Раз картошка, два картошка
Первого сентября нас всех отправили на картошку. В далекий-предалекий Лотошинский район. Отряд сформировали из двух отделений училища – режиссуры театра и оркестрового. Поэтому ехали мы весело. На оркестровое отделение в основном поступали мальчишки.
С рюкзаками и гитарами мы загрузились в автобус и всю дорогу пели песни Цоя, Наутилуса и Гребенщикова. Привезли нас в какое-то село и поселили в длинном бараке, рядом с которым находились уличные умывальники, веселый «зеленый» домик – туалет и маленькая постройка с кухней-столовой.
Начальником отряда был преподаватель с оркестрового отделения. Довольно-таки молодой человек, но дюже препротивный в общении. Его положительные качества мы оценили гораздо позже, когда наша картофельная эпопея подошла к концу. А пока мы все его тихо возненавидели за нарочитую заносчивость и противные интонации.
Вечером все перезнакомились, а уже рано утром нас подняли умываться ледяной водой и завтракать. Настроение у всех было не ахти какое рабочее, но пока что всё было в новинку, поэтому никто особенно не пищал.
Привезли нас в поле и распределили по картофельным комбайнам. Это чудо техники я видела впервые. К трактору прицеплялось некое металлическое сооружение. Большие ножи внизу срезали две картофельные грядки. Вся эта масса вместе с землей ползла, подпрыгивая, по решетчатому транспортеру наверх, по пути стряхивая землю. Затем наверху по резиновой ленте двигалась картошка вперемешку с остатками земли. Лента делилась на два отделения.
Наша задача была такая: перекидывать чистую картошку в одну часть транспортёра, а землю и остатки ботвы оставлять в другой. Поначалу от этой круговерти кружилась голова. Но мы довольно быстро освоились и даже обнаружили волшебный рычаг. Он позволял всю неразобранную массу отправлять вниз и проходить всю процедуру по новой. Так что, если не успеваешь рассортировать клубни, можно было дернуть заветную ручку и передохнуть.
На третий день мы так приспособились, что кто-то из четверых девчонок на комбайне, мог спокойно дрыхнуть на маленькой лавочке, пока остальные перебирали картошку и, если не успевали, двигали рычагом. Вот что значит молодость – умение спать сном младенца и в тряске, и при грохоте.
Поначалу кормили нас какие-то наёмные тети-колхозницы. Готовили, по-столовски, плохо. Первыми возмутились наши мальчишки. Самый активный Сашка-Рыжий на вечернем построении предложил:
– Давайте сами будем готовить! Выделим пару рабочих по столовой, а я буду шеф-поваром!
Начальник отряда предложение одобрил. Работать в столовой согласилась пара девчонок. Им, конечно, приходилось раньше всех вставать, зато не нужно было работать в поле.
Сашка проявлял чудеса кулинарии. К тому же «своим» плохую стряпню ни за что бы ни простили. Недели через две мы стали обнаруживать, что джинсики с трудом уже сходятся на талии у многих.
По вечерам устраивали «сейшены», с песнями под гитары, шутками и ржачем. Наш барак был на отшибе поселка, и к местным ребятам интереса никто не проявлял. Нам и в своем коллективе было интересно и весело.
В нашей комбайнерской бригаде главной зажигалкой была Верка. Она умела так заразительно смеяться по любому незначительному случаю, что, в итоге, ухахатывались я, застенчивая Танюшка и даже серьезная Ирка.
Как-то раз мы тряслись, сидя на комбайне, возвращаясь по ухабам с поля.
– А-ха-ха! – залилась вдруг Веерка, – Смотрите, у кого-то колесо отвалилось!
– А-ха-ха! – подхватили мы.
– Это же наше колесо! – сказала Ирка.
Комбайн ткнулся передним краем в землю, тракторист остановился.
– А-ха-ха! – не унималась Верка, – И правда наше!
Но вскоре наше комбайнерское счастье закончилось. Мы, оказывается, убрали весь урожай в колхозе. А отпустить нас домой было нельзя, пока весь район не уберет картошку.
Нас стали гонять в поля убирать то, что осталось после комбайнов. Это был настоящий ад. Нужно было ходить по полю и собирать всю мелочевку, оставшуюся на земле. Приходилось наклоняться через каждые полметра, чтобы поднять картофельную горошину. Если было лень нагибаться, картошка попросту втаптывалась в мягкую землю, чтобы предательски не отсвечивать на поле.
Как только уезжало сельхоз начальство, мы тут же укладывались в ближайшей посадке и валялись. Кто-то дремал, остальные травили анекдоты и байки. И только одна девочка методично прочесывала окрестности в поисках грибов.
Еще в первый день приезда на картошку, она всем завила:
– Зовите меня Марадоной!
Наступила немая пауза. Наконец, кто-то осторожно спросил:
– А почему-Марадоной-то?
– А у меня вон на майке написано: «Марадона».
Похихикав и покрутив пальцем у виска, народ согласился на странное прозвище. Так Марадона стала Марадоной. Причем, многие вскоре даже забыли ее настоящее имя.
Днем за нами приезжал автобус, чтобы отвезти на базу обедать. Однажды пока Марадона где-то бродила в поисках даров природы, уехали без нее. По возвращении нас ждала гневная тирада с кучей непечатных выражений.
После этого никто не рисковал уезжать с поля без Марадоны. С легкой руки Аллы, Марадона получила еще одно добавочное прозвище – Белка.
– Белку в лесу не забыли? – кто-то обязательно произносил этот вопрос в автобусе перед тем, как тронуться.
– Тут я, тут, – откуда-нибудь злобно шипела Марадона, и автобус трогался под заливистый смех коллектива.
В нашем бараке были печки, когда стало холодно их стали топить. Марадона-Белка мгновенно оккупировала этот источник тепла и стала там сушить грибы, гневно сметая одежду и сырую обувь.
В конце нашей картофельной эпопеи, Марадона вытащила из барака внушительный мешок с сушеными грибами.
– Вот тебе и Белка, – кто-то с нотками зависти присвистнул в автобусе.
Нашего начальника отряда мы оценили, когда стали получать зарплату. Самые добросовестные передовики получили по сотне рублей и даже больше. Когда мы вернулись в Москву, многие ребята из училища, которые трудились в других хозяйствах, рассказали, что не заработали ни копейки.