Вы здесь

Кто Вы, госпожа Чайковская? К вопросу о судьбе царской дочери Анастасии Романовой. Документы (Г. Н. Шумкин, 2014)

Документы

«Идентичность больной с Великой княжной вполне возможна и даже вероятна»

Это ключевая фраза из письма Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу Романову от 19 октября 1926 года. За ней следует серия сообщений, в которых раскрываются возможные варианты спасения царской дочери Анастасии и отношение к ним различных слоев русской эмиграции в Европе.

№ 1. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу с кратким описанием проблемы идентификации Анастасии Чайковской

Берлин

19 Октября 1926 года


Копия снята

Ваше Императорское Высочество,

Я имел честь получить Ваше письмо и постараюсь по мере возможности осветить трудный вопрос о «неизвестной больной». Из короткой справки Вашему Высочеству угодно будет усмотреть, как появилась и в каких условиях провела она первые годы по появлении своем в Берлине. За это время не раз возникал к ней интерес в среде наших соотечественников, но, к сожалению, она случайно попадала в руки людей, которые одним своим вмешательством в это дело подорвали доверие к его серьезности и, благодаря этому, было упущено много драгоценного времени. Нельзя не сказать, что все, что в первое время было о больной слышно, до такой степени казалось неправдоподобным, что напоминало скорее рассказы о всяких грубых самозванцах, не раз появлявшихся в смутные времена.

Только с лета прошлого 1925 года дело это приняло случайно другой оборот. Принц Вальдемар Датский, заинтересовавшейся дошедшими до него слухами, поручил расследование этого дела датскому посланнику в Берлине камергеру Цаале.

Вникнув во все подробности дела, г[осподи]н Цаале пришел к заключению, что идентичность больной с Великой Княжной вполне возможна и даже вероятна. Основанием к этому послужили для него следующие соображения:

1. Физическое сходство и совпадение особых примет.

2. Психика.

3. Целый ряд воспоминаний, указывающих на несомненное знание интимной жизни Царской Семьи.

4. Ни под наркозом, ни в бреду больная не высказывала знания какой-либо другой обстановки или лиц вне тесного круга Царской Семьи.

5. Больная, говорящая сейчас лишь на скверном немецком языке, в начале своего пребывания в Берлине, по показанию достоверных свидетелей из больничного персонала, говорила по-русски как прирожденная русская, а под наркозом по-английски.

6. Теперешнее резко отрицательное отношение г[осподи]на Жильяра кажется датскому посланнику не убедительным, так как отношение это появилось уже позднее его шестидневного пребывания в Берлине в Октябре 1925 года и не могло быть вызвано какими-либо последующими фактами, которые могли бы пролить свет на это загадочное дело, ибо таких фактов с тех пор не было.

Первые же впечатления г[осподи]на Жильяра и его жены, как явствует из свидетельских показаний и их переписки, были совершенно иными.

Материалы, дающие основания к заключению, к которому пришел датский посланник, следующие:


Физическое сходство:[20]

Хотя о нем судить теперь очень трудно, ввиду крайней худобы больной, тем не менее, лица, знавшие Великую Княжну Анастасию Николаевну, видят известное сходство с ней. Во всяком случае в ее облике нет ничего, что могло бы доказать невозможность идентичности, наоборот, семейное сходство несомненно существует и его находят все.

Особые приметы:[21]

Установленное рентгенизацией раздробления черепа и челюсти, предполагающее удары твердым предметом, что доказывает, что она прошла через какие-то тяжкие физические насилия.

Целый ряд примет, совпадающих с приметами Великой Княжны Анастасии Николаевны:

Деформация в положении большого пальца правой ноги, прирожденного характера, что установлено врачами.

Шрам на пальце левой руки давнишнего происхождения (по рассказам больной, был прищемлен дверцей экипажа).

Вытравленное родимое пятно на спине.

Нравственный облик:[22]

Большое благородство, воспитанность, держит себя с большим достоинством; все это, казалось бы, несовместимо с полной безграмотностью и незнанием якобы ни одного языка.

Персонал всех больниц, в которых больная находилась, единогласно свидетельствует об этом и прибавляет, что эта особа, несомненно, происходит из высшего общества. Последнее бросается в глаза вообще всем ее видящим.


Сергей Дмитриевич Боткин


Александра Александровна Теглева


Татьяна Евгеньевна Боткина с братом Юрием


Глеб Боткин. Начало 1930‑х годов


В первые годы пребывания больной в Берлине она была настолько запугана, что даже упорно отказывалась назвать свое имя и сказать, откуда она. Именно отказ отвечать на вопросы полиции и побудил последнюю отправить ее в дом для душевнобольных. Совершенно непонятно – каким образом врачи, никогда не признававшие в ней душевнобольную, тем не менее, продержали ее там более двух лет. Единственное объяснение, что не знали, что с ней делать, и действительно она была выпущена из больницы, как только нашлись люди, готовые ее приютить.

Многочисленные лица, у которых она затем находилась, хотя и старались во что бы то ни стало доказать, что она Великая Княжна, однако ничего для этого не сделали и совершенно не изучали больную. Только с Июня прошлого года это дело было поставлено серьезно, и особа, состоявшая при ней, аккуратно вела по поручению датского посланника записи всех ее разговоров. Они передают воспоминания больной о ее прежней жизни. Самые незначительные, казалось бы, подробности из рассказов больной по проверке поражают своей правильностью и совершенно нельзя себе представить, чтобы она, притом при установленной врачами потере памяти, могла бы основывать свои рассказы на прочитанном или слышанном от других.

Все подробности самого последнего времени Вашему Высочеству уже известны, вероятно, лучше, чем мне от Т[атьяны] Е[вгеньевны] Мельник, которая Вам их лично докладывала. Я не видел свою племянницу после ее посещения больной, так что знаю об ее впечатлениях только из писем. Т[атьяна] Е[вгеньевна] Мельник, несмотря на сравнительно юный возраст, человек очень уравновешенный и положительный и безгранично преданный Царской Семье, поэтому я не могу не верить ее показаниям, подтверждающим все уже имеющиеся на лицо материалы.

Относительно финансовой стороны этого вопроса имею честь сообщить Вашему Высочеству следующие данные.

До лета 1925 года, как Вы изволите увидеть из приложенной справки, больная находилась в разных больницах бесплатно по 3-ему разряду в качестве неимущей «неизвестной русской» (конечно, всегда в общей палате, даже в больнице для умалишенных), а в промежутках жила у некоторых частных лиц, ее приютивших. Только с половины лета 1925 года за ее содержание стал платить датский посланник в Берлине г[осподи]н Цаале, и с этого времени больная была помещена вполне прилично в санатории в Берлине, ездила весной 1926 [года] в Лугано и теперь живет в санатории в Баварии. На чьи именно средства содержит ее г[осподи]н Цаале, мне в точности не известно, но по словам его средства получаются из частного датского источника.

Доктора настаивают[23] на необходимости для больной полного спокойствия и пребывания в санатории, и только в таком случае они надеются на ее выздоровление.

Без каких-нибудь экстренных расходов, как более сложное лечение или операция (возможность чего никогда не исключена, так как больная страдает костным туберкулезом), необходимо считать 20 марок в день на содержание, а кроме сего кое-какие расходы на одежду и мелочи – следовательно от 650-700 марок в месяц, т[о] е[сть] по теперешнему курсу около 6 тысяч франков.

Позволяю себе представить у сего Вашему Императорскому Высочеству заключения врачей о больной: за№ 1 заключение директора психиатрической университетской клиники, профессора] Bonhoefer'a, № 2 д[окто]ра Нобель, врача Mommsen-Sanatorium в Берлине, который лечил и ежедневно навещал больную в течение 8-9 месяцев и № 3 московск[ого] хирурга проф[ессора] С[ергея] Михайловича] Руднева, делавшего больной операции руки и посещавшего ее как для перевязок, так и из общего интереса также почти ежедневно, проф[ессор] Руднев оперирует своих пациентов в этой санатории и потому мог легко постоянно навещать больную, № 4 и 5 – два отзыва врачей, лечащих больную теперь в санатории в Баварии[24].

Не имев под рукой прилагаемых документов, я принужден был на несколько дней задержать мой ответ, за что приношу мои извинения.

Ставя себя в полное распоряжение Вашего Императорского Высочества, покорнейше прошу Вас принять уверения в глубоком моем уважении и таковой же преданности и остаюсь Вашего Императорского Высочества

покорный слуга С[ергей] Боткин


ГАРФ.Ф. 10060. Оп. 1.Д. 69. Л. 6-9 об. Подлинник. Машинопись.

№ 2. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу о состоянии дела Анастасии Чайковской к началу ноября 1926 года

Берлин


3 Ноября 1926 года


Доверительно[25]

Копия снята[26]


Ваше Императорское Высочество,

Я имел честь получить Ваше письмо от 25-го Октября и спешу дать ответ на все вопросы и, по возможности, осветить оставшиеся не вполне ясными стороны этого крайне сложного и трагического дела.

Ваше Высочество вполне правы, высказывая мнение о том, что в ближайшее время приходится ограничиться возможно определенным и точным выяснением истины и изысканием средств для содержания «больной».

Я не сомневаюсь, что, если удастся вылечить, укрепив силы больной, то доказательства ее личности будут настолько обильны, что всякие сомнения сами собою исчезнут.

Что касается расследования дела в Румынии, то мне кажется, что оно, несмотря на несомненные трудности, совершенно необходимо и может увенчаться успехом; мне представляется, что все, что было сделано до сих пор, носит слишком кустарный характер и обставлено было недостаточно серьезно и потому совершенно не может считаться исчерпывающим; но, тем не менее, как Вашему Императорскому Высочеству благоугодно будет усмотреть из прилагаемых документов, даже и оно кое-что дало. Из ответа, данного мне Станиславом] А[льфонсовичем] Поклевским-Козелл еще в Мае месяце, я мог убедиться, что он отнесся к этому делу с предвзятостью, будучи из неизвестных мне источников, вероятно, ложно осведомлен. Он отрицал даже существование каких-либо легенд о провозе больной «Царской Дочери», между тем г[оспо]жа Шпиндлер, объезжавшая пограничные местности, установила существование там подобной легенды, и мне кажется, нет основания подозревать г[оспо]жу Шпиндлер в измышлении этого факта. Конечно, главное затруднение в производстве следствия – неизвестность, под какими фамилиями и именами путешествовала и проживала в Румынии семья, называвшаяся «больной» Чайковскими.

Одно, что, однако, необходимо для правильного производства следствия – это поручение такового лицу безукоризненно добросовестному и не предубежденному и пользующемуся общим доверием.

Перехожу к наиболее существенному в данное время -финансовому вопросу. Я нахожусь в постоянном общении с г[осподином] Цаале, и он уже давно предупреждает меня о том, что оставшиеся в его распоряжении средства совершенно на исходе. Уже в Мае месяце у него оставалось лишь на несколько недель, но на тот раз «каким-то чудом» ему удалось добыть некоторую сумму опять-таки из «датского частного источника», теперь же г[осподин] Цаале предупреждает меня, что после 1-го Января 1927 г[ода] он не будет более в состоянии материально поддерживать больную, ибо имевшиеся у него источники средств окончательно иссякли. Зная и видя отношение к этому делу со стороны Датского Посланника, посвятившего ему столько забот вот почти 1,5 года, я бы считал крайне пагубным, если бы Цосподин] Цаале ныне от него отстранился.

Ввиду всего этого мысль Вашего Высочества о необходимости озаботиться приисканием денежных средств на содержание «больной» более чем правильна, и задача эта теперь даже крайне срочная, ибо до первого Января остается всего два месяца. Мне представлялось бы наиболее целесообразным собираемые деньги, предназначенные на содержание «больной», передавать в распоряжение г[осподина] Цаале, дабы он мог продолжать свои заботы о ней – этим путем было бы сохранено однообразие и планомерность в деле, и, я уверен, удовлетворено и желание больной, которая вполне доверяет ему и привыкла видеть в нем испытанного друга, к тому же для русских кругов будет подчеркнута полная нейтральность и отсутствие всякой партийности.

Хотя г[осподин] Цаале и уверяет меня, что источники денежных средств у него иссякли окончательно, мне показалось, что таковые могут снова появиться, как только с нашей – русской стороны, будут поступать средства на содержание больной. Ведь теперь уже второй год больная на полном иждивении неизвестного датского благотворителя, и очень естественно, что иностранец отказывается продолжать свою помощь, видя полное безразличие и равнодушие со стороны русских кругов.

«Больная» никогда себя Великой Княжной Татьяной Николаевной не именовала, но впервые, еще в Дальдорфе, принявшая ее за одну из дочерей Государя, некая Пойтерт сочла ее за Великую Княжну

Татьяну Николаевну, и оттуда и пошла эта легенда. Мне лично не известно, когда именно и при каких обстоятельствах больная впервые назвала себя Анастасией Николаевной, и теперь это установить было бы, я думаю, невозможно, но с тех пор как я слышал об этом деле, уже несколько лет назад, когда я его считал совершенно несерьезным, разговор всегда касался Анастасии Николаевны; но со времени как это дело поставлено правильно и ведется добросовестно, можно установить, что «больная» всегда говорит о себе как о Великой Княжне Анастасии Николаевне. Между прочим, рассказывая о своей прежней жизни, она часто в шутливом тоне указывает на старые фотографии Великой Княжны Анастасии Николаевны, иронизируя свою внешность и т[ому] п[одобное]. Вообще в ее словах в этом отношении никогда и не звучало никакого сомнения и не было противоречий – это видно в записках Ратлеф и может удостоверить каждый, видавший ее часто и вошедший в ее доверие. С людьми посторонними она вообще не разговаривает и всегда старается скрыть свое происхождение.

Прилагаемые у сего записки Ратлеф дают в этом отношении определенную и яркую картину. Эти заметки составляют лишь часть дневника, которые вела г[оспо]жа Ратлеф за 1 год пребывания ее при «больной», ныне она систематизировала все свои записки и собирается издать их в форме книги.

Она дала мне прочесть свой труд, и должен признаться, что они производят громадное впечатление. Каждый, прочтя его, несомненно, задаст себе вопрос, почему же «больная» не признается Семьей. Я считал бы ввиду этого до крайности нежелательным опубликование этой книги в настоящее время. Читающая публика и пресса всех направлений, несомненно, будут горячо обсуждать ее содержание, и антимонархические элементы найдут в ней материал для враждебной пропаганды. Но, к сожалению, я не имею никакой возможности давления на г[оспо]жу Ратлеф и пока достиг лишь того, что она обещает отложить появление этой книги до Января – Февраля будущего года.

Один из ее доводов для напечатания этой книги – получение средств на содержание «больной», и она уже заявила г[осподину] Цаале, что она ставит в его распоряжение почти весь свой гонорар.

Рентгеновский снимок находится при деле. Отзыв о нем имеется только косвенный в заключениях врачей, но специального протокола составлено не было.

Извращения и неточности, даже совершенно лживые данные, проникшие в печать, к сожалению, крайне многочисленны, и бороться с этим явлением почти невозможно; но что еще более прискорбно, это то, что некоторые наши политические деятели с умыслом или без такового, мне не известно, своими публичными докладами об этом деле способствовали распространению ложных сведений. Примеров таких можно было бы привести немало, так Щиколай] Е[вгеньевич] Марков утверждал, что доказано, что она вообще не была матерью, конечно нет документальных доказательств того, что у нее был ребенок, и мы основываемся на ее словах, но безусловно[27] нет и доказательства того, что она не была матерью; гинекологических исследований сделано не было. Щиколай] Е[вгеньевич] Марков утверждает также, что она крестится по католически, что она перед зеркалом причесывалась, держа в руках портрет Великой Княжны Анастасии Николаевны и т[ак] д[алее]; все это опровергается достоверными свидетелями.

Константин] Щванович] Савич основывает свой доклад на якобы тщательно произведенном им следствии, между тем медицинских отзывов он даже не имел в руках, полицейские же материалы ничего не дали. Записями г[оспо]жи Ратлеф он, очевидно, не воспользовался, откуда взята им, несомненно, неверная дата рождения ребенка, мне[28]неизвестно, судя же по рассказам «больной», это событие произошло не ранее поздней осени [19] 19 года, так как, «только что оправившись», она приехала сюда – в Феврале 1920 г[ода].

Надеюсь, что все вышеизложенное в достаточной мере освещает все это сложное дело, во всяком случае, я всегда готов, если бы Вашему Высочеству понадобились еще какие-либо данные, если бы они были мне известны, немедленно их сообщить.

Во всяком случае, буду счастлив, если смогу, по мере сил помочь в этом трудном и святом деле.

Ставя себя в полное распоряжение Вашего Императорского Высочества, покорнейше прошу Вас принять уверение в глубоком моем уважении и таковой же преданности и остаюсь Вашего Императорского Высочества


покорным слугою С[ергей] Боткин


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 69. Л. 10-13. Подлинник. Машинопись.

№ 3. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу об аргументах сторонников и противников признания Анастасии Чайковской Великой княжной Анастасией Николаевной

Берлин


17 Декабря 1926 года


Копия снята[29]


Ваше Императорское Высочество,

Только что я имел честь получить письмо Ваше от 9-го с[его] м[есяца] и приношу за него мою искреннюю благодарность.

В Вашем письме от 30 Ноября Вы, между прочим, изволите писать, что вопрос о «больной» слишком серьезный, и он требует внимательного к себе отношения, и всякое утверждение, как положительное, так и отрицательное, должно иметь серьезное и обоснованное основание.

К сожалению, все это дело, по непонятной мне причине, до сих пор вызывало у большинства знающих и слыхавших о нем совершенно обратное отношение, и у многих еще менее понятное озлобление.

Многие знающие и интересующиеся этим делом как бы разделились на два враждебных лагеря, одни – стремящиеся во что бы то ни стало убедить всех, что «больная», безусловно, Великая Княжна Анастасия Николаевна, другие же протестуют даже против какого-либо расследования. При этом последние стремятся всячески дискредитировать лиц, занимающихся этим делом, и тех, которых считают верующими в возможность идентичности. Так, я знаю вполне, казалось бы, благоразумных и приличных людей, дошедших до того, что доказывали, что Цаале совсем не датский посланник, а выдает себя за такового, а следовательно, он самозванец и все его прочие утверждения, несомненно, лживы. Я привожу это утверждение как типичный пример, как далеко идет увлечение в этом споре. Между тем мне представляется, что всякие споры совершенно излишни, когда в данном деле только обстоятельное и беспристрастное[30]расследование может пролить свет на, безусловно, таинственное дело. Но именно ввиду вышеизложенного крайне трудно найти вполне беспристрастных людей, которые могли бы разобраться в этом деле и расследовать его во всех подробностях. Я боюсь, что и Жильяр, несмотря на все выказанные им высокие качества, на это дело смотрит с предвзятостью. Я его лично не знаю и не имел с ним ни разговоров, ни переписки по этому вопросу и отсутствовал из Берлина, когда он был у «больной». Его теперешнее отношение и резкие выступления (имею честь препроводить выписку из его письма на имя Князя Н[иколая] Владимировича] Орлова, которое передавалось разным лицам), мне кажется, не вполне соответствует по тону некоторым его письмам, адресованным г[осподину] Цаале и г[оспо]же Ратлеф и, главным образом, содержанию посланного Вашему Высочеству при моем письме от 3 Ноября 1926 г[ода] показания г[оспо]жи Ратлеф. Не зная совершенно прошлого г[оспо]жи Ратлеф и не будучи поэтому в состоянии поручиться за ее полную правдивость, я просил Цаале прочесть ее показание и считаю долгом препроводить у сего в копии его ответ.

Теория, заключающаяся в том, что «больную» всему научили, является главным доводом лиц, стремящихся доказать, что нет надобности в каком-нибудь расследовании; действительно, невольно напрашивается мысль, что есть люди, которые могли из каких-либо специальных целей «обработать» несчастную больную и внушить ей всякие эпизоды из прежней жизни Великой Княжны, которые она потом под влиянием самовнушения передает как ею пережитое; но в этом и должна состоять, мне кажется, одна часть расследования – могли ли лица, ее окружавшие, сообщить ей подобные сведения. Насколько мне известно, некоторые из ее рассказов не могли быть почерпнуты из напечатанных воспоминаний и также не могли быть известны лицам, окружавшим за последние годы «больную». Кроме того, врачи сильно сомневаются, чтобы «больная» при состоянии ее памяти была бы способна схватывать и вспоминать все, что ей могли рассказать, конечно – лишь мельком.

Ценность же записок г[оспо]жи Ратлеф, мне представляется, именно в том и заключается, что она совершенно не осведомлена о прежней жизни Царской Семьи и даже никогда не была в местах пребывания Их Величеств. Поэтому она не могла бы подсказывать что-либо «больной» или наводить ее на соответствующие мысли, г[оспожа] Ратлеф прочла мне все свои записки; она старалась обращать мое внимание, зачастую, на эпизоды общеизвестные и поэтому, в данном случае, не интересные и совершенно не схватывала и не понимала значения мелких фактов и замечаний «больной», которые, по-моему, наиболее поражают.

К сожалению, последние шесть месяцев совершенно потеряны в смысле наблюдения и расследования в этом направлении. Я сразу обратил внимание на это обстоятельство Цаале, когда он совершенно неожиданно в Июне мес[яце] с[его] г[ода] решил поместить «больную» в санаторию в Баварии. Она находится там в прекрасных климатических и медицинских условиях, и в этом отношении, может быть, время не потеряно, но там не велись и не могут вестись медицинским персоналом какие-либо дневники или записи о разговорах и рассказах «больной». Бывшая здесь на днях Оберни [в] санатории, ознакомившись с записками г[оспожи] Ратлеф, правда, сказала нам, что она многое из этого знала из уст пациентки и утверждала самым определенным образом, что ни для нее, ни для остального медицинского персонала не представляет никакого[31] сомнения, что «больная» именно та, за которую она себя выдает. Причем Оберни особенно отметила, что эта их уверенность зиждется не только на производящих правдивое впечатление рассказах, но на всем облике, характере, поведении и пр[очем] «больной».

Никаких новых фактов и рассказов Оберни сообщить не могла и на соответственные вопросы Цаале особенно подчеркивала, что медицинский персонал и она, в том числе, не имели особого поручения и, вероятно, и не взялись бы за таковое – расспрашивать «больную» и что-либо из нее выведывать; они заботились только о физическом и моральном ее состоянии. Последнее же, по убеждению Оберни, значительно улучшилось.


Госпожа Цаале


Херлуф Цаале


Анастасия Чайковская и Гарриет фон Ратлеф в Лугано. 1926 год


Алексей Александрович фон Лампе


Общее улучшение здоровья, по-видимому, является одним из условий возвращения памяти. В только что ставшим мне известным аналогичном случае врачи заявили пациенту, что если бы он прибавил 20 фунтов, к нему бы вернулась память и знанье забытых им языков. На этот случай, отмеченный в прилагаемой у сего записке генерал-майора А[лексея] Александровича] фон Лампе, позволяю себе обратить внимание Вашего Высочества. Генерал-майор фон Лампе состоит в Берлине негласным представителем ген[ерала] Врангеля, а до этого был официально в таковой же должности при венгерском правительстве и в Будапеште хорошо знал венгерского офицера Колерича, о котором он мне теперь и сообщает.

Прошу Ваше Высочество извинить мое слишком длинное письмо, в котором я коснулся несколько общих вопросов. Могу в заключение лишь уверить Вас, что я счел выдержки из письма Великой Княгини Ольги Александровны вполне доверительными и даже не сообщил их Цаале в определенной форме, а осведомил его лишь по Вашему поручению о согласии Ее Величества и Великой Княгини на ведение расследования, а также лишь в общих чертах о содержании Вашего письма.

Я предполагаю на ближайших днях, т[о] е[сть] еще до заграничного Рождества ехать в Париж приблизительно на месяц. Мой тамошний адрес – 7 Square Theophile Guathier Paris XVI.

Я, конечно, буду оставаться в курсе всего дела и ставлю себя в полное распоряжение Вашего Высочества, если я чем-нибудь могу быть полезен в Париже.

Один из моих помощников по берлинской «Организации защиты интересов русских беженцев в Германии» барон Василий Львович Остен-Сакен вполне в курсе всего дела о «больной» и будет правильным образом осведомлять меня обо всем; он также находится в контакте с Цаале.

Прошу Ваше Императорское Высочество принять уверение в глубоком моем уважении и таковой же преданности и остаюсь Вашего Императорского Высочества

покорным слугою С[ергей] Боткин


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 69. Л. 19-21 об. Подлинник. Машинопись.

№ 4. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу о подготовке к печати записок фон Ратлеф о предстоящем переезде Анастасии Чайковской в Зеон и о ходе расследования ее личности

Берлин


22 Февраля 1927 года


Доверительно[32]

Ваше Императорское Высочество,

Недавно, 15 Февраля, я написал Вам о Цаале, надеюсь, письмо это с приложением расписки на 2000 фр[анков] своевременно Вам было доставлено. С тех пор[33] я имел честь получить Ваше письмо от 14 Февраля, на которое разрешите ответить через несколько дней, немного взвесив затронутые Вами вопросы.

За последние дни почти не видел Цаале, но встретил в обществе его жену, из слов которой я мог заключить, что главные заботы и опасения датского посланника, вызвавшие и известные Вам телеграммы, заключались в том, что он, обеспокоенный за будущее материального положения больной, хотел поскорее воспользоваться помещением ее у герцога Г[еоргия] Николаевича] Лейхтенбергского. Он, вероятно, опасался, что энергичная деятельность «Дармштадта»[34] могла бы изменить готовность Лейхтенбергского дать приют «больной» у себя.

На днях я видел также г[оспо]жу фон Ратлеф, боевое настроение которой мне крайне[35] не понравилось. У меня впечатление, что в увлечении борьбой она уже совершенно упускает из вида первоначальную свою цель (предполагаю, что у нее действительно была эта цель) – а именно – пользу «больной». Минувшей осенью, когда я ее видел неоднократно[36] и старался в разговорах и нарочно также и в письмах, дабы сохранить след, убедить ее во вреде делу выпуском в свет своих записок, она[37] напирала на то, что издание это не так скоро еще состоится, что она преследует им исключительно цель изыскания средств для содержания «больной» и т[ому] п[одобное]; кроме того, она не соглашалась, что предание [38] гласности всего этого дела может повредить спокойному его расследованию, и вообще утверждала, что никакого шума вокруг ее издания не будет. Ныне у нее появился уже агрессивный тон, и она готовится к полемике в газетах, если бы кто-либо выступил с опровержением содержащегося в ее записках, и в ее словах все время слышится резкий тон критики по отношению ко всем заинтересованным лицам.

Должен сказать, что оборот, который принимает все это дело, меня крайне беспокоит, ибо вынесение его на суждение широкой публики может только затруднить или даже сделать невозможным спокойное и строго-беспристрастное расследование; между тем я именно всегда стремился к последнему, считая, как я уже имел честь писать Вашему Высочеству, что таковое расследование необходимо во всех отношениях и, между прочим, благодаря создавшемуся настроению здесь – в сфере моей деятельности и потому мне более всего известной. За последние дни я имел еще авторитетные подтверждения того отношения немецких кругов к этому делу, о котором я упоминал в моей памятной записке от Мая мин[увшего] года.

К несчастию, выход книги г[оспо]жи ф[он] Ратлеф подготавливается купившим у нее записки издательством самой широкой и кричащей рекламой. Вчера в Берлине на рекламных столбах появились большие плакаты с надписью: «Lebt Anastasia? Wer ist Anastasia?»[39], сегодня снова с надписью: «Anastasia lebt? Ist das Anastasia?»[40], их размеры и расцветка бьют в глаза и имеют ввиду заинтересовать публику; имею честь препроводить у сего рисунки плакатов, появляющихся одновременно в рекламе газет. Газеты эти издаются одним из наиболее крупных здешних книжных издательств «Шерл» – выпускающим целый ряд газет и журналов правого, националистического, направления (Журналы Die Woche, Magazin и др[угие] и газеты Lokal Anzeiger, Tag, Nachtausgabe и т[ак] д[алее]).

Теперешняя цель издательства, несомненно, заплатившего крупную сумму за манускрипт Ратлевой, создать вокруг предстоящего появления сначала в газетах (с 23 Февр[аля] )[41], а затем отдельной книге возможно большую рекламную шумиху чисто американского образца. Действия издательства вполне логичны с коммерческой стороны, но до крайности вредны для самого дела и все это будет, очевидно, использовано теми кругами, которые и без того ставят палки в колеса для правильной его постановки.

Я не могу не обвинить, отчасти, Цаале в том, что он не только не восстал сразу против намерения г[оспо]жи Ратлеф, но даже, не предвидя всех последствий, почти что выразил свое одобрение.

Издательство вообще взялось за это дело довольно энергично. Один из главных редакторов ходил к Цаале, чтобы выяснить отношение последнего к этому делу, и ездил даже в Оберстдорф, где получил известное Вам заключение д[окто]ра Эйтеля от Дек[абря] м[еся]ца[42], и видел «больную», которая будто бы ознакомилась с содержанием книги и одобрила его. Что касается меня, то до сих пор пресса меня пока еще оставила в покое, и звонили только что мне в канцелярию; само собою, я никаких ни сообщений, ни интервью давать не буду. Тот же редактор был также у болыпевицкого посла Крестинского, который будто бы (по крайней мере по рассказу редактора г[осподи]ну Цаале) отнесся к вопросу о «больной» с полным безразличием и заявил, что это дело их не интересует, однако, никаким образом не высказал своего мнения о том, что незнакомка не может быть Вел[икой] Княжной.

По-видимому, издательство хорошо осведомлено обо всем деле и имеет весь материал, появлявшийся когда-либо в газетах; оно только и ждет всяких возражений, дабы раздуть всю эту историю. При этих условиях, мне кажется, было бы единственно благоразумным не вступать в какую-либо полемику, которая только раздует это дело и даст пищу газетчикам; полное же молчание охладит пыл, и все это дело скорее забудется широкой публикой.

Я не могу себе дать ясного отчета о положении самой «больной». Известие, сообщенное ей письмом от Цаале о предстоящем переезде, встретило у нее категорический отпор, однако, по-видимому, она быстро с этим примирилась. Сегодня г[оспо]жа Цаале едет в Мюнхен, где она должна встретиться с «больной». Я только что заходил к Цаале, который мне прочел письма, полученные от Герцога Г[еоргия] Николаевича] Лейхтенбергского и д[окто]ра Эйтеля – все уже налажено, и д[окто]р Эйтель вместе с Т[атьяной] Е[вгеньевной] Мельник перевезут «больную» в Мюнхен, откуда отправятся в Зеон. Действительно ли Т[атьяна] Е[вгеньевна] Мельник уже в Оберстдорфе – мне не известно. Я получил с опозданием ее письмо, пересланное мне из Парижа, о ее намерении туда ехать, но были еще денежные затруднения.

Кстати о деньгах: Цаале сказал мне, что весь переезд и разные расходы с ним связанные (платья и т[ак] д[алее]), а также мелкие расходы в Зеоне, включая и сестру милосердия, им будут оплачиваемы[43]. Из каких сумм это будет сделано – мне не известно и мне неловко было его спросить. При моем свидании же с ним, по моем возвращении в Берлин, он жаловался на отсутствие денежных средств, но сказал мне, что помимо небольшой суммы на предстоящие срочные расходы он имеет еще, приблизительно, 4500 мар[ок], положенных им на отдельный текущий счет. Эта сумма составлена из, кажется, 2500 мар[ок], полученных от г[оспо]жи Ратлеф, а остальное из разных других источников (между прочим из Америки через г[оспо]жу Дебагорий «на расследование»). Эти 4500 мар[ок] г[осподин] Цаале, однако, не хотел бы тратить, дабы быть в состоянии всегда сказать «больной», что он не содержал ее на Ратлефский счет. Он высказал мне свое намерение, когда он окончательно ликвидирует все, передать эти деньги тому лицу или учреждению, которое будет заботиться о «больной».

Еще в Мае месяце было собрано по подписным листам 800 фр[анков], которые мне были переданы при моем отъезде теперь из Парижа, и я также вручил их Цосподину] Цаале.

В одном письме Вашего Высочества, полученном мною в Париже, Вы выразили[44] пожелание, чтобы я совместно с Щиколаем] Щиколаевичем] Шебеко выработал проект создания какого-нибудь центрального комитета и создания на местах доверенных представителей. Я обсуждал с Щиколаем] Николаевичем] Шебеко этот вопрос и сам всесторонне его обдумал.

Ныне положение значительно изменилось вследствие агрессивно-враждебного отношения, принятого в этом деле со стороны целого ряда лиц; это охладило очень многих.

Ввиду этого я не знаю, целесообразно ли было бы образование какого-либо комитета при Вашем Высочестве. Я думаю, что Вам ближе это видно; что же касается образования каких-либо комитетов на местах, то, мне кажется, там они совершенно бесцельны. В Париже имеются два союза – Ревнителей Памяти Государя Императора Николая II и Государыни Императрицы Александры Фёдоровны, которые оба заинтересовались этим делом, но, к сожалению, практического результата никакого не получилось, и, насколько мне известно, и в лоне самих этих союзов нет полного единодушия в оценке самого этого вопроса. В Берлине я бы считал совершенно бесполезным образование комитета, хотя бы за отсутствием подходящих и действительно сочувствующих делу людей. При том одна из целей всяких комитетов была бы сбор денег, между тем за последние месяцы я окончательно убедился, что сбор денег в необходимых для дела, по крайней мере, размерах не осуществим; материальную поддержку могли бы только оказать те единичные наши соотечественники, на перечет всем нам известные, которые, по странной случайности, как раз принадлежат к упорным противникам всякого расследования этого дела.

Вместе с тем в Щиколае] Николаевиче] Шебеко Вы всегда найдете готового всецело помочь этому делу своего помощника в Париже. Что касается Берлина и также Парижа, во время моих частых туда поездок, то я ставлю себя в полное распоряжение Вашего Высочества.

Я не знаю лично Л[ьва] Николаевича] Урванцова и потому не могу принять на себя каких-либо за него ручательств, однако, мне известен уже давнишний его горячий интерес к этому делу и готовность быть ему полезным. Ввиду этого я считал бы целесообразным в какой-либо форме привлечь его к сотрудничеству. Если Вы разделяете мое мнение, может быть, Вы разрешите мне написать ему от Вашего имени, что Вы, осведомившись с проявленным им интересом к этому делу, были бы рады его сотрудничеству.

Согласно Вашему желанию я снесся тогда же с Варшавой, дабы постараться выяснить, кто был в конце 1918 г[ода] в составе польского национального комитета в Орле, и получил на днях следующий ответ: «Не думайте, что я не[45] принял всех мер, чтобы поскорее исполнить Ваше поручение, но пока, хотя j'ai remue terre et ciel[46], нужных сведений еще не получено. Архивы всех "самопроизвольных'’ консульств находятся в Министерстве] Иностранных] Дел, но в этом М[инистер]стве нет никаких следов об эрзац-консульстве в Орле за время 1918-19 [годов]. Главное Ликвидационное Управление тоже ничего не знает. Масса опрошенных ничего толком сказать не могли. Буду продолжать розыски».


Николай Николаевич Шебеко


Херлуф Цаале


Николай Николаевич Крестинский


Следователь Николай Алексеевич Соколов


Великий герцог Георгий Николаевич Лейхтенбергский


Вы, вероятно, уже знаете от самой 3[инаиды] С[ергеевны] Толстой, что я просил ее поставить ее сестре целый ряд дополнительных вопросов относительно разговоров, которые она имела в Орле. 3[инаида] С[ергеевна] Толстая уже снеслась со своей сестрой, и она со своей стороны запросила бывшего управляющего поляка, который был с г[оспожой] Бехтеевой в это время в Орле. Ваше Высочество меня очень обяжете сообщением всех сведений, которые из этих источников будут получены.

Упоминаемый в письме господина] Цаале, копию которого я имел честь Вам послать, факт задержки поезда Шведского Красного Креста будто бы для отыскания исчезнувшей Великой Княжны был проверен. Граф Бунде ответил, что это имело место в Мае 1918 г[ода][47].

Мне передали на днях, что Константин] Щванович] Савич в своем докладе в Берлине, между прочим, упомянул о том, что большевистский представитель в Варшаве Войтов где-то заявил, что одно из тел убитых в Екатеринбурге исчезло[48]. Нельзя ли было бы выяснить, где и когда это было сказано Войтовым[49].

Показанная К[онстантином] Ивановичем] Савичем фотография Чайковского, как мне также теперь передали лица, успевшие хорошо ее рассмотреть, представляла круглолицего человека с тонкими черными усами.

Прошу Ваше Императорское Высочество принять уверение в глубоком моем уважении и таковой же преданности и остаюсь Вашего Императорского Высочества

покорным слугою С[ергей] Боткин

Копию письма я посылаю Щиколаю] Николаевичу] Шебеко[50].


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 69. Л. 45-48 об. Подлинник. Машинопись.

№ 5. Письмо Василия Львовича Остен-Сакена Сергею Дмитриевичу Боткину о результатах расследования Владимира Григорьевича Орлова

Берлин

[25-30 Апреля 1928 года]


Его Превосходительству С [ергею] Дмитриевичу] Боткину

24-го с[его] м[есяца] поздно вечером я увидел сидящего на улице на скамейке 0[рлова] Владимира] Григорьевича], решил воспользоваться случаем, чтобы с глазу на глаз поговорить с ним и попытаться, между прочим, как бы вскользь, навести разговор на дело больной и уяснить себе ряд вопросов, совершенно для меня до сих пор не ясных.

Посидев с Орловым] В[ладимиром] Григорьевичем] в ресторане с 1/2 12 до 2 час[ов] ночи, я долго говорил с ним на всевозможные темы и лишь заметив, что он расходится, как бы случайно навел разговор на больную. Я позволяю себе возможно точнее привести по пунктам все то, что говорил мне Орлов] В[ладимир] Григорьевич], и что являлось ответами на мои вопросы и высказанные мною сомнения, что я делал вполне сознательно, чтобы его вызвать на большую откровенность. Докладывая Вам все то, что он мне говорил, я совершенно не хочу вдаваться в оценку сказанного мне им и за правдивость и верность, конечно, никакой ответственности на себя не беру.

Орлов] В[ладимир] Григорьевич] говорил мне:

1) что 99 %, по его мнению, говорит за то, что больная есть А[настасия] Нрколаевна] и 1 % он оставляет психиатрам, если допускать возможность, что мы имеем дело с феноменом, ясновидением и т[ому] прдобным], во что он, между прочим, не верит.

2) Что он предоставил представительнице Чикаго Трибюне и английской газеты фотографию со статьей некоего Ермакова, написанной в 1921 г[оду] в одной газете, выходившей в Сибири и заключающей в себе воспоминания Ермакова, лично стрелявшего[51]в Государя Императора. В своих воспоминаниях о совершенном им убийстве Ермаков говорил: «Мы поставили к стенке Государя, Государыню, Наследника и одну дочь», больше ни о ком речи нет. Газету эту Орлов] В[ладимир] Григорьевич], по его утверждению, имеет и хотел мне показать. Статья эта будто бы печаталась и произвела впечатление в Америке и Англии.

3) Что будучи вызван и сначала сам допрошен Комиссаром Берлинского Полицей-Президиума, которому поручено было выяснить личность больной после того, что в суде началось дело между газетами, присутствовал на допросах всех других причастных к делу лиц – Клейстов, Швабе[52] и т[ак] д[алее], 0[рлов] В[ладимир] Григорьевич] утверждает, что Кл[ейст] очень путал, как и другие свидетели, но жена бар[она] Кл[ейста] категорически утверждала, что больная есть А[настасия] Щиколаевна].

4) Что Полицейский Комиссар пришел к определенному выводу, что больная не Фр[анциска] Ш[анцковская], но кто она -не выяснил.

5) Что этот комиссар дал ему, Орлову] В[ладимиру] Григорьевичу], напечатанное полицией объявление с фотографией больной, где она названа незнакомкой, вытащенной из воды 17 Февр[аля] 1920 грда], что было сделано тогда для розыска знающих покушавшуюся на самоубийство женщину. Это объявление Орлов] В[ладимир] Григорьевич] хотел мне показать и дать копию.

6) Что в Америке больную хорошо ограждают от репортеров, но что против нее ожесточенную кампанию ведет грсподин] Бразоль[53]и что и Выс[ший] Мон[архический] Сов[ет][54] старается действовать на Глеба[55], через кого именно, мне, однако, выяснить не удалось.

7) Что здесь такую же кампанию ведет Соколов-Кречетов, Кольберг и Швабе, т[о] е[сть] именно те, которые пользуются особенным и не безвыгодным вниманием и добрым отношением со стороны Г[еоргия] Щиколаевича] Л[ейхтенбергского][56].

8) Что следственного материала он Союзу Суд[ебных] Деятелей не выдал, считает себя ответственным перед Его императорским Высочеством Вел[иким] Кн[язем] А[ндреем] Владимировичем] и Георгием] Николаевичем] Л[ейхтенбергским], занят систематизацией собранного материала, переводами и т[ак] д[алее]. Копии высылает Вел[икому] Кн[язю] А[ндрею] Владимировичу], затем предоставит весь подлинный материал ему и Г[еоргию] Н[иколаевичу] Л[ейхтен-бергскому] – копии с него.

9) Что вышел из Союза Судебн[ых] Деятелей, т[ак] к[ак] к нему предъявляли неприемлемые для него требования, т[о] е[сть] устройства очной ставки Г[еоргию] Николаевичу] Л[ейхтенберг-скому] с Виндингер, присутствования на его допросах в виде контроля, почетных мировых судей Вонляровского, Заккита и др[угих] и пр[очих].

10) Что замечалось стремление вмешательства в его следственную[57] работу, враждебное к больной и даже Г[еоргия] Николаевича] Л[ейхтенбергского] отношение, выступление К[ар-ла] Карловича] Заккита (бывшего Помощника Московского Градоначальника, из латышей) против ф[он] Р[атлеф] с самыми невероятными, якобы, фактами и т[ому] п[одобное].

11) Что при допросе четы Швабе, раз в присутствии приехавшего к концу допроса Г[еоргия] Николаевича] Л[ейхтенбергского], они оба путали, но особенно жена Шв[абе], которая, видимо, играет двойственную роль и влияет на своего мужа.

12) Что, по заявлению дочери бар[она] Кл[ейста], больная некоторые слова выговаривает явно с польским акцентом, который 0[рлов] В[ладимир] Григорьевич], проживший 30 лет в Польше, при недолгом[58] наблюдении больной в Зеоне не заметил, и что в Зеоне он был один раз.

13) Что при допросе разных жильцов тех домов, в которых жила Фр[анциска] Ш[ванцковская], получалось впечатление, что все знают о показаниях Виндингер и по ним как бы равняются, и одна старушка даже потребовала за свои показания 500 м[арок], указывая на то, что Винд[енгер] получила 1500. Когда О[рлов] В[ладимир] Григорьевич] сказал, что он платить ничего не может – она ответила: «Ну, тогда пусть все будет то, как говорила и показывала Виндингер».

14) Что Шв[абе] и Кл[ейст] немало заработали от Люке, причем последний за показания и помощь им не платил прямо деньгами, но принимал от них статьи в газету, статьи, которые при других условиях не принимались бы.

Вот вкратце то, что мне говорил Орлов] В[ладимир] Григорьевич] и я полагаю, что главный интерес заключается в газетной статье Ермакова и, особенно, полицейском объявлении, в котором зафиксировано 17 Февраля 1920 года], как число спасения больной из воды.

Я полагаю, что ко всему сказанному Орловым] В[ладимиром] Григорьевичем] следует отнестись с некоторой осторожностью, но тем не менее нельзя этим пренебрегать, т[ак] к[ак] доля правды все же возможна и даже вероятна и разобраться во всем в этом, хотя это и не легко, все же желательно и надо попытаться.

Изложенное имею честь доложить Вашему Превосходительству.

Барон Остен-Сакен


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 70. Л. 139-141. Копия. Машинопись.

№ 6. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу о ходе расследования, проводимого адвокатом Фаллоусом

Берлин

19 Апреля 1929 года


Доверительно[59]


Ваше Императорское Высочество,

Я имел честь получить Ваши письма от 2-го и 7-го Ап[реля], но не смог сразу на них ответить, т[ак] к[ак] с тех пор не видел Fallows[60]. Я не хотел специально вызывать его к себе или идти к нему, считая нежелательным, чтоб он мог подумать, что я намерен руководить его работой, тем более, что работа эта является теперь, в сущности говоря, уже не выяснением личности «Неизвестной», а стремлением доказать, может быть, даже во что бы то ни стало, идентичность Чайковской с Вел[икой] Княжной, в чем сам Fallows, по-видимому, действительно искренно убежден. Наше свидание случайно откладывалось со дня на день и только вчера, наконец, состоялось.

Вчера Fallows был у меня вместе с ф [он] Р [атлеф], и я ему передал советы, изложенные в письмах Вашего Высочества. Он был бы очень рад, если бы мог видеть Вел[икую] Княгиню 0[льгу] А[лександровну] и откровенно сообщить ей все, что он предпринял. Однако Fallows опасается и, я думаю, совершенно основательно, что в Копенгагене без соответствующей рекомендации он не будет принят Ее Высочеством. Ввиду этого он просил меня передать Вам его ходатайство снестись с Великой Княгиней; в случае Ее согласия его принять, он немедленно отправился бы из Берлина в Копенгаген. Т[ак] к[ак] Фаллоус остается здесь всего еще только дней десять, то вопрос этот, конечно, довольно спешный.

Что касается вопроса о нежелательности начинать какое-либо дело в Финляндии, то это было сделано им уже в Ноябре прошлого года еще из Америки и вот по каким причинам: поднимать вопрос об идентичности, как таковой, по американским законам, по-видимому, нельзя, а приходится предъявлять требования к какому-нибудь имуществу, причем уже сам собой возникает вопрос об идентичности. Такой случай ему представился, когда в Америке стало известно об иске, вчиненном в Финляндии Великими Княгинями Ксенией и Ольгой. Весьма вероятно, что ныне, после разговора в банке Мендельсона, из которого он мог заключить, что имеются какие-то суммы, вложенные на имя дочерей покойного Государя, будет им вчинен иск и в Берлине.


Сергей Алексеевич Соколов-Кречетов


Владимир Григорьевич Орлов


Борис Львович Браз


Петр Лазаревич Войков


С Иваном[61] Лохвицким Фаллоус уже имел, будучи в Париже, какие-то переговоры, которые на него произвели неблагоприятное впечатление. Лохвицкий утверждал, что имеет данные о пребывании Великой Княжны по пути из Екатеринбурга в Румынию в каких-то монастырях, и что он может получить неоспоримые в этом документальные доказательства, вызвав, между прочим, из России монахов для дачи показаний; но доставление этих сведений и документальных данных потребовало бы расходов в 2000 долларов. Это последнее обстоятельство произвело на нью-йоркского адвоката несколько охлаждающее действие.

По имеющимся у меня сведениям Иван Лохвицкий вовсе не генерал, а так называемый атаман Искра, предводитель партизанского отряда, боровшегося в свое время с большевиками, и теперь будто бы имеющий какие-то сношения в Советской Россией по антисоветской работе. Нравственные же его качества и устои внушают некоторые подозрения. Ввиду этого его не следует смешивать с ген[ерал]-лейт[енантом] Николаем Лохвицким, командовавшим русским отрядом во Франции во время войны и затем бывшим у Колчака.

Уже в Париже, когда я видел в первый раз Фаллоуса, он произвел на меня впечатление несколько наивного человека. Это впечатление у меня еще значительно усилилось после моего вчерашнего разговора. Он представляется мне вполне порядочным, искренне верящим в идентичность больной, но не вполне отдающим себе отчета в трудности распутать все это до крайности сложное дело. Он находится в Берлине уже четыре недели, утверждает, что ужасно занят, между тем никакого нового материала он, в сущности, не добыл, и все его достижения, которыми он, по его словам, доволен, заключаются лишь в том, что он получил подтверждения под присягой некоторых уже ранее данных показаний, например, инженера Хохлейхнера Малиновской-Кемниц, профессора] Руднева. Кроме того, еще новое показание бывшего в плену в Сибири графа Монжела, по-видимому, подтверждающее показание Хохлейхнера.

Семьей Шанцковской он совсем не занялся, и вообще считает, что в его задачу не входит разоблачение истории Шанцковской, как и вообще опровержение утверждений, несоответствующих, по его мнению, действительности. Дело «противной стороны» будет в свое время выступать, против его – Фаллоуса, доказательств. По этим причинам он, вероятно, не стремится и видеть Швабе и других.

Мне кажется, что Фаллоус вообще подпал под влияние г[оспо]жи ф[он] Р[атлеф], которая стремится направить его работу по желаемому ею пути. Сама же она слишком мало понимает юридически формальную сторону дела, слишком увлечена своей собственной верой в идентичность больной и, наконец, возможно даже, что она и возомнила о себе настолько, что считает себя более компетентной, чем кто-либо в этом деле, и хочет играть во всем в этом первую роль.

Я увижу Фаллоуса еще на ближайших днях и, во всяком случае, до его отъезда в Париж, а также по получении от Вашего Высочества ответа касательно Великой Княгини Ольги Александровны, немедленно передам ему таковой.

Я узнал сейчас, что Великая Княгиня только что была здесь два дня, но сегодня уже уехала обратно в Копенгаген. Она привозила своих сыновей для проверочных экзаменов в здешней русской гимназии.

С глубоким уважением и искренней преданностью имею честь быть Вашего Императорского Высочества

покорным слугою (Дертей] Боткин


ГАРФ.Ф. 10060. Оп. 1.Д. 70. Л. 139-141. Подлинник. Машинопись.

№ 7. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу о том, что плакаты об исчезновении Великой княжны видел граф Монжела

Берлин

29 Апреля 1929 года


Доверительно[62]


Ваше Императорское Высочество,

Только что получил Ваше письмо от 26 Апреля за № 523/78, разошедшееся с моим последним от 27-го и уже не заставшее здесь Фаллоуса. Спешу сразу ответить несколькими словами, чтобы сказать, что Фаллоус, когда он был у меня в первый раз в Париже, на мой вопрос

О том, видел ли Вел[икий] Кн[язь] Александр Михайлович «больную», ответил мне словами: «he did not attempt to»[63], и что Вел[икий] Кн[язь] на своих публичных докладах, между прочим, упомянул, что «душа Вел[икой] Кн[я]жны перевоплотилась в Чайковскую». С тех пор я не имел случая касаться этого вопроса.

Крайне интересно, в каком именно новом свете представляется Екатеринбургская драма, о чем Вам пишет ген[ерал] Геруа. Граф Монжела, племянник может быть Вам известной А[нны] К[арловны] Петерсон (бывшей фрейлины Княгини Анастасии Николаевны), подтвердил под присягой показания инженера Хохлейхнера о висевшем в Екатеринбурге плакате об исчезновении одной из Вел[иких] Кн[я]жен. Такое показание, по-видимому, сделали еще несколько немцев из военнопленных. Кто бы ни была интересующая нас «больная», показания эти мне кажутся до крайности интересными.

Прошу принять уверение в глубоком моем к Вам уважении и таковой же преданности и остаюсь Вашего Императорского Высочества

покорным слугою С[ергей] Боткин


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 70. Л. 143-143 об. Подлинник. Машинопись.


Великий князь Кирилл Владимирович


Великий князь Андрей Владимирович


Эдвард Фаллоус


№ 8. Письмо Сергея Боткина Великому князю Андрею Владимировичу о результатах, полученных Фаллоусом в течение года

Париж

31 Января 1930 года


Доверительно[64]


Ваше Императорское Величество,

Мне прислали на днях, с просьбой вернуть обратно, вырезку из издающейся в Шанхае русской газеты «Слово». Со своей стороны считаю долгом послать ее на прочтение Вашему Высочеству.

Все дело т[ак] называемой] «неизвестной больной» приняло, по-моему, силой обстоятельств крайне нежелательное направление. То, что Вы в свое время высказывали, а именно, что одинаково недопустимо, чтобы постороннее лицо претендовало быть Вел[икой] Княжной, как [и] то, чтобы Вел[икая] Княжна находилась в столь ужасном положении – глубоко верно. Поэтому совершенно необходимо производство самого тщательного следствия, которое бы установило истину, какая бы она ни была.

Содержание такой статьи, как прилагаемая, подлежало бы всесторонней проверке. Кто написавший статью в газете «Слово» Александров? Кто этот «полковник П.», «хорошо знавший» всю Царскую Семью? Необходимо выяснение добропорядочности этих лиц и их более подробные допросы, между тем ничего этого, вероятно, сделать невозможно.

«Следствие», производящееся Фаллоусом, идет, естественно, по одному направлению, а именно, он стремится во что бы то ни стало доказать идентичность, и если бы, паче чаяния, он и нашел интересные данные, идущие не в пользу «больной», то он предпочтет о них умолчать.

Я получил сегодня несколько слов от Фаллоуса, сообщающего, что он приезжает сюда 1-го Февраля и хотел бы меня видеть в ближайший понедельник. Я не уклонюсь от этого свидания, хотя и сомневаюсь, чтобы он мог бы мне рассказать что-нибудь особенно интересное. Для меня совершенно непонятно, что Фаллоус может делать почти целый год в Европе, находясь здесь будто бы исключительно для изучения этого вопроса. Каждый раз, что я его встречал, он утверждал, что крайне доволен результатом своих поисков новых данных, но в чем именно заключаются эти новые данные, я, в сущности, не вижу, кроме разве полученных под присягой рассказов нескольких немцев о висевшем в Екатеринбурге плакате о розыске тела одной из Вел[иких] Княжон и о том, что «больная» в 20-м году хорошо говорила по-русски.

В то же время решительно ничего не делается для изучения самой «больной» и целого ряда необъяснимых фактов, как напр[имер], определения через серьезную экспертизу возможности научиться в короткий срок по-английски, определения акцента «больной» по-английски, немецки и по-русски и т[ак] д[алее]. Фаллоус утверждает, что «неизвестная» теперь совершенно здорова, и на этом ставит точку. Но если она совершенно здорова психически, то, казалось бы, что всецело должна вернуться и память и т[ак] д[алее].

На совершенную необходимость изучения[65] всех подобных вопросов я неоднократно указывал Фаллоусу, но это, по-видимому, тем не менее, не делается. Может быть, Ваше Высочество найдете возможным коснуться их.

Покорнейше прося Вас не отказать вернуть мне прилагаемую газетную вырезку, имею честь быть Вашего Императорского Высочества

покорным слугою С[ергей] Боткин


ГАРФ.Ф. 10060.Оп. 1.Д.70.Л. 145-146. Подлинник. Машинопись.

Заключения врачей

Известные русские и немецкие врачи оставили обстоятельные заключения о здоровье А. Чайковской, ее психическом состоянии, причинах, породивших замкнутость и скрытность. Они акцентируют внимание на происхождении больной из образованной среды, отмечают ее искренность, отсутствие стремления играть чужую роль.

№ 9. Заключение профессора Сергея Михайловича Руднева

Берлин

17 Апреля 1926 года


Вашему Превосходительству я могу сообщить нижеследующие данные моих наблюдений над состоянием физического и душевного здоровья г[оспо]жи Чайковской, а также прошу позволить сообщить факты, указывающие на сходство больной с младшей дочерью Его Величества Императора Николая II.

При первом моем знакомстве с больной в Мариенкранкенхаузе, куда я был позван для заключения о методе лечения, я нашел больную в тяжелом депрессивном состоянии, не желающей даже отвечать на вопросы. Я мог констатировать, что центр страданий есть инфекционный процесс в левом локтевом суставе, где хронически протекавший туберкулезный процесс осложнился новой стафилококковой инфекцией (ostitis – osteimyclitis humeri phlegmone cubiti[66]), протекавшей с высокой температурой 39-40 и вызывающей ослабление сил организма и потрясение нервной системы.

Я немедленно дал совет произвести операцию для спасения жизни и по возможности спасения руки, так как[67] шел вопрос об ампутации руки. Больная была перевезена в санаторию «Моммзенсанаториум», где под хлороформом я сделал широкие разрезы пораженных тканей и выскоблил острой ложечкой казеозно-творожные массы, расслабевающие мышцы, дойдя до костей, удалил пораженные участки и продезинфицировал йодом, дренировал йодоформенной марлей.

Во время наркоза больная бредила по-английски[68]. До операции я говорил с ней по-русски, а больная отвечала только по-немецки.

В течение многих недель, как до операции, так и после, больная не могла обходиться без вспрыскивания морфия или триволина.

Исследуя больную всесторонне, найдены рубцы на грудине – след гранулемы тоже туберкулезного характера, о чем мне было сообщено главным врачом Кранкенхауз дес Вестей д[окто]ром Нейпертом. На черепе в лобно-теменной области и затылочной части справа есть рубцы, но анатомически они не представляют особенности рубцов после туберкулезных процессов, а имеют свойство простых рубцов от ушиба твердым предметом с повреждением костного вещества.

На Рентгеновском снимке есть указания на повреждения кости с кровоизлияниями в ткани.

Больная сильно малокровна, истощена, буквально скелет, обтянутый кожей, без намека на жировой слой в подкожной клетчатке. В левом легком хрипы в нижней доле и ограничения дыхательной экскурсии легкого – следы бывшего плеврита.

На правом колене следы уколов, произведенных для лечения бывшего воспалительного экссудата в коленном суставе (synovitis genu decto[69]).

На правой ступне отмечаем резко выраженную деформацию прирожденного характера в положении большого пальца уклоняющегося в средину с выступом к наружи основания пальца.

Со стороны пользовавших врачей Ее Высочество Великую Княжну Анастасию Николаевну я слышал об этой форме[70] изменений правой стопы.

Наблюдая за больной и производя ежедневно перевязки, я мог постепенно войти в доверие к больной и отдать отчет в ее психике.

Все что касается до ее здоровья физически, больная точно и толково выясняла, но о будущем[71] говорила убежденно, что все равно ее ждет неминуемо близкая смерть, и она не верит в возможность выздоровления настолько, чтобы могла работать[72] рукой. Эти мысли настолько угнетали больную, что она без интереса относилась ко всему окружающему и видела со всех сторон недружелюбие и даже враждебное отношение к ней.

Эта подозрительность не давала долгое время приблизиться к ней с интересующими вопросами о ее происхождении, ее прошлой жизни и о ее пережитых страданиях. Только спустя шесть – семь недель после операции, когда больная начала лучше питаться, и ее общее состояние здоровья улучшилось, а также память, сильно ослабленная, частью восстановилась, больная могла рассказывать такие подробности из ее детской жизни, которые могли быть известны только членам семьи Императора Николая Второго.

Мне лично случайно пришлось видеть больную вместе с ее сестрой В[еликой] К[няжной] Татьяной в Москве во дворце в день объявления войны.

Я проходил с профессором] С[ергеем] Петровичем] Фёдоровым вдоль дворца со стороны Троицких ворот в Кремле.

В это время в нас была брошена скомканная бумага из окна дворца. Я спросил С[ергея] П[етровича] Фёдорова, кто же это бросает из окна. На что Фёдоров сказал: «Перейдем на другую сторону к решетке», – мы увидели уходивших от окна в белых платьях Великих Княжон Анастасию и Татьяну.

Вспомнив об этом инциденте, не говоря предварительно никому, я спросил больную: «Скажите, что Вы делали у окна во дворце в тот день и час, когда Его Императорское Величество объявлял о войне». Больная задумалась, а затем непринужденно рассмеялась и сказала: «Schande, schande[73], мы шалили с сестрой и бросали бумажки в прохожих».

Не было никаких признаков и данных из всех разговоров с больной допустить мысль о существовании гипноза со стороны на больную или что у больной была бы особая чувствительность к угадыванию мыслей и чувства других, не было никаких признаков ясновидения. Скорее можно было отметить депрессию чувств и потерю памяти даже в вещах недавнего прошлого; легкая забывчивость – это свойство не покидает больную до настоящего времени.

Сосредоточиться больной и ясно представить себе к выполнению предлагаемую больной умственную работу представляет до сего времени еще большой труд, но я полагаю, что время изменит эти дефекты, как это заметно за последний месяц, когда боязнь людей и раздражение окружающей обстановкой все больше и больше уменьшается.

Больной необходимо провести долгое общее укрепляющее лечение в горах Швейцарии, где климатические условия будут более благоприятными для восстановления здоровья и духовного обновления.

(Подп[ись]) Профессор] Руднев

Организация защиты интересов русских беженцев в Германии сим удостоверяет верность предстоящей копии.

За начальника (Автограф)


ГАРФ. Ф. 10060. On. 1. Д. 41. Л. 32-33 об. Заверенная копия. Машинопись.

№ 10. Заключение Директора Психиатрической и Нервной Клиники «Шарите» в Берлине, профессора Карла Бонхоффера[74]

[Берлин]

16 Марта 1926 года


Результаты моего собственного обследования[75]

Что касается сперва телесного состояния, то больная изнурена, выражение лица – страдающее. Я не останавливаюсь на подробном описании состояния внутренних жизненных органов и на существующем на левом локте суставном заболевании, по-видимому, туберкулезном.

На черепной поверхности нет никаких грубых внешних повреждений. За правым ухом имеются узкий шрам длиною около 2-3 сант[иметров], расположенная под ним кость имеет, по-видимому, соответственный узкий поверхностный желоб. При ощупывании покрытой волосами головы нельзя найти никаких деформаций и никаких данных, указывающих на более грубое повреждение черепной крышки в недавнее прошлое. Также рентгеновский снимок головы не дает картины, указывающей на вероятность повреждения черепа. Под грудной клеткою находятся несколько голубовато-коричневых точкообразных пятен, которые при нажимании оказываются незначительными растяжениями вен. На уровне грудной клетки находится шрам, который, по заслуживающему доверия показанию больной, происходит от туберкулезной костной фистулы. Трудно распознать Ахиллесовы рефлексы, но они имеются; кроме этого нет в нервной системе никаких имеющих значения органических изменений.

Подробному психическому обследованию препятствует до известной степени то обстоятельство, что больная обычно по прошествии некоторого времени заявляет, что она вследствие болей в руке утомлена. Она тогда ложится обратно в постель и с болезненным выражением лица закрывает глаза. Нет возможности получить от нее связный рассказ об ее детстве и позднейших переживаниях. Часто она избавляет себя от подробного обследования тем, что она говорит или же выражением известного отчаяния в лице, как бы указывает, что разговор об ее воспоминаниях для нее тягостен, что она чувствует себя слишком больною, что она больна не только телом, но и душою, что ей не стоит дальше жить, что она ничем более не интересуется. Действительно, при более длительных разговорах у нее появляется прилив крови к голове, и черты ее лица вытягиваются. Но она всегда соблюдает в беседе и в способах обращения внимательные, любезные и приветливые формы. Ее оборот речи часто необыкновенно удачен в отношении подбора слов. Произношение у нее иностранное с русским акцентом, но еще с особым оттенком. В настоящее время нельзя найти того южно-немецкого акцента, о котором упоминается в истории ее болезни в Дальдорфе.

Настроение больной переменчиво. При исследованиях наступает скверное настроение, как только переходишь от обычного разговора к какому-нибудь испытанию ее психических функций. У больной есть явные дневные колебания; вечером она живее и в лучшем настроении, чем утром.

То, что она во время отдельных разговоров высказывает в виде обрывочных воспоминаний о своем жизненном поприще, замечается приблизительно в следующем. Она помнит, как она в детстве играла в саду в Царском Селе со своими сестрами и братом; ее мать говорила с нею большею частью по-английски; она помнит, что она летом была в Крыму, но она не может назвать места, где она была. Она бывала с матерью и на немецких курортах, вспоминает часовню, которую ее мать построила. Указание на Вис-Баден, Баден-Баден она отклоняет и отвечает утвердительно на сделанное ей упоминание о Гамбурге и Наугейме. Там она была из-за матери. Она и независимо от этого бывала в Гессене. О Дармштадте она не упоминает, но отвечает утвердительно, когда его называют. Она скоро и правильно распознает портреты Царских Детей, которые, впрочем, уже весьма часто ей показывались. Она показывает, что любила музыку и сама занималась ею. Она любила рисовать, делала портреты с натуры. Ее старшая сестра хорошо рисовала. Она говорит, что хорошо помнит лазарет Царицы и своих старших сестер в Царском Селе. Она также вспоминает пребывание в Тобольске и Екатеринбурге, у нее там была с сестрами одна комната. Они прибыли туда по железной дороге, а также пароходом. О последних событиях в Царской Семье она показывает, что ее отец был застрелен первым, она вспоминает о толпе явившихся к ним людей и о блестящем звездном небе. О путешествии в Берлин она показывает, что она ехала железною дорогою, что перед границею всегда со своим спутником оставляла поезда и проходила через границу пешком. Надо было собирать сведения, чтобы перейти через границу. Она часто была изнурена до крайности. Для путешествия она обратила некоторые свои драгоценности в деньги. Остальные драгоценности она оставила у своих покровителей в Румынии, между прочим, и для того, чтобы обеспечить там кое-чем своего ребенка. Здесь в Берлине она, вероятно, провела лишь несколько дней перед тем, как она пыталась лишить себя жизни и попала в больницу. Она жила в гостинице, должно быть, поблизости от вокзала. Затем на нее нашло полное отчаяние, а поэтому она и хотела лишить себя жизни. То, что она не сделала никакой попытки к тому, чтобы попросили придти в больницу ее спутника из Румынии – она объясняет своим безразличием и страхом. Она показывает, что в начале своего пребывания в Дальдофе она послала письмо Принцессе Ирене[76]. История больницы об этом, однако, вовсе не упоминает.

Я не говорил с больной о том, что мне было сообщено лицами ее окружающими относительноее пребывания в Румынии, ее бракосочетании, ее ребенке, насильственной смерти ее мужа, относительно очной ставки ее с лакеем[77], учителем[78] и Членами Императорской Фамилии[79], – потому не говорил с нею об этом, что ввиду быстро наступающего утомления больной я, при отдельных исследованиях, должен был ограничиться тем, что имело непосредственное значение для оценки ее психического состояния. Надо, однако, заметить, что способ, которым она передает о своих якобы переживаниях, никакого демонстративного характера не имеет[80], рассказы эти сопровождаются реакциею, по-видимому, вполне естественного аффекта. Тот способ, каким нечаянно появляется, благодаря случайному стечению мыслей, какая-нибудь определенная группа воспоминаний, не имеет ничего искусственного. Обращает на себя внимание то, что ей никогда не вспоминаются подробности, которые могли бы привести к выяснению данной местности, как например, географические названия и т[ому] п[одобное].


Профессор, психиатр Карл Бонхоффер


Для психической оценки важно, в каком виде представляются воспоминания больной о пребывании ее в Дальдорфе, так как в этом отношении возможно сравнение этих воспоминаний с действительно пережитым и так как имеются достоверные данные о состоянии ее сознания в течение пребывания ее там. Действия больной в Дальдорфе были с внешней стороны в более важных случаях вполне осмысленны, несколько раз было удостоверено, что больная могла хорошо ориентироваться; причем всем попыткам разузнать что-либо об ее личности она оказывала совершенно сознательно систематическое противодействие. За это время нельзя найти никакого признака, по которому можно было бы установить расстройство сознания, повлекшее позднее за собою дефект памяти.

Между тем больная обнаруживает, когда касается в разговоре пребывания ее в Дальдорфе, значительные пробелы в памяти. Несмотря на то, что она находилась там более двух лет, она не может назвать по имени ни одной сиделки, врача или больной. Она говорит, что ничего о том не знает, что ее фотографировали[81], хотя она при этом находилась в сильном аффекте и этому противодействовала. Она вообще отрицает, что она там, с кем бы то ни было, говорила, очень энергично отрицает, что она занималась чтением книг и газет, что просила дать ей книги, что называла отдельных лиц по имени. Она отрицает, что она разговаривала по-русски с сиделкою Бухгольц, и говорит, что эта возможность совершенно исключена[82]. Она также не вспоминает своего иронического ответа врачу, обратившегося к ней, как Марии Ваховьян. Напротив того, она помнит, что она написала письмо Принцессе Ирене, на что не имеется указания в больничных записях в Дальдорфе. Она вспоминает, что одна сиделка принесла ей иллюстрированную газету со статьею о заключении и убийстве Царской Семьи, она также соглашается с тем, что она дала вырвать себе зубы, потому что они шатались. Она полагает, что не помнит тех или других происшествий ввиду того, что они были совершенно безразличны и незначащи. При обсуждении этих вопросов она реагирует с очень сильным аффектом и примечательно, что она не только говорит, будто она многого не припоминает, но даже настойчиво отрицает отдельные происшествия и считает их невозможными, как например чтение и русский разговор.

Испытание ее способности к чтению показало, что она правильно читает отдельные латинские буквы (немецких она не читает)[83], хотя и с большим трудом и часто лишь после долгих настояний. Она говорит, что соединение букв в слова очень для нее затруднительно, она читает слово «Анастасия», медленно перебирая буквы, отказывается от чтения других слов, заявляя, что она утомлена и ослабела от болей в руке. На уговоры она правильно произносит трехзначные числа 163 и 742. Она прочитывает немногие короткие английские слова, правильно выговаривает их[84], она раньше упражнялась в этом, но перестает уже после нескольких слов, заявляя, что она устала и неспособна дальше читать, она стыдится, что не может ни на что отвечать. Извращение слов (парафазии) не бывает. Во время разговора иногда обнаруживается, что ей не вспоминается слово, которое она хотела бы сказать. Ей недостает уменья читать отдельные предложения, т[о] е[сть] она говорит, что это для ней слишком утомительно, что она не может комбинировать слова в предложение. При писании происходит то же самое. Она с трудом пишет латинскими буквами, и то с постороннею помощью, имя «Анастасия», ничего другого она самопроизвольно не пишет. Она пишет медленно, как 7-8-летний ребенок. Все такие упражнения выполняются больной частью с явною неохотою.

Испытание способности ее припоминать более новые впечатления обнаруживает, что больная большею частью правильно воспроизводит недавние переживания. В разговоре она сообщает о том, что она пережила за последние дни, какие у нее были недомогания, подвергалась ли она измерениям, выходила ли она со двора, какие покупки она делала, что она видела и слышала в гостях. Она помнит, что было сказано во время ранее происходивших разговоров. Она называет места своего пребывания после увольнения ее из больницы в Дальдорфе, а также имена тех лиц, у которых она была, почти всегда с выражением некоторой субъективной удрученности и без точного указания времени.

Конец ознакомительного фрагмента.