Моему другу
моряку-подводнику Игорю Орлову
и его верной подруге Аленке…
© Наташа Труш, 2018
ISBN 978-5-4483-2804-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Небо, заштопанное на скорую руку серыми нитками кем-то там наверху, снова порвалось. Пятый раз за этот долгий день! И мелкий холодный дождь, словно сорвавшийся с тонкой нитки прозрачный стеклярус, начал сеяться сверху, нудно и бесконечно. Это не грибной теплый дождик в июле. Это холодная поминутная морось в конце сентября. Может, закончится так же, как и начался – мгновенно. А может, будет мочить всю неделю, затапливая соседний темный и мрачный в это время года, и без того мокрый в лес, в котором даже в хорошее сухое лето с трудом выживают напоенные влагой болота мелкие белесые грибы.
Ждать, что он закончится, значит, до сумерек время потерять, а Инге очень хотелось завершить поскорее все дела. Она уж и так была не очень рада тому, что развела эти огородные страдания, но бросать начатое не умела, и даже самое гиблое и безнадежное дело привыкла доводить до конца, даже если потом не переставала удивляться бесперспективности и никчемности содеянного.
Инга выглянула в окно. На стекле была видна вечная «радуга» – как на перегретом металле, следы побежалости – «бабьей жалости», как говорила подруга Тоня. Но даже через эту стеклянную «радугу» за окном было сумрачно и гнусно. Дождь все так же сыпался, будь он трижды не ладен! Инга достала с припечка просохшую старую куртку с капюшоном из выцветшей болоньи цвета линялых семейных трусов, шерстяные носки в веселую полоску и резиновые сапоги, которые были ей безумно велики и дрыгались на ноге, противно шлепая голенищами.
«Да-а-а… У Тосеньки ножка изяЧная!» – со смехом подумала в очередной раз Инга про подругу, которая любезно предоставила ей временное пристанище – собственную дачу во мшинских болотах. В крохотной прихожей подхватила ведерко и совок, и, зябко передернув плечами, выползла во двор, придерживая ногой, болтающейся в сапоге, скрипучую дверь.
I
Если бы еще пять месяцев назад кто-то сказал Инге Валевской, что она будет жить в покосившейся на один бок из-за подгнивших венцов, даче, посещать по утрам тесный скворечник в дальнем углу сада, в котором неудобно разместились «удобства» – деревянный постамент с аккуратной дыркой посередине, прикрытой крышкой от посылочного ящика с ручкой из старого деревянного кубика с буквой «М» наверху, и спасать своего породистого лысого кота Митрофана от соседских оглоедов, пьяных от любви к единственной в поселке кошке – она бы рассмеялась. Потому что этого даже в страшном сне представить она не могла. Да и все, кто знал ее – тоже.
Еще пять месяцев назад Инга жила припеваючи, и, как о такой жизни говорить принято, как сыр в масле каталась. Причем, не какой-нибудь простецкий сыр, российский или голландский, а непременно французский «ле фромаж» – Бри, Рокфор или Камамбер. Отец Инги и ее брата Ингмара оставил детям хорошее состояние, поэтому золушкой Инга не была никогда, удивительно сохранив при этом в папиной роскоши скромность и непритязательность. Рокфор – Рокфором, но если жизнь заставляла, могла довольствоваться и кусочком черного хлеба, густо посыпанного крупной серой солью. Да еще и удовольствие от этой крестьянской еды получала самое настоящее.
И хоть была она той самой принцессой, которая почувствовала под кучей тюфяков крошечную горошину, огромные резиновые сапоги, сваливающиеся с ног, ее не пугали, равно как и испорченный маникюр. Куда страшнее были предательство, и последовавшее за ним одиночество. Его она, кстати, выбрала добровольно. Муж Инги, Стас Воронин, просил ее «не делать глупостей», когда она молча собирала свои вещи. Но Инге от его предательства было так плохо, что она готова была уйти на вокзал с чемоданом. Только бы не видеть его, ставшего чужим в одно мгновение.
А случилось все банально. Как в плохой «пиесе». Да еще с презабавным современным концом…
Инга вернулась из командировки раньше, чем собиралась. Так получилось. Работа была завершена, а ей оставалось торчать в далеком сибирском городке еще неделю из-за заблаговременно купленных билетов на самолет – других не было. Делать ей там было абсолютно нечего. Знакомые – только по службе. У каждого – своя жизнь. Пока была работа, все варились в одном котле, а закончилась она – и у всех появились свои неотложные дела, главным образом – дачные.
Инга на выходные осталась совершенно одна в скучной гостинице, где в ванной комнате шмыгали по полу жирные коричневые тараканы. Чтобы не видеть паразитов, Инга отправилась на прогулку по городу, чужому и совершенно не интересному до такой степени, что даже работа, которую она так любила, и которая была связана с этим городом, не сделала его для нее родным и близким.
Ноги сами занесли ее в здание касс аэрофлота, и она, просто так, без всякой надежды, поинтересовалась у милой девушки, скучающей в окошке, а нет ли случайно одного билета на ближайший питерский рейс?
– Случайно есть. Одно место есть, на сегодняшний рейс, вечерний, – девушка внимательно посмотрела на Ингу. – Только если хотите брать, берите сейчас. Его только что сдали. Никто не успел купить…
Инга даже не раздумывала. Прикинула по времени – успевает сдать свой билет на рейс, который будет только через неделю, и собрать вещи.
Через час она попрощалась с тараканами и горничной, покинула под ее придирчивым взглядом номер, как это было принято еще в застойные советские годы, и, поймав частника, помчалась в аэропорт.
Потом она летела целую ночь, и в призрачном тумане первомайского утра самолет благополучно приземлился в Пулково. Сонные пассажиры недружно поаплодировали экипажу и авиалайнеру, удачно завершившему полет, и потянулись с сумками и чемоданами на выход, не дожидаясь приглашения бортпроводницы.
А еще через час Инга приехала домой. Без звонка. Без предупреждения. Звонить мужу не стала, и брату с сыном тоже. Накануне не успела, не до этого было, а потом будить не захотела. Зачем? И так без проблем добралась. Пусть мужики поспят…
«Пусть мужики поспят…» – пронеслось в мозгу у Инги, когда в своей спальне, на широкой супружеской кровати, застеленной красивым шелковым бельем, ее любимым, цвета моря, она обнаружила не одного своего любимого мужчину, а двух. В первый момент Инга подумала, что Стас спит с Денисом, как это бывало много-много лет назад, когда маленький сын просыпался утром, вылезал из своей кроватки, с закрытыми глазами находил родительскую спальню, и забирался под теплый бок Стаса. Инга, приготовив завтрак, приходила будить мужа, и находила двух своих любимых мужчин в объятьях друг друга.
Инга попыталась отогнать виденье. Денису 19 лет, и вот уже год, как он живет у брата в Финляндии, учится в университете.
«Стало быть, это не Денис», – как во сне подумала Инга, разглядывая незнакомого парня, нежно прикорнувшего на плече мужа. Ему было лет тридцать, может чуть больше. Зрелый мужчина, можно сказать. Если, конечно, можно так сказать – «мужчина». Да и о собственном муже она теперь не знала, как говорить. Кто он? Мужчина? Женщина? Или вообще «оно»?
Ингу передернуло от омерзения, она уронила на пол ключи, и от металлического звука любовнички проснулись.
Стас, продрав глаза и увидев в дверях Ингу, уткнулся лицом в подушку, а незнакомый парень поспешно вскочил, обнажив при этом перед дамой свои худосочные телеса. Прикрывая свое сокровище, он отвернулся, и, наша-рив под подушкой трусы, стал наспех одеваться. А Инга, не отрывая глаз, смотрела на его тощую, с шишками позвонков, спину, на которой красовалась цветная татуировка – бабочка. Парень шевелил лопатками, и издалека казалось, что бабочка помахивает крылышками.
Он оделся быстро, хоть и с трудом попал в штанины своих узеньких штанов «в облипочку» из какой-то блестящей ткани. Набросил на плечи пеструю рубашку, и пронесся мимо Инги, теряя на ходу шлепанцы. Через секунду она услышала, как внизу щелкнула закрывшаяся за ним дверь. А еще через минуту за домом взревел двигатель, и автомобиль вынесся на проселочную дорогу.
Стас все это время лежал, уткнувшись носом в подушку. Он, кажется, даже дышать перестал. И когда осмелился взглянуть на жену, ее уже и след простыл. Только ключи от дома остались лежать на полу в спальне.
Выматерившись вполголоса, но в сто этажей, Стас вылез из-под одеяла, надел белый махровый халат, валявшийся у кровати, допил прямо из горлышка коньяк – бутылка с остатками напитка стояла на полу, подождал две минуты, и, когда алкоголь тепло побежал по жилам, отправился к жене.
Он знал, что не будет никаких разборок. Инга не была истеричкой, и никогда не устраивала ему допросов с пристрастием, не допытывалась и не пыталась узнать тайное. И это было плохо, что она не скандалила. Потому что, в скандале можно было выложиться по полной программе. В споре, как известно, рождается истина. Разборка в семье могла хоть что-то объяснить, если объяснить что-то вообще в данной ситуации возможно. А когда женщина молчит, все его доводы будут словно булыжники падать в воду, и даже волну не нагонят.
Инга стояла у окна в большой просторной кухне. Мыслей в голове не было, кроме одной – ее предали. Причем, предали так, что даже поплакаться в этом она никому не может. На работе сказать, что застукала мужа в постели с мужиком – боже упаси! Сказать сыну и брату – тоже нельзя. Просто стыдно. Да и слов подходящих не найти. Слава богу, отец не дожил до этого дня. Вот уж кто бы докопался до всего сам! Да так, что пух и перья летели бы от муженька.
– Инь, – Стас Воронин как привидение в своем белом халате возник у нее за спиной и слегка тронул Ингу за рукав, от чего она брезгливо передернулась. Не смогла сдержаться, хоть и хотела. – Инь! Я прошу тебя – выслушай…
Инга так воспитана была, что если ее о чем-то просят, не могла отказать. Просит Стас – выслушай, и она вынуждена выслушивать, хоть ее и выворачивает наизнанку от его слов, от его еще такого родного вчера запаха, а сейчас противного и тошнотворного.
Инга промолчала, и Стас занудил.
Как она раньше не замечала, что он постоянно нудил?! Не говорил, а именно нудил, даже если это были не извинения и объяснения, а нормальные разговоры. Это его провинциальный комплекс неполноценности, который до сего дня казался Инге лишь милым чудачеством. А сейчас эта его привычка не разговаривать, а ныть, показывала его бабское начало. «Тьфу, черт возьми!» – выругалась Инга про себя, отметив, что уже давно что-то такое… бабское… в нем подозревала. Хотя… Не было ничего, что выдавало бы в нем …как бы это поточнее… не мужчину. Как раз наоборот. Ну, да что теперь об этом…
Инга потерла пальцами виски. В голове у нее шумело. Видать, давление… Она почти не слышала, что говорит Стас, улавливала только отдельные фразы:
– Инь, ну, пойми ты, я как врач тебе говорю: нормальное это дело, со многими мужиками происходит. Особенно по пьянке…
Стас осмелел, видя, что его выслушивают, и уже аргументировано вливал Инге об особенностях мужской физиологии, о том, что в Древней Греции это было нормально, и что-то еще. В голове у нее стучало – «бла-бла-бла», – так, кажется, говорят ее студенты.
Инга не могла больше всего этого слышать. Для него это было физиологической особенностью, для нее – предательством. Разные вещи.
Стас мучительно подбирал слова, и почти с ненавистью смотрел на жену. Ну, и сокровище ему досталось! Да другая уже давно бы поняла, что произошло недоразумение, что все это не повод, чтобы вот так молчать, как мумия. Да он сейчас для нее в лепешку расшибется, чтобы только загладить все. Хочешь на Бали? Завтра! Да хоть в Бермудский треугольник! Хочешь новую машину? Не вопрос! Любую!
Фокус был в том, что и Бали, и новую машину, и даже Бермудский треугольник его супруга Инга Валевская могла запросто устроить сама. А один звонок брату в соседнюю Финляндию, и на Бали можно было отправиться на вечное поселение. Впрочем, в Магадан тоже. И это Стас знал хорошо. Будучи мужиком сорока лет отроду, Ингиного пятидесятилетнего брата Ингмара Валевского Стас Воронин боялся, как огня. А строгий тесть его еще на свадьбе предупредил серьезно: дочку не обижать! Ей было всего восемнадцать, и брак этот «по любви с залетом» отцу Инги был совсем не нужен. Спасибо, что шею не свернули тогда жениху. Да и то только потому, что Инга была без ума от этого вологодского увальня.
Стас тогда хорошо уяснил, что брак в этой семье – святое. И загулы «налево» были у него сродни вылазкам в тыл врага. Один неверный шаг – и пиши – пропало. Тесть долго бы и разбираться не стал. В начале 90-х он внезапно разбогател и вместе с достатком в его характере появились новые, неведомые и ему самому ранее черты, такие, как жесткость, властность. У него всегда было обостренное чувство справедливости. Мог всю зарплату нищему на паперти отдать. Но мог и размазать негодяя, если довелось бы с таковым встретиться.
За Ингу со Стаса спрос был особый. Поэтому ни номера своего телефона в чужом мобильном, ни чужого волоска на собственной майке, ни – не приведи Господи! – вынужденной консультации у венеролога – он допустить не мог.
Потом старший Валевский заболел, и рак сжег его за три месяца. Умирая, папаша, кроме денег, бизнеса и движимости-недвижимости в России и Финляндии передал сыну заботу о семье Инги. И Ингмар заменил ей отца во всем. До сих пор при встречах он небрежно кивает в сторону мужа и спрашивает, зверски улыбаясь:
– Не обижает?
Остается надеяться, что Инга постесняется рассказывать брату о том, что ее муженек наворотил.
Сказать по совести, наворотил по глупости да из любопытства. В мужской компании не раз разговоры вели на эту тему, обсуждали, что да как. Кто-то плевался, но большинство помалкивало, видать, и правда, интересно, как это все происходит, если сегодня многие известные личности даже не скрывают своих наклонностей и пристрастий.
Стас даже не сразу понял, что говорит это все вслух. Просто увидел вдруг потемневшие глаза жены, понял, что уже и так далеко зашел в своих объяснениях, и замолчал.
Инга как будто ждала, что он, наконец, остановится. Она двинулась на выход, и, не посторонись муж, наверно, прошла бы сквозь него. В своей комнате она вытащила из шкафа большой чемодан на колесиках, и стала складывать в него вещи. Она еще не знала, куда поедет, где будет жить, и какие вещи ей для этого нужны, поэтому положила самое необходимое. В конце концов, в свой дом она всегда может попасть. Это сейчас ей нужно уйти и побыть одной, чтоб не видеть Стаса.
Он стоял у нее над душой и нудил о том, что все глупо, что у других куда хуже случается, что он, в конце концов, любит ее…
На этом месте Инга так посмотрела на мужа, что он замолчал. Он не пытался ее остановить, потому что не знал, что из этого выйдет. Тихая-тихая, а расцарапает морду, и объясняй потом коллегам, из-за чего сыр-бор.
Она не оглянулась на него, не сказала ни слова на прощанье. Она вообще ни слова не произнесла за этот час, что была дома. Закинула чемодан в багажник машины и аккуратно, как всегда, выехала за ворота, которые бесшумно закрылись за ней.
На повороте, перед выездом на основную дорогу Инга остановилась. Надо было решить, куда ей ехать. Ей хотелось не просто уехать от Стаса, а уехать так, чтобы он ее не нашел. А то, что он кинется ее искать, она не сомневалась. И совсем не хотела никаких встреч с ним. Ей вполне хватило сегодняшних объяснений про мужскую физиологию.
Инга достала мобильный телефон.
На часах было всего семь утра, когда Тосю Кузнецову разбудил звонок. Она взяла телефон и увидела высветившийся номер. Кого другого убила бы, но это была Инга – подруга любимая и дорогая.
– Ингушка, привет! Я заждалась тебя! Сколько еще можно сидеть в твоей Сибири?! Приезжай!
– Я не в Сибири, Тось, я прилетела, – голос у подруги был усталым и бесцветным. – И я сейчас приеду. Примешь?
– Странный вопрос! Конечно, приезжай. И что значит «примешь»? – Тося только хотела, было, допросить подругу с пристрастием, как она отключилась. В трубке послышались гудки отбоя.
Антонина Кузнецова с удивлением посмотрела на свой мобильник. Даже хотела позвонить Инге, и убедиться, что это не розыгрыш, но передумала. Если Инга сказала, что едет, значит, скоро будет.
Тося встала, закинула постель одеялом, и прошлепала в ванную, заглянув по пути в спальню мамы.
– Муль, ты проснулась?
– Как всегда. А тебе что не спится – день-то выходной? – в голосе Софьи Гавриловны Тося уловила тревогу.
– Муль, Инга прилетела из командировки, и сейчас к нам заедет. – Тося зевнула. – Вот, разбудила…
– Ингуша… Тонечка, я так рада, что вы с ней дружите. И ведь столько лет без ссор! – Софья Гавриловна откинулась на подушки.
До недавних пор Софью Гавриловну никому не приходило в голову даже в шутку «бабушкой» назвать, хоть на самом деле она была даже трижды прабабушкой: Тосина дочка Лидочка замуж выскочила сразу после школы и наградила семейство тройней. Три писклявых внучки – это вам не «здрасте-до свидания», это нянчиться надо. Но Софья Гавриловна в «няньках сидеть» отказалась наотрез. Впрочем, зная бабушкин характер, ее не очень-то и уговаривали.
Всегда подтянутая, с прямой спиной, словно палку проглотила, Софья Гавриловна была модницей и гуленой. Она сама изобретала умопомрачительные наряды, какие-то шляпки с париками, юбки с разрезами. Ей все шло к лицу, и она шла во всем этом великолепии, как королева. В музей, в театр, на выставку. Даже в модный бутик могла забрести, чтобы посмотреть, во что наряжаются современные богатые модницы. И плевать ей было на то, что богатенькие бездельницы, разбирающиеся в моде, как в женихах, кидали на нее насмешливые взгляды. Софья Гавриловна, гордо неся голову, украшенную какой-нибудь сногсшибательной шляпкой, ловила эти взгляды и посмеивалась. Ей так и хотелось сказать девицам: «Дай Бог вам быть такой как я через сорок лет!» И это была чистая правда. Она была молода в своем немолодом возрасте и теле. Потому и заносило ее в бутики, где она не стеснялась рассматривать тряпки, и плевать хотела на девок, наряды которых по стоимости могли сравниться с ее двухкомнатной квартирой.
Денег на подобные вещи у Софьи Гавриловны не было, зато фантазии – хоть отбавляй. И присмотрев что-то в магазине, она легко исполняла это из подручных материалов.
Тося называла эти мамины выкрутасы «обновками с шанхайским барсом».
– Ты не права, Тосенька! – поправляла дочь модная мама. – Я настаиваю на том, что это все-таки мексиканский тушкан!
Софья Гавриловна казалась вечной и непотопляемой, ничем не болела, и терпеть не могла разговоров про болезни, и вдруг этой весной ее свалил инсульт. Да так, что два месяца после больницы прошло, а она никак не могла придти в себя. Вот и лежала днями напролет, скучала. Поэтому, известие о приезде Инги Валевской, которую она по-матерински любила, приняла с восторгом.
Тося не успела сварить кофе, как в дверь позвонили.
– Иду-иду! – прокричала она из кухни, выжидая последние секунды, когда над джезвой поднимется кофейное облачко, быстренько капнула с ложки каплю холодной воды в пену, кинула щепотку соли, выключила газ, и поспешила в прихожую.
То, что у Инги стряслось что-то большее, чем просто банальный вираж любимого Стаса по бабам, про который подумала Тося, стало сразу понятно. На Инге не было лица. Тося обняла подругу, и почувствовала, как та трясется.
– Что? Ну что ты? – шепотом спросила Тося.
– Потом, Тось! Все потом, не при тете Соне, ладно? – Инга подула себе на лицо, смешно выпятив нижнюю губу, чтоб слезы не текли. Помахала ладошкой, нагнетая воздух. Внимательно посмотрела на себя в зеркало в прихожей. Быстренько скинула легкую куртку, туфли, и на цыпочках прошла в комнату.
– Ингуш, я не сплю, – сообщила ей Софья Гавриловна, и Инга направилась в ее комнату.
– Как Вы, теть Сонь?
– Нормально. Видишь – читаю… – Софья Гавриловна показала Инге глянцевый журнал.
– И стыдно сказать, что читаю, – понизила она голос. Потом покосилась на дверь, но Тони там не было, и она продолжила:
– Знаете, Инга, в наше время мы о таком даже не слышали. Это я про секс…
– Да… – задумчиво протянула Инга. – Мы в наше время тоже не обо всем в этой области слышали…
– Правда? – Софья Гавриловна оживилась. – Я, конечно, в силу своих лет всю эту премудрость, простите, только в теории теперь могу изучить. А вам… Вам я бы настоятельно рекомендовала. Как твой Стасик? Не косится еще на сторону? Вот, смотрите, что я тут вычитала: «Групповой секс очень сближает пару, в которой наметилась трещина. И у мужчины, и у женщины возникает забытое чувство собственничества, и на время в их постели наступает полная гармония». Вот! Применяй на практике, и куда он, на фиг, денется …с подводной лодки?!
– Мама, это тебе Лидка журналец подкинула? – строго спросила Тося, внезапно возникшая в дверном проеме. – Я ей, засранке, уши пообрываю! Я же дала тебе книгу, как раз той темы, что тебя интересует – мемуары разведчиков времен Великой отечественной, а ты всякую хрень читаешь!
Софья Гавриловна сложила губки бантиком, отчего морщинки вокруг маленького рта разбежались ровными лучиками, разгладила загнувшийся уголок странички журнала, и сказала:
– Мемуары я, Тосенька, всегда прочитать успею. Я, если ты помнишь, историк. Я их столько на своем веку прочитала! Я еще и свои написать смогу. А вот эта наука… – тетя Соня потрясла в воздухе многостраничным ярким журналом, – это для меня открытие. И Лидушку ругать не смей. Она мне просто привезла кучу этой макулатуры. Она так и сказала: «Баб! Мы эту макулатуру выбросить хотели, а ты, может, что вычитаешь». Никакого злого умысла. Так вот…
Софья Гавриловна жестом остановила Тосю, которая хотела ей что-то сказать:
– Не возражай! Если бы ты в свое время эту «макулатуру» читала, и выводы делала, ты бы не куковала сейчас одна-одинешенька. Петька твой от тебя сбежал, потому что ему скучно стало!
– Мам, да ты-то откуда знаешь, почему Петька сбежал???
– А вот отсюда и знаю! Не было у вас с Петькой нормальной сексуальной жизни, – сказала, как отрезала Тосина мама. – Сначала всем колхозом в коммуналке ютились, потом в «хрущобе», где каждый вздох на три этажа было слышно, а потом, когда уж в нормальную квартиру перебрались, у Петьки твоего начался кризис среднего возраста. И ты ему уже светом в окне не казалась, вот и понесло его этот самый «свет» искать – на юных потянуло.
Тося развод пережила три года назад. Сначала очень тяжело было, потом, как у всех – зарубцевалось. Но вспоминать и говорить об этом она не хотела.
– Ладно, ма! Что вспоминать-то? Что было – того уж нет. Читай дальше, а мы с Ингушей удалимся посекретничать. Я тебе твой кофе сейчас принесу.
– Кофе по-морскому? – строго спросила Софья Гавриловна.
– Ну, а как иначе? Мам, ты спрашиваешь об этом каждое утро!
– Спрашиваю. Для порядка!
Софья Гавриловна пила особый кофе, с солью. Этому ее научил один знакомый «адмирал». Звание морское у него было явно пониже, но тетя Соня называла его не иначе, как «мой адмирал». И от него в семье Кузнецовых кофе «по-морскому» научились пить все. «Адмирал» давно уже отправился в лучший из миров, а память о себе оставил. И всякий раз за утренним кофе Софья Гавриловна, поднося к губам крошечную чашечку, и, глядя на черно-белое фото в книжном шкафу, непременно поминала своего друга:
– Ну, с новым днем тебя, «мой адмирал»!
– Рассказывай, что стряслось? – спросила Тоня Ингу, когда они уединились на кухне за закрытой дверью. – Стаська загулял…
Она даже не спросила. Сказала. Как само собой разумеющееся. Кризис у мужика за сорок – он и в Африке кризис.
– Если бы просто загулял… – Инга помешивала ложечкой кофе, в который забыла положить сахар. – Я даже не знаю, как сказать…
Она и правда не знала, как все выложить подруге. Сначала думала соврать, сказать, что как у всех, ее Стас загулял. Потом решила, что ей самой от этого легче не станет. Надо было озвучить правду, а это она могла сделать только в этом доме, лучшей подруге, которая – пытать будут, – не сознается.
– Мама твоя прямо в точку попала. – Инга грустно посмотрела на Тоню. – Ты только не падай, но Стас изменил мне не с женщиной…
– А с кем? – Антонина уронила тапок с ноги, который покачивала ритмично на носочке.
– С мужиком! – выдохнула, будто собралась нырнуть в воду, Инга.
Тося присвистнула. Она это умела ловко делать еще с детства.
– Не свисти! Денег не будет, – привычно отреагировала Инга.
– Не беда! Их и так нет, – ответила подруга.
Потом Инга долго и путано рассказывала, как все было, что говорил Стас, и как она себя вела.
– Вот и все. Вещи у меня в чемодане, чемодан в машине, а мне надо придумать, где пожить. У тебя не останусь, не проси! – опередила она подругу. – Во-первых, Воронин сюда припрется и тут нудить будет. Во-вторых, мама твоя – женщина очень не глупая и проницательная, и придется ей все рассказывать. Она, судя по сегодняшнему разговору, все поймет, да того гляди, еще и оправдает Стаса. Вроде, как он по-современному поступил. Нет, у тебя не останусь. И вообще, хочу просто одна побыть. Мне, знаешь, какая мысль в голову пришла…
Мысль попросить у Тоси ключи от их дачи пришла ей в голову, когда она уже подъезжала к дому подруги. То, что там ее никогда не найдет благоверный – это точно. Дачные поселки на мшинских питерских болотах – это местечко пострашнее Бермудского треугольника. И вообще, там ее никто не знает. И самое главное: домик у Кузнецовых хоть и в садоводстве, но не в общей куче, а на отшибе. Там по берегу ручья вытянулось всего несколько участков.
Когда Кузнецовы вступали в дачный кооператив, то слегка опоздали. И им, последним в списке, отдали неудобья за ручьем у леса. Так пять участков оказались на отшибе. Вроде, и рядом, и в то же время – в стороне.
Справа от тети Сониных хором – дача одинокой старушки, которую зовут Грибушка, из-за того, что она каждое лето, даже не урожайное – с грибами. Бабушка живет в поселке круглый год. Ее соседи слева – владельцы автолавки, которая привозит продукты из города. Тоже живут в поселке безвылазно. Благодаря им, бабка Грибушка не остается без хлеба и макарон.
Слева от дачи Кузнецовых дом, который пустует уже пару лет. Хозяева лишь изредка наведывались в него. Огород зарос бурьяном, сквозь который улицы не видать. Только поле за домом они по весне засадили картошкой. И самый крайний дом – сторожка, в которой живет сторож поселка – нелюдимый, но добрейший мужик Савватий Степаныч, подкармливающий всех брошенных непутевыми дачниками кошек и собак. Вот и все соседи. Участки у всех кривые и кособокие, никто тут особо-то и не высчитывал шесть соток, поэтому жили «заручьевские» просторно и широко.
У остальных, перед ручьем, ближе к железной дороге, плотно друг к другу нарезаны были квадратики ровно по шесть соток. В городе – хрущевка, и тут хрущевка. На такую дачу Инга ни за что не поехала бы. А вот Тосины и тети Сонины неудобья обернулись для нее спасением.
– Инь! Да ты там с тоски умрешь! – Тося смотрела на подругу с жалостью. – Нет, мне не жалко – бери ключи. Мы в этом году туда не поедем – это однозначно. Да в любом случае ты бы нам не помешала, но ты-то как там будешь?!! Ты же знаешь, что там и как. Удобства во дворе! Слава богу, вода в доме есть. А с работой как? Как ты будешь ездить? Это ведь три часа в одну сторону, и столько же обратно…
– А я не буду ездить каждый день. Я все решила…
Она и правда все решила с работой. Давно уже хотела своими материалами, собранными в экспедициях на Севере заняться, да все руки не доходили. Видимо, пришло время.
– Ты уйдешь из Университета? – Тося снова с жалостью посмотрела на подругу.
– Ну, во-первых, уже почти лето, и моей работы там на куриный шаг осталось. Во-вторых… Тонь, ну, что мне не хватит что ли денег? Ты же знаешь, университет у меня совсем не для зарабатывания средств на проживание был. «Был»… Видишь, я о нем уже в прошедшем времени, – грустно сказала Инга. – И вообще, Тось, не смотри ты на меня, как на умирающую. Перевезу свои тетрадки, компьютер у меня есть, и займусь, наконец, наукой.
Она и правда собиралась серьезно поработать, но на запущенной даче Кузнецовых надо было для начала навести порядок, а это оказалось делом не легким. Софья Гавриловна, будучи дамой модной и экстравагантной, на даче жила как крестьянка. И весь хлам, скопившийся за зиму, весной перевозила за двести километров.
– Какое счастье, что у нас нет машины! – говорила иногда Тося. – Ты представляешь, сколько бы мама могла увезти на машине, если даже в сумке-тележке с колесиками она умудряется за лето перетащить туда гору барахла! На чердаке стоит сундук. Я как-то добралась до него. Думаешь, что там было?
– Что? Золото-алмазы?
– Ага! Лифчики мамины! Штук сто, наверно, атласные «чепчики» времен хрущевской оттепели! Я ей говорю: «Мам! Ну, на фига ты это сюда притащила? «Носить буду! Не выкидывать же!» – ответила! Куда носить?!! Сколько надо женщине этого добра??? Не сто же штук!
– Так ты бы выбросила, – посоветовала подруге Инга.
– Да ты что?! Она проверит сохранность, и скандала не оберешься. Пусть лежат…
Инга забралась на чердак в первый же день. Там было тепло от нагревшейся на солнце крыши. В щели и мутное чердачное окошко пробивались лучи, в которых вихрились миллиарды пылинок. Они щекотали нос так, что Инга расчихалась.
Она нашла тети Сонин сундук. В нем, и, правда, обнаружился склад атласных старых бюстгальтеров, смешных и стыдливо-уродливых, сшитых в пятидесятые годы на советской фабрике нижнего белья простенько и недорого.
А на самом дне сундука Инга нашла фотоальбомы, и от нечего делать расположилась в пыльном старом кресле, стоявшем посреди чердака, и открыла первый, сильно потертый, с металлической застежкой на толстенных корочках переплета.
В нем были старые пожелтевшие фотографии. Виды какого-то поселка или маленького городка, видимо, на севере: полузанесенные снегом улицы, скользкие деревянные мостки-ступеньки в горку и с горки, полоска воды с подводной лодкой у причала, бравые веселые моряки. На одних фотографиях – чистенькие, в парадной форме, на других – чумазые, в интерьере подводного корабля.
– Ну-ну! – сказала Инга вслух сама себе. – Это у нас единственная любоФФ тети Сони – моряки!
Тетя Соня очень любила этот старый анекдот, про то, как бабушка поучает внучку: «Любовь в жизни должна быть единственная, внученька! Вот как у меня – моряки!»
* * *
Через три дня после того, как все это произошло, на Ингу навалилась жуткая беспросветная тоска. Она, наконец, поняла, что все это было именно с ней, а не в плохом кино, как казалось сначала. Как будто действие успокаивающего укола закончилось.
Она проснулась в тот день с головной болью, с тяжестью в сердце, и – самое неприятное для нее, – с жалостью. Она жалела себя, сына, и, как это ни странно, – Стаса Воронина.
Все-таки она его любила, хоть и замуж так скоропостижно вышла назло тому, кто предал ее двадцать лет назад – поверил сплетням, и бросил.
А Стас… Инга даже по истечении двух десятков лет в браке относилась к нему с трепетом. Впрочем, было отчего. Стас был нежен и ласков, покладист, но где надо – решителен. Он не обделял Ингу вниманием, и не заставлял ее ревновать. Если даже в его жизни и были какие-то тайны, то он сумел сделать так, что Инга никогда о них даже не догадывалась. А самое главное, она помнила, как он спас ее тогда от одиночества, от детского такого горя. Он оказался лекарством от первой любви.
И вдруг… Будучи по своей природе правдоискателем – вся в отца! – Инга вдруг явственно ощутила, что это такое – правда, которую иногда лучше не знать. И ведь если бы она докапывалась, если бы, как следователь, связывала ниточки, чтобы вытянуть всю правду! Нет! Правда эта сама упала в ее руки, как плод перезрелый, и что делать с ней теперь, Инга совсем не знала.
Она понимала только одно – ее благополучная семейная жизнь рухнула в одну минуту. Потому что, после того, что она увидела своими глазами, она не представляла, как могла бы снова лечь с мужем в одну постель. Просто лечь. Обо всем остальном – ни слова! Она винила себя в том, что не позвонила заранее. Пусть бы была у Стаса его тайная жизнь. Может и не жизнь, а так, эпизод, как он сам ей сказал. Но она бы не знала об этом и смогла бы, как и прежде, жить в семье, заботиться о нем, о том, чтобы у него были свежие носки и рубашки и необходимая литература для диссертации, которой Стас занимался, блинчики по воскресеньям и соль Мертвого моря для ванны. И еще тысячи мелочей, о которых Инга никогда не забывала. Она взяла на себя добровольно заботы о муже, и делала для него все с душой. Просто, по-другому она не представляла своей роли в семье.
И вот все это рухнуло в одно мгновенье. И впереди еще были объяснения с сыном и братом, и она совершенно не представляла, как это сделать. Сказать в лоб тому и другому правду? Денис отвернется от отца, а брат… Ингмар нрава был сурового, как отец. И вправду ведь «закопать» может бывшего мужа.
Стоп! Муж еще не бывший, во всяком случае, по документам. И это еще одна больная мозоль. В случае развода, Стас теряет очень много. Сам он хоть и не последний человек в своем деле – Воронин был очень хорошим пластическим хирургом и прекрасно зарабатывал, но загородный дом принадлежал по праву наследования Инге и Денису. Так захотел старший Валевский. Стало быть, Стасу придется уходить чуть ли не на улицу. Кошмар!
Инга на мгновение забыла о себе, о том, что пока не ему, а ей пришлось уйти из отцовского дома, и не по своей прихоти, а потому что муж ее оказался слишком любопытным, и слишком современным. Ей было жалко больше не себя, а Стаса. Она вдруг всей кожей ощутила, как все плохо. Другой жизни – без семьи, – она себе не представляла. Жизни с ним после всего увиденного, она не представляла тоже. И хоть разорвись! Думать о том, что она что-то новое и добротное построит в свои тридцать семь – сомнительно. Да и не хотелось ей. Стас был родным. И это было то самое главное, что по прошествии трех дней буквально парализовало Ингу. Это было как смерть любимого человека. Только, умри он по-настоящему, ей, наверное, было бы гораздо легче.
Хандра навалилась на Ингу такая, что не радовало нежное майское солнышко, которое она так любила всегда. Она потеряла всякий интерес к жизни. Механически вставала с утра, потому что уставала лежать без сна с открытыми глазами. Механически варила кофе и выползала на крылечко. Она сидела на прогревшихся некрашеных ступеньках дома, по которым блуждали солнечные зайчики, пила, не чувствуя вкуса любимого напитка, шевелила босыми пальцами ног, и думала только о том, как прожить этот, еще один такой пустой день своей жизни.
Она знала, что должно пройти время. Трудно сказать – сколько. Когда умер отец, она залечивала душу года три. Однажды, по прошествии нескольких месяцев жизни без папы, Инга, перебирая вещи, нашла его старый свитер – отец носил его в саду, когда приезжал погостить к дочери и зятю. Свитер сохранил отцовский запах – смешанный дух хороших дорогих сигарет и любимой его туалетной воды свежести моря. Инга зарылась лицом в свитер и расплакалась. Удивительно, но после этого ей стало легче жить. Как будто ощутила его рядом, как будто он сам, откуда-то с небес, наблюдал за нею, и этой материальной вещью дал понять – там не страшно.
Свитер вскоре утратил родной запах, а Инга стала относиться к смерти иначе. Она постоянно мысленно разговаривала с тем, кого любила безумно и после жизни, и ей было хорошо оттого, что у нее есть ее маленькая тайна.
Сейчас умерла любовь. Вернее, не любовь, а семья, что было для нее синонимом любви. И сколько ей придется залечивать раны, она не знала, но догадывалась, что долго. И потому ей хотелось только одного – чтобы дни поскорее пробегали, отдаляя тот день, в который все это случилось. А время, как назло, текло медленно. Так всегда бывает.
Еще через две недели своего затворничества на даче Кузнецовых, Инга стала проявлять интерес к себе. Она внимательно разглядывала свое отражение в зеркале, и оно ей совсем не нравилось. Волосы потускнели, глаза потухли. «Женщина под сорок», хотя ей ее возраста никто никогда не давал.
И не из-за отражения в зеркале, а скорее из-за выработанной с годами привычки, она решила встряхнуться и посетить парикмахера и косметолога. Да, еще надо было забрать из дома Митрофана – лысого кота, которому без нее, наверняка, очень одиноко. Стас недолюбливал «ненормального», по его мнению, Митю, который родился без шерсти, криволапого, с усами, закрученными в крошечные штопоры. А Инга наоборот – души в нем не чаяла.
Когда Денис год назад объявил родителям, что уезжает к дяде Ингмару в Финляндию, где будет учиться в университете, у Инги будто кусок сердца отрезали. И хоть понимала она, что это когда-то произойдет, не думала, что так скоро.
С отъездом сына Инга второй раз в жизни ощутила свое сиротство. Стас, как мог, утешал ее, говоря прописные истины о том, что дети вырастают и уходят, и это нормально. Для Инги дом без Дениса опустел. Будто воздух выкачали. И этот вакуум надо было заполнить. Она уже знала – чем. Вернее, кем.
Митяя она привезла с выставки. Он был смешной и жалкий. Кот стоял на дрожащих лапах посреди кухни, как инопланетянин, прилетевший на Землю. У него были огромные глаза, усы-спирали и редкие детские волоски вместо нормальной кошачьей шубки.
Стас, увидев Митю, сел от неожиданности в прихожей под вешалкой и сказал:
– Он что, больной?
– Ну, почему больной? – возразила Инга. – Это порода такая – сфинкс.
– Он лысым так и будет? – снова спросил Стас.
Инга рассмеялась своим серебристым смехом:
– «Лысым»! Это он еще «одет»! Вот подрастет и по-настоящему облысеет.
Любви между Стасом и Митей не случилось. Митя бы и рад был его полюбить, но Стас брезгливо отдергивал руку, когда кот приходил к нему пободаться. Предлагать свою любовь, не получая взамен ласки, Митя не стал. Он любил Ингу. А когда она отсутствовала, общался исключительно с домработницей Катей, которая приезжала каждый день на своем крошечном автомобиле убирать дом, готовить и кормить Митю.
«И так, салон и Митя», – подумала с утра Инга, прикидывая, в котором часу лучше появиться дома, чтобы не встретиться там с Ворониным. По всему выходило, у Стаса был операционный день, и у Инги в распоряжении было много времени. Сталкиваться с мужем ей не хотелось вообще. Не для того она спряталась в этих болотах и сменила номер телефона, чтобы объясняться с ним. Все сказано. Дело не в «прости», которое она бы могла принять. Это понимали оба. Стас не был дураком. Жизнь раскололась. И, как это банально не звучит, – не склеить разбитую чашку.
Она провела весь день в салоне. Ее никто ни о чем не спрашивал, так как у Инги было золотое правило: с домработницей, парикмахершей, маникюршей и прочими очень милыми женщинами из сферы обслуживания, свою личную жизнь никогда не обсуждать. На то она и «личная» эта жизнь, чтобы никто не мог в ней участвовать своими советами и сплетнями. Все-таки, все эти милые женщины, которые делали Ингу красивой, ей не подружки. За их работу она им платит. А душевные разговоры – только с Тосей.
После всех намеченных и с блеском выполненных процедур Инга снова засияла. И теперь ее душевный раздрай выдавали только глаза. Да, глаза – это надолго. Это не брови выщипать. Тут время нужно, чтобы отболело.
Митя кинулся ей в ноги, едва она переступила порог дома. Воронин, как и предполагалось, был на работе. Дом сиял чистотой. Судя по всему, Катя, видя, что хозяйка не появляется, приезжала каждый день и вылизывала уголки.
– Митенька, солнышко! – Инга взяла криволапого котенка на руки, понюхала ему спинку – это у них ритуал такой был: встретились – обнюхались. Котенок громко урчал, «разговаривал», и терся носом о щеку хозяйки.
– Ну, все-все! Прости меня, маленький, я тебя не бросила, так получилось. Сейчас поедем домой… – Инга и не заметила, как новое свое пристанище «домом» назвала.
Она написала записку для Кати, чтобы та не волновалась, не найдя в доме котенка. В записке ни слова не было для Стаса. Поставив точку, Инга подумала мельком – не слишком ли это жестоко? «Не слишком»», – ответила сама себе, и, хорошенько заперев дом, поехала на дачу с заездом к Кузнецовым.
Тося встретила ее у парадной, расцеловала, едва Инга вылезла из машины, а потом уже осмотрела ее внимательно со всех сторон:
– Выглядишь в целом нормально, даже хорошо. Похудела. Тоже не так плохо. Только больше не смей! Но вот глаза… Как будто схоронила кого.
– Так я и так схоронила. – Инга поправила непослушную прядку волос, выпадавшую из-за уха. – Любовь.
– Ингуш, поверь мне: все пройдет, вечной любви не бывает. Там, где заканчивается одна, тут же освобождается место для другой.
– Бывает. И ты это знаешь. Пример – мама и папа…
Родители Инги учились в одной школе, в одном классе. А до этого ходили в один детский сад. И папа потом рассказывал, что влюбился в маму еще тогда, когда первый раз увидел ее в песочнице во дворе. У нее были очень красивые розовые бантики. Не просто капроновые, а с бархатными кружочками, как будто усыпанные красным мохнатым горошком. Папа мечтал, что у его дочки будут такие же. Но когда у них родилась Инга, таких бантиков в продаже не было. Такие были только у девочки из его счастливого детства.
Папа любил маму всю жизнь, сколько помнил себя. Тогда все в их дворе удивлялись, что у ребенка могут быть такие взрослые чувства. Вслед им со смехом говорили: «Жених и невеста!» И папа не кидался с кулаками на тех, кто так говорил. Все правильно – жених и невеста. Так и будет, только надо подрасти.
Так и было. Они поженились сразу после школы, выбрали один институт – педагогический, вместе поступили, а когда заканчивали его, то на экзамены бегали по очереди: один дежурил у коляски, в которой пищал маленький Ингмар. Это имя внуку дала прабабушка Инги по линии отца. Она рассказывала, что у Валевских в роду, кроме прадеда поляка, давшего им свою красивую фамилию, было немало ингерманландцев – петербургских финнов.
От бабушки своей Эдвард Валевский унаследовал любовь к истории, начал заниматься генеалогией, нарисовал «дерево» своего рода, и нашел своих многочисленных родственников в Финляндии и Эстонии. А в конце 90-х ему неслыханно повезло: на него свалилось наследство одинокого финского дяди Эйно, который был безумно рад, что на старости лет его нашли родственники. И было это все не седьмая вода на киселе, а по-настоящему: с деревенскими метриками и записями в амбарных книгах о рождении, и даже со старинными черно-белыми фотографиями, сохранившимися у членов некогда большой и дружной семьи, раскиданной ныне по всему северо-западу, не только российскому и карельскому, но и финскому. Так Эдвард Валевский стал владельцем крупной судовой компании и еще кучи мелких фирм и фирмочек в Финляндии. К тому времени он был уже одинок: его единственная на всю жизнь любовь – хрупкая ленинградская девочка Оленька с васильковыми глазами умерла от банального заражения крови.
Они работали тогда в крошечной деревенской школе в отдаленном карельском поселке. Оленька была беременна, и в семье ждали дочку. Ей уже и имя придумали – Инга.
Оля должна была за две недели до родов лечь в больницу, но роды начались раньше срока. До районного центра сто километров, дорога разбита вдрызг грузовиками, вывозящими к железной дороге лес. На дворе стоял дождливый сентябрь, и ямы на дороге превратились в озера, в которых воды было по пояс. Поэтому, когда местной фельдшерице стало понятно, что роды у «учителки» сложные и ей самой не справиться с ними, Эдвард принял решение – везти Ольгу в больницу на лошадке.
Потом он всю свою жизнь казнил себя за этот опрометчивый шаг. А всему виной были преждевременные роды. Если бы женщина к этому моменту находилась в стационаре, ей смогли бы оказать квалифицированную помощь. И хоть врачи сказали ему, что, останься он дома, Олю тоже было бы не спасти, он в смерти жены винил себя.
…Они выехали из поселка уже в сумерках. Их провожали всей деревней. Сосед и приятель семьи Валевских – поселковый ветеринар дядя Саша, у которого вместо одной ноги была с войны громко постукивающая на мостках деревяшка, – поехал с ними. Если бы не он, то Эдьке – так Валевского называли в поселке, – осталось бы только повеситься на березе в лесу.
Оленька стонала, и иногда вскрикивала от дикой тряски. Лошадка бежала по обочине дороги, а колеса телеги подпрыгивали на рытвинах и ухабах. Эдвард каждый стон своей любимой женщины воспринимал с дикой болью в сердце. И ничем, совсем ничем не мог помочь. Ну, только добрым словом. И он шептал ей эти добрые слова прямо в ухо, склонившись над Ольгой под брезентовым пологом, который соорудили над ней рукодельные деревенские мужики, чтоб «бабу не мочило».
Потом Оленька вцепилась в руку мужа своими тоненькими пальчиками и искусанными в кровь губами прошептала:
– Эдди, все! Больше не могу!
– Сто-о-о-й!!! – прокричал Эдвард вознице.
Дядя Саша сказал лошадке «Тпру-у-у-у!», натянул сильно поводья, и послушный конь остановился.
Дальше все было как во сне. Минуты показались двум мужикам вечностью. Но все когда-то кончается, и Оленькиным страданиям пришел конец. Ее лицо исказила гримаса боли, послышался «бульк», как будто камень упал в воду, и в тот же миг большой живот опал, и тут же послышался писк.
Дядя Саша ловко вытащил из-под ночной рубашки у Ольги сморщенного голенького ребенка, Перетянул в двух местах обрывком чистой тряпки пуповину, и резанул ножом между двумя узелками. Потом обернул ребенка приготовленной пеленкой, сверху – стареньким байковым одеялом, и, наконец, пуховым платком.
– Эдька! Я дитя себе под рубаху спрячу, прям к телу, чтоб не замерзло, а ты давай бабу обихаживай, но все уже на ходу! Спешить надо!
Он и в самом деле расстегнул теплую байковую рубаху на груди, приложил к ней сверток с ребенком, застегнул, насколько позволяли пуговицы, и запахнул плотно плащ-палаткой в которой прятался сам.
– Но-о-о-о!!! – прокричал дядя Саша застоявшемуся коню, и тот сорвался с места, скользя копытами по глинистой кромке дороги.
А Эдвард склонился над Оленькой, укрыл ее, боязливо подложил под нее чистый лоскут, предусмотрительно прихваченный на всякий случай с собой. Он лежал, опираясь на руки, согревая ее своим телом, пока не понял, что греть Оленьку не надо: у нее начался сильный жар. Он сменился ознобом, Оленьку затрясло. И от отчаяния, и от беспомощности, Эдвард заплакал. Сначала беззвучно, потом в голос. Оленька не слышала его.
Зато его услышал дядя Саша, который выматерился громко, развернулся, чтобы хлестким словом привести в чувство мужика, и в этот момент увидел вдалеке два плавающих по дороге световых пятна – фары догоняющего их грузовика.
Он натужно гудел вдалеке, но настигал дяди Сашину лошадку. Выбрав более пологое местечко, дядя Саша направил коня с обочины, остановил его, и выскочил на дорогу.
Он стоял, расставив ноги широко в стороны, и когда машина приблизилась, начал махать рукой, чтобы его заметили. Лесовоз остановился, подняв в небо столб брызг из глубокой лужи. Дверца открылась, и из нее показался мужик. Вглядываясь в темноту, он зло проорал:
– Какого лешего? Уйди, мать твою! А то задавлю, на хрен!
Дядя Саша кинулся к нему, придерживая руками ребенка за пазухой.
Мужик оказался нормальным, все понял. И через несколько минут они управились: Эдвард с Оленькой на руках и со свертком, в котором орал потревоженный ребенок, устроился в теплой кабине лесовоза, а дядя Саша и напарник водителя потрусили следом за машиной на телеге.
В районный центр прибыли под утро. Эту дорогу Эдвард Валевский запомнил на всю жизнь. От дикой тряски ребенок в узелке скоро затих, а вот Оленька почти не приходила в себя. Эдвард чувствовал, как по ногам его из Оленьки течет что-то теплое. Он догадывался – что. Но не хотел об этом думать. Ему было страшно. Он вспоминал из курса анатомии, сколько в человеческом организме крови, и не мог вспомнить. И молился. Совершенно не зная, как это делать правильно, он просил бога о милосердии. Он уговаривал его своими словами, чтобы всемогущий помог им быстрее добраться до больницы, чтобы врачи успели спасти Оленьку, чтобы не заболела его крошечная дочь. Он еще не знал, кто у него родился, но догадывался, что это девочка, как мечтали они с женой.
– Мы сделали все возможное, – сказал измученному мужику врач.
Эдвард поднял на него воспаленные глаза, сухими губами сказал «Спасибо». Он понял все. Оленьки больше нет.
– Как дочка? – спросил через минуту.
– Славная и хорошая девочка, – ответил доктор. И улыбнулся. – Пойдемте, я вам ее покажу.
Эдвард не хотел сейчас смотреть ребенка. Ему было все равно. Он думал о той, которую никогда не вернуть. И это хорошо понял врач. Кто-кто, а он всякого повидал на своем веку, и знал, что лучшее лекарство сейчас для этого мужика, убитого горем, – его попискивающий живой комочек.
Так оно и случилось.
Да, потом у Эдварда было очень тяжелое и страшное – похороны Оленьки. Но сейчас этот мудрый врач дал ему хорошее лекарство, которое и помогло ему выдержать все. Когда он взял в руки свою девочку, он понял, что жизнь не кончилась. Вот она, их с Оленькой жизнь, вся в этом крошечном тельце. Девочка спала. Он очень хотел посмотреть, какого цвета у нее глаза, а она все спала и спала. И тогда он спросил у врача.
– Голубые, – просто ответил тот.
– Как у мамы, – сказал Валевский. И заплакал.
Оленьку Валевскую похоронили в карельской деревне, откуда Эдвард увез ее в тот страшный день. Везти тело в Ленинград у Валевского не было денег. И батюшка местной церкви, в которой отпевали Ольгу, убедил Эдварда, что совсем не важно, где упокоился человек.
– Важно, чтобы он был тут, – батюшка Михаил приложил руку к своей груди.
Потом у Эдварда Валевского появилась возможность перенести могилку в Петербург, но он стал с годами набожным и верующим, и всегда вспоминал этот батюшкин жест – ладошку на груди. Оленька всегда была с ним в его сердце. Поэтому тревожить прах любимой он не стал. Просто каждый год выбирался в эту карельскую глушь с тем, чтобы поправить оградку, и посидеть в тиши на деревянной лавочке у ухоженной могилки на старом деревенском кладбище. Удивительно, но в каждый его приезд все эти годы здесь была чудная сухая погода. А ему вспоминалось жуткое сентябрьское ненастье далекого 70-го года, разбитая грузовиками дорога, безногий дядя Саша, с которым везли они Оленьку в районную больницу, и она, любимая Оленька, то дрожащая от озноба, то задыхающаяся от жара.
Он так и не простил себя. И другую женщину не искал. Родственники и знакомые пытались знакомить Эдварда с невестами, но он слышать ни о чем не хотел. У него на руках было двое детей, Олиных детей, и он представить не мог, что в доме появится чужая женщина, которая будет воспитывать Ингмара и Ингу.
Родственники отступились, решив, что Эд – мужик умный, сам разберется. Вопреки расхожему мнению о том, что мужчина в отличие от женщины быстро забывается в чужих объятиях, Эдвард был, видать, из другого теста. И не то, чтобы специально он хранил верность. Просто, так получалось, что ни к одной женщине, встретившейся на его пути, его совсем не тянуло. Сначала он на них вообще не смотрел, занимаясь воспитанием маленькой дочки, а потом наступило время больших перемен, и на Эдварда свалился бизнес родного финского дяди, и он с головой ушел в работу. И сына привлек.
Ингмар, рано оставшийся без матери, был сильно привязан к отцу. А сестренку любил больше жизни. Это он попросил отца не приводить им другую «маму». И Эдвард дал ему слово. Но, наверное, не это было главное в его одиночестве. Просто у него была любовь – Оля. А все остальное любовью не было. И как не пытались захомутать его одинокие дамы, ни у одной это не получилось.
Потом, когда Инга стала взрослой, и у Ингмара давно была семья, они сами говорили отцу, чтобы он подыскал себе «половинку». Он рассмеялся и сказал:
– Моя половинка давно в лучшем мире, меня ждет…
Казалось, он был счастлив тем, что так сложилась жизнь. Во всяком случае, так он говорил, оговариваясь всякий раз, что в любви нет никаких правил. У него – вот так, а у них может быть все иначе. Однажды в откровенном разговоре он сказал Инге, что он не раз и не два пробовал устроить свою жизнь, но отношения с женщинами не складывались. И не потому, что они такие все плохие. Как раз наоборот. Ему встречались в жизни замечательные женщины. Но он их не любил. А жить вместе только потому, что так хотелось им, он не мог.
– Дочка, ты не переживай! У меня есть вы. Все остальное я как-нибудь решу…
Видимо, он «как-нибудь» и решал проблемы своего одиночества, но в семье и с детьми был один. Вернее, с Оленькой, о которой помнил всегда. Да и как ее забыть, если Инга с годами стала ее точной копией…
Одно огорчало стареющего Эдварда: у Инги не было дня рождения. Он стал днем смерти ее матери, и поэтому отмечать его, в семье было не принято. И хоть фактически Оленька умерла на следующий день, после родов, эти два события – радостное и скорбное – были записаны как один день – 28 сентября. И Инга привыкла к этому. И каждый год 28 сентября вспоминала только о том, что это день смерти мамы.
…Папа по странному стечению обстоятельств тоже ушел в этот день. Когда Инга пришла к нему утром и сказала, что уже побывала в храме и поставила свечку за упокой мамы, отец, посмотрев на нее просветленным, каким-то совсем иным взглядом, вдруг уронил:
– Две скоро будешь ставить…
Он отправил ее, сказал, что хочет отдохнуть. И когда Инга пришла к нему через пару часов, отец уже был без сознания. А, уходя, вдруг вздохнул, улыбнулся и произнес чуть слышно:
– Оленька…
* * *
– Как ты там устроилась? Рассказывай! – кинулась с расспросами Тося, едва они присели за столиком в крошечном уличном кафе почти под окнами квартиры Кузнецовых. Как Тося не уговаривала, заходить к ней Инга отказалась. 0чень боялась, что придется тете Соне докладывать о своих не совсем веселых делах.
– Нормально все. Думаешь, работаю? Шиш с маслом! Отдыхаю! – Инга посмотрела на подругу. – Ты знаешь, я ведь никогда вот так не отдыхала. Все какие-то курорты были, ванны с массажами. А тут – дача деревенская, быт не очень устроенный, а мне нравится! Самое тяжкое было – одиночество. Сначала, конечно, поплакала в подушку. Ты ведь понимаешь, не каблук отвалился… А потом втянулась. У соседей каких-то кустиков набрала, рассады. Вот клумбы вам вокруг дачи строю. Сама! Представляешь?!
Тося не представляла. У Инги благоустройством территории вокруг ее отцовского дома занимались специально привлекаемые к этому делу садовники. Растения покупали по каталогу, все уже подрощенные, а то и взрослые. После работы специалистов Инге оставалось только поливать да любоваться. А ветки обрезать, пересадить что-то, или клумбу – альпийскую горку соорудить – это все настоящие садовники делали.
И вдруг Инга в этой роли! Трудно представить.
– Да ничего сложного, как оказалось, – Инга улыбнулась, вспоминая, как вместе с кустиком «разбитого сердца» соседка подарила ей… коровью лепешку, для удобрения. И Инга несла лепешку в мешочке, а он порвался. Ией пришлось собирать драгоценное удобрение руками.
– Крестьянка! – со смехом сказала Тоня.
– Ну, да, можно и так сказать. Вот Митеньку везу, теперь мне с ним хорошо будет…
– Ну, а дома что? – осторожно спросила подруга.
– Дома тихо и чисто, – ответила Инга. – Я не скрывала, что была. Как скроешь? Митю же забрала! Написала записку Кате, чтоб она не переживала и Митьку не искала.
– А Стасу?
– А что «Стасу»? Стасу я ничего не написала. – Инга помолчала. – Тось, время показало, что я не смогу смириться. Наверно, как говорит твоя мама, мы и, правда, тупые кое в чем, раз мужики от нас убежали: от тебя – к соплюхе. У меня – еще хуже. Но другими-то мы не станем. Наверно, надо признать, что брак наш себя изжил. И у меня только главное на повестке дня: как все это сыну и брату сказать…
Лысый Митяй, впервые попавший на дачу, из которой через дырки в заборе можно было попасть на волю, с первого дня начал осваивать незнакомую территорию. Поначалу Инга переживала за него. Во-первых, на дачах было много здоровенных городских котов, которых привозили на лето хозяева. А местами за заборами злобно рыкали собаки. Но потом она поняла, что Митя за ручей не ходит. Только вдоль него. А в их глухомани все было спокойно. У бабки Грибушки жил на дворе старый кот Вася с рваным ухом, и у Савватия Степаныча ошивалась живность, в основном те бедолаги, которых несознательные граждане заводят ради забавы, а потом безжалостно оставляют в дачном поселке.
Это были странные звери. Собаки, ласковые как телята, и кошки, что тише мышек. Как будто, познав в своей жизни предательство близких и любимых, они перестали верить всем. Но не обозлились, не оскотинились, а напротив – стали смиренными и покладистыми. Вот только верили при этом лишь Степанычу. И только из его рук не стеснялись брать еду. Иногда, через год, их бывшие хозяева находили тут, пытались вкусностями и словами ласковыми на свой участок заманить, но все тщетно. Брошенные животные гордо отворачивались от вкусного лакомства, и на сладкие посулы не велись. В руку, протянутую бывшими, не впивались зубами, но и погладить себя не давали.
Митя во двор к сторожу дачному тоже наведался. Приняли его там нормально. По поводу его «одежки» местные кошки, наверно, перекинулись парой колких словечек, а может, решили, что Митю невзначай ошпарили кипятком или побрили. Убогого тем паче пожалеть надо, поэтому никто его там не обидел. А когда его со двора Степаныча унесла симпатичная женщина, поняли, что Митя не конкурент, и признали в нем «соседа». К тому же, Митя был не котом, а котенком, а маленьких у животных обижать – преступление. Это к осени он заматерел и стал заглядываться на кошек. И, судя по всему, где-то и ему перепало от щедрот кошачьих большой и чистой любви, и от кавалеров-неудачников досталось на орехи.
А летом он рос, охотился безрезультатно на крота, и составлял Инге компанию во всех ее дачных делах.
Впрочем, дел тех было не так много. Да и не просил ее никто переделывать эти дела – сама себе создавала трудности. Как будто для того, чтобы отвлечься от мыслей не очень веселых. Мысли эти были, конечно, про Стаса.
* * *
Он ворвался в ее жизнь двадцать лет назад. Инга готовилась поступать в университет – подала документы на исторический, и думала только о предстоящих экзаменах. Она не выпускала из рук учебников, и любой удобный случай использовала с толком: прочитывала пару-тройку страничек из книжки, наверстывала упущенное. Они только-только вернулись в Ленинград из Карелии, обживали заново свою старую квартиру, в которой все эти годы жили посторонние люди. Теперь после временных квартиросъемщиков отец затеял в доме серьезный ремонт, а поскольку больших денег на него не было, он многое делал сам, не очень умело и медленно.
Инга убегала из дома, чтобы не дышать краской, а отец мучался от мысли, что так не вовремя развел в доме стройку – как раз тогда, когда дочке надо было усиленно готовиться к экзаменам. Впрочем, он был уверен в ней, как в себе самом: все-таки все эти годы он сам ее учил и о багаже знаний Инги был хорошо осведомлен. «Поступит!» – уверенно говорил сам себе Эдвард Валевский.
А Инга не только повторяла школьную программу, но и заново знакомилась с городом, в котором до этого была лишь наездами. Здесь родились и выросли ее родители. Отсюда они уехали работать на север, где родилась она. Где-то в этом городе жил огненно-рыжий мальчик – ее первая любовь, разлуку с которым она переживала очень тяжело.
Странно все получилось. Они проводили вместе каждое лето: мальчик приезжал в их поселок к бабушке. Сначала вместе качались на качелях и играли в прятки за сараями. Потом он учил ее кататься на велосипеде и мазал ей йодом разбитые коленки. Потом учил ее плавать. А когда она заканчивала восьмой класс, он посмотрел на нее другими глазами, и почему-то стал стесняться ходить с ней на пляж. И краснел, когда встречал ее на улице. Ему казалось, что она, как все, может засмеяться ему в лицо и бросить презрительно – «Рыжий!»
Это было переломное лето в их отношениях. Инга тоже вдруг стала прятаться от него, и подолгу рассматривать себя в зеркале.
Они почти что не виделись тем летом, старательно избегая друг друга. И однажды столкнулись нос к носу на танцплощадке у поселкового клуба. Мальчик покраснел, а когда из динамика зазвучали первые аккорды популярного в то лето танго, и к Инге – именно к ней, он всей кожей почувствовал это! – направился его дружок, мальчик отклеился от стенки, сорвался с места, опередил друга, и пригласил Ингу на медленный танец.
Они покачивались в центре деревянной площадки под нежные звуки и голос, рассказывающий не по-русски о красивой любви – о чем еще можно так петь?! – и мальчик, заикаясь, сказал Инге:
– Я… люблю… тебя…
Он думал, что от слов этих провалится деревянный настил танцплощадки. Но ничего не произошло, и никто даже ничего не понял и ни о чем не догадался. Мир продолжал жить по своим законам. И только для Инги он перевернулся вверх тормашками. Она сбилась с ритма в танце, неуклюже наступила ему на ногу, незаметно вытерла вспотевшую ладошку о его вельветовую курточку, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, сказала:
– Я …тоже…
И в тот же миг для них все перестало существовать вокруг. Была только эта чарующая музыка, свет от прожектора, бьющий в глаза то ей, то ему, теплый июльский вечер, напоенный запахами свежескошенного луга. Музыка все не кончалась. И только потом им сказали, что специально для них заведующий клубом, который распоряжался танцами на площадке, подталкивал иголку по черному диску в тот момент, когда песня должна была закончиться, и незнакомый певец снова и снова пел о любви для них двоих.
Они гуляли в ту ночь до утра, крепко держась за руки, как в детстве, а на рассвете, когда огненный краешек солнца показался из-за дальнего леса, огненно-рыжий мальчик, сказал Инге:
– Можно я тебя поцелую?
– Можно, – сказала она, и он клюнул ее холодным носом куда-то в щеку.
…Инга потрясла головой, отгоняя воспоминания. Где-то в этом любимом ее городе живет и сейчас этот мальчик – ее первая настоящая любовь. Она ходила по улицам города и думала о том, как произойдет их встреча. Впрочем, она боялась этой встречи.
Мальчик предал ее. Этой весной он прислал ей все ее письма. Она получила на почте бандероль от него, в нетерпении открыла, и на пол посыпались цветные конверты, подписанные ее рукой. Это были ее письма рыжему мальчику. Она писала их ему два года подряд с перерывом только на летние месяцы, потому что летом они были вместе.
Ничего не понимая, Инга собирала их с пола, складывала в пачку. Ей кто-то помогал, она машинально благодарила за помощь. Наконец в куче писем мелькнул листочек, исписанный знакомым рваным почерком.
Лучше бы Инга никогда не читала этого письма. Мальчик обвинял ее в каком-то обмане – «сама знаешь – в каком!» Он, сожалея о потраченном времени, писал, что «все девушки такие», что кругом только ложь и обман…
В конце была строчка: «Не ищи меня. Я больше не хочу ничего о тебе знать!»
Эта строчка остановила Ингу, когда она хотела написать мальчику письмо, попросить его объяснить ей – за что??? Она предпочла переболеть без ненужных расспросов. Что толку задавать вопрос «За что???», если еще вчера родной и близкий человек не хочет «ничего о тебе знать»?!
…В юности все заживает быстрее. Не успеют слезы высохнуть, глянь, а засохшая коростка уже отвалилась и на вчерашней ранке появилась новая розовая кожа. Еще тоненькая и нежная, легко ранимая, но уже не такая болезненная.
И душевные раны скорее заживают. Рубцы, конечно, остаются, и боли фантомные – болеть нечему, а болит же, как болела раненная в войну нога у поселкового ветеринара дяди Саши, которую ему полевой хирург в 42-м оттяпал по самое «не грусти!». Стоило дождю начать только собираться, как он уже знал про грядущую непогоду, потому что у него дико ныло колено на несуществующей ноге.
Так и у Инги, по прошествии четырех месяцев после разрыва с мальчиком, сердечко ныло нестерпимо. Она уничтожила все письма – его и свои, те, которые он вернул ей. Сожгла в печке черно-белые фотографии, на которых была зафиксирована вся их история: Инга с мальчиком в песочнице, которую построил во дворе ее отец, Инга с мальчиком идут на рыбалку с удочками и стеклянной баночкой на веревочной ручке, Инга с мальчиком у костра, едят печеную в углях картошку. Инга с рыжим мальчиком… Жаль, но на черно-белых фотографиях совсем было не видно, что он огненно-рыжий.
Она аккуратно отделила на всех фотографиях себя от мальчика, свои половинки спрятала в ящик старого письменного стола, его половинки отправила следом за письмами в пламя печи.
Но легче от этого не стало. «Доктор – время…» – мудро сказал тогда папа, ласково погладив Ингу по голове. И она стала пить ежедневно, как лекарство, это время без милого мальчика и его ласковых писем. И к лету на душе, там, где весной он оставил длинную с зазубринами и рваными краями, похожими на его угловатый почерк, рану, образовалась коростка.
А потом Инга познакомилась со Стасом. Она сидела на Стрелке Васильевского острова, на зеленой пыльной скамейке, грызла зеленое кислое яблоко и читала учебник. Он плюхнулся рядом, внимательно посмотрел на нее, и простецки сказал:
– Девушка, а Вы мне нравитесь! Давайте знакомиться?
Он учился в медицинском, ночами работал в больнице санитаром, и жил в общежитии. Инга женским чутьем поняла истину: от любви есть только одно лекарство – другая любовь. Ее закружило в водовороте этих отношений, и она поняла, что начинает по-настоящему выздоравливать.
Стас оказался не только хорошим и умным собеседником, но и галантным кавалером. Он влюбился в Ингу, и делал все для того, чтобы она ответила ему тем же.
Инге было не так просто откликнуться на его чувства. Нет, внутри она чувствовала едва уловимый трепет, но строгий взгляд отца, которым он смерил Стаса в самый первый миг их знакомства, заставил ее притормозить с чувствами. Эдвард Валевский после всей этой истории с рыжим мальчиком не хотел рядом с дочкой видеть никого. В душе, конечно, понимал, что так нельзя, что все равно кто-то будет, но страх оттого, что Ингу снова кто-то обидит, превратил его в сторожевого пса, который рычит на всех проходящих мимо. Так, на всякий случай…
Впрочем, Стас не форсировал события. Он терпеливо ждал, когда плод созреет. Его друзья подшучивали над ним и над его чувствами к «малолетке». У них в моде было тогда крутить романы со зрелыми женщинами старше себя. Стас тоже не отказывал себе в плотских удовольствиях, да и жизнь в общежитии весьма этому способствовала. С долей здорового хирургического цинизма он рассуждал в своей мужской компании о том, что одно другому не мешает. А в душе носился со своей девочкой Ингой, которую называл ласково, по-восточному – «моя Инь».
Инга легко поступила в университет – любовь к Стасу, которая накрыла ее с головой, не помешала ей здраво рассуждать на экзаменах и набрать проходной балл. Остаток лета они провели вместе: купались, загорали, ездили в Петергоф «на фонтаны» и почти каждый вечер ходили в кино.
Эдвард Валевский, наконец, перестал смотреть на Стаса волком, и студент-медик Воронин из Вологодской области стал частым гостем в их доме на Фонтанке.
В сентябре отец Инги собрался в Карелию, оставив юную первокурсницу на попечении брата. А в семье Ингмара в это время друг за другом случилось все, что только могло случиться: теща сломала на даче ногу, тесть свалился с простудой, а жена Виктория вдруг придумала рожать второго ребенка. Последнее не было открытием для Ингмара Валевского, просто приспичило Вике разродиться раньше срока. Ингмар разрывался между враз вышедшими из строя родственниками, на которых нельзя было оставить трехлетнего сынишку Валечку, и ему, мягко говоря, было не до Инги.
Этим и воспользовался Стас Воронин, который уже давно склонял Ингу к более интимным отношениям, нежели поцелуйчики в парадной и полутемном зале кинотеатра. К тому же, зная нравы современных девушек, Стас не верил любимой, что у нее до сих пор «никого не было». Инга однажды в порыве откровенности рассказала Стасу о своей любви к рыжему мальчику из ее деревенского детства, отметив при этом четко, что у нее была любовь, но у них с ним «ничего не было». Стас откровения пропустил мимо ушей: было – не было, кого это сегодня волнует?! И очень удивился, когда оказалось, что «никого не было» – это на самом деле никого не было. Стас чуть с ума не сошел от радости.
А Инга… Когда отступила волна какого-то непостижимого счастья, ее охватила растерянность. «Как жить дальше?» – думала она. Наверно, это «как жить?» она произнесла вслух, потому что Стас ответил ей:
– Мы поженимся…
Со свадьбой пришлось поспешить, так как постельные эксперименты быстро дали результат: уже в октябре Инга поняла, что с ней происходит что-то не то. Врач подтвердил беременность, и два нашкодивших ребенка пришли к Ингиному отцу. Эдвард Валевский был в ярости. Но Инга растопила его холодность:
– Папочка! Я люблю Стаса, а он любит меня. Вы с мамой ведь тоже студентами были, когда Ингмар родился…
– У нас сначала свадьба была, а потом все остальное. – Валевский с трудом подбирал слова. – Значит так, подаете заявление сегодня же.
Стас и Инга согласно кивнули, и умчались в ЗАГС.
А потом была свадьба, на которой новоиспеченный тесть предупредил Стаса строго-настрого – не обижать дочку! Зять запомнил это хорошо.
А в положенный срок Инга родила Дениску – абсолютно рыжего. Нет, рыжий мальчик не имел к ее сыну никакого отношения. По крови. А вот в душе… Наверно, это был подарок судьбы, чтобы Инга всегда помнила свою первую рыжую любовь.
Эдвард Валевский не удивился тому, что внук у него огненно-рыжий: вся их ингерманландская линия была такой масти.
– В прабабку Дениска пошел, – улыбаясь, сказал дед, покачивая на руках продолжателя рода Валевских. А зятю сказал:
– Ты не обижайся, но Ворониными пусть у вас девки будут, а мальчик будет носить нашу фамилию.
Стас не возражал: вашу, так вашу.
* * *
Через две недели своего дачного затворничества Инга решилась, наконец, позвонить брату. Она еще не знала, как будет все объяснять Ингмару. Но еще больше страшило ее объяснение с сыном. Сказать ему, что отец в сорок лет поменял ориентацию?! Или как это у них там называется?! Ингу от одной мысли о том майском утреннем приезде в свой дом передернуло. Нет, говорить Денису этого нельзя, Ингмару тоже. У Дениса еще психика подростка. А Ингмар… Ну, как в таком случае настоящий мужик поступить может? Инга не исключала и рукоприкладства. А уж то, что Стас будет бегом бежать из их дома следом за своим чемоданом – так в этом она совсем не сомневалась. Нет, надо как-то мягко. А как?…
Инга заглянула в записную книжку и забила номер Дениса в свой телефон, минутку подумала и позвонила.
Сын ответил не сразу.
«Новый номер изучает», – решила Инга.
Наконец трубка «ожила»:
– Слушаю! – Инга чуть не задохнулась от радости, услышав родной голос.
– Динь-Динь! – назвала она сына привычным домашним именем.
– Инь-Инь! – радостно отозвался он. – Мам, куда ты пропала? Я звоню, а мне отвечают, что твой номер не существует. И папа говорит, что ты в командировке, и он ничего не знает про тебя.
«Спасибо тебе, сыночек! Подсказал выход…» – подумала Инга, а вслух сказала:
– Динька, я и правда в командировке, очень длительной, а телефон потеряла…
– Мамаша-Маша-растеряша! – Денис дурачился, и Инга успокоилась. Появилась версия, которую подкинул сыну непутевый папашка, и, придерживаясь этой версии, еще можно какое-то время продержаться. – Ладно, рассказывай, где ты и что, и как!
Инга чуть не выпалила, что она сажает цветочки во мшинских болотах, да вовремя язык прикусила, и стала рассказывать подробности своей недавней командировки в сибирский край. Потом остановила себя и стала расспрашивать Дениса о его житье-бытье, учебе, брате.
– Да все хорошо у нас! Ты б приехала, мам, сама бы посмотрела.
– Как-нибудь выберусь, – пообещала Инга. – Ты телефон новый дяде передай, пусть звонит, и приветы от меня.
– Окей! – Беззаботно пообещал ребенок, чмокнул трубку и отключился.
– Я люблю вас… – грустно сказала Инга в немую пустоту.
* * *
Брат позвонил через два дня и огорошил:
– Инуль, я на следующей неделе приезжаю в Питер. Остановлюсь, как всегда, у вас, да?
– Инечка, ну, что ты спрашиваешь? Конечно! Это ведь и твой дом. – Ласково сказала Инга, похолодев от мысли, что придется как-то объяснять брату ее разрыв со Стасом. – Давай так сделаем. Ты мне позвони, как приедешь, пересечемся в городе, посидим в кафешке, поболтаем.
– Не понял?! – Удивился брат. – В кафешку-то зачем? Дома что ли не наговоримся?…
– Я хочу кое о чем поговорить с тобой… без Стаса…
– Тебя этот поганец обидел? – Резко спросил Ингмар сестру. Он никогда не любил зятя, наверно, из ревности. Все-таки Инга была ему больше, чем сестра, и любой мужик рядом с ней был воспринят бы Ингмаром враждебно.
– Не сейчас, ладно? Приедешь, встретимся, и я все скажу. Договорились?
– Договорились, но ты бы лучше сказала сразу, без тумана.
– Вот встретимся, и скажу. Все. Люблю тебя. Семье привет. Обязательно позвони в день приезда.
Инга слышала, как брат хмыкнул. Видать, заподозрил Стаса во всех смертных грехах. Не ее, Ингу, а именно мужа. «Убьет он его. Точно убьет, если все узнает…» – Инга поняла, что у нее в запасе только неделя на то, чтобы придумать правдоподобную версию. Как бы Стас не обидел ее, она не хотела никаких радикальных мер. Пусть у него будет время на то, чтобы спокойно выехать из дома, найти себе что-то. Или… кого-то. Инга не знала, как там у них, в этом странном для нее сообществе мужчин решаются эти вопросы. Тьфу! Черт бы их побрал! Натворил муженек дел, а она сейчас расхлебывай все это дерьмо.
Стасу она позвонила через два дня, приняв не простое для себя решение. Чтобы не светить свой новый номер мобильного мужу, она вынуждена была выехать в ближайший поселок с отделением связи.
Стас Воронин был на работе. Он только-только вернулся со сложной операции, и отдыхал, устроившись в удобном кресле. Рядом на краешке стола восседала медсестрица Дана – бестелесное практически существо с ногами от коренного зуба. Самое большое, что было в ее организме – это мощный бюст. Дана, похохатывая, говорила всегда, что в ней весу пятьдесят «кило», из них пять «кг» – это сиськи. Умопомрачительное надо сказать зрелище: стройные длиннющие ноги, долгоиграющие тонкие руки, тонкие же, длинные волосы дымчатого пепла – не девушка, а… флейта. Тонкая, звонкая и хрупкая. И бюст! Всем бюстам бюст – роскошный, с трудом умещающийся под одеждой. Удивительно, как Дана с таким шикарным дополнением не падает носом вперед!
Дана восседала напротив доктора Воронина, которого тщетно пыталась охмурить: доктор нежно посматривал на ее ноги и бюст, и не реагировал. В обязанности Даны входило после операции создать доктору Воронину комфортные условия для отдыха. Вот с этой самой целью она и восседала перед ним на столе, красиво закинув одну ножку на другую, и поднося доктору душистую дорогую сигарету, которую она держала длинным хирургическим пинцетом. Это воронинское чудачество знали все, а исполняла одна Дана. И получалось это у нее очень ловко. Она угадывала ту самую секунду, когда Станиславу Николаевичу хотелось сделать очередную затяжку. Она видела этот момент по едва уловимому шевелению ресниц доктора, и аккуратно подносила сигарету к его губам. Ему оставалось только приложиться, втянуть в себя воздух через мундштук, седой пепельный столбик на другом конце «курительной палочки» «оживал», краснел горячо, и, потрескивая, отдавал Воронину очередную порцию нежно щекочущего ноздри аромата.
Это было действо, к которому Воронин приобщил Дану еще год назад. Позволял себе такой праздник доктор не так часто, только после сложнейших операций, и потому в этом ритуале виделось ему нечто магическое.
Дана же, будучи влюбленной по самые уши в светило косметической хирургии, исполняла свою второстепенную роль трепетно и нежно, как начинающий артист упоительно играет «кушать подано», и верит, что переплюнул тем самым главных героев пьесы.
Посмотреть, как ритуальничает Воронин после операции прибегали многие. Всех забавлял финал. Согласно правилам игры, Дана должна была так виртуозно делать «кушать подано», чтобы от первой и до последней затяжки с сигареты не упало ни граммульки пепла. Выгоревший до основания остаток с длинным серым столбиком Дана демонстрировала присутствующим, комментируя «произведение». То это был «хобот слона», то «полшестого», то «дубинка полицейского». Иногда Дана, игриво рассматривая сигаретный труп, извещала присутствующих, что перед ними точная уменьшенная копия «шалуна» Виктора Матвеевича с первой хирургии, или «гигант» Игоря Остапчука – начальника охраны клиники. И с тем, и с другим, и еще бог знает с кем, Дана была знакома близко-близко, так близко, что про «шалунов», «малышей», «гигантов» и прочие причинные органы знакомых и малознакомых мужчин знала все интимные подробности.
Стаса Воронина эти познания Даны, мягко говоря, шокировали, поэтому к ногам ее безразмерным и сиськам пятикилограммовым он относился, как к виртуальным игрушкам. Посмотреть готов, а вот уж трогать – на фиг, на фиг! На то он и доктор, чтоб всего такого бояться. Повидал за свою врачебную практику всякого…
Звонок раздался так неожиданно, что рука у Даны дрогнула, и пепельный столбик упал прямо на белоснежный халат Воронина. Фокус не удался. Воронин смахнул с себя пепел и вытянул из кармана телефон. «Новый номер» было написано на дисплее. «Ну, новый – так новый», – подумал Стас и нажал кнопку.
– Здравствуй.
Он узнал голос Инги, и внутри у него все трепыхнулось. Хрен знает от чего, от страха ли, от неожиданности ли, но трепыхнулось. Больше всего его поразило то, что голос у Инги не выражал ничего. Никаких эмоций. Умеет она это делать. Причем, не специально. Просто, там, где ей что-то безразлично, она вежливо-холодна, и все.
– Здравствуй, – откликнулся Стас.
Дана сползла со стола, и попятилась вон из кабинета, выдавливая зрителей и повинуясь жесту Воронина: «кыш-кыш» показал он ей, и едва закрылась дверь за медсестрой, Стас повторил:
– Здравствуй, Инга!
– Узнал.
– Ну, как не узнать… – Воронин заставил себя улыбнуться. Ему показалось, что это хороший знак: жена сама позвонила, стало быть, хочет вернуться.
Он попытался пошутить:
– Долго гуляете, девушка! Когда домой вернуться изволите?
– Я не вернусь, пока ты там. Я не торопила тебя, но все складывается так, что надо тебе поспешить. Я знаю, что тебе некуда идти, поэтому даю тебе некоторое время на поиск квартиры. И если бы не брат, я бы не стала тебе звонить… – Инга помолчала. – Он приезжает. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы, поэтому ничего ему не скажу про твой секс-вираж. Более того, я скажу, что ушла сама. Но ты при этом не тяни: я хочу, чтобы к первому сентября ты выехал из дома.
– Инга, но ты знаешь, что мне некуда идти… – Стас растерялся. Он не ожидал такого поворота.
– Не проблема. Ты хорошо зарабатываешь, и можешь снять квартиру.
– Инга, может быть…
– Не может, – поняла блудного мужа Инга Валевская, и резко оборвала его робкую попытку поговорить. – Не может. И ты понимаешь – почему. Разговор окончен. Принимай срочные меры по поиску квартиры.
Инга повесила трубку. Внутри было противно. Ей уже не было жалко себя и Стаса, ей просто было тошно. Надо же, как вляпалась, что даже не расскажешь никому!
Инга встретилась с братом на Сенной. Ингмар – красивый, высокий, голубоглазый, но темноволосый, а в прическе уже лет с двадцати проседь, как у отца, – увидел Ингу издалека, приветливо помахал. Она даже пробежалась немного от стоянки, на которой бросила свою верную «лошадку» – красную «Мазду», и повисла у брата на шее. Он покружил ее немного, легко удерживая в сильных руках. Потом поставил на тротуар, поправил прядь волос, поцеловал в ухо.
– Привет, моя хорошая!
– Приветик… – Инга прижалась к нему, пряча глаза.
– Плачешь что ли? – Ингмар взял ее за подбородок и внимательно посмотрел. – И что сии слезы значат? А?
– А ничего они не значат! Просто соскучилась! Пошли – по кофейку и поболтаем.
Она по старой привычке взяла его за руку. В детстве Ингмар никогда не выдергивал свою руку из Ингиной ладошки, даже если мальчишки смеялись над ним. Тех, кто делал это особенно ехидно, Ингмар потом поколачивал при случае. И таким негуманным способом приучил всех пацанов воспринимать маленькую Ингу как его собственное продолжение. Зато, когда Инга подросла, все мальчишки стали ее друзьями и защитниками.
– … и ты хочешь сказать, что сама ушла от Стаса? Ты ушла из своего дома? Из нашего дома?! – Ингмар не замечал остывший кофе. – Инь, ты же понимаешь, что меня не удовлетворит такой вот твой ответ – «Я ушла!». «Ушла» – почему? Стас обидел? Как? Чем?
– Да как тебе сказать. – Инга мялась, придумывая отговорку. – Нет, он не виноват. Дело во мне.
– Ты взбрыкнула? – Ингмар внимательно смотрел на младшую сестренку, как в детстве, когда он дожимал ее, чтобы призналась в том, по какой причине прогуляла урок в школе. – Давай, я напрямую, ладно?
– Давай! – Обрадовалась Инга.
– Мужика завела?
Инга покраснела. И тут же сообразила – хорошая причина. «Отмазка», как бы сказал Дениска.
– Считай, да. – Она подняла глаза на брата. – Да, именно так – «завела мужика».
Ингмар угрюмо молчал. Каким бы современным он ни был, но семья значила для него очень много. И допуская теоретически отношения на стороне, он считал, что два человека, родивших ребенка, должны жить семьей ради этого хотя бы. Просто в жизни Ингмару повезло с женой и мудрой тещей. Да так, что пресловутый кризис среднего возраста он пережил безболезненно.
В его жизни «левый поворот» случился только раз, и у него хватило ума не тащить все это в свою семью. Он почувствовал, что жена обо всем догадалась, но повела она себя при этом так, что Ингмар скоро отметил для себя: а сравнение-то не в пользу новой подруги! И любовь на стороне рассосалась. Дома об этом они никогда не заговаривали, и он был безумно благодарен жене и теще за то, что они отложили свои бабские пилы в сторонку и ни разу не ткнули его носом в дерьмо.
То, что сейчас рассказывала ему Инга, было маловероятно. Это было вообще никак! Она со своим Стасом, как курица с золотым яйцом постоянно носилась. В ее глазах плескалась постоянная забота о нем, как о ребенке. И даже рождение Дениски в свое время не перевернуло в ее мозгах ничего, как это случается у женщин. Стас был ее первым мужчиной. Она его боготворила. Уж кто-кто, а Ингмар хорошо знал, что Инга из породы особенных женщин. Да, ей тоже могут нравиться другие мужчины. Да, она даже может с ними пофлиртовать. Но все это исключительно для самоутверждения: вот, мол, я какая, как я еще нравлюсь! И все! И вдруг – «завела мужика»!
– Мне трудно что-то говорить тебе, что-то советовать, – Ингмар засобирался, достал бумажник и положил деньги под чашку с кофе, к которому он так и не притронулся. – Наверно, должно пройти время, чтобы я понял тебя. У тебя хоть любовь?
Инга замялась. До этого соврала, а тут как-то не получилось. Она неловко пожала плечами.
– Понятно. Ладно, удивившая меня сестрица, – Ингмар Валевский поднялся тяжело. – Тебе решать. Но с сыном будут проблемы, имей в виду. Не поймет он тебя. Прощай.
Никогда еще он так не расставался с Ингой. «Прощай», и все.
Инга смотрела, как он выходит из кафе, как провожают его внимательными взглядами женщины – красивый все-таки у нее брат! Видела, как он переходит улицу наискосок, к угловому дому, где, забравшись передними колесами на тротуар, поджидает его черный мощный джип.
Машина завелась почти беззвучно, моргнула фарами, мягко сползла назад с тротуара, и выкатилась на дорогу. Через секунду джип смешался с другими машинами в потоке, и Инга совсем потеряла его из виду.
Инга думала, правильно ли она поступила. Нет, если бы Стас просто загулял, как миллионы других кобелей, она бы честно сказала брату. Ну, как-то бы предотвратила расправу. Да и не стал бы Валевский трогать Воронина. Ну, разве что чемоданы помог бы «собрать» поскорее. Если бы Стас изменил Инге традиционно. Не он первый, не он и последний.
Но как было объяснить то, что Инга застукала мужа в постели с… мужиком?!! А как все это Денису объяснить? Нет, уж пусть лучше она будет виновата. Потом рассосется, тогда может и скажет брату правду. А вот с Денисом… Тут Ингмар прав на все сто: с Денисом объясняться придется не просто. Он еще и очную ставку им с Ворониным захочет устроить наверняка. Еще тот правдоискатель. Впрочем, все они в роду правдоискатели. Порой Инга думала о том, что лучше бы не знать иногда всей правды, которая может больно ранить, а то и убить. На деле же сама начинала операцию под названием «Следствие ведут Колобки», и преуспевала в этом занятии.
Денис позвонил через неделю, и без долгих разговоров спросил:
– Мама, это правда?
– Что «правда»? – переспросила его Инга.
– Что ты ушла от отца? Это – правда?
– Правда. – Инга обиделась на сына: он так был озабочен, что даже не поздоровался. – А «Здравствуй, мама!» где?
– Мама, а ты меня спросила? – Денис, казалось, и не слышал ее вопроса. – Ты сама вот так решила, да?
– Динь, для тебя ничего не изменилось. – Инга старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но у нее плохо получалось. – Ты взрослый, и общаться со мной, и с отцом тебе никто не запрещает…
– При чем тут «общаться»? – Денис почти кричал в трубку. – У нас дом был, семья! Понимаешь? «Семья»! А теперь – пепелище! И я не «общаться» с вами хочу, а жить с вами…
Он еще долго говорил Инге обидные слова. Она прощала, потому что лучше так, чем та правда, от которой тошнит.
– ПомирИтесь, мама! – попросил под конец Денис. – Ну, хоть ради меня.
Инге бы соврать, а она не могла. Так и сказала:
– Не могу…
И в трубке телефона повисла тишина.
Стас Воронин после разговора с братом жены долго ломал голову: почему Ингмар настроен дружелюбно по отношению к нему? Надо полагать, что Инга ничего ему не рассказала. А после звонка сына, на вопросы которого он отвечал уклончиво, чем еще больше укрепил Дениса в том, что в разрыве виновата Инга, он понял: жена не доложила о нем ничего. Более того, она, похоже, рассказала брату и сыну, что у нее, а не у Стаса, кто-то в жизни появился.
Стас в какой – то момент почувствовал угрызения совести, но это было секундное замешательство. К счастью, оно быстро прошло, и доктор Воронин успокоился. Зная Ингин характер и ее ангельское терпение, он понимал, что может не спешить с поиском жилья. А там… Кто его знает, как «там» все повернется? Может Инга еще одумается и вернется. Он готов к примирению. Мало ли, что у кого в жизни случается! Просто, будет впредь аккуратнее. Если уж совсем честно, и, правда, с этим мальчиком приключился «эпизод», так, баловство. Хотелось в этой жизни все попробовать, и попробовал. И если бы не Ингин внезапный прилет, то она никогда бы об этом не узнала. И жили бы, как жили.
Как, между прочим, многие живут. Стас бы многим теткам мог рассказать, в какие авантюры их мужья пускались в поисках острых ощущений. Но, отведав этих самых запретных плодов, серьезные отцы семейств, натягивали на себя свои уютные семейные одежки, на морду навешивали вывеску «Занято!», и возвращались в свои дома, где их ждали и любили. Вранье, конечно, все. И «ждали и любили» – тоже вранье. Точно так же «ждали и любили», только в других компаниях, с другими мужчинами, и не только мужчинами.
Во вранье вокруг Стаса Воронина жили все. Так ему казалось во всяком случае. И от всей той лжи, в которой кувыркались его друзья, сослуживцы, ему казалось, что и его Инга совсем не святая. А уж братик ее финский и тем паче! Знает Стас, зачем он с завидной регулярностью катается каждый месяц в Питер! Наверняка, отрывается тут после своей пресной семейной житухи в благополучной Финляндии…
Вот так он себя успокоил, да и зажил потихоньку одиноко в загородном доме тестя, из которого не спешил выезжать. Свою личную жизнь Стас Воронин от греха подальше проживал отныне в саунах и на рабочем месте. «Береженого Бог бережет!» – рассудил он, решив не рисковать лишний раз.