К истокам русской духовности. Этюды. Глава 1. Душа живая есть человек. Государство (Марина Черносвитова)

Глава 1. Душа живая есть человек. Государство

В. Ходасевич в своем «Некрополе» в 1926 г. в Париже пишет: «Летом 1925 года прочел я книжку Есенина под непривычно простым заглавием: «Стихи. 1920—24». Тут были собраны пьесы новые и не совсем новые, т. е. уже входившие в его сборники. Видимо, автор хотел объединить стихи того, можно сказать, покаянного цикла, который взволновал и растрогал даже тех, кто ранее не любил, а то и просто не замечал есенинской поэзии.

Эта небольшая книжечка мне понравилась. Захотелось о ней написать. Я и начал было, но, вскоре увидел, что в этом сборнике – итог целой жизни, и что невозможно о нем говорить вне связи со всем предыдущим путем Есенина. Тогда я перечел «Собрание стихов и поэм» его – первый и единственный том, изданный Гржебиным. А когда перечел, то понял: сейчас говорить о Есенине невозможно. Книжка, меня (и многих других) взволновавшая, есть свидетельство острого и болезненного перелома, тяжелой и мучительной драмы в творчестве Есенина. Стало для меня несомненно, что настроения, отраженные в этом сборничке, переходные; они нарастали давно, но теперь достигли такой остроты, что вряд ли могут быть устойчивы, длительны; мне показалось, что так ли. иначе ли, – судьба Есенина вскоре должна решиться, и в зависимости от этого решения новые его стихи станут на свое место, приобретут тот или иной смысл. В ту минуту писать о них – значило либо не договаривать, либо предсказывать. Предсказывать я не отважился. Решил ждать, что будет. К несчастью, ждать оказалось недолго: в ночь с 27 на 28 декабря, в Петербурге, в гостинице «Англетер», Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исааковскую площадь».

Пишется это – еще раз отметим – в 1926 году. Оставим в стороне «острый болезненный перелом», «тяжелую и мучительную драму», необходимость «предсказывать»… Может быть, и в самом деле Ходасевич так думал, кода писал: сильное впечатление из настоящего способно искажать восприятие пошлого. Выделим его мысль, что судьба поэта влияет на тот или иной смысл, который приобретают его стихи. Очень верная мысль, освоенная еще древними трагиками, которые, как никогда, позже, понимали, что автор есть понятие собирательное, как, например, Хор в их поэзии или народ.

Мы еще вернемся к «Некрополю» Владислава Фелициановича, в связи с… Шукшиным, а здесь приведем письмо к Ходасевичу Александра Ширяевца, крестьянского поэта, товарища Есенина по музе и судьбе. Оно взято все из того же «Некрополя».

А. Ширяевец пишет в декабре 1916 года записку Ходасевичу с просьбой высказать свое мнение на сборник его стихов «Запевки» и получает в ответ, что Ходасевич «не понимает, как „писатели из народа“, знающие мужика лучше, чем мы, интеллигенты, изображают этого мужика каким-то сказочным добрым молодцем, вроде Чурилы Пленковича, в шелковых лапотках. Ведь такой мужик, какого живописуют крестьянские поэты, – вряд ли когда и был, – и уж во всяком случае. больше его нет и не будет».

Вот тогда-то, уже 7 января 1917 года Ширяевец и пишет свое подробное письмо на эту записку Ходасевича.

«Многоуважаемый Владислав Фелицианович!

Очень благодарен Вам за письмо Ваше. Напрасно думаете, что буду «гневаться» за высказанное Вами, – наоборот, рад, что слышу искренние слова.

Скажу кое-что в свою защиту. Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками, да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом или «Летописью» в руках, захлебывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами. но мне все же милее омуты, а не купальни… Ведь не так-то легко расстаться с тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, от всех этих истерических воплей, называемых торжественно «лозунгами»… Пусть уж о прелестях современности пишет Брюсов, а я поищу Жар-Птицу, пойду к Тургеневским усадьбам, несмотря на то, что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем. Ну, как не очароваться такими картинками?.. (далее следует полностью стихотворение С. Клычкова «Мельница в лесу», которое Ходасевич опускает – Е. С., М.Ч.).

И этого не будет! Придет предприимчивый человек и построит (уничтожив мельницу) какой-нибудь «Гранд-отель», а потом тут вырастет город с фабричными трубами…. И сейчас уж у лазоревого плеса сидит стриженая курсистка, или с Вейнингером в руках, или с «Ключами счастья».

Извините, что отвлекаюсь, Владислав Фелицианович. Может быть, чушь несу я страшную, это все потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житье на свете?..

Очень ценны мысли Ваши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте, около мельниковой дочери, а не стриженой курсистки. О современном, о будущем пусть поют более сильные голоса, мой слаб для этого»…

«…Отлично знаю, что такого народа, о какой поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет».

Оставим на время без комментариев это письмо и пойдем дальше, куда поведет нас логика нашего повествования – к Шукшину.

Е. Евтушенко на смерть Василия Макаровича написал следующее:

В этих «гастрономических» стихах нет правды о Шукшине, нет о нем и боле. Хорошо, что «живот» и «жизнь» по-русски – синонимы. Есть в них то, что, перефразируя Шукшина самого, «мясом приросло» к его имени – «мужик», «народ», «Россия», «родная земля». И имя Есенина в этой же спайке.

В неоконченном очерке (статье), написанном в 1967 году по заданию «Правды», В. М. Шукшин теряется в поисках мучительных для него ответов, почему молодежь уходит из современного села? И со свойственной ему способностью додумать думу до конца, он неожиданно пишет: «Ведь, в сущности, распался целый крестьянский род. Сам себе, совсем уж по наивному (или «под наив»), задает вопрос: «А могли бы они снова собраться?» В этом вопросе, скорее, лишь желание Шукшина, чтобы так было, чтобы крестьянская родословная была бы восстановлена самой жизнью10. В этом его эмоциональное и личностное отношение к процессам, происходящим в деревне. Молодежь уходит… от земли. Это больше, чем покинуть Родину. Эмигрант может вернуться на свою Родину, если не порывает с ней духовно. Тот, кто уходит с земли, в точном смысле этих слов, порывает со своей родословной, меняет свою сущностную ипостась. Конечно, многое в жизни «требует жертв», больших жертв и потерь. Не случайно в этом же году, написав «Монолог на лестнице», Василий Макарович предельно сближает интеллигента с «подвижничеством». Несомненно, есть внутренние мостки между логикой, объясняющей (а, значит, оправдывающей) уход с земли и духовное служение своему народу, как подвиг и жертва. Только таким образом можно оправдать покидающих землю. Но только частично. Это прочувствовал Шукшин на своем собственном жизненном опыте. Он ведь тоже покинул свою «малую Родину», и его, Василия Макаровича Шукшина, «крестьянский род» распался. Совсем незадолго до своей смерти он пишет («Монолог на лестнице»): «Так у меня вышло к сорока года, что я – ни городской до конца, ни деревенский уже». Ни два, ни полтора, – говорят о таком положении в народе. «Ужасно неудобное положение, – поясняет Шукшин. – Это даже – не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке… Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю – упадешь». Здесь идет речь о нравственном неудобстве, а в конечном итоге – о духовности человека, его моральном статусе.

От «Вопросов самому себе» перенесемся, однако, к рассказам Василия Шукшина. Но сразу же подчеркнем, что принципиально согласны со многими авторами (С. Залыгин, В. Распутин, В. Горн и др.), которые не разделяют традиционно В. М. Шукшина, как конкретного человека, личность, его как автора художественного произведения и его литературных героев, ставят смысловые акценты на то, что есть общего между этими тремя ипостасями. В этом мы поддаемся великому соблазну отождествления человека-творца, субъекта творчества и его, так сказать, «продукта». С Есениным, как мы говорил выше, такая логика приводит к трагическому выводу. Все же, думаем, что, играя в своих героев, Шукшин работал все под тот же наив и таким образом «зашифровывался».

Итак, в «Дяде Ермолае» (1971 г.) читаем: «Теперь, много-много лет спустя, когда я бывают дома и прихожу на кладбище помянуть родных, я вижу на одном кресте: «Емельянов Ермолай… вич».

Еромлай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю – стою над могилой, думаю. И дума моя о нем – простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка, простая дума». Остановимся на этом месте и вспомним о распавшемся крестьянском роде. А ведь здесь, на кладбище, все тут! Читаем дальше: «Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или – не было никакого смысла, а была работа, работа…». Конечно же, это размышление Василия Макаровича не только об этих, дорогих и хорошо знакомых ему людях. Нет. Это его дума все о том же целом крестьянском роде. Вот поэтому он и «додумать ее не умеет». Дальше он пишет: «Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей… Вовсе не лодырей, нет, но… свою жизнь они понимают иначе (ниже мы поясним, что здесь Шукшин имеет в виду – Е.С., М. Ч.). Да сам я ее понимаю иначе! Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее? Не так – не кто умнее, а кто – ближе к Истине. И уже совсем мучительно – до отчаяния и злости – не могу понять: а в чем Истина-то? Ведь это я только так – грамоты ради, и слегка из трусости – величаю ее с заглавной буквы, а не знаю – что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их». Еще раз… «Люблю этих, под холмиками. Уважаю». Это о тех, кто остался с землей, пусть хотя бы таким образом, что остался в своей земле навечно. Это все к тому же, «распавшемуся крестьянском роду», и еще к одному, по-русски проклятому вопросу, почему молодежь уходит из села, и что из этого происходит? Нет, не в бытовом отношении (на этот счет Шукшин говорит определенно и однозначно, когда деревня теряет труженика, город приобретает… «мещанина… существо… беспрерывно, судорожными движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни», или «хама», а, так сказать, в бытийственном смысле. «От сравнений, от всяких «оттуда-сюда» и «отсюда-туда», невольно приходят мысли не только о «деревне» и о «городе» – о России», – пишет Шукшин в «Монологе на лестнице»). Распадается село? Россия? Громадная общность людей?

Конечно же, речь идет о народности и духовности нашей, когда В. М. Шукшин оперирует понятиями «город», «деревня», «крестьянский род», «земля», «интеллигент». И здесь, попутно скажем, и такими понятиями, как мода и обычай (читай: «Мода – это чисто человеческое „изобретение“, возникло с людьми и с людьми умрет… там, где решаются коренные вопросы бытия, мода молчит», «Обычай не придумаешь, это невозможно»).

В «Слове о «малой родине» (1973 г.) он, в частности, пишет: «Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с Родины (понятно, что я имею в виду так называемую «малую родину»)11 – а таких много, – невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит». Да, здесь точно подмечено, откуда в человеческой душе начинается опустошение. Доведем до логического конца эту мысль Василия Макаровича – «душевное опустошение, бездуховность есть следствие разрыва с «мало родиной». В другом месте, в связи с раскрытием образа Егора Прокудина, он называет это «предательством» («…ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери… И, таким образом, уйдя – предал» («Я родом из деревни»).

Шукшин, касаясь «деревенской» темы, уходит в философские, глубинные основы бытия. Россия, духовность наша, приобретают у него Вселенский смысл. Место и время при этом играют роль второстепенную. Пространственно-временное и событийное оформление многих деревенских рассказов, при внимательном их прочтении, всего лишь мизансцена, на которой вновь и вновь выступают извечные человеческие конфликты… с бытием, богом, совестью и человека с человеком («Лично я старался рассказать про события. Они что? Они с нами происходят каждый день. А сами с собой мы остаемся пореже»).

В рассказе «Хозяин бани и огорода» два деревенских мужика перед субботней баней вдруг начинают говорить о смерти. «Хозяин» затевает этот разговор – его интересует его собственная смерть. Бытовая сторона смерти, похороны описываются в спокойном повествовательном тоне. И до конца рассказа, до самого последнего слова в этом рассказе мы и не догадываемся, что «хозяин» по своему положению в мире давно мертвец. Мертвая душа – все душа. А здесь – мертвое тело, то есть труп (кадавр, как говорили древние греки, четко различая мертвую душу, мертвеца-для-самого-себя, от мертвого тела, мертвеца-для-других). Этот «куркуль» умер давно (а, может быть и на свет появился «мертворожденным»). Он лишь воображает, что жив, ибо не замечает своей «мертвятины». Читатель начинает понимать, что это «мертвая душа» через его собеседника. Но, жив ли тот сам – мы так и не узнаем! Василий Макарович пишет, заканчивая рассказ: «Хозяин бани и огорода засмеялся (о, этот замогильный смех! – Е.С., М. Ч). Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду». А в ограде ведь не жилой и теплый дом, а холодная могила. Телесная смерь, если понимать ее, как понимали древние, не более страшная вещь, чем смерть душевная (смерть-для-себя). Страшна всегда духовная гибель. У этого шукшинского сельского жителя, при таком положении в мире, возможно лишь единственное мироощущение – духовного мертвеца… О, что можно было бы сказать, в этой «шкале ценностей» о современных, «постсоветских мертвецах»?!

Деревни начали умирать при Василии Шукшине вместе с городом. Просто в городе смерть – умирание менее заметное явление, чем в деревне. Ведь деревня до сих пор, даже в ХХI веке, так или иначе ассоциируется в сознании русского человека – с Природой. «Мертвое» же на лоне Природы, хорошо заметно. Город, этот железобетонный механизм, мертв по своей конструкции. Жизнь в нем осуществляется по законам механики («оттуда-сюда» и «отсюда-туда»). Русские города, еще недавно, лет 20—25 назад, были связаны с деревнями и селами – духовной связью. Поэтому все, что происходило там, в городе, происходило, в слегка заретушированном виде, и здесь, в деревне.

В «Слове о «малой родине» В. М. Шукшин пишет: «У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: «Ну, вот это, что ли, и есть та самая жизнь – так надо жить?» Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы – это уже тоже, по-своему, несвобода». Мы понимаем, о какой «красивой» жизни и каком самочувствии здесь идет речь – о европейском типе отношений – человека с собой, другим человеком и, следовательно, жизнью. О, безупречной отточенности и выверенности слов и жестов, не требующих для своей реализации эмоциональных затрат. Вряд ли прав Василий Макарович, называя это «несвободой». Нет, это просто другая свобода другой общности людей, объединенных на определенной части Земли – в Европе («Европа – от Парижа до Урала»… Это крылатое высказывание генерала Шарля де Голля, по меньшей мере, звучит двусмысленно). В Европе своя духовность, своя культура. Просто Шукшин был там, в Европе, человеком со стороны и всецело в своей, собственной духовности, символом которой является крестьянская изба, объединяющая вокруг себя целый крестьянский род. Василий Макарович далее пишет: «В доме деда была непринужденность, была свобода полная… Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там».

А еще читаем: «Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками…

Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути». Но это уже не Шукшин, это – Есенин пишет в «Ключах Марии».

В. Ходасевич в своем «Некрополе» обосновывает свое «предчувствие» самоубийства Сергея Есенина, логикой тупика, в котором оказался поэт, идеализируя избяную Русь. Он пишет в заключении: «История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, – не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что „больше революции“, а она оказалась путем к последней мерзости – к нэпу (ха-ха – вот сейчас, в постсоветской России, мы видим „свинцовые мерзости жизни“, о которых пророчески говорил А. М. Горький! – Е.С., М.Ч.) … Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже С. С. С.Р., – одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия». «Есенин прозрел окончательно, но видеть того, что творится вокруг, не хотел. Ему оставалось одно – умереть».

Вот так – от избы к мечте и, дальше, к… смерти…

И Шукшин, выходит, тоже был за «избяную Русь»? Но зададим и мы себе наивный вопрос: «А можно ли вернуться к нему, такому самочувствию в жизни, которое царило в крестьянских избах?» Ведь, действительно, какой русский человек не тоскует в душе о нем, этом самочувствии, если в душе своей он мужик?! Но, будучи реалистом, В. М. Шукшин создает другие образы сельской жизни и другой тип отношений, который так же далек от жизнеустройства русского крестьянина (дедов наших), как и Де Голль’евский Европейский жизненный уклад (общий европейский дом?). Для примера возьмем один из наиболее сильных, для принципиального понимания В. М. Шукшина и его героев, рассказ «Срезал». Но вначале сделаем некоторое отступление.

В. М. Шукшин в творческих поисках первооснов русской духовности12 уходит в прошлое Руси, которое весьма трудно определить во времени. Здесь также трудно ответить на вопрос – «Когда это было?», как и на вопрос «откуда есть пошла Русь?» Когда царил Лад на нашей земле?

Василий Иванович Белов прекрасно описал такое идеальное жизнеустройство русского крестьянина, о котором в постоянной тоске и душевном поиске проживают жизнь герои Василия Макаровича и, прежде всего, конечно, Степан Разин и Егор Прокудин. Да и многие, многие другие, вплоть до «крепкого мужика» Шурыгина и «вечно недовольного» Яковлева. «И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу». Так пишет Шукшин. Но когда-то, о чем тоскует русская душа, было не только в ней одной, не в пределах нашей духовности, а наяву, на Земле, на нашей Земле? Не является ли Лад некоей конструкцией русского (да и, сугубо ли русского?) сознания, отражающей извечную потребность (витальность, как говорили все те же древние греки) в духовной изначальности? У Николая Рериха мы это находим, как его нравственный императив, как то, что должно быть (хотя бы там, где-то высоко-высоко, далеко-далеко, в вечных и снежных вершинах Гималаев). А. В. Кольцов воспел такую крестьянскую жизнь, радость труда пахаря и общения с родной природой («Не шуми ты, рожь», «Песня пахаря», «Косарь», «Лес» и др.). И когда? Когда на дворе было крепостное право! Кольцовский «Лад» был лишь в душе деревенского жителя. Крепостника и крепостного одновременно? Возможно – как их «витальное» самочувствие, мироощущение13.

О близости в мироощущении – как тоскует С. А. Есенин о Родине, как он хочет, чтобы на ней воцарил все тот же «Лад»:

Творческие поиски Есенина обнаруживают сначала прекрасные образы идиллической деревни, окрашенные мягкими и теплыми тонами православия. Но ни нам, читателям и поклонникам поэта, ни ему самому не найти той необходимой точки опоры, чтобы обрести искомый духовный (не душевный, зависящий от эмоций и повседневных чувствований) покой в силуэтах изб крестьянских и церковных куполов. Есенин идет дальше в своих описках лада изначального и создает «Инонию» – крестьянский, мужицкий рай на Русской земле.

Здесь и «ловит» его В. Ходасевич. Все в том же «Некрополе» он пишет: «… Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не находит себе приюта, – ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, – нет. Есть – грубая, жестокая, пошлая «Русь советская», распевающая «агитки Бедного Демьяна». И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от «народа» – была заблуждением.

Позволим себе в этой связи некое ассоциативное отступление.

Наше знакомство с незаконнорожденным сыном С. А. Есенина – Александром Сергеевичем Есениным-Вольпин и его матерью, 90-летней Надеждой Давыдовной Вольпин, состоялось в дни ноябрьских праздников 1990 г. Надежда Давыдовна много рассказывала о Есенине и о том, что она «предчувствовала его самоубийство, увидев его во сне принявшим яд». По этому поводу она даже написала тогда, в 1923 г. стихотворение «Возвращение» («Баллада о вернувшемся»), которое было напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов – «Костер» в 1927 г. Вот ее сон: «Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не «помню», а именно вижу. Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю, я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света – откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к колонне левым плечом: сижу в ногах такого же твердого ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподобной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…

…Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый – и уволокут в мертвецкую… «Мы пришли забрать тело!»… Жуть…

…Нет, это не смерть. Приведите врачей. И что-то твержу свое – о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях. Мне говорят: «Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна…» Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна…“ Надежда Давыдовна, правда, это свое „предчувствие“ связывает с реальным видом Есенина после возвращения из заграницы, где он был с Дункан („вид его тогда был ходячего мертвеца“). А немного позже, она рассказала мне (М.Ч.), как Есенина обвинили в антисемитизме и судили общественным судом (вместе с поэтами Алексеем Ганиным. Сергеем Клычковым и Петром Орешиным) в доме Печати в 1921 году, где Есенин был „главным ответчиком“. Так вот, его обвинили за то, что, якобы в пивной влепил одному еврею пощечину и назвал его „жидовская морда“. „Сергей оправдывался, – говорит Надежда Давыдовна, – ибо этот еврей начал первый и назвал Есенина «мужиком»… «А для меня „мужик“, – горячо объяснял Есенин, – все равно, как для еврея, если его назвать жидом». И еще, добавила Н. Д. Вольпин, якобы Есенин отказался защищать там на суде, Клычкова, со словами: «Ну его, он русофил»). Вынесла я из этого разговора и то, что Надежда Давыдовна научила Сергея Есенина правильно говорить по-еврейски известное библейское обращение Христа к Богу: «Элои! Элои! Ламма савахфани?» («Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?») (Евангелие от Марка).

Да, у Есенина есть «Сорокоуст» —

Но «сорокоуст» – это и сороковой день усопшего, когда душа освобождается от телесного бремени. Этой заметкой Марины Черносвитовой, пока и закончим есенинскую тему Инонии.

Василий Шукшин видит рай на земле в казацкой вольнице, в жизненном укладе донских казаков. Казачий уклад только и может заменить собой эту громаду, страшную своей безликостью и беспощадностью, порабощающую снаружи и изнутри силу, именуемую ГОСУДАРСТВОМ. Правда, эта идея до конца Шукшиным не додумана. Не смог он реализовать ее в зримых образах, то есть экранно, как предполагал сделать в фильме «Я пришел дать вам волю». Сейчас мы, в ХХI-ом веке, можем увидеть в этой его несбывшейся мечте не только обыденный смысл (помешали, мол), но и глубокий. философский – что-то вроде несбывшейся есенинской Инонии14.

Земля, единение с природой, крестьянский уклад – это источники духовной и нравственной силы русского человека. «Россия – Микула Селянинович», – говорит Василий Макарович. А самым большим его желанием, было: «…прорваться в будущую Россию». Вот, если бы «прорвался»?…

Но крестьянская Русь (избяная, деревенчатая, бревенчатая, лесная) с ее укладом – ЛАДом и ДОМОСТРОЕМ… была она и под татаро-монгольским игом (степи), и под игом крепостного права. Подвергалась белому террору в братоубийственной войне. Еще был Колчак и колчаковщина. И слово – «верховный правитель», звучало царским окриком. О «колчаковщине» В.М.Шукшин писал: «Была отчаянная, довольно крепкая попытка оставить «все, как было», в статье «Отдавая роман на суд читателя…», в 1965 г., как реакция на красный террор Троцкого – Тухачевского, для сподвижников которых вместо светлого образа русской избы маячил лик военной казармы… А, во времена «великого застоя», деревня наша стала подвергаться… информационному террору. Написав свой рассказ «Срезал», Шукшин сразу из 1970 года «прорвался» в… ПЕРЕСТРОЙКУ и НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ. Но, не «дотянул» до того времени, когда стали всех обитателей постсоветской России называть «россиянами»! А, было бы, Василию Макаровичу, место в России наших дней?..

Герой Василия Шукшина из «крепких мужиков», Глеб Капустин, с отчаяния говорит: «Пишется Ливерпуль, а читается – Манчестер». Именно в таком положении в настоящее время оказывается уже не сельский житель, а «россиянин», на которого обрушивается денно и нощно лавина информации – печать, радио, телевидение, кино, интернет и… слухи, слухи, слухи. А все о чем? О «земле и воле?»… Нет, сейчас иная тематика, которую трогать мы не будем, чтобы не унесло нас порывами «мусорного ветра» далеко от нашей темы!

Вернемся к Василию Шукшину, в частности, к его «крепкому мужику» Глебу Капустину – «деревенскому краснобаю». С легкой руки критиков от литературы, Глеба Капустина стали называть «злобствующий сельский демагог». Не плохое понятие, если слегка его подправить, для некоторых СМИ! Шукшин характеризовал так своего героя, «крепкого мужика», корреспонденту итальянской газеты «Унита» («Тут, я думаю, разработка темы… «социальной демагогии»… Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и вот принялся мстить, положим, ученым… Вторжение сегодняшнего дня в деревню вот в таком выверте неожиданном, где уже вовсе не благостность, не патриархальность никакая. Он напичкан сведениями отовсюду: из газет, радио, телевидения, книг, плохих и хороших, и все у него перемешалось…»). Так-то так, но обратим внимание и на то, что Глеб Капустин стоит в одном ряду с другими крепкими мужиками, где не только Николай Сергеевич Шурыгин, вечно недовольный Борис Яковлев, но и Егор Прокудин и… Степан Разин!

Герои Шукшина – «крепкие мужики» – одного возраста – 40-летние, одной походки, твердой, чуть вразвалочку – не сшибешь, с ястребиным взглядом, зорким и с прищуром

…Образ Глеба Капустина (повторим – герой рассказа «Срезал!), весьма сложен и однозначной интерпретации не поддается даже сейчас, в 2016-ом году! Сам Шукшин в выше приведенном отрывке из его интервью словно защищает своего героя от скоропалительных суждений, начиная словами: «Тут, я думаю, разработка темы…». Василий Макарович выделяет этот рассказ особо – и это нужно подчеркнуть. В рабочих тетрадях у него находится вот такой набросок к этому рассказу: «Поговорили. Приехал в село некий ученый человек, выходец из этого села… К земляку пришли гости. А один пришел «поговорить». И такую ученую сволочную ахинею понес, так заковыристо стал говорить! Ученый растерян, земляки-односельчане с уважением и ужасом слушают идиота, который, впрочем, не такой уж идиот». Глебу Капустину приходится, во-первых, воевать не на своем поле (говорить с учеными их языком и на их «ученые» темы), во-вторых, воевать со своими же, «бывшими», которые сейчас, вроде бы и не свои уже, но и не чужие же? Может быть, это и идиотизм, то, что вытворяет Капустин… Но, как еще защищаться (да и мстить!) крестьянину (среднестатистическому за минус олигархов, «россиянину»? Здесь – своя жизненная позиция, выработанная не одним поколением «рода Капустиных» (и за выживание, и за сохранение чувства собственного достоинства, и, не грех сказать, за сохранение превосходства над всякого рода «отщепенцами»). Да, здесь своя философия.

Образ Глеба Капустина не завершен. Он и не мог быть закончен. Русская деревня с 1970 года (когда появился на свет этот «идиот») к нашему времени прошла немалый путь в сторону тотальной деградации. А, если, это о России? Василий Макарович Шукшин увидел данную тенденцию ясно, почувствовал больно и начал смело додумываться до ее истоков. Глеб Капустин и бывшие сельчане кандидаты наук Журавлевы… (бывшие коммунисты?) Разве к ним применимы такие понятия, как духовность и народность? Русскость? У современных «Журавлевых» – духовное обнищание типичное по западному образу и подобию. У Капустина? Да ведь тоже – не по нашенски! Как результат экспансии псевдонаучности туда, где должна была бы обитать народная мудрость, а не» пыль с книжных полок».

Тогда, во времена Шукшина, Журавлевы олицетворяли собой псевдонаучность, которая сейчас заменила идеологию!… Это тоже своего рода бесовство, его разгул… в России! Вспоминается Глеб Капустин – ипостась Стеньки Разина, народного заступника в наше время. С уважением и ужасом относятся современные «сельчане» к своему «атаману». Симпатии он у них явно не вызывает. Но все же они с ним, а не с «Журавлевыми» (журавль он всегда в небе). Как бы повел себя Глеб Капустин в наши дни? Во что бы вылился его протест? Скорее всего, он, говоря словами своего тезки Глеба Успенского, «выпрямился бы». Как та осина, которую можно гнуть лишь до определенного момента…

Но есть в рассказе «срезал» и некий скрытый, «домашний» для Василия Макаровича Шукшина смысл. Вот воспоминание о Шукшине его землячки Нины Катаевой, опубликованное в «Алтайской правде» за 25 июля 1985 г. В разделе «Право на искусство» она пишет: «Каждый талантливый человек знает, чего он стоит, но не у каждого находятся силы убедить в этом других… Дольше всех в своем праве на искусство Василию Шукшину пришлось убеждать земляков… И «Живет такой парень» награду из Венеции привез, и рассказы выходят в центральных газетах, журналах, сборниках – землякам все неймется.

И в книжках-то все напутано! Если название деревни правильное Баклань, Талица или Суртайка, то все жители и события, с ними происходящие, навыворот. Вот Алеша Бесконвойный из одноименного рассказа – вовсе не Алеша, а Шурка Гилев, герой же по фамилии Гилев вытворяет то, что в жизни совсем не с ним происходило, уж они-то знают!

Одним словом, не нравились рассказы землякам…

И как ни обидно, наверно, было слышать такое на родине, без которой дышать он не мог, воевать с земляками он не собирался. Приезжал. Один или с друзьями. Рыбачил. Писал. Отдыхал».

О сложных отношениях с земляками не раз говорил и сам Василий Макарович, обижаясь: «То Васькой кличут, то кирпичом из-за угла, того и гляди, ударят»…

Малая родина мстит бросившим ее? Чуть ли не кровная месть это. Род мстит за себя. Видимо, в его родовую программу не входят случаи видового неповиновения. Даже случаи, такие, как гений, безумие и преступность, не есть исключение из правил, накладываемых родом на индивидуума. Поэтому и они не имеют оправдания (вспомним удел, предуготовленный Егору Прокудину). Шекспир первым осознал эту родовую особенность, как кровный закон («Король Лир», «Генрих IV», «Гамлет»). Но не в смысле, что кровью писаный («Ромео и Джульетта» здесь исключение другого характера), а духом запечатленный. Молчит этот закон, когда все в порядке. Когда нет – раздирает душу провинившегося, жуткими аффектами и страстями. Так, что быль есть не иначе, как боль. Да простят нас за каламбур, но в своем роде Глеб Капустин есть и свой род. Как двойник он выступает, в сущности, для Журавлевых. Они – отщепенцы. Они отпали от своего рода, отдав свою «часть» (долю) таким, как Глеб Капустин. Вот и оказывается он, в измерении родовой духовности, носителем всех функций долга и совести. Он – суд, прокурор и адвокат, судья и палач, преступник и жертва.

Но при всем, притом, он просто глеб-да-капустин. Поэтому он – чудик. «Идиот», одним словом, но не совсем.

Род охраняет себя от всего чужого и чуждого. Можно было бы на многих рассказах В. М. Шукшина показать этот шекспировский по глубине и истинности духовный конфликт, в сферу которого так или иначе втягиваются его герои («Верую», «Дебил», «Беседы при ясной луне», «Беспалый», «Гена Пройдисвет», «Алеша Бесконвойный», «Вечно недовольный Яковлев», «Други игрищ и забав» и мн. др.).

Выделим лишь один важный момент. Кровный закон действует в сфере человеческой духовности и требует чистоты крови. Но «кровь» это, конечно, не то, что течет из жил в жилы. «Кровь» само понятие от слова «кров», то есть изба – дом, родовой очаг. Наиболее ближайшая и естественная для кровного закона среда – все та же земля. матушка наша. Отрыв от земли (не важно, какими благими мотивами он обусловливается!) и есть разрыв со своим «кровным»15, трагедия духовности.

Земля – мать в сознании нашем. И у тех, у кого сильно чувство земли, родового начала, сильна и любовь к матери. Хорошо известно, какое значение в жизни и судьбе самого Василия Макаровича сыграла его мать, об этом не раз и много сказано16. Но вспомним —

Эти слова – народные, духовные. И трудно, невозможно вообразить, что до 1924 года, до Есенина, их никто и никогда на Руси не произносил.

«Мать», «малая родина» (опять не верится, что до Шукшина не было этого духовного понятия – малая родина, как родинка на теле Родины) – философские слова. В последних своих работах Василий Макарович писал: «Мать – самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное – вся состоит из жалости… Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение… Оставь ей все, а отними жалость… Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на пороге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, родную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю и про святой долг, и про честь, и достоинство, и т. п. Но еще в огромной мере – жалость». Это сказано предельно точно и емко. Категория философская – «мать» – в этом высказывании раскрыта, на наш взгляд, полностью. Только заметим, что «женщина» в слове «мать» у Шукшина как бы опущена. Или, говоря словами Гегеля, «снята»: мать больше и выше женщины. Это другой уровень постижения человеческих отношений и другой уровень самого бытия человека. К месту здесь привести и вот это высказывание Василия Макаровича: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии – женщины. Это грустно, но это так». А, в наше время, в эпоху «золотого тельца»? Порнократия! (Читай: Е.В.Черносвитов. «Порнократия. Сага о Белом Свете»).

Что значит – осознать духовность, как народность в мироощущении шукшинских героев? Это – назвать их философию, их мудрость. То есть, для современного человека – обернуться от дня текущего, событийного, к непреходящему и непроходящему, то есть – вечному. К русской философии? К русской идее? Народной философии? Крестьянской философии? Все эти определения где-то рядом, каждое само по себе не ухватывает суть проблемы тождественности русской духовности и народности (можно еще добавить – и русской религиозности, но не православия, как догмата и не церкви, а именно религиозности, как Храма).

Приведем пример глубоко философских (не в абстрактном, а содержательно-конкретном смысле) рассуждений на этот счет В. М. Шукшина – отрывок из его неопубликованной автобиографии.

Шукшин говорит: «Я начинаю помнить себя с такого случая. Знойный полдень17. Сенокос. В селе, на улицах – ни души. Только иногда по улице проскочит верховой или протарахтят дрожки, и опять надолго установится сухая, горячая тишина».

«…Я сижу на дороге в мягкой шелковистой пыли, стряпаю пирожки. Это делается просто: надо принести из дома ковш воды и эту воду понемножку плескать в пыль. Образуются вязкие комочки грязи. Из них-то и лепятся пирожки. Но пирожки – пирожками… Делаются они для того, чтобы разложить их потом рядом поперек дороги и ждать, когда поедет какой-нибудь мужик. Ждать приходится подолгу. Наконец в конце улицы показался мужик на телеге. Я залезаю в крапиву у прясла (крапива у нас растет высокая, в рост человеческий, и жалит только ее верхняя часть. Внизу же можно спокойно спрятаться) и оттуда смотрю, как приближается телега. Она все ближе, ближе… У меня замирает сердце: сейчас проедет по моим пирожкам. Мужик увидел пирожки, оглянулся по сторонам, лениво подстегнул коня… Я с каким-то непостижимым трепетным волнением вижу, как сперва лошадиные ноги расшвыривают мои пирожки, потом по ним проехали четыре колеса. Выскакиваю из крапивы и стою над пирожками. Почти все погибли. Те, что с краю, уцелели, а средние все погибли. Снова принимаюсь стряпать и выстраивать рядок поперек дороги. Есть в этой работе какой-то смысл (подчеркнуто нами – Е.С., М. Ч.). Наверно, вот что: мужик до последнего момента не видит мои пирожки на дороге, а я знаю, что они лежат там, и я знаю также, что, увидев их, мужик оглянется. Я это знаю и заранее жду, когда он оглянется. И меня охватывают сладостный восторг и волнение, когда он оглядывается. И еще – очень приятно сидеть в пыли. У меня, конечно, на ногах „цыпки“, но это уже больше беспокоит маму, вечером она будет отмывать меня у колодца»18.

Мы вновь возвращаемся к шукшинскому «распавшемуся крестьянскому роду». Это – глобальная человеческая проблема, и напрашивается то, что непосредственно относится к экологии человека… как субъекта или продукта мироздания? И этот проклятый вопрос – в сцепке дум и поступков героев Василия Шукшина.

Здесь в общем контексте родового первоначала необходимо осмыслить и такие, вроде бы давно понятные слова, как самопожертвование. Если вдуматься, то самопожертвование никогда не есть пожертвование во имя, даже своего рода (когда вообще мы думаем об этом?). Даже когда жертва приносится своему народу, кому, в сущности, она нужна? Христос жертвовал собой… Но ради кого? Народа (какого? избранного?) … Ради людей или Бога? «Или! Или! Лама савахфани (Евангелие от Матфея), – воскликнул он в крестных муках, ибо сам тогда покидал Бога, а не Бог – его.

Народ… Но будем точны в происхождении и смысле этого слова: на (ш) род! Он есть некая изначально положенная ценность и целостность. Народ – это то, что в своем единстве имеет постоянную тенденцию к саморазвитию и самосохранению.

Какие уж тут жертвы! Акции отдельных людей, жертвующих собой во имя «народа» – это их личное дело. Для народа – любая жертва есть явление естественное и поэтому не есть, собственно, жертва. Отсюда самопожертвование – это сугубо эгоистический акт (крайняя степень и ступень самолюбия, гордыня и т. п., и самоубийца, убивая себя, осуществляет акт самолюбия, поэтому впадает в страшный грех – губит свою бессмертную душу).

Вот В. М. Шукшин ушел из деревни (мы из его биографии знаем – голод гнал тысячи таких, как он, подростков в то время из деревни в город), не потерялся и не потерял себя. Стал творить – писать, играть. Самопожертвование? А откуда тогда постоянное чувство вины перед сельчанами и «суетливость» душевная? Василий Макарович в рассказе «Воскресная тоска» признается: «…Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское – подчеркнуто нами – Е.С.,М. Ч. – ликование!). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив…».

Что это? Глубокое понимание своего поступка – ухода в творчество… от земли? Шукшин как-то, по воспоминаниям Юрия Скопа, признавался: «И – хорошо! И – славно! А вся-то жизнь в искусстве – мука. Про какую-то радость, тут – тоже зря говорят. Нет тут радости. И нет покоя. Вот помрешь – лежи в могиле и радуйся. Радость – это лень и спокойствие…».

Сложные и запутанные процессы самооправдания, самоуспокоения – это, конечно, не какое-то особое свойство творческих людей. Но почему-то всегда, герои Шукшина – с нами можно и не согласиться – ищут самоуспокоения и самоутешения. Возьмем одного из главных шукшинских героев – Егора Прокудина: и этот «ворюга несусветный» ищет оправдание у Любы Байкаловой, может быть, специально и нашел себе такую? А Степан Разин, лихой атаман? И он туда же! И, не только перед друзьями-соратниками, но и перед врагами своими самоутешается. И положение найдут для этого подходящее, и время. Выверты их во многом виной собственной мотивированы… Все на себя берут». Посмотрим под этим углом самооправдания на поступки таких «крепких» мужиков, как Шурыгин, своротивший церковь, или Яковлев, спровоцировавший драку с земляками. Во всем видят свою исключительность, чувствуя свою исключенность. Это весьма характерно для шукшинских героев, для их самочувствия в жизни.

Исключительность-исключенность: из семьи – «Свояк Сергей Сергеевич», из села – «Медик Володя», из определенной общности людской – «Танцующий Шива», из жизни – «Горе», «Жил человек» – качество, отнюдь не характерологическое, а – экзистенциальное. Корни этого свойства глубоко-глубоко в надличностной духовной основе. А в каждом таком человеке, настоящем шукшинском герое – надлом, надсада и выверт. С этой стороны и душевная незащищенность, беспомощность и безнадежность. Чудики у Василия Шукшина – герои трагические, ибо судьбы у них беспросветные. Даже у таких, казалось бы, морально стойких людей, как Матвей Иванов («Я пришел дать вам волю»). Что он мог противопоставить душегубу Ларьке, который его, как агнца, повел на убой? Ничего! Порылся-порылся в своем сундучке – какие-то инструменты столярные. Вот и все! Ларьке, этой стихии беспощадной агрессивности, Матвей Иванов не мог оказать никакого морального сопротивления. Выходит, что он тоже духовно не заполнен, ущербен? Ставя здесь вопрос, мы, конечно, даем себе отчет в том, что данный герой Василия Макаровича Шукшина – лицо не историческое, вымышленное и, в контексте повести «Я пришел дать вам волю», нереальное по сути. Но оно было необходимо автору, как некая система вечных (утерянных) ценностей, в которой должны были бы соизмерены поступки других героев, в том числе (если не в первую очередь) и Степана Разина. Матвей Иванов – это, безусловно, шкала ценности. Но, Шукшин изменил бы себе, своей правде, если бы попытался наделить своего героя какими-то изначально данными реалиями (например, как русского пророка, ведуна, вещуна и т. п.). Матвей Иванов – это взгляд на конкретно-исторический период Руси из ее будущего (образ этот реализован Шукшиным через себя: но это не взгляд Василия Макаровича, нашего современника, на дела разинские, а его попытка прорыва в будущую Россию, – такая вот здесь диалектическая метаморфоза! Этот супергерой должен был бы обладать некоей духовной величиной, не вызывающей никаких нареканий в своей безусловной подлинности. Возможно ли такое дело? Тогда, в начале 80-х? Сейчас, во втором десятилетии ХХI-го века? Конечно, нет… Вот и заглядывает в свою душу, как в колодец, Степан Разин и ничего не находит там, кроме бездонной темноты, холода и пустоты. Беспросветность. Сакраментальный вопрос Василия Шукшина: «Что с нами происходит?» свой генезис ведет из нравственных поисков лучших его героев – Егора Прокудина и Степана Разина. А Матвей Иванов в этом не участвует. Мы смеем утверждать, что ни один герой Шукшина не дает на этот вопрос ответ. Ибо не знает. А дать бы должен мужик Матвей Иванов.

А, может быть, здесь («Что с нами происходит?») – распался целый крестьянский род? И еще тогда, при Степане Разине? Или раньше? Когда?

Духовность есть народность для героев Василия Макаровича Шукшина. И это – глубоко русское качество. Пожалуй, вот самое емкое определение, какое дает Шукшин духовности (не называя это слово): «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту…» Дальше, как известно, Василий Макарович говорит о чистоте великого русского языка, который также сохранил (?) наш народ, пройдя через все исторические катастрофы, и который не стоит отдавать за жаргон ловких и насквозь фальшивых людей, так называемый «городской язык» (сейчас, из 2016-го, можно конкретизировать – наш «язык», как производное: от гласности, перестройки, рыночных отношений, языка шоу-парламентариев, маклеров и консенсуса, до ваучера, приватизации, рэкета, Газпрома (Shell – sic!), политических убийств, оранжевых революций, майдана, корпорации, коррупции, сговора, сделки, омбудсменов, оффшоров, олигархов – миллиардеров в 21 год, «парного мяса Куршевеля» и т.д., и т.п., многим наш родной язык обогатился, самое страшное вот таким: «Нащ дом – газпром!»… Некая спираль Фибоначчи: от «свинцовых мерзостей жизни» – к «мясистым радостям жизни» современной «элиты» и вновь, к «свинцовым мерзостям жизни»? А, Шукшин и сейчас призывает: «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши непомерной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить». Легко сказать! И хочется спросить: «Да умели ли, в самом деле?»

Может быть, и для каждого народа это положение верно? Нет. Это знали еще… древние эллины. Птолемеева геоцентрическая система и Коперниковская (существовавшая, как мироощущение, конечно, за 1,5 тысячи лет до рождения Коперника) гелиоцентрическая. Вот два основных мироощущения и, да, и самочувствования! – детей Земли и детей Космоса. Шукшинские герои – это дети земли. Весь космос для них – земля. Космическое сознание чуждо землянам. Нам думается, не случайно Василий Макарович. говоря о городе, вдруг вспоминает Циолковского (Константин Эдуардович в ряде своих этических работ утверждал: «Весь космос обусловливает жизнь человека, и в этом нам, смертным, нужно находить утешение и радость», и еще – «нас ослепляет близость земли» и др. Василий Шукшин («Монолог на лестнице») пишет: «Город – это и тихий домик Циолковского, где Труд не искал славы. Город – это где огромные дома, и в домах книги, и там торжественно тихо. В городе додумались до простой гениальной мысли: „Все люди – братья“. В город надо входить, как верующие входят в храм. – верить, а не просить милостыню. Город – это заводы, и там своя странная чарующая прелесть машин». Это слова не горожанина. Нет. Они слишком вежливые, чтобы не скрывать истинного отношения «к чарующей прелести машин», к тому городу (а не русскому граду), в котором нет ни солнца, ни тепла, ни зеленой травы. К сити. Вообще, здесь все «под наив», по-шукшински. Космизм, еще раз подчеркнем, чужд мироощущению героев Василия Шукшина. Рериховская Шамбала, которую Шукшин – можно догадаться – помещает в Алтайских горах (Рерих тоже склонялся к такому географическому определению Шамбалы) – читай «Солнце, старик и девушка», лишь отчаянная попытка найти и этому, космическому мироощущению приют на наше Земле (а вдруг действительно, все люди – братья?).

Несколько слов о космическом сознании. Если говорить об онтологической, содержательной стороне духовности, то при такой установке (настрое на Космос) вместо земных вещей и явлений в человеческих переживаниях одни абстракции. Формализм космического мироощущения вообще-то очевиден: холод, пустота, невозмутимость и непричастность ни к чему земному, кровному. Такие, как «свет», но лишь как полное отсутствие тьмы, «покой», как всякое отсутствие движения и стремления куда-либо, атараксис, «тишина», как исчезновение из восприятия «гула жизни» (могильное безмолвие) и другие, подобные слова, в которых, если и есть содержание, то как двойное отрицание всякой попытки конкретного бытия – ни «да», ни «нет», с одной стороны, ни «неопределенность», с другой. Что-то вроде индуистского «niti, niti» (не то!, не то!) или «tat twamazi!», – все, что угодно, только не жизнь, не кровь (не кров), не любовь, и не «я-сам», конкретный земной человек. В этих абстракциях (пустословии) совершается психоделический (понимай – запредельный, мистический, трансцендентальный, агональный) опыт эзотерического созерцания Космоса, противный, конечно, всякому опыту земного бытия – человеческому переживанию: страстям, капризам, причудам и радости, а также, боли. Все земное, в космическом сознании выступает, как случайное, неистинное, навязчивое и… безобразное: черный квадрат на белой стене – здесь эталон красоты и совершенства, созерцание его – вершина эзотерического блаженства. А, у В. М. Шукшина? В рассказе «Микроскоп» Андрей Ерин тратит всю зарплату на то, чтобы купить микроскоп, и начинает через него рассматривать различные капли, вплоть до крови (так-то вот!). Везде своя жизнь, везде «микробы». Вот его разговор с женой Зоей: «Ты знаешь, что тебя на каждом шагу окружают микробы? Вот ты зачерпнула кружку воды… Так? – Андрей зачерпнул кружку воды. – Ты думаешь, ты воду пьешь?

– пошел ты!..

– Нет, ты ответь.

– Воду пью.

Андрей посмотрел на сына и опять невольно захохотал.

– Воду она пьет!.. Ну не дура?..

– Скважина! Счас сковородник возьму.

Андрей сова посерьезнел.

– Микробов ты пьешь, голубушка, микробов. С водой-то. Миллиончика два тяпнешь – и порядок. На закуску! – Отец и сын не могли удержаться от смеха. Зоя пошла в куть за сковородником.

– Гляди суда! – закричал Андрей. Подбежал с кружкой к микроскопу, долго настраивал прибор, капнул на зеркальный кружок капельку воды, приложился к трубе и, наверно, минуты две, еле дыша, смотрел. Сын стоял за ним – смерть как хотелось тоже глянуть.

– Пап!..

– Вот они, собаки!.. – прошептал Андрей Ерин. С каким-то жутким восторгом прошептал: – Разгуливают».

В этом рассказе прекрасно представлена позиция, прямо противоположная, так сказать, космической ориентации. В землю надо глядеть, глубже, рассматривать ее под микроскопом, – там жизнь, а не на небе. И, тем более, не в космосе. Для того, чтобы не быть обвиненным в произвольном толковании этого рассказа, приведем слова Василия Шукшина, в которых он дает такое определение жизни («Из рабочих записей»): «Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой – теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся… Если погрузиться всему в эту животворную массу, – немедленно начнешь – с ней вместе – вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там». Нет, ни один шукшинский герой не был и не мог быть с «космическим сознанием» неким индусом-самнеазином, отряхнувшим, как пыль с одежды, все земные привязанности… Подчеркнем здесь, что примат земного в думах и переживаниях героев Василия Макаровича Шукшина имеет отношение не только к эзотерико-мистичекой духовной ориентации, но и к христианской религиозной. Образ божественной Девы у Василия Макаровича, является не иначе, как земная божья мать («На кладбище»). «Женщина с земными глазами» («Я пришел дать вам волю»). Мы определяем в целом мироощущение героев В. М. Шукшина как языческое, восходящее своими представлениями к верованиям наших предков – древних руссов, до принятия христианства на Руси. Как государственная религия это мировоззрение господствовало во время правления князя Святослава, сына княгини Ольги, насильно крестившей Русь19. Это требует дальнейшего развития и изучения. Но Шукшин один из первых литераторов и русских философов (то, что он был русским философом, думаем, не требует доказательства) «докопался» до Руси-изначальной, представив в мироощущениях и поступках своих героев (прежде всего через своего главного героя Степана Разина) сложенное и эстетически цельное мировоззрение, противное христианству (антихристианское20). Раздвоенность духовная главного героя Василия Шукшина – это отражение внутреннего несовпадения мироощущения человека и его мировоззрения: языческого природолюбия и греко-византийского анахронизма. Раньше был великий раскол, вслед за реформами Никона, старообрядчество и подвиг Аввакума Петрова. Удивительно, но новая Церковь объявила инакомыслием, как никонианство, так и старообрядчество. Третья вера (утвержденная Собором 1666 – 1667 гг.) – это уже не религия. Это политика. Мы даем себе отчет, что затрагиваем чрезвычайно сложную тему, нуждающуюся в корректном осмыслении и разработке. Но назвать ее здесь необходимо. Ибо до нее «додумались» шукшинские мятежные герои.

Реформатор церкви и государства Никон, провозгласивший «священство выше царства», попытался предельно формализовать христианство, как космополитизм и, в задуманном варианте, тоталитаризм с авторитарным принципом правления (душами верующих). Раскольники, объявившие себя староверами (вот уж не одно поколение их «плюется» при имени Никона), восстали, конечно, прежде всего не против буквы никонианства, а против его духа, за сохранение плоти и крови своей веры… И, что удивительно, никто из враждующих сторон православных и не догадывался (ни приверженцы Никона, ни раскольники), что борются с одних и тех же духовных позиций и во имя одного и того же! И против одного и того же: против христианской идеологии во имя той народной духовности, которая остается за буквой кириллицы и за верой в Христа – спасителя. Но, подробнее об этом ниже. Здесь еще раз отметим, что гонимы были и те, и другие в равной степени. И что Шукшину-Разину патриарх Никон был просто необходим.

Не много строк отведено Василием Макаровичем Шукшиным образу земной божьей матери. Не будем пересказывать, только отметим, что этот образ психологически совпадает с образом старушки, которую повстречал герой рассказа «На кладбище». Эта старушка приходит на могилу к своему рано умершему сыну. Нелегко ей живется на белом свете, никому-то она не нужна и всем, видно, мешает. Вот только на кладбище она, как у себя дома. А земная божья мать говорит солдату следующие слова (общий план «кладбища», «солдата», «земной божьей матери» и «старушки, оплакивающей сына» несет сильную смысловую и аффективно-ассоциативную нагрузку): «А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная божья мать и плачу об вашей непутевой жизни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи так, как я тебе сказала». Божья мать прикасается к спине солдата своей ладонью и оставляет на его гимнастерке свой образ. Нет, это не дочь избранного народа иудейка дева Мария, и не католическая мадонна, воспетая великими итальянцами.

Рассказ В. М. Шукшина «На кладбище» написан в 1973 г. Сейчас мы знаем, сколько наших молоденьких солдатиков погибло в Афганистане, Чечне, погибает на Украине… (когда писался рассказ, Афганистан был провозглашен республикой и все еще только начиналось), сколько молодых ребят стало тяжелыми инвалидами… Сейчас мы стали свидетелями более ужасных потерь – гибели наших сыновей на своей земле в чудовищной межнациональной резне, предвидение Василия Шукшина? А может быть, знание жесткой логики событий, какой подчиняются любые движения в обществе, построенном на лжи? Здесь мы подошли вплотную к очень серьезной теме.

Воин… В Истории образ его прежде всего ассоциируется со Спартой и древним Римом, с войском Александра Невского и Суворова. Но – Спарта… Достаточно было двух проигранных сражений египтянам, чтобы Спарта, как государство Лакедемон, перестала существовать. А Рим? Расцвет в I веке до н. э., когда в социально-политической жизни все большую роль начинали играть армия и ее вожди (Сулла, Марий, Помпей). Великий Цезарь был прежде всего воин. Разложение государства началось с перерождения армии. Первый император Август был и последним воином древнего римского образца. При Траяне империя достигла максимальных границ, но он уже не участвовал в единоличных поединках, как его предшественники, и начисто был лишен воинской доблести и славы… Нерон – жестокий, истеричный, самовлюбленный. женоподобный и развратный – олицетворял собой полнейшую деградацию воина-римлянина… Нельзя ли отнести эту «черную диалектику» вырождения и к образу «советского» (Афганистан) и постсоветского (Чечня) человека? Они также претерпели свое «развитие» от героя первых пятилеток, защитников Отечества во время Великой Отечественной войны, до «советского человека» эпохи развитого социализма? «У нас в 70-х годах… все как-то сразу обезумели и бросились в наживу, эксплуатируя труд людей и богатства страны самым хищническим образом, самыми разорительными приемами». Это написал, правда, М. Горький в «Истории русской литературы» о прошлом веке. Но для Руси, видимо, так: не то, чтобы зло повторялось в одном и том же облике; просто оно существует для нас вне времени, застопорилось.

Хищнически раздирается страна – деградирует ее воин. Разве «дедовщина» – проявление русского национального характера?..

Земная божья мать прикасается к спине солдата, оставляя на гимнастерке свой образ… Сейчас, после событий в НКАО, Фергане, Оше, Чечне, во время событий на Украине, этот пассаж Василия Шукшина рассматривается, как пророчество – жди, русский солдатик удара в спину! Земная божья мать предупреждает об этом…

Почти всякая дума Василия Макаровича заканчивается зрительным образом, почти каждый его герой оживает и воплощается. Вот и жила на белом свете шукшинская земная божья мать – крестьянка деревни Садовая Безорерского района Вологодской области, возникшая в фильме «Калина красная». Шукшин, неожиданно встретивший ее, по воспоминаниям тех, кто с ним работал на съемках фильма, был радостно потрясен. Судьба Офимьи Ефимовны Быстровой в главном повторяла судьбу матери Егора Прокудина Куделихи. А. Данилов в очерке «Недопетая песня» так вспоминает: «Офимью Ефимовну снимали в ее избе. Камера включалась в тот момент, когда увлеченная воспоминаниями женщина не обращала на нас никакого внимания. Она охотно, с подробностями поведала свою жизнь, без актерского «нажима», без желания разжалобить. Тихое робкое горе одинокой старой женщины, родившей сына и брошенной им, достоинство настоящей матери, смело запечатленное кинокамерой, наносит последний удар по разворошенной душе героя фильма. И многие миллионы зрителей, глядя на экран, поверили, что прожженный рецидивист после такой встречи разрыдался, катался по земле: «Тварь я последняя, тварь подколодная…». Эта сцена – важнейший поворотный момент киноповести» («Труд», 1989 г., 15 июля).

…А дальнейшая судьба Офимьи Ефимовны Быстровой, превратившейся за один день в знаменитость мирового масштаба? Умерла в своей избушке в голоде, холоде и одиночестве, и труп ее был обнаружен лишь спустя много дней! Не это ли и удел нашей земной божьей матери? Русской богоматери, породившей не сверхчеловека – космополита-глобалиста, а – русичей, первородков? Глубокого философского осмысления требует жизненная история Быстровой-Куделихи… Создав этот образ и разыскав его земной прототип, Василий Макарович Шукшин тем самым обогатил кладезь ценностей человеческой культуры за счет… совершенно новой трагической жизненной ситуации. Шекспир, Сервантес, Толстой, Достоевский, Шолохов, теперь этот ряд продолжил Шукшин.

А теперь вроде бы о другом.

Ведун, вещун – реальные лица в русской истории, они намного старше, мудрее и трагичнее, чем юродивые, блаженные и калики-землеходцы, вечные странники на своей земле. Вещий Олег… А. С. Пушкин. Песнь о вещем Олеге… Загадка в определении Олега «вещим»! Почему Олег не предвидел своей смерти «от коня своего»?..

По-видимому, есть в духовности народной русича такой способ проживания-перпеживания своего будущего, как ведовство. Не чужд он был и народному мудрецу Василию Шукшину. Вот он пишет в «Снах матери», в опубликованном посмертно киносценарии «Вот моя деревня» почти одни и те же свои размышления на этот счет: «Еще другие видели сны – причудливые, вещие… И очень уж какие-то… точные, что ли. пророческие. То ли правда, такие снились, то ли потом додумались и поверилось. Говорят – правда». (В связи со снами, в том числе «вещими», советуем прочитать М. Черносвитова, Е. Черносвитов. «Торрент-сутра СНА». Ридеро. 2016). Пророчество – это одна из сторон народной духовности, не замутненной ни религией, ни идеологией. Всякого рода «восточная», так называемая эзотерическая, медитационная и т. п. мистика, агрессивно дополняющая наше православное сознание, отцами церкви отнюдь не объявляется ни ересью, ни суеверием! Действительно, Бхагават-Гита дополняет успешно Евангелие!21. Что такое предчувствование наших матерей и бабушек? Это – если прошлое, пережитое предками, никогда не умирает, не исчезает, а вновь и вновь возвращается, тогда сердце или сама душа вещует. Оно-то и перекидывает мостки из мелочей настоящего дня, из которых сплошь соткано обманчивое чувство обманчивой реальности, в туманное будущее, в порыв. Говоря современным языком, это «виртуальная реальность» нашей души! Мы бы сказали жестко: русский человек вообще и силен своим прошлым, и живет им, и обращается к нему за моральной поддержкой, когда совсем невмоготу. Обращаемся же мы, авторы этой книги, к Шукшину и Есенину? Уверены, что и миллионы наших соотечественников также! Нас не смущает, что сейчас, с точки зрения социального психолога, людей интересует, как ни парадоксально это звучит, больше не будущее, а прошлое! Сколько споров и дебатов разного уровня в СМИ и социальных сетях! Кстати, этим нас покупают ни за грош! Вот, к примеру: «Совершенно неожиданно поднял целую волну негодования и возмущения в обществе художник и врач Андрей Бильжо, когда написал свой текст о том, что Зоя Космодемьянская была, во-первых, нездорова психически, она содержалась на учете в клинике Кащенко, что покоробило очень многих. И второе, главное, то, чего ему не могут простить, и то, по поводу чего сейчас ломают массу копий, он сказал, что-то ее состояние, в котором ее вели на казнь в этот страшный трагический момент, в психиатрии называется состоянием мутизма, она сомкнула челюсти, она не могла говорить, и ровно поэтому она хранила молчание. Это заявление вызвало шквал эмоций хотя бы по той причине, что до сих пор наверняка неизвестно, была ли больна психическим заболеванием Зоя Космодемьянская» (Елена Рыковцева). А, что творится, как беснуются, «правдолюбцы», вокруг образов Чапаева, «28 панфиловцев»? Да, никого не оставляют дезинформаторы в этой, необъявленной нам войне! Так, для того, чтобы дезориентировать человека не с космологической парадигмой в голове, а русского по языку и духу, нужно, во-первых, постоянно фальсифицировать его прошлое (в том числе, его лично, его семьи и его страны), а во-вторых, направить и повести к «светлому будущему», в сторону от «третьих петухов»! Не заповеди предков, а проповеди всевозможных «духовных отцов». Сделать психологически зависимым не от своего прошлого, а от «ничейного» будущего («…чей библейский «рай» – да ничей! чей марксистский «коммунизм» – да ничей! Русский человек равно обманут – и Христом, и Марксом!“ Василий Ивановчи Белов, выступление в „Новой каприйской школе“. Сентябрь-октябрь, 1990 год). Вот и получается сейчас, в России ХХI-го тысячелетия, куда так хотел прорваться Василий Шукшин – еще одна тема. Обозначим ее так: „Не обговоренное Василием Макаровичем Шукшины «будущая Россия», в которую он так хотел прорваться! И спрашиваем себя: действительно ли Шукшин – провидец? Мы уверены, что «да»! А тех, кто сомневается, отправляем почитать «До третьих петухов»!

Здесь же подчеркнем, что почти все герои Василия Макаровича, в точном смысле этого слова – провидцы. Так, например, один его герой предсказал то, что затем произошло с самим Василием Шукшиным. Пренеприятная история! Сначала она произошла с Ванькой Тепляшиным (из одноименного рассказа), а затем с Василием Шушиным (о чем поведал он нам в «Кляузе»). Перечитайте «Кляузу»!

Рассказ «Забуксовал» написан в 1973 года… А Русь-тройка продолжает везти Чичикова. Незадолго до своей смерти Шукшин сказал: «Настанет скоро время, придет пора нам расшифровываться». Не сейчас ли эта шукшинская пора настала? Разве это не колоссальной силы пророчество?! Да, настанет пора, когда рассказы Василия Макаровича раскроются и с этой стороны, как зашифрованные сообщения провидца своей Родины… Следовательно, вне всякого сомнения, как повествовательно и образно изложенные каноны народной русской философии.

Разве не естественно, что любимые герои В. М. Шукшина живут и действуют там, где родились, – на Алтае? Извечные человеческие конфликты с собой, бытием и Богом вновь и вновь возникают и решаются на этом участке России. Был и долго, 25 июля каждого года, «Праздник шукшинских чтений»! Съезжались на него со всего Света!.. Василий Макарович Шукшин обогатил нашу духовность. Но, только ли нашу, русскую? Но главное – не это. Главное, что он заземлил Русский Дух, и дал почувствовать, как Русью пахнет! Иван Лапиков, один из тех, кто общался с Василием Шукшиным накануне смерти, говорил в день его 50-летия: «Известность, слава всегда заслоняют для нас в художнике человека – ведь судим мы больше о его произведениях, творчестве, а о нем самом говорим в последнюю очередь, пока не наступит пора сказать самое сокровенное. Вероятно, это происходит потому, что при жизни говорить художнику о нем самом бестактно. Да, пожалуй, и нелепо. О значении своем, конечно, художник знает задолго до первых восторженных критических заметок, до аплодисментов и широкого признания. Помните, есенинское (вот так вот – когда глубоко о Шукшине, непременно вспомнится Есенин – Е.С., М. Ч.) – «я о своем таланте много знаю…?»

Кинематограф впервые нас познакомил и сблизил с Шукшиным, но и тогда он виделся большим художником всем, кто его знал, человеком с характером непримиримым, порывистым, настойчивым, честным… Но, память людская избирательна, что-то запоминается, а что-то нет, да и сами мы волей-неволей стремимся «дотянуться» до полюбившегося человека, о котором рассказываем, стараемся жизнью своей дотянуться».

В этих словах Ивана Лапикова, мудрого человека, а не просто великого советского актера, хорошо отображена духовная связь художника-творца и его народа («людская память»), и то, что настоящий художник, выбравший свой путь, знает о своем предназначении. И, это – все тоже ведовство? Или… колдовство на русский Лад. А то, что рядом с Шукшиным в словах Ивана Лапикова возникает Есенин, – закономерно: в духовности народной эти имена стоят рядом (кстати, Василий Шукшин о себе тоже говорил: «Я знал, что буду знаменитым!»).

Логика темы духовности как народности в мироощущениях шукшинских героев нас вновь возвращает к образу Глеба Капустина. Что же сотворила жизнь с этим крепким мужиком и по-своему (а это понятно по отношению к нему земляков) незаурядной личности? Да то же самое, что и с его деревней! Попробуем еще раз разобраться в таком выверте, не отступая от творчества В. М. Шукшина. С его помощью.

В 1973 году вышел на экраны фильм «Печки-лавочки». Название уже указывает – фильм о деревне. Но не о современной, модельной деревне, а о той, где «печки» и «лавочки» еще реальные атрибуты. Вот лейтмотив фильма – русская народная песня (а для Шукшина песня – это, смеем утверждать, способ существования души человека, ведь и нужда «песенку поет»):

Эта песня, сделанная Шукшиным и композитором Чекаловым. выразительно звучит в увертюре, ее поет семья главного героя фильма, и она возникает в самые кульминационные моменты «Печек-лавочек». Эта народная песня за простотой слов скрывает огромное смысловое содержание. Она, на наш взгляд (как и песня «Калина красная» в одноименном фильме) является не только фоном, создающим необходимый эмоциональный настрой. Она исполняет функцию, какую в древнегреческой трагедии нес Хор. В Веданте, как известно, эта функция – иными словами, аура, которая сопровождает всякое проявление ЖИЗНИ (да, здесь необходимы подобные аналогии!), есть гул жизни, ее нерв, ее животворная ткань…

…«Печки-лавочки». Фильм о селе. Русской деревне начала семидесятых. В силу географического положения – отдаленная область бескрайней Сибири – сохранившей многие черты подлинного крестьянского уклада (у-к-Лада, или так: у-клада?). Особенно в отношениях между людьми, людьми и природой (от застолья и проводов, до сенокоса и пахоты). И все же в этом фильме больше всего говорят. Говорят на протяжении всего фильма. Разные люди, не только деревенские Ваня и его жена Нюра, но и вор-рецидивист, городской хам-попутчик по купе (в коротких и ядовитых репликах, претендующий, однако, на интеллигентность; кстати, в «очках и шляпе») и профессор-филолог, собиратель народных слов и сказаний. Спорят, но больше расспрашивают Ивана, алтайского крестьянина, о деревенской жизни. Если внимательно прислушаться, как говорит Иван и что он говорит, то непременно возникнет образ Глеб Капустина. Ведь и Ивану приходится «выступать» перед столичными учеными и не только «кандидатами», но и профессорами. Выступает шукшинский Иван с лекцией (да!) о… корове-селедке (кличка такая была у нее) … И, как нам тут понимать Василия Макаровича, когда он корреспонденту «Унита» говорит следующие слова, объясняющие феномен Глеба Капустина – «Оттого, что „я живу несколько хуже“, оттого, что глебы капустины – социально обделенные типы и город перед ними в этом виноват»? Да, не социально обделенные, как наша современная «элита», а, обделенные духовно! К сельскому же жителю Щукшин относит следующие слова, имеющие прямое касание с образом Ивана Расторгуева: «Если ты остался в деревне и не думаешь тайком, что тебя обошла судьба, – это прекрасно. Она не обошла, она придет, ее вырабатывают. Гоняться за ней бессмысленно – она, как красивая птица: отлетит немного, сядет. Побежишь за ней, она опять отлетит и сядет. И близко так – опять хочется побежать. Она опять отлетит и сядет в двух шагах. Поди сообрази, что она уводит тебя от гнезда!» Может это Шукшин сказал и о нас, кто сейчас, во втором десятилетии ХХI века в России, чувствует себя обделенным? Сам-то Василий Макарович был тогда городским жителем. Так уж он правильно видит современное село и его проблемы, когда дает оценку Глебу Капустину или советы Ивану Расторгуеву, пусть устами профессора-филолога? Из нашего времени это виднее! В чем-то безусловно прав корреспондент «Унита», который говорит Шукшину следующее (о «Калине красной», что имеет отношение и к «Печкам-лавочкам»): «…для меня, иностранца, это изображение России такой, какая она есть. И в этом фильме, и в „Печках-лавочках“. Я хотел бы понять, почему вы открываете двери этого крестьянского мира… кое-кто усмотрел в „Калине красной“ нечто такое мистическое… эта деревня – единственно светлое пятно… поймите меня правильно, не мистицизм религиозного характера, а именно, что деревня, природа, сельская местность – это единственно светлое пятно». А, где сейчас, когда щукшинская деревня вымерла, это «мистическое светлое пятно»?

Может быть, для того, чтобы так любить деревню, как любил ее Шукшин и… идеализировать, необходимо ее не только покинуть, но стереть с лица Земли? Где больше правды – в образе Глеба Капустина или Ивана Расторгуева? Что было бы с этими героями сейчас? Были бы они олигархами, заседали бы в Думе, или давно бы бомжевали? Или она, правда о крестьянской жизни (конечно, не в бытовом смысле – здесь все ясно, а в духовном, философском и нравственном) находится где-то «между» капустиными и расторгуевыми, русскими мужиками 70—80-х годов? Сейчас, значит, просто НИГДЕ! Напомним, что в европейской философии конца ХХ-го века, категория «нигде» пострашнее категории небытия и ничто! (Отсылаем к Жаку Лакану, к Мишелю Фуко и Альберу Камю. Кстати, все они, так или иначе, находились под влиянием русских писателей и русской философии. А, психиатр и философ Жак Лакан был учеником Александра Кожева-Александра Владимировича Кожевникова, племянника Василия Васильевича Кандинского).

…На черной бугристой земле сидит человек в незамысловатой крестьянской одежде, босой и спокойный. Докуривает папиросу, затем поднимает глаза на зрителя и говорит: «Ну вот и все, ребята, конец…». Хорошая, добрая, веселая и грустная… сказка закончилась!

Когда вышел фильм «Печки-лавочки» на экраны страны, и свои, алтайские газеты выступили с критикой почти однозначной – Шукшин показал нереальную, идиллическую, патриархальную деревню, проповедуя «мнимую чистоту и обаяние кондовой деревенской морали». Так, «Литературная газета» (13 сентября 1972 г.) писала: «Мы вправе ждать от Шукшина более пристального внимания к людям современной, социалистической деревни, к авангарду нашего колхозного крестьянства». «Алтайская правда» (15 апреля 1973 г.). В статье некоего В. Явинского, читаем: «Хорошо зная наших сельских жителей, можно смело сказать: не такие уж они „деревенские“ сейчас, какими их показал Шукшин. И, наверное, все дело здесь в том, что он забыл об очень важном обстоятельстве: не меняется Катунь, но меняется Время, меняются Люди села. Коренные изменения в жизни алтайской деревни, в родном его селе, к сожалению, остались незамеченными. Мало, до обидного мало в фильме новых черт и явлений, присущих людям современных колхозов и совхозов, которые моли бы служить примером для зрителей и особенно для молодежи». Мы специально привели такую длинную цитату, ибо она весьма характерна для того общего настроения, с которым воспринимались многие художественные произведения Василия Макаровича Шукшина (а рассказы вызывали у подобных В. Явинскому, разве не такое же отношение?).

Да, деревня Ивана Расторгуева – не алтайское село начала 80-х. И сростинский земляк Шукшина, грозивший ему кирпичом из-за угла – не родственник Расторгуевых. Да и Капустиным он не родня. Василий Шукшин идеализирует деревню, крестьянскую жизнь (как, еще раз отметим, идеализировали ее Кольцов и Есенин). Но это отнюдь не приукрашивание ни настоящего, ни прошлого русской деревни… И возникает тут вопрос: а когда и где была та крестьянская жизнь, о которой так тоскует и которую испокон веков воспевает русский человек (и до Есенина, и до Кольцова)? И как найти адекватное воплощение для зримого представления сокровенному, чем наполнена также испокон веков русская душа – все той же тоской об избяном рае, где Лад был единственным мерилом бытия? Что чудится нам во взоре и шепоте земной божьей матери? Кто и как может при этом убедить русского человека, что Лад возможен на нашей земле? Глеб Капустин, Иван Расторгуев, Егор Прокудин? Кто? Деревня Ивана Расторгуева – это не прошлое. Это – будущее человеков Святой Руси, если они, конечно, хотят сохранить себя, как на (ш) род и свою Родину. Вот пишет Марина Цветаева: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».

В вере в будущее своей Родины, которое не оторвано от прошлого, но живет в настоящем и для него (а не наоборот) Шукшин, несомненно, реалист. Его «прорыв» в будущую Россию достаточно мотивирован верой в духовную целостность и духовное богатство своего народа. В связи с «Печками-лавочками» еще раз оговоримся, что имеем в виду не бытовую сторону, да и не событийную (велики ли события у нашего крестьянина?), а нравственную, духовную, ту, к которой подходят с вопросом, чем жив человек? Здесь же необходимо выделить главную особенность рассказов Василия Шукшина – это отношение ко времени, «текущему моменту». Так вот, чем дальше Шукшин (и, конечно, его творчество) от «текущего момента», тем больше его имя символизируется в духовность. Как это понимать? Да так: Борис и Глеб, Александр Невский, Сергий Радонежский, Патриарх Тихон… В этом же ряду и Василий Шукшин. А непосредственно перед ним… Есенин.

Время вообще-то единственный точный расшифровщик всего, что сделано Василием Шукшиным во имя своей Родины – России.

Л. Корнешов опубликовал заметки в связи с выходом в свет двухтомника В. М. Шукшина «Избранные произведения» (составитель Л. Федосеева-Шукшина, «Молодая гвардия», М., 1975) под заголовком «Между прошлым и будущим», в которых, на наш взгляд, очень точно уловил обобщенный смысл произведений Василия Макаровича и духовно-ценностную «Алгебру» шукшинской философии. Отметим некоторые моменты из этих публицистических заметок, ибо они могут способствовать уточнению некоторых, названных выше положений.

Л. Корнешов, в частности, пишет: «Видятся за ними (датами рождения и смерти В. М. Шукшина – Е.С., М. Ч.) горизонты необычного нравственного мира, в которых слились в странный, вызывающий у многих раздражение, а порою и неприятие сплав – прошлое и будущее. Но сплав этот закономерен – ведь ясно же, что выходим мы из прошлого, чтобы проторить дорожки к будущему. И, как здесь ни дели, не получится четкого водораздела, как не получилось в жизни и смерти Шукшина». Здесь правильно подмечено – «сплав прошлого и будущего» и речь идет не о повествовательном времени, а – духовном, ибо системой отсчета выступает жизнь – смерть самого Шукшина. Хорошо сказано и о Степане Разине: «будущему отданная жизнь». Верная параллель между образами Степана Разина и Егора Прокудина. Выделено то, что их особенно характеризует, – отношение к воле. Но, конечно, воля ворюги Прокудина и атамана Разина – разные нравственные категории, хотя с субъективной стороны, психологически они тождественны. Л. Корнешов задает удивительный вопрос: «А вдруг и нет ничего общего между седым, ломким временем истории и упрямым, выпавшим из всех схем нравом Егора Прокудина?». Сам же отвечает на него так: «Только ведь от пошлого не отмахнешься. Даже огонь веков трудно перековывает характеры, что-то в этом огне сгорает, иное становится наследством». Все верно. И совсем неожиданно сказано: «Славный был бы есаул Егор Прокудин у Стеньки…». Здесь-то вот, на наш взгляд, автор соскальзывает с уровня философского постижения образов шукшинских главных героев на обыденно-психологический («духовное» подменяется эмоционально-душевным). Логика такого соскальзывания складывается в простую схему: Прокудин – вор, Разин – разбойник, Прокудину самое место у Разина. Если уж так сопоставлять (одного главного героя с другим таким же по значению и замыслу), то, как разные воплощения одной и той же ипостаси неких нравственных ценностей, имеющих быть реализованными в разное историческое время в одном историческом пространстве (в данном случае – России). Тогда не теряется духовная сторона образа, то есть именно то, ради чего он и создается автором (будь то в осознанном творении или в качестве реализации неосознанных творческих интенций автора). Вот с этой стороны, мы убеждены, Егор Прокудин ничуть не уступает Степану Разину (да и в житейском смысле не уступил бы, и еще не известно, кто у кого ходил бы в есаулах). От Егора Прокудина потребовалось не меньше моральных сил, чтобы совершить свой подвиг, чем у Степана Разина – для его, атаманского подвига. Ведь масштаб деяния личности, как известно, производное не от нее самой, а от конкретно-исторических условий, в которые эта личность поставлена и вынуждена (а то и принуждена) действовать. Кстати, об этом хорошо написано Бальзаком – Цезарь Бирото, парижский парфюмерный лавочник, ни в чем не уступает своему тезке – римскому императору: ни в силе и подлинности страстей, ни в количестве жизненной энергии, которая тратится «жалким лавочником» на преодоление жизненных невзгод. Говоря языком кантовской философии, эти два человека равны в своем трансцендентальном бытие (хотя в жизни один был, жил и умер лавочником, а другой – императором).

Но и наше рассуждение о соотношении образов Егора Прокудина и Степана Разина (кто у кого был бы есаулом) – не корректно. И дело не в том, что Егор Прокудин – это Степан Разин советской России 80-х. Хотя, если уж быть совсем точным, то Егор Прокудин жил и действовал спустя ровно 300 лет от славного времечка Разина (в 1969 – 71 гг.). Скорее, строго по Шукшину, Степан Разин – это Егор Прокудин периода крестьянской войны 1669 – 1671 гг. Опять же подчеркиваем, что берем не конкретно-историческую (а разве Разин Шукшина – копия с исторического Разина?) и бытовую стороны, а духовную (или экзистенциальную, если угодно). А с этой стороны ни Прокудин, ни Разин не являются героями состоявшимися (обратим внимание на тот факт, как много, часто, обстоятельно и повторяясь, Василий Макарович объясняет по всякому поводу, кто и что есть из себя его Разин и его Прокудин!) … без других своих ипостасей «крепких мужиков» сорокалетних – Бориса Яковлева, Николая Шурыгина, Глеба Капустина… А, все они в совокупности, и в прямом, и в переносном смыслах, не ожили бы еще без одного крепкого мужика – самого Василия Макаровича Шукшина, советского русского писателя, родившегося в небольшом алтайском селе Сростки с горой Пикет и рекой Катунь…

Л. Корнешов пишет: «Хрупкое слово – „народность“… Трудное слово, потому что нелегко отличить, где действительно народность, а где подделка под нее, берестяная грамота современного приготовления. И ходят порою в далекие села за народным словом, будто в том, как слово написать, – народность! И еще тянут в углы современных квартир закоптелые иконы – в Астраханском митрополичьем соборе Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, рубанул сплеча витые золоченые столбики – было то в XVII веке». Николай Шурыгин разрушает церковь в дни, тоже где-то между 69 – 71 гг., и произносит, когда дело сделано: «Семнадцдатый век, – вспомнил Шурыгин. – Вот он, твой семнадцатый век! Писать он, видите ли, будет. Пиши, пиши». И не добром говорит сам Василий Макарович об астраханском мужичонке, назвавшем Разина «разбойником» (он, опять же, кстати, повстречался Василию Макаровичу в 1969 г.). Где же эта народность, которая не в слове, да и не во всяком деле? Да в духовности, в исконности и… в сплаве прошлого с будущим. Вот как замечает Л. Корнешов: «В. Шукшин сперва написал киноповесть „Калина красная“, создал фильм. Потом ушел в века российские, чтобы возвратиться из прошлого со Степаном Разиным, вынести в заглавие нового романа его слова: „Я пришел дать вам волю“. История иначе рассудила: сперва был Степан, потом уже тысячи и сотни тысяч, продолжили его буйный характер, подхватили в бунтарские руки его мечту. И, песня про Стеньку пелась многими поколениями – не от песни ли, мечты начинался шукшинский роман?»

Да, такова диалектика образа атамана Разина, созданного Василием Шукшиным22: сначала он, потом Егор Прокудин и другие крепкие мужики (кстати, здесь же и Иван Расторгуев), а в конце концов, где прошлое смыкается с будущим и начало с концом – Василий Макарович Шукшин.

И все же перед нами так и остался вопрос без ответа – «почему молодежь ушла из села?» А куда привели нас поиски ответа и желание додумать думу до конца? К другим проклятым русским вопросам: почему на Родине нашей царит вне всякого времени разлад? Был ли когда у нас Лад? Почему в душе каждого русского человека Лад вызывает физически ощутимые образы деревенского уклада (и в этом духовно-душевном измерении было-быль является как боль)? – «O, Rus!» («О, деревня!») – восклицает Пушкин вслед за Горацием… Все мы, русские – деревенщики! Но это не ответ, и даже не подсказка к ответу. Это, пожалуй, присказка…

Сейчас, когда пишутся эти строки, парламентарии наши решают разные и всякие проблемы. Но, не эту, главную, шукшинскую: «как вернуть россиян в их села, то бишь, к земле?». Очень надеемся, что нас понимают читатели! А как, в самом деле, если по-Шукшину? Да так – не землю дать + волю (Разин у Шукшина, как известно, дал волю, да ее не взяли!), а землю дать как волю. А это вопрос, отнюдь не парламентарский, не политический, не экономический и вообще не государственный. Никаким указом и декретом решен быть не может (история нашего Российского государства, начиная с Александра I и Аракчеева23, а дальше – с Николая I, Николая II и Столыпина, это хорошо показала – не в реформах тут суть дела) … Этот вопрос духовный. Да! Но и здесь оговорка – не церковный, да и не религиозный. А духовный, то есть – кровный закон (понятие В. М. Шукшина).

Наконец, в продолжение все той же шукшинской думы о современном крестьянстве и пользуясь его методологией («лично я старался рассказать про душу, что ли, а не про внешнюю биографию, внешние события»), мы должны спросить и себя:

«Как с душой-то у нас? Жителей России во втором десятилетии ХХI-го века?» Ведь, коль распался целый крестьянский род, да не один же – не один! – то, может быть… сказки у нас не те? Или песни наши прадеды не те пели? (Мы-то в сказки не верим, а песни для нас поют больше леонтьевы и пугачевы алы). Через свою думу Шукшин докапывался до истоков русской духовности, это когда история народа предстает не только как совокупность некоторых событий, свершившихся в конкретном пространстве и времени, а как своеобразная биография (био – жизнь, напоминаем) духовности, где всякое историческое событие суть ее акция.

Вот например (не согласимся, кто скажет, что пример неудачный, просто – жесткий, лобовой) Василий Шукшин замечает, что в первых рядах страшной армии мещан (для него – носителей бездуховности) идут женщины, практически так и было – шли – с конца 70-х! Именно тогда женщины русские – лучшие, заметим, из деревень да провинций, ринулись, как только школы закончат, в города. Да, тогда к ним приклеивалось надолго, а то и на всю жизнь – как повезет – это подлое слово «лимита» (жизнь даже не взаймы: жизнь-по-лимиту!). Лимитчик – самое оскорбительное для человеческого достоинства положение в обществе. Самое худшее, что может быть от рабства и крепостничества… И это в современном мире. «Хам» – явление, расцветшее в этот же период, конечно, связано с русской городской традицией (вспомним рассказы Глеба Успенского), но в наше время поднималось оно на дрожжах «стирания» границы между умственным и физическим трудом, городом и деревней, центром и периферией. То есть, на обезличке и духовном убожестве…! Юные красавицы убегали из деревни. Сколько на этот счет советских фильмов поставлено было! Вот, «Москва слезам не верит» – разве косвенно не об этом? И, к чему привела эта тенденция? К «белому танцу» (как в известной одесской песне: «Дамы приглашают кавалеров… Там, где галстук, там перед…». Появились интердевочки и „маленькие веры“. И, наконец, вот сейчас мы видим все признаки, нет, ни либерализма, как прожужжали нам с обеих сторон „блогеры“…Мы видим все признаки новой формы правления (известной, правда, еще в древней Греции – Порнократия (см. Философский фильм „Порнократия“ гениальной женщины-провидца (sic!) Катрин Брейя, читай: Е.В.Черносвитов. „Порнократия“. Сага о Белом Свете»). А у мужчин, весьма у многих, Партенофобия (боязнь девственниц)? Не отсюда ли гомосексуализм, как пандемия, охватившая сильный пол? Есть и философия: «гомосексуалисты не дают жизнь, ergo – не дают и смерть»! И кредо нового человека, заменившего, как предсказывал гомосексуалист, умерший от СПИДА, великий философ второй половины ХХ-го века, Мишель Фуко, Homo sapiens: «Be naked in the splendor of the truth of who you are»24.

А, мы о народности и о духовности, когда, в нашей столице, стало обыденным примерно такое: «Часто езжу в метро и на электричках на работу. Такого насмотришься: один что-то бормочет и разговаривает сам с собой, другой пишет на запотевшем стекле какую-то ахинею, третий сжимает кулаки, скрежещет зубами и готов в любую секунду на кого-нибудь броситься. И эта картина далеко не полная, что будет дальше представить не трудно» (Владимир Фоменко, потомственный москвич).

Так вот, конкурсы красоты в нашей стране, призы и вояжи заморские «русских мисс», победительниц этих конкурсов – порождение одного из видов массового психоза нашего времени. Имя, которому – порнократия! А мысль опять возвращает нас к образу Глеба Капустина (да не шарж ли уж он на Степана Разина?), «народного заступничка»… И все же поговорим мы еще не о нем, а о его «кровном» брате Михаиле Александровиче Егорове. Кстати, кандидате наук и очкарике. Из рассказе «Привет сивому!».

«Была девушка… женщина, которая медленно, ласково называла его Мишель. Очкарика слегка коробило, что он Мишель, он был русский умный человек, поэтому вся это… весь этот звякающий чужой набор – «Мишель», «Базиль», «Андж» – все это его смущало, стыдно было, но он решил, что он потом, позже, подправит свою подругу, он станет проще. Пока он терпел и «Мишеля», и многое другое». «Я постепенно открою ей (Кэт —Е.С., М. Ч.) простую и вечную истину: интересно то, что естественно. Чего бы это ни стоило – открою!» – думал кандидат. Вот вам и, пожалуйста, тема – «от кандидата Журавлева», оппонента Глеба Капустина, к кандидату Михаилу Александровичу Егорову, «оппоненту» Сержу и Кэт и всем их друзьям, оборотням по заморскому образцу – «сивым». Так что «кандидат», хоть он и выходец из деревни, это отнюдь еще не носитель лишь негативных оценок, по Шукшину; здесь все гораздо глубже и тоньше. «Катя, – говорит Мишель, – что, если мы… у меня скоро отпуск, махнем-ка мы в Сибирь. На Алтай. Возьмем рюкзаки – и пешком. Там очень развита народная медицина, я бы хотел подсобрать материал…

– Найн, – нарочно сердила его Кэт чужими словами и смеялась – Но-у, Мишель».

Дальше, как известно, встреча с Сержем. Диалог между Мишелем и Сержем – ну чем не диалог между кандидатами Журавлевыми и Глебом Капустиным? Только все предельно упрощено, сжато, напряжено и обострено… до аффективного взрыва и выверта. Да, теперь Глеб Капустин поменялся с кандидатами местами! Теперь он – кандидат, а свою «шкуру» отдал Сержу, играющему на балалайке и имеющему в друзьях Сивого: очень тонкая диалектика душевно-ролевых метаморфоз, где индивидуально-персональное и социально-общественное предстают в качестве «тезы» и «антитезы», но и как моменты синтеза и дезинтеграции… В конце концов Серж жестоко избивает Мишеля (там же, в рассказе «Срезал», вполне возможно, что Глеб мог избить кандидатов, или сельчане могли избить Глеба, а то и его, и кандидатов вместе, чтобы не изгалялись над ними и собой, и ваньку не ломали бы: дураку за то, что он дурак. а умным за то, что они ему в дурачестве потакали). И с благословения Кэт выбрасывает его за дверь ее квартиры. После избиения… «кандидат достал платок, вытер окровавленный рот и стал ощупью спускаться вниз по лестнице. Странное у него было чувство: и горько было, и гадко, и в то же время он с облегчением думал, что теперь не надо сюда приходить. То, что оставалось там, за спиной, – ласки Кэт, сегодняшнее унижение – это, как больница, было опасно, как бред, а теперь – скорей отсюда и не оглядываться».

Вечно недовольного Яковлева тоже избили, свои, земляки. Он сам развязал драку и ударил первый. В конце же драки… «Яковлев встал, сплюнул, оглядел себя – ничего существенного, никаких особых повреждений. Отряхнулся. Он был доволен» (как Николай Шурыгин, своротивший церковь, проклятый своей матерью и чуть было не избитый земляками).

Итак, все довольны: Мишель-кандидат, Глеб Капустин, Николай Шурыгин, Борис Яковлев. Как-то встряхнулись после своего выверта. Тоска, скука, монотонность, да и неприкаянность жизни этими крепкими и умными мужиками была нарушена. По-своему. Хоть маленький, хоть такой вот, но праздник души! Хоть на час – да атаман сам себе… Как это прикажете понимать в душах и поступках шукшинских героев? Как проявление сумасбродства (происхождение этого слова – с-ума-сбродил, родственно другому – с-ума-сошел), изнутри ли их души это идет, или всего лишь реакция на внешнюю провокацию? Они что, тоже в рядах страшной армии мещан-«чмо», по-теперешнему, хотя и идут с всеми в ногу? Интересен ли был бы нам, например, Глеб Капустин без кандидатов Журавлевых? Борис Яковлев – без своих земляков? Кандидат Мишель без Кэт и Сержа? Наверное…. Да нет, наверняка! Как Николай Сергеевич Шурыгин… Как метаморфозы духа атамана Степана Разина, где первой метаморфозой является Егор Прокудин, а последней – берем на себя смелость и ответственность утверждать – сам Василий Макарович Шукшин. И тут снова возникает шукшинский вопрос из двух своих составных, высказанных в разное время и по разному поводу: «Что с нами происходит?..» («…почему молодежь уходит из села?»). Комбинируя этот вопрос, мы отнюдь не искажаем и не умаляем сути отдельных вопросов Василия Макаровича. Этим приемом мы пытаемся высветить ответы на эти вопросы. Ведь, если вопрос не риторический и не демагогический, то в нем непременно должен находиться и ответ, это знали еще во время Сократа. Обратим, кстати, внимание, что все крепкие мужики Шукшина, отнюдь не хулиганы, не подлецы, не стяжатели и не дураки… можно было бы добавить еще целый ряд определений с частицей «не», например, не лодыри… не …олигархи офф-шорные! Почему же чудят-то? Да так, порой, жестоко!

Еще один рассказ Василия Макаровича Шукшина «Сапожки». Сергей Духанин приехал по делам в город, увидел в магазине женские сапожки, очень красивые и очень дорогие, и чуть не сошел с ума. Мысли пошли кругом, чувства чуть не выплеснулись через край в грандиозный скандал в магазине, да и подраться с земляками, приехавшими с ним в город, мог бы. Вот еще одна житейско-философская ситуация, в которую попадает еще один «крепкий шукшинский мужик». Когда писался этот рассказ, до манипуляции нашими душами, общественным сознанием, путем игры на дефиците, было еще далеко. Так же далеко было и до конкурсов-шоу «русских красавиц», не трудно ли теперь догадаться, что происходит с душой девчушки-подростка, когда она видит королев красоты на пьедестале почета, знаменитых людей, вроде Иосифа Кобзона, которые бегают вокруг них и их награждают бриллиантовыми коронами и норковыми шубками, набрасываемыми прямо на их голое тельце… здесь же подарки зарубежных фирм: драгоценности, парфюмерия, загран-вояжи…. А, если все это увеличено до размеров Глобальной Сети? Крепкий сельский мужик Сергей Духанин чуть не свихнулся от красивых женских сапожек. Видано ли дело?! Но сапожки не подошли его жене Клавдии. Не подошли, и все тут! Но это – только присказка. Сказка-то впереди….И тут происходит чудо, которое, если не считать запланированные определенными ловкачами и ловцами дураков квазичудеса, типа барабашки, НЛО, полтергейста, «подключения к Мировому, Космичесмкому сознанию да так, что годами можно ничего не есть, а поедать прямо солнце («пранаедание» – еще один фейк, который легко сводит с ума…). В нашем сознании, в которое запускаются психологически вирулентные фейки, возникают смутные ассоциации. Как сказал как-то, сидя на своем камне, что средь омутов стремительной Катуни, Василий Шукшин Евгению Черносвитову: «…ассоциации, то ли с полуторкой, то ли с поллитровкой»! И, добавим мы, это помимо всякой психопатологии обыденной жизни! А, вдруг душа проснется и увидит все вновь глазами своего детского счастья? И дело тут, конечно, не в заморских «сапожках», украденных у наших предков. Вот как пишет Шукшин: «В сердце Сергея опять толкнулась непрошеная боль… Жалость. Любовь, слегка забытая. Он тронул руку жены, поглаживающую сапожок. Пожал. Клавдия глянула на него… Встретились глазами. Клавдия смущенно усмехнулась, тряхнула головой, как она делала когда-то, когда была молодой, – как-то по-мужичьи озорно, простецки, но с достоинством и гордо». Все же богат духовно русский человек и этим он жив от века в век. И не страшны ему никакие провокации и фейки! Вот как у Шукшина: «…Перед сном грядущим Сергей всегда присаживался на низенькую табуретку у кухонной двери – курил последнюю папироску. Присел и сегодня… Курил, думал, еще раз переживал сегодняшнюю покупку, постигал ее нечаянный, большой, как ему сейчас казалось, смысл. На душе было хорошо. Жалко, если бы сейчас что-нибудь спугнуло бы это хорошее состояние, ту редкую гостью-минуту…

– Сергунь! – ласково позвала Клава.

Сергей встал, загасил окурок и пошел в горницу. Улыбнулся сам себе, качнул головой… Но не подумал так: «Купил сапожки, она ласковая сделалась». Нет, не в сапожках дело, конечно. Дело в том, что…

Ничего. Хорошо».

Вот и Сергею хорошо. А может быть, есть некий общий, и не только для шукшинских героев, источник хорошего самочувствия в жизни, из которого в самых непредвиденных ситуациях человек черпает пригоршнями свою радость? Тогда и не нужно связывать самочувствие крепких мужиков – с внешними обстоятельствами (будь то покупка сапожек, свороченная церковь или драка с земляками или «сивыми»). О себе в 1964 году Василий Шукшин писал: «Рассказ тоже должен увлекать читателя, рождать в душе его радостное чувство устремления вослед жизни или с жизнью вместе, как хотите. А ритм жизни нашей (ХХ век) довольно бодрый». Знал бы Василий Макарович, в каком ритме мы живем во втором десятилетии ХХI-го века!

И опять к вопросу Василия Шукшина «что с нами происходит?». К кому этот вопрос, к каждому персонально, к какой-то особой группе людей или ко всему нашему роду? А может быть, вот он, ответ на этот вопрос – распался целый крестьянский род, то есть, наш род, или – народ…

Шукшин убивает одного из лучших и сильнейших своих героев – Егора Прокудина и в момент, когда он взаправду решил пахать землю. Когда этот крестьянин, по своей крови, вернулся к себе. Или, не так должны возвращаться «предатели», «паразиты»… интересно, как бы он назвал олигархов в 21 год, с миллиардами иностранной валюты? Так – сел Прокудин на трактор и пашет… Но, это еще не возвращение. Возвращение. наверное, по Шукшину, по другому осуществляется… Может быть, все-таки, как у Егора Прокудина в последние мгновения жизни, когда кровь его уходит в землю из раны, а тепло рук и щеки принимает трава? Жесток род к предавшему его отпрыску… (Пришло на ум смутное своим содержанием современное понятие, все больше и больше охватывающее зачумелые без идеологии, массы, родоверы!) Пишет Василий Шукшин: «Все поколение тружеников-крестьян, кровь которых текла в жилах Егора, восставали против жизни паразита, какую вел он, это наладило в душе постоянную тоску». А какие герои, простите, у него не тоскуют? Тоскуют-то, за небольшим исключением, все! «Олигархи не тоскуют! Олигархи жиреют!» И что это тогда? Для остальной «провизорной» массы? Вечный зов крови? Есть ли на самом деле такой вечный зов? Не мистика, не идеализация ли это? Почему же тогда, если все же голос наших предков живет в нас, в жизни столько много развелось паразитов – и не тоскуют? Спокойно жиреют! Или, что-то мешает кровному закону действовать в реальной жизни? Что? «Обычай не придумаешь, невозможно», – утверждал Шукшин. А законы – их придумать можно? Законы природы неизменны: как ни сочиняй, а солнце восходит на Востоке и заходит на Западе. А законы общества? Одних конституций сколько, государств сколько, поправок к законам общества (и у нас сейчас, тоже!) – тома толстущие! Советуем перечитать «Слово о Законе и Благодати»: Составлено до 1037— 1043 г. «Слово о Законе благодати» было произнесено вечером в церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Золотых воротах в Киеве…

Вот пишет Василий Макарович Шукшин: «Сейчас самая пора начать думать, ощущать в себе силу, разум, нежность – и отдать все это людям. Ведь это единственный путь. Жизнь, как известно, летит чудовищно быстро. Вернуться нельзя, можно не пропустить…»

Это сказано для нас, в день сегодняшний… А, в фейсбуке, вместо молитвы, предлагают вот это стихотворение! Симптоматично?