II
Баринов курил пятую сигарету за утро, прихлебывал из чужого, но ставшего ему родным за эту неделю, синего бокала со сколом на ручке, горячий травянистый чай, и смотрел то на чистый лист бумаги, то за окно. Лист был девственно чист. Тот, на котором Баринов в первый же день что-то написал под заголовком «Расказ», с одним «с», начинающий писатель стыдливо спрятал под стопку чистой бумаги, выбросить не решился, подумав мимолетно «а вдруг!…»
Еще через два дня, просидев безрезультатно за столом с неизменным синим бокалом в обнимку и гаснущей сигаретой в зубах, Баринов решил «забить» на прозу, и написать стихи. Да. Именно стихи. К тому же, он всегда писал на юбилеи друзьям стихотворные поздравления, и всем нравилось. Так почему бы не написать больше? Вот и получится то, во что хочется выплеснуться душе. Поэма, например.
Но и поэма как-то не рождалась. Впрочем, Баринов не истязал себя поиском рифмы, он просто «мысль думал», глядя в окно и попивая чай.
А за окном пейзаж не очень радостный: небо, завешанное серыми тучами, словно грязной ватой. Лишь кое-где между клочками проглядывает осенняя синь. Елки остроконечные на ближних подступах к топкому лесу. Редкие сизые шлейфы дыма из труб дачных домиков, в которых вот так же, как и он, приземлились на зимовку редкие отшельники. И задница соседки по участку. У Баринова было ощущение, что она как застыла на этой точке неделю назад, так и не сдвинулась ни разу с места. Совершенно унылая задница, обтянутая какой-то стремной полосатой юбкой, полуприкрытая старой курткой.
Баринов, как не напрягался, не мог представить себе хозяйку «пятой точки». Видок такой, что даже захоти чего сексуальное домыслить, так не получится.
Только раз за все время хозяйка унылой «пятой точки» обернулась на чей-то окрик от изгороди, и он увидел выбившиеся из-под платка клочковатые, видимо, к тому же седые, волосы. «Чисто баба-яга!» – подумал Баринов, и перестал обращать внимание на торчащую посреди огорода соседку.
В общем, обстановочка в дачном домике и во всей округе совсем не поэтическая. Как раз наоборот. А так хотелось хорошего настроения! И еще очень хотелось поделиться со всем миром тем, что вдруг почувствовал, обретя свободу. Ну, и выплеснуть на бумагу всю боль, что накопилась. И не только за этот прошедший год. А за все время его долгой службы на Севере, когда в окнах никакого просвета – сплошная полярная ночь, и в жизни никакой радости – лямка бурлацкая….
И вот сейчас, когда есть и время, и место, и никто душу не рвет на ленточки, и не давит, когда появилось то, чего он так ждал всю жизнь – свобода, – ушло вдохновение. Не писалось, хоть ты застрелись! Впрочем, застрелиться бы не получилось – не из чего…
Телевизор, который ему достался вместе с дачей, по словам старой его хозяйки, «говорить – говорил, но показания не давал». То есть, ящик исправно бумчал, и Баринов даже угадывал по звуку, какой канал на связи, но на экране «шел снег» и никакой «картинки».
Первую неделю Баринов это еще как-то терпел, а потом взбесился. От этих серых туч, этой унылой задницы на соседнем участке, да еще от раннего непрошенного «снега» по ящику, он того гляди захандрит, как в дальнем походе. И тогда – хана! Для того он забрался сюда?!
И отложив свой так и не начатый роман в дальний угол, Баринов взгромоздил на стол старый телевизор и стыдливо водрузил на нос новенькие очки, купленные по случаю – заметил, что читать и писать стало трудновато, и, наткнувшись на киоск с очками, методом тыка подобрал нужные. «Вот и дожил до колес на носу! – сказал он сам себе, полюбовавшись на себя в зеркало. – Башка давно седая, а теперь еще и очочки…»
Когда сквозь телевизионный «снег» на мутном экране проступили силуэты людей, Баринов удовлетворенно потер руки. Потом оделся потеплее и полез на крышу – поправить антенну.
Вечер этого дня у него получился домашним, под бумчащий телевизор. И был он таким тихим и умиротворенным, что Баринов, наконец, ощутил покой в душе. От протопленной печи тянуло жаром, за железной заслонкой в чугунке дозревала душистая картошка – «картопля», как говорила его деревенская бабка. Этого второго «хлеба» Баринову досталось целое поле от прежней хозяйки. У той не было ни сил, ни времени, ни желания выкапывать ее. Тем более, что увезти в город картошку было не на чем. И хозяйка фазенды, набросив к цене дачного домика лишних пять сотен рублей, оставила Баринову картошку, которую он немедленно выкопал, пока ее не вымочило дождем.
Спроси, зачем он купил эту дачу, он и ответить толком бы не смог. «Взбрело», – так сказала бы за него его покойная бабка. А он чувствовал, что просто надо ему уединиться где-то, в обнимку с природой побыть, чтоб не мешал никто, не лез с нравоучениями, не обзывал, наконец, «неудачником», и того хуже – «бездельником». Ну, и до кучи – «кобелем». Хотя, в последнем Баринов ничего страшного не усматривал. Ну, кобель! Это, между прочим, тоже кое-что говорит о мужике. Но это так, шуточки. На самом-то деле, хотелось обдумать все, что с ним произошло.
Служба, которая была смыслом всей его жизни, закончилась так внезапно, что он не успел даже осознать, как это произошло, что он вдруг в один момент стал сухопутным гражданином со всеми вытекающими – «неудачником» и «бездельником». И не в счет, что до этого много лет был добытчиком, кормильцем и главным поставщиком материальных благ в семью.
Даже собственные дети на него последние полгода смотрели как на пустое место.
Рассказать это кому-то – поймут ли? Только друзья по службе. Так они далеко на Севере остались.
Письмо бы написать, да пока письмо найдет адресата, много воды утечет. А почему-то жутко хотелось доверить все бумаге. Ну, просто зуд какой-то одолел писательский. Это при том, что писать он, даже сочинения, никогда не умел. Но почему-то решил, что непременно осядет на даче на всю зиму и… Как там у любимых бардов братьев Мищуков: «Погляжу на морозный туман, и засяду за длинный роман…»
Так в его жизнь вошли эта дача, картошка, осень, последние проблески холодного солнца, дым из трубы, вымокающие на болоте грибы…
И еще эта задница в окне. Целую неделю – одна и та же задница. «Она хоть ест?» – подумал Баринов про себя, в очередной раз критически посмотрев на тетку, чуть не носом зарывшуюся в полосу.
Она как будто услышала его, выпрямилась, воткнула в землю какую-то крошечную, не серьезную какую-то лопатку, подняла ведро и пошла в дом. «Видать, тоже картошку копает», – со знанием дела подумал Баринов. Издалека ему не очень-то было видно, что там за урожай у соседки.
* * *
Илья Александрович Баринов, разменяв пятый десяток, пытался начать свою жизнь заново. Вот он, реальный «сороковник». Кто говорит, средний возраст, с его обязательным кризисом, а если пристально посмотреть, то далеко-о-о за середину, так как по статистике, российские мужики в 63 отправляются в мир иной. Это, если еще ничем страшным не болеют.
Нет, туда Баринов, конечно, не спешил и не собирался, но вот то, что у него в жизни что-то сломалось – это точно. Причем, как посмотреть: с одной стороны – жизнь кончилась, с другой – началась. И второе ему с его огромным желанием жить, нравилось куда больше.
Больше всего его во всем случившемся удивляла жена. Алла Константиновна не плакала, не заламывала руки, не умоляла супруга остаться с ней, а самое главное – с детьми, один из которых был беспомощным из-за родовой травмы. И хоть общими усилиями Бариновы подняли Алешку на ноги, он и в двадцать лет требовал постоянного внимания родителей. Если бы не он, Баринов давно бы с Аллой Константиновной распрощался. Не было любви между ними. То, что много лет назад за любовь приняли, было с его стороны – страстью, с ее – выпендрежем перед подружками. Выйти замуж за курсанта-подводника, причем потомственного моряка, сынка большого морского чина – это был лотерейный билетик для девчонки, которая после школы завалила первый же экзамен в институт.
Правда, Аллочка, когда Илья привез ее на «смотрины» в родительский дом, не увидела радости в родительских глазах. Зато хорошо разглядела огромную четырехкомнатную квартиру в старинном доме на Загородном, погоны и выправку будущего свекра и меха с бриллиантами будущей свекровки. А еще в доме Бариновых к обеду подавали, кроме ложек, по два ножа и две вилки темного серебра. В общем, все от пушистого коврика на входе до огромной хрустальной люстры под потолком, так поразило воображение Аллы, что она сказала себе: умру, а замуж выйду.
Впрочем, такой жертвы смертельной от нее совсем не требовалось. Илья за тем же самым обедом вдруг брякнул родителям, что намерен жениться, и Алла – его невеста.
Алла от неожиданности едва не подавилась, а родители жениха переглянулись, мама смахнула слезинку, которая капнула в тарелку, и выдавила из себя, чуть не плача – «Согласна».
Отец сурово промолчал, шумно хлебая борщ, рассматривал будущую невестку. Потом утер рот салфеткой, шумно вылез из-за стола, посмотрел на сына, и сказал:
– Поговорим!
Алла никогда не узнала, о чем был разговор, но, выйдя из кабинета, Илья улыбнулся ей, незаметно кивнул одобрительно, а папаша его, Александр Михеевич, вздохнул и сказал:
– Женитесь, хрен с вами!
Родители Ильи помогли им со свадьбой, которая вопреки представлениям Аллы, отпразднована была очень скромно. И подружек всех пригласить на нее она не смогла. И гуляли гости не в апартаментах Бариновых, а в кафе неподалеку от ЗАГСа, так что ни родители ее, ни брат с сестрой не увидели ни коврика пушистого в прихожей, ни люстры иностранной с миллионом блестящих в темноте хрустальных капелек.
А через два дня, которые молодые провели в сборах, каждый в своем доме, они погрузились в скорый поезд Ленинград – Мурманск, и отбыли к месту службы Ильи Баринова, в Заполярье, в поселок Большой Лог, где когда-то начинал службу отец Ильи, и где сам он появился на белый свет.
Поселок на пять десятков домов с покосившимся клубом подводников, с расшатанной деревянной лестницей, по которой взбирались на одну сопку и опускались с другой, с долгой полярной ночью и холодным северным летом, с крошечной норкой в общежитии моряков – вот что ждало Аллу вместо шикарной ленинградской квартиры с высокими потолками, под которыми светят не нашим светом чешские люстры из богемского стекла.
Когда Илья, исполнив все формальности, опустил на пороге их нового дома чемодан, сказав «Приехали!», Алла вдруг расплакалась.
– Ну, ты что, глупыш? – Илья с первого дня знакомства называл ее этим словом. – Ты же хотела быть со мной всегда! Скажи, хотела?
– Хотела! – всхлипнула Алла.
Конечно, у нее хватило мудрости не сказать ему, что рассчитывала совсем на другой поворот. Прежде всего, на то, что папа позаботится о сыне и пристроит его в Ленинграде. Где ей было знать, что в том памятном разговоре, который состоялся в кабинете у отца в день ее знакомства с родственниками мужа, Александр Михеевич треснул сыну по макушке, услышав от него, что Алла ждет ребенка, и строго сказал:
– Женишься, и в Большой Лог немедленно! Я позабочусь о том, чтобы у тебя там служба была, а не рай на земле!
А Илье только и надо было – этого родительского «благословения». Он сразу знал, что ни о каком распределении в Ленинграде не может быть и речи. А ехать одному на Север – это вообще сойти с ума. Ребята ему сразу сказали: женись, и приезжай на службу только с женой. Тогда и жилье будет, и смысл жизни какой-то появится. А про ребенка он отцу поднаврал. Если бы не это, то ехать бы ему в сопки в гордом одиночестве. А этого после всех передряг, что с ним случились, он бы не вынес. Только не одиночество. Слово-то какое страшное – «одиночество»! «Один ночью» – если разложить его на составляющие.
* * *
Илья выволок на свет божий пачку бумаги, перечитал написанное накануне, заметил ошибку досадную в слове «расказ», скомкал лист и отправил его в печь. Посидел у открытой дверцы, посмотрел, как на красных угольях начинает корчиться исписанный рваным мальчишеским почерком, лист бумаги, как темнеют и обугливаются его края, дождался, когда вспыхнет бумажный комок, прикрыл дверцу, и сел за стол перед новым чистым листом.
Он так и не мог понять, зачем ему все это нужно? Детям оставить после себя? Может быть. Хотя сыновья, ни один, ни другой, по стопам отца не пошли. Старший – Андрей – увлекся фотографией, и после курсов каких-то несерьезных устроился на работу в газету. Баринов пофыркал немного, но потом остыл – фотография так фотография. Помог купить сыну хорошую камеру и даже следил за его успехами в этом деле. Сын показывал отцу то, что снимал для газеты, и они иногда до хрипоты спорили, что будет лучше смотреться на полосе.
О втором сыне и его учебе долгое время речь вообще не шла. Какая там учеба, если он из болячек не вылезал. Но они с женой костьми готовы были лечь, чтобы только мальца на ноги поставить. И поставили. И даже учиться смог младшенький Алешка. Правда, учеба была в основном домашняя. Спасибо, появилось такое чудо, как компьютер, и у парня интерес проснулся к учебе. И работу удалось найти. Хоть и не сильно «хлебную», но все же при деле. И при том же компьютере.
Все понимал Баринов – у каждого в жизни своя дорога. Он вот по батиным стопам пошел, и не жалеет. Хоть и пришлось с морем расстаться. А его пацаны другую стезю выбрали. Пусть так будет. Правда, батя за сыновний выбор его в сто этажей покрыл отборным морским матом. И любовь свою дедову отдал другим внукам – детям младшего брата Ильи – Ивана.
На батю Илья зла не держал. Хотя… Был момент один, который не мог он простить отцу и матери, да дело прошлое. Что ворошить… К его сегодняшнему состоянию это отношения не имеет.
«Для меня лично дорога на флот началась с рассказов отца, военно-морского офицера, подводника, путь которого я почти повторил». – Написал первое предложение Баринов. И оно ему понравилось! Легко так написалось. И сразу как-то в голове прояснилось, что и как надо писать, и главное – зачем! Да для себя! Прежде всего – для себя. Сегодня дети молоды, им не надо ничего. А придет момент, захотят про жизнь его родительскую узнать – вот и прочитают. И окрыленный этим внезапно найденным решением, Баринов уверенно застрочил своим рваным, пацанским почерком.
«Куда идти после школы – такого вопроса для меня не было. Только на флот и обязательно на подводные лодки. Училище было выбрано тоже не случайно: отец его в свое время закончил. Так я попал в «систему». «Системой» все военно-морские училища называют. Почему? Да очень даже просто. Там разработана и действует система перековки пацана в офицера. Там сразу с первых дней действует принцип жизни: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!». И сбоев эта система в своей истории не знала. Всех перековывала, и я не был исключением.
Первый курс под названием «Без вины виноватый» запомнился бесконечной уборкой территории, борьбой со снегом и одуванчиками. Ага! С этими милыми желтенькими цветочками мы вели жесточайшую борьбу, чтоб не росли, где попало!
Зарплата 8 рублей 30 копеек в месяц и постоянное чувство голода – вот что такое первый курс «системы». Увольнения по субботам и воскресеньям с условием, что нет «долгов» по учебе. Ну, а если есть, то, будь добр, сиди в субботу и учись. И не чешись!»
Баринов почесал за ухом. «Не чешись» можно писать или нет? Не слишком вольно? И поймал хвостик мысли: да кому какое дело, как пишу? Главное – правдиво! А то приходилось ему иных подводников читать. Пишут так, мол, «плавали – знаем», а на самом деле и моря в глаза не видывали.
«В общем, первый курс – это выживание. Зато, если выжил, прошел „естественный отбор“ почти по Дарвину, то дальше уже проще. – Снова бойко застрочил Баринов. – Долгов по общим дисциплинам, как блох на собаке, плюс караулы и наряды, и никаких тебе увольнений в город. Но если и его перевалил благополучно, и попал на третий курс, который в „системе“ иначе, чем „Веселые ребята“ и не зовется, то ты, считай, выплыл. Зарплата 15 рублей 80 копеек, а это уже о-го-го! Три увольнения в неделю, вдобавок общевузовские дисциплины позади и есть опыт освоения „системы“. Тут можно и о любви поговорить».
О любви Баринов поговорить любил. Было что вспомнить. Девахи тогда табунами за моряками бегали. Еще бы! Клеша несусветные тротуары подметают, «беска» на затылке, как влитая, сидит. Весь третий курс по весне как с цепи срывается – и в загул. Благо далеко и ходить не надо было: «общага» сельхозинститута прямо через дорогу.
Многие тогда определились со своими невестами из этого института. Как раз и курс четвертый подвалил, на котором курсанты «женихами» – не иначе! – называются.
Тут Баринов сделал паузу. Чайку крутого с горкой налил себе из бухтевшего на плите чайника. Вот хоть убей, а это время до сих пор больно вспоминать. Была любовь у него. Но не из «общаги» этой, где девиц каждый курсант знал. («И не только в лицо, хм…» – вспомнил к месту Баринов). Ладно, что вспоминать. Была и была. У кого такой любви не было, чтоб и через годы голова кругом и в сердце будто иголка застряла?
«Потом выпуск был. Весна, ночи белые. И традиция незыблемая морская: в парке у статуи Геракла надраили пастой гойя мужскую гордость». – Тут Баринов хихикнул даже, вспомнив, как милиционер дежурный специально за угол завернул, увидев, как они белой той выпускной ночью к герою греческой мифологии с непристойным предложением подступились. А Геракл… Он же отказаться не мог, потому как памятник. Безмолвствовал Геракл. Опять же – традиция. Грех ломать. Это даже менты понимали.
У Илюши Баринова к этому времени тоже барышня на примете появилась. Обычная, ничем не примечательная девчонка. «Симпотная!» – похвалили пацаны. А у Ильи сердце при виде ее совсем не екало, и другая по ночам снилась. Но эта, Аллочка, была покладиста и мила. Немного царапнуло Илью, что в первый же вечер их знакомства она очень подробно расспрашивала его о семье, о квартире, о планах на будущее. И все самое тайное, что происходит между мужчиной и женщиной, у них произошло слишком уж скоропостижно. Цена этой «добычи» была не высока: два букета цветов и скромное отмечание знакомства в кафешке с Шампанским и мороженым.
Потом они оказались в какой-то незнакомой квартире, где все произошло быстро, без особых уговоров и капризов. Весьма порадовало Баринова то, что оказался он первым мужчиной у Аллочки. Был в этом какой-то, ему одному лишь понятный знак, наполненный особого смысла. «Мужик-победитель» – примерно так думал о себе.
Правда, с той самой победной минуты Аллочка изменилась до неузнаваемости. Она бесконечно ныла о потере своей драгоценной девственности, сокрушаясь о том, «кто теперь ее такую замуж возьмет!»
Баринову сначала это нытье понравилось: эк, девка-то переживает! А потом слегка поднадоело: меры Аллочка явно не знала.
И еще одна неприятность приключилась после его мужского триумфа: Аллочка больше ни в какую не соглашалась ни на какие интимные встречи. Отговорок было море, как в том анекдоте. И это только разжигало Баринова. Вот поэтому и решился он на скоропостижную женитьбу легко и быстро. Во-первых, семья – это легализация интимной жизни. Во-вторых, к месту службы ехать одному было нельзя: там с невестами полный облом. И, в-третьих, и это было самое главное, уж очень хотелось ему насолить собственным родителям. Аккуратно так, без скандалов и нервов «Хотели принцессу мне в жены, а я вам простолюдиночку приведу. И попробуйте что-то вякнуть. Вякнули уже однажды, что не по чину подружки мои высокопоставленным родителям…», – злорадно, что совсем было не свойственно ему, думал на эту тему будущий моряк-подводник Илья Александрович Баринов.
Потому и придумал он эту липовую беременность у Аллочки. Знал, что батя огласки лишней не захочет. Да и вел он себя так в последнее время, что родители как на бочке с порохом из-за него сидели. То выпьет лишку, то драку учинит. И все не просто так, а с вызовом. Будто перчатку им в лицо бросал.
Сначала Бариновы-старшие воспитывать его пытались, батя за ремень было схватился, но Илья тоже характер показал: руку с ремнем перехватил – «Только попробуй!»
И тот не посмел. Только зубами скрипнул и ремень бросил.
А мать Илья старался не замечать. Не обижал ни словом, ни делом, но и ласковости никакой не осталось у него. А ведь был когда-то как котенок. Сколько слов нежных для нее находил.
Тамара Викентьевна из властной и царственной в поникший одуванчик превратилась за несколько месяцев. Только и повторяла:
– Илюшенька! Я ведь хотела, как лучше, а вышло – только хуже…
– Сама виновата, – бросил в ответ на ее причитания Илья.
Странно, но ему не было жаль мать. Ему казалось, что она и только она одна виновата во всем, что с ним произошло. И поэтому, приведя в дом невесту Аллочку, он, представляя девушку родителям, шутливо, но с понятным всем подтекстом, сказал:
– А это моя золушка! Прошу любить и жаловать…
Брови у Тамары Викентьевны взлетели было вверх, но она подавила в себе желание заорать с порога на сына. Слишком памятным было его совсем недавнее «выступление», когда Илья сказал, что перед отъездом к месту службы женится на первой встречной. Спасибо, что и вправду не привел первую встреченную девицу легкого поведения. У этой «золушки» хоть вид нормальной девушки был. Ну, а то, что не их поля ягода, так что делать. «Сами виноваты, – думала Тамара Викентьевна. – Надо было заранее озаботиться поиском хорошей партии для Ильи, а мы все больше о себе думали… Вот и результат».
Ей, профессорской дочке, и внучке известного ученого-химика, не надо было объяснять, что такое «хорошая партия» в браке. Когда в их доме появился красавец моряк-подводник Саша Баринов, дед сказал:
– Вот тебе, внучка, замечательный жених! Тут мне и помереть можно в спокое за тебя.
Жених и вправду был хорош, но никакой любви в сердце у Томочки он не вызвал. Гордость только за то, что адмиральский сын у нее в мужьях будет. И у него в душе было то же самое – не безграмотень какую в жены брал, а из профессорской семьи приличную и образованную девушку. Образование ей, правда, стало как рыбе – зонт, потому что молодая семья отправилась к месту службы супруга, в далекий заполярный поселок Большой Лог, где любимой с детства Томочкиной химии было совсем не много: порошок стиральный, да отрава для крыс и тараканов.
Зато семья была уважаемая, и она была женой очень перспективного командира подводной лодки. Поэтому она очень скоро усвоила главное: брак должен строиться исключительно на трезвом расчете. А любовь… А любовь тоже!
У удачливой в браке Томочки и любовь была весьма удачная: раз в квартал она летала в Ленинград, «с родителями повидаться». Это была официальная версия. Но встречалась Тамара Викентьевна не только с состарившимися родителями и членами своего ученого профессорского семейства, но еще и с одним весьма успешным партийным деятелем, который организовывал для них краткосрочный отдых в одном из лучших пансионатов на берегу Финского залива.
Из своих ленинградских «побывок» Томочка Баринова возвращалась обновленная, какая-то светящаяся и веселая, что не могло не укрыться от пристального взора Александра Михеевича. Но поскольку он сам целомудрием похвастаться не мог, то смотрел на Томочкины путешествия сквозь пальцы.
Они жили, хорошо понимая, что между ними совершена сделка. Сделка удачная, имя которой семья. И никакие интрижки и отношения на стороне, какою бы любовью они не были названы, не могли сломать то, что они сами построили. Надежно и навеки.
И лишь когда до Томочки Бариновой, родившей на Севере Илюшу, дошли слухи о том, что у мужа на стороне очень серьезный роман, она поставила мужу ультиматум:
– Или я – или эта девка! Делай, что хочешь, но добивайся перевода в Ленинград.
Она не сомневалась, что он выберет ее. Хотя, это был единственный момент в их жизни, когда Тамара Викентьевна была на краю семейной пропасти: Баринов любил. Любил так, что готов был на разрыв в своей семье. Остановило его только одно: развод сломал бы ему карьеру, крылышки бы ему пооборвали в парткоме по самое не могу. Да еще рождение сына. Вот поэтому он всегда смотрел на него, как на причину своего вынужденного однобрачия. И никак не мог смириться с тем, что Илья встал на его пути к другой женщине.
Ничего этого Илья Баринов не знал. В доме никогда не велись разговоры о семейной жизни родителей. Он уважал отца и мать, и перед ним не стоял выбор – кем быть. Только моряком-подводником, как батя. И суровость отцовскую он принимал, как должное. Хоть и видел, что к младшему Ваньке отец относится лучше, не обижался. Его с детства приучали к мысли: ты – мальчик, ты – будущий моряк, ты – старший, ты – должен, ты – не можешь… И так далее. И если бы родители не перегнули палку в воспитании, как это случилось последней весной его учебы в «системе», он бы и дальше был послушным сыном. Но то, что сделали они, было преступлением против него. И простить он их не мог.
Вот поэтому и испытывал в глубине души злорадство, такое не свойственное ему. И женитьбу свою скоропостижную придумал больше для них, чем для себя. Это позже он поймет, что жениться без любви да на зло – нельзя. От этого вся жизнь кувырком идет. И страдают от этого ни в чем не повинные люди – жена и дети. Первая ни сном ни духом о том, что он папе-маме мстил таким образом, а малые и вовсе – без вины виноватые.
Сыновей он любил больше жизни, и с Аллочкой смирился в конце концов. Какая-то любовь все-таки между ними была. Не такая, что дышать друг без друга невмоготу, но забота – это тоже проявление любви. Так думали оба в тайне друг от друга. Да и Север, как лакмусовая бумажка, проверил их на прочность и на верность. И к чести Аллочки, она эту проверку выдержала.
* * *
…Увидев ободранные стены комнаты, разбитое окно, в которое нещадно дуло с улицы, скособочившуюся батарею, из ржавого крана которой капала на деревянный пол вода кирпичного цвета, Аллочка заплакала на пороге. Ей и так-то было нелегко. Всю дорогу до Мурманска она хранила гробовое молчание. Баринова стало это раздражать. Он выбрал момент, когда из купе вышли соседи, и тихонько спросил у Аллочки:
– Ты, я смотрю, совсем не рада?!
Аллочка подняла на него мгновенно наполнившиеся слезами глаза. Ему стало жалко девчонку. Нет, не девчонку уже, жену. Молодую лейтенантскую жену, морячку будущую.
Илья потянулся к ней, обнял. Аллочка сразу захлюпала носом у него на плече. У него от этого ее жалкого всхлипывания ворохнулось что-то в душе. Но всего одно мгновение продолжался этот эмоциональный взрыв. Уже через минуту Илья понял, что его это раздражает.
Он отстранил Аллочку от себя и строго сказал:
– Когда ты выходила замуж, ты знала, что нам предстоит долго… Понимаешь? Долго жить на Севере. Мы едет не на месяц, и не на год. И если ты сейчас со мной плачешь не понятно из-за чего, то что ты будешь делать, когда останешься там одна? К маме поедешь? Тогда не надо никуда сейчас ехать! Разворачивайся и возвращайся домой. Мне нужна жена. Понимаешь? Женщина, которая будет домом заниматься, которая ждать меня будет. Не в Ленинграде, под маминым боком! А там, в Большом Логе. Чтобы в любой момент, когда я приеду, меня встречал теплый дом. Я понятно говорю?
– Понятно… – Аллочка едва выдавила из себя это слово.
Монолог Ильи ее убил наповал. Она ведь и, правда, всю дорогу, глядя в окно на бегущий по пригоркам вслед за поездом лес, думала о том, что как только муж отправится в поход, а то и раньше, она сядет на этот самый поезд, только идущий в обратную сторону, и поедет в Ленинград. Пусть не в ту шикарную квартиру Бариновых с огромной хрустальной люстрой, а в хрущевку в Пушкине, где, кроме родителей и сестренки, ютится семья брата. Пусть, пусть будет тесно, зато среди своих, родных. В любимом городе, а не на Севере, где она никого не знает.
И вдруг муж, словно мысли ее прочитал. И как теперь говорить с ним на эту тему? И вообще…
В этот момент, глядя на Илью, только что прочитавшего ей целую лекцию о том, как надо жить, Алла поняла, что совсем не такой представляла себе любовь. У нее едва хватило сил сдержаться и не заплакать навзрыд.
Ранним утром, они прибыли в Мурманск, и Илья, усадив жену на чемоданы в зале ожидания не отапливаемого еще здания вокзала, убежал получать какие-то документы для проезда в пограничную зону. Аллочка зябко ежилась в осеннем пальто и разглядывала соседей.
Прямо напротив нее сидела пара. Она – ослепительная блондинка лет тридцати, в нарядной куртке с меховым воротником и в утепленных белых сапожках. Очень красивых! Такие вещи в Ленинграде можно было достать только по блату. Он – в форме морской. Вот только погоны его Аллочке пока что ни о чем не говорили, но, наверно, не новичок на флоте.
Они молчали. Он смотрел на нее, она – в пол, как будто пыталась запомнить узор на холодном кафеле.
– Нин, – мужчина пытался взять за руку свою спутницу, но она настойчиво высвободила свою узкую красивую ладошку из его руки. Аллочка заметила, что на пальце у женщины след от обручального кольца. Пальчики загорелые, видать, женщина провела отпуск на море. А на том месте, где было обручальное колечко – белая кожа.
«Развелись, – подумала Алла. – Интересно, почему? Он такой красивый. И любит, похоже, ее. Вон как пытается удержать…»
У ног женщины стояла дорожная сумка. Рядом, на деревянной скамейке, дамская сумочка. Сразу видно, что едет не семья, а одна женщина. И, судя по всему, она навсегда покидает Север.
Мужчина был так растерян, что Аллочке стало его жаль. Она в этот миг представила, что это она вся вот такая красивая, в этой импортной курточке, какую днем с огнем даже в Ленинграде не найти, в этих сапожках, явно не советского производства, сидит на мурманском вокзале в ожидании поезда. В руках у нее обратный билет. А рядом – Илья. Не просит остаться, не просит объяснить, что случилось, а просто смотрит, чуть не плача. И ей стало так жалко Ильюшу, что когда Баринов пришел с документами и билетами на автобус, она уже знала, что сделает. Они подхватили вещи и пошли на выход из вокзала. А когда стояли в небольшой очереди пассажиров, спешно забирающихся в неудобный и холодный ПАЗик, она прижалась к мужу, дотянулась до уха, и прошептала жарко:
– Я не уеду!
Баринов внимательно посмотрел на нее, нашел в темноте ее руку и сказал тихонько, чтоб слышно было только ей:
– Ну, вот и хорошо. Не расстраивайся, ты еще его полюбишь, этот Север…
* * *
– Баринов?! Илюха?! Здоров!!!
Илья всмотрелся в лицо человека, который окликнул его. В темноте общежитского коридора трудно было что-то разглядеть.
– Толик? Максимов?
– Ну, я! Узнал, наконец, чертяка! А я слышал, что ты к нам! Не один? С супругой? Это правильно! У нас женский пол исключительно замужний. Кто не успел – тот опоздал!
Максимов окончил училище годом раньше, и все это время служил в Большом Логе. Балагур, каких поискать, он за пять минут рассказал Бариновым все о жизни поселка. Потом заглянул в комнату, присвистнул, и посоветовал пожить временно в квартире соседей по лестничной клетке, которые только-только отбыли в отпуск на Украину.
– А удобно? – Нерешительно спросил Баринов.
– Ну, ты, Илюха, чудило! «Удобно – неудобно»! Тут все так делают. Никто особо свои хоромы и не запирает. Ключ под ковриком, открывай и живи.
Так Бариновы вместо жуткой комнатенки с разбитыми окнами устроились почти с комфортом в чужой квартире. Немного неуютно было сначала. А потом привыкли. Им правила поведения в чужом жилье объяснили.
– Главное – это что? – Вещал со знанием дела Толик Максимов. – Главное – это кровать!
Он внимательно посмотрел на Аллу, и она от его нахального взгляда покраснела.
– Не смущайтесь, барышня. Я знаю, что говорю. Повторяю для непонятливых: главное – кровать. Аккуратно снимаете хозяйское белье, застилаете своим, и спокойно отдыхаете.
Конец ознакомительного фрагмента.