёнками, остальные где-то гуляли. Отец разделся, сел за стол, вытащил из кармана пачку денег и подал матери. Мать собрала на стол. Вася с отцом славно пообедали, как после молотьбы.

По дому разносились густые свистящие звуки, исходящие от тяжелого дыхания деда, который спал на печке. Вася спросил у матери:

– Мам, а пенал-то дед зробил?

– Зробил. Вон глянь там в сумке.

Вася снял с гвоздя сумку, положил возле себя на лавку, потом вытащил пенал и долго любовался им. Несколько раз взад и вперёд выдвигал и снова задвигал крышку. Вдоль пенала посередине была перегородочка. Точь-в-точь пенал был как у Володьки Панькова. Только этот был не покрашен. Вася вспомнил, что когда мать на Пасху варила яйца, то она их варила с луковой шелухой, и они были красными.

Когда вечером затопили печку, он спросил у матери:

– Мама, у тебя есть шелуха от лука?

– На кой они табе?

– Хочу пенал покрасить.

Мать принесла из чулана две горсти луковой шелухи. Положила ее в горшочек с водой, когда вода закипела, Вася положил в него пенал. Вытащил через несколько минут, дал обсохнуть, потом обтёр тряпочкой. Пенал получился настоящий, как купленный в магазине.

За первым уроком он тихонько показал пенал Лёньке, а в перемену похвастался всем. К парте подошли ребятишки, всем хотелось посмотреть. Пока рассматривали пенал, Вася не заметил, как прошла перемена. Зазвенел звонок. Зашла учительница и обратила внимание на их парту. Спросила:

– Это что у вас тут?

– Пенал у Замыслова смотрим, – ответил один из учеников.

– Желательно, чтобы у всех были пеналы, – сказала учительница.

В Белоусово ходили учиться ученики из соседней деревни Полемерское. До деревни было три версты. Дорога, вернее тропа, проходила возле скотского кладбища, которое было возле гумен на берегу речки. Через воду было положено несколько жёрдочек. Осенью ученики свободно ходили по этой тропе, а к весне эта речка от талых вод набухала водой, и переход через неё становился опасным. Тогда приходилось ходить дорогой, а это увеличивало расстояние на полторы версты. Зимой тоже иногда создавались трудности. Особенно в непогоду. Санной дороги почему-то тут не было, и узкую тропу часто заметало снегом, тогда ученики шли друг за дружкой. Старшие прокладывали след для младших, которые тянулись сзади.

Когда во время занятий начиналась снежная позёмка, увеличивался снегопад, что не сулило хорошей погоды. В таких случаях учительница задерживала учеников первых и вторых классов и оставляла ночевать в школе. Некоторых учеников местные ребята брали к себе домой. Старшеклассники всё же уходили домой, а утром снова шли и приносили еду оставшимся ночевать в школе ученикам. Сторожиха школы приносила из дома краюху ситного хлеба, чашку картошки, завернутой в тряпицу, кипятила на плите чайник и поила чаем. После чая зажигала столовую десятилинейную лампу и выносила в класс. Ребятишки располагались за столом и выполняли уроки, заданные на дом. Учительница несколько раз заходила в класс, проверяла, как занимаются дети, помогала ученику, который затрудняется выполнить то или иное задание. Уборщица тётя Маша топила в классе печки. Хорошо горели сухие дрова, потрескивали. Яркий свет огня просвечивался в дверные щели поддувала. Некоторые девочки подсаживались к печке, читали, учили стишки. Спать устраивались на печке или на кухне, на лавках.

«Сколь ни дружен был школьный коллектив, но иногда случались ссоры между своими и чужими учениками. Иногда доходило до драки. Когда после занятий выходили из школы, «свои» начинали бросать снежками в «чужих». Увлечённые азартом, бежали за чужими за гумно и там схватывались в драку. Утром ученик, придя с покарябанным лицом, жаловался учительнице. Тогда забияку учительница ставила стоять за партой целый урок или «столбом» – в угол, а то и на колени. Иногда дело доходило до родителей, а дома с таким учеником расправлялись по-своему. Среди местных забияк были такие ученики, как Мишка Косарев из второго класса, такой здоровяка, драчун, спуску никому не давал, Колька Привалов – задира и Федька Кулаков из третьего класса. Из чужих был второклассник Яша Коровин, здоровенный, он вырос на хлебных кусках, собираемых по людям вместе с матерью, Веденеев Ваня, заика. Эти ребята не давали спуску местным. Яша Коровин, хотя и был неповоротливым, но если кто-либо попадался ему один, подминал под себя. А если подходили сразу несколько человек, то Яша по очереди укладывал их под себя, тогда подбегали его товарищи и по одному расправлялись с ними. Так заканчивалась драка победой чужих. Победителей учительница не судила, зная, что драка затеяна местными учениками.

Приходя в школу, запасались «кознами» («бабки») и затевали в коридоре игру. Ставили на кон по три-пять «кознов» и с определённого расстояния специальными битками выбивали с кона. Если, например, поставил три «козна», а выбил пять или шесть, значит, два-три «козна» в выигрыше. У кого не было «кознов», ставили деньги или покупали у тех, кто выиграл. Зимой «козны» стоили дороже, чем летом.

На копейку зимой давали два «козна», а летом до десяти. Потому что летом больше игроков. У каждого мальчишки их было много. Однажды, когда в коридоре шла игра, я стоял у окна, кто-то из ребятишек толкнул на меня другого мальчишку, и я ударился головой о раму. Стекло разбилось. Виновным оказался я. За это учительница меня не стала наказывать, а попросила, чтобы завтра пришёл в школу отец. Когда я сказал это отцу, то отец задал мне порку! Это уже была вторая, первая была порка от матери за то, что лазили в чужой сад за крыжовником, и они памятны на всю жизнь».

Когда пришли утром в школу, учительница сказала отцу:

– Ваш сын разбил стекло в коридоре, нужно его вставить.

– Легко гутарить, что вставить, – сказал отец – а где же стекло взять? Стекольщики зимой не ходят.

– Хотя бы заколотить фанерой, а то пойдёт снег, а весной дождь, и в коридоре будет сырость.

Отец из школы зашёл к Корепиным и там нашёл кусок фанеры. Утром следующего дня Вася унёс фанеру в школу. Выбитое стекло заколотили, и играть в «козни» учительница больше не разрешала.

В большие перемены ученики занимались играми. Особенно были распространённым игры «В поясок» и «Уж мы просо сеяли, сеяли». Девочки вместе с мальчиками садились на пол в большой круг с вытянутыми ногами внутрь круга. Один «водит»: подбирает потолще пояс или узенький ремешок, свёртывает его, обегает сзади по кругу несколько раз и оставляет ремешок у кого-либо за спиной. Если игрок не успел обнаружить ремешок, то вожатый подбегает, берёт ремешок и начинает хлестать игрока.

Тот встаёт и убегает, а вожатый за ним, нахлёстывая ремешком, добегает до свободного места и садится, а игрок становится вожатым. Если сидящий обнаруживает за спиной ремешок, берёт его в руки, встаёт и бежит за вожатым, нахлёстывая ремнём. После этого садится снова на своё место, а вожатый снова водит.

Также интересной была и другая игра. Она сопровождалась песней. В этой игре участвовало большинство учеников. Разделялись на две группы, отдельно мальчики и отдельно девочки. Становились в две шеренги у стен прихожей, подхватив один другого под руку.

«Начинали девочки. Идут к группе мальчиков, поют первый куплет, второй куплет поют, пятясь назад на своё место. Мальчики так же исполняют свои куплеты.

Девочки берут Ванечку и становят в середину своей шеренги».

В следующую перемену игра начинается снова. Запевали мальчики в таком же порядке, только вместо Ванечки называли Манечку или другое имя.

Началась империалистическая война, она легла тяжелым бременем на плечи крестьян и отразилась на жизненном уровне большинства жителей деревни. На войну уходили многие кормильцы своих семей: отцы и сыновья. Война была объявлена в августе, в разгар полевой страды. Молодые рекруты задолго до призыва начинали гулять.

«В каждом доме готовились попойки. Всюду можно было слышать гармошки и песни. Не случайно в народе были сложены такие песни:

Эти песни пелись и тогда, когда молодые рекруты уходили на фронты гражданской войны».

Василию запомнились солдатские проводы на всю жизнь. Большими группами, пешком и на конях шли и ехали провожающие через деревню из дальних деревень. Отец Василия на войну не призывался: он потерял много зубов, и таких людей от солдатской службы освобождали. Старший брат Яков был ещё молод.

Не забыл Василий и то, как дядя Сергей, мамин брат, провожал на войну единственного сына Ивана, как его жена, сидя на телеге, рявкала и голосила, рвала на себе волосы, но слезами горю не поможешь. Убили Ивана на войне.

В первый год войны стали поступать в деревню письма с фронта. Кого-то ранило, того-то убили, тот-то попал в плен. И снова потекли слёзы. Матери, жены надеялись, что их сыновья и мужья ранены, могут прийти домой или вернуться из плена, но судьба многих была неизвестной.

«В 1915 г. в деревню стали приводить военнопленных. В основном это были австрийцы, венгры и немцы. Большая группа пленных была расквартирована на Усте в помещичьих домах. Трудоспособные работали на химическом заводе, часть – на торфоразработках. Неспособные к физическому труду организовали сапожную мастерскую, которая обслуживала своих пленных. В деревне большая группа пленных жила в двухэтажном доме Корепина. На втором этаже было жильё, на первом – тоже сапожная мастерская, она обслуживала население, несколько пленных работало у богатых. Как, например, двое у Левохиных, по одному жили у Гусева, Кузнецова, Суровикова. Работали на лошадях, на полевых работах.

Вечером после работы пленные переодевались в чистое военное обмундирование, шли на угор, где обычно собиралась молодежь. Они были молодые, красивые, поэтому местные девки их не чурались. Пленные прожили в деревне год, потом их куда-то отправили».

Уже второй год шла война, и Иван Леонтьевич, вспомнив наказ прежнего хозяина, приступил к его осуществлению. Начал разрабатывать оставшийся лес, приводить в порядок древесину на пристани. Дважды за лето грузил свою баржу пиломатериалом и сплавлял её на Волгу. Одновременно занимался торговлей рогожей.

Помещичий дом, что стоял на берегу, он перенёс ближе к хозяйственным постройкам. При этом он приказал уменьшить размеры строения, и дом стал значительно меньше, но все же в нем остались кухня, зал, столовая и большой тёплый середник.

Таким же остался и порядок ведения хозяйства. Луга и озёра по-прежнему арендовались крестьянами. Мельница работала на полную мощность. Дополнительно был сделан привод для обдирки овса и проса на крупу. Денежки в его железные сейфы текли с огромной быстротой.

С фронта приходили домой раненные и искалеченные солдаты. В деревню доходили смутные вести: солдаты сидят в окопах и холодных блиндажах, ожидая наступления. Солдаты гибнут не только от неприятельской пули, но и от холода и голода, заедают вши.

Однажды в деревне появился урядник. Пришел он к старосте Привалову Поликарпу, жил он от Замысловых через дом. Урядник был ростом высокий, с длинными усами. На одном боку шашка, на другом наган. Сапоги со шпорами, на кителе болтаются кисточки.

Староста позвал к себе десятника, тот пришел. Что-то поговорили, и десятник ушел опять. Через некоторое время к старосте стали приходить мужики, собралось человек двадцать. Вокруг собрались ребятишки. Им было интересно, куда пошли мужики, некоторые были с вилами. Народ пошел в Завражную улицу. Вскоре узнали, что Лобанов Петруха – дезертир прибежал с войны. В это время он сидел на сеновале. Услышав шум, выскочил в хлев, с хлева соскочил в огород и побежал в лес к озеру. Весь народ побежал за ним. Пока искали в лесу, он прыгнул в воду и поплыл на другой берег, на «остров». Доплыл до берега, из сил выбился: был в сапогах и ватном пиджаке, запутался в траве, на берег вылезти не смог. В это время мужики сняли с перехода две большие плахи, и двое с вилами переплыли на тот берег, там его и взяли. Вытащили на берег, связали, а потом вокруг озера поехали на лошади, положили его в телегу и привезли к старосте. Вся деревня смотрела в окна, как связанный дезертир сидел на полу и курил папироску, которую ему дал урядник. В этот же день дезертира увезли в волость, а потом отправили на фронт.

Этой же осенью Петр Лобанов вернулся домой на костылях. У него обе ноги были перебиты, и лицо было в шрамах от осколков разорвавшегося снаряда. При встрече с односельчанами в его глазах был немой укор:

– Что же вы наделали со мной, окаянные?

Мальчишки часто приходили к нему и просили рассказать о войне. Петр неохотно, но рассказывал о готовящейся какой-то революции, о Ленине.

Он говорил, что в окопы приходили тайные агитаторы и говорили солдатам, что за границей живёт русский большевик – Ленин, который руководит всеми большевиками, чтобы сделать революцию. Солдатские командиры: прапорщики и подпрапорщики говорили солдатам, что Ленин из-за границы делает смуту среди русского народа. В России появились какие-то большевики и меньшевики. Одни говорят, что надо кончать войну, другие – надо воевать до победного конца.

Он достал из буфета пожелтевшую газету, зашуршал ей, просматривая заголовки, потом, прищурившись, долго всматривался в текст и в концовке сказал:

– Вот у мене тут есть одна газетка политического толка, возьмите, почитайте.

Вася взял изрядно помятую и потертую газету. Внимательно посмотрел на нее, некоторых слов невозможно было разобрать. Сложив ее в несколько раз, сунул за пазуху.

– Ну чо, хлопец, не читашь газетку-то? – с упреком спросил Петр.

– Я плохо еще читаю, дядька Петро, дома почитаю.

– Запомни, хлопец, что за эту газету урядник тебя наказать может.

– А я не боюсь. Тятя сказал: «Не бойся, Васька, никого, кроме Бога одного».

– Ну-ну. Что деется на белом свете, урядника он не боится.

Петр достал кисет, скрутил самокрутку, затянулся горьким дымком:

– В обчем, пацаны, я так и не понял ничего, чо будет дальше с нами. А я вот войны хватил сполна, – заключил Петр Лобанов, трогая шершавыми руками свои колени.

Вечером Вася сидел за столом возле лампы и по слогам вслух читал затертую газету. Мать управлялась по хозяйству и внимательно его слушала. В сенях послышались шаги.

– Это бабка Аксинья, больше некому, – тихо проговорила мать.

Было слышно, как подслеповатая шарит руками по двери, потом раздался осторожный стук в дверь. Вошла бабка Аксинья, перекрестилась, покосилась на лавку, но не прошла.

Она стала возле порога и не решалась спросить, зачем пришла, внимательно стала слушать Васю.

– Проходь, садись, – указала ей мать на скамью.

Она прошла и села на край скамейки. Потом вдруг подняла глаза, проницательным взглядом посмотрела на Васю и с дрожью в голосе спросила:

– Что же такое у нас делается?

– Где у нас? – насторожился Вася.

– В Россее матушке. Вот и Батюшка говорит, что светопреставление близко.

– Как светопреставление? – всплеснула руками мать.

– А вот, всесветная война сначала, а потом антихрист и светопреставление.

Видя, что ее внимательно слушают, она продолжала:

– Раньше все было тихо и мирно, а случилась война, и все перевернулось. Уж на што я темная баба, и то до третьих петухов не сплю, все думаю. Смута назревает на Руси. Что творится? Ничего не понимаю.

– Эх, лучше бы не было энтих самых газет, – отчаянно махнула рукой мать, – головы дурманят людям.

Бабка Аксинья встрепенулась, с трудом поднялась со скамьи и, смущенно улыбаясь, обратилась к матери:

– Пусть твой Терентий завтра с моим Николкой на базар в Воскресенское съездит, пособит ему яблоки продать.

Услышав это, Вася вздрогнул, и у него сразу зачесалась спина и ниже, как будто кто крапивой ужалил.

О готовящейся революции в деревне знали только по письмам солдат и от тех, кто приходил домой раненый. Этим разговорам верили и не верили. Газеты в деревню приходили редко, да и то их получали только богатые и читали только для себя, а что готовилась буржуазно-демократическая революция, то богатеям это было только на руку, что у власти будут стоять они же – богатеи.

Семья Замысловых по-прежнему занималась рогожей. Семья становилась всё больше и больше. Детей стало шестеро. Трое стали взрослыми. Изба стала тесная, отца вновь и вновь заставляло думать, как выбраться из этой халупы, как построить новую просторную избу. Решили продать корову и купить сруб. В постройке нового дома опять не обошлось без Ивана Леонтьевича.

Дворину на этот раз им дали в поле; за деревней строилась новая улица, и их новый строящийся дом в поле стал пятым по счёту. Строиться начали с осени 1916 года, нанимали со стороны плотников. Много помогал дедушка Иванко.

Жить в новую избу перешли – ни крыши, ни сеней не было. Изба была просторная, светлая, в пять нормальных окон. Сразу же взялись за рогожи, потому что нужно было кормиться, и нужно было достраивать дом. Когда освободилась старая изба, стали перевозить её к новому дому, пристраивали сени, но в первую очередь нужно было покрыть крышу. Целый год строились, но все же построили дом как у людей. Конечно, у соседей дома были лучше, по две избы, крытые «по-шатровому», с резными наличниками, а у Замысловых наличников ещё не было, но крыша крыта была не соломой, а тёсом.

Зима 1917 года была малоснежная, тёплая, предвещала быть ранней весне с заморозками, которые последнюю влагу из земли выморозят, а это отразится на урожае. Хорошо, если вовремя будут дожди, то можно будет ожидать, хоть и небольшого, но урожая. А если будет засуха, то не только урожая не будет, но и трава вся выгорит, а это значит – неминуемый голод.

Наступил февраль. Запахло морозом. По ночам, а иногда и днём бушевала метель. Галки, вороны, сороки, голуби и воробьи – обитатели деревень – улетали в леса поблизости к деревне, чтобы при хорошей погоде вернуться в поисках пищи. Воробьи и голуби забирались под застрёхи, наличники, прячась от холода, и смотрели на дорогу. Увидят едущую по дороге подводу или растерянный свежий помёт, тут же вылетают из своих укрытий на дорогу и выбирают съедобную пищу.

Придя в школу по заснеженной дороге, ученики по очереди обметали полынным веником заснеженную обувь. Вася, помолясь перед иконой, что висела над классными дверями, положил сумку в парту, подошел к печке и стал отогревать озябшие руки и щёки. Рядом вставали другие ученики. Отогревшись, кто садился за парту в ожидании звонка, кто выбегал в прихожую, затевая игру в «кошки-мышки». Зазвенел звонок. Все уселись за парты в ожидании учительницы. Зная, какой будет урок, выложили на парту учебники, тетради. Дежурный расставил по партам чернильницы. Зашла учительница, поздоровалась как всегда. Дежурный прочитал утреннюю молитву. Учительница стояла возле стола и минуту ничего не говорила, а задумавшись, смотрела в простенок задней стенки, на котором под самым потолком висел в позолоченной большой раме погрудный царский портрет. Царь был нарисован в военном мундире защитного цвета с эполетами на плечах, на груди по обеим сторонам висели галуны с кистями, он без головного убора, волосы зачёсаны на одну сторону. У царя небольшая круглая бородка, но зато длинные усы, немного закрученные кверху. Так выглядел на портрете царь. Учительница постояла немного и сказала:

– Ребята! В нашей стране свершилась буржуазно-демократическая революция. Царь Николай, который правил страной, отрёкся от престола. Власть взяла буржуазия. Создано временное правительство во главе с Керенским.

– Новая власть, – спросил Вася, – что-либо хорошего для нас даст?

– К власти пришли помещики, фабриканты, заводчики и деревенские богатеи. Большевики и бедные не хотят, чтобы у власти были богатые. Они хотят, чтобы страной управлял сам народ, и готовят другую революцию – пролетарскую, а новое правительство хотят прогнать. Руководителей новой власти нужно выбрать из крестьян, середняков, бедняков и рабочих с фабрик и заводов.

Слушая учительницу, Вася сидел и думал, что у них и после этой революции не будет ни коровы, ни коня, и всё время ему, да и не только ему, но и другим ребятишкам ходить в школу в лаптях. Уроки в этот день проходили как-то дольше обычного. Играми не занимались. Каждый думал: как бы скорее уйти домой и передать новость, сообщённую учительницей. После занятий ученики попытались убежать домой без молитвы, но учительница задержала и сказала:

– Молитвы никто не отменял. Закон Божий будем изучать и в дальнейшем.

Все встали за парты. Дежурный встал возле стола, начал читать молитву. Шапки и сумки были в руках, а кто-то уже успел одеться. Молитва окончилась. Захлопали партами, побежали в прихожую. У вешалок суматоха. Каждый хотел одеться быстрее. Сняв с вешалки пиджачки, на ходу одевались и бежали на улицу. Придя домой, не успев закрыть дверь, Вася с порога громко сказал:

– Царя сбросили! В Петрограде революция!

– Ты сперва разденься да растолмачь толком, с чего ты взял? – удивился отец.

– Учительница нам об этом рассказала. В газете напечатано. Она сказала, что теперь не царь будет править, а буржуи. Она говорила про большевиков, про Советы.

На другой день утром, когда ученики пришли в школу, портрет царя продолжал висеть на стене, а все-то думали, что его сняли. Зачем он нужен теперь, если отказался от власти?! В первую же перемену начали стрельбу по «мишени». Вертели из бумаги большие папиросы, мочили слюной и бросали в портрет. Каждый выбирал себе определённую точку. Кто метил в глаз, кто – в нос, кто – в лоб. Уже за первую перемену весь портрет был испохаблен. Некоторые папиросы прилепились к полотну. Портрет не давал ученикам покоя. Особенно старались Ленька Кирилов и Сергей Митров.

На другой день принесли рогатки и расстреливали по-настоящему. Но из рогатки стрелять было опасно, можно угодить в окно. И только на третий день учительница распорядилась, чтобы сторожиха сняла портрет. Сторожиха спрятала портрет в дровянике, но Мишка Косарев нашел его и повесил на ворота, и кто как хотел, так и издевался над ним. Тут уже не только стреляли из рогаток, но приносили луки со стрелами, и портрет превратился в тряпку, которую вечером сторожиха сунула в печку и сожгла!

Так окончил своё существование царский портрет Николая II, провисевший долгие годы на стене школы.

«Какие же изменения произошли в школе при новой власти? Ветхие учебники новыми не заменялись. Карандаш и грифель делились на трёх учеников. Новых тетрадей для первого и второго классов также не было.

С чердака снимали старые учебники и тетради и писали между строчек. Чернил тоже не стало. Осенью заготовляли дубовые яблочки, выжимали из них сок, опускали в него старые ржавые гвозди, и получались коричневые чернила. Ручки тоже делали самодельные, но перо нельзя было заменить, так что приходилось его беречь, а то находили дома старые перья, подтачивали их и писали. С топливом тоже было плохо. Денег на дрова отпускалось мало. Были случаи, что каждый ученик, идущий в школу, приносил полено – два из дома. Иногда занимались в неотапливаемых классах. За парты садились, не раздеваясь. Учительница приходила в класс тоже одетая. В квартире у нее был холод, отапливалась только кухня. Керосина не было».

Ее комната освещалась маленьким ночником или свечкой. Муж учительницы – Петр Панков – после того, как зачитал на сходке последние события, произошедшие в нашей стране, больше в школе не появлялся.

Дочери учительницы Галина и Валентина оканчивали гимназию и тоже не стали приходить домой на воскресенье. Елена училась в гимназии первый год, она часто навещала мать. А когда дочь Елена бывала дома, то она замещала мать. В отсутствие дочери учительница просила прийти Сашку Привалова. Он окончил гимназию и где-то учился на лесничего.

Закончился учебный год. По деревне прошёл слух о том, что учительница куда-то уезжает. А куда? Никто об этом не знал. И не знали точно, когда поедет. Однажды в субботу вечером школьная сторожиха пришла домой и поведала соседям – школьникам, что Серафима Александровна завтра уезжает. Вечером же Манька и Аленка Борисовы сообщили об этом соседям – школьникам Дуньке и Феоктисте, а от них узнал Лёнька Кириллов и сказал Васе. А вечером уже знала вся улица. Утром ученики пошли в школу, чтобы проводить учительницу, а по дороге передавали другим. Возле школы собрались почти все ученики деревни. Возле школьной изгороди стояло три подводы, на которые погрузили вещи. На одну подводу погрузили большой сундук, окованный белой жестью, ящики, корзины, тюки, увязанные крест накрест тонкой бичевой, – на другую. Третья подвода оставалась под «живой» груз. Учительница приехала в Белоусово двадцать лет назад. За это время создали с мужем большую семью, накопили и вещей. Говорили, что когда были маленькие дети, Панковы держали и корову.

Наконец, все вещи были уложены и увязаны. Ездовые ждали отъезда. К школе стали подходить женщины с улицы, жившие рядом со школой, чтобы проститься с учительницей. Ученики прижались к изгороди и ждали, когда выйдет учительница. Первой выбежала из коридора маленькая Марийка и забралась на телегу. Сторожиха тётка Паша принесла на руках маленького Шурика и посадила рядом с Марийкой. У сына Володьки в обеих руках небольшие корзины с продуктами. Сама Серафима Александровна несла небольшую бельевую корзину. Ездовой нёс большой тюк, который положил в задок телеги, чтобы удобнее было сидеть. Учительница поставила корзину, подошла к ученикам и тихо, спокойно хотела что-то сказать, но не смогла. По её щекам покатились слёзы. Она вынула из кармана жакета носовой платок, вытерла слёзы и заговорила:

– Прощайте, мои дорогие ученики. Я от вас уезжаю навсегда. Не поминайте меня лихом. Может быть, кому из вас я и делала плохо, но этого требовал мой учительский долг. К вам приедет новая учительница. Слушайтесь её. Учитесь хорошо. Будьте дисциплинированными.

Учительница потрепала некоторых учеников, стоявших рядом с ней, по щекам, поцеловала их в лоб, некоторых в щёки, подошла к тёте Паше, поцеловала её в губы и села на телегу. Тётя Паша по очереди поцеловала всех детей. Ведь тётя Паша эти двадцать лет была не только как уборщица, но и как прислуга и нянька. Подводы тронулись.

– Прощайте, мои дорогие ученики! Прощайте, бабоньки!

Володька на ходу вскочил на телегу и тоже громко крикнул:

– Прощайте, ребята!

Подводы завернули за угол школы. Тут же были полевые ворота. Отворили их.

Дорога шла под уклон, и кони побежали небольшой рысью, а все смотрели и смотрели вслед удаляющимся подводам, оставляющим за собой облака пыли. Вот колёса простучали, переезжая небольшой деревянный мостик. Сразу стихло. Дорога пошла на подъём. А когда подводы переехали бугор, дорога снова пошла под уклон, и было видно, как последний раз помахали белым платком. Это были последние прощания учительницы.

Через неделю в деревню приехала другая учительница, Глафира Ивановна Катюшина. Была она молоденькая, красивая, носила длинную косу. В школе был открыт 4-й класс, в нем учились переростки, которым было уже по 15–16 лет. Глафира Ивановна занималась со вторым и четвертым в «маленьком классе», так называлось отдельное помещение. Четвероклассники занимали две парты в задних рядах, их было шесть человек, второклассников восемнадцать человек.

Во время перемен старшие ученики выгоняли младших из класса, и дверь закрывали на крючок. Парты составляли к дверям, а после перемены второклашек и учительницу в класс не пускали. Учительница от этого часто плакала. Завуч Анна Григорьевна тоже ничего не могла сделать, так и мучились с ними всю зиму.

Однажды по деревне прошла молва, что скоро понесут икону Казанской Пресвятой Богородицы. Все ждали этого дня. Мать сказала своим детям, что, когда понесут икону по деревне, то они должны сесть на дорогу, чтобы «святая прошла через них». Этот день вскоре настал. Из деревни Елкино к школе подошли люди. К этому времени подошли и деревенские, которые приняли от них иконы. Народу было много. Все пошли через мост в деревню. Собралось много ребятишек. Вася, его братья и сестры сделали так, как сказала им мать. Они сели на дорогу друг за дружкой, и вся процессия прошла над ними. Икона была очень большая, ее несли на полотенцах две здоровые женщины. Впереди шли монахини и пели молитвы. У одной женщины на груди висела большая медная кружка, в которую встречающиеся на улицах люди клали деньги. Эта процессия прошла всю деревню и дальше пять верст до следующей деревни Игнатьево. Такое шествие было устроено монахами из какого-то монастыря: собирались средства на постройку храма.

После февральской революции настало смутное время. Рогожное производство прекратилось. Заработков зимой не было. Все ждали весны. Весной по реке пойдёт лес, будет и работа. Рядом с деревней стоял химический завод. Весной в затон заходило много леса, а когда вода уходила, требовалась выгрузка его на берег, а для этого нужна была рабочая сила. Мать и брат Борис нанялись на завод и работали там почти всю весну и лето. Отец и старший брат Яков перешли на постоянную работу к Левохиным на «Губу» (так называли помещичье имение). Отец работал на полях на паре лошадей, а брат пас скот. Василий часто бегал помогать брату, загонять скот. Приходил и к отцу на поле. Бывало, когда он боронил, Василий забирался на коня и ездил на нем. Вечером с отцом ехали на конюшню. Оставался с ними иногда и на ночь. Спали в каретнике, на сеновале.

«В начале августа в деревне справляли престольный праздник Самого Господа. Проходило моление. Староста назначил две подводы ехать в село Глухово за батюшками. Принесли большие деревянные иконы, поменьше были за стеклом, большой деревянный крест, посохи, на которых были прикреплены иконы на полотне – хоругви. Большие иконы были прикреплены к шестам. Все это располагалось вокруг кирпичной часовни, которая стояла посреди деревни. На крестах к каждому святому лику прикреплялась зажженная свеча. Народ все подходил и подходил, пришли батюшки, и начался молебен. Ребятишки тоже по очереди держали ручные фонари и стояли возле каждой иконы.

И вот молебен закончился. Вся процессия направилась по прогону к полевым воротам. В это время выгонялся в поле скот под окропление. Каждое животное батюшки окропляли святой водой.

Потом шли вокруг всей деревни по полям, кадили и кропили святой водой, эта круговая процессия шла верст пять и приходила обратно к правым полевым воротам, по прогону подходила к часовне, и снова проводили молебен. Некоторые крестьяне давали старосте заявки на домашний молебен. У богатых были молебны в доме. Иконы заносились в дом и во двор. К бедным заходили только батюшки, а иконы оставались на улице. За такие молебны и цена была разная. Староста давал батюшке список, и он знал к кому заходить. Батюшки служили молебны и в «кредит», то есть до другого праздника. После служения молебна батюшка всегда вынимал из кармана блокнот, в который записывал должников.

Молебны проходили весь день. Потом батюшек приглашали в дом к Ивану Леонтьевичу Корепину, там для них готовили специальный обед, за которым проводили празднество. И только вечером их снова увозили в село.

Сопровождавшая иконы группа девушек и парней возвращалась домой поздно вечером. На второй день начиналось гуляние. С утра мелкие торговцы: местные и из других деревень привозили свои товары на середину улицы к дому Таракановых. Раскидывали палатки на случай дождя, жары и пыли, раскладывали свои товары, и начиналась оживленная торговля, которая продолжалась 2–3 дня. В продаже были конфеты, пряники, орехи: заморские, китайские, вологодские, кедровые орехи, семечки и другие мелочные товары».

На праздник Терентий всегда выделял своим детям денег. Их было четверо. Старшему Якову давал 25 копеек, Борису 15 копеек, сестре Анюше 10 копеек, а Василию больше пяти копеек никогда не попадало. Получит, бывало, пятачок и распределяет, на что его израсходовать. В первую очередь купит маленькие игорные карты за 2–3 копейки, на остальные купит пряников, конфет и семечек, а на орехи не хватало.

Справляли в деревне все религиозные праздники: Рождество, Крещение, Кузьму и Демьяна, Масленицу, к которым заранее готовились. Варили пиво, гнали самогон.

Были случаи, когда летом не было долго дождя, засуха грозила уничтожить урожай. Собирались жители деревни и решали организовывать молебен в такой же обстановке как и в престольный праздник. Для этого приглашались батюшки со всеми «божьими ликами». Первоначально служили молебен возле часовни, а потом всем крестным ходом обходили вокруг деревни. Этот молебен выражался в просьбе у Бога дождя. Батюшки, когда их просят, не выезжали, а ждали, когда покажет на дождь барометр. Вот и получалось, что после молебна обязательно проходил дождичек.

«Это Бог послал», – так говорили старики. Молебен служили против болезней: «холеры» и «сибирской язвы», которые уничтожали людей и скот.

Были и такие случаи: когда нет дождя, несколько женщин впрягались в плуг и объезжали с ним вокруг деревни, этим самым делали борозду, через которую болезнь в деревню не должна была пройти. А то бывало и так, чтобы выпросить у Бога дождь, собирались партиями женщины и за сотню метров ведрами носили воду «на могилу, якобы похороненного покойника», такое поверье дошло до первых годов советской власти.

«В Рождество ребята собирались по несколько человек и ходили по домам «славить». Я был всегда батюшкой. Заранее делал из липовой лутошки крест и рано утром, чтобы попасть в дома первыми (первым всегда больше давали), бежали на улицу. Пройдя в избу, начинали петь: «Рождество твоё Христово, Христос – Боже наш. Воссияю, воссияю миру, разуму, ты будь звездою, Господи боже, Слава тебе!».

После этого хозяин давал нам денег, копеек 5-10, а если нет денег, то хозяйка подавала большой кусок хлеба, и так пробегали всю улицу. Потом шли к кому-нибудь домой и начинали считать «заработок». Иногда доставалось копеек по 15–20 на брата.

В говенье, перед Масленицей тоже ходили славить. В благодарность нам давали кресты из белой муки, в них иногда запекали медные или серебряные монеты на «счастье», но «счастье» это очень редко попадало. Пели мы так:

– Тётушка, крестик, говинье-то треснет, дайте другой, переломится другой.

С завучем, Анной Григорьевной несколько раз мы всем классом ходили в церковь, за семь вёрст «киселя хлебать», то есть на исповедь, сдавать батюшке грехи. Батюшка спрашивал у меня:

– Что, мальчик, грешен?

Я отвечал:

– Грешен, батюшка.

Батюшка давал сладкого причастья чайную ложечку, а я целовал у него крест».

Особенно Васе запомнился день, когда он учился в 3-м классе, и они ходили одни с Колей и Ваней в Радоницу славить Христа.

День был ясный и тихий. В село Воскресенское через реку народ валом валил. Возле церкви двумя длинными рядами стояли нищие, убогие, слепые, хромые – все, ждущие медного гроша, тот люд, который мог быть исцелен только разве Христом. По улице от трактира до церкви стояли палатки, и на козлах – лотки с разными сладостями и пряностями. В церкви, набитой народом, шла служба. Кладбище переполнено нищими, торговыми людьми и почитателями праздника. Большая часть пришла помянуть своих родственников и друзей с самоварами, кофейниками, водкой и закуской. На кладбище шумно, потому что многие, не дождавшись крестного хода, уже успели справить поминальную тризну, а на тризне, как известно, наш православный народ не столько ест, сколько пьет. Так начинался праздник.

«Вот церковные люди ударили в колокола. Церковные двери распахнулись настежь, и из них показались хоругви, потом фонарь, запрестольный крест, за ними сборная братия, далее огромное количество образов, которые большею частью несли благочестивые женщины и мальчишки, любящие всевозможные церемонии. Наконец, появились батюшки, а за ними огромная масса народу. Народ, один за другим, составив длинный ряд, нагибаясь лицом к спине соседа, проходил под образами, как под воротами. Все это было очень занимательно и весело. Крестный ход должен был обойти все близлежащие улицы.

Родители давали мне 5 копеек, чтобы я поставил к иконам свечки и положил на тарелку, с которой обходил церковный староста. Я, бывало, клал на тарелку 2–3 копейки, а сдачи брал пятак или гривенник, и так обеспечивал себя деньгами на весь праздник».

Второй класс Вася закончил хорошо, его перевели в третий или, как тогда говорили, «в старшие». В старших он учился тоже хорошо по всем предметам. Уроки были чтение, чистописание, изложение, диктант. Он наизусть выучил стихотворения: «Без отца», «Утопленник», «Смерть Сусанина», «Не ветер бушует над бором» и другие.

Вася не любил изучать Евангелие и закон Божий. Плохо давались ему и молитвы. За эти предметы ему здорово доставалось от батюшки, а также от родителей. Славянский язык читать не мог и плохо, с трудом переводил на русский.

«Батюшка каждую субботу приходил в школу и проводил урок «Закон Божий». Бывало, не ответишь ему на вопрос или не выполнишь домашнее задание, то он поставит на ноги и заставит стоять весь урок. Однажды я забыл дома учебник «Закон Божий», батюшка отправил меня домой за ним. С конца деревни пробежал 4 версты туда и обратно по грязи в лаптишках. Весь мокрый от пота и грязи вернулся в школу. С тех пор я не стал забывать свои учебники».

Зимой в школу привозили «живые картины». Вечером приходили взрослые, с них брали деньги, а школьников пускали без денег. На пол ставили аппарат, как у фотографа, а на стену вешали белую простынь. В аппарат вставлялись пластинки, а на простыне получалось изображение. «Фотограф» читал содержание картинки. Было интересно смотреть на живые картинки, и все ребята старались как можно ближе приблизиться к картинке и пощупать ее руками.

В школе часто взрослые парни и девчонки ставили спектакли. Особенно интересно было, когда на сцене стреляли из ружья или пистолета.

В школе для детей из бедных семей были организованы горячие завтраки и обеды. Утром сладкий чай с печеньем или пряниками. В обед молочный суп и каша.

Несколько раз в школу привозили кожаную и валеную обувь, ситец и материю. Давали только беднякам. Для распределения создавалась специальная комиссия. Васе один раз дали материю на рубашку.

Дождливой осенью 1917 года в деревню пришла весть о том, что в Петербурге произошла Октябрьская социалистическая революция. Она принесла деревне большие изменения. Бедняцкое крестьянство получило равные права на пользование землей. Впервые семья Замысловых получила надел земли на 9 душ.

Землю-то получить получили, но как её обрабатывать, как её удобрять? Ни коня, ни скота на дворе не было, да и двора-то возле дома в то время не было. Из сил, как говорится, выбились, но лошадёнку купили. Лошадь купили старую, с толстой шкурой, изъеденной оводами, с хвостом, забитым репьями, с мозолями на холке от хомута и спине от чересседельника. Здесь же приобрели старую сбрую, телегу на деревянном ходу. В поле ехать, а плуга нет. Но не беда. Плуг нашли где-то старенький, починили в кузнице.

Поехал Василий с отцом в поле, лошадь как лошадь, в телеге хорошо бежит. Запрягли в плуг, а она ни туда ни сюда. Крутится из стороны в сторону. Он её с боку плетью, а она не берёт плуг. Что делать? Ехать обратно домой? Неудобно. Подошли мужики, пахавшие рядом, посмотрели, что за лошадь у Терёхи, попробовали за плуг, а она ни с места.

– Так, Терёха, – говорят мужики, – лошадь твоя пахать не будет, она с норовом.

Пришлось снова лошадь запрячь в телегу и ехать домой.

По дороге лошадь снова удивила. Она изгибалась, переходила на рысь, шла вбок, норовя съехать с дороги и вывалить седоков из телеги. Она была старой и умной крестьянской лошадью, Людей она понимала, и, когда Терентий начинал с ней разговаривать, упрекать в безобразиях, косилась на него грустным глазом, трясла головой и сердито фыркала.

Мать их встретила не особенно весело.

– Что-то недоброе случилось? – спросила она.

– Да, мать, лошадь не хочет пахать, у неё норов.

– Придётся её продавать, – уныло проговорил отец.

На том и порешили.

В воскресенье в селе Воздвиженском был базарный день. Утром запрягли коня, наложили в мешок сена, и Василий с отцом поехали на базар. В Воздвиженском у них была родня, сначала заехали к родне, коня выпрягли и в поводу повели на базар. Лошадь телом была справная, долго стоять не пришлось, подошли покупатели, договорились в цене и тут же продали. Отец, здесь же в рядах, купил кое-что из продуктов, гостинцев и пошли домой, телега осталась у своих.

К вечеру пришли домой. Мать видит, что коня нет и говорит:

– Продали лошадку?

– Да, мать. Слава Богу, хоть продали. Завтра пойдём на базар в Воскресенское. Переночевали. С утра пораньше отец с матерью собрались и пошли на базар, Василия с собой не взяли, так как путь туда был неблизкий.

Под вечер, обычно, ребятишки ходили к мирскому мосту встречать базарников. И на это раз собрались несколько парнишек и побежали по дороге. Василий издали увидел отца, который вел за повод коня такого же чалого, как и проданный. Только этот был повыше и потощее. Отец посадил Васю на коня, и он ехал на нём до дома. В семье все были рады, что купили другого коня. Отец замешал коню мешанки, конь хорошо ест.

– Ну, сынка, завтра поедем с тобой пахать.

Утром, когда отец вышел на двор, конь лежал. Отец надел узду, стал понукать, а он не хочет вставать. Кое-как поднялся на передние ноги, а зад поднять не может. С трудом коня подняли, запрягли в плуг и поехали на ближнюю полосу. До обеда пропахали, с обеда пахать не стали. Пусть конь отдохнёт, а на ночь его отпустили пастись на траву. Конь гулял недалеко в логу, отец послал Василия посмотреть. Когда тот подошёл к коню, стал понукать – не встаёт. Побежал домой, сказал отцу. Отец взял веревку, и всей семьей пошли на луга. С помощью верёвки всё же коня подняли. Привели домой. Отец опять дал ему мешанку, а он и мешанку стал плохо жевать. Отец взял небольшую палку, сунул коню в зубы и посмотрел в рот. У лошади на языке был «ящур». Отец смазал язык лошади дёгтем, но ничего не помогло.

Загоревали отец с матерью. Что будем делать? Лошадь на дворе, а пахать придётся нанимать кого-то, а кого нанимать? У всех своя пахота. Нужно ждать, когда крестьяне закончат свою пахоту. Пошёл отец к своим братьям: к Сергею и Андрею. Мать пошла к Пазухину Михаилу. Договорились в следующее воскресенье приехать помочь в пахоте. Своя лошадь помучилась, помучилась да так на лугах и издохла. Погоревали отец с матерью, поплакали, но что поделаешь? Придётся жить без коня, покупать другую лошадь больше было не на что.

Кое-как пахоту закончили, нужно заборонить, а на чём? Пошел отец к своему хозяину, договорился с ним, тот дал коня. Поле заборонили. Сеять опять пришлось просить помощи у своих братьев. На этом и закончилось их хлебопашество. Сколько приняли трудов, хлопот и забот, а урожай собирать в свои закрома не пришлось.

Иван Леонтьевич Корепин, став обладателем большого капитала, страстно мучился в надежде сохранить и приумножить его. Но времена наступили смутные, нехорошие для богатых людей.

Весной 1918 года на мельнице Уста, бывшей помещичьей усадьбе, он, следуя веяниям времени, организовал сельскохозяйственную коммуну, в которую вошла и семья Замысловых. Все в округе понимали, что коммуну Корепин организовал с целью сохранения своего капитала. В сельхозкоммуну вошли бывшие его батраки и часть бедняков: семья Замысловых, семьи Сауковых Н. И. и Андрея Шипикина, Василия Дубова из деревни Красный Яр. Переехал из Перекопа (название места на реке Ветлуга) брат Саукова, Иван. Из Воскресенска приехал Павел Муратов. Из Буслаева – его свояк, Василий Большеков. Позднее приехал из деревни Андреевка Николай Хохлов с женой. Членом коммуны был и его сын, Арсений. Потом был прислан агроном Борис Иванович Зверев, которого также приняли в члены коммуны. Всего в коммуне было десять человек. Коммуне было присвоено имя Ленина.

Василий хорошо помнил тот день. Была осень, шел дождь. Приехал отец на двух лошадях, погрузили на одну лошадь манатки, на вторую посадили ребятишек и поехали в коммуну. Так началась их новая жизнь.

Председателем коммуны первое время был сам хозяин, но вскоре его переизбрали. Новым председателем избрали его свояка, Большекова В. И. Счетоводом был избран Хохлов Арсений. Юридически руководство коммуной осуществлялось Советом коммуны: председателем и двумя членами. Была своя круглая гербовая печать и штамп.

Совет коммуны решал основные с/хозяйственные и политические вопросы. Остальные вопросы решало общее собрание. Как правило, на собрании должны присутствовать все взрослые члены семьи.

Кроме Совета коммуны, первоначально была создана комиссия по учёту оставшегося барского имущества, которое находилось на складе. Каждая вещь записана была в книгу учёта. Каждая вещь из одежды была обозначена инициалами «Ю.У.» (Юлий Ухтомский).

Та или иная семья, нуждающаяся в чём-либо из одежды, подавала на общее собрание заявление. Собиралось собрание и решало, дать или не дать.

Коммуна жила по принципу: работать по способности, получать по потребности. Распределение продуктов было по едокам. Например, взрослому была установлена норма муки на месяц 40 фунтов, детям – по 25 фунтов. Детьми считались до 14 лет. Установлена была и норма на продукты.

Так по решению коммуны Василию дали серые валенки, коричневой фланели на рубаху и мануфактуры на штаны. С тех пор их семью стали считать богатой.

В доме Замысловых жили три семьи, все продукты получали вместе и готовили в общей кухне. Обедали каждая семья отдельно, каждая в своей половине.

Работы велись под руководством агронома. При посадке картофеля и капусты применялся квадратно-гнездовой способ. Минеральных удобрений кроме извести не вносилось. Также земля удобрялась навозом.

Государство коммуне предоставило денежный кредит на приобретение племенного скота. В основном были приобретены жеребцы, быки, хряки.

Были также приобретены конные машины: жатка-сноповязалка, жатка-самосброска, лобогрейка, дисковая борона «Рондаль», железные пружинные бороны, драпачи, сенокосилка, конные грабли, двухконная приводная молотилка, веялка, сортировка «Триумф», две зерновые конные сеялки, клеверная сеялка. Впоследствии в коммуне был создан прокатный пункт. Деревенские крестьяне могли пользоваться за установленную государством плату сельскохозяйственным инвентарём, племенными производителями. Основным источником доходов коммуны была мельница и животноводство. Зерно, мука и продукты животноводства (мясо, молоко) расходовались не только на питание коммунаров, часть их шла на покупку лошадей, одежды, обуви, т. д. Государственной торговли тогда не было. Все товары покупались в обмен на продукты.

Свадьбы проводились за счёт коммуны. На праздники дополнительно к норме выдавались продукты.

Коммуна имела тесную связь с Богородским совхозом, который в это же время был создан на базе помещичьего хозяйства, которым владела помещица Софья Герасимова. Хозяйство совхоза специализировалось на овощеводстве и садоводстве. Имелось большое животноводство.

Коммуна имела в избытке сенокосные угодья, часть которых использовалась совхозом. Сено иногда коммунары доставляли совхозу на своих лошадях. Совхоз поставлял в коммуну яблоки, вишню, огурцы, помидоры. Пока взрослые работали в полях и на фермах, подростки пасли скот: коров, свиней, овец.

В коммуне учеников было меньше десятка, и все разных классов. Осенью в школу ходили пешком, было недалеко. Зимой в морозы их возили на лошади, вечером за ними приезжали обратно. Весной, когда разливалась вода, ученики на месяц были отрезаны от дома. Потом начиналась весенняя и осенняя грязь, что отражалось на учёбе, но третий класс Василий все же закончил с хорошими оценками и был переведён в 4-й класс.

«В коммуне ребятишек было мало. По воскресеньям ходили гуметь в деревню. Зимой дорога была прямая, по реке. Весной ездили на дощанике. Особенно на Пасху собирались вся молодёжь и взрослые. На нос лодки прикрепляли красный флаг, с берега видели, что едут в деревню «коммунари», так их называли в деревне, а старушки ещё добавляли «антихристы». В деревне ребятишки и взрослые расходились по своим улицам, на которых проживали ранее. Вечером все собирались на берег, как только все сходились, отъезжали обратно.

Ребятишек было шесть человек: Борька Дубов, Борька Большеков, Сашка Маумен, Лёнька Кирилов, Колька Корчагин и я, потом приехал из приюта Петька Хохлов, но я с ними не дружил. Борька Большеков по приезде в коммуну сломал себе ногу, он лежал дома в гипсе. Мы его часто навещали, долго засиживались, играли в домино, шашки, а то и в подкидного. Борькина сестра Зойка поила нас чаем.

В 4 классе мы учились с Борькой Дубовым. С деревенскими ребятишками, Колькой Приваловым и Арсенькой Большековым, была у нас вражда: то они нас возле школы погоняют, то мы с Борькой их, когда они придут в наш посёлок.

Однажды мы их так поколотили, что не обошлось без вмешательства родителей. Их отцы были в деревне знатные, один «кулак», а второй зажиточный. Пришли к нашим отцам и стали жаловаться, что побили их ребятишек. Здорово тогда досталось мне и Борьке от наших отцов. Меня выстегал отец вожжами, а Борьку нагайкой. С тех пор мы стали умнее».

По воскресеньям ребятня собиралась целой ватагой на мельнице. Мельница в воскресные дни не работала. Чтобы никто не видел, они уходили в кусты, спускались на воду и подходили к нижним дверям мельницы, которая была над самой водой. Сперва пробирались вниз, потом залазили наверх, там было много голубей, их ловили. Однажды им на мельнице попалась интересная штука, которой все заинтересовались. Небольшой деревянный брусок, на нём стеклянные пластинки, под которым бегала водичка, раскрыли одну, водичка убежала, раскрыли вторую – то же, раскрыли и последнюю, но тоже не поймали. Тут вдруг появился сторож Гриша Костышев, увидев пацанов, стал громко браниться. Брусок полетел в воду, а вся ватага разбежалась кто куда. После узнали, что это был уровень, которым пользовался мастер мельницы при установке нижних жерновов.

В понедельник, когда рабочие пришли на мельницу, то обнаружили пропажу мешка муки, также пропала бутыль с кислотой. Пропажу уровня не выявили.

Также был обнаружен след от мешка на плотине. К тому же сторож мельницы видел не только пацанов, но и Николая Ивановича Суровикова, перетаскивающего через плотину лодку и спускающегося на ней вниз.

Так мельники и порешили, что это проделки Николая Ивановича. Рабочий мельницы, Андрей Иванович Корчагин, запряг коня и поехал в деревню. Приехал к уполномоченному деревни, Тимофею Ивановичу Злобину, рассказал ему, зачем приехал. Пошли к Николаю Ивановичу. Тот развешивал на палисадник мокрую сеть для просушки. Поздоровались как обычно.

– Ну, как порыбачил нонче, дядька Николай? – спросил уполномоченный.

– Да ничёго. Мал-мало поймал.

– Значит, улов, гутаришь, гарный? А где рыбачил-то?

– Ниже мельницы. До Копанца доезжал.

– Так, так. А вот Андрюха гутарит, что сегодня у них на мельнице украли мешок с мукой и кислоту в бутыли. Случайно не твоих это рук дело?

– Боже упаси. Такими делами я не занимаюсь.

– Так, так. Гутаришь, не занимаешься? А след от муки на плотине, где перетаскивал лодку, как мог получиться? – спрашивает Андрюха.

Николай Иванович, пожав плечами, говорит:

– А Бог его знает, откуда он получился, может, кто-то другой украл. Мало ли кто ездит по ночам на лодках. А я тут ни при чём, граждане.

– Ну, что же, будем делать обыск, – заключил Злобин.

– Андрюха, позови дядю Александра Борисова в понятые. Вон и дядю Леонтия сюда можно позвать.

– Что у вас, ядрёна вошь, тут случилось? – спрашивает дядя Леонтий.

– Соприсутствуйте с нами в понятых, обыск будем делать у соседа.

– Ах, вон оно что! Не у вас ли, Андрей Иванович, в коммуне что украли?

– У нас, у нас, дядя Леонтий.

Когда отворили калитку и зашли на двор, то сразу увидели под лестницей крыльца бутыль в корзине, а за ней возле стены лежал мешок с мукой, затрушенный сверху измятой соломой.

– Ну, вот, Николай Иванович! А ты говоришь: «Упаси Боже меня от такого дела», – сказал уполномоченный.

– Попутал меня грех. Соблазнила меня эта кислота, а с ней и мешок прихватил.

Мешок и бутыль вынесли на улицу, и Андрей Иванович пошёл за лошадью.

– Тимофей Иванович, и вы, мужики, простите меня. Век вас не забуду. Не выносите на самосуд.

– Как общество скажет, так оно и будет. Ведь много у нас в деревне потерь было, а поклёп-то был на Федюху Косарева. На тебе-то кто мог подумать?!

Приехала подвода, положили мешок и бутыль на телегу и поехали на место сходки, а понятым наказал Тимофей Иванович привести вора на сходку, чтобы куда не сбежал. На сходке богатые и справные мужики настаивали на том, чтобы простить Николая Ивановича. Беднота зашумела: проучить его, так твою мать, повесить мешок и бутыль на шею и провести раза два вокруг деревни.

– Позор это для богатого мужика, – закричали другие.

– Не Федюха Косарев ел потерянных овец, а он – Суровиков Николай! – закричал кто-то в толпе.

Вот вышел из толпы дядя Леонтий Корепин, подошел к телеге, снял бутыль и повесил на шею вору.

– И мешок надо повесить, – закричали в толпе.

– Что вы, что вы, мужики, – прослезилась Екатерина Игнахина, – задавите мужика.

– Ничего. Шея у него здоровая. Нехай терпит, – сказал Степан Лисин.

Мешок всё же оставили на телеге, а с бутылью повели по деревне. Кто-то принёс худое железное ведро и начал стучать палкой.

Толпа всё прибывала и прибывала. Так под звон ведра и весёлого шума обошли вдоль деревни и по Угорной улице возвратились на прежнее место.

– Ну что, мужики, хватит, – сказал уполномоченный.

– Хватит на первый раз, – сказал кто-то из толпы.

– А ну-ка, поддай ему, Федюха, чтобы помнил, как чужое воровать, – сказал Володя Сорокин.

Федя Косарев, подошел к вору, снял с шеи корзину с бутылью, поставил на землю, махнул рукой и сказал:

– Не ровен час, и убить можно, – и пошел прочь от толпы к своему дому. Сходка начала расходиться. Николай Иванович с понурой головой зашагал на свою улицу. Дойдя до своего дома, он грузно сел на скамейку, стоящую возле сада, и тяжело задышал. С улицы прибежала маленькая собачонка и стала, было, ластиться возле хозяина, но он пнул её ногой в зад. Собачонка взвизгнула и убежала на другую улицу. Николай Иванович встал и потихоньку пошёл в дом, сел за стол. Сноха Анастасия Ивановна поставила на стол давно сваренную к завтраку из свежей рыбы уху, которая уже перепрела, и сковородку засохшей жареной рыбы.

Летом Саню и Васю определили пасти свиней. Гоняли их за пять вёрст на Низкие луга, там были небольшие озерки, была небольшая дубовая роща, там и паслись свиньи. Сами они собирали грибы, ягоды, а то просиживали на берегу реки с удочками. Когда время подходило к вечеру, уходили на гору и стучали палкой в пустое железное ведро. Свиньи на этот сигнал устремлялись, обгоняя друг друга, домой. К этому времени свинарки подготавливали для них болтушку.

Пасли они и коров. С собой всегда брали удочки, иногда недотку (бредень). Всегда обеспечивали себя ухой, а то и домой приносили. Любил Вася ставить крюки на живность. Ему несколько раз на крюк попадались хорошие жереха, иногда щуки. Из такой большой рыбины мать обязательно пекла пирог. К ним в стадо пригоняли скот бывшие рабочие и служащие с хлебозавода, который находился рядом.

Саня и Вася гнали коров на пастбище. Еще издали они увидели небольшое стадо коров и телят, дымок от костра стелился над землей. Босоногая девчонка в выгоревшей от солнца клетчатой, косо застегнутой кофточке, поеживаясь худенькими плечами от утренней прохлады, стояла у костра, приглядывая за пасущимися коровами. От сырых веток валил густой белый дым, пламени почти не было видно. Девочка как раз собиралась пошевелить костер, но увидев незнакомых мальчишек, остановилась.

Вася спросил, как ее зовут.

– Шура Перова, – ответила девочка и, зажмурив глаза, потянулась, зевая.

– Дрыхнуть охота? – участливо спросил Вася.

– Да конечно. Спросонку не разгулялась еще. Тятька рано будит, – и принялась шевелить ветки дымящегося костра.

– Обожди, – остановил ее Санька, – я мигом.

Он побежал к берегу реки, наломал сухих веток тальника, и костер затрещал, запылал жарким пламенем.

Васе сразу понравилась эта маленькая, худенькая, с большими синими глазами и вздернутым курносым носиком девчонка, и они стали пасти скот вместе.

Высоко в небе парила какая-то птица, не то коршун, не то ястреб. Вася долго следил за ее полетом.

Вдали зеленели поля овса, картофельная ботва пестрела бело-синими цветками. Пышное белое облако, как стрелами, было пронизано лучами солнца.

Он подошел к высокому берегу реки. Плотная волна ветра ударила ему в грудь, отшатнула назад, обдала смешанным запахом сена, речной осоки, парного молока. Вода чудилась темной, даже черной от густой тени разросшихся ив, на самом деле она была чистой и прозрачной. Всмотревшись, Вася без труда разглядел белые камешки в крапинку, усеявшие дно реки. Вот промелькнула крошечная рыбка, ловко проплыв меж гибких и тонких стеблей редких, но очень крупных кувшинок.

И мальчику вдруг захотелось помериться силой и с ветром, и с рекой. Он поднял с земли плоский камень, разбежался и ловко, как умеет только мальчишка, метнул его навстречу ветру. Камень, описав дугу, попрыгал по ровной глади воды и упал на другой берег реки.

Вот она, родная земля! Здесь жил его дед, сейчас трудятся отец, братья. И разве есть для него, Васьки Замыслова, что-нибудь дороже этих мест!

Шурка с Санькой стояли у речной заводи и пытались достать желтые кувшинки и белые лилии.

Васька прыгнул с обрыва вниз и, увлекая за собой сыпучий песок, очутился у самой воды.

– Хошь, цветов нарву? – крикнул он.

– И побольше! – обрадовалась Шурка.

Васька срезал длинную, как удочка, палку и расщепил ее на конце. Затем погрузил палку в прозрачную воду, захватив в расщеп стебель лилии, повел в сторону, подсек, и белый цветок упал на траву. Затем второй, третий… За лилиями пошли кувшинки. Шурка едва успевала собирать цветы.

– Хватит, хватит! Дюже много! Мне и не донесть! – закричала она.

Наконец, изловчившись, Вася сорвал последнюю кувшинку.

– Ну и ловкий ты, Васька! Всегда у тебя все получается, – проговорила Шурка, пряча лицо во влажные, холодящие кожу цветы с запахом свежей воды.

Была в стаде заводская блудная корова, она всегда убегала из стада и доставляла им много хлопот, а чтобы быть спокойными за корову, они её часто привязывали за лесину в кустах верёвкой и держали там до выгона домой.

Бывали случаи, когда ребята подолгу засиживались под яром с удочками, а коровы в это время уходили с лугов на посевы, топтали и съедали овес и рожь. Ребята бросали удочки, опрометью бежали туда и угоняли скот обратно на луга. Если бы это увидел кто-нибудь из коммунаров, то им бы не поздоровилось.

Незаметно прошли лето и осень. Наступила зима. Однажды им сообщили, что в коммуне будет открываться вечерняя школа по подготовке в пятый класс. Учиться будут в субботу вечером и до обеда в воскресенье. Записалось восемь человек. В том числе и Василий.

Учиться стали на квартире Большековых, так как Арсений сломал ногу и лежал в постели. За учительницей, Капитолиной Ивановной Храмовой, каждую субботу в Воскресенское ездил брат Василия Яков. С ней всегда приезжал ее муж, Владимир Храмов, который занимался делами коммуны. Учебники и тетради она привозила с собой. Посередине избы за большим столом ученики рассаживались поудобнее и занимались уроками. Занимались три часа, на другой день к 12 часам снова приходили заниматься на три часа, а под вечер Яков увозил их в Воскресенкое. Ребят готовили для поступления в 5 класс в Воскресенскую школу, которая находилась за 10 вёрст от деревни.

«Зимой, сломя голову, особенно по вечерам бегали на территорию мельницы. Там было много мешков с зерном, которые штабелем складывались возле стен мельницы, где находили удовольствие играть в прятки. Были случаи, мешки разрывались, и зерно сыпалось между мешками. Сторож Гриша Костышев с метлой гонялся за нами, но нам удавалось не попасть под удар его «оружия».

Но мы не всегда занимались озорными делами. По праздникам ставили спектакли. Клуба в деревне не было. Для этого приспосабливали мельничную избушку. Вместо сцены приносили доски и устанавливали на чурках. Вместо занавеса использовали возовой полог.

Среди ребят назначали кассира, который заготавливал билеты, на бумаге определённого размера ставили конторский штамп, а иногда удавалось поставить круглую печать. Участвовали в спектаклях и заводские ребятишки. Руководителем и постановщиком всех спектаклей была Зойка Большекова.

Иногда нам удавалось пробраться на чердак избушки, там много было разной литературы, газет и журналов. Выбирали то, что нам было интересно, и прятали по карманам, прятали под пиджаки и уносили домой. Там же было много музыкальных инструментов, шахматные и шашечные доски, всё это ребятня перетащила к себе на квартиры. Музыкой мы пользоваться не умели и поэтому вскоре превратили инструменты в утиль.

В школе я подружился с Володей Мальцевым. Отец у него был заведующим заводом. По воскресениям я часто бывал у них, приглашали меня и на новогодние ёлки. Ёлка красиво украшалась всевозможными игрушками, и ещё интереснее было то, что ёлка освещалась спектрическими лампочками. Возле ёлки играли во всевозможные игры, рассказывали стихотворения, пели песни.

В 1920 году Володя уехал в Саратов. Мы с ним целый год переписывались. Потом связь оборвалась».

Зима прошла незаметно. К весне ребятишек в коммуне осталось трое: Лёнька Соломонов, Коля Садков и Васька Замыслов. Остальные разъехались с родителями по своим деревням. Вскоре учеба закончилась, и оставшиеся ученики поехали по домам. Вася пришел домой, когда весенние полевые работы были в самом разгаре. Он сразу же побежал на поле к отцу. Там в это время сеяли рожь.

– Васька… Васька пришел, – приветствовали его несколько радостных голосов.

– Васенька мой золотой! – обрадовалась Пелагея и стала целовать сынишку. Сестры, оставив на минуту полевые работы, обступили Васю.

Подошел Терентий в старой сермяге, без шапки, обнял сына. Потом пошел перевязать лошадь и, оглянувшись, крикнул:

– Ступай, пособляй им, а то ишь они еле колготятся.

Вася ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:

– Пойду сеять, тятя.

Он ступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.

Терентий, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул и только теперь заметил, что вырос еще один сын в семье. Он с доброй улыбкой смотрел на Василия, на его широкие, слегка покатые плечи и упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в просторную полотняную рубаху.

– Добрый пахарь растет, слава те, Господи, – радостно подумал Терентий и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые золотистые зерна.

Летом ребят опять назначили пастухами. Купайся, сколько хочешь, ходи на лодке по реке. Ягод и грибов вперёд их никто не попробует. Рыбы полно – хоть удочкой, хоть бреднем по пескам ходи, а то в озере лови карасей и линей. Рядом с ними также свой скот пасла Шурка Перова. Ее родители в коммуну не пошли и жили единолично. Ребята вместе купались в реке, бегали по полю за стадом.

Был жаркий полдень. Вася сидел на большом камне и ловил на удочку пескарей. В воздухе витал теплый запах тальниковой прели, водорослей и рыбьей слизи. Возле Васи сидела Шура, позабыв про скот и свиней. За Васиным ухом она шумно дышала в его голое, облезлое от загара плечо. Как только поплавок зашевелится, она дергала его за плечо:

– Тяни! Тяни!

И сама готова чуть ли не в платье броситься в воду. Вася, не оборачиваясь, показывал ей кулак, потом, обернувшись, корчил рожу и выпучивал глаза. Отчего Паруня испугано обмирала и успокаивалась.

Потеряв пастухов, в речку забрели коровы. Размеренно пили воду, хлестали себя мокрыми хвостами, отпугивая надоевших паутов. Напившись, стояли, выпучив глаза, и заворожено смотрели на речку. Потом, стряхнув оцепенение, пошли берегом на ржаное поле.

– Шура! Заверни, на потраву пошли, – вполголоса попросил Вася, боясь распугать рыбу.

– Нашел дурочку! Ты пастух, сам и заворачивай своих коров.

Вася сердито и просящим взглядом посмотрел на нее. Шурка также настырно смотрела на него, но вдруг в его взгляде она увидела что-то твердое и властное.

Она опустила глаза, тут же вскочила с камня, схватила хворостину и с криком побежала к стаду.

Еще была одна проблема – как полакомиться зелёным горохом. Горох от пастбища рос далеко. Они ухитрялись так, ночевать ходили на сеновал. Как только вечером в посёлке все стихало, ребята слазили с сеновала и шли на горох либо на Гурьяновский, либо – на Приваловский. У них на раскорчёвках рос сильный горох, стручки были крупные. Нарвут карманы, наложат под рубаху, в картузы и едят всю ночь, лёжа на сене. Утром надо выгонять коров, а они спят. Кто-нибудь из доярок придет на сеновал и давай их понукать прутом. Ребята вскакивали и без оглядки бежали к окну, спускались по углу на землю. Открывали двери фермы и выгоняли скот на пастбище, а потом по одному ходили завтракать. Скот пасли до августа, потом их освободили от работы для подготовки к школе.

О приёме в школу договаривался председатель коммуны Тимофей Муратов, сам он был из Воскресенска. Написав заявление, Василий с отцом поехали в Воскресенское, одновременно там же подыскали квартиру, но учебников купить не смогли.

«Лёнька на квартиру определился у своих, а мы с Колей – у Приваловых. Дом был большой, семья три человека. Хозяйка, тётя Маруся – портниха, хозяин, дядя Андрей – работник милиции, и только что родившаяся девочка. Родители снабдили нас всем необходимым: продуктами, постельными принадлежностями, и за два дня до начала учёбы отправили в Воскресенское. Назавтра был базарный день. Мы были впервые в этом селе, и всё для нас было интересным. Мы весь день ходили по базару, по магазинам и лавкам. Только один базар занимал территорию в длину до двух километров, а то и больше. Торговые ряды тянулись от конца деревни Уколово до Госбанка. Чего только не привозили на этот базар. Всё, что требовалось для хозяйства и домашнего обихода, всё можно было купить на нем. Но учебники полностью купить не смогли. Учебник по литературе был один на двоих, а задачник по арифметике Малинина и Бурекина был на три ученика.

Школа от квартиры была недалеко, в Гущенском доме; на втором этаже занимались 5–6 классы, внизу – 3–4 классы. Учителя были строгие, требовательные, но дисциплина была всё же недостаточно хорошая. Ученики 5 класса были переростками, и в 6 классе тоже. Они-то больше всего нарушали дисциплину в классе и на улице. На Главной улице, через дорогу от школы, стоял пустующий 3-х этажный кирпичный дом бывшего лесопромышленника Левашова. Окна все были выбиты, дверей не было, внутри перегородки выломаны, в некоторых комнатах не было полов, ученикам он служил «отхожим местом» и курилкой. Во время перемен ученики всегда бегали туда по надобности и без надобности, иногда там проводили вечера. Вскоре появились военные люди. Они отремонтировали нижний этаж и поместили там штаб Красной Гвардии. После этого школьники туда не бегали, боялись солдат».

Уроки учили ребята все вместе. Иногда к ним приходил Лёнька. Дядя Андрюша, когда бывал дома, забавлял их музыкой, он хорошо играл на мандолине, а тётя Маруся шила в другой комнате и напевала песню. Дядя Андрюша сутками находился на дежурстве в тюрьме. Ребята часто ходили к нему вечером, носили ужин. Тюрьма находилась в поле. В каменном подвальном помещении находились арестованные. Посередине был широкий коридор, по бокам несколько камер. Дядя Андрюша разрешал ребятам посмотреть заключённых в «волчок». Им было это интересно: там были молодые и пожилые мужики, были и женщины. Разговаривать дядя Андрюша с ними запрещал.

По вечерам ребята отлучались из дома погулять по своей улице. По ней выходили на большую улицу к аптеке, тут было недалеко, и народу всегда было много.

Внизу дома жил дядя Ваня, брат дяди Андрюши, у него была большая семья. В одной половине дома жила семья, в другой была сапожная мастерская. Дядя Ваня был хорошим мастером, шил кожаную модную дамскую обувь и красивые дамские боты. У него всегда работали двое-трое мальчиков учениками. За обучение брал с них определённую плату. Они часто по вечерам спускались вниз и просиживали в мастерской. Дядя Ваня любитель был рассказывать всевозможные рассказы, небылицы, а они сидели и слушали.

Дядя Ваня был не только специалистом сапожного дела, но и хорошим пекарем. Они с женой Клавдией пекли пироги с мясом, рыбой, рисом, пекли баранки. В базарный день они всегда вывозили ящик с разными пирогами. Пироги поздней выпечки разогревали в печи, заворачивали в тёплое одеяло и продавали горячими. Тётя Клавдия торговала печеньем, а сам дядя Ваня торговал обувью. Модельную же обувь они шили только по заказу. Мальчишки часто помогали им относить на базар и обувь, и на противнях пироги. Впоследствии дядя Ваня сапожную работу прекратил, а занялся пекарским делом.

Среди школьников хорошим юмористом был Коля Садков. Его рассказы сопровождались смехом, а это часто происходило во время завтрака или обеда или ночью, когда залезали на полати спать. Полати были на кухне над печкой. Во время завтрака он обязательно вызовет смех несуществующей «масляной сковородкой». Будет тереть картошиной по сковороде, якобы она обливается маслом. Лёжа на полатях тоже что-нибудь скажет, не обойдется без смеха.

Тётя Маруся сидела в комнате за шитьём и сердилась на ребят. При дяде Андрюше они себя вели спокойно, с ним было весело. В комнату, где занималась тётя Маруся, они не заходили, стеснялись её. Она вообще была неприветливая. Другое дело – дядя Андрюша, когда он бывал вечерами дома, то с ним ребята заходили в её рабочую комнату. Всегда он разговаривал, играл, а они слушали.

– Слух у меня, знаете ли, неважный, – скромно сказал дядя Андрей. – Я по слуху хорошо играю. Услышу на пианино или баяне играют, или хором поют, я все на магдалину перевожу. И получается похоже. А по печатному мне некогда было учиться.

Дядя Андрей улыбнулся, крякнул и доверительно наклонился к Васе: «Другой раз сядешь зимой у печки. За окном вьюга метет. Станешь разбирать ноту, потом вторую, и все как будто без толку. И вдруг у тебя проясняется песня, какую ты отродясь и не слыхал. А она вся тут, эта песня. И до того прекрасные мотивы попадаются. Другой раз вьюга шумит, а ты все равно как в саду среди цветов на лавочке сидишь и птичек слушаешь. Ах, Васька, Васька, учился бы, пока я во здравии да при уме. Пригодится в жизни».

Как ни хотел Вася научиться играть на мандолине, у него ничего не получалось.

Учился Вася хорошо, по всем предметам имел хорошие оценки. Вместе с ним в классе училась Настя Бинцева из деревни Копылово, что в семи километрах от Воскресенского. Стал замечать Вася, что он часто обращает на нее внимание. Настя ходила в полосатой кофточке с открытым воротом, густые волосы заплетены в две косы. И этот ее вид казался ему необыкновенно трогательным и милым. От остальных учеников она отличалась скромностью и особой набожностью, к которой с детства приучили ее родители.

Настя все время смотрела Коле Садкову в рот в ожидании, что он скажет что-нибудь смешное, готовясь тихонько засмеяться. Васе это не очень нравилось. Он пытался привлечь ее внимание к себе, но у него не получалось. Не сумев придумать ничего лучшего, он предложил ей пойти вечером погулять. И тут все разом кончилось. Девушка посмотрела на него удивленно, насмешливо и ответила:

– Гулять я не хочу.

– Может, все-таки пойдем? – оробел Василий.

– И не подумаю даже идти, – закапризничала Анастасия.

На выходные дни ученики уходили домой. Осенью, в ненастную погоду, их встречали на лошади на перевозе через реку. Зимой в морозы тоже встречали. Во время ходьбы Василий ходил здорово, Лёнька с Колей не успевали за ним, они за это сердились на него. Выходной день они проводили на лыжах, ходили в лес, проверяли поставленные на зайцев петли, а то просто катались с горы, бывало, бездельничали. Уроки готовили в субботу вечером. В понедельник рано собирались в школу. Если кто-нибудь ехал на базар в Вознесенское, то с ними на повозке уезжали и ученики. Иногда на первый урок опаздывали, за что попадало от учителей. Да и это отражалось на учёбе.

После выходных Вася снова встретился с Настей. Они перебрасывались разными шуточками, и через несколько дней он решил, что отношения у них наладились. Он опять пригласил ее вместе погулять. Едва он успел сказать про эту злосчастную прогулку, как понял, что снова сделал глупейший промах. Девушка сразу перестала смеяться и посмотрела на него каким-то сострадательным взглядом, как смотрят на человека, сказавшего что-нибудь скучное и давно надоевшее.

Кровь ударила ему в голову. Еще минуту до того, как у него невзначай сорвалось с языка это приглашение, он думал только о том, как приятно будет провести вместе вечер. Но как только она отказалась, он вдруг понял, что теперь никогда, ни за что не поставит себя в такое смешное положение перед этой девчонкой.

В школе проучились до «святок», то есть до каникул. Все ребята с поселка договорились, что больше в школу учиться не пойдут. Если бы школа была поближе, а то приходилось шагать 12 километров. На лошади не всегда удавалось приехать или уехать. Книжки свои забросили, остаток зимы проболтались кто где.

Вася об одном жалел, что не сможет видеться с Настей.

Первое время коммунары жили единой дружной семьёй. Во всём был достаток. Урожаи собирали хорошие, крестьяне окружающих деревень во время интервенции и гражданской войны сдавали весь хлеб государству, оставляя себе только на питание и семена, а коммунаров это не касалось.

На третий год хозяйство коммуны пошатнулось. Частая смена руководства коммуны отразилось на экономике. За четыре года сменилось пять председателей. И все они были родственниками и близкими самого организатора коммуны. Из бедных тружеников на пост председателя людей не находилось, потому что грамотных не было.

«Пережитки частной собственности имели большой перевес по сравнению с общественной. Каждый с тремился удовлетворить свои потребности в первую очередь, а потом, что останется, внести в общественный фонд. Например, доярки молоко крали. Председатель спросит:

– Что мало надоила?

Она ответит:

– Лягнула корова, молоко разлилось.

На сливотделении тоже крали. Сливки себе, а рабочему снятое молоко. Начнут возмущаться, работница скажет, что попала в ведро то мышь, то крыса, и пришлось отдать скоту.

Фураж на фермах тоже присваивался, на птичнике была такая же картина.

На мельнице работали 4 человека: мастер и 3 рабочих. Один из них – старший – взвешивал зерно, отпускал муку и получал за размол деньги. Установлена была очередь. Неделю работает одна группа, другую неделю другая. Учёта настоящего не было, часть денег присваивали себе.

Кроме того, для крестьянина на мельнице был установлен контроль, т. е. чтобы смолоть 5-10 мешков зерна, комитет бедноты давал специальное удостоверение установленной формы, которое предъявлял мельнику. Крестьянин привозил обычно зерна в два раза больше, чем указано в документе, и плата за лишнее зерно шла в карман рабочим.

Для покупки одежды или обуви на стороне обычно выделялся специальный человек. Отпускали ему определённое количество муки, гороха и других продуктов, и он ехал по деревням. Там тоже покупал подешевле, отчитывался подороже, тем и наживался.

Хозяйство коммуны перестало развиваться и пошло работать на убыток. Старые запасы кончались, новых не создавали. Некоторые члены коммуны стали выходить и уезжать в свои деревни. Как, например, уехали семьи Дубова, Шипицина, через некоторое время уехали братья Сауковы, уехал Большеков».

Васе в ту пору шел четырнадцатый год. Они с отцом заготавливали сено. С утра прохлада, к обеду солнце жгло землю. Жаворонки высоко в небе разливались звонким пением. Скошенная трава начинала томить сенным духом. Казалось, вот-вот надо браться за грабли. Но вот из-за леса выкатилась тучка, задул, закрутил ветер, и вот уже зашумели, закачались березы. Издерганный ненастьем Терентий только что не запускал в небо матом. Трава была скошена, и влажное сено уже начинало гнить.

Они ходили по скошенному лугу. Васе запомнился разговор отца с соседкой Акулиной. Они с мужем Николаем Хохловым приехали из деревни Андреевка с тремя детьми, вступили в коммуну, работали не покладая рук, а месяц назад вышли, стали жить единолично.

Николая на пожне не было, а Акулина со старшим сыном ставили зарод.

Отец удивился и сказал сыну:

– Только пролил дождь, сено не просохло, пропадет же добро.

Терентий подошел к ним, поздоровался и спросил:

– Что, соседушка дорогая, первый раз на пожне? Зачем мокрое сено валишь в зарод? Еще на коммуну грешишь, что, плохо жилось.

– С вашей коммуной ноги протянешь.

– Не кипятись, – сдерживал отец.

– А чего кипятиться? Где она, коммуна-то? – Акулина поглядела на пожню, в глазах ее была обида. – Что, нельзя метать?

– Да пусть ветром обдует, сгниет же.

– Нехай горит. Одна телка осталась. А корову тока мечтаем еще купить.

И снова завелась:

– Где, говорю, коммуна-то? Людей сбивали-сбивали с толку, сколько денег-то государство свалило, сколько народу-то разорили. Мы ведь выкупали дом-то, вот! Да, свой дом выкупали, две тысячи платили. А теперь, что? Стоп, поворачивай оглобли. Больно вперед забежали. Не туда заехали. Не туда шаг сделали.

– Всяко в жизни бывает, – согласился Терентий.

– Хороший хозяин об чем первым делом думает? Как бы мне скотину под крышу подвести, да как бы себе како жилье схлопотать. А у них скотина без крыши, под небом, сами кто где – кто с коровой вместях, кто в бараке. Красный уголок давай заводить. Да! Чтобы речи где говорить было. Ох и говорили! Ох и говорили. Я уж век в речах живу, век у нас дома люди да народ, а столько за всю жизнь не слыхала. До утра карасин жгут, до утра надрываются. Тимофей Муратов в кой раз больше не выдержал: «Товарищи коммунары, которые люди днем работают, те по ночам спят. И нам бы спать надо…» Заклевали, затюкали мужика: «Темный… Неграмотный… Сознательности нету… На старину тянешь…»

– Да, не наговаривай ты, – возмутился Терентий.

– А я не вру. Я в эту коммуну зашла – короба, лукошки, одежды, а оттуда вышла в одной рубахе. И та рвана. Все поделила, все отдала.

Тимофей Муратов был последним председателем коммуны. После одной из командировок в район его нашли убитым в лесу за деревней Евдокимово. Убийц не нашли, но поговаривали, что это дело рук обиженных коммунаров. Семья его также уехала из коммуны. Остались в коммуне три семьи, в том числе семья Замысловых и агроном.

Как только дела в коммуне стали ухудшаться, со всем семейством уехал из поместья Иван Леонтьевич Корепин. Куда уехал, никто не знал, и больше о нем ничего не было слышно.

В начале 1922 года встал вопрос о роспуске коммуны. Оставшееся хозяйство: скот, лошади, сельхозинвентарь, оставшаяся берёзовая роща на «Красной Горе», примерно, 40 гектаров – всё это было разделено по оставшимся коммунарам. Два дома, скотные дворы тоже были разделены, но по льготным ценам за них платили государству. Мельница была передана в кредитное товарищество, в которое вошли оставшиеся коммунары. Так бывшие бедняки благодаря коммуне стали крестьянами – середняками.

После того, как была распущена коммуна, встал вопрос, как нужно вести сельское хозяйство? В это время правительство издало закон, разрешающий крестьянам малоземельных местностей переселяться в лесные места и строить хутора.

Так возник небольшой посёлок в несколько домов, который находился вне границ деревенского землепользования деревень Белоусово и Ёлкино, название поселку дали Красный Хутор.

«Жилые постройки бывшей коммуны остались на месте, а основной посёлок начали строить на крутом берегу реки, на бывшей пристани. Первый дом построила наша семья. В деревне у нас оставался свой дом, и мы его перевезли на хутор. Алексей Сауков построил дом из скотного двора бывшей коммуны.

Иван Соломонов купил бывший барский дом. Мы со старшим братом Яковом купили бывший мыловаренный завод. Переселились на хутор из Белоусова Никанор Кузнецов, Григорий Куликов, которые построили свои дома из нового леса.

По количеству душ населения пахотной земли было мало, вопрос встал об отрезе части земли от Белоусовского и Ёлкинского обществ. Зажиточная часть общества всячески препятствовала отрезу земли, но поскольку закон был на стороне хуторян, земля, граничащая с хутором, была отрезана от деревни.

Севооборот на хуторе был трёхпольный. В каждом поле нарезалось по отдельному полю на каждое хозяйство по количеству членов семьи. Кроме того земля, находящаяся под кустарниками среди полей, тоже была разделена на полоски, где производили раскорчёвку. Разделили и оставшуюся берёзовую рощу на «Красной горе», её вырубили и раскорчевали. На этих землях сеяли в основном горох, который давал большие урожаи.

Земля на хуторе была хорошая. Её удобряли навозом. Скот держали каждый по своему усмотрению. Урожаи собирали, по сравнению с деревенскими, в 2–3 раза больше.

Однажды летом, в паровую вспашку, на полях хуторян появилось для того времени «чудо». Из Богородского совхоза пришел колесный трактор. Тракторных плугов тогда ещё не было, делали сцепку из трёх конных плугов.

Когда шел трактор, в каждой деревне смотрели на него, как на какое-то зрелище, а когда трактор шел на поле из деревни Ёлкино, три версты толпа народу шла за трактором до самого поля. Интересовались, как он будет работать, не примнёт ли он землю огромными колёсами.

Василий вместе с толпой стоял на краю хутора, ожидая трактор. Вскоре послышался надрывный вой и гул мотора рядом в распадке. Тракторист не погнал машину по дороге, а срезал путь.

Григорий Куликов взвыл:

– Ну, сукин сын, завязнет! Придется всем хутором вытаскивать. Напрямик, через ручьи и грязь, где и на телеге-то не проскочишь.

Толпа облегченно вздохнула:

– Не завяз.

Машина вырвалась из кустов, вся по уши в грязи. Подъехала к толпе крестьян и остановилась, громко урча мотором.

Любопытные щупали руками трактор, тракторист, покрытый дорожной пылью, в шлеме и очках, глядя на любопытных, смеялся, пускал газы, и люди разбегались от трактора.

Когда пустили плуга в работу, народ пошёл следом, щупал землю, мерил глубину пласта. Удивлялись: Вот это пахота, вот это конь, тянет за трех лошадей, да и глубину не сравнишь с конной пахотой.

За шесть лет существования хутора крестьяне окрепли, стали жить зажиточно.

Терентий развел на подворье овец. В семье было всегда мясо. Из шерсти стали вязать рукавицы, носки, катали валенки. Шкуры выделывать старались хорошо. Из них шили себе шубы, душегрейки. Часть шкур Терентий отвозил в Воскресенск, на кожевенный завод. Оттуда привозил хром, из которого шили кожаные тужурки, пальто, сапоги.

Однажды в Воскресенском Василий увидел бродячих артистов. В окружении толпы они показывали акробатические номера. Публика им дружно аплодировала. Василий из вежливости, чтобы не отличаться от других, тоже ударил несколько раз в ладоши. Нечаянно повернул голову и вдруг, ничего не понимая, не веря глазам, увидел обернувшееся к нему оживленное милое лицо Насти. Анастасия сейчас же, правда, отвернулась и стала смотреть на артистов. Но Вася подвинулся к ней вплотную, притронулся ладошкой к ее руке. Она обернулась и заулыбалась. Публика захлопала, зашумела. Они, переполненные ощущением значительности происшедшего, простояли до окончания представления, не поворачивая головы, не смея посмотреть друг на друга.

Потом они пошли по улице. Она спрашивала о чем-то, он отвечал. Он спрашивал, отвечала она. И ему, и ей хотелось и хотелось спрашивать. И они говорили без умолку, не замечая ни времени, ни окружающего люда, хотя на них мало кто обращал внимания.

– Мой отец малограмотный, он и мои братья всю свою жизнь работали для того, чтобы я умел писать и читать. Я читаю книги, знаю много стихотворений. Да не просто читаю, я люблю читать книги. В школе не любил только «Закон Божий», не понимаю я его. А ты в Бога веришь? – спросил Василий.

Анастасия не стала прямо отвечать на вопрос, а начала издалека:

– Книги, они для души, для ума, чтобы ум был образованным и разносторонним. А вера Христова – для духа. И это, я думаю, впереди тела. Бабушка моя была верующая, да и мама тоже. А верующая ли я – то вряд ли. Я теперь, Вася, – комсомолка. Но я знаю, что верующие люди – хорошие люди. И бабушка моя была хорошая, и мама.

– Как комсомолка? Ты же в Бога верила, когда в школе учились.

– Верила, да переверила, – грустно сказала Настя.

– Мои родители тоже верующие, но что об этом говорить, они люди из прошлого. Мы же смотрим в будущее. Смотрим с уверенностью. Нам по плечу любые задачи, и со всякой задачей мы должны справиться. Я тоже вступил в комсомол. А книги – вещь полезная. Я люблю читать, но только тогда, когда нечего делать, а это обычно бывает зимой.

– Без книг жизнь теряет всякий смысл, – согласилась она.

Василий отвечал со свойственным молодости пафосом, но и она была так же молода. Однако не теряла рассудительности – черты, присущей женщинам в большей степени, нежели мужчинам.

Вдруг она обеими руками взяла его за отворот куртки и приблизила к себе:

– Знаешь, Вася, я тебе сейчас расскажу одну историю, а ты решай сам, что ты будешь делать.

– Историю? – повторил он, неожиданно побледнев.

– Да, историю! – глубоко вздохнув, утвердительно сказала она и разжала пальцы рук.

– Два года назад я вышла замуж за Колю Садкова, и мы уехали жить в Козьмодемьянск. Его взяли на работу секретарем по пропаганде в райком комсомола. Он ездил по предприятиям, читал лекции для партактива, принимал в комсомол, сидел на различных заседаниях. Он меня сильно любил, но я для него была пережиток прошлого. Как я тебе уже говорила, семья моя верующая. Все мы верили в Бога, ходили каждое воскресенье в церковь на службы. Так было всегда испокон веков.

Ему предложили должность заведующего отделом, но когда узнали про меня, передумали. Партийному начальству не понравилось, что у молодого секретаря, подающего большие надежды, жена верующая. Коля был в ярости, пришел домой и устроил скандал. Я его успокаивала, говорила, что главное не работа, а семья. А он ни в какую не соглашался. Стал попивать. Вечером приходил с работы и с порога начинал партийную агитацию. Я не любила разборок и старалась их избегать.

Василий покорно, не перебивая, слушал Настю.

– Как-то утром он встал, привел себя в порядок после вчерашней попойки, попил чаю и стал собираться на работу. Тут в кухню вошла я. Глянула на него и сказала, что беременна. Он выпучил на меня глаза, а я ему говорю, что у нас будет ребенок. Он задумался, надел пальто, взял в руки шапку и, стоя у порога, сказал, что если его жена не отречется от церкви и не вступит в комсомол, то никакие дети его не удержат, и жить со мной он не будет. Повернулся, хлопнул дверью и ушел.

У меня, как кинжалом, пронзило насквозь все тело. Сердце гулко заколотилось, холодок сжал все внутри живота. Захлестнула обида. Я оделась, давясь незаслуженным оскорблением, пошла в райком, написала заявление, и меня приняли в комсомол. Так я стала атеисткой. Коля был рад моему поступку, но его кратковременный восторг быстро прошел. Я не допускала его до себя, он был мне противен. Я не могла находиться с ним рядом. Я поняла, что этого человека я больше не люблю. Я пошла в больницу и сделала аборт. Потом уехала к матери в деревню. На этом моя связь с Богом и замужество закончились.

– Да, дорого ты заплатила за атеизм.

– Жизнью неродившегося ребенка. И мне стыдно за это, – сказала она задрожавшим голосом и заплакала.

– Настенька! Родная моя, – приблизился к ней Василий. – Я не дам тебя в обиду. Ну, перестань, не надо.

Они пошли дальше, и сколько они так шли, молодые, сильные, простор открывшейся Ветлуги будто распахивал им навстречу свои объятия. И лес звенел от птичьего гомона. И река размеренно несла свои воды. И все краски жизни с ее великим многообразием дел для приложения молодых сил лежали перед ними.

– А ты помнишь, как я в школе тебя приглашал погулять?

– Да, – с удовольствием подтвердила Настя. – Ты два раза приглашал. А после я все ждала, когда ты еще позовешь.

– Тебе хотелось, чтобы я позвал?

– Очень. Я все ждала, а ты не звал, а потом вовсе в школу ваши деревенские перестали ходить.

– Ты такая гордая была. Да разве ты пошла бы?

– Нет, не пошла бы. А все-таки мне хотелось, чтоб ты еще позвал.

Василий долго смотрел ей в глаза, потом медленно перевел взгляд на губы. Она это увидела, но не отвернула голову. И, как бывает между сердцами, которые тотчас узнают друг друга, как только оказываются поблизости, они очень скоро поняли, что им надо быть вместе.

Была ночь, свежий холодок освежал щеки, подмерзали ноги, а шуба была мягкая и ласковая. От нее пахло отцовским полушубком. А Вася крепко захватил ее за тонкую поясницу так, что не вырваться и не перевести дыхание, и стал целовать. Тихие звезды в вышине колыхались и пропадали с глаз.

– О-ой, погоди, погоди… – дрожала она, как дрожит осиновый лист на ветру. – Скажи хоть, как ты добрался до меня.

Он тихо, удовлетворенно смеялся в овчину, чтобы их не услышали, и не отпускал. Задыхался, словно после долгой ходьбы в самую жару летом.

– Настюшка, – шептал он ей прямо в ухо. – Очень просто. Вскочил на коня и прискакал к тебе.

– Ну, Василий, Василий… Чего ты? – упрямилась она, не пытаясь оттолкнуть его от себя.

Они процеловались чуть не до рассвета. За плетнем громко дышала и пережевывала сено корова, а в доме все не потухал свет, и им казалось, что впереди у них долгая и счастливая жизнь.

Небо стало светлеть, и они, крадучись, пошли в хату. За столом увидели они отца и мать, они пили чай и неспешно о чем-то говорили.

Долгая, видно, была у них беседа. А молодые несмело остановились у порога, и никак не понять было, кто тут лишний – пожилые, что беседовали у стола, или они, молодые, сгорающие от стыда. И не было никого, кто был их счастливей, потому что влюбленные видят, чувствуют, понимают и боготворят только друг друга.

На Покров сыграли свадьбу. Терентий из своего подворья подарил сыну пять овец и десяток кур, чтобы было с чего начинать хозяйство. Родители Анастасии Иван да Матрена тоже решили от сватов не отставать, подарили прялку да домашнюю утварь.

Женатый человек Василий Замыслов работал вдвойне, втайне лелеял мечты о том, что когда-нибудь, а это случится непременно в самые ближайшие годы, он заработает денег, купит дом, обзаведется хозяйством, что Настюшка будет гордиться своим мужем, и заживут они лучше некуда, радуясь успехам своих детей, которых у них должно быть обязательно много. Потому он не знал усталости, всю зиму работал на мельнице по размолу государственного зерна. Работа эта была непростая, требующая большой физической силы, которой Василия Бог не обидел. И все пока у него складывалось, как нельзя лучше.

К 1928 году они уже имели своё хозяйство, правда, коня у них не было. В обработке земли помогал отец. Он имел земельный надел на три души.

Шел сев. Земля, точно гребнем, была расчесана зубьями борон. Василий пошел к отцу на поле. Издали он увидел его и двух своих сестер.

По полю шел Терентий, лукошко, точно огромная спелая тыква, висело у него на груди. В белой холщовой рубахе, в серой шапке он торжественно шагал по делянке, мерно взмахивая правой рукой, и зерна, просвечивая на солнце, падали на землю частым золотым дождем. На меже стояли его дочери Анна и Ольга, наблюдали за севом.

Терентий дошел до конца делянки, постучал по пустому лукошку и крикнул:

– Семена кончились! Поторопитесь-ка там.

Василий оглянулся. Возле одинокого дуба стояла бестарка с семенами. Он подбежал к ней. Кобыла с жадностью припала к молодой траве у обочины дороги, не обращая внимания на Василия. Насыпал зерна в лукошко и принес отцу.

– Добре, сынок. Давай сам и зачинай сев.

Василий одел через плечо лукошко и пошел вслед за отцом.

Трудные годы были тогда для их хозяйства, отойдя от отца, не имея надела, хозяйство приходилось наживать за счёт своего горба. Отказывали себе во всём. Ели постную похлёбку без масла, о сахаре даже и не думали. Вскоре родился сын Роберт, а через два года дочь Галина. Детям нужно было молоко. Тогда Василий решил во что бы то ни стало приобрести корову. И собственное жилье.

«Приходилось много работать и в хозяйстве, и на стороне. Проработал я зиму, скопил деньжат, к весне купили тёлку.

После Масленицы мы с Яковом ушли в «верха» на погрузку клеток, грузовых плотов. Всю весну и лето сплавляли лес на Волгу.

Осенью 1928 г. я приобрел свой домишко.

Отходничество я не покидал вплоть до организации колхоза. Летом в хозяйстве управлялась жена. Казалось бы, жить стало лучше, но из лаптей все равно не вылезали».

Осенью деревню стали посещать разные уполномоченные «двадцатипятитысячники». Они собирали бедняцкие собрания, агитировали народ. Рассказывали про хорошую жизнь без богатеев и кулаков, агитировали за преимущество коллективного хозяйства. Крестьяне-бедняки сомневались в успехе колхозного строя, середняки боялись расстаться со своим хозяйством, а кулаки чувствовали в скором будущем свою погибель и всячески настраивали бедноту на то, чтобы на собраниях выступали против колхоза.

Многолюдно было на собрании деревни Белоусово и Красного хутора осенью 1928 года, когда конкретно встал вопрос об организации колхоза. Всего было подано тринадцать заявлений от некоторых коммунистов и комсомольцев. В числе этих заявлений было и заявление Василия Замыслова. На собрании была создана инициативная группа, которая решала текущие вопросы.

Желающие вступить в колхоз подавали заявления в инициативную группу. По мере их поступления собиралось собрание и разбирало заявления о приёме в колхоз. Были случаи, что зачитывали заявления крестьян, не желающих вступать в колхоз.

На втором собрании было избрано правление колхоза. Председателем колхоза выбрали Николая Шишляева.

К началу 1929 г. в колхоз вступило больше половины крестьянских хозяйств. Колхоз назвали «За урожай». В колхоз пошла и вся зажиточная часть деревни. Начался разговор по поводу тягловой силы, инвентаря, семенного зерна, скота.

Весной произвели полный учёт всего имущества, а главное семян, особенно у зажиточных. Каждое вступающее хозяйство обязано было сдать определенное количество семян. Как правило, у зажиточных крестьян забирали всё семенное зерно.

К этому времени Василий уже окончил дневные курсы агроуполномоченных. Ему было поручено проводить учёт семян и принимать их в общественные склады, после чего под его руководством проводилась очистка и сортировка семян. Для этого применялись очистительные машины: «Триумф» и «Триер». Анастасия управлялась дома с детьми, но от общественной жизни не хотела отставать и подала заявление о приеме в партию. На партийном собрании ее приняли в члены ВКП(б).

К весне была проведена 100 % коллективизация деревни и хутора, создано 4 полеводческие бригады. Учёт труда производился «палочный». За проработанный день в журнале напротив фамилии работника ставили палочку. Если колхозник уходил домой раньше до прихода учётчика, он лишался этой палочки и наоборот, колхозник мог прийти на работу перед приходом учётчика, ему ставили палочку, как за проработанный день.

В 1930 г. были уже введены нормы выработки и установлены трудовые книжки колхозника. В этом же году поставлен вопрос о ликвидации кулачества как класса.

Партийно-комсомольская ячейка в это время проводила соответствующую работу по выявлению кулацких хозяйств и подлежащих к выселению из колхоза.

Когда список был подготовлен, на собрание приехала председатель райисполкома Клавдия Филюшкина. Собрание было бурное. Протестовали несколько крестьян, подлежащих исключению, и некоторые несознательные элементы. Бедняков они называли «голытьбой» и говорили:

– Что вы будете делать без нас в колхозе?

Они рассчитывали на то, что если их исключат, то им возвратят всё, что у них обобществлено. Но этого не получилось, им сообщили, чтобы на это они не рассчитывали.

И вот что случилось в эту ночь после собрания. Мельница, которая находилась в ведении колхоза, была подожжена. К утру её не стало, очень много сгорело зерна, которое было завезено с заготзерна для размола. Этот инцидент был организован кулаками, но так умно, что виновников никого не нашли.

Колхоз ещё по-настоящему не окрепший организованно и материально, вынужден был заново строить мельницу, правда, с помощью государства. К августу 1931 года мельница была построена и запущена в работу.

Но не всех устраивала работа в колхозе. Некоторые крестьяне стали выходить из колхоза. Ночью, по-воровски, уводили с общих дворов своих лошадей и коров, грузились на подводы и уезжали в Козьмодемьянск.

Но колхозное движение набирало силу, и вместе с ним росло повсеместное раскулачивание. Накатила и накрыла волна раскулачивания и село Белоусово.

В один из мартовских вечеров из правления колхоза на хутор пришел посыльный и сообщил, чтобы все коммунисты и комсомольцы прибыли в контору колхоза. Зачем? Никто из них не знал.

Когда хуторские пришли в контору, там уже были в сборе деревенские коммунисты и комсомольцы и двое незнакомых мужчин. Это были уполномоченные из района.

Шишляев пояснил, что всех собрали не на собрание, а выполнять практическое задание района по выселению кулацких хозяйств. Он встал из-за стола и обратился к присутствующим:

– Кого выселять будем, вы знаете. Разрешите зачитать ещё раз список выселяемых хозяйств.

Один из уполномоченных зачитал список тех, кто из актива закрепляется для сбора и погрузки имущества на подводы, а также ответственных за отправку подвод на станцию.

Сами кулаки к этому времени уже были арестованы и заключены в тюрьму, оставались только члены их семей.

После короткой беседы активисты должны были отправиться по домам кулацких хозяйств.

«Я спросил уполномоченного:

– Что мы должны делать, когда придём в дом?

Уполномоченный криво усмехнулся и ответил:

– Вы скажите, что есть сведения о том, что вы хотите спрятать имущество от колхоза, и мы этого не должны допустить.

Меня назначили к кулаку Георгию Левинину. Я знал, что имущества у Левинина никакого нажитого не было, а кулаком его сделали за то, что он торговал лошадьми и на язык был острый. На каждом собрании вставал и высказывал правлению о беспорядках в хозяйстве.

Я постучал в ворота. Калитку открыла хозяйка и спросила:

– Зачем так поздно пришел?

Я ответил так, как меня инструктировал уполномоченный. Я прошел в комнату и присел к большому столу. Прошло некоторое время, и хозяйка предупредила меня:

– Мы будем ложиться спать, а ты можешь идти.

На что я ответил:

– Я останусь у вас до утра.

– Ну, пожалуйста.

Погасили огонь, легли спать, я тоже прилёг на лавку. Утром, в 4 часа, в дверь постучали, хозяйка встала, хотела идти открывать, но я опередил ее:

– Сам открою, я знаю, кто это пришел.

В дом зашел уполномоченный, он посмотрел на хозяйку и вежливо сказал:

– Вы должны выселиться до рассвета, для этого вам необходимо собрать все необходимые вещи, продукты, все то, что у вас спрятано, не стесняйтесь, берите с собой. В дороге и в ссылке на новом месте всё пригодится.

Хозяйка опустила глаза в пол и спросила:

– А где мой муж?

Уполномоченный ответил:

– Муж вас на станции встретит, и всей семьей поедете в ссылку.

Я вышел на улицу. Вот тут и началось. Как по команде огласилась вся деревня рёвом, подошли подводы, приказали грузиться, но крестьяне сами не хотели выносить вещи из домов. Прибывшие ребята из актива принялись за дело, порученное уполномоченными.

Я вытаскивал из дома и укладывал на подводу увязанные узлы. Потом прошли с ребятами по двору. Кое-что действительно было попрятано в навозе, в бане, всё это вытаскивали и клали на подводы.

До рассвета выехать не смогли. Сборы прошли до 12 часов дня. Все улицы были заполнены народом. На работу никто не вышел. Все оплакивали, кто своих родственников, кто соседей».

О поездке на станцию Василия не предупредили. Была весна, к обеду солнце припекло, снег стал таять, побежали ручьи, а он был в валенках. К тому же заболела Анастасия, и ехать на станцию он не мог. В конце деревни соскочил с подводы и ушёл, подвода осталась без возницы, получилась задержка. За что он потом получил по комсомольской линии строгое взыскание.

После выселения кулаков все кулацкие дома и оставшееся имущество было передано в распоряжение сельсовета, который имел право реализовать его на месте. Часть домов продали колхозникам. Полукаменный двухэтажный 3-квартирный дом с кладовой никто не хотел покупать. Уж больно все жалели хозяйку дома, дескать, какая она кулачка, её освободят, приедет домой, и будут неприятности.

Несмотря на эти разговоры, Василий с братом Яковом решили купить этот дом. Верхняя половина и кладовая досталась ему. Задняя половина в две квартиры – брату. Каменный хлев разделили пополам. Такого дома хватило бы на всю жизнь не только им, но и их детям, внукам и правнукам.

Проработал Василий в колхозе до осени, и райком направил его на работу инструктором рабкоопа. Работа была связана с длительными командировками по району. Транспорта в то время не было никакого, приходилось ходить пешком, не бывая неделями дома. Проработал он до весны и поступил в городское потребительское общество (ГОРПО) на торговую работу. Старший брат Яков здесь уже работал заведующим магазином. Немного позже взяли и жену Василия в аппарат ГОРПО заведующей торговым отделом. Сначала он работал в ларьке, потом в овощном магазине. Потом Василия перевели в магазин в деревню Задворка. В Задворской комсомольской организации его избрали секретарём.

В 1931 г. в стране развёртывалось крупное строительство фабрик и заводов. Центральный комитет комсомола обратился ко всем комсомольцам страны с призывом поехать в промышленные города на строительство.

«Пришла директива из райкома комсомола: «Ваша комсомольская ячейка в двухдневный срок должна направить десять комсомольцев на строительство Горьковского автозавода. В случае отказа от поездки забирайте комсомольские билеты».

В тот дождливый вечер я до полуночи месил грязь по деревне, разыскивая квартиры комсомольцев, которых наметили отправить на строительство автозавода. В результате из десяти опрошенных комсомольцев согласились ехать только трое, остальные сдали мне свои комсомольские билеты. Наутро с тремя комсомольцами я прибыл в райком комсомола».

Продавцом Василий проработал год. Как члена сельсовета, райисполком направил его на трёхмесячные курсы Советского строительства в город Городец.

Анастасия с детьми вернулась в деревню, в колхоз.

После учёбы в октябре 1932 г. Василий был направлен на работу председателем сельсовета.

«В работе сельсовета я столкнулся с большими трудностями. Коллективизация отдельных деревень была только в зачатии. Нужно было заниматься вопросами коллективизации, и вместе с этим выполнять финансовый план и продовольственную разверстку. Опорой в этом вопросе были бедняцкие собрания, колхозный актив и уполномоченные деревень, которые избирались общим собранием. Партийной организации при сельсовете не было. Единственный член партии была моя жена, а также два кандидата в члены партии: я и председатель колхоза Николай Белов.

Днём и ночью Василию приходилось проводить собрания то бедняцкие, то колхозные.

На собраниях, наряду с вопросом коллективизации, проводили работу по выявлению зажиточной части населения для доведения им твёрдого задания на картофель, зерно и лён.

В вопросе выполнения хозяйственно-политических задач большую роль в то время играли выездные редакции районной газеты, материал, печатавшийся отдельной листовкой, касался хода дел какого-либо сельсовета.

Вся работа при сельсовете контролировалась уполномоченным райкома партии. У Василия был уполномоченным член бюро райкома Павел Алексеевич Дудоладов. Мужик он был политически крепким, настойчивым, требовательным. Транспорта в то время сельсовет не имел, поэтому всегда приходилось ходить пешком и более всего ночью, особенно страшно был ходить в деревни, находящиеся за перелесками. Дудоладов его поучал:

– Оружие всегда держи наготове. Когда идёшь ночью, особенно осенью, какая бы дорога ни была, иди по дороге и не обходи лужи возле дворов. На дороге враг может неожиданно на тебя напасть.

К счастью, этого не случилось.

К работе в сельсовете подключили и Анастасию, ей поручили самую большую деревню, уполномоченный там был дядя Саша, активный мужик, но пожилой. Провести то или иное мероприятие стоило больших трудов, но ещё труднее было добиться, чтобы сдали и отвезли на заготовительные пункты зерно, картофель, молоко, мясо и лен.

Однажды в деревне Борисовка они с Павлом Алексеевичем проводили собрание с населением по доведению плана картофельных поставок. Колхозники, конечно же, понимали, что на собрании районные уполномоченные выколачивают дополнительные налоги или заем. Там боялись рот раскрыть, потому что, что бы ты ни сказал: против, за – все худо, за все – взыск либо от начальства, либо от своего брата – колхозника.

Одна молодая женщина подошла к столу, загнула сзади шубу и сарафан, наклонилась и показала свой зад президиуму. Потом повернулась к ним лицом и сказала:

– Вот вам где картоха.

После чего пошла и села на свое место.

Так они в этот вечер ничего не добились. Женщина была беднячка, и у нее была куча детей. Конечно, про неё и не стали бы докладывать выше, но работники сельсовета понимали, что она агитировала против заготовок не от своего имени, а от зажиточных крестьян.

«На бедняцких собраниях мы выявляли зажиточных, имеющих нетрудовые доходы, таких людей подводили под твёрдое задание: им надо было рассчитываться с государством зерном, картофелем, льном и другими продуктами сельского хозяйства. Так в деревне Высоковка было выявлено до десятка таких хозяйств. Это были Боковы, Рыбаковы, Мельниковы, Скнарь и др. В деревне Копылово – Милковы, Мясниковы.

После решения бедняцкого собрания мы сразу же шли вручать извещения о твёрдом задании и производили опись имущества. Конечно, мы этим самым допускали перегибы, но быстро это поправляли. Сразу же наутро оформляли решение исполкома сельсовета, на которое делали ссылку при выписке извещений о даче твёрдого задания, фактически же собирали исполком гораздо позднее. Таким образом, каждому твёрдому заданию давали выписку из несуществующего решения исполкома сельсовета. Придя с этим извещением о даче твёрдого задания и выпиской из решения исполкома сельского совета в райисполком, работники эти документы быстро утверждали и предлагали крестьянам немедленно выплачивать».

При описи имущества были случаи, что и описывать было нечего. Тогда тщательно искали, обнаруживали во дворах ямы, засыпанные зерном, картофелем и другим имуществом. Или были такие случаи: производили опись имущества, сундуки опечатывали, ключи забирали с собой, а когда наутро приезжали на подводах, то заставали только пустые сундуки, хозяева ночью исчезали неизвестно куда.

Задания давали такие, что при полном его исполнении в крестьянском хозяйстве не оставалось ни зерна, ни продуктов. Тогда к изъятию подлежал скот, лошади, дома и другие постройки. Всё конфискованное имущество передавали колхозникам.

Коллективизация в начале 1933 г. была завершена. Сельскохозяйственные поставки проходили успешно, выполнение финансового плана было завершено.

Работа в сельском совете для Василия являлась хорошей школой, и он поставил вопрос об освобождении его от этой работы, чтобы уйти обратно в свой колхоз бригадиром. В райкоме партии его предложение одобрили, но в то же время сообщили, что их с женой в ближайшее время готовят к отправке в советскую партийную школу.

Бригадир колхоза в то время не являлся освобождённым. За четырьмя бригадирами были закреплены лошади, на которых они работали наравне с остальными колхозниками. Сами выполняли норму, потом проверяли, как другие выполняют. К утру нужно сделать сводку для правления, составить пятидневный перечень работ. Один раз в неделю проходила партийная учёба, а также разные заседания и собрания.

Все колхозники довольны были колхозной работой. Организованы были детский сад и ясли, которыми заведовала его жена. Колхозная жизнь их удовлетворяла, дом был очень хороший, светлый. Жить бы и радоваться, но такая жизнь недолго была.

«Колхоз постигло новое несчастье. 6 июля в деревне возник пожар, который уничтожил 60 дворов. День был жаркий. Весь народ был на сенокосе. Некоторые были за 5 километров от деревни. Пока ехали, деревни уже не стало, большинство остались, в чём были одеты. Я со своей бригадой работал возле деревни, как только появился первый дым, сразу же бросились бежать. Дом, который загорелся, был под соломенной крышей, солома сразу же полетела на другие дома. Рядом были детские ясли, там было более 80 детей. Бросились все спасать детей. Грудных детей клали на простыни и выносили, спасли всех.

Наехало множество пожарных машин из других деревень, но ни одна не могла оказать помощь. Вся деревня была охвачена пламенем. Каждый побежал спасать свой дом, вернее не дом спасать, а что-нибудь вытащить из пылавшего дома».

Дом Василия был на другом конце деревни. Когда он прибежал, дом уже горел, но благодаря тому, что под домом была каменная кладовая, кое-что удалось спасти. В кладовой была хорошая одежда, и то, что было в доме, кое-что успели выбросить в окна. Такие кладовые спасли одежду многим людям, кладовых в деревне было шесть, и все они на лето заполнялись сундуками.

За два часа 60 колхозников лишились своего крова.

Случись это несчастье не при советской власти, не при колхозе, что бы могло получиться с большинством погорельцев? По миру бы пошли. Всю жизнь из нужды не вышли бы.

Советская власть не оставила в беде колхозников. Всем выплатили страховую сумму. Колхоз также получил страховую сумму за колхозные постройки.

Вопрос встал: как быть с жильём? 60 семей погорельцев. Оставшиеся сорок домов всех погорельцев вселить не смогут. Некоторые стали переоборудовать под жильё бани, овины, сараи. Другие покупали на стороне частные и кулацкие постройки. Василию за его часть дома государство выплатило 750 рублей, на 500 рублей продали кирпичные постройки. Предложили купить кулацкий дом в другом сельсовете, за 19 километров от их села. Дом понравился: большой, новый, на две половины, купили за 350 рублей. Перевезли его быстро. Этому посодействовал райком партии, потому что они должны были ехать на учёбу.

Несмотря на большие трудности с уборкой урожая, строительство домов шло организованно, быстро.

К началу зимних холодов все погорельцы перешли в свои дома. Замысловым жить в новом доме не пришлось. Перед самым Новым годом их отправили в командировку на учёбу в Арзамасскую советскую партшколу.

Детей, Роберта и Галину, отвезли к Матрене, матери Анастасии, а сами уехали. С 1 января 1934 г. началась учёба. При школе была небольшая комната, куда их и поселили.

Учёба Василию давалась легко, кроме предмета политэкономии, чего нельзя было сказать про Анастасию. Ей учёба давалась плохо. С одной стороны – малограмотность, с другой – она беспокоилась об оставшихся детях. Всё это влияло на учёбу. Она несколько раз ставила вопрос перед дирекцией школы, чтобы ее отослали домой, но школа не могла изменить решение райкома партии и оставила ее на учёбе. С большими трудностями она проучилась три месяца и добилась все-таки своего. Её отчислили и откомандировали, как неспособную к учёбе.

Школа была на самообслуживании. Топливо заготавливали силами курсантов, для этого ходили пешком в лес за 10–15 километром, пилили дрова, складировали, потом грузили подводы и вывозили их к школе. Также было большое подсобное хозяйство, на котором выращивались овощи и картофель. В коровнике стояло два десятка коров, за которыми ухаживали наемные лица, а сено заготавливали курсанты.

Несмотря на занятость учёбой в школе, Василий по командировке райкома партии выезжал в сельские советы для мобилизации денежных средств на зиму. Он трижды побывал в командировке в селах района.

Через год он закончил партшколу. Несмотря на то, что школа была с политическим просветительским уклоном, райком партии рекомендовал использовать его на работе в должности председателя колхоза. Он получил назначение в колхоз «Заветы Ильича». Колхоз по экономическим показателям был средний. Тягловая сила в хозяйстве была крепкая, обеспечена сбруей, упряжью. В хозяйстве была мобилизованная маслобойка, которая давала денежный доход, также колхоз содержал перевоз через реку.

Сельскохозяйственной техники не было, кроме одного трактора, который обслуживал колхозы всего сельсовета во время молотьбы. Все полевые работы проводились на лошадях.

На территории колхоза был сельсовет, почта, магазин, сберкасса, сельпо, медицинский пункт, школа и церковь.

По приходу Василия в колхоз все полевые работы были уже закончены, за исключением молотьбы и обработки льна, который был ещё не стрижен.

Лен в районе был основной культурой. Все женщины занимались обработкой льна, начиная с весны, льнообрабатывающих машин не было, все операции производились вручную, готовое льноволокно сдавали государству.

Когда Василий был членом исполкома сельсовета и делегатом районного съезда Советов, ему было поручено провести собрание на сельских пунктах с отчётом о работе съезда Советов.

Церковь, которая стояла на территории колхоза, была закрыта. Райком поручил Замыслову провести среди населения агитационную работу для того, чтобы снять с церкви колокол: стране в то время требовался металл. Он собрал народ на площади возле храма и объяснил людям создавшуюся ситуацию, из населения никто не возражал. Только из толпы кто-то несмело спросил:

– А как его снять?

Колокол висел на высоте 40 метров.

Василий оглядел еще раз собравшихся и сказал:

– Руководить этой работой поручим колхознику Топанову.

Демьян Топанов работал плотником, рубил колхозную ферму, дома, бани. Был безотказный мужик: если его просили помочь односельчане, никому не отказывал. Обычно он ходил в грубой льняной рубахе, шароварах, за поясом у него всегда был остро отточенный топор. Это был его основной инструмент, он им дорожил и всегда держал его в надлежащем состоянии. Наравне с достоинствами был у него один существенный недостаток: любил Демьян выпить. Про таких людей обычно говорят в народе: золотые руки, но глотка луженая.

Установили на перила колокольни бревна вплотную под края колокола, потом освободили хомут от уха, за которое был подвешен. Когда колокол сел на бревна, при помощи ломов легко скатили за перила. При падении он не разбился, задача стояла в том, как его разбить. В это время нашлось много охотников развить свои мускулы: кто кувалдой, кто гирями всё же разбили на посильные части для лошадей. Организовали несколько подвод и увезли на Левинский литейный завод.

Церковь приспособили под зернохранилище.

Не забыли и про погосты, железные ограды могил были разобраны и увезены в кузницу. Железо было хорошее для поделки подков, ремонта телег и различного инвентаря.

Пришла осень. Весь народ на лугах, на уборке льна. Лён на строгом учёте в райкоме. Проведены пробные выходы из центнера тресты на процент готового волокна, но руководство района установило твёрдый план сдачи волокна, не с центнера тресты, а с посеянного гектара.

Всю зиму женщины обрабатывали лен в банях, на ручных деревянных льномялках.

В феврале подвели итоги выполнения плана по сдаче государству льна. План был не выполнен не только по колхозу, но и по району. Сдавать было нечего, куда девался лён? Растранжирили. Этого не должно было быть. В чём дело? Уполномоченный при сельсовете Павел Андреевич Дудаладов к этому времени стал третьим секретарём райкома партии.

Председателей колхозов стали по одному выдергивать в район, дошла очередь и до Замыслова. Вызвали на бюро райкома. Стали разбираться. Василий никогда не позволял себе в собственных бедах винить кого-то кроме себя самого. И в том сказывался характер мужчины, привыкшего к лишениям с детства.

Он чувствовал в те минуты внутреннюю потребность выговориться, не старался себя выгораживать. Говорил убийственно голую правду, которая наболела в душе, поступал, как положено старому коммунисту, когда с ним говорят о жизни и работе всерьез. Говорил об отсутствии машин для переработки льна, нехватки тракторов, о ручном труде и пьянстве колхозников. А Павел Андреевич Дудаладов вдруг спросил тихо, но внятно:

– У всех сегодня такие трудности, так чего же вы план сдачи льна государству провалили?

– Попробую объяснить. Что-то упустил, должно быть. Какую-то существенную мелочь… Во всяком случае, старались, работали. Может, бригадиры где-то недосмотрели, может, кладовщики украли.

В его голосе прозвучали нотки обиды.

– Здорово! – возмутился первый секретарь. – Так отвечать-то нынче ты должен? Ты! Ведь ты, Василий Терентьевич, руководил людьми, так на кого обижаешься?

На бюро выявили, что виноват председатель колхоза. Дудаладов пытался защитить председателя, но первый секретарь был неумолим. Бюро вынесло решение: «За срыв выполнения плана льно-заготовок председателя колхоза Замыслова В. Т. из кандидатов в члены партии исключить, снять с работы и отдать под суд».

Вечером Василий вернулся из района. Он утром никому не сказал, уезжая в город, что на бюро райкома будет рассматриваться его дело.

– Твой вернулся, – проговорила Матрена, выглядывая в окно.

Дверь распахнулась, и Василий ввалился в дом.

Анастасия покачала головой. Сразу заметила, что муж сильно выпил. Это видно было по тому, как он открыл дверь, по весело блестевшим несчастным глазам, по тому, как он выложил на стол привезенные из города гостинцы, снял пальто.

Он подошел к Гале, спавшей в бельевой корзине, и наклонился над ней.

– Да не дыши ты на нее, – заворчала Анастасия.

– Ничего, пусть привыкает, – весело сказал Василий.

– Садись обедать, наверное, пил и не закусывал.

– Да! Это, действительно, так и было, – сказал Василий, усаживаясь за стол. И тут же уронил ложку в тарелку, забрызгал супом пиджак.

– Ох, и сильно ты клюнул сегодня, – с раздражением сказала Анастасия. – С какой это только радости?

Он отодвинул тарелку.

– Да, кушай ты, – сказала жена.

– Вот что, дорогие, – негромко сказал Василий. – Есть у меня новость. Сегодня рассматривали мое дело, и все решилось: сняли с работы и отдали под суд, но это еще не все, из кандидатов в члены партии меня тоже исключили.

Мать и дочь переглянулись, потом Матрена сказала:

– Вот так дела.

Анастасия присела на лавку, вытерла руки о передник:

– Повод, чтобы выпить, основательный, ничего не скажешь. Дальше-то что делать думаешь?

– В суд пойду, я вины за собой не чувствую.

Решение райкома партии опубликовали в районной газете, оно заняло всего четыре строчки. Газеты разнесли по всем колхозам.

Вскоре состоялся суд. Судья вынес приговор: принудительные работы сроком шесть месяцев председателю, один год кладовщику, полтора года бригадиру.

Казалось бы, на том можно и согласиться, но Василий вины перед собой и колхозниками не чувствовал. Делал всё по закону. Получил на руки приговор народного суда, послал кассационную жалобу в краевой суд. Суд серьёзно подошел к этому вопросу и вынес свое решение: «За отсутствием виновности председателя колхоза и кладовщика приговор районного народного суда отменить».

Бригадиру установили меру наказания: вместо полутора лет – два года.

Позже Василий разобрался, оказалось, во время посевной кампании бывший председатель колхоза допустил бесконтрольность в работе бригадира, который сделал заниженные нормы высева льносемян, что и отразилось на урожае.

После решения областного суда Василий сразу же пошёл в райком партии, там же написал заявление, к которому приложил вырезку из газеты об исключении из кандидатов в члены партии с просьбой о восстановлении.

В начале марта 1935 г. в районе проводилась вербовка на постоянное место жительства в Сибирь, в Иркутскую область.

Дудаладов пригласил Замыслова в райком. А тут как раз на беду заболела Галя, и Анастасия попросила Василия попутно заехать к матери в деревню, чтобы она пришла к ним на некоторое время.

Василий вошел в кабинет, Павел Андреевич встал, поздоровались.

– Василий Терентьевич, все знают, что случилось. Но надо жить дальше. Предлагаю тебе с семьей завербоваться в Сибирь.

– В Сибирь?

Василию вспомнились детские рассказы Шуры Кучумова о Сибири. Как тогда он хотел посмотреть эту сказочную землю. И вот представился случай. Но он тут же встрепенулся и в упор посмотрел на секретаря:

– А люди что скажут? Сбежал.

– Люди, они поймут, а не поймут, так забудут. Самое главное, живи по совести и без оглядки на злые языки.

Василий согласился. Как только он вышел из кабинета, Дудаладов тут же позвонил по телефону вербовщику Михаилу Фурманову и рассказал, каких людей он ему подобрал.

По приезде домой Василий рассказал жене о разговоре в райкоме.

– В Сибирь? В Иркутскую область? Это ж где така? – недоумевала Матрена.

– Где-то за Уралом, – ответила Анастасия. – Жилплощадью-то хоть обеспечивают?

– Обеспечивают и еще подъемные дают в размере двухмесячного оклада. И скотину с собой везти можно. Завтра поедем с тобой в переселенческий комитет. Будем разговаривать. Что и как.

Василий пошарил по карманам, достал сложенный листок и прочитал.

– К товарищу Фурманову поедем. Во как! Почти что Чапаев. Переселенческий билет получать будем.

Положив листок обратно в карман, он взглянул на тещу и с задорной искоркой в глазах спросил:

– А вы, мама, в Сибирь с нами поедете? Отдельную комнату, лучшую вам отдадим, – сказал Василий.

– Упаси Бог. Вам там самим бы жилье дали. Дадут какой-нибудь домишко, какой самим не нужен.

– Все равно, мама, комнату вам выделим.

Матрена села за стол, подперла щеки кулаками, сказала:

– Нет! Никуда я отсюда не поеду. Помирать здесь буду, а вы, молодые, попробуйте счастья на новых землях. Я слышала, у нас в деревне говорили, кто уехал, дюже хорошо устроились на новых местах. А некоторые обратно возвернулись, не понравилось. Да гутарят: оттуда еще и не пущают, рабочих там не хватат.

– Рабочие руки они везде нужны, хошь в Сибири, хошь здесь. Работать не будешь, везде плохо будет и тебе, и детям твоим.

В переселенческом комитете они нашли Михаила Фурманова. Он пригласил их к себе в кабинет и долго рассказывал об условиях поездки и проживания на новом месте. Замысловы заполнили соответствующие документы и анкетные данные. Здесь же им выписали переселенческий билет. В билете было указано: Иркутская область, Заларинский район, колхоз «Доброволец». Они стали готовиться к отъезду в Сибирь.

Нужно было еще передать колхозные дела. Райком нового председателя не прислал, а пришло указание: колхоз временно передать счетоводу Егоровой. Два дня передавали хозяйство. Не успели передать, как следом прислали нового председателя Сергея Петровича Попова.

Надежда Егорова спросила:

– Василий Терентьевич, какая-то неразбериха и суета в колхозе. Вы, наверное, скоро уезжаете?

– Да, Наденька, через два дня!

– Вас очень жалеют колхозники.

– Чего жалеть, новый председатель человек хороший, партийный. Мы с ним в партшколе вместе учились. Сработаетесь. Вот мне до отъезда нужно решить вопрос с продажей дома. Нашлись покупатели, готовые купить дом за 3500 рублей, но в рассрочку на два года. Я согласился. Ты поможешь мне в этом деле?

– Да я с удовольствием, даже можете не беспокоиться, Василий Терентьевич.

Весенним утром, 10 марта, погрузив вещи на подводы, поехали на станцию «Ветлужская». Там из двух районов формировался специальный эшелон для Заларинского района. Были оборудованы вагоны для семей, отдельно для имущества и скота.

Сопровождать переселенцев в Сибирь было поручено Дудаладову, а руководил эшелоном Михаил Петрович Фурманов.

Василий сидел в вагоне у окна и, как в детстве, занимался своим любимым делом, ковырял ногтем льдинки на стекле. Он смотрел и не мог насмотреться на раздольные Сибирские равнины, сменяющиеся дремучей тайгой, на небо, голубое и чистое.

«Условия в пути были хорошие, организовано бесплатное питание. Дважды делалась остановка для профилактики, и в это время была организована баня. Выводили на прогулку скот.

На станции Ачинск Красноярского края от эшелона отстали три мальчика, в их числе оказался наш сын Роберт, в то время ему было семь лет. В Красноярске эшелон был задержан для наведения справок о месте нахождения детей. Нам сообщили, что их уже нашли, они находились у дежурного по станции Ачинск. Эшелон пошёл дальше. Жена осталась в Красноярске встречать детей, которых обещали посадить на первый проходящий поезд».

Эшелон подходил к станции Залари. От переезда за несколько сот метров видна была станция, а площадь, прилегающая к ней, была заполнена народом. Здесь же стояли подводы и автомашины. Паровоз всё медленнее и медленнее двигался по рельсам и как бы замер на одном месте. Вагоны сделали резкий толчок и остановились. Заиграл духовой оркестр. Только тогда все узнали, что вся эта многолюдная публика прибыла встречать эшелон с переселенцами.

Начальник эшелона, вербовщики, сопровождающий и старшие вагонов направились к встречающим. Начальник эшелона подошёл к председателю райисполкома и доложил о прибытии переселенческого эшелона с таким-то количеством семей.

Состоялся торжественный митинг, посвящённый прибытию первого эшелона переселенцев в Восточную Сибирь.

Председатель райисполкома дал команду председателям колхозов познакомиться с главами семей. Колхозы заранее уже были извещены, сколько семей едет в их колхоз, знали их фамилии.

Началась перекличка. Каждый глава семьи, услышав свою фамилию, подходил к своему председателю. Разговор начинался с того, кто чего везёт, сколько требуется подвод и т. д. За определённой семьёй закрепили ездовых. Вскоре послышались выкрики ездовых. Василий услышал свою фамилию, ее назвал молоденький колхозник – ездовой Миша Ленденёв. У него было три подводы. Подъехали к вагону для выгрузки имущества. Весь багаж был в упаковке, поэтому весь скарб уместился на трех подводах, туда же положили и маленького телёнка, корову привязали к последней телеге. К вечеру станция опустела. В ближние колхозы семьи сразу же развезли на подводах, а тех переселенцев, которые ехали в дальние колхозы, увезли с вокзала в районный центр, где было подготовлено специальное помещение.

В село Тунгуй, где располагался колхоз «Доброволец», ехало 12 семей, в том числе и семья Василия Замыслова. Каждой семье была подготовлена натопленная квартира, подготовлен горячий обед. Возле каждой квартиры лежали сложенные в поленницу, колотые дрова, подвезен корм для скотины. Василий вошел в избу, у печки наложены дрова, рядом – ведро с водой и мука в мешке, лампа на столе, возле стены нары, скамейка и табуретка.

Анастасия, оставшаяся в Красноярске, дождалась отставших ребятишек и первым же поездом приехала в Залари, к вечеру была уже в колхозе.

«Наутро для всех семей истопили бани. Одним словом, районное руководство для встречи предусмотрело всё, чтобы создать все условия жизни на новом месте. Баню для нашей семьи истопили у старого чабана. В бане были только что объягнившиеся овцы с ягнятами. Ведро с горячей водой и ведро с холодной. Вот так баня. Тут не столько можно вымыться, сколько замараться. Анастасия раздела ребятишек, сама не раздевалась. Вымыла их маломало в тазике, надела на них чистое бельё, на этом и закончилась баня».

Василий распаковал багаж. Установил обстановку, которую привезли с собой, и первую ночь ночевали как дома.

Наутро всё же пришлось истопить баню у председателя колхоза. Из всей деревни у него была единственная приличная баня. В их семью был приписан учитель – чуваш, Еремей Прокопьевич. Мыться в бане у председателя он не стал, а ушёл в районную баню, благо, что расстояние до района было небольшое.

Сопровождающий их Дудаладов квартировать остановился у Замысловых. Отчитавшись перед районным начальством, объехал все колхозы, проверил лично, как была обустроена каждая переселенческая семья. В колхоз, где будут жить Замысловы, Павел Андреевич приехал через три дня, обошёл каждую семью, лично ознакомился с бытом переселенцев, не доверяя тому, что говорили вербовщики.

Перед отъездом его на родину в доме у Замысловых устроили прощальный вечер. Пригласили председателя, бригадира, и ещё пришли несколько человек переселенцев. Приехал и начальник эшелона Михаил Петрович Фурманов. Выпили, конечно, за благополучный приезд в новую колхозную семью – «обмыли». Павел Андреевич Дудаладов поздравил переселенцев, пожелал им счастливой жизни на новом месте и на память в знак дружбы подарил Василию семейное фото, которое у них в семье долго хранилось как семейная реликвия.

Кто где должен работать, правление колхоза уже заранее определилось. Василия направили работать кладовщиком. Кладовщиком до него работал Яков Антонов, мужик он был малограмотный, но с характером. Он на второй день пришёл к Василию, достал из кармана ключи и положил на стол:

– Принимай, ты будешь кладовщиком.

– Почему я буду кладовщиком? – возмутился Василий. – Нужно сначала нас узаконить, принять в члены колхоза, а потом видно будет, кого куда назначить.

На том и порешили.

На третий день собралось заседание правления колхоза, приняли переселенцев в члены колхоза, а на следующий день общее собрание утвердило решение правления. После собрания Василий стал работать кладовщиком. Переселенца Белова назначили бригадиром. Веру Ивановну Закатнову, кандидата в члены партии, поставили заведовать красным уголком, а вскоре перевели на работу в райком.

В апреле в колхоз приехали два студента-практиканта из сельхозинститута, организовали хату-лабораторию. Практиканты жили у Василия на квартире, и вся работа хаты-лаборатории проводилась на дому. Для этого была приспособлена вторая половина квартиры. Прошло время, студенты уехали, и лаборатория закрылась.

С началом полевых работ открылись детские ясли и детская площадка. Анастасию назначили заведующей. Учителя Еремея Прокопьевича взяли в район на учительскую работу в среднюю школу. Проработал он до конца учебного года, затосковал сердешный и уехал на родину.

1934 год был годом урожайным. Колхоз «Доброволец», по сравнению с другими колхозами, выдал колхозникам по девять килограммов на трудодень. Хлебом засыпаны были все амбары, много зерна было на токах. На полях были неубраны рядки сжатой пшеницы.

Весной, готовя поля к пахоте, всё это сожгли. На току остался большой ворох овса, заваленный соломой, который тоже сожгли, а сколько осталось на токах вторых и третьих сортов, никто не считал. Всё это отразилось на снижении урожая и выдаче колхозникам зерна на трудодни.

В колхозе рабочей силы не хватало. В хлебоуборке принимали участие железнодорожные рабочие. По окончании уборки им давались справки о выработке трудодней. Рабочий день оценивался от одного до двух трудодней. Эти справки выдавали колхозные бригадиры.

Воспользовавшись случаем приезда переселенцев, бригадиры стали злоупотреблять своими полномочиями. Справки давали, кому следовало, кому и не следовало, приписывали количество трудодней. Справка бригадира являлась основным документом, подтверждающим работу рабочих в колхозе. При предъявлении таких справок кладовщик производил с ними расчёты, так как счетовод в колхозе этим не занимался.

«Наличие зерна в амбарах учитывалось «на глазок». Весов в колхозе не было. Кладовщик засыпал зерно в амбары, записывал на стене, что в такой-то секции засыпано столько-то мешков, а в такой – столько-то вёдер зерна. Все складские помещения были расположены в оградах колхозников. Один из амбаров, находящийся в ограде кладовщика, мне не показали. Там была засыпана школьная пшеница около 20 центнеров, и я её обнаружил только тогда, когда нужно было готовить амбары для нового урожая. Пшеница вся сопрела и сгнила, пришлось вывезти на свалку».

Посевную кампанию 1935 г. проводили ранним севом пшеницы. Таково было указание районного начальства. Земля ещё не освободилась полностью от снега, а сеяльщики вручную шли по полю, утопая по колено в грязи, рассеивая золотистое зерно пшеницы.

«Сей в грязь, будешь князь», – так говорили старики. Засеянные поля долго находились не забороненными. С боронами выезжать было нельзя, кони вязли по колено. В колхозе в то время был один колесный трактор, который являлся основной тягловой силой. На 700 гектаров посевной площади это была капля в море. Вся обработка была на лошадях, которых запрягали в плуги.

«Старый председатель колхоза был малограмотный и беспартийный. В связи с приездом переселенцев поставили вопрос об освобождении его от руководства и выборе председателя из новых колхозников.

Райком партии с целью создания в колхозе партийной организации прислал на должность председателя кандидата в члены партии Алексея Платонова.

После посевной кампании избрали новое руководство. Одновременно была создана партийно-кандидатская группа, секретарём которой была утверждена Анастасия».

Василий с утра, после разнарядки в конторе, запряг коня и отправился на объезд полей. Осмотрел одно поле, за логом второе. Направился в сторону Бажира.

Сверху сильно припекало. По еловым стволам с обрубленными сучьями ручьями стекала смола. Злые оводы жгли сквозь напотевшую рубашку, пот слепил глаза. Пыль била из-под копыт коня. Это на лесной-то дороге, где всегда: и летом, и осенью бредешь по колено в грязи.

Василий слез с коня и повел его в поводу. Он шел, склонив голову, вокруг лежали коренья и валежины. Он постоянно объезжал эти поля, и каждый раз мечтал о том, чтобы раскорчевать этот лес, отодвинуть тайгу, сжечь гнилые пни и валежник, а новые поля засеять пшеницей. Ему вспомнился тот день, когда он впервые по этой дороге объезжал сибирские просторы. Тогда его удивляло все: и размах полей, и бескрайние заросли тайги. Все есть в Сибири. Только не ленись, работай и будешь жить в достатке.

Василий присел на старый сосновый пень, на котором всегда отдыхают люди, проходящие этой дорогой. Снял с головы кепку, вытер разъеденное потом лицо.

Задумался. Дождей не было уже месяц. Ржаной и пшеничный колос наливался слабо. Только в низинах, где сохранился запас влаги, колосились хорошие хлеба. Что-то недоброе чувствовал он. Так и получилось.

Все лето была засуха, а осенью пошли непрерывные дожди. Урожай в том году на рожь и пшеницу не задался. Надежда районного начальства на сверхранний сев не оправдалась. С некоторых участков не получили даже семян того, что посеяли. Урожай овса получили неплохой, который немного выручил колхозников. При распределении урожая дали на трудодень по килограмму овса. Старые колхозники не расстроились, потому что у них были полные сусеки старой пшеницы. А вот у переселенцев запасов не было. Люди забеспокоились: «Как будем жить?» На овсе зиму не переживёшь. Началось паническое настроение, трудовая дисциплина в колхозе начала падать.

Некоторые переселенцы тайком, крадучись стали отправлять вещи обратно на родину, а сами уходили по ночам на другую станцию, там садились на поезд и уезжали. Вначале районные власти организовали засады, вплоть до железнодорожной милиции, с тем, чтобы задержать переселенцев, но это ни к чему не привело. И уже к концу 1937 г. из двенадцати переселенческих семей в колхозе «Доброволец» осталось всего две.

Начал задумываться об отъезде и Василий. Не то что не устраивала его колхозная жизнь, а тянула к себе родная земля Поволжья. Там, на берегах Усты и Ветлуги, прошло его детство, там он вырос, встретил свою любовь. Там остались его отец, братья и сестры. Своими сомнениями он поделился с женой.

Анастасия задумалась, она стояла у печи и жарила картошку на большой чугунной сковородке.

– Тоска, говоришь, напала?

– Да не то что тоска, по родине скучаю. Как там отец, братья, сестры?

Глаза жены с упреком посмотрели на него:

– У меня там тоже мама осталась.

– Ну, вот видишь. Приедем, вместе жить будем.

– Что толку метаться туда сюда? Везде хорошо, где нас нет, а как только мы приезжаем, так все сразу плохо становится. Тебе не нравится кладовщиком работать?

– Нравится.

– И мне секретарем нравится, что еще тебе надо? И колхозники нас уважают.

– Зимы больно суровые здесь, и снегу наметает под два метра.

Анастасия шумно вздохнула:

– Ну, смотри сам, ты хозяин, тебе и решать.

Сомнения уходили, и Василий в конце концов соглашался с доводами жены. Ужинал, читал газеты, уходил во двор, в огород или просто сидел на крыльце, любовался закатом, что он любил делать в минуты отдыха.

В 1938 г. колхоз дважды пополнялся рабочей силой. Это были переселенцы из Смоленской области, с Татарской республики, и все они не проживали одного года. Уезжали либо на родину, либо на производство в Иркутск или Красноярск.

В колхозе кладовщиком Василий проработал до начала 1936 года, а счетоводом работал молоденький мальчишка, не имея опыта счётной работы. Счётное дело в хозяйстве было запущено. Видя такое дело, бухгалтер МТС Петр Лисянский на общем колхозном собрании рекомендовал колхозникам поставить счетоводом Василия Замыслова.

Василий с интересом взялся за новую работу и счетоводство по простой системе усвоил хорошо. Годовой отчёт составил самостоятельно. Так счетоводом он проработал два года.

Летом Терентий прислал письмо сыну и пообещал приехать к ним в гости, посмотреть, как они там устроились в своей Сибири.

К приезду отца Василий попросил у Платонова лошадь и поехал в Залари встречать его. Семь километров от Заларей до Тунгуя прошли за разговорами.

– А что, реки хорошей у вас нема? – интересовался Терентий, оглядывая степные просторы.

– Не, такой реки, как Уста, здесь нет. Но далеко на севере, километров за сто, течет река Ангара. Огромной силы река, широкая, глубокая, как наша Волга, и рыбы в ней много водится. А у нас тут мелкие речушки бегут. Их перекрывают плотинами и получаются большие озера. Летом там люди купаются, отдыхают. Карасей рыбаки ловят.

Конец ознакомительного фрагмента.