Кто развязал Первую мировую. Тайна сараевского убийства. Сидней Фей. Убийство в Сараеве 28 июня 1914 года (В. Л. Гончаров, 2010)

Эрцгерцог Франц-Фердинанд, после смерти своего отца Карла-Людвига в 1896 году ставший наследником австрийского престола, был при жизни и остался после смерти одной из самых загадочных политических фигур. Сами австрийцы высказывают самые противоречивые взгляды относительно предполагаемых намерений и влияния этого сфинкса. Многие считали его главою австрийских милитаристов, добивавшихся превентивной войны против Италии или Сербии; другие, наоборот, полагали, что его непосредственное влияние на австрийскую политику было невелико. Находились и такие, которые считали, что наследник престола был чуть ли не пацифистом.

Такое же расхождение наблюдалось и в отношении его взглядов на внутреннюю политику. Обыкновенно считали что он ненавидел мадьяр и склонен был покровительствовать сербам. Ему приписывали намерение возрождения монархии путем предоставления славянским национальностям таких же политических прав, какими немцы пользовались в Австрии и мадьяры в Венгрии. Другими словами, его считали сторонником федералистической организации монархии на началах так называемого триализма, вместо существовавшего дуализма.

Но фанатически настроенные сербы питали к нему слепую ненависть как к могущественному и решительному врагу и угнетателю и считали, что его следует убить во имя создания «Великой Сербии». И действительно, на процессе сараевских убийц в 1914 году Габринович, который бросил бомбу, откровенно заявил: «Наследник престола был человеком действия – я знал, что на Баальплаце существовала клика, именуемая военной партией, целью которой было завоевание Сербии. Во главе ее стоял наследник престола. Я полагал, что, избрав его объектом мести, я отомщу им всем»[1]. Принцип, произведший роковые выстрелы, вызывающе заявил на суде: «Я нисколько не жалею, ибо я устранил препятствие с нашего пути. Он был немцем и врагом южных славян».

Русские тоже считали его своим врагом и были рады, что царь избавился от него благодаря сараевскому убийству. «Не только в печати, но и в обществе приходится слышать почти одни враждебные отзывы об убитом эрцгерцоге; указывают, что Россия потеряла в его лице ожесточенного врага», – доносил германский посол из Петербурга. Между тем германский император написал на полях этого доклада одну из тех пометок, в которых он свободно выражал свои сокровенные мысли и непосредственные впечатления: «Эрцгерцог был лучшим другом России, он желал возродить союз трех императоров».

Но ошибочные и противоречивые суждения об эрцгерцоге, распространенные при его жизни, ничто в сравнении с тем, что высказывали о нем после его смерти. Говорили, что он затевал заговор с целью свергнуть с престола своего дядю, что он в союзе с императором Вильгельмом хотел разрушить двуединую монархию, захватить Польшу и Венецию и создать два новых государства, которыми должны были править впоследствии его сыновья, зато немецкая Австрия должна была отойти Германской империи в награду за услуги, оказанные императором Вильгельмом. Делались темные намеки, что его трагическая смерть была вызвана попустительством со стороны австрийских властей, которые желали предотвратить осуществление этих пугавших их намерений или по крайней мере хотели скомпрометировать Сербию и, таким образом, получить предлог для уничтожения соседнего королевства. По другим слухам, его убийство было вызвано тем, что, будучи ревностным католиком, он собирался напасть на Италию и восстановить светскую власть Папы. Один весьма популярный германский автор посвятил полглавы своей книги доказательству того, что убийство эрцгерцога было решено масонами шотландской ложи, которая это свое постановление проводила в жизнь через масонскую ложу в Белграде.

Но где же среди этих противоречивых сплетен и слухов правда об этом таинственном человеке, смерть которого послужила искрой, зажегшей европейский пожар?

Франц-Фердинанд родился 18 декабря 1863 года и был старшим сыном Карла-Людвига, брата императора Франца-Иосифа. Его чахоточная мать, дочь Фердинанда II, последнего короля обеих Сицилии из династии Бурбонов, умерла, когда он был еще ребенком, но его с большой любовью воспитала его мачеха, португальская принцесса. Когда он был молодым, на него не смотрели, как на возможного наследника престола, пока трагическая смерть кронпринца Рудольфа в Меерлинге в 1889 году не оставила Франца-Иосифа без прямого наследника по мужской линии.

Поэтому Франц-Фердинанд сначала не получил никакой подготовки в политических вопросах. Как большинство австрийских эрцгерцогов, он был определен в армию и предназначался для военной карьеры. Он никогда не отличался особенно крепким здоровьем, может быть, вследствие предрасположения к чахотке, унаследованного им от матери. Порою это предрасположение принимало угрожающий характер, и ему не раз приходилось проводить по несколько месяцев в Бриони или в Мирамаре, на теплых берегах Адриатики. Здесь он сильно заинтересовался проблемой создания австрийского флота. Для поправки здоровья он ездил также в Швейцарию, в Давос, а в 1892–1893 годах предпринял продолжавшееся 10 месяцев кругосветное путешествие. В роковую весну 1914 года некоторые предсказывали, что престарелый император, которому минуло 84 года, еще переживет своего племянника, только что перешагнувшего за 50 лет.

Больные легкие, по-видимому, повлияли до некоторой степени на образ жизни и характер Франца-Фердинанда. Болезненное состояние не действовало смягчающе на его нрав. Ему казалось, что судьба обошлась с ним несправедливо, и это развило в нем стремление избегать общество. Нескрываемая поспешность, с которой многие, особенно из придворного круга, покинули эрцгерцога, когда наследник серьезно заболел и казалось, что он уже не сумеет занять престол, ожесточила его, хотя и без того по природе он не был приветлив. У него еще более развились недоверие к окружающим и презрение к людям вообще.

Возможно также, что болезненное состояние еще укрепило его глубокую преданность католической церкви – особенно после того, как он женился на ревностной католичке. И это усилило в нем железную решимость преодолеть все препятствия и подготовиться к делу управления государством Габсбургов. Он изучил языки национальностей, которыми ему предстояло управлять. Он слушал также лекции ученых по разным областям знания, и с течением времени из его коллекций по естествознанию и искусству образовался довольно внушительный музей. Вопросами организации и усовершенствования армии, а впоследствии и создания флота он занимался с настойчивой энергией и проявлял недюжинные способности в этой области.

После того как эрцгерцог женился и должен был заботиться о семье, он значительную часть года проводил в Коношипте, где создал образцовое хозяйство, которое, подобно Валленштейну, вел с довольно большой для себя выгодой. Возможно, что эта твердая решимость жить способствовала тому, что за последние годы его здоровье несколько окрепло. Но ему никогда не удавалось освободиться от желания держаться подальше от общества и от широкой публики.

У него было очень мало близких друзей, он и не пытался приобретать их. В этом отношении весьма характерно замечание, высказанное им Конраду фон Хетцендорфу. Речь шла о том, как следует организовать производство офицеров в армии. Начальник Главного штаба сказал, что считает нужным держаться хорошего мнения о человеке, пока не узнает о нем что-нибудь порочащее его, и что поэтому иногда слишком опрометчиво давал повышения молодым офицерам. Эрцгерцог ответил на это: «Мы держимся разных взглядов. Вы начинаете с того, что считаете каждого человека ангелом, и потом вас ждет печальное разочарование. Я считаю всякого, кого вижу в первый раз, самым посредственным субъектом и жду, пока он сделает что-нибудь такое, чем мог бы заслужить у меня лучшее мнение».

При таком отношении к людям трудно было, конечно, приобрести хорошую репутацию, этим отчасти можно объяснить враждебные и злорадные сплетни, так широко циркулировавшие в Вене относительно эрцгерцога и его жены и повторявшиеся во многих донесениях представителей держав Согласия. Но те немногие друзья, с которыми он был близок, которые видели его сидящим на полу и играющим с детьми, как его секретари или император Вильгельм, были глубоко ему преданы.

Франц-Фердинанд и армия

Франц-Фердинанд сосредоточил все свои заботы на армии, флоте и семье; наряду с этим он увлекался охотой, коллекционерством и управлением своим имением.

С 1906 году, с тех пор как личным адъютантом эрцгерцога был назначен майор Брош, эрцгерцог стал непосредственно входить в дела армии. Брош был чрезвычайно умным и способным офицером; он стремился усилить свое собственное влияние, а также и влияние эрцгерцога на военные дела. После долгого сопротивления ему удалось добиться устройства собственной военной канцелярии эрцгерцога, подобно той, какую имел император. С этого времени все важнейшие военные документы, а также донесения военных атташе представлялись в двух экземплярах, и Франц-Фердинанд получал свой экземпляр одновременно с императором; таким образом, племянник был так же осведомлен, как и дядя.

Вскоре он стал принимать более деятельное участие в военных реформах и в реорганизации армии, чем сам император. О его активности в этой области свидетельствует то, что штат его военной канцелярии очень скоро разросся, увеличившись с 2 до 14 человек, так что он был только на 2 человека меньше, чем канцелярия самого императора.

Франц-Фердинанд рассматривал австро-венгерскую армию как важное орудие политического объединения, способное противодействовать разлагающим элементам внутри двуединой монархии и защитить ее в случае войны с внешним врагом. Он настаивал, чтобы в армии был один общий язык командования – немецкий, по крайней мере для всех офицеров, с тем чтобы офицеры в полках других национальностей владели также тем языком, на котором говорили их солдаты.

Одной из главных его задач было усиление и увеличение армии. Этим объясняется ненависть, с которой он относился к мадьярским политикам, не желавшим вотировать испрашиваемые военные кредиты и требовавшим, чтобы в венгерской части армии командовали на мадьярском языке. Как остро ощущал Франц-Фердинанд необходимость увеличения армии, видно из характерного письма его Конраду фон Хетцендорфу, где он жалуется на отказ мадьяр вотировать новые налоги на увеличение числа венгерских рекрутов:

«Вы можете себе представить, дорогой Конрад, в какое состояние бешенства и отчаяния это меня привело, в особенности в связи с позицией, занятой военным министром [Шейнахом] и общими их [австрийским и венгерским] правительствами! С одной стороны, они возвещают всему миру, что у них есть излишек в 200 млн крон, ассигнуют 20 млн гражданским чиновникам и столько же железнодорожным служащим, но не могут дать каких-нибудь жалких 9 млн бедным армейским офицерам. И все это из-за нескольких изменнически настроенных венгерских политических болтунов. Ясно, что все это только предлог. Главная причина в том, что монархия – в руках евреев, масонов, социалистов и венгерцев, которые ею правят. Все эти элементы стараются возбудить в армии и среди офицеров недовольство, оскорбляют их для того, чтобы в тот момент, когда армия понадобится мне, я бы не мог на нее рассчитывать… Знаете, что я сделаю, когда стану императором? Я позову к себе Векерле, Века, Зикгарта и Шейнаха и скажу им: „Я вас всех к черту пошлю, если в течение недели не будут увеличены число рекрутов и жалованье офицерам моей армии!” И я ручаюсь, что я получу все это в 24 часа».

Наиболее важным шагом в энергичных усилиях Франца-Фердинанда, направленных на улучшение армии, было поставленное им в 1906 году требование о назначении нового начальника Генерального штаба. Бека, который в то время занимал это место, военные специалисты считали совершенно не пригодным для такой должности. Это был сморщенный старичок, принадлежавший к тому же поколению, что и престарелый император. Время, когда он мог быть полезен, давно уже миновало, но Франц-Иосиф по своему мягкосердечию ни за что не хотел его уволить. «Можно было видеть, как он прогуливается по улицам Вены. Он напоминал наружностью добродушную маленькую обезьянку и представлял собой воплощение полного военного бессилия», – пишет Каннер в «Катастрофе императорской политики».

Но Бек был честный, прямой офицер и чрезвычайно симпатичный человек; с ним легко было иметь дело, и он пользовался известной популярностью. Он и тщательно подобранный им офицерский корпус воплощали рыцарское достоинство и корпоративный дух лучшего старого венского общества. Франц-Иосиф считал их главной опорой своего трона, унаследованного от предков. Забота о постижении практических результатов не нарушала их спокойствия и рутины, их идеалом было постепенное развитие оборонительных сил Австрии в их естественной эволюции. Благодаря взаимному доверию и дружеским отношениям с императором Бек смог удержаться во главе австрийского Генерального штаба в течение 24 лет.

Несмотря на преклонный возраст, можно сказать – даже дряхлость, Бек все еще оставался ревностным служакой. У себя на родине, в Бадене, он был воспитан в духе германской пунктуальности. Его осторожная консервативная политика бездействия в известной мере благоприятствовала делу европейского мира. Поэтому никто не решался настаивать на отставке старого начальника Генерального штаба, пока Франц-Фердинанд не потребовал, чтобы на его место назначили другого. Император в конце концов уступил, и в ноябре 1906 года в военном управлении в Вене появился новый начальник Генерального штаба – Конрад фон Хетцендорф.

Назначение Конрада на высший пост в австрийской армии совпало с переменами в Министерстве иностранных дел. Робкий поляк граф Голуховский был заменен честолюбивым аристократом, бароном Эренталем. Вскоре стало ясно, что в австрийской внешней политике началась новая эра – более агрессивных и смелых выступлений.

У власти стали люди, которые считали, что Австрия последовательно идет к распаду и что в наступивший грозный одиннадцатый час нужно приложить отчаянные усилия, чтобы влить новые силы и жизнь в ее политический организм и парализовать тенденции к распаду, порождаемые вожделениями национальностей, находившихся в подчиненном положении. Указывали, что Австрия находится в состоянии такого же упадка, как и Турция. Не правительство Оттоманской империи, а империя Габсбургов оказалась «больным человеком Европы»[2]. Конрад и Эренталь очутились в роди докторов, которым предстояло испробовать радикальные средства для того, чтобы спасти пациента от смерти. К несчастью больного, доктора коренным образом расходились в диагнозе и методах лечения, как это часто бывает с врачами, да и недолюбливали друг друга.

Назначение Конрада на должность начальника Генерального штаба, совершившееся по настоянию наследника и с согласия императора, в сущности, было не по душе Францу-Иосифу. Престарелый монарх чрезвычайно гордился старой армией, во главе которой сражался так много лет, и теперь он испытывал недовольство по поводу стремительных перемен и реформ, которые вводил Конрад. Последний с большой самоуверенностью настаивал на том, что маневры должны по возможности приближаться к условиям настоящей войны, а также желал воспользоваться первой возможностью для превентивной войны с Италией и Сербией. На Рождество 1906 года, всего лишь через месяц после назначения Конрада, престарелый император с неудовольствием заметил: «Конрад – неугомонный организатор. У него нет достаточного опыта. Это видно по всему, что он делает, и, кроме того, мне кажется, что у него несчастливая рука».

С течением времени недоверие, которое испытывал император по отношению к новым порядкам, вызвало отчуждение между ним и армией, с которой он был связан всю свою жизнь. Это еще больше омрачило последние годы жизни этого самого одинокого и несчастного представителя династии Габсбургов. Тактика Конрада – проводить ежегодно большие «маневры, приближающиеся к условиям настоящей войны», без заранее тщательно подготовленных планов и с предоставлением офицерам возможности проявить инициативу и самодеятельность – часто приводила к самым печальным результатам. Главное значение придавалось быстрому наступлению, и солдат буквально доводили до изнеможения форсированными переходами.

Нередко они приходили к месту назначения совершенно вымотанными, в полном беспорядке, слишком утомленные и голодные, чтобы обращать внимание на что бы то ни было, даже на своего короля и императора. Проезжая по полю, Франц-Иосиф видел сотни солдат, лежавших смертельно уставшими в канавах вдоль дороги; кавалерия и пушки были разбросаны по полям, оттого что лошади легли от изнеможения. Весь этот режим, заведенный Конрадом, коренным образом отличался от декоративных и полных достоинства маневров старого Бека, у которого императора приветствовали тщательно выстроенные ряды солдат, почтительно салютовавшие ему, когда он объезжал фронт.

Престарелого императора чрезвычайно огорчало то, что он видел, и хотя он не склонен был находить ошибки и критиковать, тем не менее однажды при посещении им германского императора в 1909 году он дал волю своим чувствам. Передним как раз проходил германский полк в идеальном порядке, со строжайшим соблюдением дисциплины. Франц-Иосиф обернулся к одному из своих офицеров и резко сказал: «Почему это совершенно не возможно у нас?» Офицер пожал плечами, а император еще более огорченным тоном продолжал: «Ну конечно, из-за нелепых приемов, которые теперь у нас завелись, я и мечтать не могу о таком параде».

Конрад действительно вызвал отчуждение между армией и императором. После 1909 года Франц-Иосиф утратил охоту бывать на маневрах, которые раньше доставляли ему всегда особенное удовольствие. Вместо себя он посылал своего племянника. В качестве такого представителя Франц-Фердинанд и отправился в 1914 году в Сараево, чтобы присутствовать на маневрах нескольких армейских корпусов.

То обстоятельство, что Конрада выбрал Франц-Фердинанд, который добился его назначения и поддерживал с ним интимные отношения, было одной из причин, почему между императором и наследником престола не могли установиться сердечные отношения. Это было также одной из причин, почему полагали – особенно враги Австрии, – что Франц-Фердинанд придерживался таких же милитаристских взглядов, как и Конрад, который во всеуслышание провозглашал их в своих докладных записках, в интервью и в разговорах в кафе.

Правда, наследник, если не считать случайных вспышек раздражения, всегда поддерживал Конрада, невзирая на критику и завистливую оппозицию, которую встречал новый начальник Генерального штаба. Когда в ноябре 1911 года Конрад оказался вынужденным подать в отставку вследствие столкновений с Эренталем и Шейнахом по вопросам внешней и военной политики, Франц-Фердинанд добился в следующем году его возвращения на этот пост.

Вследствие отсутствия достоверных сведений публика, естественно, склонна была отождествлять покровителя с его протеже. Но было бы неправильно причислять Франца-Фердинанда к австрийским милитаристам и полагать, что он разделял взгляды начальника Генерального штаба относительно маневров, превентивной войны и агрессивной внешней политики. Эрцгерцог, безусловно, не одобрял того напряженного темпа, в котором проходили маневры у Конрада. Он воспользовался своим влиянием для того, чтобы внести некоторую умеренность в это дело после печальных результатов маневров в Мезерице в 1910 году, когда он воскликнул: «Нет надобности учить солдат умирать, маневры меньше всего предназначены для этого!»

Когда аннексионный кризис достиг своего максимального напряжения и Австрия и Сербия готовились к войне, более осторожный наследник престола оказывал противодействие австрийским милитаристам, добивавшимся немедленной войны с Сербией, что могло повлечь за собой войну с Россией. Он стоял за мирную ликвидацию кризиса. Впоследствии, во время первой Балканской войны, когда панслависты и военная партия в России заняли весьма угрожающую позицию по отношению к Австрии, Конрад, как всегда, настаивал, на том, чтобы немедленно рассчитаться с Сербией, не останавливаясь даже перед риском войны с Россией. Но Франц-Фердинанд решительным образом воспротивился этому и настаивал, чтобы в интересах мира военные силы Австрии были сокращены. «Он ни в коем случае не желает войны с Россией и ни за что не согласится на нее; он не желает отнять у Сербии ни одного сливового дерева, ни одной овцы; он слышать об этом не хочет»[3]. Германскому военному атташе он сказал: война с Россией была бы полной нелепостью, потому что для нее нет никакого основания и она ничего не может дать. Он сказал также, что он против конфликта с Сербией и что, по его мнению, внутренние проблемы Австро-Венгрии более настоятельно требуют разрешения, чем внешние.

В беседе с Конрадом эрцгерцог подчеркнул, что руководящей идеей должно быть сотрудничество Германии, России и Австро-Венгрии, прежде всего в силу монархических интересов. И он добавил: «Возможно, что придется предпринять какие-нибудь шаги против Сербии, но только для того, чтобы ее наказать; ни в коем случае не следует аннексировать хотя бы один километр… Войны с Россией надо избегать, потому что Франция к ней подстрекает, особенно французские масоны и антимонархисты, которые стремятся вызвать революцию, чтобы свергнуть монархов с их тронов!» Он обратил внимание Конрада на письмо германского императора, который высказывал такое же мнение, поэтому он твердо решил – «никакой войны!»[4] Из этого видно, что эрцгерцог и германский император – оба были против войны с Россией и склонялись к старой политике лиги трех императоров для обороны против Франции и для защиты монархических интересов.

Месяц спустя Франц-Фердинанд послал к Конраду полковника Бардольфа – предупредить его, чтобы он перестал склонять Берхтольда к войне. Ответ Конрада показывает, до какой степени неправильно общераспространенное представление, будто германский император всегда поддерживал австрийскую агрессивную политику на Балканах:

«Я хочу, чтобы эрцгерцог сам не так поддавался влиянию германского императора. Он удержал нас в 1909 году, а теперь он снова хватает нас за руку. Это результаты нашей совершенно безуспешной политики по отношению к Турции. Я убежден, что немцы равнодушны к нашим интересам, но нам нужно о них думать. Германия спокойно использует нас, потому что этим она лучше обеспечивает себя против Франции, которой она боится больше всего, но в случае надобности она готова пожертвовать нами».

Поэтому Конрад подумывал даже о том, чтобы отказаться от поста начальника Генерального штаба, не желая нести ответственность за упущенную возможность покончить с Сербией.

Осенью 1913 года, когда Сербия бросила вызов державам, отказавшимся признать албанскую границу, установленную на Лондонской конференции, Конрад снова настаивал на военном выступлении Австрии в защиту Албании. Берхтольд медлил. Тогда Конрад переговорил с Форгачем; граф Форгач согласился с тем, что решительная интервенция была бы самым лучшим выходом из положения, но он уже не надеялся, что этого можно добиться. «Император и наследник престола – сказал он, – против этого, а Берхтольд не станет их принуждать». Несколько дней спустя Чернин тоже сказал Конраду: «У нас в Австрии мы должны считаться с императором и наследником престола, которые не склонны к войне, особенно наследник; он безрассудно цепляется за мир».

К Италии Франц-Фердинанд всегда питал сильную антипатию и глубокое недоверие: отчасти это вызывалось политической неприязнью к стране, которая захватила его фамильные земли в Модене и Эстэ, отчасти тут действовала ханжеская религиозная антипатия к государству, которое лишило Папу светской власти и которым, казалось, управляли масоны и антиклерикалы; отчасти действовало и то, что он – не без основания – подозревал итальянскую дипломатию в двуличии. Тем не менее он отказался поддержать Конрада в его неоднократных попытках затеять превентивную войну с Италией – сначала в 1907-м, а потом в 1911 году, когда Италия начала войну с Турцией.

Совершенно неправильно изображать Франца-Фердинанда как неукротимого представителя крайнего австрийского милитаризма. Это легенда, возникшая уже после начала войны. Эрцгерцог принадлежал к числу тех, которые следовали правилу: si vis pacem, para bellum (если хочешь мира, готовь войну). Но в отличие от многих сторонников этого правила он не принадлежал к числу людей, которые могли поддаться желанию затеять войну и пустить в ход военную машину, созданную для сохранения мира. Барон Силаси, либеральный венгерский магнат, занявший в декабре 1913 года пост австрийского посла в Афинах, писал:

«За два дня до моего отъезда пригласил меня к себе и обсуждал со мной международное положение. Он, по-видимому, был настроен также миролюбиво, как и его дядя, император, и желал соглашения с Россией. Вполне возможно, что он желал в будущем осуществления югославянских стремлений в рамках монархии и сурово критиковал политику Тиссы, который делал невозможным улучшение отношений с Сербией и Румынией».

Если бы в июле 1914 года Франц-Фердинанд был жив, он, весьма возможно, использовал бы свое влияние и свой авторитет для того, чтобы помешать Конраду и Берхтольду вести ту безумную политику, которая привела к мировой войне.

Франц-Фердинанд и флот

Был еще один вопрос, в котором Франц-Фердинанд и Конрад не сходились во взглядах, – это вопрос об австрийском флоте. К концу XIX столетия у Австрии почти не было флота. Франц-Фердинанд благодаря своей огромной энергии и проявленному им интересу создал совершенно новый флот: он надеялся, что австрийский флот будет служить противовесом итальянскому в Адриатическом и Средиземном морях. До него господствовало мнение, что интересы Австрии – чисто континентального характера и что всякое столкновение с иностранной державой будет в конечном счете, разрешено сухопутной армией. Поэтому деньги надлежало тратить на армию, а не на флот, который рассматривался как роскошь. Считали, что монархия Габсбургов не располагает достаточными средствами, чтобы содержать надлежащую армию и одновременно создать флот, который был бы в состоянии померяться силами хотя бы с итальянским; не говоря уже о крупных морских силах, которые сосредоточили в Средиземном море Франция и Англия. Конрад придерживался старого образа мыслей. При той болезненной подозрительности, которую начальник Генерального штаба питал в отношении Италии, он, конечно же, приветствовал бы развитие австрийского флота, если бы только оно могло совершаться без всякого ущерба для интересов армии. Но когда парламент чинил затруднения при ассигновании средств и приходилось выбирать между абсолютно необходимыми, с его точки зрения, требованиями армии и вполне похвальным желанием создать флот, он обыкновенно использовал все свое влияние в пользу армии. Точно так же он ревниво сопротивлялся набору рекрутов для флота за счет армии.

Император Франц-Иосиф обнаруживал еще меньше интереса к вопросу о флоте. Правда, в последние годы своей жизни он посещал верфи, присутствовал на морских маневрах, но делал это формально, только потому, что это входило в его обязанности монарха. Он мог простаивать чуть ли не часами на капитанском мостике – и не поднести ни разу морского бинокля к глазам. Он делал вид, что с интересом следит за маневрами, но люди, близкие к нему, отмечали, что он ни разу не задал ни одного нужного вопроса, касающегося морского дела, никогда не проявлял никакого энтузиазма по отношению к флоту и никогда не носил морской формы; у него ее даже и не было, хотя он располагал обширным и весьма дорого обходившимся гардеробом, заполненным всевозможными военными мундирами.

Огромные военные суда XX столетия с их сложным соединением стали, пара и электричества были для него чужды и непонятны. Он и Бисмарк принадлежали к более старому поколению, которое чувствовало себя хорошо в генеральской форме и понимало, для чего нужна армия. А вот император Вильгельм и Франц-Фердинанд были людьми нового века, которые верили, что «будущее на воде». И действительно интерес к морскому делу был одним из тех моментов, которые сблизили германского императора с наследником австрийского престола. Несмотря на оппозицию, или по крайней мере отсутствие всякого энтузиазма со стороны Конрада и императора, Францу-Фердинанду удалось к 1909 году довести австрийский флот до довольно внушительных размеров. Хотя по мощности он и был вдвое слабее итальянского, но хорошо держался во время войны и показал, что дух адмирала Тегетгофа еще не окончательно исчез.

Политические взгляды Франца-Фердинанда

В своих взглядах на внешнюю политику Франц-Фердинанд был солидарен с дядей и подобно ему считал двойственный союз с Германией краеугольным камнем австрийской политики. Это убеждение укреплялось у него еще больше личным уважением к Вильгельму II, который завоевал симпатию эрцгерцога большим тактом, проявленным по отношению к его жене. С Румынией Франц-Фердинанд старался укрепить лояльные союзные отношения. И он, и жена его были очарованы приемом, который оказали им король Кароль и королева Кармен-Сильва в июле 1909 года. Им чрезвычайно понравился простой образ жизни, который румынская королевская семья вела в своем летнем дворце в Синае, который так резко отличался от чопорного церемониала и душной придворной атмосферы венского двора. Эрцгерцог был тронут также тем искренним доброжелательством, с которым румынская королева старалась развлечь его графиню, приглашая ее на прогулки верхом и угощая чаем у себя на ферме. Он долго еще вспоминал об этом визите как об одном из самых счастливых моментов своей жизни.

Зато к Италии эрцгерцог относился с глубоким недоверием, хотя и считал неблагоразумным предпринимать превентивную войну для того, чтобы разоблачить сомнительную лояльность Италии по отношению к Тройственному союзу. Наоборот, он желал сохранить мир с Италией и по возможности поддержать с ней прочные отношения. Как к наследнику моденского герцога Франциска V к нему в 1875 году перешло состояние фамилии Эстэ, но он ничем не обнаруживал желания восстановить герцогскую власть, уничтоженную в 1859 году. Не желая задевать Савойскую династию, правившую в Италии, он никогда не носил ордена Черного Орла династии Эстэ, хотя к нему перешло по наследству от Франциска V звание гроссмейстера этого ордена.

С Россией Франц-Фердинанд желал поддерживать дружественные отношения. Будучи сам по натуре автократом, он восхищался самодержавным строем России в том виде, как он существовал до Русско-японской войны и Русской революции 1905 года, которые пошатнули царский трон. Зато впоследствии он разочаровался в прочности положения Николая II. Это, может быть, явилось одной из причин, почему он стремился установить более близкие личные отношения с императором Вильгельмом и румынским королем Каролем. По отношению к французам он не скрывал своей антипатии; он никогда не мог забыть унижения, причиненного Австрии Наполеоном I, и считал Наполеона III ответственным за унижение Австрии в XIX столетии. К Великобритании он, наоборот, относился с уважением, и одно время ходили даже слухи, что он не прочь был жениться на принцессе Марии. Таковы были взгляды на внешнюю политику, приписываемые Францу Фердинанду людьми, хорошо его знавшими. У нас нет основания сомневаться в правильности их сообщений.

Что касается взглядов Франца-Фердинанда на внутренние и национальные проблемы империи Габсбургов, то здесь трудно сказать что-нибудь определенное. Люди, близкие к нему, например майор Брош или его личный секретарь Никич-Баулес, были убеждены, что если эрцгерцог взойдет на трон, то он освободит угнетенные национальности и попытается организовать монархию на федеративных началах, заменив существующий «дуализм» системой «триализма». Такое же мнение высказывалось почти во всех некрологах, посвященных эрцгерцогу в австрийской и германской прессе. Кое-какие признаки говорили в пользу такого предположения: энергичный характер эрцгерцога и его склонность к реформам, его отношения с императором Францем-Иосифом, внимательное изучение им национального вопроса и некоторые его проекты, опубликованные впоследствии.

Конечно, Франц-Фердинанд во многих отношениях был консерватором, как этого и следовало ожидать от человека, выросшего в традициях католической церкви. Но тем не менее свойства его характера делали его человеком, безусловно, способным предпринять реорганизацию монархии. У него не было склонности сохранять учреждения только потому, что они давно существуют. Наоборот, он больше смотрел в будущее, чем оглядывался на прошлое, и был более склонен проводить реформы, соответствующие требованиям времени, чем сохранять то, что имеет за собой почтенную давность. При своей неугомонной энергии и железной воле он не выносил традиционного церемониала венского двора и устарелых методов австрийского административного аппарата, которым управляли преимущественно старцы, принадлежавшие скорее к поколению Франца-Иосифа, чем к XX веку.

Для его реформаторских тенденций было показательно, что под его влиянием престарелый Бек был заменен на посту начальника Генерального штаба Конрадом; это же влияние сказалось в организации армии и флота. Всюду, где он имел власть, он обнаруживал свое умение модернизировать и улучшать ту организацию, которая существовала до него. Это особенно ярко проявилось в преобразовании, которое он произвел в своих владениях в Конопиште: он превратил их в цветущие имения, а его садоводство славилось своими розами по всей Европе. Он любил делать все быстро, широко пользовался телеграфом и телефоном и выражал недовольство своим секретарям, если какое-нибудь дело оставалось не законченным у него на столе дольше суток. Во всем этом он был полной противоположностью своему престарелому дяде.

Франц-Иосиф был монархом божьей милостью в полном смысле этого слова. Он все еще правил или хотел править в патриархальном духе. Одним из его величайших недостатков было то, что он сам занимался всякими мелочами. Голова у него была до такой степени забита ими, что он не охватывал широких интересов монархии. Как это естественно в его возрасте, он был склонен больше жить прошлым, чем заглядывать в будущее. Он не решался производить никаких перемен в рутине старого габсбургского правительственного аппарата, даже если ему разъясняли, какие выгоды можно получить при применении современных методов.

Контраст между дядей и племянником проявился в одном инциденте, который имел место в 1911 году и был связан с управлением некоторыми семейными имениями Габсбургов, унаследованными от императрицы Марии-Терезии. Имущества эти управлялись на основании регламента, составленного еще полтораста лет назад и уже совершенно не пригодного для современных условий. Эрцгерцог тщательно занялся этим вопросом и позволил себе вручить императору пространную докладную записку, в которой указывал, как необходимо реорганизовать управление этим фамильным имуществом. Административный персонал был слишком многочислен и нередко состоял из лиц неспособных, а иногда и нечестных. Эрцегерцог обстоятельно доказал, что сахарный завод в Гединге ежегодно теряет 200 тысяч крон вследствие нелепого контракта. Другое имение сдавалось в аренду из расчета 47 крон за акр, тогда как легко можно было получить от 70 до 80 крон; это тоже давало убыток приблизительно в 100 тысяч крон в год.

«Значительная часть семейных доменов сдается в аренду на большие сроки и за арендную плату, которая могла бы быть приемлема 40–50 лет назад, но которая сейчас просто смешна», – писал эрцгерцог. Поэтому он просил монарха рассмотреть весь вопрос в целях проведения хозяйственных реформ, соответствующих требованиям XX века. Император в течение нескольких недель не отвечал на это письмо. После того как ему несколько раз напомнили о нем, он наконец дает следующий характерный ответ:

«Я тщательно рассмотрел этот вопрос со всех сторон и пришел к выводу, что, как ответственный хранитель этого семейного имущества, я не могу допустить, чтобы с ним производились эксперименты, способные разрушить давно испытанную административную систему, которая так много лет действовала на пользу нашего имущества, не вызывая никакой критики».

Этот пример хорошо показывает, как император Франц-Иосиф противился всяким новшествам и как, с другой стороны, его племянник обнаруживал склонность к энергичному проведению административных и политических реформ.

Франц-Фердинанд был хорошо осведомлен – в гораздо большей степени, чем император, – о том, какое резкое недовольство существует среди угнетенных национальностей империи. У него была одна характерная черта, весьма ценная у правителя, – он был готов и даже желал знакомиться с фактами, как они есть, хотя бы они были и неприятны. Хотя он обладал весьма раздражительным характером, но был более склонен изливать свое раздражение на людей, которых подозревал в попытке обмануть его, чем на тех, которые говорили ему приятные истины.

Он старательно читал оппозиционные газеты и был поэтому хорошо осведомлен о настроении общественных кругов чехо-словаков, трансильванцев, хорватов и сербов, входивших в монархию Габсбургов. Он понимал, какие опасности угрожают в будущем, если не будут приняты меры для удовлетворения требований этих национальностей. Было хорошо известно, что он решительным образом осуждал угнетательскую политику, которой держались мадьярские магнаты, правившие Венгрией. Но об этом еще будет сказано несколько дальше, когда мы будем говорить о свидании в Конопиште.

Господствующие мадьярские и немецкие клики порицали его за стремление оказать поддержку малым нациям. Этот упрек делает честь уму и чувству справедливости эрцгерцога. И в этом он опять-таки отличался от престарелого императора. Франц-Иосиф склонен был к полумерам и компромиссам. Он считал себя самого автором австро-венгерского компромисса 1867 года и не помышлял об изменении его. Наоборот, Франц-Фердинанд, по-видимому, считал дуалистическую организацию империи несчастной ошибкой, потому что она привела к сосредоточению огромной власти в руках венгерских магнатов. Поэтому он предполагал по восшествии на престол допустить замену дуализма 1867 года какой-нибудь разновидностью «триализма». Он старательно изучал вопрос возможной реорганизации государственного строя на федеративных началах, обдумывал предложения известных австрийских писателей, вроде Ламмаша, Тецнера и Штейнакера; он с большим интересом прослушал также изложение американской федеральной системы, сделанное профессором Колумбийского университета Берджесом. Берджесу предложили вновь посетить Вену, чтобы сообщить дополнительные сведения по этому вопросу, и он уже собирался отправиться в Европу, когда вдруг произошло убийство эрцгерцога.

Дальнейшим доказательством намерений Франца-Фердинанда провести реформу государственного строя в целях обуздания власти венгерских магнатов и расширения политических прав малых национальностей служат различные проекты, которые были опубликованы на основании оставшихся после него бумаг. Одним из наиболее поздних проектов является набросок манифеста, который он собирался опубликовать в случае, если периодически повторявшееся бронхиальное недомогание старого императора внезапно вызовет его смерть и откроется путь для нового режима. Манифест, хотя и составленный в несколько неясных и слишком общих выражениях, показывает, что наследник престола был подлинным другом хорватов и боснийских сербов и что он собирался, прежде чем присягнуть венгерской конституции, провести важные конституционные реформы в интересах всех малых национальностей. Приводим выдержки из этого манифеста.

«Ввиду того что всемогущему Богу было угодно призвать к себе после долгого и чрезвычайно счастливого царствования моего высокочтимого дядю…

Мы настоящим торжественно заявляем всем народам монархии о нашем восшествии на престол…

Ко всем народам монархии, к людям всех рангов, ко всем, кто выполняет свой долг на службе государству, к какой бы расе и вероисповеданию они ни принадлежали, – мы питаем одинаковую любовь. Знатные и простые, бедные и богатые – все будут равны перед нашим троном…

Мы намерены уважать и твердо охранять установленный государственный строй и судебную систему государства, при которой каждый гражданин имеет одинаковые права перед законом. Для благополучия и процветания всех народов во всех частях монархии мы считаем нашим первейшим долгом провести концентрацию в одно большое целое и создать гармоничную кооперацию, построенную на правильных принципах.

В конституции империи должны быть устранены все противоречия между законами Австрии и законами Венгрии относительно общих интересов монархии, которые делают невозможным принесение предписываемой законом присяги конституции, так как законы эти не согласуются между собой. Поэтому в залог исполнения нами наших священнейших обязанностей правителя мы намерены подтвердить торжественной присягой при коронации все ясные по мысли постановления конституции, равно как и основные права и привилегии всего населения монархии. Наше правительство безотлагательно проведет мероприятия, необходимые, чтобы сделать это возможным…

Ввиду того что все народы, находящиеся под нашим скипетром, должны пользоваться одинаковыми правами в смысле участия в общих делах монархии, необходимо, чтобы каждой нации было гарантировано ее национальное развитие в рамках общих интересов монархии и чтобы людям всех рас, рангов и классов было доступно обеспечение их справедливых интересов посредством справедливых избирательных законов повсюду, где это еще не осуществлено».

Представляется, однако, сомнительным, действительно ли у Франца-Фердинанда было уже определенное решение относительно того, в какой форме надлежало провести реорганизацию. Граф Чернин, который был ближе многих знаком с идеями Франца-Фердинанда, говорит:

«Эрцгерцог был решительным сторонником программы Великой Австрии. Он имел намерение превратить монархию в довольно большое число независимых национальных государств с общей центральной организацией в Вене для всех важных и абсолютно необходимых дел. Другими словами, он хотел заменить дуализм федерализмом. Однако у него было много противников, которые решительно возражали против раздробления государства с целью поставить на его место что-то новое и, надо полагать, лучшее, а император Франц-Иосиф был слишком консервативен и слишком стар для того, чтобы согласиться на осуществление планов своего племянника. Этот прямой отказ осуществить план, который лелеял эрцгерцог, чрезвычайно обидел его, и он нередко горько жаловался, что император обращает на него так же мало внимания, как на последнего лакея в Шенбрунне. В Австро-Венгрии была сильно распространена совершенно ложная мысль, будто эрцгерцог выработал программу своей будущей деятельности. Этого не было. У него имелись весьма определенные и резкие идеи относительно реорганизации монархии, но эти идеи никогда не претворялись в конкретный план. Это скорее были наброски программы, которая осталась неразработанной в деталях».

Много дебатов вызвали два проекта, тесно связанные с идеей создания федерации. Один из них был предложен эрцгерцогу Конрадом в письме от 14 декабря 1912 года:

«Объединение югославянского народа представляет собой одно из тех явлений, определяющих историю наций, которые нельзя игнорировать и нельзя предотвратить. Вопрос только сводится к тому, должно ли объединение совершиться под контролем двуединой монархии, то есть за счет независимости Сербии, или оно должно совершиться под покровительством Сербии за счет монархии. Последнее означало бы для нас потерю югославянских земель и тем самым почти всего побережья. Такая утрата положения и престижа низвела бы монархию до уровня мелкого государства».

Конрад неоднократно настаивал на мирном включении всех югославян в империю Габсбургов. В июне 1913 года, накануне второй Балканской войны, австрийский военный атташе в Белграде доносил, что там имеется партия, сочувствующая этому проекту. Сущность его заключалась в том, что Австро-Венгрия должна была уступить Сербии южных славян, а Румынии – родственное ей население в Трансильвании и затем сербское и румынское королевства, расширенные таким образом, должны были быть включены в федеральную империю Габсбургов и занять в ней приблизительно такое же положение, какое занимают королевства Баварское и Саксонское в Германской империи.

Но притом все признавали, что такое мирное включение Сербии и Румынии в австрийскую империю неосуществимо, потому что оба эти королевства никогда не согласятся пожертвовать своей полной независимостью. Аналогия с Саксонией и Баварией была не вполне уместна, потому что население этих государств принадлежит в своей главной массе к той же национальности, что и остальная часть Германской империи. Между тем Румыния и Сербия не только резко отличаются по национальности от немцев в Австрии и мадьяр в Венгрии, но и привыкли относиться к ним с глубокой враждой. К этому присоединяется еще то, что Вена и Будапешт взирают на Белград и Бухарест с аристократическим презрением, сверху вниз, как на представителей иной низшей цивилизации. Также и Тройственное согласие решительным образом возражало бы против такого явного усиления Австрии, а тем самым и Германии.

Другой план, который считался многими практически более осуществимым, носил совершенно иной характер и находился в полном противоречии с мнением Конрада относительно неизбежности объединения южных славян. С этим планом в течение долгого времени носился граф Эренталь. Он сводился к тому, чтобы противопоставить хорватов сербам и, таким образом, расколоть южных славян, следуя старому правилу: «Разделяй и властвуй». По этому плану намечалось создание «Великой Хорватии» как третьей единицы наряду с Австрией и Венгрией в regium tripartitum (триедином государстве).

Франц-Фердинанд был весьма благосклонно настроен по отношению к хорватам: они были католиками и помогли Габсбургам сохранить их власть во время революции 1848 года[5]. «Великая Хорватия», состоящая из славянских элементов – Хорватии, Славонии, Далмации и Боснии и Герцеговины – и наделенная одинаковыми политическими правами с остальными частями федерации (Австрией и Венгрией), могла бы образовать надежный оплот против пропаганды «Великой Сербии».

План этот имел много ярых сторонников среди самих хорватов, и если принять во внимание те злосчастные конфликты, которые имели место между сербами и хорватами после войны, вряд ли можно назвать его совершенно утопичным. Необходимо было только осуществить его своевременно. Но как раз в годы, предшествовавшие войне, антагонизм между сербами и хорватами быстро испарялся вследствие притеснений со стороны германских и мадьярских властей, а также вследствие активной пропаганды, которую развивала южнославянская интеллигенция.

Барон Музулин, наблюдательный венский дипломат и секретарь Министерства иностранных дел, который сам был родом из Хорватии, посетил в 1913 года свою старую родину и с тревогой отметил перемену, которая совершалась там быстрым темпом: переход от хорватской лояльности к югославянской агитации. Барон Музулин полагал, что хорватский крестьянин еще остался верен Габсбургам и что, усилив хорватские настроения, можно еще помешать югославянскому движению к объединению хорватов и сербов в «Великую Сербию».

Мнение барона Музулина, по-видимому, подтверждается одним инцидентом, который имел место на сараевском процессе и который показывает, что поверхностная югославянская агитация оказалась не в силах справиться со старой, вошедшей в плоть и кровь антипатией хорватов к сербам. На суде допрашивали некоего Садило.

Вопрос: Кто вы по вашим политическим убеждениям?

Садило: Я принадлежу к правой хорватской партии.

Вопрос: Любите ли вы сербов?

Садило: Да, когда, я их не вижу (смех).

Это создание великой Хорватии (может быть, под историческим наименованием «Иллирии»), скорее всего, привело бы к мирному разрешению австро-сербского конфликта. Австро-Венгрия превратилась бы в таком случае в федерацию, состоящую по крайней мере из трех частей, и перестала бы представлять собой нечто вроде сиамских близнецов, из которых один упорно желал угнетать все немадьярские области. Но это означало полный переворот в конституции, и сразу же вызвало бы резкую оппозицию со стороны немцев и мадьяр.

К числу великих вопросов, на которые история не дала ответа, относится и вопрос: действительно ли Франц-Фердинанд сделал бы попытку заменить «дуализм» «триализмом», если бы он вступил на престол, и могла ли такая попытка увенчаться успехом?

Во всяком случае, не подлежит сомнению, что ему обычно приписывали весьма широкие планы по реорганизации и усилению двуединой монархии; об этом говорит граф Чернин, на это указывалось и в большинстве некрологов. Опасение, что он это сделает, было одним из факторов, побудивших фанатически настроенных сербов организовать заговор с целью его убийства. И бесспорно, по этой же причине многие венские и будапештские государственные деятели облегченно вздохнули, когда узнали о событии в Сараеве.

Брак Франца-Фердинанда

Одним из наиболее роковых обстоятельств в жизни эрцгерцога был его брак. В начале 90-х годов в Вене ходили слухи, что он ухаживает за эрцгерцогиней Марией-Христиной, старшей дочерью эрцгерцога Фридриха и эрцгерцогини Изабеллы. Он часто посещал их в Пресбурге, иногда по два раза в неделю, и родители стали льстить себя надеждой, что дочь их со временем будет императрицей. Но в действительности Франц-Фердинанд сильно влюбился в одну из фрейлин их двора, графиню Софию Хотек. Это была красивая, высокая, гордая женщина, со сверкающими глазами и стремительной походкой. Она происходила из старинного обедневшего чешского аристократического рода.

В течение года их любовь оставалась тайной и не возбуждала подозрений. Когда они временно расставались, то каждую неделю обменивались письмами при посредстве одного из офицеров, пользовавшегося доверием эрцгерцога. Но потом произошла катастрофа. Однажды, переодеваясь после игры в теннис в Пресбурге, Франц-Фердинанд забыл свои часы, и лакей принес их к эрцгерцогине Изабелле. Она открыла брелок, по всей вероятности, рассчитывая найти там фотографию своей дочери, но вместо нее там оказалась фрейлина. Можно себе представить чувство разочарования, охватившее мать. Графиня София была немедленно уволена со всеми знаками немилости и должна была в ту же ночь покинуть дом.

В австрийской столице стали усиленно распространяться сплетни. Но Франц-Фердинанд с решительностью и упорством, которые ему были свойственны, заявил, что он женится на графине Хотек. Вся его габсбургская родня протестовала на том основании, что она только графиня, а не принцесса, не принадлежит к правящему дому и поэтому не может вступить в равный (ebenburtig) брак с эрцгерцогом.

Для престарелого императора Франца-Иосифа весть о решении его племянника была страшным ударом. Он считал это позором, не заслуженным его семьей. Для него это было последней каплей, переполнившей чашу горечи и семейных неприятностей: его брат Максимилиан был расстрелян в Мексике[6], а жена брата от горя сошла с ума; его собственный единственный сын Рудольф умер насильственной смертью при весьма подозрительных обстоятельствах – вероятно, он покончил самоубийством, его жена, императрица Елизавета, была убита в 1898 года итальянским анархистом. Племянник его жены, душевнобольной Людвиг Баварский, утонул в Штарнбергском озере, куда он бросился, увлекая за собой пытавшегося его спасти спутника.

Его младший племянник Отто, брат Франца-Фердинанда, вел распутный образ жизни, нажил себе этим болезнь и неоднократно причинял неприятности престарелому императору, оскорбляя в нем чувство достоинства и приличия. А теперь его прямой наследник желал пренебречь европейскими традициями и испанским этикетом его двора и жениться на какой-то обедневшей графине, у которой к тому же предполагалась неблагополучная психическая наследственность. И окружающие слышали, как император бормотал про себя: «Неужели и это не могло меня миновать?»

В течение месяца Франц-Иосиф решительным образом сопротивлялся браку, но когда он увидел, что это только усиливает упорство его племянника и что Франц-Фердинанд предпочтет отказаться от прав на престол, чем от руки любимой женщины, старый формалист пошел на компромисс. Брак мог состояться, но это должен был быть только морганатический брак. 28 июня 1890 года в малом зале совещаний в венском дворце в присутствии императора, эрцгерцогов и важнейших сановников было торжественно зарегистрировано оглашение брака. Одновременно с этим эрцгерцог огласил торжественный «акт об отречении», который был скреплен подписями и печатями в двух экземплярах, на немецком и мадьярском языках. Отречение это гласило:

«Наш брак с графиней Хотек является не равным, а морганатическим браком и должен считаться таковым отныне и навсегда. Поэтому ни супруга наша, ни дети, которыми, надеемся, благословит Господь наш брак, ни их потомки – не будут пользоваться правами, титулами, привилегиями и т. д., принадлежащими женам эрцгерцогов и их потомкам от равных браков. В частности, мы еще раз признаем и заявляем, что, поскольку дети от нашего вышеупомянутого брака и их потомки не будут членами высокого эрцгерцогского дома, они не пользуются правом престолонаследия».

Акт об отречении должен был стать источником невероятных огорчений и неприятностей в будущем, потому что те, кто был для эрцгерцога дороже всего, оказались лишенными прав и почестей, на которые они могли бы рассчитывать, если бы не существовали ограничительные правила феодального закона и испанского этикета. 28 июня стало роковым днем. Ровно через 14 лет, тоже 28 июня, револьвер убийцы, не признававший никакого различия по праву рождения, объединил в смерти обоих людей, жизнь которых в браке была омрачена морганатическими узами. А еще пять лет спустя, 28 июня, в девятнадцатую годовщину отречения эрцгерцога, был подписан Версальский договор, зафиксировавший трагический результат войны, непосредственным поводом к которой послужила смерть эрцгерцога.

После свадьбы графиня Хотек указом Франца-Иосифа была повышена в ранге и получила титул герцогини Гогенберг. Но, несмотря на это, она все же считалась по рангу ниже самой младшей из эрцгерцогинь. Судьба ее была далеко незавидна. «Величие куплено дорогой ценой», – говорят, призналась она как-то за год до смерти одному из своих близких друзей.

Члены императорской семьи часто подвергали ее жестокому унижению. Ходило много рассказов о чрезвычайно резких сценах, имевших место между Францем-Фердинандом и его родственниками из-за обид, причиненных его жене. В конце концов дошло до того, что наследник и герцогиня Гогенберг предпочитали совершенно уклоняться от всяких придворных церемоний[7].

Так как Франц-Фердинанд видел, что жену его оскорбляют и унижают в Вене, то он был особенно признателен императору Вильгельму, который держался по отношению к ней несравненно более благородно. Это отчасти объясняет тесное сближение, происшедшее за последние годы перед войной между германским императором и эрцгерцогом.

При своем первом посещении Берлина Франц-Фердинанд, как и многие друзья кайзера, был пленен живостью императора, его умственными интересами и желанием угодить ему. В ноябре 1908 года германский император провел два дня с Францем-Фердинандом на охоте в Экартзау, на Дунае. Здесь их отношения приняли более дружеский характер. В следующем году эрцгерцог получил приглашение приехать в Потсдам, причем это приглашение относилось также и к герцогине Гогенберг. Ее приняли со всеми почестями, полагающимися эрцгерцогиням.

Такт, проявленный кайзером, находился в резком противоречии с тягостным этикетом Вены. При австрийском дворе во время обедов герцогиня Гогенберг вынуждена была сидеть далеко от своего мужа, в конце стола, позади всех австрийских эрцгерцогинь. В Потсдаме остроумно избегли этого неприятного положения – вместо того чтобы сажать ее за длинным столом позади всех персон более высокого ранга, там расставили целый ряд маленьких столиков. Германский император с императрицей, эрцгерцог и его жена обедали за одним столом, а другие гости за другими маленькими столами. Таким образом, не создали никакого прецедента, и нельзя было сказать, что германский двор оказал герцогине предпочтение перед какой-либо из принцесс королевской крови.

Впоследствии при посещении Вены германский император неизменно делал визит лично герцогине Гогенберг и всячески выражал ей свое почтение. Эрцгерцог был тронут этим, и поведение кайзера явилось одной из причин к тому, что между ними установились более интимные отношения и они часто обменивались визитами. Когда кайзер отправлялся на остров Корфу, эрцгерцог всегда старался устроить так, чтобы встретиться с ним и чтобы австрийский флот его приветствовал, или он приглашал его к себе в Бриони или Мирамар. В порядке обмена визитами явилось и приглашение кайзера посетить Франца-Фердинанда 12 июня 1914 года на его великолепной вилле в Конопиште, в Богемии.

Свидание в Конопиште – легенда и факты

По официальным сообщениям австрийской печати, свидание в Конопиште носило совершенно частный характер: «Император желал посмотреть замечательные розы эрцгерцога, когда они находятся в полном цвету». Действительно, садоводство было одним из любимых занятий эрцгерцога, и он отдавался ему с большим увлечением. Он купил имение в Конопиште в 1886 году и потратил несколько лет труда и много денег для того, чтобы разбить там один из лучших парков в Европе. Для этого снесли сахарный и пивоваренный заводы и ряд крестьянских домов, вырыли искусственное озеро, посадили редкие и красивые растения, так что из каждого окна дворца открывался самый очаровательный вид. Франц-Фердинанд знал в Конопиште каждое дерево и каждый кустик. Цветы сажались на грядках по его точным указаниям; особенно он любил розы. Но то обстоятельство, что Вильгельм явился в сопровождении адмирала фон Тирпица и что на другой день после отъезда императора в Конопишт прибыл австрийский министр иностранных дел Берхтольд, – вызывало в газетах того времени подозрение, что свидание преследовало более серьезные цели, чем только посмотреть розы.

Через несколько недель после убийства эрцгерцога и таинственных событий, связанных с его смертью и погребением, стали ходить самые дикие слухи о соглашении, которое было затеяно в Конопиште и которое вызвало мировую войну. Поэтому необходимо несколько подробнее остановиться на этом свидании и на порожденных им слухах.

По сообщению корреспондента лондонского «Таймс» Уикгема Стида, который основывался на сведениях, полученных от лица, «заслуживающего особого внимания ввиду занимаемого им положения», германский император нарочно старался приобрести симпатии Франца-Фердинанда и, оказывая внимание его жене, преследовал политические цели, которые и получили реализацию в «Конопиштском соглашении». Стид старался уверить нас, что «кайзер нарисовал эрцгерцогу Францу-Фердинанду великолепные перспективы и развил перед ним грандиозный план, который давал возможность немедленно поставить его сыновей Максимилиана и Эрнеста во главе двух больших государств Восточной и Центральной Европы». Предполагалось спровоцировать Россию на войну, к которой Германия и Австрия были готовы. Францию хотели несколькими сильными ударами привести в состояние полного бездействия. Невмешательство Англии считали обеспеченным.

В результате войны должно было получиться полное преобразование Европы. Предполагалось восстановить древнее королевство Польское с Литвой и Украиной и с границами от Балтийского моря до Черного. Оно должно было стать наследственным владением Франца-Фердинанда, а после его смерти перейти к старшему сыну. Для младшего сына создавалось под руководством отца новое государство, обнимающее Чехию, Венгрию и югославянские земли, включая сюда Сербию, Далмацию и Салоники.

Если верить этому рассказу, Францу-Фердинанду сулили троны для его сыновей, а София Хотек уже видела себя матерью королей. Император Вильгельм, со своей стороны, собирался отдать новому польскому государству часть Познани, а за это компенсировать себя включением в Германию нового государства, обнимающего немецкую Австрию и Триест. Им должен был управлять племянник Франца-Фердинанда, эрцгерцог Карл-Франц-Иосиф. Таким образом, Германия получила бы давно желанный выход к Адриатическому морю и расширила бы свою территорию присоединением нового государства, по значению не уступающего Баварии. Между расширенной Германской империей, восстановленным Королевством Польским и новым чешско-венгерско-югославским государством должен был быть заключен тесный и вечный экономический союз. Этот союз должен был стать вершителем судеб Европы: в его распоряжении находились бы Балканы и путь на Восток.

Таковы были условия соглашения, по сообщению Уикгема Стида. Он полагает, что эти сведения дошли до членов австрийской императорской семьи и что этим объясняется, почему Франца-Фердинанда и его жену после сараевского убийства хоронили без всяких церемоний. Стид делает туманные намеки, что австрийский двор сам является участником убийства. Затем он в стиле газетной сенсации всячески преувеличивает и раздувает ряд других обстоятельств – для того чтобы произвести на читателя впечатление, что убийство эрцгерцога произошло при соучастии австрийских властей и что Сербия в данном случае не несет никакой ответственности.

«Генерал Потиорек, сидевший в автомобиле эрцгерцога, остался цел. Ни он, равно как и никто другой из высших военных и гражданских чинов не понесли наказания за то, что не сумели оградить жизнь своих гостей. Генерал Потиорек оставался губернатором и командовал боснийской армией во время первого похода на Сербию. После поражения его войск он был лишен командования, объявлен сумасшедшим и помещен в сумасшедший дом… Когда император Франц-Иосиф посетил Сараево в июне 1910 года, там было больше тысячи полицейских, и по всей вероятности, еще вдвое больше тайных агентов. Между тем, когда в этот город прибыл наследник престола, полицию убрали. До сих пор не приведено никаких доказательств относительно участия сербского правительства в заговоре с целью убийства эрцгерцога… Несомненно, что агенты австро-венгерской тайной полиции вполне могли создать заговор в Белграде или Сараеве… для того чтобы „устранить” нежелательных лиц или создать предлог для войны».

Подробно описав, как неприлично были организованы похороны убитой супружеской четы, и указав, что «вряд ли менее удивительны сами обстоятельства убийства», Стид в качестве усугубляющего вину обстоятельства приводит еще факт первоначального сообщения, что германский император будет присутствовать на похоронах, но второго июня из Берлина сообщили, что вследствие легкого недомогания германский император отказался от поездки в Вену. Тем не менее в этот день у него были обычные аудиенции.

Стид дает понять, что германский император и другие государи получили указание из Вены не присутствовать на похоронах. По его мнению, это является лишним доказательством того, что убийство эрцгерцога совершилось при участии австрийских властей за то, что он задумал в Конопиште раздел австрийских земель с целью добыть короны своим сыновьям. Но в действительности отсутствие императора на похоронах было вызвано не указаниями, последовавшими из Вены и продиктованными желанием лишить эрцгерцога и его жену даже после их смерти подобающих им почестей: Вильгельм II отказался от намерения отправиться в Вену вследствие предостережения, полученного от германского консула в Сараеве, что сербы могут совершить покушение и на него. Его канцлер отказался взять на себя ответственность за разрешение императору рисковать своей жизнью. В телеграмме Бетмана-Гольвега германскому послу в Вене от 2 июля мы читаем:

«В результате предостережений, полученных из Сараева, из коих, правда, первое относится еще к апрелю этого года, я был вынужден просить его императорское величество отказаться от посещения Вены. В этом решении меня утвердило то обстоятельство, что поездка эта не являлась актом политической необходимости, а вызывалась добровольным проявлением дружеских чувств, не требуемым этикетом. По-видимому в основе сараевского убийства лежит широко разветвленный заговор, и известно, что убийства оказывают заражающее влияние на уголовные элементы. В силу этих соображений я не могу взять на себя ответственность за опасность, которой его величество подверглось бы без всякой надобности в чужой стране.

Для широкой публики отказ от визита мотивируется физическим недомоганием его величества. Однако его величество желает, чтобы подлинная причина была сообщена лично его императорскому величеству Францу-Иосифу».

Точно так же и все прочие обстоятельства, на которых Стид и его последователи строят теорию соучастия Австрии, в действительности объясняются весьма простыми и естественными причинами совершенно иного порядка и, как мы сейчас увидим, не заключают в себе ничего сенсационного. Не имеется и тени доказательства, что эрцгерцог затевал какой-то заговор в Конопиште или что австрийские власти организовали его убийство.

Тем не менее изумительная теория Стида получила широкое распространение среди бывших противников Австрии. Сербы, разумеется, радостно ухватились за нее, потому что она снимала с их страны всякую ответственность за преступление. Эту теорию с некоторыми оговорками и дополнениями широко распространяли также многие не в меру подозрительно настроенные французские писатели: Раймон Рекули – известный газетный корреспондент и сотрудник ряда журналов; Альфред Дюмен, который был французским послом в Вене, но который, по-видимому, в то время ничего подобного не знал; Шопен в своей монографии о сараевском убийстве; и даже такой трезвый историк, как профессор Дебидур.

К счастью, недавно были опубликованы документы, которые вполне точно и достоверно показывают, что в действительности имело место в Конопиште, и это заставит всех, серьезно изучающих настоящий вопрос, отнести сенсационную теорию Стида к области пропагандистской военной мифологии[8]. Одним из таких документов является официальный отчет, отправленный германскому Министерству иностранных дел на другой день после свидания бароном фон Трейтлером, состоявшим при Вилгельме II. В этом донесении хорошо изложено содержание разговоров, происходивших между Вильгельмом II и Францем-Фердинандом. Во-первых, они коснулись положения на Балканах ввиду тревожной телеграммы, полученной из Афин и сообщавшей, что греки мобилизовали свои морские резервы и, по слухам, собираются напасть на Турцию. Франц-Фердинанд и его гость решили прозондировать румынского короля Кароля для того, чтобы посмотреть, не согласится ли он использовать свое влияние в интересах мира и сохранения статус-кво, установленного Бухарестским договором. Оба они выразили свое недовольство Фердинандом Болгарским.

Франц-Фердинанд дал волю своим подозрениям относительно mala fides (недобросовестности) Италии в Албании и во всех других вопросах. Германский император пытался устранить его подозрения и выразил надежду, что если Франц-Иосиф встретится с итальянским королем на обычных германских осенних маневрах, то это даст возможность установить более сердечные личные отношения между Виктором-Эммануилом и наследником габсбургского престола.

Но главной темой разговоров в Конопиште, так же как и в беседе Вильгельма II с Францем-Иосифом в Вене тремя месяцами раньше, были вопросы внутренней австрийской политики, а именно: политика Тиссы по отношению к румынам в Трансильвании и ее опасные последствия в смысле влияния на общественное мнение Румынии. Франц-Фердинанд резко нападал на господствовавшую в Венгрии и пытавшуюся господствовать также и в Австрии совершенно анахроническую мадьярскую олигархию, возглавляемую Тиссой: в Вене, говорил он, начинают уже дрожать, когда Тисса еще только собирается туда. А когда Тисса выезжает в Вену, то все уже лежат ничком на брюхе.

Император Вильгельм возражал на это, что Тисса – человек настолько сильный и незаурядный, что его не следует просто выбрасывать за борт, а надо держать в крепких руках и использовать его ценные качества. Эрцгерцог жаловался, что именно на Тиссу падает вина за то, что интересы Тройственного союза недостаточно принимаются во внимание, потому что Тисса вопреки его обещаниям, данным в Шенбрунне, дурно обращается с румынами в Венгрии. В заключение эрцгерцог просил его величество, не согласится ли он дать инструкцию Чиршки, германскому послу в Вене, чтобы тот при всяком удобном случае напоминал Тиссе, что не следует упускать из виду необходимость привлечь к себе румын умеренной политикой в отношении их братьев, живущих в Венгрии. Его величество обещал, что он велит Чиршки постоянно повторять Тиссе: «Помни о румынах». Эрцгерцог отнесся к этому чрезвычайно одобрительно.

Из разговоров с секретарем эрцгерцога Трейтлер вынес впечатление, что, по мнению Франца-Фердинанда, и кайзер, и берлинское Министерство иностранных дел слишком склонны смотреть на то, что совершается в Австро-Венгрии, через венгерские очки, вследствие того что в течение нескольких десятилетий двуединая монархия была представлена в Берлине венгерским послом. Действительно, Франц-Фердинанд конфиденциально сообщил Вильгельму II, что существует намерение заменить венгерца Сегени австрийцем, князем Гогенлоэ. В конце беседы Франц-Фердинанд выразил мнение, что опасаться России не приходится; ее внутренние затруднения слишком велики, чтобы позволить ей вести агрессивную внешнюю политику.

Донесение Трейтлера, свидетельствующее, что главной темой беседы в Конопиште была политика Тиссы по отношении к румынам, подтверждается еще и с австрийской стороны. На следующий день после отъезда германского императора из Конопишта туда был вызван Берхтольд, который по возвращении в Вену сообщил германскому послу резюме разговоров, которые он вел. Об этом Чиршки доносит следующее:

«После отъезда его величества императора пригласил в Конопишт графа Берхтольда. Сегодня министр сообщил мне, что эрцгерцог выразил ему свое чрезвычайное удовольствие по поводу визита императора. Он беседовал с императором подробно о всевозможных вопросах и мог убедиться, что взгляды их вполне совпадают.

Эрцгерцог повторил также графу Берхтольду то, что он сказал императору о политике графа Тиссы, и в частности – о его политике по отношению к немадьярским национальностям. “Румынам, – заметил эрцгерцог, – граф Тисса говорит хорошие слова, но дела его не соответствуют этим словам”.

Одной из главных ошибок венгерского премьера является то, что он не предоставил румынам в Трансильвании парламентских мандатов.

Граф Берхтольд сообщил мне, что он неоднократно и настойчиво пытался воздействовать на графа Тиссу с целью побудить его к более значительным уступкам румынам, но его усилия были тщетны. Граф Тисса утверждал, что он уже уступил румынам все, что возможно.

Я, со своей стороны, тоже – как я это делал и до сих пор в соответствии с директивами императора, – буду при каждом удобном случае указывать венгерскому премьеру на необходимость завоевать симпатии румын»[9].

В виду наличия этих совершенно бесспорных и относящихся к тому времени документов можно спокойно отнести в область легенды все фантастические рассказы Уикгема Стида и французских авторов о том, что Вильгельм II и Франц-Фердинанд собирались перекроить карту Европы или затевали европейскую войну, которая должна была быть спровоцирована маневрами эрцгерцога у сербской границы в Сараеве. Угнетение мадьярами трансильванских румын и вызываемое этим негодование среди подданных короля Карла, создававшее опасность, что Румыния перестанет лояльно соблюдать свой тайный договор с державами Тройственного союза, были достаточно серьезным основанием для того, чтобы, помимо роз и личной дружбы, явилась необходимость свидания в Конопиште. В связи с этим весьма показательно, что румынскому вопросу и его значению для германской и австрийской политики уделено много внимания в документах, опубликованных недавно Конрадом фон Гецендорфом и германским правительством.

Неуверенность в лояльном поведении Румынии и в связи с этим желательность решительного поворота в балканской политике Тройственного союза, как мы увидим дальше, составляли главную тему большого доклада по вопросу о сохранении мира на Балканах, составленного Тиссой весной 1914 года. Доклад этот как раз перерабатывался в австрийском Министерстве иностранных дел, когда последовало убийство Франца-Фердинанда.

То обстоятельство, что германский император прибыл в Конопишт в сопровождении адмирала фон Тирпица, обратило на себя внимание и способствовало распространению легенды, будто в Конопиште затевались большие дела. Но присутствие Тирпица в Конопиште, по всей вероятности, в достаточной мере объясняется, как утверждал впоследствии Ягов[10], интересом, который проявлял эрцгерцог к созданию и реорганизации австрийского флота, составлявшего предмет его особых забот. Оно может объясняться также и тем, что император и германское Министерство иностранных дел были, несомненно, очень встревожены слухами о морском соглашении между Россией и Англией.

Последнее действительно обсуждалось в то время. Франция и Россия дополнили весной 1912 года военную конвенцию двойственного союза аналогичной морской конвенцией. В ноябре того же года Франция добилась от сэра Эдуарда Грэя, письменного обещания, что французские и британские морские и военные специалисты будут продолжать свои совещания, учитывая возможность войны. Британский и французский флот были реорганизованы таким образом, что французы увеличили свои силы в Средиземном море для защиты здесь как британских, так и французских интересов, а англичане, со своей стороны, сконцентрировали свой флот в Северном море для защиты северных берегов Франции от нападения Германии. Наконец, весной 1914 года Пуанкаре, Извольский и Сазонов всячески старались добиться морского соглашения между Англией и Россией, которое объединило бы морские силы Антанты против Германии. Разумеется, императору хотелось обсудить с Францем-Фердинандом и своим собственным главным адмиралом, какое значение имеют эти переговоры и чем можно предотвратить морское «окружение», которое как будто намечалось.

Но, пожалуй, самым главным результатом свидания в Конопиште было влияние, оказанное им на психологию императора. Убийство эрцгерцога сильно подействовало на его впечатлительную и склонную к неожиданным вспышкам натуру еще и потому, что здесь был убит друг, которого он посетил в его домашней интимной обстановке всего за несколько дней перед этим. Револьверные выстрелы в Сараеве прогремели, когда еще свежо было воспоминание о розах в Конопиште, и это особенно усилило тот ужас, с которым Вильгельм всегда относился к террористическим убийствам. Если до того он удерживал Австрию от резких выступлений против Сербии, то теперь Сербия стала представляться ему каким-то гнездом убийц, и он неблагоразумно предоставил графу Берхтольду полную свободу действовать против нее так, как это сочтут уместным в Вене.

Поездка в Сараево

Роковая поездка эрцгерцога в Боснию, в Сараево в июне 1914 года была решена несколькими месяцами раньше. 16 сентября 1913 года эрцгерцог говорил об этом с Конрадом на маневрах австрийской армии в Богемии. 29 сентября фельдмаршал Конрад фон Хетцендорф говорил на эту тему в Вене с генералом Потиореком, губернатором Боснии. Последний сказал, что эрцгерцог намерен посетить Боснию в качестве престолонаследника, присутствовать на маневрах 15-го и 16-го армейских корпусов, причем он желает воспользоваться этим случаем, чтобы привезти с собой свою жену[11]. Эта беседа указывает на троякую цель поездки в Сараево и объясняет некоторые не совсем обычные детали, связанные с ней.

С политической точки зрения представлялось чрезвычайно желательным, что бы член императорской семьи побывал на только что аннексированных провинциях[12]. Впечатлительное простое крестьянское население Европы до войны относилось с глубочайшим почтением к королевской власти, и по традиции было преисполнено лояльности к личности правителя. Ничто не могло в большей степени способствовать усилению этих чувств, чем подобные официальные визиты принцев. Это льстило местному патриотизму.

Простые крестьяне любили пышное великолепие властителей, им приятно было видеть своих правителей и убеждаться, что это такие же человеческие существа, наделенные плотью и кровью, как и они, что это люди, которые ходят, ездят верхом и едят по три раза в день. Уже одно то, что правителей можно было видеть и слышать, как они говорят, способствовало восстановлению человеческих связей, общности языка и интересов. Это наблюдалось на протяжении всей истории – от Генриха IV и Фридриха Великого в прошлом до принца Уэльского в настоящем.

Все популярные принцы и правители обыкновенно совершали такие путешествия и этим укрепляли узы, связывающие правителей с управляемыми. В этих целях император Франц-Иосиф посетил Боснию в 1910 году, и с этой же целью барон Музулин убеждал в 1913 году Франца-Фердинанда в необходимости стать более популярным в Хорватии. Он рекомендовал членам габсбургской семьи наезжать туда для более длительного пребывания, чтобы противодействовать тем самым пропаганде югославских агитаторов среди лояльного крестьянства.

Возможно, что эти советы оказали некоторое влияние на решение эрцгерцога посетить Боснию и Герцеговину. Такое посещение должно было укрепить положение католических и других лояльных элементов и создать противовес югославской революционной пропаганде и агитации сербов за создание «Великой Сербии». Такова была политическая сторона этой поездки – и этим отчасти объясняется, почему эрцгерцог не пожелал, чтобы его защищали полчища солдат и тайной полиции, а предпочел разъезжать в открытом автомобиле. В 1909 году, когда он проезжал по Венгрии для того чтобы посетить румынского короля Кароля, он был крайне возмущен тем, что гражданские власти оцепили железнодорожные станции полицейскими кордонами и не подпускали близко толпы крестьян, которые размахивали шапками и платками, приветствуя эрцгерцогскую чету.

Но главной целью поездки было желание эрцгерцога присутствовать на маневрах 15-го и 16-го армейских корпусов, которые постоянно стояли в Боснии. Как главный инспектор армии, он за последние годы обычно присутствовал на таких маневрах в качестве представителя императора. Враждебные Австрии авторы обыкновенно изображают боснийские маневры 1914 года как «своего рода репетицию военных действий против Сербии». Сербский посланник в Вене Иованович говорит:

«План заключался в том, чтобы устроить маневры в районе между Сараевом, Романиджей и Ганписесаком, на восток от Сараева, – как раз против сербской границы. При таких маневрах неприятелем являлась, конечно Сербия… Маневры должны были происходить в Боснии, у реки Дрины, как раз у самой границы Сербии».

Все это совершенно неверно. Все мероприятия, имеющие отношение к военным действиям против Сербии, были задуманы совершенно иначе, они изложены бароном Конрадом в мобилизационном плане «Б» (балканском). По этому плану предусматривались действия не только двух корпусов, расположенных в Боснии, но еще пяти корпусов, которые должны были быть стянуты из других мест Австро-Венгрии, так что вообще в военных действиях должна была участвовать почти половина всей армии.

Этот план действительно намечал непосредственное наступление в сторону реки Дрины, образующей границу между Боснией и Сербией. План этот был выработан во всех деталях Конрадом и его Генеральным штабом и, как мобилизационные планы всех государств, всегда находился наготове в Генеральном штабе. Но в маневрах, на которых должен был присутствовать эрцгерцог в Боснии, принимали участие только два армейских корпуса, и маневры эти представляли собой часть обычной муштры, которой регулярно подвергалась армия. Они не были связаны ни с какими военными приготовлениями, и главной их задачей было просто упражнение военных сил в продвижениях по сравнительно трудному и разнообразному плацдарму.

Кроме того, эти маневры происходили не в Романидже (на восток от Сараева, у реки Дрины, как раз против Сербии), как это утверждает Иованович, а приблизительно в 30 километрах на юго-запад от Сараева, в Тарчинском округе. Они ни в какой степени не представляли собой теоретического нападения на Сербию в восточном направлении, а намечались как раз в обратном направлении – как теоретическая защита Сараева против наступления с запада, со стороны Адриатики. «Голубая» защищающая армия удерживала позиции на юго-запад от Сараева: она должна была помешать наступлению «красных» со стороны Монастыря с Запада и не дать овладеть Ивановским ущельем, которое является ключом к дороге от Адриатики на Сараево.

Для того чтобы ознакомиться с этой частью Боснии, как раз наиболее отдаленной от Сербии, эрцгерцог и отправился в Сараево через Фиуме и Адриатическое море, а затем по железной дороге через Меркович и Монастырь. Супруга его отправилась одна по железной дороге из Вены на Будапешт и встретилась с Францем-Фердинандом только в Злидзе, около Сараева.

Поскольку вообще можно говорить о какой-нибудь непосредственной цели, которая преследовалась боснийскими маневрами, то цель эта заключалась в том, чтобы познакомить офицеров не с плацдармом, на котором будет происходить война с Сербией, а с плацдармом для защиты Албании или Боснии против войск, которые произвели бы высадку на Адриатическом побережии[13].

Так как поездка эрцгерцога носила в первую очередь военно-инспекционный характер, то все относящиеся к ней детали были разработаны в его военной канцелярии при содействии барона Конрада и генерала Потиорека. Билинский, который в качестве австро-венгерского министра финансов ведал гражданской администрацией Боснии, не был привлечен к этому делу. После сараевского убийства Билинский и генерал Потиорек пререкались относительно ответственности за эту трагедию. Билинский в своих мемуарах настаивает, что он не несет никакой ответственности, поскольку его самого и его подчиненных систематически игнорировали во время подготовки к поездке эрцгерцога. Он даже утверждает, что он совсем не знал программы поездки эрцгерцога в Боснию, пока не прочел ее в «Neue Freie Presse» приблизительно часов в 11 утра в роковое воскресенье, когда он собирался сесть в автомобиль, чтобы отправиться в церковь. Он говорит, что он был тогда неприятно поражен, так как впервые узнал, что в программе эрцгерцогской поездки предусмотрен торжественный въезд в Сараево, тогда как император вначале дал свое согласие на поездку военно-инспекционного характера.

Утверждение Билинского, что он совершенно не знал о намерении эрцгерцога посетить Сараево, вряд ли соответствует действительности. Дело в том, что «Neue Freie Presse» от 28 июня совершенно не содержит никакой программы поездки эрцгерцога в Боснию, а только описывает происходившие там маневры. Больше того: тремя неделями раньше, 4 июня, эта газета уже напечатала общий план поездки эрцгерцога, включая сюда и предполагавшееся посещение Сараева. Билинский вряд ли мог не видеть этой статьи. Кроме того, 24 июня для осведомления должностных лиц была напечатана в частном порядке подробная программа поездки. Билинский допускает, что экземпляр этой программы был доставлен ему кем-нибудь из его подчиненных.

Непривлечение Билинского к выработке программы поездки было широко использовано авторами, которые старались возложить ответственность за убийство на «свору убийц», поджидавших эрцгерцога, на преступную небрежность австрийской полиции, на высокомерное поведение Потиорека и крайнее упорство Франца-Фердинанда, игнорировавшего австро-венгерского министра финансов. Пытаясь, таким образом, переложить ответственность на австрийскую власть, эти авторы затушевывают действительный заговор, организованный в Белграде. В качестве одной из главных причин того, что приготовления к поездке были поручены Потиореку, а не Билинскому, они указывают желание эрцгерцога отстранить от этого дела придворных чинов, которые могли бы создать препятствия для поездки в Сараево жены эрцгерцога. Но если даже допустить это, то император, во всяком случае, не возражал против ее участия в поездке, когда эрцгерцог говорил с ним об этом 4 июня.

Вообще эрцгерцог, по-видимому, предпринял эту поездку, скорее повинуясь чувству долга, чем руководствуясь, как это обыкновенно утверждают, желанием предоставить своей жене возможность быть принятой с королевскими почестями, путешествуя вместе с ним. Как уже было указано, они отправились в Сараево по разным маршрутам. В последнюю неделю перед поездкой он вообще сомневался, стоит ли ему ехать ввиду состояния своего здоровья и жары. Он говорил об этом с императором, который ему сказал: «Делайте, как хотите». Его частный секретарь записал несколько заметок, свидетельствующих о том, что Франц-Фердинанд относился к этой поездке совсем без всякого восторга.

23 июня специальный вагон, в котором он обыкновенно ездил, испортился вследствие того, что у него перегорела букса, и эрцгерцогу вместе с женой пришлось ехать в обыкновенном отделении I класса, оставив своих трех детей в Хлумеце. По этому поводу Франц-Фердинанд саркастически заметил: «Многообещающее начало для путешествия!» Несколько позже, когда ему сообщили, что поезд, в котором он с женой собирался выехать из Сараева 29 июня, отойдет в 5 часов утра вместо 6 часов, как первоначально предполагалось, он воскликнул: «Скажите полковнику Бардольфу, что если он поведет дело так, чтобы с каждым днем поездка в Боснию становилась для меня все отвратительнее вследствие неожиданных затруднений и неприятностей, то он может устраивать маневры без меня! Я совсем туда не поеду!» Секретарь добавляет к этому, что утверждение, будто эрцгерцог желал предпринять поездку в Боснию с целью превратить ее в триумфальное путешествие, является чистейшей выдумкой.

Но, несмотря на все эти неприятности и то обстоятельство, что в поезде, с которым эрцгерцог ехал из Вены в Триест, погасло электричество, во всех остальных отношениях путешествие его проходило великолепно и он был в превосходном настроении. Его с энтузиазмом приветствовали на железнодорожных станциях по пути от Адриатического моря к Сараеву, и 25 июня пополудни он встретился с женой в Элидзе, приятном маленьком местечке в 12 милях от Сараева, где они и жили все время. Маневры протекали весьма удовлетворительно, несмотря на сильные дожди, и эрцгерцог выражал свое удовольствие генералу Потиореку по поводу духа и выправки войск.

В пятницу 26 июня пополудни, возвращаясь с маневров, которые начались в этот день, Франц-Фердинанд с женой поехали на автомобиле в Сараево и делали разные покупки на базаре. Городской голова уже выпустил прокламацию, в которой выражал чувства лояльности населения к Францу-Иосифу и удовольствие по поводу того, что он прислал своего наследника посетить Боснию. Населению предлагалось украсить лавки и дома флагами и цветами, что и было сделано. Повсюду в окнах были выставлены портреты эрцгерцога.

В этот день Франц-Фердинанд был в форме, и его повсюду узнавали и приветствовали громкими криками: «Живио!» Толпа была так густа, что сопровождавшие его офицеры с трудом ее расталкивали, чтобы дать эрцгерцогу пройти из одной лавки в другую. Если бы действительно имелось сборище убийц, ждавших случая, чтобы покончить с ним, то здесь для этого представлялась полная возможность. Однако на этот раз посещение Сараева прошло без всяких инцидентов, и эрцгерцогская чета вернулась в Элидзе довольная городом и оказанным ей приемом.

В воскресенье утром эрцгерцог телеграфировал своим детям в Хлумец, что «папа и мама» чувствуют себя превосходно и что они надеются встретиться с ними во вторник. Это были последние написанные им слова.

Организаторы заговора

Убийство австрийского эрцгерцога в Сараеве послужило непосредственным поводом к мировой войне. Без него летом 1914 года не было бы и австро-сербской и мировой войн.

Несмотря на то что отношения между Тройственным союзом и Тройственным согласием становились все более напряженными, европейская дипломатия, по всей вероятности, сумела бы предотвратить на месяцы, а может быть, и на годы конфликт, который всем государственным деятелям представлялся невыразимо ужасным и к которому Франция и Россия рассчитывали быть лучше подготовленными к 1917 году, чем в 1914 году. Убийство эрцгерцога явилось искрой, зажегшей горючий материал, который при других обстоятельствах не вспыхнул бы таким ярким пламенем, а может быть, и совсем бы не загорелся. Поэтому важно проследить происхождение заговора, жертвой которого пал эрцгерцог, и установить, на ком лежит ответственность за деяние, имевшее такие ужасные последствия для всего мира.

Как в действительности был организован сараевский заговор? Какими побуждениями руководствовались убийцы? Кто были их подстрекатели и сообщники? Все это вопросы темные и запутанные; они и по сию пору гораздо загадочнее, и на них труднее ответить, чем на большинство проблем, имеющих отношение к непосредственным причинам войны. Серьезные историки уделяли им сравнительно мало внимания. Фантастические слухи, настойчивые извращения фактов, порожденные ненавистью и военной пропагандой, поддерживались в этом вопросе больше, чем по всем другим вопросам, связанным с трагическими днями, когда загорелся европейский пожар.

Для этого имеется целый ряд причин. Историки занимались, главным образом, вопросом об относительной ответственности великих держав. Сведения, поступавшие из сербских источников, были не только скудны, но и противоречивы. Кроме того, это объясняется еще и тем обстоятельством, что официальная австрийская версия относительно заговора, возлагавшая ответственность, главным образом, на великосербскую агитацию и на деятельность сербского патриотического общества, известного под названием «Народна Одбрана», была изложена в австрийском ультиматуме, предъявленном Сербии, и в «досье», представленном державам; последнее заключало в себе результаты расследования, произведенного Австрией по сараевскому делу, и должно было служить оправданием ультиматума.

Но эта австрийская версия, мягко выражаясь, никогда не внушала большого доверия странам Антанты и нейтральным государствам. Расследование в Сараеве по необходимости велось поспешно и было окружено полнейшей тайной. «Досье» производило впечатление работы, сделанной наспех и небрежно. К нему был приложен ряд добавлений, «поступивших после напечатания». «Досье» было вручено державам тогда, когда они уже стали серьезно подозревать Австрию в намерении во что бы то ни стало начать войну с Сербией.

Государственные деятели Европы были уже до такой степени поглощены опасением общеевропейской войны, что у них в эти жаркие и бессонные дни и ночи не было времени серьезно и внимательно заняться обвинениями, которые, как им казалось, были нарочно сфабрикованы. Все еще помнили позорный аграмский процесс и дело Фридъюнга, когда австрийские власти были изобличены в пользовании поддельными документами для того, чтобы обвинить лиц, сочувствовавших сербам. Разве не могло представляться вполне вероятным, что «досье» 1914 года тоже составлено недобросовестно? Поэтому к Центральным державам относились с предубеждением и «досье» Берхтольда склонны были предать забвению или недоверчиво высмеять, зато все верили сербскому правительству, когда оно категорически отрицало обвинения, предъявленные Австрией, и утверждало, что оно не имеет никакого отношения к сараевскому убийству.

Впоследствии, в ноябре 1914 года, убийцы и другие заподозренные лица предстали перед судом в Сараеве. Стенографический отчет по этому делу был в наиболее существенной его части переведен с хорватского оригинала на немецкий язык и издан в Берлине в 1918 году[14]. Это – захватывающий человеческий документ, полный пафоса и юмора; он создает впечатление, что судебное разбирательство было поставлено достаточно широко и беспристрастно.

В противоположность предварительному следствию, в июле месяце, слушание дела в суде не было окружено строгой тайной. Кроме 22 обвиняемых, больше 100 свидетелей, нескольких солдат и судейского персонала в переполненную маленькую душную залу суда была еще допущена кое-какая избранная «публика». Председателю несколько раз приходилось прерывать заседание на 5 минут для того, чтобы открыть окна и провентилировать помещение. Два раза ему пришлось обратиться к лицам, говорившим тихим голосом, со словами: «Говорите громче! Это публичное разбирательство, и все остальные так же, как и я, хотят слышать что вы говорите».

Отчет о процессе проливает значительный свет на темные махинации, которые имели место в Сербии и которые подготовили убийство. Но за пределами Германии, по-видимому, лишь немногие обратили сколько-нибудь серьезное внимание на этот отчет. Отчасти это объясняется тем, что к моменту его появления, в 1918 году, Германия была отрезана почти от всего мира. Отчасти же это произошло и вследствие того, что ненависть, вызванная войной, и моральная слепота наперед осудили отчет как германскую «фальсификацию» и как «продукт германской пропаганды». Даже такой выдающийся историк, как Чарльз Оман, полагал, что «все показания фальсифицированы… Судебный отчет подвергся такой обработке, что нельзя верить ни одному его слову». Но в действительности, как мы увидим дальше, обвинения, выдвинутые Австрией против Сербии в 1914 году и подтвержденные показаниями на суде, скорее преуменьшали, чем преувеличивали ответственность Сербии.

Таким образом, в течение почти 10 лет правда о сараевском заговоре была окутана тайной и оставалась неизвестной. Уликам, которые предъявляла Австрия, не верили, их дискредитировали или высмеивали; с другой стороны, сербские авторы старались не печатать того, что могло бы противоречить позиции оскорбленной невинности, которую заняло их правительство в 1914 году. Но за последние пять лет появилось много разоблачений из сербских источников, авторы которых, по-видимому, руководились разными мотивами: одни просто желали рассказать правду и способствовать торжеству справедливости, другие делали это по соображениям партийной политики, или, как это ни странно, потому что претендовали на сомнительную честь – быть в числе тех, кто подготовлял убийство эрцгерцога, приведшее в конечном результате к созданию великого Югославского королевства.

Первое из этих разоблачений, на которое обратили внимание за пределами Сербии[15], принадлежало перу известного белградского историка, профессора Станое Станоевича. Он не указывает своих источников, но, судя по его предисловию, он собрал много сведений из первых рук у оставшихся в живых сербских заговорщиков, с которыми он был лично знаком. Стараясь по возможности умалить ответственность «Народной Одбраны» и таким образом дискредитировать австрийскую версию относительно заговора, он возводит всю вину на руководителей менее известного тайного сербского революционного общества – «Уедненъе или Смрт» («Объединение или смерть»), обычно носящего наименование «Черная рука». Эта организация состояла из могущественной клики офицеров армии, которая в 1903 году задумала и осуществила убийство короля Александра и королевы Драги и с тех пор играла мрачную роль во внутренней и внешней политике Сербии.

Организатором, вождем и главной движущей силой этого общества был в 1914 году не кто иной, как начальник контрразведки при сербском Генеральном штабе, полковник Драгутин Димитриевич.

Профессор Станоевич рисует следующий поучительный портрет этого замечательного заговорщика, которого партия Пашича в 1917 году распорядилась казнить, но который стал героем в глазах значительной части сербского народа.

«Одаренный, образованный, наделенный большой личной храбростью, честный, крайне честолюбивый, энергичный и трудолюбивый, убедительный собеседник, Драгутин Димитриевич оказывал чрезвычайное влияние на всех окружающих, особенно на своих товарищей и молодых офицеров, которые все уступали ему по духовным силам и твердости характера. Он обладал свойствами, которые очаровывают людей, его рассуждения всегда отличались решительностью и убедительностью, он умел самые дурные дела изображать как нечто достойное и самые опасные затеи – как совершенно невинные. В то же самое время он был во всех отношениях блестящим организатором, он всегда держал все в своих руках, и даже его наиболее близкие друзья знали только то, что уже делалось в настоящий момент.

Но Драгутин Димитриевич отличался также чрезвычайным самодовольством и склонностью к аффектации. Как человек весьма честолюбивый, он любил заниматься тайной деятельностью. Ему нравилось также, чтобы люди знали, что он занят тайными делами и что он держит все в своих руках. Сомнения относительно того, что можно делать и чего нельзя, равно как и мысль о том, какая ответственность связана с пользованием властью, – никогда не смущали его. У него не было ясного представления о пределах допустимого в политической деятельности. Он видел только цель, стоявшую непосредственно перед ним, и шел к ней напрямик, не считаясь с последствиями. Он любил опасность, приключения, тайные сборища и таинственные дела…

Неутомимый и склонный к авантюрам, он всегда затевал заговоры и убийства. В 1903 году он был одним из главных организаторов заговора, направленного против короля Александра. В 1911 году он послал кого-то убить австрийского императора или наследника престола; в феврале 1914 года он по соглашению с тайным болгарским революционным комитетом подготовлял убийство короля Фердинанда Болгарского; в 1914 году он организовал заговор против наследника австрийского престола, а в 1916 году он послал кого-то из своих людей из Корфу, чтобы убить греческого короля Константина. В том же году он, по-видимому, пытался вступить в сношения с неприятелем и организовал заговор против тогдашнего наследника сербского престола князя Александра. За это он был приговорен к смертной казни и расстрелян в Салониках в июне 1917 года»[16].

Далее Станоевич подробно описывает, как этот офицер сербского Генерального штаба помогал в Белграде организовать заговор и снабжал боснийскую молодежь бомбами и браунингами, которые действительно были использованы в Сараеве. Он объясняет преступление Димитриевича наивным мотивом: когда Димитриевич в добавление ко всем прочим слухам узнал, что австрийский наследник прибыл на маневры в Боснию, «он был вполне убежден, что Австрия решила произвести нападение на Сербию», и «после долгого размышления пришел к выводу, что нападение на Сербию и война могут быть предупреждены только убийством Франца-Фердинанда».

Через несколько месяцев после признания Станоевича, которое далеко оставляет за собой обвинения, предъявленные Австрией в 1914 году, появилась интересная брошюра, принадлежавшая перу югославского журналиста Боривоя Евтича. Автор объясняет, как развивалось и росло среди боснийской молодежи в течение десяти лет, предшествовавших мировой войне, новое террористическое движение с его фанатическим «культом убийства». Он всячески умаляет влияние Сербии и останавливается главным образом на осуществлении заговора в Сараеве, а не на его подготовке в Белграде.

Евтич выступал в качестве свидетеля на процессе убийц в 1914 году. Тогда он откровенно признал, что сотрудничал в таких сараевских газетах, как «Сербская речь» и «Народ», а также был членом организации «Србска Омладина» («Сербская молодежь»), стремившейся способствовать распространению сербского национализма в Боснии. Он даже признал, что состоял в переписке с главнейшими убийцами, но упорно отрицал, что ему было что-нибудь известно о заговоре с целью убийства эрцгерцога. Ему удалось убедить суд в своей невинности.

Таковы были его показания в 1914 году. Но в 1924 году, когда жизни его уже не угрожала опасность со стороны австрийской полиции и когда его мечты об объединении Югославии осуществились в результате убийства и мировой войны, он заявил, что он был посвящен во все подробности заговора. Он даже ярко описывает, как он провел ночь с субботы на воскресенье, накануне убийства, вместе с Принципом, который на следующее утро произвел роковые выстрелы. Он утверждает, что эрцгерцога поджидали по крайней мере в десяти местах и что если бы Франц-Фердинанд уцелел после выстрелов Принципа, так же как он уцелел после бомбы Габриновича, то на его пути стояли так много людей, готовых убить его, что он вряд ли мог выбраться живым из Сараева.

Наиболее сенсационным разоблачением, представляющим важность потому, что оно принадлежит крупному сербскому политическому деятелю, бывшему министру народного просвещения в кабинете Пашича в июле 1914 года, является разоблачение, сделанное Любой Иовановичем. По случаю десятилетия с начала мировой войны летом 1924 года под редакцией русского эмигранта вышел сборник небольших статей, написанных выдающимися сербскими авторами, под общим заголовком «Кровь славянства»[17]. Вступительная статья «После Виттова дня 1914 года» написана Иовановичем. Здесь мы находим совершенно неожиданное разоблачение. Как раз то, что Пашич и сербское правительство скрывали много лет, Иованович признает как нечто, не возбуждающее никаких сомнений.

«Когда вспыхнула мировая война, я был министром просвещения в кабинете Николы Пашича. Недавно я написал некоторые воспоминания и заметки о событиях того времени. Для настоящего случая я взял из них несколько выдержек, потому что еще не наступило то время, чтобы рассказать все.

Не помню, было ли это в конце мая или начале июня, но однажды Папшч сказал мне (по таким вопросам он совещался главным образом со Стояном Протичем, бывшим тогда министром внутренних дел, но это он рассказал и всем нам остальным), что некоторые лица намерены отправиться в Сараево убить Франца-Фердинанда, которому там готовится торжественная встреча в день святого Витта. Как мне было сообщено впоследствии, заговор этот был затеян тайной организацией, состоявшей из небольшого числа лиц, и патриотически настроенными студентами из Боснии и Герцеговины, находившимися в Белграде. Пашич и мы все сказали, причем Стоян согласился с нами, что надо отдать распоряжение пограничным властям на Дрине, чтобы они не позволили перебраться через реку молодым людям, отправившимся уже из Белграда с этой целью. Но пограничные власти сами принадлежали к организации и не обратили никакого внимания на распоряжения Стояна, а сообщили ему, как он нам потом рассказал, что распоряжение пришло слишком поздно и молодые люди уже успели переправиться[18]».

Отсюда явствует, что члены сербского правительства знали о заговоре приблизительно за месяц до убийства, но не приняли никаких серьезных мер, чтобы предупредить его. Сербское правительство, таким образом, по меньшей мере проявило преступную небрежность. Если оно не могло уничтожить в самом зародыше заговор, который подготовлялся в его столице одним из офицеров его же Генерального штаба, если оно не могло предупредить переход молодых людей через границу (потому ли, что Протич своевременно не отдал распоряжения, или, что более вероятно, потому, что пограничные власти сами принадлежали к организации «Черная рука»), то сербское правительство должно было немедленно сообщить обо всем австрийским властям, указать им имена преступников, а также все прочие подробности, которые могли бы способствовать их аресту, прежде чем они осуществят свои намерения. Но Пашич и его министры ничего этого не сделали.

Далее, когда преступление уже совершилось, они должны были произвести тщательное расследование относительно причастных к этому делу тайных организаций в Сербии и арестовать всех сообщников, которые содействовали подготовке и осуществлению заговора. Вместо этого, как мы увидим, они старались замести все следы, утверждали, что им ничего не известно, надеясь, что Австрия не сумеет установить их причастность к этому делу. Неудивительно, если Иованович, у которого совесть была нечиста, «сильно перепугался», когда в воскресенье днем 28 июня ему сообщили на дачу роковую новость. Но если им овладели «ужасные мысли», то не потому, что он раскаивался в преступлении, а потому, что он боялся его последствий.

«Около 5 часов дня один из служащих Бюро печати позвонил ко мне по телефону и сообщил, что произошло этим утром в Сараеве. Хотя я знал, что там готовилось, но все-таки, когда я держал телефонную трубку, у меня было такое чувство, словно кто-то нанес мне неожиданно удар. Немного погодя это сообщение было подтверждено из других источников, и меня это стало очень пугать.

Я ни минуты не сомневался, что Австро-Венгрия воспользуется этим случаем для того, чтобы начать войну с Сербией. Я понимал, что положение правительства и нашей страны по отношению к другим державам станет весьма трудным – и во всяком случае будет хуже, чем после 29 июня 1903 года (11 июля по новому стилю), когда был убит король Александр, или чем во время наших последних конфликтов с Веной и Будапештом. Я боялся, что все европейские дворы испугаются пуль Принципа и отвернутся от нас, и это будет встречено с одобрением монархическими и консервативными элементами в их странах. Но если даже дело и не дойдет до этого, то кто решится защищать нас? Я знал, что Франция, а тем более Россия не в состоянии померяться силами с Германией и ее союзником на Дунае, потому что их приготовления должны были закончиться только в 1917 году. Это особенно пугало меня.

Мною овладели самые ужасные мысли. Это началось с 5 часов в воскресенье, в день святого Витта, и продолжалось, не прекращаясь ни днем, ни ночью, если не считать нескольких минут тревожного сна, до вторника утром. Во вторник меня в министерстве навестил один молодой друг, майор Н. Ему тоже было не по себе, но он не был в таком отчаянии, как я. Я, не стесняясь, излил ему все мои опасения, но он тут же сказал мне своим обычным тоном, которого он держался в таких случаях, то есть шутливым и спокойным, однако с истинным воодушевлением: „Дорогой министр, я полагаю, что совершенно не нужно отчаиваться. Пусть Австро-Венгрия нападет на нас! Рано или поздно это должно случиться. Сейчас для нас момент очень неподходящий, чтобы сводить счеты, но не в нашей власти выбирать этот момент. Если Австрия воспользуется этим моментом – ну что же, пускай! Возможно, что это плохо окончится для нас. Но кто знает? Может выйти и иначе!”»

Эти слова майора Н. показывают, что в сербских военных кругах на дело смотрели не так мрачно, а были уверены, или, может быть, вскоре получили заверения, что Россия окажет защиту. Иованович говорит, что «эти слова почти ободрили меня», и продолжает:

«К счастью, уже получили первые благоприятные сообщения о том, как высказалась петербургская печать, а мы могли быть уверены, что она выражает мнение правительства. Печать эта выступила на нашу защиту против обвинений со стороны Австро-Венгрии. Россия не собиралась отречься от нас и лишить нас своей помощи. За Россией должны были последовать ее друзья. Так и случилось».

Поэтому Иованович ухватился за мысль, что будет произведено нападение на Сербию, а затем последует европейская война. Он отметил у себя как благоприятные обстоятельства: антисербские «погромы» в Боснии и резкий тон австрийской печати, который должен был настроить европейское общественное мнение против Австрии. Но его коллеги считали, что войны можно избегнуть, ожидали, что Вена не сумеет установить никакой связи между официальными кругами Сербии и деянием, совершенным у реки Мильяки (речка, протекающая в Сараеве около того места, где был убит эрцгерцог).

Словом, было решено соблюдать тайну и изобразить полную невинность и непричастность к делу, продемонстрировать выражение скорби по поводу случившегося и постараться как можно дешевле отделаться в смысле удовлетворения страны, королевская чета которой была убита.

«Поэтому Пашич надеялся, что мы сумеем как-нибудь выпутаться из этого кризиса. Он старался – и все остальные в этом его поддерживали – по возможности сохранить существующие отношения, чтобы Сербия могла как можно дешевле отделаться, когда ей придется дать удовлетворение Австро-Венгрии. Он хотел, чтобы Сербия сумела поскорее оправиться от ударов, которые во всяком случае должны были обрушиться на нее в таком деле.

Как известно, правительство не преминуло сделать все, что было в его средствах, для того чтобы показать своим друзьям и всему остальному миру, насколько мы далеки от сараевских заговорщиков. С этой целью в тот же вечер, когда стало известно о том, что сделал Принцип, Стоян отдал распоряжение, чтобы белградская полиция запретила музыку, пение и всякие развлечения в публичных местах; все это было прекращено, и началось нечто вроде официального траура. Пашич выразил венскому правительству наше сожаление по поводу утраты, постигшей великую соседнюю державу, и самым решительным образом осудил совершенное деяние. На панихиде в католической церкви при австро-венгерском посольстве, происходившей 20 июня [3 июля по новому стилю], в день, когда в Вене хоронили убитого наследника престола и его жену, правительство было представлено несколькими министрами. Я был в их числе. Я хотел показать, что даже и я, которого больше, чем кого-либо другого, можно было заподозрить в одобрений поступка Принципа[19], наоборот, совершенно солидарен с нашим кабинетом. Тем не менее это непродолжительное пребывание в церкви было мне неприятно. Я чувствовал себя среди врагов, не желающих жить с нами в мире».

Какой любопытный документ для психологии преступника! Этот министр народного просвещения знал о заговоре за месяц раньше и ничего не сделал для того, чтобы по-настоящему предупредить его. Сначала было испугался, что Сербия окажется изолированной и подвергнется нападению, потом проникся надеждой, что правду удастся скрыть. И вот он отправился в церковь, якобы выражая соболезнование по поводу убийства, но сделал это только для того, чтобы произвести хорошее впечатление. Не удивительно, если ему было «не по себе».

Люба Иованович сообщает в своих разоблачениях целый ряд других интересных подробностей об этих трагических днях. Но они заняли бы здесь слишком много места. Насколько я могу судить о них, основываясь на данных из других источников, сообщение министра, в основном, соответствует действительности и заслуживает доверия – обстоятельство весьма замечательное, если сравнить его разоблачения с мемуарами других политических деятелей, написанными через десять лет после событий.

Все, кто не ослеплен предрассудками или пропагандой, не будут особенно удивлены, если теперь серьезный историк уже не в состоянии поддерживать теорию, что ответственность за войну лежит всецело на Австрии, а что Сербия была невинной жертвой. Но у многих сербов и сторонников сербов разоблачения вызвали смешанные чувства удивления и огорчения, негодования и недоверия. Г-н Мусэ, считающийся главным французским авторитетом по Сербии, писал еще в 1925 году: «Несомненно, некоторые дипломатические архивы (он их не называет) стали доступны. Они позволили снять с сербского правительства обвинение в соучастии, выдвинутое Австрией, которая, впрочем, и сама ему не очень верила».

Более основательный английский ученый – Сетон-Уотсон, много писавший о Балканах и долгое время энергично выступавший в защиту южных славян, был весьма смущен разоблачениями Иовановича. Но он не в состоянии заставить себя поверить им. В 1925 году он заявил:

«Вся статья Иовановича написана в небрежной наивной манере воспоминаний, а автор ее, по-видимому, совершенно не отдает себе отчета, сколь убийственны его признания, если понимать их буквально… На обязанности Белграда лежит теперь доказать, что либо сведения, которыми он располагал, были совсем не так определенны, как утверждает Люба Иованович, или что он сделал надлежащее предупреждение об опасности, о чем нам до сих пор не известно. Так оставить это дело едва ли возможно. Общественное мнение в Европе и Америке теперь больше, чем когда-либо, интересуется проблемой ответственности за мировую войну, и оно в праве потребовать от Любы Иовановича и от его начальника Пашича исчерпывающих и подробных объяснений».

Несколько позже Сетон-Уотсон лично отправился в Сербию, чтобы потребовать этих объяснений и заставить Иовановича или взять свои слова обратно или как-нибудь объяснить их. А если бы это не удалось, то он хотел заставить сербское правительство, чтобы оно восстановило свою репутацию и подробно сообщило все, что ему было известно о заговоре 1914 года. Но он, по-видимому, потерпел неудачу во всех направлениях. Об этом свидетельствует открытое письмо, напечатанное им в загребском «Обзоре» 13 мая 1925 года:

«Больше двух месяцев тому назад я обратился к белградскому правительству с просьбой дать объяснения по поводу сообщений, сделанных Любой Иовановичем в сборнике “Кровь славянства”, относительно сараевского убийства. Но до сих пор я не получил никакого ответа…

Правда, несколько недель тому назад Люба Иованович напечатал несколько статей об ответственности за войну, но в них он обходит основной вопрос и обвиняет меня в неточном воспроизведении некоторых его предыдущих заявлений…

[Далее Сетон-Уотсон ставит два конкретных вопроса: „Остается ли Люба Иованович при своем утверждении, что в конце мая или начале июня… Пашич сказал… что некоторые лица собираются отправиться в Сараево, чтобы убить Франца-Фердинанда?” И второй вопрос: „Имел ли он именно это в виду, когда, рассказывая, как он получил по телефону сообщение об убийстве в Сараеве, он говорит: „Хотя я знал, что там готовилось”.]

Я вполне понимаю, что Люба Иованович не решается сразу прямо ответить мне. Если он ответит отрицательно, то приходится удивляться, как мог ответственный государственный деятель писать в таком легкомысленном тоне. Если он признает это, то на его коллегу, тогдашнего министра-президента Пашича, падет неприятная обязанность выступить с ясным и откровенным сообщением и правильно осветить факты».

На это решительное и ясное письмо Сетон-Уотсона Пашич и сербское правительство не ответили. Но в белградской печати появилось сообщение, что югославское правительство решило опубликовать новую «Синюю книгу» о происхождении войны. Тогда Сетон-Уотсон написал второе письмо в лондонский «Таймс» и просил читателей воздержаться от окончательного суждения, пока не появятся эти документы. Но как он признается в своей последней книге:

«Прошло уже 8 месяцев, а о „Синей книге” ничего не слышно. По-видимому сообщение о ней было сделано только из тактических соображений и имело целью утихомирить критиков, пока не уляжется все возбуждение. К сожалению, югославское правительство, вместо того чтобы подробным изложением фактов доказать свою невинность, окружило себя тайной».

Разоблачение Любы Иовановича сначала не обратило на себя большого внимания в Сербии, где люди, хорошо осведомленные, по-видимому, не нашли в нем ничего нового. Ни Пашич, ни другие не считали нужным выразить Иовановичу порицание. Он был избран председателем сербской скупщины, председателем избирательной комиссии и председателем законодательной комиссии. Но потом, когда узнали, какое огромное внимание привлекли его разоблачения в Англии и Америке, где у публики раскрылись глаза на ответственность Сербии за войну, сербские газеты стали нападать на Иовановича, называя его лжецом и предателем.

В свою защиту он написал ряд больших статей, помещенных в журнале «Нови живот» («Новая жизнь»), где излагал и оправдывал свое участие в сербских событиях на протяжении 30 лет, с того времени, когда он впервые прибыл в Белград в 1881 году в качестве эмигранта из Герцеговины. Он писал: «Я не сделал никаких разоблачений в том смысле, как это стараются изобразить теперь. Я только написал то, что, по существу, все уже знали в 1914 году».

Это, может быть, и верно по отношению к Сербии, где хорошо знали, чем занимаются «Черная рука» и ее влиятельный руководитель Димитриевич, но это неверно по отношению к странам Согласия, которых убедили в невинности Сербии.

Но, несмотря на упорное молчание Пашича и правительства, несмотря на то что «Синяя книга» не выходила и несмотря на уклончивые статьи Иовановича, Сетон-Уотсон все еще не может заставить себя поверить в правильность разоблачений Иовановича, которые мы привели выше. Он посвящает им в своей книге приложение в несколько страниц, где приходит к тому выводу, что «г. Иованович по соображениям, известным только ему одному, неправильно истолковал действительные факты, а его бывшие коллеги по соображениям, лично им известным, не пожелали публично назвать его лжецом».

Аргументация Сетон-Уотсона сводится к тому, что Иованович «является одним из тех политиков, которые склонны преувеличивать свое значение»; что в борьбе за усиление своего политического влияния «он старается обеспечить себе поддержку боснийской молодежи указаниями на сочувствие белградского правительства революционному движению» и, «по всей вероятности, надеется усилить свою собственную позицию в радикальной партии против тех, кто более тесно связан со старым сербским королевством». Он считает, что Иованович старается оправдать свою роль в салоникском процессе. Пашич же не выступил с публичным опровержением по той причине, что он всегда проявлял изумительное равнодушие к общественному мнению – и, в частности, к общественному мнению других стран.

Однако вопрос о правдивости Иовановича вызвал страстную полемику в сербской печати, причем здесь примешались вопросы партийной политики и партийного руководства. Некоторые сербские лидеры потребовали, чтобы Пашич высказался и опроверг разоблачения Иовановича. 26 февраля 1926 года на заседании бюджетной комиссии в скупщине представитель крестьянской партии и бывший сербский посланник в Вене Иован Иованович обратил внимание на ущерб, причиненный репутации Сербии в странах Антанты тем, что разоблачения Иовановича получили широкое распространение, не вызвав никакого возражения со стороны официальных кругов. Поэтому в интересах репутации Сербии он просил, чтобы Пашич высказался, так как иначе могут возникнуть неприятности для Сербии в отношении иностранных кредитов и репарационных платежей.

Другие, как профессор Еленич, бывший частный секретарь наследного принца Александра, резко выступил против Любы Иовановича, называя его предателем Сербии и утверждая, что его разоблачения – «ложь, самая подлинная левантийская ложь». Он фантастически развивал еще дальше легенду Уикгема Стида, что убийство является делом австро-венгерских властей. Еленич утверждал, что деяние это подготовлялось в Берлине, а потом в Конопиште и было осуществлено совместными действиями венской и будапештской камарильи и организации «Черная рука» в Белграде.

Это так наивно и нелепо, что вряд ли нуждается в комментариях. Говорить, что убийство подготовлялось в Конопиште, равносильно утверждению, что Франц-Фердинанд сам организовал свое убийство. Но Еленич убеждал Пашича и других оставшихся в живых членов его кабинета 1914 года выступить против Любы Иовановича.

Здесь интересно отметить, что профессор Еленич нисколько не сомневается, что «Черная рука» принимала деятельное участие в заговоре, он только отрицает, что Пашичу было известно об этом. Но его обвинения, будто «Черная рука» действовала в согласии с ненавистными ей венскими властями, немедленно вызвало негодующее опровержение со стороны двух еще оставшихся в живых членов «Черной руки», Милана Милановича и К.А. Поповича. Они заявили, что хотели бы познакомиться с доказательствами, на которые ссылается Еленич.

«В таком случае, мы тоже сообщим все, что мы знаем, о сараевском убийстве на основании тех фактов, которые имеются в нашем распоряжении. Нападки на наших покойных товарищей, патриотизм которых до сих пор никогда не подвергался сомнению в кругу серьезных и беспристрастных людей, по нашему мнению, освобождают нас на будущее от всяких соображений, которыми мы до сих пор считали себя связанными».

Кампания, поднятая в печати, дошла до таких пределов, что наконец Пашич выступил против Любы Иовановича на заседании Комитета радикального клуба, происходившем 25 апреля 1926 года, и попытался добиться удаления своего бывшего друга и коллеги из партии. По отчету об этом заседании, напечатанному в его партийной газете, дело обстояло следующим образом:

«Иностранные корреспонденты поставили ему [Пашичу] вопрос – знал ли он, что наследника австрийского престола собираются убить? Он решительно отверг такое предположение. Он просил г. Иовановича выступить с опровержением, ибо неверно, будто он [Пашич] сказал это на заседании кабинета…

Пашич ждал опровержения Иовановича, но Иованович все его откладывал и так и не сделал. Тогда Пашич повторил свое утверждение, что он не говорил того, что ему приписывает Иованович. Он расспрашивал также и своих коллег по министерству: „Друзья, может быть, я забыл, что я так сказал?” Но все они подтвердили, что он так не говорил.

„Это не вызывало никаких возражений, но теперь вопрос этот снова возник. Я должен, протестовать против этого. Почему Люба Иованович так сказал, я не знаю. Но он сказал неправду. Я сделал свои показания и могу их подтвердить. Но если Люба Иованович желает действовать независимо, пусть он отойдет от нас и действует независимо. Он допустил ошибку, которую нельзя простить”».

Отвечая на эти нападки, Люба Иованович заявил, что он никогда не говорил, будто Пашич что-нибудь сказал о приготовлениях к убийству на заседании кабинета. Это было сказано в частной беседе. Для того чтобы подтвердить правильность написанного им, Иованович предлагал представить документы и доказательства, но требовал, чтобы премьер-министр и министр иностранных дел взяли на себя за это ответственность. Но оба эти министра, Узунович и Нинчич, отвергли его предложение – очевидно, опасаясь, что он вскроет какие-нибудь не подлежащие оглашению тайны относительно действий сербского правительства в 1914 году и происхождения мировой войны.

Многие сербские газеты поспешили заявить, что Пашич наконец высказался и опроверг обвинения. Но если проанализировать его весьма осторожно формулированное заявление, то можно убедиться, что он опровергал обвинения, которые против него не выдвигались: он утверждал, что не делал никакого сообщения об убийцах на заседании кабинета. Этого Иованович и не говорил. Как будет показано ниже и как указал Иованович в одной из своих статей, напечатанной в 1925 году, правильность его утверждения, что Пашич знал о заговоре, явствует уже, помимо всего прочего, из того, что было отдано распоряжение воспрепятствовать переезду убийц из Белграда в Боснию. Но распоряжение это не было выполнено, потому что сербская пограничная стража входила в организацию «Черная рука» и не послушалась приказа правительства. Это подтверждается дневником и бумагами офицера пограничной стражи Тодоровича, захваченными австрийцами во время войны.

Отсюда можно заключить, что нет никаких оснований сомневаться в правильности разоблачений, сделанных Любой Иовановичем в 1924 году. Указание Сетон-Уотсона, что разоблачения его написаны в «небрежном, наивном стиле воспоминаний», в сущности, является доводом в их пользу. Иованович, очевидно, не старался тщательно отделывать их, как отделывают политический памфлет, предназначенный для того, чтобы привлечь сторонников или подчеркнуть свое собственное значение. Как он объяснил в 1925 году, он весной 1924 года обещал русскому журналисту, эмигранту Ксюнину, написать статью для сборника, посвященного десятилетию возникновения мировой войны. Будучи занят другими делами, он не сразу написал эту статью. Когда к нему обратились несколько месяцев спустя, он, не желая разочаровывать Ксюнина, взял некоторые материалы из своих воспоминаний и заметок, которые были уже написаны раньше.

То обстоятельство, что Узунович и Нинчич не дали Иовановичу представить его доказательства и что оставшиеся в живых члены организации «Черная рука» тоже угрожали выступить со своими разоблачениями, по-видимому, подтверждает то, что сербское правительство предпочитает еще кое о чем умалчивать. До тех пор пока разоблачения Иовановича не будут окончательно опровергнуты беспристрастными историками, мы будем считать, что Пашич и члены сербского правительства знали о заговоре, но скрывали это, забывая, что «убийство всегда раскрывается».

Ряд других разоблачений, которые содержались, как уверяют, в двух тысячах документов, захваченных австрийцами в Белграде во время войны, относится к пропагандистско-революционной деятельности сербских организаций, известных под наименованием «Народной Одбраны» и «Черной руки». Многие из этих документов были найдены на дому у Пашича и Мило Павловича, одного из членов «Народной Одбраны», игравшего в ней руководящую роль. Среди найденных документов оказались списки «лиц, которыми можно воспользоваться». В этих списках были поименованы редакторы боснийских периодических изданий, студенты, шпионы; были также указаны денежные суммы, которыми они субсидировались из Белграда.

Много новых данных относительно организации «Черная рука» выплыло на свет недавно благодаря отчету об известном салоникском процессе 1917 года. Этот толстый том, вышедший в официальном издании в Салониках в 1918 году, был потом изъят из обращения и всюду, где было возможно, уничтожался, по-видимому, потому, что, в нем заключалось много материала, способного нанести ущерб репутации сербского правительства, стоявшего у власти в 1914 году. В настоящее время почти невозможно получить экземпляр этого отчета. Но специалисты, изучавшие сербский вопрос и причины мировой войны, ознакомились с этим источником и нашли там много данных о деятельности «Черной руки» до 1914 года и о тех ее членах, которые принимали участие в заговоре на жизнь герцога Франца-Фердинанда[20].

На основании этих материалов мы попытаемся теперь вкратце проследить главнейшие нити заговора и охарактеризовать силы, оказавшие здесь наибольшее влияние: таковыми были организации «Народна Одбрана» и «Черная рука» и революционное движение в Боснии.

«Народна Одбрана»

В 60-х и 70-х годах XIX столетия многие сербские революционеры оказались в Швейцарии и там подпали под влияние русских революционеров – Бакунина, Кропоткина и Герцена. Они усвоили революционную программу, которую предполагалось осуществлять при помощи анархических актов насилия и террора. Эти революционеры организовали в 1883 году восстание в Заекаре против сербского короля Милана. С тех пор мысль о революции при помощи насилия и убийств не переставала оказывать влияние на некоторые группы сербов.

Но не все сербские студенты, обучавшиеся в Швейцарии, целиком усвоили эти воззрения. К последним принадлежал и Никола Пашич. Он верил в постепенный рост моральных и материальных сил Сербии, который должен был привести в конечном итоге к освобождению сербов и объединению всех их в одном мощном государстве – подобно тому как несколько раньше совершилось объединение Италии. Сербия должна была стать «балканским Пьемонтом». С этой целью Пашич основал в Сербии в 1881 году радикальную партию, которая под его достойным руководством сохраняла долгое время свое первоначальное наименование, хотя в настоящее время она по характеру своему представляет полную противоположность радикализму.

Программа радикальной партии, сформулированная в первом номере ее органа «Самоуправа» 8 января 1881 года, говорила о «благосостоянии и свободе народа внутри страны, независимости страны и объединении «с другими частями сербской нации за границей». Специальный отдел программы был посвящен необходимости организации и обучения сербской армии. В ожидании того момента, когда армия должна будет приступить к действиям и выполнить поставленные ей задачи, программа в отделе «Иностранная политика» указывала, что «надлежит изыскать способы помочь путем интеллектуального развития разрозненным и неосвобожденным частям сербского народа и поддержать сознание единства нашей нации в сербских провинциях, которые, находясь вдали от нас, подвержены влиянию иностранных элементов». Другими словами, надлежало поддерживать недовольство в сербских областях, находившихся в пределах Турции и монархии Габсбургов, пока грядущая война за освобождение не присоединит их к Великой Сербии.

Эти две политические идеологии: с одной стороны – индивидуальные террористические акты, осуществляемые недоучившимися студентами и военной кликой, с другой стороны – национальное объединение при помощи хорошо подготовленного движения, которое должно было завершиться войной с Турцией и Австрией, как того требовала радикальная партия, – определяли сербскую политику до мировой войны, когда восторжествовала радикальная партия. Порою руководители обоих направлений действовали в согласии, как это было, например, во время дворцовых убийств 1903 года, но иногда они находились в резкой оппозиции друг к другу – например, весной 1914 года по так называемому вопросу о приоритете. Наличие этих двух программ дает нам ключ к запутанной и весьма спорной проблеме происхождения и взаимоотношений «Народной Одбраны» и «Черной руки», а также и к нашумевшему салоникскому делу 1917 года, которое так же разожгло политические страсти в Сербии, как дело Дрейфуса во Франции.

Пашич и радикалы быстро стали непримиримыми врагами короля Милана из-за его жестокой, кровавой расправы с бунтовщиками в Заекаре, из-за того, что он совершенно не считался с сербскими национальными интересами, и еще из-за скандального поведения короля в частной жизни: Милан подолгу жил в Вене, где проводил время в сомнительном обществе.

Впоследствии такая же враждебная позиция была усвоена по отношению к его преемнику, королю Александру, особенно когда тот женился на женщине сомнительного поведения, ставшей королевой Драгой. Королева Драга была бездетна, и многие подозревали ее в том, что она стремится сделать наследником престола одного из своих братьев. Опасения и недовольство постепенно объединили многих радикалов и революционных офицеров армии в борьбе против существующего режима. Один сербский историк писал:

«То, что происходило при дворе и за его пределами, справедливо рассматривалось как позор для государства и нации. Беспрерывно раскрывались большие скандалы, которые создавали дурную репутацию Сербии и сербскому народу… Финансы были в плачевном состоянии, чиновники и офицеры месяцами не получали жалованья. После женитьбы короля все пошло еще хуже, чем раньше. Скандалы и всякие неожиданные перемены были обычным явлением. Мнимая беременность королевы, высокомерное и вызывающее поведение ее братьев еще более усиливали возбуждение, в особенности в кругах офицерства. Все это привело к тому, что около 80 офицеров и группа штатских образовали тайную организацию с целью убить короля, королеву и ее братьев. Большая часть заговорщиков состояла из молодых офицеров, проникнутых подлинным патриотизмом. Они видели, что страна приходит в упадок, что ее позорит своим управлением дурной и ничем не стесняющийся монарх. Они пришли к убеждению, что Сербия пренебрегает своими идеалами и задачами и даже вовсе забывает о них, потому что у нее плохое правительство. Глубокое убеждение, что на них лежит обязанность спасти государство и нацию, толкнуло этих людей на преступление, которое они оправдывали ссылкой на патриотический долг».

В ночь на 11 июня 1903 года эти убийцы-патриоты внезапно ворвались во дворец, убили короля и королеву, пытавшихся спрятаться, хладнокровно пристрелили братьев королевы и убили нескольких министров. Одним из главных руководителей этой жестокой дворцовой революции был молодой армейский капитан Драгутин Димитриевич, который при этом был случайно ранен тремя пулями, так и не извлеченными у него до конца жизни. Другим руководителем был молодой лейтенант Танкосич, распорядившийся убить братьев королевы. Оба они впоследствии стали главарями «Черной руки» и тоже в порядке «патриотического долга» участвовали в подготовке сараевского заговора против австрийского эрцгерцога.

После трагической ночи 1903 года, которая возвела Петра I Карагеоргиевича на залитый кровью трон Александра Обреновича, заговорщики, произведшие дворцовую революцию, продолжали поддерживать связь между собой, для того чтобы противодействовать возможной контрреволюции, а также ради личных интересов и политических выгод. Они часто собирались и вмешивались в политику партий, когда считали затронутыми свои интересы. Но когда в стране восстановилось равновесие и созданный ими новый режим уже казался достаточно прочным, их организация оказалась не нужной для ограждения безопасности государства и их вмешательство в политику вызывало недовольство у радикалов и у широкой публики. Поэтому военные заговорщики как организованная группа постепенно отходили на задний план, пока не возник новый кризис.

В 1908 году в день провозглашения Австрией аннексии Боснии и Герцеговины Милован Милованович, бывший тогда сербским министром иностранных дел, созвал у себя вечером нескольких министров и видных общественных деятелей. Среди приглашенных были Пашич, Люба Стоянович, профессор Люба Иованович, бургомистр города Белграда и другие. Все они собрались для того, чтобы обсудить, какие меры следует принять в ответ на австрийскую «провокацию». Было решено, что бургомистр пригласит на следующее утро в Городскую думу ряд видных сербских деятелей, в том числе историка Станоевича. На этом собрании была организована «Народна Одбрана». Это общество должно было обучать добровольцев и вообще всячески способствовать усилению Сербии на случай вооруженной борьбы с целью помешать Австрии осуществить ее аннексионистскую программу.

Всеобщее негодование, вызванное в Сербии тем, что Австрия нарушила условия Берлинского трактата и аннексировала сербские земли, о которых мечтала Сербия, снова привело к дружному сотрудничеству руководящих представителей обеих отмеченных выше тенденций. Таким образом, при основании «Народной Одбраны» в нее вошли политические лидеры радикальной партии и офицеры армии, вроде Димитриевича, Танкосича и генерала Бозо Янковича. В нее вошел также Живоин Дашич, директор правительственной типографии, в которой работал Габринович перед тем, как отправился убивать Франца-Фердинанда. Членом этой организации был и Милан Прибышевич, брат которого Светозар являлся одним из наиболее ярых противников Австрии в хорватском сейме. Как передают, в день убийства эрцгерцога и его жены, он получил из Сараева телеграмму, в которой с явным намеком на совершенное преступление сообщалось: «С обеими лошадьми покончено»[21].

«Народна Одбрана» немедленно организовалась и приступила к работе. Центральный комитет, находившийся в Белграде, руководил работой окружных комитетов, которые были созданы в главнейших городах и включали особые секции для культурно-просветительной работы, физической подготовки, собирания денег, а в некоторых случаях и для сношения с соседними странами. Окружным комитетам были подчинены «уездные комитеты», «местные комитеты» и, наконец, «доверенные лица», находившиеся «в таких местах внутри страны, где в организации комитетов не представлялось надобности».

В Сербии эти комитеты и «доверенные лица» повсюду быстро сорганизовались. «Народна Одбрана» присоединила к себе и уже существующие патриотические общества вроде «Сокола», и стрелковые клубы, общества верховой езды, причем оказывала им финансовую помощь. Она начала вербовать комитаджей и обучать их метанию бомб, взрыванию железнодорожных путей, мостов и тому подобным приемам, которые предполагалось применить в партизанской войне с Австрией. Она собирала денежные средства, а своей активной пропагандой лихорадочного национализма возбуждала в населении ненависть к Австрии. Деятельность эта не ограничивалась одними только сербскими подданными: эмигранты, прибывавшие в Сербию из Боснии, тоже завербовывались, обучались предательской деятельности, а затем снабжались денежными средствами и возвращались в Боснию[22].

Гачинович, главный вождь террористического крыла революционного движения в Боснии, был первоначально тесно связан с «Народной Одбраной» в Белграде и работал для нее в Боснии; но впоследствии он присоединился к «Черной руке» и в соответствии с ее идеалами организовывал в Боснии террористические заговоры. Принцип, убийца эрцгерцога, по его собственному признанию на суде, был завербован в организацию «Народна Одбрана» в 1912 году, получал от нее деньги и прошел курс обучения, полагающийся для комитаджей.

В самой Боснии подобные комитеты и «доверенные лица» подбирались для того, чтобы образовать шпионскую сеть и служить в качестве «туннеля» или «подземной железной дороги» для доставки пропагандистской литературы, оружия и для переправки заговорщиков через австро-сербскую границу в Боснию. Это видно из приведенного ниже донесения сербского офицера Косты Тодоровича, начальника пограничного поста на Дрине. Его донесение вместе с дневником и отчетностью были захвачены австрийцами в первые недели войны, и оно обстоятельно показывает, как действовал «туннель», который был первоначально организован «Народной Одбраной» в связи с аннексионным кризисом, а впоследствии поддерживался военными властями, участниками организации «Черная рука». Донесение Тодоровича, конечно, не было известно составителю австрийского досье, но оно было зачитано в заседании суда в октябре 1914 года, и достоверность его подтверждена Любой Иовановичем.[23] Ссылаясь на прилагаемое к отчету письмо доверенного лица в Боснии, Тодорович пишет следующее:

«План, к выполнению которого я приступил и к которому я отношусь с чрезвычайным вниманием, заключается в вербовке доверенных лиц [в Боснии]. Все они были членами организации во время аннексионного кризиса и потом отошли от нее, за исключением одного упомянутого [в письме] и еще двух-трех человек; некоторые же переехали в другие округа. «Народна Одбрана» в Шабаце тоже имеет несколько доверенных лиц, например, в Тузле и Соколаке. Связь до сих пор была слабая и недостаточная, потому что поддерживалась людьми, которые уделяли этому мало внимания. В соответствии с желанием военного министра я старался как можно лучше выполнять поставленные мне задачи и преподанные директивы, в особенности во всем, что касалось организационной работы здесь на месте… в районе Дрины связь восстановлена в достаточной степени; она идет через Зворник и Добовье. В других местах связь, существовавшая раньше, порвалась: в настоящее время она не нужна, так как гарнизоны из означенных пунктов уведены. Сообщение через Боснийские острова и Дральятша Врата удобно. Здесь имеются люди, очень пригодные для перевозки контрабанды. Туннели еще не все укомплектованы, но я надеюсь, что вскоре сумею прислать вам информацию и последние новости».

Далее отчет констатирует, что деятельность этих доверенных лиц внешне заключается в преподавании и в организации «побратимств» (братств по борьбе с алкоголизмом), потому что это превосходно маскирует их настоящее дело: шпионаж, контрабанду и заговоры.[24]

После того как в марте 1909 года аннексионный кризис был улажен, а Сербия, покинутая Россией, вынуждена была обещать прекратить революционную агитацию и в будущем поддерживать дружественные отношения с монархией Габсбургов, «Народна Одбрана» сделала вид, что превращается из агрессивной или революционной организации в общество, преследующее более похвальные «культурные» цели: народное просвещение, физическое воспитание и укрепление национальных идеалов. Хотя в своем официальном отчете организация еще провозглашала по-прежнему «Австрия – наш главный враг», однако там, где отчет подводил итоги, говорилось:

«Теперь “Народна Одбрана” в соответствии с условиями времени работает на новых началах, но все же сохраняет связи, создавшиеся в аннексионный период. Таким образом, она представляет сейчас то же, что и в аннексионный период… Тогда мы призывали к войне, теперь мы призываем к работе. Тогда нужны были собрания, демонстрации, добровольцы, оружие и бомбы, теперь нужна упорная, фанатическая, неутомимая работа и еще раз работа для того, чтобы выполнить задачи и обязанности, стоящие в центре внимания при подготовке к грядущей вооруженной борьбе».

Хотя несомненно, что характер деятельности «Народной Одбраны» после 1909 года несколько изменился в указанном здесь направлении, она никогда не была совершенно невинной «культурно-просветительной» организацией, как это часто утверждали. И точно так же она никогда не прекращала своей пропагандистской деятельности на территории Габсбургов.

С другой стороны, верно и то, что непосредственная связь организации «Народна Одбрана» с сараевским убийством в австрийском ультиматуме и в досье была сильно преувеличена. Австрийцы сконцентрировали свое внимание на более раннем и агрессивном периоде ее деятельности, а не на последнем, когда преобладала культурно-просветительная работа. Это произошло главным образом потому, что они не знали о тайной деятельности сербских военных властей и не проводили достаточного различия между организациями «Народна Одбрана» и «Черная рука».

Тем не менее вполне очевидно, что «Народна Одбрана» втайне продолжала свою работу: держала «туннели», доставляла контрабандным путем революционную литературу из Белграда в Боснию. Она поддерживала контакт с «доверенными лицами», которые впоследствии были использованы «Черной рукой» и которые фактически оказали содействие убийцам эрцгерцога при переходе ими сербской границы. Она также инспирировала боснийских эмигрантов, попавших в Белград, и оказывала им помощь. Этим она способствовала росту революционного движения в Боснии и подготовке почвы для сараевского убийства. Первоначальный состав членов «Народной Одбраны» и меры, принятые радикальным правительством для того, чтобы придать ей внешний облик организации, преследующей культурно-просветительные цели, показывают, что Пашич и его коллеги прекрасно знали о ее деятельности в области пропаганды, шпионажа и вербовки доверенных лиц на австрийской территории. Даже и после 1909 года Пашич, очевидно, не считал это общество чисто культурно-просветительной организацией. Он сам говорит, что «по возвращении из Бухареста (в августе 1913 года) он посоветовал организации „Народна Одбрана” ничего не предпринимать против Австрии, потому что это может быть опасным».

«Черная рука»

Приблизительно с 1911 года снова стали проявляться разногласия между политическими лидерами радикалов и наиболее беспокойными и отчаянными офицерами армии. Радикалы полагали, что ввиду позиции, занятой Россией, и дипломатического положения, создавшегося в Европе, сербам необходимо сохранять корректные и мирные отношения с Австро-Венгрией и в настоящее время ограничиваться накоплением сил для будущей борьбы, которая осуществит их конечную цель – создание Великой Сербии.

Как мы видели, это было теперь официальной политикой «Народной Одбраны». Но некоторые более пылкие и рьяные члены военной клики, произведшие дворцовую революцию 1903 года, были недовольны слишком умеренной политикой радикалов[25]. Они требовали «действий». Поэтому они возродили свою прежнюю организацию 1903 года в виде нового тайного общества, которое в уставе называется «Уедненье или Смрт» («Объединение или смерть»), а обыкновенно именуется «Черная рука».

Наиболее точные сведения о «Черной руке» содержатся в ее уставе и принятых ею постановлениях. Они были опубликованы в искаженном виде в книге «Таjна превратна организацijа», отчете о салоникском процессе, напечатанном в 1918 году, на который мы уже ссылались. В ту пору сербское правительство желало изобразить положение в таком виде, будто «Черная рука» является революционной организацией, действовавшей исключительно в пределах Сербии и стремившейся свергнуть стоявшую у власти радикальную партию и даже правящую династию, а потому некоторые параграфы устава и постановления, касавшиеся революционной и террористической деятельности общества за пределами Сербии, в этом издании были опущены. Но Богичевичу удалось на основании сведений, полученных от двух оставшихся в живых членов «Черной руки», восстановить полный текст устава и постановлений. Он сумел также установить имена значительной части членов общества и те секретные номера, под которыми они были известны. При этом оказалось, что в общество входило много сербских чиновников и военных. Мы будем здесь цитировать устав, ссылаясь на его текст.

Задачей «Черной руки» являлось: «Осуществление национального идеала – объединение всех сербов» (статья первая).

Статья 2-я гласила: «Организация отдает предпочтение террористическим действиям перед идейной пропагандой и поэтому должна быть совершенно тайной для тех, кто не является ее членами». Для осуществления своих стремлений она старается приобрести влияние на правительственные круги и на разные классы Сербского королевства, которое рассматривается в качестве «Пьемонта».

Затем следуют параграфы, которые не вошли в издание 1918 года, но которые ясно свидетельствуют о террористической деятельности общества на территории монархии Габсбургов.

Статья 4-я (б): Общество организует революционную деятельность во всех областях, населенных сербами.

(в) За пределами Сербии оно борется всеми средствами с противниками этой идеи.

(г) Общество поддерживает дружественные отношения со всеми государствами, народами, организациями и частными лицами, которые дружественно относятся к Сербии и сербскому народу.

(д) Оно всячески поддерживает все народы и организации, борющиеся за национальное освобождение и объединение…

Статья 7-я: Центральный комитет в Белграде, кроме членов от королевства Сербского, включает по одному делегату от каждой из зарубежных сербских областей: 1) Боснии и Герцеговины, 2) Черногории, 3) Старой Сербии и Македонии, 4) Хорватии, Славонии и Сирмии, 5) Войводины, 6) Приморья (то есть Далмации).

Статья 18-я: Центральный комитет в Белграде поддерживает связь с комитетами, находящимися в зарубежных сербских областях, через уполномоченных, которые обычно являются членами Центрального комитета, в исключительном случае они делегируются специально.

Статья 19-я: Комитетам в зарубежных сербских областях предоставляется свобода действий, но выполнение более значительных по размерам революционных начинаний нуждается в предварительном одобрении Центрального комитета в Белграде.

Для того чтобы расширить состав общества и вместе с тем обеспечить полную тайну, повиновение и преданность обществу со стороны его членов, устав определял (статьи 23–33), что каждый новый член обязан привлекать со своей стороны новых членов, отвечая своей жизнью за лиц, введенных им в общество. Члены обыкновенно не знали друг друга по имени, а числились за определенным номером, который должен был сохраняться в тайне. Имена членов были известны только Центральному комитету в Белграде.

«Интересы организации надлежит ставить выше всего. Каждый из членов, вступающих в организацию, должен уяснить себе, что тем самым он всецело жертвует собой и не может рассчитывать ни на славу, ни на личные выгоды…

Если Центральный комитет в Белграде произнесет смертный приговор, то единственно важным является, чтобы приговор этот был осуществлен во что бы то ни стало. Способ осуществления безразличен».

Прием новых членов происходил в темном помещении, освещенном только восковой свечкой, перед маленьким столиком, покрытым черным сукном, на котором лежали крест, кинжал и револьвер. Кандидат клялся: «Солнцем, которое греет меня, землей, которая кормит меня, кровью моих предков, моей честью и жизнью моей перед Господом Богом клянусь, что с настоящего момента до смерти я буду неуклонно следовать правилам этой организации и всегда буду готов принести для нее любую жертву». На печати «Черной руки» были многозначительно изображены: флаг, череп, положенные крест-накрест кости, кинжал, бомба, пузырек с ядом и надпись: «Уедненье иди Смрт».

Конец ознакомительного фрагмента.