Глава 4. Первокурсница
Снять «угол» в Ново-Ленино мне помогла Алина. В сравнении с другими «бездомными» сокурсниками, которые соглашались на любые условия ради крыши над головой, устроилась я неплохо – за десять рублей в месяц в благоустроенной квартире. Правда, до института далековато, но приходилось с этим мириться. Вставала рано – и все успевала. Хозяйка квартиры, тетя Глаша, крупная, как стог сена, женщина, занимала собой все пространство. Она любила поговорить сама и послушать других. Приходилось подробно рассказывать о своих делах в институте, хотя не всегда для этого было желание. Но она была доброй и справедливой. Называла вещи своими именами. Не держала за пазухой камня. И все же у чужих людей я чувствовала себя не в своей тарелке. Если дома никого не было, я напоминала себе вора, с опаской крадущегося по скрипучим половицам.
Я с радостью погрузилась в учебу – и здесь я была, как рыба в воде. Нас с первого курса приучали относиться к будущей педагогической деятельности, как к творческому процессу. Ведь главное в профессии учителя – не только обладать огромным багажом знаний, что ставит его на голову выше других, но и уметь передать свои знания. «Я знаю – я хочу, чтобы вы это знали. Я чувствую – я хочу, чтобы вы это чувствовали. Ученик думает, что сам к этому пришел, а это вы его привели…» Во мне немедленно закопошился творческий человек, прикидывая, как поведет себя в предлагаемой ситуации.
Испанский язык нам преподносили в различных аспектах: фонетика, разговор, грамматика, домашнее чтение, анализ. Поначалу мне казалось, что я никогда не сумею правильно выговорить простейшую фразу: Estoy de guardia hoy (Я сегодня дежурная). Мысленно я произносила ее десятки раз, но когда озвучивала, мой язык отказывался повиноваться, я стеснялась сказать неправильно и предпочитала молчать. Преданные своему делу «професоры» стремились заложить максимум знаний в юные головы вчерашних школьников, чтобы язык заиграл всеми гранями своего богатого содержания, и всеми средствами создавали недостающую языковую среду. Нам даже урезали зимние каникулы, чтобы не пропадала практика языка. И, сами того не замечая, мы преодолели языковой барьер. Мы пели песни на испанском языке, заучивали наизусть страницы печатных текстов. В памяти оставались речевые образцы, которыми мы успешно пользовались в повседневной жизни. Сначала это были простейшие фонетические сценки, где отрабатывалась интонация. С каким удовольствием мы произносили на одном дыхании где-нибудь в автобусе набор фраз: En la sala esta la familia Lopez. Son dos mujeres y tres hombres… (В комнате находится семья Лопесов. Две женщины и три мужчины) Бывало, люди вздрагивали, услышав непонятную речь, и начинали пялиться на нас во все глаза. Это было приятно, немного щекотало нервы.
Пытаясь приобщиться к изучению испанского языка, Вероника с успехом освоила два слова: completamente calvo (совершенно лысый) и щеголяла своими познаниями при любом удобном случае.
На первом курсе из нас готовили медсестер гражданской обороны. Из институтских аудиторий мы попадали в мир болезней Кировской больницы. Как подопытных кроликов, неопытные «инязовки» мучили стариков, дожидавшихся своего смертного часа. Первым моим пациентом оказался тощий старик со сморщенными, как выжатый лимон, ягодицами. Иголка гнулась и сопротивлялась, прокалывая дряблую старческую мышцу. Бедные лежачие больные! Если бы только они могли убежать и спрятаться от практикантов, тренирующих на них руку…
Училась я с удовольствием, правда, на первых порах без особых успехов. Шел процесс количественного накопления знаний, и казалось невозможным уместить в одной голове огромный объем материала. Требовалось самостоятельно работать над языком по четыре-пять часов в день. А где взять столько времени, от чего урезать? Иметь бы крылья, чтобы беспрепятственно перелетать огромное расстояние от Ново-Ленино до института. Иметь бы силы, чтобы после утомительных переездов не валиться с ног от усталости, а снова браться за учебники.
Мы, студенты, жили с постоянным ощущением, что находимся в голодном краю. Блюда, приготовленные в институтской столовой, попахивали древностью и отвращали одним своим видом. Витрины магазинов были заполнены унылыми консервными банками. Как люди жили? Чем питались? Я начинала собираться в магазин, а тетя Глаша недоумевала:
– Зачем идешь в магазин? Нет там ничего. Одни банки.
– Ну и что? Кушать-то хочется.
– Ну, иди, иди!
– Вам ничего не взять?
– А что ты мне возьмешь? У меня все есть.
У нее на плите всегда стояла кастрюля наваристого борща, но кормить жиличку в ее обязанности не входило.
Временами я замечала у себя прогрессирующие признаки переутомления: сдавали нервы, «опускались крылышки», а мозг ничего не «записывал», как старая магнитофонная пленка. Однако бросать институт я не собиралась даже при самом неудачном раскладе: слишком много я получала здесь для души.
Я урывала пару-тройку дней, чтобы побывать дома. Родителям предварительно сообщалось, чтобы к моему приезду были куплены яблочки и конфетки. Несколько дней отдыха давали хорошую разрядку. Мозг снова работал четко и восприимчиво. В одном были напряжены нервы – вынужденная необходимость держать ответ перед преподавателями. Врать я не научилась с детства: родители пресекли на корню первую попытку сказать неправду, а девчонки мое отсутствие оправдывали болезнью. Краснея от смущения, я поддерживала эту версию, говорила про дерматит, указанный в фиктивной справке, не умея объяснить, что это такое. Мое замешательство куратор толковала по-своему:
– Не знаете, как сказать об этом по-испански? Ну, хорошо, оставим этот вопрос.
При первой же возможности мы с Вероникой ехали в Шеберту. Если не удавалось достать билеты, ехали в холодном тамбуре, где температура воздуха казалась ниже уличной, где отвратительно грохотало лязгающее железо сцепленных между собой вагонов и мороз пробирал до костей.
Чтобы разогнать застывающую от холода кровь, Вероника, немало на своем интернатовском веку повидавшая, бойко подпрыгивает, имитируя танец. Я смотрю на свою бесшабашную сестру-авантюристку и удивляюсь, как ей удалось подбить меня на безрассудную поездку.
Нелепый смех разбирает нас до слез. Мы на время забываем о неудобствах. За окном становится совсем темно. Стуча колесами, поезд все дальше уносит нас от большого города. Проходит часа четыре, прежде чем мы, горе-путешественницы, осмеливаемся проникнуть в общий вагон. Мы забираемся на третьи полки, предназначенные для перевозки багажа. Я старательно вытираю вековой слой пыли. Вероника с ухмылкой следит за моими действиями:
– Хорошо устраиваешься, сестра, а не подумала о том, что тебя сейчас стащат отсюда?
В вагоне тепло. Измученные холодом и страхом, под размеренный стук колес мы впадаем в сладостную дрему, ни на минуту не забывая о зыбкости положения. И этот неотвратимый в своей роковой неизбежности момент наступает. Мы обе пробуждаемся от тревожного чувства. По вагону идет проводник, который проверяет билеты. Привстав на цыпочки, «удав» пристально вглядывается в неясные очертания на третьих полках. Наметанным глазом безошибочно определяет присутствие «зайцев».
– Предъявите билеты!
– У нас нет оных, – говорю я.
– А у вас? – с подобным вопросом он обращается к Веронике. Та медленно приподнимается, рукой оправляет пальто, чтобы случайно не обнажилось колено. Принимает удобное положение и в напряженной тишине всеобщего ожидания молвит:
– А мы вместе!
Коварный проводник двигается дальше, взяв на заметку местоположение безбилетников. Под утро он будит нас и кивком головы приглашает следовать за ним в тесную каморку, где получает мятую купюру достоинством в пять рублей.
В родной деревне царит первозданное умиротворение. По замерзшим улицам мы пробираемся к своей избушке. Утопая в нехоженом снегу, Вероника торит дорожку к высоким воротам.
Старый дом встречает нелюдимым духом: холодом и запущенностью. Печку мама Валя топит редко, потому что из щелей валит дым. Мы принимаемся наводить порядок. Выбиваем слежавшиеся тканые дорожки. Моем полы. Попутно с непонятным упоением гоняем старых котов, свыкшихся с незыблемой тишиной. В печке весело потрескивают дрова. Дом наполняется теплом и уютом.
Только в Шеберте, где время остановило свой ход, мы с Вероникой чувствуем себя первобытными по природе. Здесь не надо подбирать выражений, которыми пользуются люди в цивилизованном мире: хватает междометий. На своей «малой родине» мы отдыхаем душой, черпаем силы, чтобы «плыть в революцию дальше».
Слух о приезде городских девчонок распространяется по всей деревне. Раздается стук, и в дом вместе с клубами морозного воздуха вваливаются гости: жизнерадостный весельчак и балагур – крепыш Прохор и его двоюродный брат, полная его противоположность, высокий красавчик с туманным взором синих глаз – Николаша. После летнего продолжительного романа Прохор считает себя женихом Вероники, хотя та сомневается до последнего: он ли ее судьба? А Николаша, местный ловелас, озорной гуляка есенинского типа, намеревается добиться моего расположения. Серьезных отношений не возникает: я не желаю стать очередной победой в его длинном списке. Однако он тревожит скрытые чувства, побуждает меня к первым лирическим стихам. Стихи лишены всякой рифмы – подобие русского перевода испанских поэтов, однако передают настроение влюбленности и грусти.
Где-то и близко, и далеко
Живет человек, которому я нравлюсь,
И который нравится мне.
Он нужен мне: его глаза, руки, губы,
Кудрявая голова, отдыхающая на моих коленях,
Ласковые губы, отдающие мне его дыхание,
Нежные руки, тоже любящие меня.
Ночью, опускаясь в тихую постель, я хочу его.
Но трудный день, прожитый с беготней и шумом,
Закрывает мне глаза,
Усталостью ложится на плечи,
И я засыпаю мгновенно.
А грусть не проходит,
Накапливается толстым слоем,
Как пыль на старинном комоде
В старинном доме шебертинском.
Николаша забылся, как мелькнувший за окном поезда и пропавший из виду дорожный полустанок, а смешные стихи остались. Прохор же, не в пример своему брату, вел решительное наступление на полную сомнений Веронику, не сдавая своих позиций ни под каким предлогом. Скоро о его предстоящей женитьбе узнала вся Шеберта, только сама «невеста» вела себя так, словно речь шла не о ней.
Возвращение в город сопровождалось приключениями и новыми знакомствами, как правило, не имевшими продолжения, но помогающими нам повышать свой уровень самооценки. Мы вдруг обнаружили, что в каждом мужском взоре при нашем появлении неожиданно вспыхивала нескрываемая заинтересованность. Незаметно для себя мы повзрослели и стали нравиться мужчинам.
Как-то вагон был забит солдатами и новобранцами. Все до единого смотрели на нас жадными глазами, словно каждый хотел откусить по кусочку. С нами в купе ехали парни, судя по всему, работяги, кочующие люди. Один из них, по имени Сергей, показался мне похожим на Николашу. Может быть, меня смутили такие же синие с поволокой глаза? Он вел себя почти высокомерно, но стоило скользнуть по нему взором, он тотчас же отрывался от книги и долго смотрел на меня.
– Как называется ваш аул? – насмешливо спрашивал он. – Есть ли у вас московский тракт? Не знаешь? Вроде, видела какую-то дорогу за опушкой?
Я выдерживала его взгляд, и глаза наши, встречаясь, не разбегались в стороны. Второй, Дима, отнесся ко мне по-братски. Мы улыбались друг другу, словно были знакомы сто лет. Когда со второй полки спрыгнул солдатик, Дима любезно предложил мне занять его место.
– Ой, какая твердая подушка! – ворчала я, пристраиваясь на жестком солдатском вещмешке. – Разве на такой уснешь?
– Привыкай, – сказал Дима. – Выйдешь замуж за офицера, будешь за ним ездить, придется спать на такой подушке.
– Нет, за офицера я не выйду, – возразила я. – Мне не нравятся военные.
– А что так? Все девчонки без ума от военных.
– А я – нет. Не люблю ходить по струнке.
– А за кого ты выйдешь? За работягу?
– Выйду за того, кого полюблю.
– Дело ты говоришь! – согласился Дима. Он вспоминал родную Украину, как некий уголок земного рая. – У нас такие яблоки, арбузы!
– Лучше один раз попробовать, чем много раз услышать, – резонно заметила я.
– Я пришлю тебе посылку с яблоками! – пылко обещал Дима. – Мамане напишу, она отправит.
Подъезжали к Иркутску мы самыми близкими друзьями.
– Ты жди, Настя, в середине июля, как только поспеют первые яблоки… – воскликнул Дима.
– … мы тебе напишем! – закончил фразу Сергей.
Прощаясь, он дружески пожимал нам руки, понимая, что как только мы ступим на перрон, наши пути разойдутся навсегда. Так оно и было.