Культ Ктулху (сборник). Генри Хасс. Ужас Векры ( Коллектив авторов, 1932-2014)

Генри Хасс. Ужас Векры

Сегодня, когда после тех достопамятных событий минуло двенадцать лет, из Векры снова начали поступать какие-то смутные слухи. Вряд ли больше чем слухи, но им все равно удалось всколыхнуть во мне былой ужас. Да, именно ужас, ибо теперь я понимаю, что дюжину лет назад, оказавшись на те несколько адских секунд на самой грани безумия, я проиграл. Я тогда воспользовался динамитом (так хочется надеяться, что его оказалось достаточно) и думал, что на этом-то все и кончится. Теперь остается только гадать, то ли это самое зло, с которым повстречался я, или какое-то новое его исчадие, новая поросль, искоренить которую не удастся уже никогда. Возможно, и сейчас-то уже слишком поздно. Все это время я хранил молчание, но теперь намерен рассказать всю историю, и если даже после этого не смогу найти помощь, видимо, мне самому придется снова…

Но чтобы не скатиться уж в совершеннейший беспорядок, я лучше начну свой рассказ с того самого, первого дня, двенадцать лет назад.

Мы с Брюсом Тарлтоном возвращались в Бостон из двухнедельного похода. Брюс сидел за рулем, и я очень скоро начал подозревать, что еще в Норт-Итоне он взял на развилке неверный поворот. Впрочем, друг мой виду не подавал и хранил упорное молчание. Грунтовая дорога на глазах становилась все уже, все ухабистее; мне казалось, она нарочно заманивает нас дальше и дальше в это странное новоанглийское захолустье – крайне, надо сказать, неприятное чувство. Она так и вилась сквозь мрачные перелески, где ветви низко склонялись над головой, причудливо шишковатые и искривленные. Странная, тусклая, бесцветная растительность обступала ее со всех сторон. Мы переезжали какие-то речушки по узеньким деревянным мостам, чьи неприбитые доски громко тарахтели под медленно крутящимися колесами; углублялись в небольшие долины, где свет закатного солнца почему-то откровенно давил на психику, да и выглядел каким-то подозрительно неярким. По большей части долины были каменистые и бесплодные, но некоторое время спустя нам стали попадаться и скверно возделанные поля, и неуклюжие, квадратные, некрашеные фермерские домики, притулившиеся на склонах холмов вдали от дороги и всем своим видом напоминавшие что-то дохлое, какую-то падаль, валяющуюся под лучами этого нездорового солнца.

С самого Норт-Итона мы с Брюсом почти не разговаривали, но мне почему-то казалось, что он втайне наслаждается происходящим. Наконец мы перевалили через шаткий деревянный мосток, повернули вместе с дорогой направо и как-то очень внезапно очутились в маленькой деревушке. Первым моим впечатлением было удивление, что она вообще тут стоит; вторым – что это место мне категорически не нравится.

– Надо думать, это и есть Векра, – пробормотал Брюс себе под нос.

– А ты откуда знаешь?

– А? Вообще-то на том конце моста был знак. Ты его просмотрел?

Я подозрительно уставился на друга. Нет, знака я действительно не заметил, это-то и странно, потому что последние миль двадцать я все глаза проглядел, выискивая что-нибудь подобное, хоть какой-то признак жизни в окружающем унылом запустении. Впрочем, я ничего ему не ответил, а вместо этого огляделся кругом. Очевидно, Векра в прошлом знавала куда лучшие дни. Ряды бревенчатых каркасных домов выстроились по обе стороны дороги, которая – на этом, по крайней мере, отрезке – явно считала себя главной городской улицей. Сейчас большинство из них стояли заброшенные, пустые и сильно порченные погодой – за ними давно уже никто не присматривал. Лишь немногие являли жалкие признаки обитаемости: в наступающих сумерках там и сям слабо теплились масляные лампы. На таком убогом фоне наше положение выглядело еще жальче. По всей видимости, выбраться из этой богом забытой дыры можно было только той же дорогой, что мы сюда приехали, а перспектива трястись по ней в ночной темени меня как-то совсем не вдохновляла.

Мы зашли в нечто, сходившее в здешних краях, видимо, за лавку общего профиля, – чтобы узнать, нельзя ли тут где-нибудь заночевать. Маленький, согнутый, жилистый старичок заковылял нам навстречу. Мне он, признаться, тоже сразу не понравился. Может, все дело было в глазках – в хитрых черных глазках, так и зыркавших сквозь завесу спутанных, грязных, седых волос. А может – в его причудливом старообразном диалекте и в манере говорить так, будто он тайно радуется нашим несчастьям.

– Никак заблудилися, юные господа, а? Видал я, как вы подкатили с той стороны, дак сразу же и смекнул, что к чему. Много чужаков этой дорогой приезжаеть: все как един на развилке в Нор-Итоне нетудыть сворачивають.

Он всмотрелся в нас и гаденько захихикал.

– Все-е-е они прямиком в Векру попадають, потому как куды ж ище им попасть-та, кроме как сюдыть.

Я нервно поглядел на Брюса – только чтобы обнаружить, что мой легкомысленный друг слушает архаический говор старика с неподдельным интересом. После еще одной гнусной усмешечки тот продолжал.

– Дак вот я же ж и говорю, те, кто в Векру при свете дня попадають, все разворачиваються обратноть, в Нор-Итон. А уж те, кто на ночь глядючи… таковые очинно пужаются катить назад до утра. Вы-то из каковских будете?

Он уставился на нас; белки глаз у него были желтые и все в кровавых жилках.

– Думаю, мы останемся на ночь, – поспешно вставил я. – Если кто-нибудь будет так любезен…

– Ото ж! Я смекаю, Эб Кори можеть приютить вас на всюйную ночь. Евойное место найтить несложно будеть – большой такой дом в самом конце дороги. Эбу скажите, мол, Лайл Уилсон вас к нему послал.

Когда мы выходили в дверь, я оглянулся и увидал, что старикан все еще пялится на нас. Слышать его я не мог, но, держу пари, он снова злобно хихикал.

– Не нравится он мне, – пожаловался я Брюсу.

Брюс хихикнул – это прозвучало не сильно лучше, чем у старого поганца.

– А мне нравится. Не обращай внимания, он просто старый чудак. Надо будет зайти завтра сюда и побеседовать с ним пообстоятельнее.

Дом Кори мы нашли без проблем. Хозяин – высокий, сухопарый, с тягучей, медленной речью – принял нас весьма флегматично. Зато жена его как-то вяло встревожилась. Было в ней нечто трагическое, особенно в глазах – будто много лет назад она много страдала, да так с тех пор и не смогла забыть. Она подала нам простую, но сытную трапезу, которую мы с благодарностью и вкусили. Столовая оказалась большая и выглядела век эдак на девятнадцатый (включая и запах). Освещали ее две-три масляные лампы, по углам теснились тени. Казалось, в нее набилось несколько десятков детей всевозможных форм и размеров, хотя потом мы выяснили, что их было всего пять. Когда мать отослала их наверх, спать, они всей гроздью расселись на лестнице и принялись с любопытством таращиться на нас сквозь перила.

– Много у вас тут бывает чужаков? – спросил Брюс, когда мы, наконец, покончили с едой.

– С последнего раза несколько месяцев прошло, – отозвался Кори.

Он явно был не любитель поговорить.

Брюс раскурил трубку и выпустил к потолку кольцо дыма. Следующее его высказывание оказалось настолько внезапным и находчивым, что обомлел даже я.

– Я слыхал, у вас тут в округе есть всякая странная земля, а? Я – правительственный почвенный инспектор, приехал из Бостона.

Я чуть челюсть не потерял от этой лжи, учитывая, что Брюс даже рядом не стоял ни с какой инспекцией, но он послал мне суровый взгляд: «Не лезь!»

О земле, в особенности о своей земле, и в особенности о том, что с ней не так, Эб Кори был очень даже готов поговорить! Они болтали больше часа. Я молча курил свои сигареты и с неиссякающим удивлением слушал, как Брюс разглагольствует о земле, демонстрируя прямо-таки недюжинные знания. На самом деле он преподавал языки в Бостонском колледже – что может быть дальше от почвоведа; но я давно уже понял, что от Брюса Тарлтона всегда стоит ждать неожиданного.

Прежде чем отправляться на боковую, мы вышли переставить машину. И вернулись как раз вовремя, чтобы услышать, как миссис Кори ругается с мужем; речь, кажется, шла о том, где нас укладывать. Кори упрямо тряс головой, а его миссис захлопнула рот, как только мы вошли.

– Комната наверху, в заднем крыле, – объяснил хозяин, карабкаясь впереди нас по древней деревянной лестнице с лампой в руке. – Цельных полвека про нее какую-то байку рассказывают… Марта в последнее время заставила меня ее закрыть. Дом построил мой дед, крыло добавили позже.

– Привидений как, нету? – поинтересовался, фиглярствуя, Брюс.

Я заметил ненатуральность интонации и придушенный смех в голосе, а Эб Кори – нет.

– Нетуть! – совершенно серьезно сказал он. – Байка про то, что людям в этой комнате иногда снится забавный такой сон. Какой – не знаю. Марта утверждает, что знает, да вот только не рассказывает. Я сам там пару разов ночевал, да только ничего мне не снилось.

– Порядок! – солидно сказал Брюс. – Я тоже снов не вижу.

– Научный человек вроде вас не станет путаться с такой дребеденью. Там детская кушетка стоит, на нее может лечь кто-то один. А через холл есть еще одна маленькая комнатка. Звиняйте, лучшего ничего нет.

Пока мы шли по узкому коридору в заднюю часть дома, я нерешительно оглядывался по сторонам. Лампа бросала бледный, изменчивый отсвет на оклеенные обоями, вытертые до коричневой гладкости многими поколениями стены. Я остановился у моей двери, а Брюс проследовал дальше, к своей, в самом конце холла.

– Я пойду завтра на южное поле, мистер Тарлтон, – молвил Эб, отпирая ее. – Надеюсь, вы найдете время зайти и поглядеть землю.

Брюс кивнул. Я подождал, пока Эб мастерски спустится вниз в полной темноте, затем быстро перебежал через холл туда, где все еще с лампой в руке стоял мой друг.

– Мне это все не нравится, – решительно заявил я. – Что это еще за басни про…

– Иди сюда, я тебе все расскажу.

Повсюду в доме царил этот сырой, вековой, особенный запах. Я бы даже сказал, желтый запах. Я с ним уже сталкивался в других ветхих домах, но в тот миг, как мы открыли дверь комнаты, он словно бы усилился стократ, стал почти осязаемым. Мы очутились не то в спальне, не то в кладовой. По одну сторону как попало громоздились сундуки, коробки, сломанные столы и стулья. Брюс повыше поднял лампу, огляделся и самым довольным образом осклабился: в дальнем углу он приметил высоченный неуклюжий книжный шкаф, и, протанцевав прямиком туда, принялся жадно изучать поблекшие корешки. Вытащил один том, потом другой, третий.

Я застонал. Конечно, он давно уже запланировал этот демарш: кто как не Брюс намеренно затащил нас в эту проклятую глушь. Я сел на хлипкий стул и мрачно уставился на него.

– Ну, хорошо, что на этот раз? – со вздохом спросил я. – Только не надо снова заливать про этот твой «Некрономикон»; я знаю, что все это сказки.

Брюс у нас был эксперт по всяким жутким традициям и запретным книгам по этим традициям; он имел привычку цитировать мне некий «Некрономикон», от которого у меня в буквальном смысле мурашки по всем местам бегали.

– Что на этот раз? – возмутился он. – Да ты только посмотри сюда! Не «Некрономикон», конечно, но все равно невероятно интересно!

Он сунул пару потертых, переплетенных в кожу томов мне в руки. Я глянул на названия: первая была «Тайны, наводящие ужас» маркиза Гросса, вторая – «Немедийские хроники». Я поднял взгляд на Брюса: он был положительно в восторге.

– Ты что, правда хочешь сказать, что не ожидал здесь найти ничего такого?

– Разумеется, нет! Признаю, я завез нас сюда специально, потому что до меня дошли кое-какие слухи…

– Что-то, связанное с этим сном?

– Что-то совершенно не связанное ни с каким сном. И я удивлен при виде этих книг не меньше твоего. Вот эти две я уже встречал раньше, в сильно отцензурированном виде. А вот этой даже никогда не видел, хотя и слышал о ней мельком.

Он с нежностью поглядел на третью книгу, которую держал в руке. Глаза его так и пылали неистовым предвкушением.

Я протянул руку за томом, и он отдал его мне почти с неохотой. Книга была огромная, тяжелая, с ломкими, побуревшими страницами. Ни на корешке, ни на обложке названия не было, но на первой странице я обнаружил почти выцветшие буквы: Ч-У-Д-О-В-И-Щ-А-И-И-Ж-Е-С-Н-И-М-И. Каждое слово было выписано от руки отдельными заглавными буквами. Никакого автора. Я положил книгу на колени. Кожаный переплет по углам был совсем истерт, а местами уже рассыпа́лся. Я наугад перевернул несколько страниц; тонкая бурая пыль взвилась облачком и набилась мне в нос. Я чихнул.

– Эй! Ты там поосторожнее с этой книгой!

Брюс решительно отобрал у меня реликвию и только что баюкать не принялся, как мать – свое дитя. Я еще раз оглядел комнату, понюхал мерзкий на вкус воздух и со словами:

– Я спать хочу. Спокойной ночи, – ретировался.

Не думаю, что он меня услышал. Когда я закрывал за собою дверь, мой друг уже сидел, сгорбившись, над столом и при свете масляной лампы любовно таращился в «Чудовищ».

На следующее утро я рано спустился к завтраку – только чтобы узнать от миссис Кори, что Брюс меня уже опередил. Он поел очень быстро и просил передать, что отправляется на встречу с Лайлом Уилсоном. Имя она произнесла с таким неодобрением, что стало сразу ясно, насколько ей не нравится наш вчерашний знакомец. Впрочем, не мне ее в этом винить. Я отказался от завтрака, думая только о том, как бы поскорее выбраться из этого гнилого городишки. Увы, меня ждало разочарование. Добравшись до лавки старого Уилсона, я обнаружил хозяина с Брюсом за беседой, исполненной самой живой искренности, чтобы не сказать, взаимной приязни. Я подошел как раз вовремя, что услышать, как разливается Уилсон:

– …словей нетуть, как я рад, что вы порешили тут, у нас, задержаться. Мало кому из чужаков тут нравиться. Я не раз слышал, как они бають, мол, и свет-то у нас тут нездоровый, и земля, и вообще все вокруг типа негожее…

Завидев меня, он на мгновение заткнулся, потом припустил с новым пылом: видать, нечасто ему на долю выпадала столь обширная аудитория.

– Вы уж дозволяйте мне сказать вам кое-что, юные сэры – они, быть можеть, и правы. Есть мне, что порассказать о том, почему да отчего так вышло, да только ни за что вы мне не поверите. Но вот что я вам скажу, господа хорошие: есть в этом мире много такого, что глазам не открыто, и есть иные создания, кроме тех, что по земле ходють…

Ухмыляясь во всю пасть, он переводил взгляд с одного из нас на другого, и я даже отступил на шаг, подальше от его смрадного дыхания.

– Вы про созданий наподобие… – подхватил неожиданно Брюс, закончив фразу словом, повторить которое я бы и пытаться не стал.

У Лайла Уилсона чуть глаза на лоб не вылезли от изумления. Он воззрился на Брюса с внезапной подозрительностью.

– Я читал про него, – поспешил объяснить тот, – в книге под названием «Чудовища и иже с ними».

И он сам пристально уставился на старика, чтобы не пропустить его реакцию на эти слова. Последовал вздох облегчения.

– А, в этой книге. Там немного найдешь. Она принадлежала старому Хансу Зиклеру, деду Эба Кори, который как раз дом-то и построил, значить. У меня, знаете ли, и получше книга сыщеться…

И он снова хихикнул в этой своей гадкой манере, так что у меня аж мороз по спине пробежал. Старик замолчал и вытаращился на Брюса, словно ждал с его стороны изъявлений любопытства – тот мудро остался безучастным.

– Ну, дак я все равно вам скажу. У меня есть дневник старого Зика! Он раньше у Кори был, да только он мне однажды и говорить, хочу, мол, сжечь ентую пакость. Надо думать, он его почитать попробовал. Я выпросил его у Эба, и вот что я вам скажу: он был рад-радешенек избавиться от книги в счет кое-какого должка, что у него передо мной был. Сказал, ему все равно, что с ней будеть, главное, чтоб ему не надо было такое в доме держать.

Брюс уже с трудом сдерживал интерес; у него чуть голос петуха не дал, когда он небрежно спросил:

– Так вы говорите, дневник все еще у вас?

– Ото ж! Я смекаю, я единственный, кто в него заглядывал, за исключением самого Эба Кори, а уж он-то не думаю, чтобы сильно много прочел. Он думал, все это стариковские бредни.

– А вы знаете ли, – заговорил он уже куда тише и доверительнее, – я прямо рад, что вы, парни, сюда заглянули. Наши-то меня давно не слушають. А все потому, что бояться, да! Бояться того, что я могу им порассказать про старого Зиклера… и всякие вещи, которыми он занимался. Всякие вещи… неправильные. Но иногда, бывалоча, подумаешь, да повспоминаешь, да почитаешь снова в дневнике, так и возжелаешь… попробовать ведь хочеться, я ведь тоже всякое знаю, из того же, что старый Зик… А иногда прямо страсть такая обуреваеть, что…

Он резко замолчал, будто испугавшись, что и так сказал слишком много, и дикий огонечек постепенно угас у него в глазах.

– Молод я тогда еще был, – продолжал он уже спокойнее, – когда за старым Зиком подглядывал, но помню все хорошо. И коли даже земля год от году лучше становиться, и все дела тут уже не так плохи, как бывалоча раньше, енто значить только что вскоре – а может, и не вскоре – они снова за дело возьмуться. Вы молодого мальца Мунро возьмите: он, говорять, ушел в лес, да и упал в овраг. Но я-то лучше знаю. Если он в овраг упал, почему же они тела не нашли?

Он придвинул табуретку поближе к Брюсу и повторил почти вызывающе:

– А? Тело-то, спрашиваеться, где?

И старик снова хихикнул, довольный учиненной сенсацией.

Весь этот бред мне уже начал положительно надоедать. Я сказал, что пойду обратно домой. Брюс отсутствующе кивнул. Когда я уходил, он сидел, наклонившись к Лайлу Уилсону, который как раз принялся развивать новую безумную теорию, и пожирал его глазами.

В полдень мой друг объявился к ланчу; мысли его явно были заняты чем-то своим – и это что-то его немало озадачивало. Интересно, какие еще дикие истории ему удалось выжать из словоохотливого мистера Уилсона? О, кстати! Я вспомнил, что тоже кое-что собирался у Брюса спросить, да забыл.

– Ну и как, тебе снилось что-нибудь ночью? – поинтересовался я почти нагло.

Эб Кори, только что вернувшийся с полей, уставился на меня с любопытством, но не то чтобы сердито. Зато миссис Кори метнула в меня взгляд, заставивший пожалеть, что я вообще разинул рот. Как бы там ни было, а Брюсова ответа от Брюса ждали мы все, и она – испуганней прочих.

– Да, – ответил он, – снилось. Это-то и странно, потому что обычно я никаких снов не вижу. Возможно, дело все в том, что я допоздна засиделся за книгами…

При этих словах миссис Кори метнула в него еще один взгляд – на сей раз озадаченный.

– Ой, – сказал Брюс. – Вы уж меня извините, если мне не полагалось лезть в этот шкаф, но, видите ли, меня вообще очень интересуют такие традиции.

– Все в порядке, сэр, продолжайте.

– Что там насчет сна? – напомнил я ему. – Хотя вряд ли ты его запомнил. Большинство людей не…

– Отчего же, запомнил. Это был на самом деле кусочек сна, но слишком яркий, чтобы я мог его забыть. Я вроде бы шел где-то в тумане, по узкой грунтовой дороге. Справа тянулась ржавая проволочная изгородь, потом в ней обнаружился проем. Я машинально повернул и пролез сквозь него, и пошел по тропинке, обегавшей сзади какой-то большой дом.

Брюс поглядел на меня и улыбнулся, словно рассказывал сказку маленькому ребенку.

– Все это время меня, прошу заметить, что-то вело – я шел не по своей воле. Я знал, что должен сделать над собой усилие и бежать прочь, но в то же время самым парадоксальным образом очень хотел поскорее добраться туда, куда меня тянуло. Тропинка вся заросла буйной травой и сорняками, и я вдруг понял, где иду: по кладбищу. Кругом высились надгробные камни… то есть на самом деле не камни – большинство из них были простые деревянные таблички с именами, покосившиеся и заросшие всякой зеленью. Потом прямо передо мной я увидел невысокую цементную гробницу. Она была вся потрескавшаяся и поросшая мхом, но деревянная дверь висела на месте и громадные железные петли, даже насквозь проржавевшие, все еще работали. Мгновение я стоял перед этой дверью. Теперь я очень сильно ощущал зов, практически страсть к тому, что ждало меня внутри. Не сомневаюсь, что я бы вошел – я успел уже сделать шаг – если бы не проснулся. Я лежал на койке в своей комнате наверху, а в голову мне дуло из открытого окна. Окно я закрыл и снова заснул, но больше никаких снов этой ночью не видел.

Я посмотрел на миссис Кори. Пока Брюс разглагольствовал, она сидела, молчаливая и напряженная, сейчас же кусала себе губы, словно боялась закричать – но бесполезно: весь крик неразбавленным плескался у нее в глазах. Во внезапном возбуждении она вскочила и выбежала из комнаты.

Муж ее продолжал молча есть.

– Марта очень легко расстраивается, – безмятежно заметил он. – Но, возможно, у нее есть на то причина. Видите ли, у нее была сестра, которая однажды ночевала в той комнате. Ей приснился тот же самый сон, а потом она… просто исчезла. Ни следа от нее не осталось. А до того был еще мальчишка Мунро – я все помню, как будто это было вчера.

– Да-да, Лайл Уилсон упоминал исчезновение молодого Мунро, – подхватил Брюс. – Вам что-нибудь об этом известно?

– Ничего, кроме того, что он играл в полях неподалеку от оврага, а потом пропал. Мы его обыскались, но так ничего и не нашли. А потом – это где-то через неделю – его младший братик прибежал домой в ажитации и сказал, что видел лицо Вилли и с ним еще много других.

– Его лицо? – Брюс аж выпрямился. – Именно так он и сказал?

– Да. Это все, что он смог сказать. Он видел лицо брата и много других с ним. Он играл внизу, в овраге, но где точно – не помнил.

Брюс поглядел на меня. Он больше не улыбался. Кори, кажется, относился ко всему происходящему стоически.

– Конечно, – флегматично продолжал он, – бывало, что лошади пропадали, и коровы, и тоже бесследно. Это все случилось несколько лет назад. Земля еще тогда была плохая, а с тех пор получшела, хотя и не сильно. До самого недавнего времени…

– И что вы обо всем этом думаете, Эб?

Тот бесстрастно посмотрел на Брюса.

– Вы – человек научный, мистер Тарлтон. Я просто пытаюсь жить здесь с земли, с которой… с которой что-то не так. Вы сказали, книги вроде этих, наверху, у вас что-то типа хобби. Тогда вы должны знать обо всем об этом больше моего. Я однажды заглянул в одну из них – всего разок – и не особо много в ней понял, зато могу сказать: такие книги до добра вас не доведут, это уж точно. Но это ваши дела. А я просто стараюсь слишком уж много об этом не думать.

Это была самая длинная речь, которую мне довелось слышать от Эба Кори, и по мне, так достаточно определенная. Брюс, кажется, пришел к такому же выводу.

– Думаю, надо будет после обеда сходить поглядеть на вашу землю, мистер Кори, – сказал он.

– Сделайте милость, мистер Тарлтон, сделайте милость. Я буду на южном поле.

Я молча слушал этот разговор, и что-то в нем меня беспокоило… я бы даже сказал, навязчиво преследовало и никак не желало никуда деваться из головы. Ах, да, Брюсов сон! Я встал из-за стола, оставив остальных продолжать беседу, и отправился наверх, гадая, что же в рассказе о сне так меня встревожило. Тропинка через кладбище… старая гробница… что-то зовет изнутри…

Повинуясь внезапному импульсу, я проскользнул в комнату, где ночевал Брюс. Единственное окно было все еще задернуто линялой зеленой шторой. Я отодвинул ее – и еще не успев посмотреть, я уже все знал. Потом я таки посмотрел и увидел. Картина хлынула мне в мозг, будто его ведром холодной воды обдали. И стоя там, в оцепенении, я ощутил первую волну космического ужаса, которой вскоре суждено было захлестнуть и меня, и Брюса, и почти что свести нас с ума.

А за окном бежала узкая грунтовая дорога, и справа ее окаймляла ржавая проволочная ограда. Вон дыра в ней, а вон и заросшая травой тропинка и повалившиеся надгробия на старом заброшенном кладбище – прямо за нашим домом. И потрескавшаяся цементная гробница – все, как рассказывал Брюс, только совсем рядом, за окном.

Несколько часов спустя, идучи через поле, я рассказал Брюсу об этом открытии: кладбище за домом и все прочее, совсем как в его сне. Он совсем не удивился, и сказал, что тоже это видел.

– Ты, кажется, начинаешь думать, что увиденное мною вовсе не было сном – что я вправду гулял в ночи по тропинке к тому склепу. Так вот, нет. Это был просто сон. Я совершенно уверен, что из комнаты не выходил.

На мгновение мне показалось, что он не прочь сказать и больше – но Брюс уже передумал.

Зато меня теперь разобрало любопытство: не жадность к древним знаниям, какую демонстрировал Брюс, а скорее, уж неуемный скептицизм.

– Лайл Уилсон рассказал тебе еще что-нибудь интересное? Как там тот дневник – ты же небось помираешь от желания его поскорее увидеть?

– Я его уже видел – но, увы, недостаточно. Он вынес его из дома и зачитал мне кое-какие фрагменты. Помнишь, он говорил, что его временами накрывает настоящей жаждой? Я сказал, что такое и со мной случается – тогда-то он и принес дневник.

– Жаждой чего, скажи мне ради бога?

– Не знаю. Но боюсь, бог тут совсем ни при чем, о чем бы этот Уилсон на самом деле ни толковал. Вот это-то я и хотел у него выяснить.

– И как, удалось?

– По правде сказать, очень мало. Я слишком уж любопытствовал, и Лайл что-то заподозрил. Но все равно прочел мне несколько кусочков из этого самого дневника Ханса Зиклера, так что я смог сложить два и два. Помнишь, как Кори говорил, что его дед построил этот дом, а заднее крыло добавил потом? Так оно и есть. Ты, может, заметил, что комната выходит почти прямиком на кладбище?

– Так что же там с дневником? – продолжал настаивать я.

– Я узнал немногое. Старый Зиклер имел привычку поздними вечерами сидеть у окна той задней комнаты наверху и бормотать какой-то вздор. С дороги окно хорошо видно; прохожие вскоре прониклись идеей, что он совсем спятил. Уилсон говорит, он тогда был совсем мальчишкой, но хорошо помнит, как старый Зик торчал в том окне, и даже слышал его речи. Жуткое было зрелище. Так вот, судя по всему, в той гробнице что-то такое было, и Зиклер уверился, что оно ему отвечает, правда как-то странно. Не словами, а в уме. Что-то вроде неземной такой телепатии, как я понимаю. Объяснить попонятнее старый Зик все равно не мог. Короче, оно чему-то учило Зиклера, а временами за что-то его благодарило. Вот было бы здорово прочесть весь этот раздел дневника, да Лайл больно жадный. Хитрая бестия! Ага, а еще в те времена куча домашней скотины попропадала и даже несколько человек детей. Судя по всему, Зиклер их всех тщательно записывал, но расположить все эти данные в какой-то связной последовательности не так-то легко. Лайл читал мне кусками из разных частей дневника, все время перепрыгивал и все на меня глазел – какое впечатление оно производит.

Было там одно место, где Зиклер вроде бы был недоволен и даже разочарован, волновался и хотел узнать больше, но для этого ему бы понадобилось найти некий параграф в «Некрономиконе». Он даже деньги копил, чтобы съездить в Аркхэм: у них там в Мискатонском университете, по слухам, спрятан один экземпляр, так он хотел на него взглянуть. Но в итоге так никуда и не поехал, по крайней мере, в дневнике об этом не упоминается. Да и Лайл говорил, что Зик никогда не покидал Векры. Здесь и помер, причем естественной смертью, хотя и мямлил какую-то жуть перед самой кончиной.

За этим разговором мы дошли до южного поля, где и застали Эба Кори – за пахотой. Он ненадолго прервал работу и стал глядеть, как Брюс роется в земле то там, то сям.

– Бьюсь об заклад, вы никогда такой почвы не видали, мистер Тарлтон, – мрачно прокомментировал он, когда Брюс выпрямился с образцом в руке.

– Ну, и выиграли бы, – отвечал тот. – Да вы только поглядите на это!

Он передал ком земли мне. Это оказалась самая необычная почва, какую я в жизни видал: странного серого цвета, почти порошкообразная, хотя и не пересушенная – даже, скорей, влажноватая. Больше всего она походила на слегка сырой пепел. Земля выглядела какой-то оскверненной и недоброй – она даже на ощупь была гадкой, совсем не такой, какой полагается быть хорошей, свежей земле. Я поскорей уронил ее, едва подавив дрожь, и нервно вытер пальцы о штаны. Брюс изумленно воззрился на Эба.

– То есть вы хотите сказать, что в ней еще что-то растет?

– А то как же. Она тут еще не такая плохая, как поближе к дому.

– Поближе к старому кладбищу, вы хотите сказать?

Эб поглядел на Брюса, потом пожал плечами.

– Да один черт. И не такая плохая, какой была во дни моего деда. Единственное что, в ней ничего до нормального размера не дорастает, и частенько многие вещи… ну, такие, странные бывают, искривленные. Но все достаточно съедобное.

– Интересно, а дед-то ваш что об этом всем думал? Ну, о земле. Должны же у него были какие-то мысли встречаться на этот счет?

Эб снова пожал плечами.

– Какая разница, что папаша Зиклер думал, на склоне-то лет в особенности. Он о ту пору совсем уже ку-ку стал, все это знали. Могу только сказать, что он к этой земле привязался… или как-то себя к ней привязал, уж не знаю. Помню, он как-то сказал, что земля нам не принадлежит. И то, как он это сказал… он явно имел в виду не только этот кусочек, а всю землю, вообще – везде. У меня до сих пор мурашки по коже, как вспомню, что он тогда говорил. Мол, что мы тут всего лишь на время, и когда-нибудь Они пробудятся и заберут землю вновь под свою руку, потому что Им-то она на деле и принадлежит. Их он всегда с таким особым почтением поминал вроде как.

У Брюса глаза так и зажглись интересом.

– А ваш дед не говорил, как или когда это наступит? – жадно спросил он. – Не упоминал какие-нибудь имена – Ллоигор, например? Или Б’Мот? Или Фтахар?

Но Эб ничего такого не вспомнил. Слишком уж много мудреных слов говорил в бытность свою папаша Зиклер.

Брюс сунул образец злой земли в конверт, и мы собрались уходить. Но еще один, последний вопрос он все-таки задал:

– Не припомните, Лайл Уилсон в последнее время не ездил случайно в Аркхэм? Может, упоминал, что был, например, в библиотеке Мискатонского университета?

– Не, – покачал головой Эб, потом вроде бы что-то вспомнил. – Может, вы про тот раз говорите, чуть больше года назад. Уилсон тогда куда-то ездил, отсутствовал дня два или три, но никому и словом не обмолвился, где он был.

– Спасибо.

Брюс глубоко ушел в свои мысли. Кори снова взялся за плуг. Мы двинулись через поле к достославному оврагу.

Он оказался глубокий, с крутыми склонами, весь заросший кустарником и низкорослыми деревьями. Зато в направлении дома, где-то в четверти мили от нас, он расширялся в небольшую лощину, заканчивающуюся тем самым старым кладбищем. Некоторое время Брюс стоял, устремив пристальный взор в овраг, потом отвернулся.

– Кстати, что это за имена, которые ты спрашивал у Кори? – поинтересовался я по дороге домой. – И что они означают? Я даже пытаться не стану выговорить их так как ты!

Я расхохотался. Брюс смеяться не стал.

– Что они означают? – повторил он; голос его звучал незнакомо, я таким его еще никогда не слышал. – Я почти уже уверился, что они ничего не означают, что это просто набор звуков. Но теперь… о, мой бог, кажется, я снова начинаю верить. Существуют ли живые воплощения этих имен? Возможно, это знал старый Зиклер. И другие – время от времени, на всем протяжении истории. В конце концов, сами имена никуда не деваются, а с ними и слухи, и книги – все они живы, а там, где есть легенда, есть и то, на чем она стоит, некая фактологическая база, которую можно проследить сквозь века до самого источника.

Больше я ничего от Брюса не добился – да и не надо было. Долгие годы я знал, что он изучает всякие древние традиции: ни малейшего интереса во мне они никогда не вызывали. У него в библиотеке имелась целая полка очень старых книг, не говоря уже о шкафах фантастики на ту же тему. Несколько образцов я и сам прочел и немало позабавился. Глубоко в голове у меня сидела успокоительная уверенность, что это просто сказки и не более того. Но теперь уверенность эта куда-то подевалась, а вместе с нею и чувство безопасности. Фантастика, конечно, фантастикой, но вдруг она и вправду на чем-то таком основана – и думать об этом «чем-то» мне решительно, категорически не хотелось. Мою смутную тревогу полили и удобрили слова Брюса – и даже не столько сами слова, сколько то, как он их произнес: «Но теперь… о, мой бог, кажется, я снова начинаю верить». До какой степени и во что верил Брюс, я понятия не имел. Как и того, что он пытается разузнать и зачем покидал комнату той ночью. Сейчас я сомневаюсь, что мог бы как-то его остановить, даже если бы все понимал. Зато совершенно ясно, что ни один из нас даже не подозревал, как медленно и неуклонно все движется к трагической развязке.

Вечером после ужина Брюс поднялся к себе, намереваясь, по его словам, поглубже закопаться в те старые книги. Я вышел на крыльцо, выкурить трубочку. Мне вообще больше нравится курить на свежем воздухе и по ночам – это помогает думать, а подумать мне сейчас отнюдь не мешало. В голове у меня была каша, но я все равно пытался решить для себя, во что из всех этих «древних сказок» я осмеливался, а во что откровенно боялся верить. Единственное, что мне было ясно абсолютно четко, это что Векра мне нравится все меньше и меньше. Если Брюс утром откажется уезжать, я заберу машину, и поминай как звали.

Обнаружив, что табак у меня почти весь вышел, я двинулся к лавке Лайла Уилсона. Внутри оказалось темно. Я взошел на крыльцо и уже собирался было толкнуть дверь – вдруг он еще не закрылся – но подумал, что хозяин может быть уже в постели, и надо бы, по идее, подождать до утра. Сбежав по ступенькам, я уже почти вышел на дорогу, как вдруг дверь позади отворилась. Я обернулся и раскрыл рот, чтобы окликнуть старого Уилсона… но что-то меня остановило – возможно, интуиция, а возможно, Лайлово поведение.

Я видел его совсем смутно, а он меня не видел вовсе, но то, как аккуратно он прикрыл дверь и прокрался через скрипучее крыльцо, пробудило во мне любопытство. Он исчез за углом лавки. Я украдкой последовал за ним.

Он отворил калитку на задах своего участка, пересек поле и через низенькую ограду перебрался на следующее. Я держался на безопасном расстоянии, стараясь только не потерять его из виду. Он вроде бы что-то нес под мышкой – что, разглядеть было невозможно, но, кажется, толстую книгу. Ага, явно дневник, к которому они с Брюсом оба так прикипели.

Вскоре стало ясно, что направляется он к оврагу. Дорогу Уилсон определенно знал, так как направление держал уверенно и явно понимал, куда идет. В какой-то момент я потерял его во тьме, кинулся вперед, налетел на какие-то низко свисающие ветки и расцарапал себе лицо. Когда я добрался, наконец, до оврага, Уилсон уже исчез из виду, но я слышал в темноте, как он карабкается вниз по какой-то близлежащей тропинке. Несколько минут я потратил на поиски, но, в конце концов, нашел ее и стал спускаться. Ну, спускаться – это очень цивилизованно сказано; скорее уж я скользил, катился и кувыркался по крутому склону почти в полном мраке и прибыл на дно, пролетев последние футов пять головой вперед. Я встал и кое-как отряхнул одежду. Лайла Уилсона к тому времени уже нигде не было видно – и слышно тоже. До меня не доносилось ни звука, я даже не мог определить, в каком направлении он пошел. И да, если ночь до сих пор казалась мне темной, то на дне этого оврага царила поистине стигийская тьма. Рассерженный и растерянный, я попробовал было влезть по тропинке назад, но не смог. Какое-то время я так и стоял там, на дне, потирая свои синяки и проклиная себя за идиотизм. Потом вспомнил, что овраг дальше становится мельче и где-то через четверть мили выходит прямо к границе кладбища – остается только ковылять в том направлении. Никуда, в конце концов, этот Уилсон от меня не убежит – может, я еще по дороге на него наткнусь.

Один раз по пути мне почудился какой-то звук: будто металлом ударили о металл – но больше он не повторялся. Я шел во тьме, избегая по мере возможности кустов и деревьев. И только уже выйдя почти что на кладбище я вспомнил – внезапно и с ужасом – кое-что из того, что рассказывал нам Эб Кори: о маленьком Мунро, который играл в овраге и примчался стремглав домой, крича, что он видел лицо, лицо своего пропавшего брата и с ним «много других». Это воспоминание изрядно меня подстегнуло: я ускорил шаг. Срезав через угол кладбища к дому, я посмотрел на окно задней комнаты – света в нем не было. Решив, что Брюс, должно быть, уже спит, я обогнул дом, вбежал в парадную дверь и, едва дыша, кинулся наверх, чтобы, если понадобится, разбудить его и поведать о ночных экскурсиях Лайла Уилсона – наверняка это что-нибудь для него значит. Я толкнул дверь, ворвался в комнату и, резко сбавив шаг, двинулся через сумрак к столу, на котором точно была масляная лампа. Одной рукой я шарил в кармане на предмет спичек, а другой – по столешнице, ища светильник.

– Черт!

Лампу-то я благополучно нашарил да только сразу же обжегся об еще горячий стеклянный колпак. Брюс, должно быть, ее погасил всего несколько минут назад. Наконец, я сумел снова ее запалить, и когда по комнате заметались тени, я убедился, что Брюса здесь нет. Более того, он сегодня даже не ложился. Наверное, вышел глотнуть свежего воздуха, решил я.

На столе лежал раскрытый один из его тяжеленных томов, в котором я признал «Чудовищ и иже с ними», а рядом – свинцовый карандаш. Кажется, Брюс сверял некоторые параграфы текста, отчеркивая их карандашом: следы были едва заметны на желтоватых, хрупких страницах.

Вознамерившись его подождать, я пододвинул себе кресло и уселся читать так дотошно выделенные Брюсом пассажи. Сейчас, двенадцать лет спустя, я уже не очень хорошо их помню; впрочем, память сохранила, что они отличались причудливой староанглийской орфографией. Первый, на который упал мой взгляд, выглядел примерно так:

Ибо сии суть не явлены, понеже ждут во терпении, аще придет их время. Вельми могуча та тьма, в коей оне обитают, ибо сон не мкнет очи их. Далече они друг от друже, но имут меж собою диавольское собеседование. Под землями дальнего Севера, сиречь Гипербореи, яко зовом бысти в древние времена, ждут оне. И далече на Востоке, под горами обширныме, тако глаголют во языцех. И во землях новых и обскурантных, что за морями, они доподлинно суть. Мореходы рекут об явлениях неизреченных на островах сокрытых. Истинно страшное рекут о судьбине тех, кто на дно пошел с кораблем обреченным. Ибо Твари сии суть безымянны, но со всею верностию пошли от колена древнего, от зовомых Б’Мот и Фтахар, Ллоигор и Катулн и иных еще. Во молчании ожидают оне зова Старейшин…

Тут я бросил читать, понимая, что все это звучит мне смутно знакомо. Кажется, что-то подобное уже встречалось в старых Брюсовых книгах. Я быстро перелистнул несколько страниц – вдруг он еще что-нибудь там отметил. И верно. Я снова принялся читать.

Бысть смертные, кто почитают Их и Им поклоняются, и иные, малые числом, коих Они наставляют во знании тайном. Из них один Эйбон из Гипербореи древней, и иные с ним иже…

Во внезапной вспышке воспоминания передо мной предстал старик Зиклер, торчащий в этом самом окне и талдычащий какой-то вздор кому-то в могиле, на кладбище – причем собеседник ему вроде бы даже отвечал. И снова я углубился в книгу, жадно выискивая отмеченные Брюсом фрагменты.

Ибо способы сии разные суть, вельми позабытые, коими Их пробудить возможно, и тогда становятся Они на время беспокойны и нетерпеливы и являют силу Свою. Из способов же один, Эйбоном описанный во книге его, таков буде…

Дальше следовало начало длиннющего заклинания из совершенно друг от друга не отличимых слов. Большая их часть побледнела и истерлась, будто от постоянного обращения к этой странице. И снова мне привиделся старый Зиклер, бормочущий в своем окне. Любопытство мое разгорелось уже сверх всякой меры. Я перевернул несколько страниц назад, туда, где начинались Брюсовы отметки.

Тако же злы оные суть, что земля, под которой лежат Оне, порчена бысть, странно и причудливо вельми, и даже самая почва, и странно то, что произрастает на ней. Альхазред во хронике его глаголет: тот, кого увлекли Оне во тенета Свои (пагубной силой Своей, кою источают, пробуждены бысти), пребывает навеки частью Их, немертвой, но новою и ранее не бывшею, и странною телесами, силе Их и мощи споспешествующею. И еще тако глаголил Альхазред: зол тот разум, коий пленен, но не взят, и пагубна земля…

Тут я снова прервал чтение, и взгляд мой перескочил на следующую страницу, где друг мой выделил сразу несколько абзацев, да так, будто они имели особую, первостатейную важность. Их я прочел с особым вниманием.

Суть промеж Них таковые, кто не спит и ждет беспокойно все время. Глаголют, что Оне унаследовали от Старейшин власть звать к себе зверей малых, животных; такоже скотину домашнюю и детей малых, и отроков; дале же слабых и немощных; дале всякого, кто спит близко, кому посылают Оне некий сон иже видение. И глаголют, что всякий, кого Оне тако позовут, станет Частию Их (сиречь, Все-во-Едином, коего Старейшины ожидают) и наставляет Тварей и самую землю, в которой Оные суть. Тако когда минет час, возрадуются Оне истинным достижением и труд Их окончен був; тако унаследуют Оне землю, коия некогда бысти Их.

А ведь еще Зиклер, помнится, говорил, что земля нам не принадлежит! И миссис Кори все намекала на тех, кто спал в этой самой комнате и видел один и тот же сон, а потом бесследно исчез. И Брюсов сон прошлой ночью, про кладбище и гробницу, что прямо за домом… Минут пять я сидел там, при свете мигающей масляной лампы, припоминая эти и другие вещи – а потом вскочил, как подброшенный, потому что меня захлестнула волна ледяного, липкого ужаса. И я еще жду, когда Брюс возвратится домой!

В то мгновение я понял, что делать. Прыгая через несколько ступенек, я ринулся вниз по лестнице и выскочил в темную ночь. Машину мы оставили за углом. Сорок пятого автоматического, который Брюс обычно держал в бардачке, на месте не оказалось – как и фонаря. Впрочем, какая, к черту, разница! Другой фонарик обнаружился в моих вещах: батарейки уже почти сели, но и на том спасибо.

Я проник сквозь дыру в изгороди и двинулся по бежавшей позади дома тропинке прямиком к склепу. Именно сюда Брюса что-то тащило во сне против его воли. Уж меня-то, по крайней мере, ничего не тащило, в этом я мог быть уверен. Вот заставь дурака богу молиться, черт его раздери…

Только оказавшись непосредственно перед гробницей, я убедился, что Брюс здесь и вправду был. Тяжеленная дощатая дверь стояла приоткрытая, прочертив на земле небольшую дугу. Железная цепь, удерживавшая ее, висела оборванная. Дальше дверь не открывалась, но я как-то умудрился протиснуться внутрь. Порыскав фонариком по сторонам, я обнаружил с одной стороны несколько полусгнивших деревянных гробов. Едва глянув на них, я обшарил влажные, заплесневелые цементные стены – и вскрикнул от удивления! Даже понятия не имея, что ищу, я уже все нашел. В задней части мавзолея в цементе зияла квадратная дыра. Я быстро подошел к ней и ткнул фонариком внутрь: коридор за нею шел слегка под уклон футов десять, а потом, кажется, выравнивался. Преисполненный решимости последовать за Брюсом, куда бы он ни отправился, я низко нагнулся и полез в проход.

В конце уклона я снова посветил вперед. Сердце у меня подпрыгнуло от волнения: коридор оказался узкий, но достаточно высокий, чтобы можно было выпрямиться в полный рост – и он простирался гораздо дальше, чем хватало слабого лучика света! Я медленно двинулся вперед.

В темноте едва различались другие коридоры, поменьше, ответвлявшиеся от основного… а вот что меня действительно поразило, так это что он бежал, судя по всему, прямиком к оврагу!

Кругом царила застоялая, мерзкая вонь, накатывавшая на меня волнами, которые впору было пощупать рукой. Я потрогал мокрую стену и аж содрогнулся: это была та же самая затхлая, сыроватая, серая почва, которую пробовал на поле Брюс – только гораздо хуже. Тут она оказалась еще и слизистой. Она только что не шевелилась у меня под пальцами, словно была… живой. Никогда я еще не был так близок к тому, чтобы бросить все и кинуться назад, но вместо этого заскрипел зубами и продолжил путь.

Нога моя ткнулась во что-то твердое. Нагнувшись и пошарив по полу, я поднял Брюсов автоматический пистолет. Он был еще чуть-чуть теплый… – значит, из него недавно стреляли. Все сомнения покинули меня, оставив только страх и дурное предчувствие. Я стоял там, в зловонном подземелье, держа в руке недавно стрелявший чужой пистолет, и думал, что мне делать.

Как обычно, все решили за меня. Я услышал звук. Быстро погасив фонарь, я остался в темноте, напряженно прислушиваясь. Сердце так колотило мне кровью в уши, что я едва сумел различить тот звук, когда он пришел снова. Но я все-таки услышал – слабый и дальний, а совсем не близкий, как мне вначале показалось. Это был голос. Невнятный и смазанный голос, вроде бы певший какие-то заклинания или гимны, и гимны эти были богомерзки и чужды всему живому, несмотря на всю свою зыбкость, уж в этом я был уверен. Я стоял и слушал, а звук тек ко мне издалека, по коридору, убегавшему к оврагу. Он был радостный и даже ликующий, то возносил торжествующие хвалы, то снова падал до исковерканного, полного непотребных смыслов бормотания, от которого у меня вся кожа шла мурашками, хотя ни единого слова я различить не мог.

Я стоял там и слушал этот отвратительный ритуал, понимая, что мне надо что-то собрать воедино… что какие-то куски головоломки расползаются из-под пальцев… что-то связанное с Лайлом Уилсоном… но никак не мог вспомнить… Мысли стали какие-то спутанные и беспомощно трепыхались в голове. Не дерзая включить фонарь, я ощупью прошел несколько шагов вперед.

– Брюс! – позвал я негромко и прислушался.

Потом чуть громче:

– Брюс! Ты меня слышишь? Я знаю, ты где-то здесь!

И тогда – о, боже! – я услышал что-то еще, какой-то другой звук, к гимну не относившийся, куда более близкий, прямо передо мной. Я встал как вкопанный, задержал дыхание и навострил уши. Что-то во тьме, всего в нескольких ярдах впереди, двигалось в моем направлении.

– Брюс, это ты? – снова позвал я.

И внезапно понял, что слышу совсем не шаги, ничего даже близко похожего на шаги – и ни на что слышанное мною раньше. Мне никогда не снились кошмары; я никогда не знал гадкого страха замкнутых пространств. Никогда я не пробуждался посреди ночи в холодном поту, оттого что нечто нечистое и чудовищное подбирается ко мне из темноты, так что рука сама лихорадочно бросалась шарить в поисках шнура от лампы, и не падал, взмокший, обратно на подушки и не страшился снова смежить веки.

Как было бы хорошо никогда не нажимать на кнопку фонарика там, в коридоре под могилами! Ибо что-то стояло в коридоре, едва вырисовываясь в немощном луче света – и я знаю только, что оно не было человеком. Я выстрелил и не промахнулся. У меня оставалось только три пули, и я помню, как каждая из них вошла в плоть с влажным, чавкающим звуком, как камушек в густой ил. Прошло едва ли больше десяти секунд, но для меня они стали десятью вечностями. Я вовремя понял, что света оно не боится, просто слегка – и ненадолго – растерялось.

А потом оно вроде бы шагнуло чуть ближе в свет и оказалось целиком на виду. Я не слышал собственного крика, но, должно быть, кричал, так как потом горло у меня оказалось сорвано. Помню, как разум прощался со мной, на глазах утекая в водоворот хаотического ужаса. Видимо, я пошевелился и, видимо, снова закричал. Да, я сам медленно, равномерно пошел ему навстречу – и я ничего не мог с этим поделать! Я знал, что надо подойти еще, еще, ближе, пока…

Пока что – я так и не узнал. Ибо в этот самый момент волна прохладного покоя накрыла ярящийся прибой паники. Это не я шел вперед – это какая-то часть меня, жившая эпохи назад, ныне пыталась вернуться в мягкое, теплое, такое надежное забвение изначальности. Это было то же экстатическое ощущение, что я испытывал в детстве, когда набирал полные ладошки жирной черной грязи и сжимал ее в кулаках, так что она медленно, сладко текла наружу – только усиленное тысячекратно, уютное, сонное, логичное. Но что-то в нем было не так, что-то смутно царапало, беспокоило… Был и еще какой-то я, другой, далекий и неважный, но какой-то назойливый, вредный, требующий не сдаваться, не возвращаться… требующий вспомнить. Но что вспомнить? Этот далекий смешной я, такой жалкий, такой глупый, пытался с комариной настойчивостью разорвать окружавшую меня блаженную тьму. Пытался что-то сказать… что надо что-то сделать…

Со сном? Это что же, сон? Несколько эонов назад кто-то рассказал мне свой сон… про то, как его неодолимо влекло… о стремлении… даже о страсти.

Как же быстро вернулся ко мне разум, несомый новым валом паники! Я все вспомнил. Как же скоро вернулся я в смрадный коридор, где древняя часть меня и молодая слились в судорожном рывке, и я увидал…

И тогда закричал в третий раз, и в последний, единственное членораздельное слово:

– Брюс!!!

Я уже был совсем близко к этой штуке, что звала меня и тянула к себе, и видел ее совершенно ясно. И с этим последним воплем что-то во мне встрепенулось, всколыхнулось, и внезапно я ощутил прилив сил. А вместе с ним и то, как нечто пытается помочь мне вырвать свой разум из гущи морока; нечто мягко, настойчиво толкает меня, шепча: не приближайся! не двигайся! назад! прочь! скорее!

И это-то нечто было самым жутким кошмаром, потому что я знал, что на меня смотрит Брюс…

Каким чудовищным усилием я оторвал взгляд и мысли от того, что было передо мной, я не знаю и не узнаю уже никогда. Я просто не помню. А помню только, как рванулся отчаянно назад, вверх, покрыв эти жалкие десять футов уклона, а что-то беззвучно плыло позади и что-то коснулось моей лодыжки, когда я протискивался через квадратную дыру обратно в гробницу… и еще – омерзительный влажный звук, даже с присвистом, когда нечто ударилось – опоздав всего на мгновение! – как огромная мокрая губка, об стену с той стороны.

Оставалось сделать только одно. Выбравшись из гробницы, я помчался через кладбище к оврагу. Я знал, что ищу, и нашел его, несмотря ни на какую тьму. Он был в небольшой лощинке, хорошо спрятанный в чаще кустарника и вьющихся лоз – другой конец коридора.

Крошечное устье перекрывала железная решетчатая дверь, поставленная, вероятно, самим Лайлом Уилсоном. Сейчас она стояла нараспашку, на ней болтался пружинный замок. В самом начале коридора смутно виднелся мистер Уилсон собственной персоной: припав к земле, он упоенно прислушивался. До него уже донеслись мои револьверные выстрелы, потом крики – и тишина.

Вот он начал новый гимн, тихий, но постепенно взраставший в громкости, подымаясь до торжествующего хвалебного пэана.

Слова мне все равно не удалось бы запомнить, как я ни пытайся. Едва ли это было что-то членораздельное. Мистер Уилсон сопроводил пение небольшим кощунственным ритуалом, а потом пустился в пляс, от которого в иных обстоятельствах меня вывернуло бы наизнанку; но я уже уставил позади всякие пределы чувствительности.

Он не видел меня и не слышал – до тех самых пор, когда я шагнул вперед и, захлопнув калитку, защелкнул на ней замок. Самое дикое во всем этом то, что пение не прекратилось, даже когда он кинулся на меня, скрючив пальцы, как когти, и капая с губ белесой пеной. Он врезался в решетку, вцепился в нее и затряс… а затем пение превратилось в тошнотворное бульканье ужаса – когда он понял, что должно случиться дальше.

Лайл Уилсон осел на пол в устье тоннеля, корчась от животного страха. Тут-то, думаю, разум его и оставил, так как вскоре его вопли обратились в непоследовательный бред, звучавший воспоминанием о каком-то кошмарном и давно мертвом языке. Я ждал там, пока не уверился, что слышу, как к нам по коридору стремительно шелестит тот изначальный ужас…

Книгу, которую Брюс читал в свою последнюю ночь, я, конечно, уничтожил. Я и сам могу с течением времени позабыть большую часть того, что успел мельком в ней проглядеть. Но только не этот абзац:

…тот, кого увлекли Оне во тенета Свои (пагубной силой Своей, коею источают, пробуждены бысти), пребывает навеки частью Их, немертвой, но новою и ранее не бывшею, и странною телесами, силе Их и мощи споспешествующею.

Я уже говорил, что провел там, во мраке коридора, всего десять секунд, которые показались мне десятью бесконечностями – но разум мой тогда онемел. И весь ужас воспоминания обрушился только потом…

Если есть на свете боги, я молю их ниспослать моему несчастному мозгу покой. И с тою же верностью, что есть на свете злые твари, я молю их дать мне забыть. Но увы, никто не желает ответить ни на первую мою молитву, ни на вторую, так что я вынужден помнить, помнить эту вздымающуюся, извивающуюся громаду переливающегося, радужного зла, всю состоящую из форм и в то же время бесформенную… эту примордиальную, квазиаморфную сущность, движущуюся, как двигается червь… эту незрячую массу, незавершенную сама в себе, но обладающую властью влечь к себе людей – о, все это я бы еще мог забыть. Все это еще не заставило бы меня видеть сны и просыпаться с криком в ледяном, рвотном ужасе перед тьмою.

А вот те смутные лица, глядевшие из нее… навечно ставшие ее частью, все еще страшным образом живые, с широко распахнутыми глазами, полными ужасом понимания… эти лишенные речи человеческие лица, молящие в безмолвной агонии, чтобы я их уничтожил, и эту тварь вместе с ними, тварь, которой быть не должно… эти искаженные лица, замешанные и заключенные в текучие части этой кощунственной… вещи – эти лица, среди которых я различил, смутно, но безошибочно, лицо моего друга, Брюса Тарлтона – их я не забуду уже никогда.