ГЛАВА 2
КРОСС-КУЛЬТУРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Многие исследователи, основываясь на кросс-культурных сравнениях, пытались изучить влияние социокультурной среды на психику. Рассмотрим три такие исследовательские программы: каждая из них по-своему стремится выявить роль социо-культурной среды в психике с помощью кросс-культурных исследований и каждая демонстрирует трудности, к которым она приводит исследователя.
В первой программе внимание сконцентрировано на процессах восприятия, что соответствует элементарным психическим функциям в подходе В. Вундта. Эти функции считаются универсальными, потенциально сводимыми к своему физиологическому субстрату и, следовательно, подходящими для экспериментального изучения. Вторая– относится к изучению интеллекта, связанному с высшими психическими функциями, которым В. Вундт отказывал в возможности экспериментального изучения даже в своей собственной культуре. Третья – направлена на изучение памяти; принято считать, что она опирается как на высшие, так и на низшие психические функции.
В самом начале нынешнего столетия предполагалось существование культурных различий на всех трех уровнях психических функций. Однако мнения относительно того, какие психические функции в каких обществах более развиты, расходились. Так, например, думали, что перцептивные способности и память у примитивных народов развиты лучше, в то время как интеллект, продукт высших психических функций, считали более высоким у представителей развитых технологических обществ, существующих в Европе и Соединенных Штатах.
Исследование этих проблем началось вскоре после того, как психология сформировалась в качестве научной дисциплины, поэтому есть возможность сравнить открытия и выводы, полученные на двух разных этапах развития психологической теории и методологии этой дисциплины. Сравнивая более ранние и более поздние исследования, мы отчасти можем понять, в какой мере отсутствие у общей психологии интереса к кросс-культурным исследованиям является результатом несовершенства ранних работ в этой области, и не является ли оно результатом более глубоких, непреходящих проблем изучения представленности культуры в психике.
Чтобы увидеть, как общая психология пыталась понять роль культуры в формировании психики, полезно рассмотреть внутреннюю логику всех трех исследовательских программ. Не менее важно рассмотреть, хотя бы схематично, те социокультурные обстоятельства, которые сформировали мировоззрение самих исследователей. Как мы увидим, научные суждения исследователей несут отпечаток представлений, доминировавших в тех обществах и в то время, где и когда они жили и работали.
Как отмечали Э. Кахан и Ш. Уайт, подъем психологии как дисциплины был связан с развитием университетских исследований и разделением труда между различными гуманитарными науками. На протяжении тридцати лет мир стал свидетелем возникновения психологии, социологии, антропологии, экономики, политической науки и других дисциплин, сгруппировавшихся вокруг идей бихевиоризма.[15] А за стенами академий росли бюрократические и коммерческие структуры и возник запрос на людей, которые могли бы эффективно управлять этими новыми структурами. Школы, заводы, армейские подразделения – все жаждали помощи в решении социальных и экономических проблем, связанных с жизнедеятельностью индустриальных обществ. В это время европейское присутствие и влияние в странах Азии, Африки и Южной Америки было в зените. Несмотря на удар, нанесенный романтическим представлениям о прогрессе человечества Первой мировой войной, первые поколения психологов XX в. были все еще пропитаны мировоззрением, преобладавшим в XIX в. Ни как психологи, ни как граждане, они не сумели решить основные вопросы, поставленные предыдущими поколениями.
В американской жизни 1920-1940-х г.г. интенсивно происходил сдвиг от деревенского, по большей части сельскохозяйственного общества к обществу перенаселенных городов, где электричество и газ вызывали обширные изменения в повседневном жизненном опыте. Это был период официальной сегрегации американцев африканского происхождения; время, когда на улицы больших американских городов выплеснулись толпы переселенцев из центральной и южной Европы; время огромного энтузиазма в отношении способности науки решить проблемы человечества.
В научном плане психология могла, конечно, аккуратно изложить проблемы социальных отношений и социального контекста на языке теоретических представлений, но в повседневной жизни ученые, так же, как и обычные граждане, не могли освободиться от своих основополагающих ценностей в рассуждениях о таких материях, как культура, раса, эволюция и исторические перемены. Как мы увидим дальше, в течение века психология в этом отношении не особенно изменилась.
Первое технически изощренное экспериментальное исследование культурных различий в перцептивных процессах было осуществлено в конце прошлого – начале нынешнего века, когда научная психология была еще в колыбели (Haddon, 1901). Полстолетия спустя один из аспектов этой ранней работы стал предметом серии детальных исследований, направленных на прояснение его культурных оснований (Segall, CampbellandHerskovitz, 1966).
В 1895 г. хорошо оснащенная экспедиция Кембриджского университета, возглавляемая А. Хэддоном, отправилась к юго-восточным берегам того, что называлось тогда Британской Новой Гвинеей, и к островам Торресова пролива. А. Хэддон (который впоследствии возглавил созданный в Кембридже департамент антропологии) уже прежде изучал зоологию моря этого региона. Организуя этнографическое исследование, он последовал естественнонаучной традиции, объявив, что «никакое изучение народа не будет полным, если оно не включает изучения его психологии» (Haddon, 1901, р. V).
Специалистом по экспериментально-психологическим методам в этой экспедиции был У. X. Р. Риверс, который впоследствии сделал выдающуюся карьеру в антропологии (см.: Slobodin, 1978). Получив медицинское образование, впоследствии он заинтересовался экспериментальной психологией и до своего переезда в Кембридж в 1897 г. преподавал ее в колледже Лондонского университета. В качестве помощников по работе в этой экспедиции были приглашены двое студентов – К. С. Майерс и У. МакДугалл (оба впоследствии стали известными психологами). Верные вундтовской традиции лабораторного исследования, У. X. Р. Риверс и его коллеги сосредоточили свои усилия на изучении сенсорных способностей, то есть элементарных психических функций. С этой целью они взяли с собой впечатляющий набор аппаратов и устройств, предназначенных для использования при изучении визуальных, тактильных и обонятельных ощущений в соответствии с принятыми методиками.
Главным в их работе было проверить достоверность утверждений европейцев, совершивших путешествие в «нецивилизованные части света», о том, что «дикие и полуцивилизованные расы демонстрируют более высокую сенсорную чувствительность, чем та, которую можно обнаружить среди европейцев» (Rivers, 1901, р. 12). В качестве примеров подобных отличий туземцев приводились данные из ряда отчетов: «У людей с Сан-Кристобаля (Соломоновы острова) глаза, как линзы, и они могут с большого расстояния в самый пасмурный день обнаружить голубей, спрятавшихся между листьями деревьев,… уроженцы Новой Ирландии видели землю, когда мы не могли разглядеть их даже с помощью хорошей оптики, и обнаруживали маленькие лодки в плохую погоду на расстоянии шести-семи миль, чего мы не могли сделать даже с биноклями и телескопами» (там же, р. 13).
В 1880-х годах по поводу интерпретации подобных сообщений разгорелась дискуссия на страницах научного журнала «Nature». Одни считали, что «дикари» обладают большей зоркостью, чем «цивилизованный человек». Другие полагали, что отмеченные в этих сообщениях различия возникли благодаря тому, что дикие народы уделяли большое внимание мелким деталям окружающей среды и, вследствие этого, приобрели значительный опыт в их различении.
Исследователи проверили эти альтернативные точки зрения изучая сенсорную чувствительность основных анализаторов. Сам У. X. Р. Риверс изучал остроту зрения, восприятие цвета и восприятие пространства (включая подверженность зрительным иллюзиям); К. С. Майерс изучал остроту слуха, обоняние и вкус; У. МакДугалл исследовал тактильную чувствительность, различение веса и иллюзию «размер-вес».
Один из наиболее часто цитируемых результатов был получен с тестом на остроту зрения, похожим на тот, что проходят желающие получить водительские права. Испытуемым предъявлялась таблица с многократно напечатанной на ней буквой Е, постепенно уменьшающейся в размере. В каждой строке этой таблицы буквы имели различную ориентацию. Испытуемым давали карточку с напечатанной на ней единственной буквой Е, и просили располагать эту карточку так, чтобы пространственная ориентация их буквы соответствовала ориентации буквы, указанной экспериментатором в таблице. Эти упрощения позволяли использовать методику с неграмотными испытуемыми. Полученные данные показывали, что испытуемые понимали задачу; точность ее выполнения ими уменьшалась, как обычно, по мере уменьшения размера стимула или увеличения расстояния, на котором они находились от таблицы.
У. X. Р. Риверс протестировал 170 туземцев островов Торресова пролива. Чтобы обеспечить необходимую освещенность, тестирование проводили на открытом воздухе. Результаты были выражены в виде отношения расстояния, с которого стимульный материал еще может быть идентифицирован, к его размеру: чем больше это отношение, тем больше острота зрения. По всей совокупности результатов «величина остроты зрения» получилась равной 2,1:1. Чтобы определить, является ли такая острота зрения необычной, Риверсу нужны были данные для сравнения. В связи с этим возникли некоторые трудности, поскольку, как он отмечал, «истинная европейская норма, то есть средняя острота зрения европейцев с нормальными глазами не была еще удовлетворительно определена» (там же, р. 14). Не существовало и общепринятой методики для определения остроты зрения.
На этом этапе обнаружились многие трудности проведения кросс-культурных экспериментов. Использование данных, полученных с помощью какой-либо другой методики, было бы неадекватным, так что надо было найти возможности эквивалентного применения Е-методики. Требование эквивалентности не исчерпывалось применением тех же материалов, его надо было распространить и на саму процедуру, и на условия тестирования. То, какие данные исследователь выбрал для сравнения и какими критериями он при этом пользовался, показывает, с какими трудностями ему пришлось столкнуться.
Основные данные, которые он использовал для сравнения, были получены на острове Гельголанд у побережья Германии. Эти данные были сочтены особенно релевантными, потому что выборка включала сто человек в широком возрастном диапазоне и, следовательно, могла считаться репрезентативной для местного населения. Эти люди зарабатывали себе на жизнь рыбной ловлей, как и испытуемые с островов Торресова пролива, и были не слишком образованы, что дополнительно увеличивало их ценность как контрольной группы. Средняя острота зрения для этой группы составила 1,77:1.
Хотя У. X. Р. Риверс и считал эти данные надежными, численное значение различия между двумя протестированными группами не произвело на него впечатления. После сравнения этих данных и результатов альтернативных методик измерения остроты зрения он заявил: «Общий вывод, который можно сделать… состоит в том, что острота зрения дикарей и полуцивилизованных людей, хотя и превосходит несколько остроту зрения нормального европейца, но степень этого превосходства вовсе не так значительна… Народы, которые изучены к настоящему времени, не проявляют того превосходства над европейцами в присущей им остроте зрения, как этого можно было бы ожидать по сообщениям путешественников» (там же, 1901, р. 42).
Результаты исследования других анализаторов хотя и не всегда, но в общем и целом подтверждали этот вердикт. Сообщалось также, что при общей бедности словаря для обозначения цветов, его испытуемые проявляли несколько сниженную чувствительность к голубому цвету и были менее чувствительны, чем европейские испытуемые, к определенным зрительным иллюзиям. У. МакДугалл, исследуя способность раздельно ощущать два одновременных прикосновения к коже в близко расположенных точках, обнаружил, что туземцы островов Торресова пролива могли различать два прикосновения на расстояниях приблизительно вполовину меньших, чем было получено на трех разных европейских выборках. Он также обнаружил, что уроженцы этих островов допускают меньшую ошибку при определении различия в весе тел. К. С. Майерс, однако, обнаружил, что острота слуха несколько выше в европейских выборках; в чувствительности к запахам заметных различий не было.
Это исследование могло вызвать и вызвало множество вопросов. Э. Б. Титченер, главный американский авторитет по вундтовской методологии эксперимента, признал правомерность цели, сформулировав ее так: «Получить психологические данные, которые побудили бы [исследователя] соотнести примитивную расу с различными слоями его собственного цивилизованного общества» (Titchener, 1916, р. 235). Он посочувствовал трудностям проведения полевых экспериментов и даже счел возможным похвалить исследователей за проделанную работу и изобретательность. Тем не менее его приговор был суров: «Тесты были не адекватны поставленным целям». Критика Э. Б. Титченера применима и ко многим (если не ко всем) более поздним кросс-культурным сравнениям экспериментальных данных.
Одна из проблем, связанных с такими исследованиями, очевидна, хотя часто недооценивается. Эксперимент, осуществленный в примитивном сообществе, обычно невоспроизводим. Подобные экспедиции довольно дороги, а обстоятельства жизни всех участников постоянно меняются.[16] Чтобы снять остроту этой проблемы, Э. Б. Титченер проводил то, что он называл «параллельными и показательными» экспериментами по проверке соперничающих гипотез. Этот прием имеет шаткие логические основания. Как отмечал сам Э. Б. Титченер, воспроизведение в психологических лабораториях означает повторение экспериментов с одинаково подготовленными испытуемыми при использовании одинаковых методик и оборудования. Однако здесь он сам возвращается к допущению единства психики, чтобы придать правдоподобие своим результатам. Утверждая, например, что описания группы испытуемых с островов Торресова пролива напоминают нам снова и снова, что человеческая природа в главном одинакова по всему миру:
«Пожилая женщина с острова Мюррей, которая «по какой-то ассоциации» назвала свое имя и имена своих друзей, когда ее попросили указать цвет листочков из набора цветной бумаги, – разве мы не встречали ее, говорю это со всем уважением, на наших летних семинарах? Человек, которого попросили расставить цветные образцы в порядке предпочтения и который расставил их почти в точности в том же порядке, в каком они были предъявлены ему экспериментатором в предыдущем тесте, – фигура, хорошо известная в наших лабораториях. Если теперь я сравню наблюдения моих коллег с наблюдениями папуасского вождя, я вовсе не обязательно впаду в абсурд» (там же, 1916, р. 206).
Особенно тщательно Э. Б. Титченер раскритиковал два из проведенных группой экспериментов: изучение тактильной чувствительности У. МакДугалл и работу У. X. Р. Риверса по восприятию цвета. Оба эти эксперимента представляют особый интерес, поскольку они выявляют групповые различия в основных психических процессах, то есть там, где теория В. Вундта (да и интерпретация самим У. X. Р. Риверсом различий в остроте зрения) заставляют ожидать всечеловеческой универсальности. Эксперимент У. МакДугалла, продемонстрировавший очевидно более высокую чувствительность к парным касаниям у туземцев островов Торресова пролива, казалось бы, был довольно хорошо обоснован, поскольку его выводы базировались на сравнении Данных, которые он сам получил как на островах Торресова пролива, так и в Англии. Но их, оказывается, тоже можно было интерпретировать иначе.
Э. Б. Титченер начал с цитаты из У. МакДугалла: «Процедуры не должны, насколько это возможно, требовать никаких знаний от испытуемых», а затем объявил, что в реальности процедура подвержена всевозможным суггестивным влияниям, которые сказываются на характере интерпретации задания. Далее он отметил, что, хотя средний балл для английских испытуемых оказался выше (что соответствовало более низкой чувствительности), разброс баллов внутри каждой из двух групп был очень большим и предположил, что разные испытуемые выполняли, по существу, разные задания. Затем он прицельно ударил по инструкциям (я процитирую, поскольку такого рода детали часто оказываются решающими при интерпретации экспериментальных данных, – именно об этом и говорит Э. Б. Титченер): «Порог [порог различения], который пытался определить У. МакДугалл, и это следует напомнить – это не то расстояние, на котором два укола ощущаются раздельно, но… то расстояние, на котором они создают ощущение, заметно отличное от ощущения, вызванного одним уколом» (там же, р. 207–208).
ОТ этого, на первый взгляд незначительного, пункта Э. Б. Титченер переходит к чрезвычайно правдоподобному предположению, что культурные различия, наблюдавшиеся У. МакДугаллом, – это различия в том, как испытуемые, принадлежащие к этим двум культурам, склонны интерпретировать инструкции и, следовательно, в том, как они интерпретировали предъявляемый стимульный материал. Прежде всего, на основе опытов, проведенных в его лаборатории, он утверждал, что между ощущением одного укола и ощущением двух уколов есть ряд промежуточных ощущений. Некоторые испытуемые говорили, что чувствуют «гантель» (две точки, соединенные отрезком), другие – что чувствуют линию. Эти ощущения заметно отличны от ощущения единичного укола, но это не два отдельных ощущения. Здесь, писал Э. Б. Титченер, и лежит объяснение широты спектра результатов, полученных в исследовании У. МакДугалла: некоторые из его испытуемых говорили «два», едва лишь впечатление от уколов начинало отличаться от единичного ощущения; другие говорили «два» лишь тогда, когда ясно ощущали два раздельных укола.
Затем он провел некий эксперимент, который назвал «безрассудно смелым», чтобы выяснить, не следует ли признать сравнительные результаты У. МакДугалла «не имеющими законной силы». Он повторил эти эксперименты, используя сходный инструмент, и регистрируя отклик не тогда, когда ясно чувствовал два укола, а тогда, когда его ощущения начинали отличаться от воспринимаемого определенно единственным уколом, но еще не обязательно двумя раздельными. В этих условиях его чувствительность оказалась почти предельной. Следовательно, заключал он, у английских испытуемых У. МакДугалла было не менее тонкое тактильное различение, а скорее всего, они просто иначе интерпретировали задание, что и сказалось на росте их пороговой чувствительности.
Этим заявлением Э. Б. Титченер, однако, не претендовал на то, что ему удалось доказать равенство порогов чувствительности для двух групп, он просто демонстрировал, что У. МакДугалл не доказал различия. В качестве альтернативного объяснения реальности он привлекал аргументы, связанные с жизненным опытом испытуемых: «[Английские испытуемые были]… менее заинтересованы мелкими деталями стимульного материала, чем дикари; они менее остро реагировали на ощущение; они, как можно предположить, уделяли больше внимания особенностям используемого оборудования и его возможному действию на кожу. Они ожидали ощутимо двойственного впечатления» (там же, р. 211). Э. Б. Титченер придавал особое значение сообщению У. МакДугалла о том, что в его экспериментах наиболее образованные англичане показывали самые высокие пороговые значения. «Чем дальше уходим мы от заинтересованности дикаря ощущениями, – писал он, – тем выше наши пределы!» (там же).
Он раскритиковал этот эксперимент еще по ряду пунктов, а затем так же детально опроверг выводы У. X. Р. Риверса в отношении довольно слабого восприятия голубого цвета среди туземцев островов Торресова пролива. В последнем случае он указал на влияние освещения на цветовосприятие и повторил некоторые из наиболее необычных приемов У. X. Р. Риверса, снова получив результаты, подрывавшие вывод о наличии культурных различий в элементарных психических процессах.
Об уроках экспедиции на острова Торресова пролива и критики Э. Б. Титченером ее выводов можно сделать ряд замечаний. На самом общем уровне почти целое столетие соответствующих исследований в целом подтвердило, что культурные различия в остроте ощущений либо минимальны, либо вообще отсутствуют. Культурные различия с большей вероятностью проявляются, когда в качестве стимулов используются сложные материалы, в частности, рисованные (обзоры см.: Berry, Poortinga, SegallandDasen, 1992; Segall, Dasen, BerryandPoortinga, 1990). Этого следовало ожидать и из допущения, что элементарные психические процессы не подвержены влиянию культурных различий в отличие от процессов, основанных на использовании конвенциональных культурных представлений (таких, например, как линейная перспектива на двумерных рисунках).
Тем не менее исследования, проведенные сначала на островах Торресова пролива, а затем Э. Б. Титченером, показали, что даже при изучении так называемых элементарных (и предположительно универсальных) психических процессов очень трудно обойти тот факт, что культуросообразные способы интерпретации задания влияют на его выполнение. Э. Б. Титченер своими модификациями экспериментальных процедур не удалял культурные влияния – он ими манипулировал, тем самым показывая, что они существовали с самого начала.[17]
Еще один дополнительный аспект отчетов У. X. Р. Риверса проливает несколько иной свет на трудности строгого разделения элементарных и высших психических функций.
Показав, к своему удовлетворению, что жители островов Торресова пролива обладают не столь большой остротой зрения, как об этом можно судить по тщательно проведенным тестам, он тем не менее должен был признать, что иногда был все же поражен их зоркостью. В одном из таких случаев он плыл с одного острова на другой, когда трое бывших с ним мужчин неожиданно воскликнули, что видят судно в бухте на другой стороне острова, к которому они плыли. У. X. Р. Риверс уже измерил остроту их зрения – она была хорошей, но не экстраординарной, тем не менее обнаружилось, что они способны увидеть верхушки мачт корабля, торчащие поверх низкого острова, задолго до него. Такого рода свидетельств (подтверждаемых похожими сообщениями других ученых) достаточно, писал ученый, чтобы «показать особую природу визуальных возможностей тех, кто живет в естественном состоянии» (Rivers, 1901, р. 43). Он продолжает: «Насколько позволяют судить наши данные, дикарь, похоже, начинает с такой остроты зрения, которая лишь ненамного превосходит остроту нормального зрения среднего европейца. Однако путем продолжительной практики внимательного приглядывания к мелким деталям окружающей среды, которая становится ему чрезвычайно хорошо известна, дикарь становится способным увидеть и распознать удаленные объекты таким образом, что это кажется почти сверхъестественным» (там же, р. 43).
Далее он утверждает, что эта способность обусловлена контекстом, опираясь на данные о том, что австралийские следопыты совершенно беспомощны за пределами своей среды обитания. Его рассуждения, как мы увидим, звучат вполне современно. Сама идея, как она изложена в указанной работе, не опирается на экспериментальные данные, однако и не предполагает с необходимостью вовлеченности перцептивных процессов за пределами данного конкретного навыка: экспериментальные данные на самом деле показали, что туземцы с очень высокой остротой зрения могли иметь очень слабые слуховые навыки.
Другой интересный способ, при помощи которого У. X. Р. Риверс пытался преодолеть ограничения, налагаемые требованием наблюдать только элементарные психические функции, выдвигая теорию нулевой суммы или компенсации в культуре и психике, – равновесие между уровнями, до которых могут быть развиты низшие и высшие функции. Он рассуждает следующим образом:
«Мы знаем, что рост интеллекта зависит от материала, поставляемого чувствами, поэтому на первый взгляд может показаться странным, что развитие сенсорной стороны (базы) психической жизни может оказаться препятствием для интеллектуального развития. Но по глубоком размышлении я полагаю, что в этом факте нет ничего неестественного. Если слишком много энергии тратится на чувственный фундамент, естественно, что страдают высшие интеллектуальные структуры» (там же, р. 44–45). Он утверждал, что «преувеличенное внимание, которое дикарь уделяет окружающим его конкретным вещам, может служить препятствием для высшего интеллектуального развития» (там же, р. 45). Я мог бы привести много возражений против этой идеи, но ограничусь методологическим, наиболее важным для оценки адекватности такого способа оценки соотнесения теории с экспериментальными данными.
У. X. Р. Риверс и его группа нигде экспериментально не исследовали высшие психические функции. Поскольку им удалось успешно опровергнуть некорректные заключения о высоких сенсорных возможностях туземцев (с некоторой помощью со стороны Э. Б. Титченера), можно было ожидать от них и скептического отношения к утверждениям тех же источников о низких интеллектуальных способностях этих людей. К сожалению, они никак не откликнулись на более поздние требования, в частности потому, что не приняли существующие методы исследования высших психических функций. В соответствии с догмами, принятыми в экспериментальной психологии, находившейся под влиянием В. Вундта, этого вообще нельзя было сделать, отчасти из-за бытовавших предрассудков относительно «ментальности туземцев». В целом уроки экспедиции на острова Торресова пролива были двойственны. С одной стороны, экспериментальные методы продемонстрировали возможность вносить полезный вклад в обсуждение конкретных вопросов о культуре и познании (хотя сомнения и оставались). С другой стороны, ограничение исследования экспериментальными методами, казавшимися подходящими для изучения элементарных психических функций, оставляло главные вопросы незатронутыми и провоцировало даже очень опытных исследователей на некорректные рассуждения.
Один из наименее известных результатов исследований У. X. Р. Риверса связан с подверженностью зрительным иллюзиям. Те же легенды, которые приписывали чрезвычайную остроту зрения народам, считавшимся примитивными, породили и представления, что таких людей легко одурачить фокусами вроде тех, что показаны на рисунке 2.1.
Рис. 2.1. Примеры двух иллюзий, широко используемых в кросс-культурных исследованиях: наверху – иллюзия Мюллера-Лайера; внизу – горизонтально-вертикальная иллюзия. В обоих случаях одинаковые по длине отрезки прямых воспринимаются как неравные из-за различий в контексте.
Однако обнаружилось, что уроженцы островов Торресова пролива и одного из сельских районов Индии меньше подвержены иллюзии Мюллера-Лайера, чем контрольная европейская группа, но более подвержены горизонтально-вертикальной иллюзии. Хотя его результаты и подорвали надежды, основанные на мифе об интеллектуальном превосходстве европейцев, было, однако, совершенно неясно, какие факторы порождали эти культурные различия.
В 1960-х годах Маршалл Сегалл и его коллеги снова обратились к некоторым из ключевых вопросов, исследовавшихся У. X. Р. Риверсом. Эта современная группа была гораздо более опытна, чем их предшественники как в исследовательских методах экспериментальной психологии, так и в полевой этнографической работе. Они определили свою деятельность как попытку выявить влияние особенностей окружающей среды на зрительное восприятие.[18] Они работали со зрительными иллюзиями. Их базовая гипотеза состояла в том, что различные культурные среды порождают различные привычные способы интерпретации зрительных впечатлений, поэтому, когда испытуемым предъявляются стимулы, непохожие на те, с которыми они привыкли встречаться, будет наблюдаться рост числа ошибочных интерпретаций. В отношении иллюзии Мюллера-Лайера исследователи ожидали, что люди, живущие в «рукотворной среде», будут чаще интерпретировать рисунки на языке трехмерных объектов, чем люди, живущие в менее «рукотворной» сельской среде. Они предполагали также, что люди, привыкшие видеть дальние просторы, будут более подвержены горизонтально-вертикальной иллюзии.
М. Сегалл и его коллеги провели множество измерений, чтобы повысить надежность результатов. Они не просто сопоставляли группу туземцев с группой университетских студентов. Их исследование охватило четырнадцать неевропейских групп (тринадцать африканских и одну филиппинскую) и три группы испытуемых европейского происхождения (одна из Южной Африки и две из Соединенных Штатов, последние существенно различались по социальному положению и уровню образования). Численность групп составляла от 30 до 344 человек; всего было обследовано 1900 человек.
Обеспокоенные возможностью неудач, обусловленных взаимным непониманием, исследователи каждый раз предваряли тестирование тем, что просили испытуемых сравнить несколько пар сильно различающихся по длине отрезков, чтобы убедиться, что те правильно поняли инструкции. Экспериментаторы использовали также отрезки разного цвета и следили за тем, чтобы отрезки не касались друг друга. Убедившись, что испытуемые поняли задание и могут адекватно выразить свой ответ, они предъявляли иллюзии и просили сравнить длину линий.
Как и ожидалось, испытуемые в европейских выборках оказались значительно более подверженными иллюзии Мюллера-Лайера, чем испытуемые неевропейских сельских районов. И, как и ожидалось, подверженность горизонтально-вертикальной иллюзии различалась по группам иным образом. Испытуемые из групп, привычных к дальним просторам, были более подвержены этой иллюзии, чем люди, жившие в тропических лесах или в современных европейских городах. Исследователи могли заключить, что им удалось показать: культура влияет на восприятие, формируя привычные способы суждения о воспринимаемых объектах, срабатывающие в двусмысленных обстоятельствах.
Как отмечают М. Сегалл и его коллеги (1990), тот факт, что результаты в целом соответствовали теории, не означал невозможности других интерпретаций. Роберт Поллак (Pollack, 1970; PollackandSilvar, 1967), который показал, что подверженность иллюзиям уменьшается с уменьшением пигментации сетчатки, предположил, что в действительности не степень рукотворности культурного окружения, а принадлежность к той или иной расе обусловливает групповые различия в подверженности иллюзиям. Его рассуждения, казалось бы, подтвердились, когда Дж. Берри (Berry, 1971) сообщил, что при тестировании групп испытуемых, различающихся по обоим этим параметрам, подверженность иллюзиям больше зависела от пигментации кожи, чем от степени рукотворности окружающей среды. Однако и это, и другие аналогичные исследования давали неустойчивые результаты: иногда пигментация кожи предопределяла подверженность иллюзиям, а иногда – нет (обзоры полученных результатов см. в Deregowski, 1989; Pollack, 1989; Segalletal., 1990).
Немалая изобретательность была проявлена в попытках проверить гипотезу о влиянии культуры на восприятие. Например, Р. Болтон, С. Михельсон, Дж. Уайлд и С. Болтон изучали подверженность иллюзиям в двух группах перуанцев, живших в центральных Андах на высотах соответственно 4 500 и 13 000 футов над уровнем моря. Они полагали, что если гипотеза о роли пигментации верна, люди, живущие на большей высоте, окажутся менее подвержены иллюзиям, поскольку получают больше солнечной радиации (которая вызывает пигментацию). Но то, что они обнаружили, лучше соответствовало экологической гипотезе: по иллюзии Мюллера-Лайера различий не было, но люди, жившие на большей высоте, показали меньшую подверженность горизонтально-вертикальной иллюзии, предположительно потому, что они жили на открытых просторах, а не на узких горных тропах (Bolton, Michelson, WildeandBolton, 1975).
Обозревая эти данные в конце 1980-х годов, М. Сегалл и его коллеги писали, что «эмпирическая гипотеза сегодня столь же разумна, сколь и на старте этого исследовательского проекта». Насколько же она разумна? В дискуссии, последовавшей за публикацией обзора этой литературы Яном Дереговским (Deregowski, 1989), Р. Поллака не удалось убедить в том, что различия в пигментации не могут отвечать за различия в подверженности иллюзиям, хотя чуть ли не большинство участников этой дискуссии оспаривали его интерпретацию полученных данных. Мой вывод состоит в том, что, несмотря на огромные усилия, потраченные на эту работу, она немного рассказала нам о восприятии такого, что уже не было бы прежде известно из общей психологии. Кроме того, многие ключевые вопросы о причинах остаются невыясненными.
Немногим более двух десятилетий прошло после создания психологических лабораторий и прихода научной психологии в некоторые европейские страны и Соединенные Штаты, когда серьезный вызов заставил психологов начать исследования сложных процессов, связанных с человеческим способом решения проблем. В самом начале нынешнего столетия Альфреда Бине и Теофила Симона попросили заняться практической общественной проблемой. Развитие общественного образования во Франции остро поставило проблему школьной неуспешности. Одни дети учились медленнее, чем другие, а некоторые, во всех остальных отношениях совершенно нормальные, вообще ничего не извлекали из обучения. А. Бине и его коллег попросили попытаться найти способ выявления медленно обучающихся детей на ранних этапах обучения. Если бы их удавалось выявлять, им можно было бы обеспечить специальное обучение, что позволило бы и остальных детей обучать более эффективно. Последующая история IQ-тестирования описана столь многократно, что нет необходимости повторять ее здесь, но краткий обзор основной стратегии этих исследований все же необходим, чтобы понять, почему кросс-культурные стратегии являются довольно проблематичным средством выявления влияний культуры на развитие интеллекта.
Для начала А. Бине и Т. Симон предложили определение качества, которое они пытались выявлять: «Нам кажется, что у интеллекта есть фундаментальная способность, нарушение или отсутствие которой имеют первостепенную важность для повседневной жизни. Это – способность к суждению, иначе называемая здравым смыслом, практическое чутье, инициатива, способность приспосабливаться к обстоятельствам. Хорошо судить, хорошо понимать, хорошо рассуждать – это сущностные деятельности интеллекта» (BinetandSimon, 1916, p. 43).
Теперь им надо было решить, как это выявлять. Решение казалось очевидным. Они хотели проверить способность детей решать задачи типа тех, что встречаются в «повседневной жизни». Но повседневная жизнь детей в начале XX в. означала жизнь в школе. А. Бине и Т. Симон наблюдали происходившее в школьных классах, просматривали учебники, беседовали с учителями и использовали собственную интуицию, чтобы прийти к некоторому представлению о множестве видов знаний и навыков, развитие которых ожидалось от детей в школе. То, что они обнаружили, нелегко описать кратко – это подтвердит всякий, кто хоть раз заглядывал в школьный класс.
Очевидно, что от детей требовалось понимание графических символов, таких, как алфавит и система счисления, поэтому проверялось распознавание этих символов. Но распознавания было недостаточно. От детей ожидалось, что они сумеют манипулировать этими символами для накопления и вспоминания больших объемов информации, для реорганизации этой информации в соответствии с требованиями конкретной ситуации и для использования информации при решении значительного числа задач, прежде в их опыте никогда не встречавшихся. Таким образом, проверялись способности детей запоминать и выстраивать последовательности действий для определения слов, конструировать правдоподобные последовательности событий из хаоса картинок и угадывать недостающие элементы на графических рисунках, а также многие другие компоненты решения принятых в школьном обучении задач.
Столь же очевидным было и то, что для того, чтобы справляться со все более эзотерическими применениями базовых знаний, содержащихся в системах письма и счета, ученики должны были научиться управлять своим поведением. Они не просто должны были включаться в разнообразные «интеллектуальные деятельности», направленные на переработку информации; они должны были обрести контроль над своим вниманием, включая его не по собственному капризу, а по указанию учителя или в соответствии с заданиями учебника.
Было совершенно невозможно придти к единому набору всех видов интеллектуальных действий, требуемых школой, – слишком много всего происходило в каждом конкретном классе, чтобы это можно было сделать; ясно было также, что школа требует разных способностей от детей разного возраста. А. Бине и Т. Симон понимали, что оценки «базовых способностей» по всему спектру учебного материала будут зависеть от того, что именно известно ребенку в той или иной области к моменту его прихода в школу, но они полагали, что знание наличных способностей ребенка будет так или иначе полезно учителям.
Ученые решили разработать наборы задач, подобных школьным, для каждого года обучения, от начальной школы до самых старших классов школы. Им бы, конечно, хотелось включить в свой тест все важнейшие деятельности таким образом, чтобы задания одного уровня трудности становились опорой для заданий следующего уровня, но поскольку никакой сколько-нибудь обоснованной теории высших психических функций не существовало, им приходилось опираться на сочетание собственного здравого смысла и логического анализа заданий, выполнения которых требовала школа (например, ты должен уметь запомнить три случайные цифры прежде, чем сумеешь запомнить четыре, ты должен знать алфавит прежде, чем сумеешь читать).
А. Бине и Т. Симон придумали еще один полезный прием – они позволяли самим детям говорить им, подходит ли то или иное задание для теста. Начав с огромного количества возможных вопросов, они искали такие, с которыми справлялась бы половина детей данной возрастной группы. Это позволяло считать «средним» ребенка, который справлялся со всеми заданиями, соответствующими его (ее) возрастному уровню. Собрав задания, показательные для детей разных возрастов (а также казавшиеся соответствующими образцам требуемой в классе деятельности), они получили первый значимый прототип современного IQ-теста. Конечно, со времени этой ранней работы в создание тестов было вложено много усилий, однако лежащая в их основе логика в большой степени сохранилась: отбираются виды деятельности, требуемые культурой (на практике сводящиеся к культуре школы). Детям, чьи показатели по этим тестам намного хуже, чем средние для их возраста, понадобится дополнительная помощь, если они должны достичь уровня, ожидаемого культурой.
Эта стратегия совершенно разумна до тех пор, пока мы остаемся в рамках процедуры отбора заданий. Люди, однако, не захотели оставаться в пределах, предусмотренных методологией.
Произошло именно то, против чего А. Бине и Т. Симон специально предостерегала их тест и подобные ему начали использоваться в качестве измерителей общей способности решать любые задачи, а не как наборы задач, важных конкретно для формального обучения. Также были проигнорированы предупреждения А. Бине и Т. Симона о проблемах, возникающих при тестировании детей с различным культурным опытом.
Осуществлявшие подобные экстраполяции исследователи, нередко признавали важным удостовериться, что все тестируемые имели равные возможности освоить материал, владения которым требует тест (Oliver, 1933a, 1933b; Woodworth, 1910). Однако на практике не было никаких способов гарантировать выполнение этого предварительного требования для вынесения суждения о базовой способности. Более существенным, возможно, была вера в то, что с помощью этих тестов выявляются врожденные способности, более или менее независящие от конкретного жизненного опыта, она создавала атмосферу, в которой исследователи, при других обстоятельствах столь предусмотрительные, отбрасывали всякую осторожность.
Здесь можно было бы процитировать целый ряд выдающихся психологов (Goddard, Terman, Yerkes. – см.: Gould, 1981), но высказывание Сирила Бердса достаточно хорошо выражает их общую тональность: «Под интеллектом психолог понимает врожденную общую умственную способность. Она наследуется или по крайней мере врожденна, а не обязана обучению или тренировке; она умственна, а не эмоциональна или нравственна, на нее не влияют трудолюбие или рвение; она общая, а не специфичная, то есть не ограничена никаким отдельным видом работы, но входит во все, что мы делаем, говорим или думаем. Из всех наших психических качеств эта способность наиболее широка» (цит. по: Carroll, 1982, р. 90).
Вера в универсальную надежность IQ-тестов как измерителей врожденного качества, называемого интеллектом и обладающего одинаковыми признаками во всех культурах и повсеместно, привела к мощной волне применений IQ-тестов в кросс-культурных исследованиях (Gould, 1977, 1981; Wober, 1975).
Комментируя сложившееся положение дел на заседании Американской атропологической ассоциации в 1935 г., Флоренс Гудинаф, психолог, чей тест «нарисуй человека» использовался в кросс-культурных исследованиях, отмечала, что «нарастающая волна интереса к тестам интеллекта смела все дамбы научной осторожности» (Goodenough, 1936, р. 5). По оценке Ф. Гудинаф около двух третей всех публикаций, касавшихся расовых (sic)различий психических особенностей, использовали материалы, стандартизованные на американских или европейских белых, а подавляющее большинство остальных касалось «… еще более щепетильной проблемы сравнения рас по особенностям темперамента и личности на основе баллов по тестам, хотя и созданным для измерения этих качеств, но имеющим весьма сомнительную валидность даже для белых» (там же).[19]
Начало этому сомнительному предприятию положил Роберт Вудвортс, один из наиболее влиятельных американских психологов первой половины нынешнего столетия, проведя тестирование интеллекта с представителями разных первобытных племен, собранных в 1904 г. на Выставку в Сент-Луисе (Wood-worth, 1910). Р. Вудвортс, хотя и симпатизировал идее, что разные результаты по тестам отражают соответствующие различия в интеллекте, был тем не менее осторожен в своих суждениях о методологических основаниях этих тестов. Другие не были. Например, Стенли Портеус носил с собой свою доску с лабиринтом по всему свету, пытаясь построить иерархию рас, основанную на допущении, что его «лабиринт-тест» – валидный культуронезависимый измеритель общего интеллекта, несмотря на то, что в его южноафриканской выборке одна группа, которая уже знала «игру в лабиринт», существенно превосходила по баллам соседние группы, которые этой игры еще не знали (Porteus, 1937, р. 256).
Выявленные Ф. Гудинаф чрезвычайно существенные недостатки логики этого предприятия имели очень широкую область применения, хотя это редко признается. Она писала: «Вряд ли будет чересчур сильным утверждение, что ни тесты интеллекта, ни так называемые тесты личности или характера не являются измерительными средствами. Они являются средствами формирования выборки» (1936, р. 5). Ф. Гудинаф утверждала, что когда IQ-тесты применяются в американском обществе, они служат разумным средством формирования выборки, поскольку являются «… репрезентативным набором видов интеллектуальных задач, выполнение которых может потребоваться от американского городского жителя» (там же), но что подобные тесты не репрезентативны для жизни в других культурных условиях и, следовательно, их использование в качестве измерительных инструментов в целях сравнения является неправильным. Этот запрет безусловно справедлив для определения различий между субгруппами в Соединенных Штатах в не меньшей степени, чем для народов, живущих в экономически менее развитых обществах.
Исходя из критики Ф. Гудинаф, можно было бы предположить, что попытки выявить влияние культуры на развитие интеллекта должны быть давным-давно оставлены. Однако и до сих пор полезность и теоретические выводы из кросс-культурного IQ-тестирования продолжают горячо обсуждаться (IrvineandBerry, 1983, 1988; Segall, Basen, BerryandPoortinga, 1990).
Как я понимаю, единственный способ получить культуронезависимый тест – это разработка заданий, в равной мере являющихся частью жизненного опыта во всех культурах.[20] Следуя логике работы А. Бине, это потребует от нас отбора деятельностей, ценимых взрослыми, принадлежащими ко всем культурам (или хотя бы к двум!) и выявления среди них деятельностей, эквивалентных по структуре, ценности и частоте осуществления. Думаю, что нет необходимости продолжать. До сих пор никто не выполнил такой исследовательской программы.
Очевидный факт состоит в следующем: нам не известно ни одного культуронезависимого теста, мы имеем лишь тесты, по которым нет хорошего объяснения того, как культурные различия влияют на их выполнение. Современные приверженцы кросс-культурного тестирования интеллекта продолжают работать над созданием подходящих исследовательских инструментов и теоретических моделей. П. Вернон, например, предложил считать, что вклад в тестовые баллы вносят три вида интеллекта: «прирожденный интеллект», некий общий наследуемый компонент; культурный компонент, связанный со способами, которыми культуры совершенствуют природный интеллект и «задачный» интеллект, который отражает опыт взаимодействия индивида с конкретными типами отобранных задач (Vernon, 1969).
Полагаю, что эти усилия будут иметь ограниченную теоретическую ценность, поскольку нам не хватает как раз того, что мы ищем, а именно направляющих, которые позволили бы нам установить ясные связи между культурным опытом и выполнением теста. Без таких направляющих чрезвычайно маловероятно, что удастся разделить это многообразие на компоненты каким-либо единственным способом.
Этим я вовсе не хочу сказать, что применение IQ-тестов в качестве прогностических средств или наборов образцов деятельности вовсе бесполезно. Значительное число современных исследователей, которые отвергают использование стандартизованных IQ-тестов в качестве измерителей культурных различий в интеллекте, признают, что IQ-тестирование может быть надежным средством выявления людей, способных после минимального обучения справиться с задачами, ценимыми в современных индустриальных социально-экономических условиях (общий обзор см. в Segall, Dasen, BerryandPoortinga, 1990; пример прагматического использования IQ-тестов при отборе людей для службы в армии и бюрократическом аппарате см. Ord, 1970). Однако, как указывает Р. Серпелл (Serpell, 1993), даже такое консервативное прагматическое использование тестов основывается на сомнительном предположении, что школы и бюрократические институты индустриальных стран должны быть восприняты развивающимися странами без всяких изменений. Покуда же подобные институты воспринимаются развивающимися странами избирательно, для них придется разрабатывать другие тесты.
Рассматривая IQ-тестирование как способ поиска взаимосвязи культуры мышления, тем не менее, я признаю IQ-тесты в качестве моделей интеллектуальных деятельностей, связанных с формальным образованием. Причина очень проста: А. Бине основывал задания своего теста на школьной практике. И с чем бы еще ни связывалось выполнение IQ-тестов, со школьным обучением оно связано безусловно.
Вначале XX в. исследователи, изучавшие культуру и память, обычно верили, что примитивные народы способны к необычным, в некоторых случаях на редкость эффектным проявлениям памяти. Например, Ф. Гальтон писал о потрясающей памяти одного эскимоса, которого наблюдал некий капитан Холл (Galton, 1883, р. 72). Рассказывали, что этот человек, не используя никаких внешних опор для памяти, нарисовал карту изрезанной береговой линии длиной около шести тысяч миль с удивительной степенью точности, как было установлено при сравнении ее с английской картой этой территории. В более недавние времена Уоррен Д'Азеведо, антрополог, работавший среди либерийского народа гола, сообщал, что старик со слабой памятью – это человек, которому «его старики ничего не рассказали», он считается среди пожилых людей «мальчишкой», на которого более молодые соплеменники вполне могут поглядывать с презрением (D'Azevedo, 1962, р. 13).
Первым психологом-экспериментатором, строго поставившим вопрос о взаимодействии культуры и памяти, был Ф. К. Бартлетт (1932). Он предположил, что память организована в соответствии с двумя принципами. Первый касается построения запоминания. Ф. К. Бартлетт полагал, что культуры суть организованные общности людей, разделяющих одни и те же обычаи, институты и ценности. Ценимые, институционализированные виды деятельности вызывают у людей «сильные чувства». Эти ценности и их выражение в культуре формируют психологические тенденции отбора определенных видов информации для запоминания. Приобретенное посредством функционирования этих тенденций знание создает схемы, на основе которых и действуют универсальные процессы воспроизведения информации. В тех областях, где схемы разработаны подробно, вспоминание будет лучше, чем в областях, которые менее ценны, с которыми связаны немногие сильные чувства и в которых, следовательно, имеется меньше схем, обеспечивающих вспоминание.
В качестве примера действия этого принципа Ф. К. Бартлетт сообщает о неформальном эксперименте, который он провел среди народа свази в восточной Африке. Некий фермер предложил Ф. К. Бартлетту поговорить с его пастухом, который за год до этого присутствовал при покупке фермером скота. У фермера каждая покупка была занесена в специальную книгу вместе с описанием животного. Эти записи и использовались для проверки точности памяти пастуха. Ф. К. Бартлетт попросил пастуха перечислить купленных животных, вспомнив, по возможности, все детали. Человек вспомнил обо всех покупках – их цене, отличительных признаках и предыдущих хозяевах, допустив лишь две ошибки в деталях. Вот примеры описаний, которые он давал: «От Гампоки Ликинзы один молодой белый бычок в мелких рыжих пятнах за один фунт; от Лолалела одна пятнистая пятилетняя корова, белая с черным, за три фунта, которые составились из двух мешков зерна и одного фунта» (Bartlett, 1932, р. 250).
Хотя все это и производило довольно сильное впечатление (пастух дал подробную информацию почти о дюжине коров, при том, что не он отвечал за эти сделки), Бартлетт не считает это чем-то экстраординарным: «Пастух свази обладает удивительно цепкой памятью на индивидуальные особенности своих подопечных. Животное может отстать и смешаться с другим стадом. Оно может отсутствовать довольно долго. Однако сколько бы времени ни прошло, если хозяин приходит к кому-то с описанием пропавшего животного, его слово почти никогда не подвергается сомнению и ему мирно разрешают увести животное обратно» (там же).
Ф. К. Бартлетт также предположил существование второго типа вспоминания, организующим принципом которого служит временной порядок: «Существует низкоуровневый тип вспоминания, очень близкий к тому, что часто называют механическим воспроизведением. Он характерен для психической жизни людей с относительно ограниченными интересами, которые все очень конкретны и ни один из них не является доминирующим» (там же, р. 266). В качестве свидетельства такого механического воспроизведения он использует протоколы местного суда. В приводимом ниже примере расследуется попытка убийства женщины, которую и допрашивают в качестве свидетеля.
«Судья: Расскажите мне, как вы получили этот удар по голове.
Женщина: Ну, я в то утро встала на заре и… (следует длинный список сделанных дел, встреченных людей и сказанного). Потом мы пошли в крааль к таким-то и таким-то, и там…(новый перечень) выпили пива, и такой-то сказал…
Судья: Не беспокойтесь, я не хочу знать ничего, кроме того, как вы получили удар по голове.
Женщина: Хорошо, хорошо, я как раз к этому подхожу, я еще до этого не дошла. Ну, я ему сказала… (снова следует длинный рассказ о деталях разговора и обстановки). Ну, а после этого мы пошли в крааль к такому-то.
Судья: Послушайте, если мы будем продолжать в том же духе, это займет у нас целый день. Так что насчет этого удара по голове?
Женщина: Да, хорошо, хорошо, но я еще до этого не дошла. Так мы… (и снова следует очень долгое перечисление всех деталей этого дня). Ну, а потом мы пошли к такому-то в крааль… там был спор… Ну, и он ударил меня по голове, и я умерла, и это все, что я знаю» (там же, р. 265).
Ф. К. Бартлетт не был этнографом, и к его суждениям о культуре мышления свази в случаях вроде этого следует относиться с большой долей скептицизма. В защиту своего утверждения о том, что для культуры свази, вероятно, характерно механическое воспроизведение, он говорит, например, что в Свазиленде «новости распространяются среди местного населения с огромной быстротой. Никакой специальной системы сигналов их передачи не существует, но, когда бы ни встретились два путника на тропе, они дают друг другу полный отчет обо всем, что они в последнее время сделали, увидели и узнали. Многократное повторение оказывается при этом наилучшим способом запоминания. Тот же прием используется и в деятельности неторопливых и многословных туземных советов. За этим стоит состояние группы, имеющей массу времени и мало скоординированные интересы, когда все, что бы ни произошло, равно интересно и где, следовательно, полный отчет о случившихся событиях социально оправдан. Так индивидуальный темперамент и социальная организация играют на руку друг другу и совместно поддерживают определенный способ запоминания» (там же, р. 265–266).
Такого рода этнографические спекуляции показывают, что Ф. К. Бартлетт впадает в тот же соблазн, что и У. X. Р. Риверс: использовать европейские культурные стереотипы для оправдания выводов, далеко выходящих за пределы имеющихся данных.
К его чести, Ф. К. Бартлетт понимал (хотя и не применил это понимание в своей работе в Свазиленде), что преувеличенно последовательное вспоминание, которое он приравнивал к механическому воспроизведению, могло быть как продуктом социальных условий вспоминания, так и продуктом любых устойчивых психологических тенденций, связанных с культурой. Он писал:
«Замените слушателей на группу чужих людей, и характер вспоминания тоже изменится. Здесь прежде всего следует рассматривать статус рассказчика в его собственной группе и его отношение к группе, к которой принадлежат его слушатели. Если аудитория принадлежит к подчиненной, нижестоящей группе, рассказчик чувствует себя уверенно и акценты в его рассказе будут расставлены в соответствии с предпочтениями его собственной группы. Если аудитория принадлежит к вышестоящей, более компетентной и доминирующей группе, она может заставлять рассказчика отходить от свойственного ему способа вспоминания до тех пор, пока он, осознанно или неосознанно, не примет желательный для них способ. Тогда он попытается перестроить свой рассказ и нарисовать своим слушателям картину, которую они, пусть неясно, и стремились увидеть. Всякий антрополог, работающий в поле, знает это или, по крайней мере, должен знать. Тем не менее, специфика социальной детерминации способа вспоминания и его изменение в зависимости от содержания вспоминаемого до сих пор не были тщательно изучены» (там же, р. 266).
Идеи Ф. К. Бартлетта о культурной организации вспоминания были скоро проверены антропологом С. Ф. Нэйделом (Nadel, 1937b). Он вел полевые исследования среди иоруба и ньюп в Нигерии. Он был поражен, как сильно и во многих отношениях они отличаются друг от друга, хотя они живут бок о бок, окружающая их среда одинакова, как и общие условия жизни, имеют похожие экономические системы и формы социальной организации и говорят на похожих языках.
Для религии иоруба по С. Ф. Нэйделу характерна «… разработанная и рациональная иерархическая система божеств» (там же, р. 197), каждое из которых имеет особые обязанности и функции. У иоруба развиты реалистические пластические искусства и драма. Религия ньюпов, напротив, «… сосредоточена вокруг некой смутной абстрактной неперсонифицированной силы, у них наиболее развиты декоративные искусства, и они не имеют традиций драмы, близких к тому, что есть у иоруба» (там же, р. 197).
С. Ф. Нэйдел составил рассказ, который можно было использовать для проверки характера запоминания в обеих группах. В нем говорилось о супружеской паре, имевшей двоих сыновей. Сыновья были влюблены в одну и ту же девушку, а она предпочитала младшего из них. Старший сын убил младшего, девушка с разбитым сердцем ушла, и ее никогда больше не видели. В это нехитрое повествование был вплетен ряд элементов, которые, как предсказывал С. Ф. Нэйдел, будут по-разному запоминаться людьми, принадлежащими к этим двум культурам. Эти элементы включали утверждения («Бог отомстит за это») и логические связки («когда эти сыновья подросли»). Нэйдел ожидал, что иоруба сделают акцент на логической структуре рассказа, а ньюп – на сопутствующие факты и детали, поскольку такие акценты соответствовали их доминирующим социальным тенденциям и ассоциативным схемам. Он прочитал историю группам мальчиков иоруба и ньюп в возрасте 15–18 лет и, предварительно не предупредив их об этом, через несколько часов попросил каждого из них вспомнить эту историю.
Полученные результаты подтвердили ожидания С. Ф. Нэйдела. Испытуемые иоруба больше вспомнили о логической структуре рассказа, испытуемые ньюп – о сопутствующих фактах и деталях. Например, только трое из двадцати испытуемых ньюп назвали предложение, начинающееся со слов «когда эти сыновья подросли», в то время как это сделали семнадцать из двадцати иоруба. Немногие ньюп, но большинство иоруба включили в свой рассказ ссору между двумя братьями – кардинальный момент, давший мотив для убийства.
Напротив, большинство ньюп, но немногие иоруба точно вспоминали ключевые утверждения, и ньюп были более склонны дополнять свои пересказы некоторыми ситуативными и временными деталями, превращавшими их в то, что С. Ф. Нэйдел назвал «живой конкретной картиной событий этой истории» (там же, р. 201). Один из испытуемых, например, добавил, что братья «путешествовали», когда встретили девушку, другой сказал, что они встретили ее «в городе». Испытуемые ньюп также вносили дополнительные детали в сцену убийства, добавляя, например, фразы типа «Тогда настала ночь».[21]
Никто из испытуемых не воспроизвел рассказ абсолютно точно вопреки представлению о выдающейся памяти примитивных народов. Здесь, однако, представляется важным отметить, что эксперимент был связан с качественными культуросообразными различиями в опыте и связанных с ним схемах. Неверно было бы спрашивать, кто запоминает лучше, иоруба или ньюп, важно, что они запоминают по-разному, в соответствии с «устойчивыми интересами» своих культур, как и предсказывала теория Ф. К. Бартлетта.
Были получены и антропологические данные, подтверждавшие идеи Ф. К. Бартлетта относительно механического воспроизведения. Грегори Бейтсон, проводивший исследования способов познания мира («эйдос») народа ятмал (Новая Гвинея), обнаружил, что их «ученые» – подлинный кладезь тотемов и имен, являющихся содержанием специальных песен и использующихся в обсуждениях. Рассмотрев число таких родовых гимнов в каждом клане и приблизительное число имен в одном гимне, он заключил, что эти ученые люди носят в своей голове 10–20 тысяч имен.
На этом материале очень удобно было проверить способность к механическому запоминанию, что Г. Бейтсон и проделал, фиксируя порядок, в котором информанты называли имена в разных случаях. Он сообщает, что обычно люди время от времени меняли порядок имен и никогда не подвергались за это критике. Если они спотыкались на чем-то, вспоминая какой-то конкретный набор имен, они не возвращались к началу серии, как это было бы характерно при механическом воспроизведении, так же, будучи спрошены о каком-нибудь событии в прошлом, информанты не пускались в пересказ длинной серии хронологически связанных событий, чтобы добраться до того, о котором их спросили. Говоря непосредственно об идеях Ф. К. Бартлетта о механическом воспроизведении, Г. Бейтсон заключает, что «хотя мы и можем с полной определенностью сказать, что механическая память – не главный процесс, обеспечивающий эрудицию ятмал, сказать, какой из высших психических процессов играет здесь главную роль, мы не можем» (Bateson, 1936, р. 224).
Через три десятилетия после пионерских работ Ф. К. Бартлетта, Г. Бейтсона и С. Ф. Нэйдела мы с коллегами изучали особенности памяти у фермеров-рисоводов племени кпелле в центральной Либерии (Cole, Gay, GlickandSharp, 1971). У этой работы было несколько целей, но одна из них состояла в проверке представления Ф. К. Бартлетта о том, что неграмотные африканские племена склонны к использованию механического воспроизведения при встрече с такими задачами для памяти, с которыми у них не связаны «сильные переживания».
Задания, которые мы наиболее часто использовали, в психологической литературе обычно называют заданиями на «свободное припоминание»: испытуемым предъявляется список слов для запоминания, и они свободны вспоминать их в любом выбранном ими порядке. Эта процедура приобрела популярность в 1960-х годах, поскольку было обнаружено, что если набор слов, принадлежащих к известным категориям (одежда, пища, инструменты, домашняя утварь), предъявляется в случайном порядке, взрослые испытуемые не стремятся запомнить слова в порядке предъявления. Вместо этого они группируют запомнившиеся слова по категориям (Bousfield, 1953). У американских (образованных) взрослых и общее число запомненных слов, и количество групп возрастали с повторением попыток; маленькие дети реже классифицировали запомненное и незначительно улучшали свои результаты при повторных попытках (обзор литературы по этому поводу см.: Kail, 1990).
Мы решили, что такие списки для свободного воспроизведения вряд ли способны вызвать сильные социальные переживания, так что если неграмотные рисоводы-кпелле имеют склонность к механическому запоминанию, она проявится, если попросить их запомнить набор слов. Установив, что слова, которые мы выбрали для запоминания и воспроизведения, были известны и легко поддавались классификации в местных понятиях, мы использовали их в ряде работ.
Хотя процедуры несколько различались от раза к разу, в целом испытуемым обычно предъявлялся ряд слов с интервалом приблизительно в две секунды, и их просили запомнить эти слова. По предъявлении всего списка их просили назвать запомнившиеся слова. Эта процедура повторялась пять и более раз с каждой группой.
Вопреки ожиданиям, основанным на ранней работе Ф. К. Бартлетта, мы не обнаружили свидетельств механического запоминания. На деле нам оказалось довольно трудно увидеть вообще какой-нибудь способ организации в том, как люди запоминали списки. Они не воспроизводили их в том порядке, в каком мы их представляли (даже если этот порядок не изменялся в различных пробах), и не производили никакой классификации по категориям, к которым они принадлежали.
Вопреки легендам о замечательной памяти неграмотных народов, они справлялись с этим заданием хуже, чем это предусматривалось стандартами, полученными в американских исследованиях. Не приводило к сколько-нибудь заметному научению и повторение работы с одним и тем же списком слов. Даже когда один и тот же список из двадцати слов предъявлялся пятнадцать и более раз, после пятнадцатого предъявления испытуемые могли вспомнить лишь на одно или два слова больше, чем после первого.
Эти низкие показатели и отсутствие научения с повторением теста побудили нас начать серию экспериментов, направленных на то, чтобы выяснить, существуют ли вообще такие способы предъявления задания, которые могли бы привести к более высокому уровню воспроизведения и показать наличие какой-либо его организации:
1. Мы попробовали платить испытуемым за каждое воспроизведенное слово, чтобы проверить предположение, что они на самом деле просто и не пытались запомнить. Испытуемые стали произносить, вспоминая список, гораздо больше слов, но содержание того, что они вспоминали, не улучшилось.
2. Предъявляли те же понятия в форме картинок и в виде физических объектов, чтобы проверить, не будет ли такое наглядное предъявление способствовать улучшению запоминания. Предъявление физических объектов, действительно, слегка улучшило результаты, но не больше, чем с американцами.
3. Пытались разными способами сделать категориальную структуру списка наглядной (включая, например, в список слов сами названия категорий или размещая раздельно физические объекты, относящиеся к разным категориям), но это практически не отражалось на качестве воспроизведения.
4. Вместо того, чтобы просить испытуемых вспомнить слова, мы просили их вспомнить, на каком из четырех стульев находились объекты, относящиеся к той или иной категории. Если объекты размещались на стульях в соответствии с их принадлежностью к определенной категории, испытуемые запоминали быстро и группировали слова при воспроизведении – это показывало, что когда категориальная структура списка была предъявлена достаточно ясно, испытуемые кпелле оказывались способны использовать эту информацию о принадлежности к определенным категориям для запоминания.
В свете предыдущих рассуждений о том, в какой мере задания IQ-тестов, подходящие для одной культуры, могут быть подходящими для существенно отличающейся от нее культуры, в отношении этих исследований встает очевидный вопрос, подходят ли использованные в них задания для оценки сложившихся у кпелле способов запоминания. В каких условиях – если это вообще возможно – могли бы встретиться эти люди с задачей, требующей от них запоминания некоего набора слов или объектов для запоминания как такового? Не могли ли мы получить другие результаты, если бы использовали задание, более репрезентативное для мнемических задач, с которыми народ кпелле обычно встречается?
Мы проверили эту идею в двух исследованиях, причем в каждом в качестве стимульного материала использовался некий рассказ. Первый эксперимент был тесно связан с материалами, которые мы использовали в вышеописанных опытах: использовался тот же набор из двадцати слов, принадлежащих к четырем известным категориям; разница состояла в том, что на этот раз эти слова разными способами вплетались в повествование с целью высветить различные потенциальные принципы категоризации.
Общим для всех версий этой методики было повествование, в котором претенденты предлагали подлежащие запоминанию предметы в качестве выкупа за дочь городского начальника. Две крайние версии этого рассказа передают смысл идеи. В одном рассказе первый претендент предлагал все предметы одежды, второй – пищи, третий – инструменты, четвертый – домашнюю утварь. В другой истории некий человек пытался похитить девушку, и по дороге она роняла эти предметы. Порядок, в котором она их бросала, не имел отношения к принадлежности предмета к какой-либо категории, но имел определенный смысл в последовательности событий рассказа.
В этих условиях способы, которыми подлежащие запоминанию слова вплетались в историю, существенно влияли на способы их воспроизведения. В случае претендентов, которые приносили весь набор предметов соответствующей категории, эти категории и воспроизводились как группа. В случае, когда предметам была придана определенная роль в последовательности событий, они в этой последовательности и воспроизводились. Власть истории в организации воспроизведения оказалась в действительности такой сильной, что в некоторых случаях, когда разные люди приносили объекты разных категорий в качестве выкупа за невесту, люди называли при воспроизведении одну только категорию объектов – категорию, связанную с объектами, которые, как считалось, давали больше шансов получить девушку. Когда мы расспрашивали испытуемых об этом, они отвечали, что девушку должен получить именно этот человек, так что нет никакой необходимости перечислять другие дары!
В более позднем исследовании, проведенном в соседнем либерийском племени ваев, мы оценивали уровень и схемы воспроизведения по ряду рассказов, которые уже были к тому времени широко применены при изучении запоминания рассказов в Соединенных Штатах (Mandler, Scribner, ColeandDeForrest, 1980). Стимульный материал был минимально модифицирован введением местных имен людей и животных, при этом и общий уровень воспроизведения, и модели воспроизведения разных элементов этих историй для ваев и американских взрослых оказались практически идентичными.[22]
Этот выборочный обзор исследований трех психических процессов, конечно, не дает исчерпывающей картины достижений и проблем кросс-культурных исследований, проводимых по методологическим стандартам общей психологии. Однако, эти примеры предоставляют отличную выборку непреходящих вопросов, довлеющих над кросс-культурными психологами.
Если объединить основные результаты экспедиции на острова Торресова пролива и исследования зрительных иллюзий, то окажется, что культурная среда не влияет на остроту зрения, но формирует привычки интерпретации видимого, которые и предопределяют характер интерпретации сомнительных стимулов вроде зрительных иллюзий. Таких результатов и следует ожидать, если принять, что острота зрения обусловлена элементарными психическими процессами, а «искажения восприятия» – высшими психическими функциями (допущение, как мне представляется, разумное в рамках методологии В. Вундта). Мы не можем, однако, быть вполне уверены в своих выводах. Возможно, данные о культурной инвариантности порогов чувствительности искажены культурными различиями в способах интерпретации, что и не позволяет надежно выявить процессы, отвечающие за возникновение зависимой переменной (величина порога). Данные, полученные в опытах со зрительными иллюзиями, кажутся строже, однако и они сомнительны. В этом случае центральным пунктом спора является культура как независимая переменная. Группы, различавшиеся в культурном отношении, различались и по местоположению, и по пигментации радужной оболочки глаз. Тот факт, что культура в действительности не является независимой переменной, поскольку не поддается контролю экспериментатора, а испытуемые не распределены по ней случайным образом, вечно сопровождает такого рода усилия.
Кросс-культурное исследование с использованием технологии IQ-тестирования практически ничему не научило нас в отношении природы интеллекта, и лишь усилило сомнения в адекватности кросс-культурного тестирования с помощью таких средств. То, что IQ-тесты в современных индустриальных обществах могут быть использованы для отбора людей, способных выполнять социально значимую деятельность, конечно, нельзя не признать важным фактом, однако его собственно психологическое значение вовсе неочевидно.
По-видимому, признавая эти ограничения, кросс-культурные исследования, использующие стандартизованные IQ-тесты в качестве средства разрешения споров о роли природы и культуры, уступили дорогу внутринациональным исследованиям, стремившимся приблизиться к случайному распределению испытуемых в выборке (например, исследования близнецов, разлученных при рождении, и другие похожие стратегии разведения генотипа и фенотипа; обзоры см.: Plomin, 1990 и Scarr, 1981). Эта литература тоже бесконечно противоречива, отчасти потому, что логически безупречные экспериментальные средства оказываются этически неприемлемыми.
Исследование памяти, как и исследование восприятия, убедительно опровергает идею о том, что народы, принадлежащие к неграмотным («примитивным») обществам, обладают необыкновенными возможностями памяти. Оно интересно отнюдь не тем, что способно показать, лучше или хуже запоминают представители неграмотных, первобытных народов, чем их грамотные современники (по данным разных исследователей они запоминают то лучше, то хуже). Важнее, что оно отводит культурным различиям некоторую роль в организации повседневной жизнедеятельности. Когда структуры деятельности разных социальных групп похожи, культурные различия в процессах запоминания оказываются минимальными. Когда одно общество имеет значимые институционализированные практики, требующие запоминания такого рода, в то время как в другом обществе это не имеет места (например в школьном обучении), мы вправе ожидать проявления культурных различий в процессах памяти в виде особых способов запоминания, соответствующих этой деятельности (вроде способности воспроизводить списки слов).
Если согласиться, что моя оценка этих трех примеров более или менее характеризует достижения и в других областях психологии, нетрудно понять маргинальность кросс-культурных исследований по отношению к основному руслу психологии. Содержательные предложения кросс-культурных исследований оказываются весьма скромными, а данные, на которых они основаны, сомнительными.
Но этот вывод ставит и саму научную психологию в довольно неудобное положение, поскольку обнаруживается, что ее выводы о «законах поведения» получены методами наблюдения, которые в принципе не позволяют выявить значимые культурные различия. Это положение неприятным образом напоминает положение человека, ищущего потерянные ключи от машины в пределах светового круга от уличного фонаря, с той лишь разницей, что психологи, не сумевшие обнаружить влияние культуры в своих тщательно разработанных экспериментах, заявляют, по сути, что ключей больше вообще не существует, поскольку их нет под фонарем.
Не удивительно поэтому, что психологи, которые отводят культуре центральную роль в человеческой природе, стремятся найти подходы, способные расширить «световой круг», в котором можно было бы поискать ключи к отношениям между культурой и познанием.
В следующей главе мы рассмотрим кросс-культурную работу по проблемам когнитивного развития, вызвавшую в последние десятилетия особенно пристальное внимание. В этой работе ясно проявились и надежды, и проблемы современного кросс-культурного подхода к познанию.